Мне вдруг вспомнилась картина из учебника в будущем, где умираю я, с раздробленными взрывом ногами. Почти ничего не изменилось, только один царь заменил на смертном одре другого. А может мне теперь ждать его смерти? Не ведаю. Знаю лишь то, что народу было объявлено о том, что царь скончался в 6 утра. Как я его похоронил за день, бог ведает, трёх попов пришлось кинуть в тёмную, и лишь четвёртый согласился с моими железными доводами. Гроб был открыт до полудня, выносили его уже закрытым, и тело там было другим. На место царя положили его убийцу. Эта церемония стала нарушением всех мыслимых и немыслимых канонов, но итогом этого стало то, что в одном из загородных дворцов под охраной из двадцати вооружённых крестьян поселились он и матушка, о коей было объявлено, что она недужит, с ними был и врач. В охране я мог быть уверен. по крайней мере сейчас, пока их эйфория от свободы и своих наделов не прошла.

Была ли в дальнейших событиях божья воля, того не ведаю, но отец очнулся пятнадцатого и был в полном сознании. За день разговоров с врачом и с женой он уяснил ситуацию и понял, что охрана боится не его, а возможности потерять вновь обретённую землю и свободу. Сильный человек, царь, силач, сердцеед, осознав свою беспомощность, полную зависимость от окружающих он сломался. Вечером 17-го он попросил оставить ему свечу и оставить его одного, якобы для молитвы. Зубами надорвав простынь, и связав из нескольких полос верёвку он смог приподняться и накинуть верхнюю петлю на высокое навершие в изголовье его ложа. Крепка была кровать, из дуба, она выдержала, когда отец лицом вперёд рухнул с кровати на нижнюю петлю. Горло было передавлено, тело, уже не контролируемое разумом попыталось спастись, но силы рук у полузадушенного и полупарализованного человека уже не хватило. Смешно, но решившись уйти, он выполнил мою, переданную через мать просьбу и ещё днём написал по моему черновику завещание. Всё то он понимал, да и держава была для него пустым звуком.

Что творилось в Петербурге за это время? Спокойствие, смертельное спокойствие. Было семь попыток выступить против меня, пять из них лишь словесные. Во всех случаях результат был один, конфискация имущества мятежника, с последующим освобождением крестьян. Освобождение всё больше напоминало рутину и перекочевало с улицы в большой зал дворца, всё более оттачивая саму процедуру, натаскивая писарей и ответственных за это дело жандармов. В час ночи 18-го я прибыл по зову из комфортной темницы отца. Его нашёл лекарь, мать была в прострации, даже не плакала. Похоронил я его наличными силами в его же усыпальнице. Земле мы его гроб не предавали, так как я заранее не знал, выживет ли отец от полученных травм вообще. То, что он очнулся в здравом уме, вообще было чудом. Но чудо не помогло, и я оставил в освящённом охраняемом склепе самоубийцу. Мать была заперта вместе с доктором, она ни чего не соображала, а вот врач оказался умным малым и попытался выбраться. Я собирался заключить его под стражу, но, увидев его прыть, передумал. Не захотел эскулап бессрочной, но комфортабельной камеры, его выбор. Крестьян, а их было двадцать душ, я заставил расстрелять доктора. Сказав, что так будет с каждым, попытавшимся бежать, я сказал им, что оставляю их на службе ещё на полгода. Оплата идёт по сто рублей серебром в месяц, половина из которых будет отсылаться их семьям. Кто захочет перевезти семьи в город, тому будут выделены деньги на обзаведение. Честно сказав им, что отпустить их не могу, и за длинный язык буду карать, но убивать без причины верных мне воинов не хочу, по сему выбор за ними. Сказал так же, что за беглых ответят их семьи, а сюда я специально подобрал лишь таких.

Отдельных слов, сказанных по пьяному делу, я не боялся, и так по столице ходит слишком много разных слухов, про это тёмное дело. Даже сама охрана и та не уверена до конца, не я ли его убил, получив завещание. Стоит ли говорить о мифотворцах в городе? Ну да бог им судья, да и мне тоже. Ад так ад, зато жизнь земная моя полностью и провести её надобно с пользой отечеству. Начал, ещё после лжесмерти, отца, чистку в армии и гвардии, на руководящих постах оставляю только тех. кто по моему примеру освобождает своих крестьян, сбивает их в товарищества и передаёт половину своей четверти доходов мне. Выходит такой, перед мои очи, лежат перед ним две бумаги, одна вышеизложенная, а другая просьба освободить его от занимаемой должности по состоянию здоровья. Потерять своё решалась лишь четверть, да и то в основном из тех, что победнее.

В ночь на 19-е, как никогда запоздало, пришёл знакомый сон. Всё это время я был на нервах, ожидая всполоха реального сопротивления, очевидно, это мешало моим снам. Но запуганности подданных отца я недооценил, она оказалась сильнее, чем я мог себе это вообразить, и новоявленных революционеров часто сдавала даже не проплаченная жандармами дворня, а сами родичи. И так, сон, яркий, но в этот раз не волнующий, ожиданием неизведанного.

-Где ты был?

Ну вот, и вопросы уже задаёт, на подобии тех, какими опостылевшая жена встречает за полночь подвыпившего супруга. Но сил не было даже на злость, поэтому я просто пересказал ей последние события у нас.

-Бедненький ты мой!

Она сочувствовала искренне, по-своему, конечно. Но, во всяком случае, она поняла, каково мне и в этот раз даже не пыталась загружать меня информацией, сказала, что "форс-мажор" возможен у каждого. Она лишь вскользь рассказала о своей экспедиции, а я мельком сказал, что рыть нужно с северной стороны, сказал глубину, как вынимать камень и что она там найдёт. Мы проговорили больше двух часов, вспоминали своих умерших родичей. Больше всего ранних смертей у неё в семье пришлось на коллективизацию, у меня в родне приветствовалась ранняя смерть на войне или в очередной дворцовой авантюре. В конце она, немного поискав в папках на экране, она несколько раз проиграла подходящую к случаю песню какого то военачальник, во всяком случае, на папке было написано: "Маршал".

-Уходят близкие, уходят на всегда,

-И не хотят, чтобы кому-то было больно.

Строки из песни западали в душу. Впервые, после сеанса связи я не вскочил с диким желанием записывать. Оглядел себя, постель, напомнил себе, что я теперь царь и постель моя пуста. Жену, не жену, а фаворитку новую надо заводить, старая уже замужем, папА постарался. Всё же я встал и подошёл к столу с чистой бумагой и записал грифелем строчки песни.

В полдень во всех газетах вышел текст завещания отца, датируемого ещё первым мая. Это был просто текст, а вечером уже разошёлся тираж оттиска, из оттиска, сделанного лишь за шесть часов, резчиками по металлу. На обратной стороне листа были отпечатаны мелким шрифтом имена известных людей ознакомленных с завещанием лично. На следующее утро грянул подспудно ожидаемый многими указ о государственных крестьянах. До общего сведения доводилось, что с сего дня все они считаются свободными без ограничений, нарезка земель и перевод их в товарищества должна быть закончена в течение трёх месяцев, далее поимённо шли ответственные за выполнение данного указа. Механизм освобождения был уже разработан и опробован, особых сбоев быть не должно, уполномоченный из жандармов в сопровождении двух писцов со стопкой отпечатанных типовых вольных и по двое из освобождённых ранее крестьян. Именно такими были вооружённые отряды, порскнувшие во все стороны, где есть вольные землепашцы и были они снабжены, помимо оружия, бумагой оправдывающей любые их действия против тех, кто будет им мешать. До сведения всех уполномоченных была доведена как степень царской благодарности, так и степень их ответственности, в том числе и родственной, коли они спасуют перед высокими государевыми либо церковными чинами. Мешающих, стрелять, не помогающих, стрелять. таков был приказ. Больше всего в его выполнении я надеялся на крестьян. Их я запугивал с упором на землю, и объяснял, что если мы не освободим сейчас всех государственных "вольных землепашцев" то дворяне могут сменить царя и в очередной раз всё переиграть.

Не хватало лишь оружия для раздачи в будущих товариществах, но я решил, что если уполномоченным удастся раздобыть на местах хотя бы по одному стволу на десятерых на первое время тренировок.

На следующее утро новый указ, на этот раз, узаконивавший предыдущие действия с военными и теперь и гражданскими чиновниками. Для его выполнения из Петербурга потянулись уже сотни. Чиновником любого ранга, военным, гражданским или церковным мог стать лишь тот, кто подписал документ о создании на своей земле товарищества. Дело объявлялось сугубо добровольным, половина четверти личных доходов мне, а дальше всё как и при других освобождениях. С сотнями ехали маленькие орды мелких чинов, уже предвкушающих возможный нежданный скачок в табели о рангах, буде чиновники-строптивцы откажутся подписывать бумаги по освобождению. Этот же выход был для всех остальных помещиков, им было запрещено заниматься торговлей самим и создавать предприятия, исключение делалось лишь для покупок долей в акционерных обществах. Беглых крестьян разрешалось ловить теперь лишь с помощью жандармов. Фактически это давало свободу тем помещичьим крепостным, которые хотели уйти, так как в том случае если они отказывались назвать свои имена синемундирникам, то расспрашивать их дополнительно не следовало. Они становились принадлежностью императора, который использовал их по своему усмотрению, а затем давал им наделы земли на новых территориях и организовывал товарищества. Они получали отложенную на десять лет вольную грамоту и собственность на обрабатываемый участок. Разберутся в этом не сразу и массового бегства в начале быть не должно, до лета должно дотерпеть а там посмотрим.

По санному пути прибыли вести и подарки от Аносова. Знаменитые клинки, десять револьверов и столько же револьверных ружей, в следующем месяце было обещано в десять раз больше того и другого. Собрал народ, порадовал его новой потехой — стрельбой из револьверов. Приглашены были так же иностранные послы, деятельность коих в последнее время приносила мне лишь головную боль. Дошло до того, что предателем объявлялся любой подданный, просто заговоривший с ним. После пары показательных конфискаций и разжалований было приятно смотреть на то, как от него разбегается публика.

Прибыл из Америки Горчаков, в тот же день я повесил Нессельроде. Гном чуял свой конец и несколько раз порывался покинуть гостеприимный Петербург и рвануть в милую его сердцу Австрию. Но я с улыбкой отказал ему в отставке, велел лишь подлечиться пару месяцев в своём загородном имении под охраной крестьян. Другой из арестованных, бывших в свите отца в ту злополучную ночь, Бенкендорф, узнав о его смерти, слёг. Графа опекали мягко, но в отставку по состоянию здоровья отправили. Я часто вёл с ним беседы о будущем страны, выслушивал его мнение о тех или иных людях. МИД же, занятый жандармами, пошёл вычищать от шпионов Князь Горчаков. Арестовывать на срок до трёх суток он мог сам, дополнительные наказания можно было производить лишь с моей подписью. с князем прибыл Морзе, со своим аппаратом и всеми чертежами, не суждено жителям Нью-Йорка через месяц потешить свои взгляды очередной технической новинкой. Бумаги о создании нового концерна по производству телеграфных аппаратов, подписали сразу же.

Здесь же я познакомил его с Сименсом, который стал руководителем другого госконцерна, уже известного в Петербурге и в окрестностях. На всём протяжении Царско-Сельской железной дороги, а так же ко всем маломальском важным местам в городе от Зимнего Дворца были поставлены столбы будущего телеграфа. На всех из них уже красовались керамические чашечки изоляторов, проводов же пока не было. На морозе столбы ставить было не легко, поэтому от ветра ставили щиты, а на земле жгли костёр, затем бур, сделанный из лучшей стали и столбы. Таких групп было двадцать, так что дело продвигалось быстро, а оплата была по работе, но щедрая. С проводами решили не торопиться до тех пор, пока не пойдёт более дешёвый алюминий. Новая методика его изготовления была грязной, вонючей, но очень дешёвой, по сравнению с предыдущей Французской. Металл получался дешевле в 1000 раз. Алюминиевые пуговицы шли просто нарасхват, как у городских модниц, так и у купцов, особенно заграничных, хотя продавали их на золото по весу один к двум.

госконцерн Черепановых давал по одной паровой машине в день, а раз в неделю агрегат, который можно было ставить на речной пароход или на "пароходку", которую, по моему повелению, всё чаще называли "паровозом". Новые цеха, с обязательными паровыми машинами возводились, как грибы, и тут же продавались всем желающим подданным Императора. Цены были низкими, многим был сразу же обещан госзаказ, так что иностранцы, по крайней мере, младшие сыновья, записывались в русские толпами, желая вложить с выгодой семейные денежки. Производством паровиков занялись и другие заводики, благо чертежи выдавались бесплатно и с оборудованием и мастерами помогали, но за это в первый год реализация шла через Черепановых, но без комиссионных и по единой цене. Производство Алюминиевой фурнитуры я выделил в отдельный госконцерн и главным назначил Красильникова, договорились, что первый год девидены он будет получать лишь на предприятии Черепановых, и лишь потом станет полноправным совладельцем "РусАлки", разделив свою прежнюю долю между братьями Черепановыми.

Новые законы многие близлежащие помещики уяснили хорошо, они и в прежние времена славились предприимчивостью, а теперь закладывали имения, банкам я дал слово, что землю тех, кто следует моим указам, я отбирать не буду, и покупали акции. Ведь многие из предприятий я делал акционерными, оставляя за собой четверть доходов. Акции дорожали не по дням, а по часам. Особенно притягивали капитал заводики в системе Кольта, где госзаказы были гарантированны на три года вперёд. Головной госконцерн делили мы с Сэмюелем, концерну же принадлежало 49% акций в других подобных предприятиях. Кольт не сколько не жалел теперь, что принял посулы Горчакова и ринулся, как в омут, в неизвестность варварской России.

Зимний дворец, благодаря предупреждению, полученному ещё два месяца назад, удалось спасти. Холода стояли сильные, и топить приходилось соответственно, но, благодаря переделкам, огромный камин треснул не сразу, а неусыпный пожарный наряд не подкачал. В другом времени на восстановление дворца потребовался год и бесчисленное число жизней строителей, большая часть картин и имущества сгорела или была растащена. Я решил не сильно менять судьбу вещей, так что самое ценное приказал продать, направив деньги на открытие новых производств. Имена Кольта, Черепановых, Сименса, Арсеньева, Дубельта, Мельникова и Гёрстнера были на слуху. Значимость новых приближённых была велика. Многие в свете не понимали моих указов, но вот то, что если один из царской свиты почтил своим присутствием приём, он считался удавшимся, вот это весь Петербург знал наверняка.

Окна Александра Освободителя Глава 9

РИ. РФ.

Январь 2002.

Достав сотовый я позвонила транспортникам. На этот раз проблем быть не должно, заказ в транспортном агентстве проплачен ещё две недели назад, всё оговорено, выедут они по звонку. А если и нет, то не беда, у меня есть телефоны их конкурентов. Ульи были крепенькие на вид, но старые, поэтому обошлись мне в две тысячи рублей за четыре штуки и несколько баллонов мёда, по сотне за кило. Дед был до того доволен сделкой, что согласился подержать у себя во дворе хоть месяц до моего следующего приезда и отвезти их на телеге поближе к трассе, а это с три сотни метров. Чокнутой меня наверное считает, ну и пусть. Ну вот и закончили перевоз, потоптавшись немного, видимо борясь с пережитком социализма, то есть с желанием предложить помощь сверх оговоренной, он кликнул помогавшего ему внука. Развернулся дед и потопал домой, как и его пятнадцатилетний балбес, пяливший глаза на явно городскую девчонку, которой, по её словам, взбрело подарить отцу, начинающему пчеловоду-любителю, на его день рождения старые ульи. Ну, вот и отчалили, вот и молодцы.