— ... Поляки тоже неправы, не скажи. Вон, как наши в тот самый Жешув заходили. Сколько там русинов живет. Под паном им жопу шомполами, как у нас при царе. У нас-то про этакое давно забыли. При нас все же лучше стало!
— А теперь стонут, что колхоз, продразверстка. Нам по котлам стреляют, Семену между Купно и Виделкой гранату на тендер закинули.
— Кстати, пассажир наш...
— Похож. Похож, что ни говори.
— Вот и не говори лучше. Чека много власти забрало.
— Ну, мы-то “черные", мы на своих не доносим. А чем плох колхоз? Что они могли со своих делянок? В колхозе выгоднее, это мы еще когда обсуждали, помнишь?
— Зато не сбежишь. Разверстали на всех, и сдохни, а дай пять пудов. Не управишься, соседи побьют...
— Костя, ты в отпуску был. Как там Соцгород?
— Новые кварталы чудные, что ты! Дом как одно целое, внутри дома улица, все на ней: и лавки с товарами, и садик с яслями. Дитенка в ясли, сам на работу... Чудно, хоть и непривычно.
— Немец, небось, проектировал? Нынче много их.
— Говорят, вовсе француз, Курвуазье какой-то.
— Курвуазье, Костя, это коньяк. Его пьют. Ртом пьют, если что. Сходил бы ты, правда, на курсы общей культуры. Оно и стоит копейки, а хоть козлом при девушке не будешь. А про архитектора вашего в “Железнодорожнике" статья большая была, это французский социалист Корбюзье, к нам перебежал, когда во Франции фашизм в рост попер. В газете тому французу вопрос: чего мол, сбежали в наши дикие степи? Отвечает: меня там хотели заставить проектировать большие тюрьмы для неугодных, каторги промышленного масштаба. Но самое говно, говорил — белые комнаты.
— Это как?
— Да черт его знает. Газету с продолжением заиграл кто-то, а где теперь старый номер взять?
— В библиотеке наверняка есть, — но продолжать фразу Александр не стал. Не строят планы до прибытия, недобрая примета.
И правда, вон Костя настороженно вглядывается в темноту:
— Григорий, красный сигнал вижу. Бартатов закрыт.
— Приготовиться к торможению. И... Константин, достань там.
Константин сунулся в тендер, поглядев на пассажира; тот притворился спящим, сам не понимая, почему. Константин вытащил из-под лавки сверток, погремел, пощелкал затворами, передал машинисту. Матерясь в тесноте рубки, Григорий раздал всем обрезы — даже в щелочку приоткрытых век пассажир безошибочно узнал оружие.
Сопение, свисток, сильный толчок. Поезд встал.
— Локомотив к осмотру! — раздалось из темноты. — Чека Украинской Республики, старший оперуполномоченный Кондратьев. Именем Республики, положить оружие!
Железнодорожники, однако, впустили досмотровую группу только после проверки номера удостоверения по таблице. Вышло без обмана, обрезы снова убрались под лавку. Изображать спящего тут уже не выходило, и пассажир сел, как бы случайно прикрыв ногами гору оружия на горе угля. В черно-красной тьме, освещенной только сполохами топки, чекисты блестели кожанками как истые черти; несмотря на жаркий выдох из рубки, пассажир ощутил озноб. Сейчас и узнаем, годятся ли документы...
Но до пассажира очередь не дошла. В рубку вместился только один, старший из тройки чекистов. Он сразу же вынул фотокарточку и ткнул пальцем в кочегара:
— Синицын Александр Вячеславович, из крестьян, холост, беспартийный.
Кочегар удивленно отставил треугольную зазубренную лопату— “стахановку".
— Я Александр Синицын.
— Документы!
Перелистав бумаги, вынутые кочегаром все из того же фанерного кармашка на стенке, чекист заявил:
— Документы Синицына у вас краденые, Вячеслав Александрович, раз. Вы скрыли происхождение, два. На самом деле ваш отец преподаватель Усть-Сысольского училища Александр Николаевич Малышев.
— Трудящаяся интеллигенция, — отозвался кочегар. — Не баре.
— Баре, не баре — вы происхождение скрыли, обманули советское государство. Документ краденый, опять статья. Назвать, какая? Вы задержаны для разбирательства. Выходите!
— Кто у меня паровоз дальше поведет? — Григорий попытался было вмешаться, но старший чекист поглядел волком:
— Хочешь, неучтенное оружие найду? Бандформирование накрою, благодарность получу. Хочешь?
Григорий повертел головой. Отступать в рубке некуда, так что машинист привалился боком к левой дверце, отодвинувшись подальше от горячих заслонок топки.
— Но послушайте! — крикнул Александр. — Я же от белых уходил, вот и менял документы!
— Судье расскажете, — чекист убрал его бумаги в нагрудный карман.
— Александр отличный работник, — снова сказал машинист, — мы ему превосходную характеристику дадим. Зачем судье время тратить, у него других дел нет, что ли? Настоящих уже всех выловили? Я тебе говорю, как коммунист коммунисту: за Сашку ручаюсь, наш человек он.
— Не хочешь по-хорошему... — чекист неуловимым движением оттолкнул Григория еще дальше на сторону помощника и шагнул в тендер, нагнулся, поворошил обрезы:
— А это что у нас? Ая-я-яй, склад оружия. Неужели мы наконец-то нашли атамана Грицяна Таврического?
— Боюсь, вы ошибаетесь, — произнес обманчиво-мягкий голос из темноты, и в затылок склоненного чекиста уперся холодный ствол.
— Давайте-ка во всем разберемся основательно.
— Наше дело исполнять, а не разбираться, — пропыхтел Кондратьев, пока пассажир выталкивал его в будку. Чекисты снаружи вскинули было автоматы Федорова, видя упертый в старшего ствол. Но тут пассажир свободной рукой вытащил черное зеркальце, и побежали по нему зеленые буквы: “Настоящим удостоверяется..."
— Да что за е*аный гусь! И здесь чертов Корабельщик! Три года, как подох, а все не отпустит! — Кондратьев убрал свой маузер, а пассажир своего нагана не убрал, держа с упором локтя в корпус, чтобы бесполезно было выбивать ногой:
— Итак, товарищ Григорий, вас мне рекомендовали как настоящего коммуниста.
Машинист угрюмо кивнул, принимая у пассажира обрез.
— Нет сомнения, что и вы, товарищ Кондратьев, тоже настоящий коммунист. Отчего же у двух коммунистов два разных мнения по столь простому вопросу?
Тут чекисты на перроне разглядели лицо пассажира в бликах топки, в белом луче принесенного с собой аккумуляторного фонаря, и растерялись до того, что даже опустили автоматы.
Машинист опустил обрез тоже. Щелкнул пустым затвором и закричал:
— Костя! Сука, ты же разрядил их! Вот почему он сразу в тендер полез! Ты Славку выдал, казацкая сволочь!
— Я казак, — отозвался Константин, не поднимая глаз. — Бывший. Мне в чека сказали: давай результат, давай раскрытие. Или пойдешь уран копать под Желтые Воды. А я толком и не жил еще. У тебя с Машкой хотя бы детей двое, а мне Ирка второй год хвостом крутит!
— Это кто же такие порядки завел? — пассажир сам чуть не выпустил оружия, но тут Кондратьев некстати пошевелился:
— Товарищи, тесно тут у вас. У меня уже штаны горят.
Машинист не слушал:
— Костя! Как ты мог! Мы сколько лет вместе! Мы же “черные", на своих не доносим.
Кондратьев помотал головой, тщетно пытаясь отодвинуть задницу от горячих створок топочной дверцы, покривилися:
— Что за детство, товарищ. Какие-то “черные", “зеленые", “синие"! Мушкетеры кардинала и гвардейцы короля прямо. В ЛитБел мы работали, там красноармейцы прямо так и говорят: “Мы воины товарища Уборевича". Им Республика оружие доверила, а они что? Эсеры вон игрались в это, у них в партии каких только не водилось течений. Левые, правые, средние, боевые, деловые... А чем кончилось? Кончилось взрывом! Хватит, насюсюкались! Или ты советский, или нет. Или с нами, или против нас.
— Товарищ Кондратьев, но вы так идете на нарушение всех процессуальных норм.
— С чего это, товарищ...
— Товарищ Като.
— Товарищ Като, мы действуем в строгом соответствии с Уголовным Кодексом. Здесь явная подделка документов. К тому же, отец его из чуждой прослойки!
— Конституция выше уголовного кодекса. Сын за отца не ответчик. Иначе нам половину страны придется отправить на Вилюй.
— Так уже, — хохотнул внизу перед будкой чекист. — Что-то вы, товарищ Като, на удивление неосведомлены для владельца такого важного мандата.
— Вынуждая Константина к доносу, вы нарушили все процессуальные нормы, — пассажир чуть заметно двинул рукой, блеснул в багровом наган.
— Разве вам непонятно, куда такие действия ведут страну? И что вы будете отвечать за нарушение социалистической законности? Кто, наконец, работать в стране будет, когда вы всех пересажаете и разгоните? Что за троцкизм, снова трудовые армии? Мало мы с восстанием ижевских рабочих в девятнадцатом году нае*ались? Их полки с пением “Интернационала" под красным знаменем за Колчака воевали! Снова того же хотите?
Кондратьев распрямился; белый луч фонаря с перрона поделил его лицо на две части, словно бы вырезав из ночи пол-человека. Чекист позабыл о дымящихся уже на заднице штанах:
— Да плевать! Зато я кончил этих контриков не меньше тысячи! Наигрались в доброту, хватит. Взрыв-то не игрушечный. Половину Кремля обвалило. Людей, к параду собранных, тысяч десять убитых только. Судите сами, товарищ Като, нельзя с бывшими по-доброму. Только наган в затылок, иначе нам конец и делу нашему конец!
— Товарищ Григорий, вы этого мнения не разделяете?
Машинист пошевелился — очень коротким движением, чтобы не задеть регулятор и не сдвинуть рычаги пароразборной колонки, и красными драгоценными камнями вспыхнули на щеках его капли пота.
— Я считаю, это путь в никуда. Мы должны выносить решение, как лучше для будущего. А за прошлое мстить неправильно. На Сашку... Вячеслава... Есть что-то конкретное? Он убил кого, украл что? Мало ли, бывший! У нас у всех отцы из царизма, и матери тоже, и что теперь? Их тоже всех казним?
— Товарищ Константин, а сами вы что скажете? По каким-то причинам вы же обратились в органы. Может быть, вы поймали Вячеслава Александровича Малышева на чем-то незаконном?
Константин, все это время напрасно вжимающийся в стенку тендера, стоящий уже одной ногой на сцепке, в пыльной тени, хрипнул и расстегнул воротник тужурки, сжал в ладони крестик — почему-то наощупь холоднее льда. Прохрипел:
— Я уже не верю ни во что. Говорили сперва: царь плохой, Ленин хороший. Теперь, оказывается, комиссия нашла, что Ленин у немцев золото брал, что его в страну завезли в пломбированном вагоне. Теперь уже Ленин плохой, а хороший Свердлов...
— Яшка, sheni dedas sheveci! — пассажир аж перекосился, но Константин продолжил, не споткнувшись:
— ... А вот зуб даю, завтра окажется, что Свердлов устроил тот взрыв и Ленину лично голову отрезал. И Геббельс теперь уже брехать станет, что хороший тот, кто сейчас наверху. А все, перед ним бывшие, такая мразь, что непонятно, как же их земля носит. Нет правды! Нет правды, сволочь! Стреляй, предатель я! Только я одного предал, и то под угрозой, а вы нас всех для своего брюха! Мы в революцию поверили, думали: вот правда! А правды нет!
Прежде, чем кто-то успел дернуться, Костя швырнул Сашку прямо на чекиста, тот же навалился на топку окончательно и заорал от боли, тщетно пытаясь подняться из-под упавших сверху паровозников.
Костя выпрыгнул из будки, ногами в грудь повалив следующего чекиста на треногу с фонарем, и рванул в красный глаз выходного семафора, бухая по доскам перрона. Третий чекист, не утративший ориентацию, полоснул из автомата навскидку по ногам, но Константин бежал с низкого старта, пригнувшись, а ствол автомата подбросило отдачей, так что все пули пошли в тело.
Из будки вывалились Кондратьев с дымящимися на заду штанами, Григорий с обрезом, зажатым в кулаке на манер молотка, Сашка-Вячеслав, лихорадочно пихающий патроны во второй обрез; наконец, медленно спустился пассажир, все так же держащий наизготовку наган.
— К сожалению, товарищ Константин ясности не внес, — пассажир большим пальцем оттянул курок нагана, левой же рукой забрал у Сашки-Вячеслава обрез:
— Прекратите эту григорьевщину. Нам только и остается перестреляться, на радость белополякам. Если два коммуниста не могут договориться между собой и вынуждены прибегать к оружию, то один из них враг!
Подняли заново фонарь. Чекист ощупал у лежащего пульс и убедился, что Константин мертв. Перевернул тело на спину и аккуратным движением закрыл мертвецу глаза. С этим движением ладони — мягким, словно бы малярной кистью — время на мгновение остановилось.
Шумел ветер. Из теплушек несло крики возмущенной остановкой пехоты, кислый дух портянок. С трех сторон колыхалась влажная ночь, тихо-тихо шипел невидимый паровоз, тихо-тихо шелестел невидимый лес. Далеко впереди красное солнышко закрытого выходного семафора. От него сюда — узкая дощатая платформа полустанка, да в белом луче фонаря темной кляксой убитый Константин.
— Не наш оказался Костя, не “черный".
— Потому что меня сдал?
— И потому тоже, — Григорий вздохнул. — А еще потому, что рванул на красный семафор. Знаки судьбы есть везде, просто их понимать надо.
Взглядом пассажир заставил выпрямиться чекиста Кондратьева и опустить обрез машиниста Григория:
— У меня нет ни времени, ни возможности разбираться, кто из вас двоих действительно враг. Минута вам на согласование.
— Товарищ Като! Для решения мне обязательно нужно знать... — чекист покривился, не отнимая руки от горелого места. — Вы на самом деле... Сталин?
Машинист прибавил:
— Вы не умерли, получается? И тут Геббельс наврал, что вас похоронили в мемориале?
А Сашка-Вячеслав прищурился:
— Интересно, про кого еще так наврали.
Чекисты опустили стволы. Кондратьев обессилено привалился горелой задницей к холодному высокому колесу паровоза. Видя это, наконец-то убрал наган и пассажир. Ответил медленно, подбирая слова:
— После взрыва я... Болел. Долго. Лечился... Далеко. Теперь вот... Возвращаюсь.
Машинист посмотрел на убитого помощника. Вздохнул:
— Зачем?
На затерянном в темном безвременьи полустанке никак нельзя было рассусоливать, над убитым Константином нельзя было пространно разъяснять политическую конъюнктуру и текущий момент. Поэтому Сталин сказал просто:
— Чтобы все исправить.
25. Кроме пчел. Но, если хорошенько подумать...
в начало
— Исправить что? — Свердлов поднял голову от стола и недоуменно посмотрел на Литвинова. — Мы уверенно строим коммунизм по всей территории Союза, а не только в “красном поясе", как ранее. Мы прирастаем территориями, к примеру, Южной Польшей.
— Но Гилянскую республику мы были вынуждены эвакуировать после конфликта с Китаем, обвинившим нас в извращении истинного курса. И мы утратили определенные позиции в Будапеште, после грубой коллективизации поляков, не учитывающей, э-э, национальные особенности.
— Это ваша, товарищ Литвинов, недоработка! Вас и вашего наркомата, воспитанного Сталиным. О покойниках не говорят плохо, но...
— Ничего, — сказал до ужаса знакомый голос. — Я не покойник и нормально воспринимаю критику товарищей по партии. Продолжайте, гражданин Свердлов, что же вы остановились?
