— Не могу помочь твоему взрослению, Первенец, никакими иными средствами.
— Однако ты отшатываешься от моего несвежего дыхания.
— Скорее от несомых им слов.
— Так ты Азатеная, Мать, обманно завладевшая телом женщины, которую мы прежде знали?
— Я та самая, — отвечала она, — и никто иная.
— Тогда где стоит твой страж? Или он обернулся самим мраком?
— Бесполезны твои вопросы, — отозвалась Мать Тьма. — Я тебя призвала, Первый Сын, чтобы отправить к лорду Урусандеру. Мы узнаем суть его побуждений. — Она чуть помедлила. — Не этого ты желал?
— Я поистине готов идти маршем на Урусандера. Когда подоспеет Легион Хастов.
— Не жди солдат, — воскликнула она. — Скачи сейчас же, любимый сын. Встреться с ним.
— Если встану с ним рядом, Мать, понадобятся цепи тяжестью с гору, чтобы рука моя не дотянулась до меча. Так что не лучше ли мне разоружиться у входа в его шатер, преклонить колени и показать ему шею?
— Не верю, что он хоть в чём-то ответственен за убийство лорда Джаэна с дочерью. Гляди ему в глаза, когда он скажет то же самое. Вместе вы обратите гнев не истинных убийц.
— Изменников из распущенных частей? Или ты предлагаешь мне поверить в жалкую версию об отрицателях, обагривших руки благородной кровью?
— Похоже, мне придется без конца терпеть твое недовольство. И, вероятно, так жалуется любая мать.
Аномандер отвернулся. — Недовольство мое, Мать, еще не пробудилось. Да, ты видишь пред собой спящего, заблудшего в ночи и тревожных снах. Если я дергаюсь, то от беспомощности. Если издаю стоны, то бессмысленные. Касаниями пальцев меня не пробудить, и я уже мечтаю об уколе острого ножа. Остается один вопрос: кто будет держать нож?
— Если ты вообразил Урусандера таким вероломным, — вздохнула Мать, — то мы уже проиграли.
— Он приютил Синтару. Новый культ поднимается в Нерет Сорре. Встает перед тобой, словно восходящее солнце бросает вызов ночи. Я удивляюсь, Мать: сколько же перчаток нужно бросить тебе в лицо?
— Иди к нему, Первый Сын.
— Нет нужды, — отозвался Аномандер. — Он готовится маршировать на Харкенас. Нужно лишь подождать стука в ворота Цитадели. — Он двинулся к двери но, прежде чем взяться за ручку, обернулся. — Я выслушал твои советы, Мать. Но отныне я действую ради защиты всего Харкенаса.
Дверь тихо закрылась за Первым Сыном. Эмрал хотела уйти следом, но что-то ее удержало. Она стояла лицом к Матери Тьме, но не знала, что сказать.
Гриззин Фарл вздохнул. — Милая моя, ваш приемный сын замечателен.
— Будь передо мной иная тропа, менее для него болезненная, я выбрала бы ее.
— Думаю, выбрали бы ради всех.
Однако она покачала головой. — Я готова вынести то, что случится.
— Вы навлекаете на себя одинокое существование, — сказал Гризин Фарл, и в глазах его была печаль.
И тут же Эмрал показалось, будто Мать Тьма превратилась в нечто тверже камня, столь же быстро побледнев, став почти невещественной. — Азатенай, то, что вы рассказали о событиях на западе... лишь одиночеством я обеспечу себе долгое существование и роль в грядущем. — Взгляд богини переместился на Эмрал. — Жрица, сделай из своего поклонения бестрепетное приятие непознанного и даже непознаваемого. Принимая и обожая тайну, мы успокоим осадивший нас хаос, пока море не станет гладким зеркалом, готовым отражать всё сущее.
Эмрал мельком глянула на Азатеная. — Не вижу источника силы, о Мать, в такой капитуляции.
— Она противна нашей природе, верно. Знаешь ли, почему я не отвергала похоть жриц? Когда отдаем себя, пропадает само время, а тело кажется расширившимся до границ вселенной. В этот миг, Эмрал, мы сдаемся полностью, и такая капитуляция становится благословением.
Эмрал качала головой. — Пока не вернется плоть, ранимая и тяжелая. Описанное вами благословение, Мать, недолговечно. А если бы оно сумело задержаться... да, все мы вскоре надели бы маски безумия.
— Это, дочь, было пороками управления.
— А теперь мы будем обнимать не плоть, а пустую мысль? Боюсь, поцелуй пустого пространства не покажется сладким.
Мать Тьма откинула голову, словно утомившись. — Я, — чуть слышно сказала она, — вам покажу.
Орфанталь стоял в середине комнаты, озираясь. — Она моя? — спросил мальчик.
Сильхас кивнул.
Там были свитки на полках и книги с яркими многоцветными иллюстрациями. Около постели стоял древний сундук, полный игрушечных солдатиков — одни из оникса, другие из кости. На стене была стойка с тремя учебными клинками, небольшой круглый щит и еще куртка из вареной кожи на колышке. Шлем с клетчатым забралом для глаз валялся на полу. Три фонаря слепили глаз Орфанталя, привыкшего дома побеждать тени при помощи одинокой свечки.
Он подумал о своей комнате и попробовал ее вообразить почерневшей от копоти, стены потрескались, кровать, на которой он спал — всего лишь груда углей. Любая мысль о прошлом несла запах гари и отдаленные отзвуки криков.
— Тебе нехорошо?
Орфанталь потряс головой.
Пес так и прибился к ним; свершив ознакомительный круг по комнате, он улегся около обитого толстым слоем ткани кресла в углу. Еще миг, и он заснул, дергая лапами.
Послышался стук в дверь, тут же вошел круглолицый молодой мужчина в запачканной рясе. — Лорд Сильхас, я получил ваше письмо. Ах, вот и юный Орфанталь, уже размещен. Превосходно. Вы хотите есть? Пить? Первая моя задача: показать столовую — не при главных палатах, поменьше, в которой вас не испугает тяжесть нависшего над головами камня. Ну, теперь...
— Погодите, — сказал Сильхас. — Позволь откланяться, Орфанталь. Видишь, я нашел тебе доброго опекуна. Не обидишься?
Орфанталь кивнул. — Благодарю, лорд Сильхас.
— Кедорпул, — сказал Сильхас, — позаботишься об Орфантале?
— Историк избрал эту привилегию себе, милорд, и вскоре появится.
— Увы тебе, — улыбнулся Сильхас Орфанталю. — Ожидай обучения путаного, заложник, но я уверен: ты обретешь замечательную стойкость к вечному хаосу, терзающему Цитадель.
Орфанталь улыбнулся, не поняв смысл слов лорда, и побежал к сундуку изучать солдатиков.
Сильхас хмыкнул ему в спину. — Предвижу великие познания об исторических битвах.
— Отблеск славы посещает сны любого мальчишки, — отозвался Кедорпул. — Но я уверен, историк не замедлит поделиться и собственной мудростью в данных вопросах.
— Вот так мы и ступаем на проторенные тропы. Прощай же, Орфанталь.
— Прощайте, милорд.
Когда Сильхас ушел, Кедорпул кашлянул и сказал: — А теперь столовая. Я не настолько небрежен, чтобы позволить тебе голодать. К тому же предполагаю, раз уж прозвенел звон к обеду, что твоя будущая подруга— заложница Легил Бихаст уже терзает своими речами слуг.
Бросив тоскливый взгляд на сундук с солдатиками, Орфанталь встал и вслед за Кедорпулом вышел из комнаты. Пес бросился за ними, мотая хвостом и высунув язык.
Кедорпул глянул на него и недовольно фыркнул. — Глисты. Думаю, с этим надо что-то делать.
В отсутствие света пропали все краски. Напрягая воображение в отчаянных попытках создать какую-нибудь сцену, Кедаспела одиноко сидел в предоставленной комнате. Она была совсем невелика. Протягивая руки и шаркая ногами, он изучил ее границы и мысленно нарисовал оттенками серого и черного: вот скрипучая койка, на которой он ворочается целые ночи, продавливая и растягивая сетку матраца; шаткий столик для письма с углублениями для чернильницы и стило; водяной клозет с узкой ненадежной дверцей и дребезжащим засовом; длинный стол вдоль стены, полный кувшинов и медных кубков, язвящих язык хуже налитого в них вина; потертая дверца платяного шкафа. Они казались останками прежней жизни и художник счел комнату могилой, умело убранной, чтобы почтить жизнь, но окутанной вечным мраком. Сам воздух имеет привкус смерти.
У него осталось мало воспоминаний о пути в Харкенас. Отобрали нож и оставили здесь; после посещения целого полчища целителей, хватавших его руками и тяжко вздыхавших, его навещали только слуги со сменой еды и напитков. Чаще всего они уносили предыдущие порции едва тронутыми. Одна, молодая женщина, если судить по голосу, предложила ему ванну; он захохотал, слишком опустошенный, чтобы сожалеть о своей жестокости, и звук убегающих ног только вынудил его хохотать еще злее.
В лишенном слез мире художнику не осталось занятия, не осталось цели, за которую стоит держаться. Тоска была бы мучением достаточным, чтобы питать творческие импульсы — но он не ощущал тоски. Неведомые окружающим желания предложили бы палитру бесчисленных оттенков, но он не желал ничего. Ощущение чуда, от которого дрогнет кисть... Чудеса умерли в его душе. Его предали все таланты, вплетенные в жилы и втертые в кости, и ныне, отрезанный от нитей света, он разделил тьму с неживыми богами, и комната действительно стала могилой, как подобает такому обитателю.
Он сидел на койке и рисовал в воздухе пальцем, проводя линии черного, переплетенные с нитями серого, давая форму скрипящей снизу сетке. Но мало таланта нужно для точного отражения. Перенос банальной реальности на холст или доску делает горьким малейший проблеск мастерства; словно совершенные мазки и навязчивые детали могут вместить в себе что-то кроме технической ловкости, явить глубину... Он знал, что это не так, и негодование вздымалось мутными волнами на поверхность распадающейся души, вялое, однако напоминающее о жизни.
В оставшемся позади мире художник должен крепко связывать негодование и засовывать в прочный мешок, протирая ветошью места, в коих негодование просочилось наружу. Выпустить его — напасть на творца и запечатленную персону; у него не хватало воли и смелости, одна мысль вызывала упадок сил.
Он погрузился в безумие — там, в комнате, которую не решается навестить память. Впрочем, он не был уверен, что вообще ее покинул. Слепота сделала загадкой всё, чего не касаются руки. Он решил выжидать и рисовать звуки на единственном оставшемся холсте, на эфемерных стенах склепа: потрескивания и отдаленное эхо; приглушенные шаги проходящих мимо двери, столь торопливые и столь жалкие; унылые повторения вдохов, гневный стук сердца; вялые приливы и отливы крови в венах.
Все оттенки черного и серого на невещественных, но совершенно непреодолимых стенах слепоты.
Завершив идеальное отображение комнаты, он потянется к миру снаружи — бродить по коридорам, запечатлевая всё. "Приходит новая история, друзья. История, видимая слепцом. Я найду Райза Херата, подарившему нам чудную версию истории — рассказы молчуна. Найду Галлана, который поет неслышно и бродит, никем не замеченный. Вместе мы пойдем на поиски подходящей нам аудитории: равнодушных. Так мы приведем мир к совершенству и воздвигнем для потомства великий монумент глупости.
Вижу башни и шпили. Вижу дерзкие мосты и дворцы привилегированных. Вижу леса, в которых знать охотится и вешает за шеи браконьеров. Вижу драгоценные камни и монеты, груды в охраняемых крепостях; на стенах встали рьяные ораторы, выкрикивающие вниз лозунги о суете сует. Вижу, как ложь возвращается к ним пламенными языками мщения. Вижу грядущее, оно полно пепла, пруды покрыты сажей, виселицы трещат от перегруза. Всё, что вижу — нарисую.
Историкам нечего сказать, так что пусть молчат.
И рыдающий поэт пусть уйдет прочь, скрывая отсутствие слез.
И всё кончается".
Он услышал свой смех, тихий и хриплый, и начертил его пальцем — извилистые, неровные линии. Мазки повисли в темноте, медленно выцветая, пока угасало эхо.
Слепец рисует историю. Безголосый историк гримасничает, изображая рассказ. Поэт отвлечен музыкой и танцует не в такт. Нет ритма в мазках кисти. Нет начала и нет конца сказки. Нет красоты в песне.
"Вот так оно идет.
Друзья мои, так оно идет".
У врат Цитадели Хиш Тулла и Грип Галас обнаружили троих офицеров Аномандера. Келларас, Датенар и Празек облачились для битвы. Пока Грип выводил из стойла коня Аномандера, Хиш Тулла держалась в стороне от домовых клинков.
Они также молчали. Только Келларас стал эбеновым после посещения Палаты Ночи и, кажется, это родило напряжение, словно верность другу была не толще кожи.
Грип быстро вернулся со скакунами, Аномандера и своим. — Их оставили под седлами, — объяснил он.
— Тревога — порок, который никому не нравится, но всякому ведом.
Датенар удивленно хмыкнул. — Подождите конца мира, миледи, и тогда даже конюхи потеряют сон. — Он широко повел рукой. — Взгляните на беспорядок этого дворика и вообразите: то же творится по всему Куральд Галайну. Много раз думал я о гражданской войне, но не воображал ее полной такого смущения.
— Именно потеря уверенности заставляет вас хвататься за меч, — заметила Хиш Тулла. — Мы наносим удар, когда оказываемся в месте страха.
Не успел Датенар ответить, как появился лорд Аномандер и пошел к ним, рассеянно пробивая прямой путь, расталкивая неровные ряды во дворе. Подойдя, сразу схватился за узду.
— Капитаны, — сказал он своим клинкам, — скачите к югу, в Легион Хастов. Будьте с ним в марше на Харкенас. Потребуйте у Торас Редоне разбить лагерь к северу от стен и заняться снабжением.
Хиш смотрела, как трое мужчин вскакивают в седла и уезжают, не тратя слов.
— Теперь, Грип...
— Я хочу с вами поговорить, — прервала Хиш.
Аномандер заколебался, вздохнул. — Хорошо. Я не хотел быть грубым, госпожа Хиш, но я желаю отыскать Андариста и не могу предугадать, сколь долго буду вне Харкенаса. Отсюда и спешка.
— А также страх одиночества, да, лорд Аномандер?
Тот нахмурился.
— Грип рассказал вам о желании быть со мной, но вы отказали. Я ничего не просила у вас, владыка, до сего момента. И вот я стою, умоляя. Разве мало он сделал для вас? Не отдал ли он всю жизнь вам на службу?
Грип шагнул к ней с несчастным лицом. — Любимая...
Однако Аномандер и Хиш одновременно подняли руки, останавливая его.
— Леди Хиш, — сказал Первый Сын, — Грип Галас ничего мне не сообщал.
Хиш повернулась к Грипу. — Правда? Ты не решился на одну просьбу к господину?
— Прости, — склонил мужчина голову. — Мой лорд сказал, что я буду очень нужен.
— Верно, — отозвался Аномандер. — Но теперь я вижу, что говорил необдуманно. Леди Хиш, извините. Мне стыдно, что я бесчувственностью принудил вас к унижению. Вы требуете для него отпуска, но я прошу вас изменить требование.
Хиш пораженно молчала.
Тогда Аномандер повернулся к Галасу. — Старый друг, долго служил ты мне с ревностью и честью. Я часто перекладывал груз забот на верного слугу, но ни разу не слышал слов жалобы. Ты перевязывал мне раны на поле боя. Исправлял ошибки неуклюжей юности. Неужели ты веришь, что сейчас, в столь хрупкое время, я вновь туго натяну поводок? Все мы ослаблены тревогами и кажется — любое нежное чувство дрожит, оказавшись в лесу ножей. Грип Галас, старый друг, твоя служба кончается здесь и сейчас. Ты завоевал сердце женщины, которая способна вызывать только восхищение. Если любовь требует разрешения — я его даю. Если будущее с госпожой Хиш требует моей помощи — я готов на любые жертвы ради вас. — Он взглянул на Хиш Туллу. — Вам нет нужды просить и предлагать нечто взамен, миледи. Наконец мне удалось увидеть любовь беспорочную. — Он прыгнул в седло. — Всех благ, друзья. Пора расставаться.