Консерватория:музыка моей души

К середине завтрака в дверях столовой появился Грейнн. Заполнив свой поднос и оставив на столе неподалеку от нашего, он, как обычно, подошел к подруге сзади и положил руки ей на плечи.

— Привет, — произнес прекрасно звучащий, но от этого не ставший менее отвратительным голос.

Ния передернула плечами, скидывая с них холеные кисти скрипача, и ответила ровным голосом без каких бы то ни было эмоций:

— Здравствуй, Грейнн.

Парень в недоумении приподнял бровь. Так его девушка никогда не реагировала. Обычно она запрокидывала голову и освещала его счастливой радостной улыбкой, в этот раз даже не повернулась. Недолго помолчав, он снова открыл рот, чтобы сказать:

— Идем. А то время завтрака скоро закончится.

— Нет, Грейнн. Сегодня я буду завтракать со своими друзьями. Ты можешь и без меня справится с едой. Ты вообще со всем можешь справиться без меня, — в голосе подруги в какой-то момент прорвались до боли ослепляющие яркие нотки, но он быстро стал ровным снова.

Грейнн сузил глаза, окинул темнеющим взглядом нашу компанию, задержался на карих, бушующих пламенем едва сдерживаемой ярости глазах Кеннета и, не сказав ни слова, отошел.

Как только он расположился спиной к нашему столу, плечи Нии чуть заметно дрогнули, выдавая напряжение, но уже в следующую секунду она снова приступила к прерванному завтраку.

После столовой мы все вместе поднялись на третий этаж и разошлись в разные стороны, у каждого начиналось свое занятие. Я проводила взглядом подругу и поспешила в другую сторону. Моим первым занятием значился урок фортепиано в знакомой аудитории и со знакомым инструментом, но совершенно неизвестным метром.

Я не опоздала, но преподаватель уже ждал меня в кабинете. Вернее, ждала. Ею оказалась молодая женщина с виду лет двадцати пяти, среднего роста, с поблескивающими золотом каштановыми волосами и живыми и яркими темно-карими глазами. Женщина оказалась очень красивой, настолько, что я замерла на пороге.

Увидев меня, преподаватель улыбнулась и произнесла:

— Проходите. Таллия Хейс, верно? — голос женщины был приятным, низковатым, загадочным, сизовато-черничного цвета.

Я кивнула и зашла в кабинет, предусмотрительно закрыв за собой двери.

— Присаживайтесь, — снова раздались мелодичные насыщенно-ягодные звуки. — Меня зовут Санна Линдберг, и, как вы уже догадались, я буду вести у вас уроки фортепиано.

Я заняла место на винтовом табурете и повернулась к преподавательнице.

— Для начала сыграйте мне что-нибудь, — ободряюще улыбаясь, попросила красавица. И, предвосхищая мои уточнения, добавила. — Все равно, что.

Я повернулась к роялю. Знакомец был в полной боевой готовности и будто излучал желание откликаться на малейшее движение, словно хотел продемонстрировать моей наставнице, что не зря со мной время терял. Улыбнувшись, на секунду задержала пальцы над клавишами.

'Движения ветра' Морана, тональность Лунный Изумруд на золотой нити. Мое любимое произведение легендарного композитора. Как мне теперь думается, оллама. Тихое, даже робкое вступление, звук переливается степными колокольчиками, покачивающимися от дуновения зарождающегося ветерка. Еще неокрепшего и полного сомнений. Травинка за травинкой, и вот уже все полевое разнотравье подхватывает танец набирающего опыта ветра, веселящегося и играющего с каждым соцветием, лепесточком, а звук становится ярче, звонче. Постепенно игривый проказник набирает мощь: теперь ему мало одной степи, он стремится к виднеющемуся перелеску и запутывается в ветвях лиственных деревьев, удивленно шуршащих от его движений; не только листья, но и ветки поддаются стихии, приветственно помахивая ветру. Восторг и задор, постепенное крещендо выводят произведение на форте. Ветер купается в зелени трав и деревьев, но потом замечает, что в небе гораздо больше простора. Веселым порывом он поднимается вверх, набирая силы с каждым движением, он вплетается в воздушный поток таких же ветерков, как и он сам, и теперь они в унисон поют свою песню вместе, сгоняя облака друг к другу, словно пастырь стадо овец. Их громкий хор заставляет пальцы отдавать клавишам всю имеющуюся в них силу, чтобы фортиссимо звучало так, будто, и правда, в комнату проник мощный атмосферный фронт. Из собранных туч на луг и деревья стаккато падают живительные капли, изможденная земля с благодарностью принимает влагу, тут нежно, благодарно, легато и гораздо тише. Напоив землю и ее детей, благодатный ливень уходит вслед за своим источником, уносимым собранием ветров. Диминуэндо. Становится все тише и тише. А в следующую секунду между зелеными травинками нежно и пиано зарождается новый ветерок, юный и совсем не смелый, но уже с интересом играющий между луговых стеблей.

Закончив историю ветра на нерешительном пианиссимо удаляющегося маленького озорника, оторвала руки от клавиш и медленно повернула голову, чтобы посмотреть на метрессу. Санна Линдберг смотрела на меня задумчиво, с зарождающейся улыбкой, отчего понять насмешливая эта улыбка или, наоборот, поощрительная, было невозможно. Она могла бы выйти любой из этого самого зарождения.

Вышла обнадеживающей.

— Очень хорошо, оллема Таллия. Манера игры своеобразная, техника отличная, звукоизвлечение на высоком уровне. Только один момент: как вы представляете себе это музыкальное произведение?

Постепенно расплываясь в улыбке от слов преподавательницы, ее последнему вопросу я удивилась. Никто раньше не задавал мне подобных.

— Смелее, Таллия, не бойтесь выглядеть глупо. У меня нет намерения высмеять вас, — подбодрила уже словами метресса.

Выдохнув, рассказала женщине все перипетии маленького ветерка, сжато и кратко, но стараясь не потерять настроения.

— Понятно, — кивнула Санна Линдберг и сказала. — Давайте-ка мы с вами поменяемся местами.

Я удивилась снова. Встала, уступая метрессе винтовой табурет. Преподавательница устроилась перед роялем и оглянулась на меня.

— Слушайте.

После короткого руководства музыкальный кабинет снова наполнили изумрудные звуки 'Движений ветра', но теперь они были совсем другими. Игра метрессы явственно и очень разборчиво повествовала о путешествии ветра в небе, о его приветствии солнцу, о том, как он играет, витая между облаков, а потом возвращается и пронизывает их. Он творит, то собирая их в кучи, то раскидывая невесомыми перьями по небосводу. Мой ветер был озорным, игривым, веселым, радующимся и насыщенно зеленым. Ветер Санны Линдберг был увлеченным, степенным и... взрослым, но гораздо более свободным, и зелень в нем была прозрачной и едва заметной. Он был практически бесцветным, каким и положено быть ветру.

По окончании исполнения метресса поднялась, уступая мне место, и произнесла:

— Вы уловили разницу, оллема Таллия?

— Да, — я кивнула, снова занимая винтовой табурет.

— Тогда расскажите, как вы услышали это произведение, — с улыбкой попросила преподавательница.

Я рассказала, стараясь передать все оттенки. Гораздо подробней, чем говорила о своем исполнении. После того, как я замолчала, Санна Линдберг снова окинула меня задумчивым взглядом, словно пыталась разглядеть сокрытое, а потом произнесла:

— Вы очень точно уловили суть моего исполнения. И очень хорошо передали суть своего. Не идеально, конечно, но мы над этим поработаем. Видение у вас весьма необычное. Но мне это нравится. Чувствую, работать нам с вами будет интересно.

Метресса снова улыбнулась, затем устроилась рядом на стуле, взяла с рояля нотный сборник, раскрыла его, поставила передо мной и сказала:

— Теперь я бы хотела посмотреть, как вы читаете с листа.

Оставшееся занятие преподавательница давала мне то одно, то другое задание, по мере выполнения поясняла, направляла. Из ее объяснений я узнала, что от степени точности владения даром зависит ясность и четкость восприятия слушателями той информации и эмоций, которые исполнитель закладывает в свою музыку. Поэтому над точностью нужно долго и упорно работать, доводя ее до ювелирного совершенства. Не просто играть ноты, а наделять их частичкой души. В моем случае максимально четко стараться передать, что вижу, пропуская через себя. Со временем, по заверениям, метрессы Линдберг, я должна была научиться с помощью этого самого ювелирно-точного управления менять не только чужое восприятие музыки, но и свое, чтобы быть способной играть совершенно в разной манере одно и то же произведение и, соответственно, выплескивать совершенно разные эмоции вне зависимости от характера исполняемой музыки.

К концу урока мне предоставили три нотных сборника, наказав выбрать пять произведений на первое время, с которых мы начнем практиковаться: приобретать и оттачивать управление даром. Покидала кабинет я, прижимая сборники к груди, окрыленная и преисполненная намерения приступить к выбору сегодня же после оставшегося занятия, до зуда в пальцах хотелось попробовать и увидеть новые созвездия нот. Метресса Линдберг провожала меня понимающей улыбкой, а знакомец-рояль покровительственно-суровым видом: мол, смотри не оплошай, чтобы мне стыдно не было откликаться на неподготовленные, неотработанные движения.

Следующей парой значилась гармония метрессы Айморы Дели, как оказалось кругленькой аккуратной женщины, милой и приятной, которая могла бы быть символом собственного предмета. Невзирая на собственную некоторую полноту и маленький рост, она олицетворяла порядок и выверенность. В ее движениях не было ни одного лишнего или ненужного, ее одежда демонстрировала безупречный вкус, лазурный голос тек спокойной рекой без намека на бурное течение, плавно огибая преграды и располагая аудиторию к тишине и вниманию.

Это занятие, как и предыдущее, показалось мне невероятно интересным. В аудитории стояла полнейшая тишина, пока лазурная река, мягко огибая каждого, струилась в просветах между стульями и студентами. Уровень сложности, в сравнении со школьным сольфеджио, был гораздо выше, но метресса Дели сразу успокоила нас тем, что повышаться он будет постепенно, и если на занятиях лениться не будем, то успех нам гарантирован.

— Гармония любит точность, пунктуальность и внимательность, — такими словами напутствовала нас Аймора Дели, провожая с занятия.

Выходя из аудитории, я планировала быстро пообедать, а потом просмотреть нотные сборники, чтобы после трех часов пополудни уже точно знать, что именно я хочу услышать и увидеть в первую очередь. Но моим планам не суждено было сбыться. Навстречу мне уверенной очень женственной походкой, с грацией пантеры шла Милдред, секретарь проректора Маркаса Двейна. Отыскав меня взглядом, она под удивленными и восхищенными взглядами парней нашего потока направилась прямо ко мне.

— Оллема Таллия, проректор просил вас зайти к нему немедленно, — произнесла она своим насыщенным, похожим на выдержанное вино и терпкостью, и цветом голосом. Парни остолбенели и не двигались с места, но их реакция женщину заботила мало. Она вопросительно-ожидающе смотрела на меня.

— Да, конечно, леди Уорд, — кивнула я, выказывая готовность следовать за ней в кабинет проректора. Нас провожал несмелый гул, состоящий исключительно из цветочных девичьих голосов, и восторженные мужские взгляды.

Войдя в свою маленькую приемную, Милдред направилась к своему столу и попутно указала мне на стул напротив:

— Присядьте. Он скоро освободится.

— Спасибо, — поблагодарила я и через несколько секунд тишины все-таки рискнула поинтересоваться. — А зачем лорд Двейн меня вызвал?

В ответ получила понимающую улыбку и хитрый прищур насыщенно-зеленых глаз:

— Неизвестность — худшая пытка для женщины, — с той же улыбкой произнесла женщина-секретарь и следующими словами развеяла полог таинственности, переходя на более простой тон. — Скорее всего, чтобы обсудить время занятий композицией. Так что не переживай. Или ты уже успела что-нибудь натворить?

Взгляд женщины стал испытывающе-заинтересованным.

— Насколько я могу судить — ничего, — ответила я.

— Значит, все будет хорошо, и переживать не о чем, — подмигнула мне рыжеволосая красавица и погрузилась в бумаги, лежащие перед ней на столе.

Потекли длинные минуты ожидания, за которые я успела передумать все возможные причины того, чем был занят проректор и зачем ему понадобилось звать меня, пока он не освободился. Потом я опомнилась и решила не терять даром времени: какая разница, где просматривать ноты? Открыв первый сборник, стала скользить взглядом по нотному стану, изучая пассажи маленьких черных пятнышек с хвостиками Рассветного и Сумеречного ключей, несущих в себе столько цвета и звука. Милдред работала тихо и только изредка бросала на меня изучающие взгляды.

На десятой минуте и мое занятие, и дела секретарши прервал лаконичный, но напористый стук в дверь. Нет, не в дверь проректорского кабинета — было бы странно и немного нездорово, если бы он стучал в полотно с той стороны — а во входную. Мы с Милдред переглянулись, и она произнесла чуть громче обычного:

— Войдите.

Створка распахнулась и в приемную вошел низенький, абсолютно седой, с солидной лысиной на голове пожилой человек в рубашке с закатанными рукавами, землистого цвета жилете и таких же брюках. Вида он был хмурого и явно неодобрительного. Я вся подобралась под его взглядом внезапно сощуренных глаз, который, впрочем, сверлил меня не долго, устремившись к секретарю.

— Доброго дня, мастер Имон, — поздоровалась та с приветственной улыбкой, от которой растаяло бы не одно мужское сердце. Но только не сердце лорда Имона.

— Какой там доброго, леди Уорд?! Совсем даже наоборот! Срам! Позор! Безобразие! Что творится?! — низкий слегка дрожащий но не от старости, а от негодования, голос цвета коры старого дерева.

— А что творится, мастер Имон? — осторожно поинтересовалась Милдред, не прерывая зрительного контакта с клокочущим от гнева мастером-кладовщиком.

— Разврат! Бесстыдство! Полнейшее неуважение к Искусству! — с каждым словом старый мастер все активней потрясал бумагой, которую держал в правой руке. На последнем слове листок выскользнул у него из рук и плавно спланировал мне под ноги фронтальной стороной.

Я наклонилась, чтобы поднять его и не смогла удержаться, чтобы не пробежать глазами по строчкам.

Это была докладная. Очень гневная, хоть и целиком выдержанная в сухом официальном стиле, чье содержание очень удивило меня. Докладная гласила:

Первому проректору Консерватории

Вилмара Аберга Мироносца

Лорду Маркасу Двейну

Кастеляна мастера Вилея Имона

докладная записка

Я, мастер Вилей Имон, с прискорбием и негодованием вынужден сообщить Вам, что, направляясь вчера, (первого дня первого осеннего месяца), из малого концертного зала в свой рабочий кабинет, проходил мимо музыкального кабинета номер триста сорок семь. Привлеченный странными звуками, вынужден был наблюдать вопиюще безнравственное и безответственное поведение олламов Консерватории, вверенных Вашему попечению. Означенные олламы предавались развратным действиям, приспособив под свои нужды концертный рояль (1523 года изготовления, мастерской 'Каландея', инвентарный номер 463975), не найдя ничего лучше, чем усадить девицу на клавиши инструмента филеем.