2084

— А теперь мне пора, — сказала она, когда он усвоил предписания. — Я должна вернуться к девятнадцати тридцати. Надо отработать два часа в Союзе — раздавать листовки или что-то такое. Ну не гадость? Отряхни меня, пожалуйста. Травы в волосах нет? Ты уверен? Тогда до свидания, любимый, до свидания.

Она кинулась к нему в объятья, поцеловала его почти исступленно, а через мгновение уже протиснулась между молодых деревьев и бесшумно исчезла среди зарослей.

Однако вышло так, что на прогалину они больше не вернулись. За май им только раз удалось побыть вдвоем. Юлия выбрала другое место — развалины храма, закрытого во время Второй Культурной революции. Убежище было хорошее, но дорога туда опасна. В остальном они встречались только на улицах, каждый вечер в новом месте и чаще всего ненадолго — помимо опасностей, им было попросту трудно выкроить время для встреч. Егор работал шестьдесят часов в неделю, Юлия еще больше, выходные дни зависели от количества работы и совпадали не часто. Много времени ей приходилось тратить на посещение лекций и демонстраций, на раздачу литературы в Союзе, изготовление лозунгов к Неделе Единения, сбор всяческих добровольных взносов и тому подобные дела. Это окупается, сказала она, — маскировка. Если соблюдаешь мелкие правила, можно нарушать большие. Она и Егора уговорила пожертвовать еще одним вечером — записаться на работу по изготовлению боеприпасов, которую добровольно выполняли во внеслужебное время усердные партийцы. И теперь раз в неделю, изнемогая от скуки, в сумрачной мастерской, где гуляли сквозняки и унылый стук молотков мешался с бодрящей музыкой, Егор по четыре часа свинчивал какие-то железки — наверно, детали бомбовых взрывателей.

Поэтому когда они встретились на развалинах храма, им нашлось о чём поговорить. Они сидели на пыльном полу, замусоренном хворостинками, и разговаривали; иногда один из них вставал и подходил к окошкам — посмотреть, не приближается ли кто.

Юлии, как оказалось, было двадцать два года, а работала, как он и предполагал, в отделе литературы, выпускавшем в год несколько десятков книг неглубокого содержания — мыльные оперы, кровавые боевики, космические приключения, эротика во всех её проявлениях вплоть до откровенной порнографии. Юлия, в частности, успела проработать около года в подразделении, специализировавшемся на порнороманах. Членам партии, разумеется, читать такое категорически воспрещалось, из разрешённой литературы — лишь труды партийных классиков и идеологически правильные сочинения вроде "Жизнь во имя Отечества".

Первый роман у нее случился в шестнадцать лет — с партийцем намного старше, который впоследствии покончил с собой, чтобы избежать ареста. "И правильно сделал, — добавила Юлия. — У него бы и мое имя вытянули на допросе". После этого были и другие — пока не угораздило оказаться на содержании "того козла". Жизнь в ее представлении была штука простая. Ты хочешь жить весело; "они", то есть партия, хотят тебе помещать; ты нарушаешь правила как можешь. То, что "они" хотят отнять у тебя удовольствия, казалось ей таким же естественным, как то, что ты не хочешь попасться. Она ненавидела партию и выражала это самыми грубыми словами, но в целом ее не критиковала. Партийным учением Юлия интересовалась лишь в той степени, в какой оно затрагивало ее личную жизнь.

О женитьбе они не заговаривали. Слишком призрачное дело. Даже если бы удалось избавиться от Зины, жены Егора, ни один комитет не даст им разрешения.

— Какая она — твоя жена? — поинтересовалась Юлия.

— Она? Слишком правильная, в своей правильности доходившая до фанатизма. И оттого превратившаяся по сути в биоробота.

И он принялся рассказывать ей о своей супружеской жизни, но, как ни странно, все самое главное она знала и без него. Она описала ему, да так, словно сама видела или чувствовала, как цепенела при его прикосновении Зина, как, крепко обнимая его, в то же время будто отталкивала изо всей силы. Возможно, они вообще не спали бы вместе, если бы не "партийный долг". С Юлией ему было легко об этом говорить, да и Зина из мучительного воспоминания давно превратилась всего лишь в противное.

В отличие от Егора Юлия поняла смысл пуританства, насаждаемого партией. Дело не только в том, что половой инстинкт творит свой собственный мир, который неподвластен партии, а значит, должен быть по возможности уничтожен. Еще важнее то, что половой голод вызывает истерию, а она желательна, ибо ее можно преобразовать в военное неистовство и в поклонение вождю. Юлия выразила это так:

— Когда спишь с человеком, тратишь энергию; а потом тебе хорошо и на все наплевать. Им это — поперек горла. Они хотят, чтобы анергия в тебе бурлила постоянно. Вся эта маршировка, крики, махание флагами — просто секс протухший. Если ты сам по себе счастлив, зачем тебе возбуждаться из-за Великого кормчего, трехлетних планов, пятиминуток ненависти и прочей ахинеи?

Очень верно, додумал он. Между воздержанием и политической правоверностью есть прямая и тесная связь. Как еще разогреть до нужного градуса ненависть, страх и кретинскую доверчивость, если не закупорив наглухо какой-то могучий инстинкт, дабы он превратился в топливо? Половое влечение было опасно для партии, и партия поставила его себе на службу. Такой же фокус проделали с родительским инстинктом. Семью отменить нельзя; напротив, любовь к детям, сохранившуюся почти в прежнем виде, поощряют. Детей же систематически настраивают против родителей, учат шпионить за ними и доносить об их отклонениях. По существу, семья стала придатком полиции мыслей. К каждому человеку круглые сутки приставлен осведомитель — его близкий.

Неожиданно мысли Егора вернулись к Зине. Если бы Зина была не так глупа и смогла уловить неортодоксальность его мнений, она непременно донесла бы в полицию мыслей. А напомнили ему о жене зной и духота, испарина на лбу. Он стал рассказывать Юлии о том, что произошло, а вернее, не произошло в такой же жаркий день много лет тому назад.

Случилось это через три или четыре месяца после женитьбы. В туристском походе они случайно отстали от группы. Замешкались на каких-нибудь две минуты, но повернули не туда и вскоре вышли к старому меловому карьеру. Путь им преградил обрыв в десять или двадцать метров; на дне лежали валуны. Спросить дорогу было не у кого. Сообразив, что они сбились с пути, Зина забеспокоилась. Отстать от шумной ватаги туристов хотя бы на минуту для нее уже было нарушением. Она хотела сразу бежать назад, искать группу в другой стороне. Но тут Егор заметил странный куст, росший пучками в трещинах каменного обрыва. Он был с двумя цветками — ярко-красным и кирпичным. Егор ничего подобного не видел и позвал её.

— Зина, смотри! Смотри, какие цветы. Вон тот кустик в самом низу. Видишь, двухцветный?

Она уже пошла прочь, но вернулась, не скрывая раздражения. И даже наклонилась над обрывом, чтобы разглядеть, куда он показывает. Егор стоял сзади и придерживал ее за талию. Вдруг ему пришло в голову, что они здесь совсем одни. Ни души кругом, листик не шелохнется, птицы и те затихли. И у него мелькнула мысль...

— Толкнул бы ее как следует, — сказала Юлия. — Я бы долго не раздумывала.

— А я вот не уверен. Нехорошо как-то...

— Жалеешь теперь?

— Немного.

Они сидели рядышком на пыльном полу. Он притянул ее поближе. Голова ее легла ему на плечо. Она еще очень молодая, подумал он, еще ждет чего-то от жизни, она не понимает, что, столкнув неприятного человека с кручи, ничего не решишь.

— По сути, это ничего бы не изменило.

Юлия упрямо передернула плечами. Когда он высказывался в таком духе, она ему возражала. Она не желала признавать законом природы то, что человек обречен на поражение. В глубине души она верила, что можно выстроить отдельный тайный мир и жить там, как тебе хочется. Для этого нужно только везение да ещё ловкость и дерзость.

-Мы обречены, — обреченно произнёс он.

-Ну-ка взбодрись. Что-то раскис. И радуйся жизни. Или тебе не нравится, что я рядом?

Она повернулась и прижалась к нему грудью. Он чувствовал ее грудь сквозь комбинезон — спелую, но твердую. В его тело будто переливалась молодость и энергия из ее тела.

— Нет, это мне нравится

— Тогда перестань впадать в депрессию. Давай лучше условимся о следующей встрече. Свободно можем поехать на то место, в Сад. Перерыв был вполне достаточный.

Глава 12.

Егор обвел взглядом запущенную комнатушку над лавкой Синьлю. Широченная с голым валиком кровать возле окна была застлана драными одеялами. На каминной доске тикали старинные часы. В темном углу на раздвижном столе поблескивало стеклянное пресс-папье, которое он принес сюда в прошлый раз.

На столе находился электрический чайник. А также набор столовой посуды, чтобы можно было перекусывать, не выходя из комнаты — все это было выдано Синьлю. Егор загодя налил воду в чайник. Он принес с собой полный конверт кофе "Победа" и сахариновые таблетки. Часы показывали двадцать минут восьмого. Она должна была прийти в 19.30.

Идея снять помещение здесь зародилась у него как видение: стеклянное пресс-папье, отразившееся в крышке раздвижного стола. Как он и ожидал, Синьлю охотно согласился сдать комнату. А когда Егор объяснил ему, что комната нужна для свиданий с женщиной, он и не оскорбился и не перешел на противный доверительный тон. Глядя куда-то мимо, он завел разговор на общие темы, причем с такой деликатностью, что сделался как бы отчасти невидим. Уединиться, сказал он, для человека очень важно. Каждому время от времени хочется побыть одному. И когда человек находит такое место, те, кто об этом знает, должны хотя бы из простой вежливости держать эти сведения при себе. Он добавил — причем создалось впечатление, будто его уже здесь почти нет, — что в доме два входа, второй — со двора, а двор открывается в проулок.

Под окном кто-то пел. Егор выглянул, укрывшись за занавеской. Июньское солнце еще стояло высоко, а на освещенном дворе топала взад-вперед между корытом и бельевой веревкой громадная, мощная, как норманнский столб, женщина с красными мускулистыми руками и развешивала квадратные тряпочки, в которых Егор угадал детские пеленки. Когда ее рот освобождался от прищепок, она запевала сильным контральто:

Давно уж нет мечтаний, сердцу милых.

Они прошли, как первый день весны,

Но позабыть я и теперь не в силах

Тем голосом навеянные сны!

Последние недели весь Дайкин был помешан на этой песенке. Их в бесчисленном множестве выпускала для джоберов особая секция музыкального отдела. Слова сочинялись вообще без участия человека — на специальном синтезаторе. Но женщина пела так мелодично, что эта страшная дребедень почти радовала слух. Егор слышал и ее песню, и шарканье ее туфель по каменным плитам, и детские выкрики на улице, и отдаленный гул транспорта, но при всем этом в комнате стояла удивительная тишина: тут не было видеокрана.

Безрассудство, безрассудство! — подумал он. Несколько недель встречаться здесь и не попасться — мыслимое ли дело? Но слишком велико для них было искушение иметь свое место, под крышей и недалеко. После свидания на развалинах храма они никак не могли встретиться. К Неделе Единения рабочий день резко удлинили. До нее еще оставалось больше месяца, но приготовления всем прибавили работы. Наконец Юлия и Егор выхлопотали себе свободное время после обеда в один день. Решили поехать в Сад. Накануне они ненадолго встретились на улице. Пока они пробирались навстречу друг другу в толпе, Егор по обыкновению почти не смотрел в сторону Юлии, но даже одного взгляда ему было достаточно, чтобы заметить ее бледность.

— Все сорвалось, — пробормотала она, когда увидела, что можно говорить. — Я о завтрашнем.

— Что?

— Завтра. Не смогу после обеда.

— Почему?

— Да обычная история. В этот раз рано начали.

Сперва он ужасно рассердился. Теперь, через месяц после их знакомства, его тянуло к Юлии совсем по-другому. Она стала физической необходимостью, он ее не только хотел, но и как бы имел на нее право. Когда она сказала, что не сможет прийти, ему почудилось, что она его обманывает. Но тут как раз толпа прижала их друг к другу, и руки их нечаянно соединились. Она быстро сжала ему кончики пальцев, и это пожатие как будто просило не страсти, а просто любви. Он подумал, что, когда живешь с женщиной, такие осечки в порядке вещей и должны повторяться; и вдруг почувствовал глубокую, незнакомую доселе нежность к Юлии. Ему захотелось, чтобы они были мужем и женой и жили вместе уже десять лет. Ему захотелось идти с ней до улице, как теперь, только не таясь, без страха, говорить о пустяках и покупать всякую ерунду для дома. А больше всего захотелось найти такое место, где они смогли бы побыть вдвоем и не чувствовать, что обязаны урвать любви на каждом свидании. Но не тут, а только на другой день родилась у него мысль снять комнату у Синьлю.

На лестнице послышались быстрые шаги. В комнату ворвалась Юлия. У нее была коричневая кожаная сумка, слегка потрёпанная — с такой он не раз видел ее в министерстве. Он было обнял ее, но она поспешно освободилась — может быть, потому, что еще держала сумку.

— Подожди, — сказала она. — Дай покажу, что я притащила. Ты принес эту гадость, кофе "Победа"? Так и знала. Можешь отнести его туда, откуда взял, — он не понадобится. Смотри.

Она встала на колени, раскрыла сумку и вывалила наружу аккуратные бумажные пакеты. В первом, который она протянула Егору, было что-то странное, но как будто знакомое на ощупь. Тяжелое вещество подавалось под пальцами, как песок.

— Неужели сахар? — спросил он.

— Самый настоящий, совсем не сахарин. А вот батон хлеба — порядочного белого хлеба, не нашей дряни... и баночка джема. Тут банка молока... и смотри! Вот моя главная гордость! Пришлось завернуть в мешковину, чтобы...

Но она могла не объяснять, зачем завернула. Запах уже наполнил комнату, густой и теплый; повеяло ранним детством, хотя и теперь случалось этот запах слышать: то в проулке им потянет до того, как захлопнулась дверь, то таинственно расплывется он вдруг в уличной толпе и тут же рассеется.

— Кофе, — пробормотал он, — настоящий кофе.

— Кофе для внутренней партии. Целый килограмм. У этих сволочей есть все на свете. Но, конечно, официанты и челядь воруют... смотри, еще пакетик чаю.

Егор сел рядом с ней на корточки. Он надорвал угол пакета.

— И чай настоящий. Не мусор с опилками вперемешку.

— Именно так, — рассеянно подтвердила она. — Знаешь что, милый? Отвернись на три минуты, ладно? Сядь на кровать с другой стороны. Не подходи близко к окну. И не оборачивайся, пока не скажу.

Егор праздно глядел на двор из-за занавески. Женщина с красными руками все еще расхаживала между корытом и веревкой. Она вынула изо рта две прищепки и запела вновь:

Пусть говорят мне: время все излечит.

Пусть говорят: страдания забудь.

Но музыка давно забытой речи

Мне и сегодня разрывает грудь!

Всю эту идиотскую песенку она, кажется, знала наизусть. Голос плыл в нежном летнем воздухе, очень мелодичный, полный какой-то счастливой меланхолии. Казалось, что она будет вполне довольна, если никогда не кончится этот летний вечер, не иссякнут запасы белья, и готова хоть тысячу лет развешивать тут пеленки и петь всякую чушь. Егор с удивлением подумал, что ни разу не видел партийца, поющего в одиночку и для себя. Это сочли бы даже вольнодумством, опасным чудачеством, вроде привычки разговаривать с собой вслух.