— Никто на самом деле не знает, что произошло, — сказала Малхи. — Очевидно, что ваше вмешательство в ситуацию вокруг Глизе 163 сыграло в этом определенную роль. С причинно-следственной точки зрения никакое другое объяснение невозможно. Но пока у нас не будет вашего собственного отчета о событиях...
— Не ждите ответов на каждый вопрос, — сказал Кану тоном дружеского предупреждения. — Возможно, у нас его и нет.
— Даже у вас, Кану? — спросила Йефинг, и на ее лбу появилась морщинка сомнения. — Мы понимали, что ни у кого не было более тесного контакта, чем у вас.
— Это был Свифт, а не я, — сказал Кану.
— Но вы были там, — настаивала Йефинг. — Хранитель забрал вас... Хранитель вернул вас. Вот почему ваше медицинское обследование должно было быть необычайно тщательным.
— Я был сторонним наблюдателем, вот и все.
Малхи прочистила горло кашлем. — Но вы действительно думаете, что мы свободны от них? Навсегда?
Кану улыбнулся на это. — Когда-либо — это очень долго. Я полагаю, что настоящее испытание будет, когда мы вернемся на Глизе 163 или когда начнем активно использовать сеть Мандал. Возможно, это привлечет их обратно к нам. Но они не обязательно вернутся нашими врагами.
— Вы оптимист, — сказала Йефинг.
— Так мне говорили.
— Вы могли бы сыграть свою роль в этих грандиозных приключениях, — сказала Малхи, как будто хотела поднять ему настроение. — Наши методы омоложения не уступают ни одному из методов Вавилонской эпохи, а в некоторых отношениях даже превосходят их. Вас можно сделать таким сильным или молодым, каким вы пожелаете. — И она повернулась к Ру: — И ваш синдром СНКТ. Это излечимо. Легко выполнить. В наши дни в медицинской литературе об этом почти не упоминается.
— Мне не нужно это лечить, — сказал Ру. — Если только это не для того, чтобы помочь мне пережить еще один эпизод спячки.
Йефинг поджала губы. — Сейчас мы используем другой процесс. Там меньше осложнений.
— Тогда со мной все будет в порядке. Нам с Гомой нужно оставаться на Крусибле только до тех пор, пока не найдется корабль, который доставит нас на Землю. Или вы собираетесь сказать нам, что мы не можем позволить себе проезд?
— Вы... знаменитости, — ответила Малхи с оттенком неловкости. — Было бы мало препятствий, если бы вы твердо решили покинуть нас. Но, пожалуйста, не принимайте поспешных решений — вы едва прибыли.
Машина помчалась дальше. Они уже некоторое время проезжали через жилые кварталы, разросшиеся пригороды и городские территории, заросли тростника, озера для отдыха, новостройки. В конце концов дома поредели, превратившись в сплошную парковую зону. Они миновали что-то вроде спортивного стадиона, сад с пагодами, еще больше лесов. Затем машина свернула на обсаженную деревьями боковую дорогу, и Гома поняла, где они находятся.
Дом Ндеге.
Они сохранили территорию вокруг него незастроенной, и само жилище выглядело безмятежно нетронутым веками. Стены старого охраняемого комплекса все еще существовали, но ничто не могло помешать кому-либо пройти через ворота — больше не было ни контрольно-пропускного пункта, ни охраны. Машина беспрепятственно проехала внутрь и припарковалась между комплексом и домом.
Они вышли, все пятеро. Гома снова осмотрела дом, ища следы руки времени.
— Вы ненавидели ее, — тихо сказала она, обращаясь не к Малхи или Йефинг как к отдельным лицам, а к их ролям правительственных агентов. — Почему вы не снесли это место, как только она умерла?
— Это было очень давно, — сказала Малхи. — Все изменилось. Вам следует зайти внутрь.
Гома посмотрела на Ру и Кану, кивнув, что они должны сопровождать ее.
Но Кану поднял руку. — Я не хочу вам мешать.
— Вы проделали весь этот путь, — сказал Гома.
— И я скоро войду в дом. Но не раньше, чем вы побудете минуту-другую наедине с собой.
Он ничего не сказал Ру, но после малейшего колебания тот кивнул. — Кану прав. Мы будем прямо снаружи, пока не понадобимся тебе.
— Ты нужен мне сейчас.
— Нет, — сказал Ру. — Тебе только кажется так. Но ты сильнее, чем думаешь, Гома Экинья. Если я не знал этого до того, как мы покинули Крусибл, то теперь я это знаю. Заходи.
Поэтому она подошла к входной двери, толкнула ее и вошла внутрь.
И в ее голове мелькнула мысль: Мпоси всегда приносил ей зеленый хлеб. Мне следовало взять с собой зеленый хлеб.
В доме больше никого не было, а Малхи и Йефинг остались снаружи с Ру и Кану. Внутри было прохладно и затенено, без какого-либо освещения, кроме того, которое давали окна. Они отбрасывали продолговатые блики на бледные поверхности комнат, стены, книжные шкафы и мебель, а также на те скудные украшения, которые позволила себе Ндеге. Гома дотронулась до подоконника, проверяя, нет ли на нем пыли. Она подняла кончик пальца для осмотра. Он была безукоризненно чистым, на нем не было ни следа грязи. Кто-то приложил все усилия, чтобы сохранить это место нетронутым временем, словно это была священная общественная святыня.
Гома переходила из комнаты в комнату. Она никогда не бывала здесь без Ндеге. Какая-то часть ее сознания продолжала пытаться навязать ей эту сцену: намек на человеческое присутствие в уголке зрения Гомы, растворяющийся, когда она переводила на него взгляд. Не навязчивое воспоминание, а сила памяти, сила ее влияния на настоящий момент.
Нет ничего более доброго или жестокого, чем память.
Она подошла, чтобы взять книгу с одной из полок. Но когда ее рука приблизилась к полке, на участке примыкающей стены загорелся светящийся прямоугольник. В прямоугольнике появились текст и изображения. К ее удивлению, текст был написан на знакомом языке суахили, формулировки были легко понятны. На снимках была изображена Ндеге и все, что имело отношение к ее жизни. Голокорабль, ее мать Чику, первые дни поселения, Мандала, ее эксперименты по прямому общению с ней... кольцо обломков — вот и все, что осталось от "Занзибара".
Суд, порицание, тюремное заключение.
Это была знакомая история, хотя тон ее был не совсем таким, как ожидала бы Гома. Не столько обвиняющий и осуждающий, сколько сочувствующий: преподносящий ее ошибки как понятные заблуждения, а не как преступления гордыни. Просчеты, а не проступки.
Этот прямоугольник рассказывал только часть истории. Пока она бродила по комнатам, появлялись похожие рисунки текста и изображений. Иногда появлялись движущиеся изображения и аудиозаписи, в которых голос ее матери тихо шептал из стен ее дома.
Гома проследила дугу жизни. Ндеге прожила еще тридцать лет после отбытия экспедиции. Прошло недостаточно времени, чтобы она узнала правду о "Занзибаре", но тогда Гома никогда по-настоящему не думала, что она узнает. Ндеге была мертва задолго до того, как экспедиция достигла Глизе 163, и прошло еще больше лет, прежде чем какие-либо известия об их находках дошли до Крусибла. В те последние годы ей не было ни прощения на смертном одре, ни успокоения совести.
Тем не менее, со временем правительство решило пересмотреть свое отношение к ней. С уходом Хранителей и новостями о второй Мандале — и ее активации Юнис — теперь был предпринят согласованный толчок к пониманию и укрощению этой устрашающей инопланетной технологии. Могли пройти десятилетия, столетия, прежде чем Мандалы можно было бы заставить петь по прихоти человечества. Однако что было ясно — и совершенно очевидно, учитывая содержание этих биографических фрагментов, — так это то, что работа Ндеге заложила основу для всех последующих экспериментов. Необходимость диктовала, что они должны опираться на ее достижения, и то, что когда-то считалось преступлением, теперь должно рассматриваться в новом, более снисходительном свете.
Гома хотела принять это молчаливое прощение на своих собственных условиях. Было приятно сознавать, что ее мать больше не испытывает ненависти, больше не несет моральной ответственности за ужасный несчастный случай. Но в этом был какой-то цинизм, от которого она не могла избавиться. Правительству было выгодно опираться на ее работу, и поэтому ее репутация должна была быть восстановлена.
Но все же. Прощение было лучше, чем порицание, не так ли?
Возможно.
Она уже поворачивалась, чтобы выйти из дома, когда перед ней появилась Ндеге, стоящая в луче солнечного света.
Ндеге успокаивающе подняла руку.
— Ты вернулась, дочка. По крайней мере, если ты видишь меня сейчас, значит, так оно и есть. Не бойся, я не призрак. Давно мертва. Это запись. Они позволили мне сделать это при условии, что однажды ты будешь в состоянии услышать мои слова.
Это была Ндеге, но постаревшую версию своей матери она видела только на изображениях на стене — Ндеге, какой она была ближе к концу этих последних тридцати лет. Должно быть, "Все" играет свою роль, — подумала Гома, — проявляя перед ней этот образ, такой же реальный, как день. Было ли это причиной, по которой они так стремились вложить в нее "Все" так быстро — чтобы она смогла увидеть Ндеге?
— Ты не должна бояться за меня, — сказала Ндеге. — В последние годы они были добры ко мне. Мой брат заставил правительство сдержать слово даже после своей смерти. Они сказали, что облегчат условия моего заключения, если я добровольно соглашусь на участие в экспедиции, и так они и сделали. — Ей пришлось сделать паузу, чтобы перевести дыхание, прежде чем заговорить снова. Ее голос был слабым и надтреснутым. — Тот факт, что я так и не поднялась на борт корабля, является случайным — завещание было там, как ты знаешь.
— Я знаю, — сказала Гома.
Изображение продолжалось без перерыва. — Я добивалась помилования, но этого явно не произойдет, пока у меня еще бьется сердце. И все же я верю в тебя, дочь. Я знаю, ты там что-нибудь найдешь. Что-то, что выставляет меня в лучшем свете. Что бы это ни было, я знаю, ты найдешь это.
— Я нашла, — прошептала она, как будто произнесение вслух могло разрушить чары.
— Врачи добры, но они обходят стороной вопрос о том, сколько времени мне осталось. Сейчас я не осмеливаюсь мыслить категориями лет. Месяцы были бы хороши, но недели могли бы быть более реалистичными. — Ее улыбка была нежной, а глаза искрились нежностью. Теперь от ее матери не осталось и следа какой-то свирепости — та помялась или стерлась за годы, прошедшие с тех пор, как улетела Гома. — Тем не менее я хочу, чтобы ты знала, что эти последние годы были не самыми худшими. Конечно, я скучаю по тебе и все еще скорблю по Мпоси. Но я нашла способы продолжать жить. Моим врагам было бы приятно думать, что мои дни были сплошным списком страданий и отчаяния, но я разочаровала их. Я жизнерадостна, и мне нравится жизнь. Закаты хороши, но рассветы еще лучше — даже инопланетный восход солнца в мире, который все еще не любит нас по-настоящему. Это то, что делает нас теми, кто мы есть. Назови это чертой Экинья, если хочешь. Я бы сказала, что мы просто ведем себя по-человечески. — Она сделала паузу, переводя дыхание — медленные, затрудненные вдохи. — Я заставила их пообещать мне одну вещь. Я не могу привести это в исполнение — меня не будет рядом, — но думаю, что они сдержат свое слово. На самом деле я прошу не так уж много, и я хотела, чтобы у тебя было что-нибудь, когда ты вернешься к нам. Кто бы ни привел тебя сюда, он поймет, что я имею в виду. Попроси их показать это тебе. Ты заслужила право получить его обратно. Добро пожаловать домой, Гома.
Изображение побледнело, исчезло из поля зрения. Гома снова прошлась по комнате, на случай, если что-то в ее движениях или осанке может вернуть Ндеге. Но второго явления не было. Какая-то интуиция подсказывала ей, что это все, что было; что то, что она услышала, не повторится. Ндеге не хотелось бы, чтобы ее слова были доведены до бессмысленности бесконечным повторением.
Но что она имела в виду?
Гома вышла в серебристое сияние дня Крусибла. Ей пришлось прищуриться от яркого света. Остальные все еще ждали ее, выражение их лиц было настороженным, как будто никто из них не был до конца уверен в том, что произошло внутри.
— Ну? — спросил Ру, как всегда, по существу.
— Она оставила мне сообщение. Она сказала, что у вас есть кое-что для меня — что-то, что она хотела бы мне подарить.
— Есть, — подтвердила Малхи. — Но мы не были уверены, что с этим делать и что вы подумаете. Это за домом. Вы хотите это увидеть?
Гома сглотнула. — Да. Что бы это ни было.
Ру взял ее за руку справа, Кану — слева. — Было сообщение? — спросил он.
— От Ндеге. Для всех. Вы можете зайти внутрь, если хотите. Мне было бы интересно узнать, появится ли она у других.
— Она этого не сделает, — твердо сказал Ру.
Гома кивнула. — Да, я не думаю, что она это сделает. Это было для меня. Только меня. И я не думаю, что будет еще одно сообщение.
— А обязательно должно быть еще одно? — спросил Кану.
— Нет, — ответила она после минутного раздумья. — Думаю, она сказала все, что нужно было сказать.
Малхи и Йефинг ушли вперед. Когда Гома завернула за угол к задней части дома, Малхи стояла там с вытянутой рукой, указывая на предмет, который до этого был скрыт от посторонних глаз. Гома несколько секунд смотрела на него, с трудом веря в то, что ей показывают. Это было одновременно очень знакомо, стало неотъемлемой частью ее самой, и все же прошло так много времени с тех пор, как она вспоминала о нем, так много времени с тех пор, как она рассматривала его линии, восхищалась его элегантным балансом формы и функциональности, что с таким же успехом это мог быть первый раз, когда она положил на это глаз. Это казалось нереальным, сверкая такой же ослепительной белизной, как медицинская униформа Йефинг.
— Самолет Джеффри, — удивленно произнесла она. — "Сессна".
Она высвободила руки от Ру и Кану, подошла к борту самолета, прикоснулась рукой к этой сверкающей белизне. Она почти ожидала, что он лопнет, как мыльный пузырь. Но это было по-настоящему. Он был холодным и твердым под ее ладонью, бесспорно настоящим.
Она дотронулась до крыла. Она подошла к передней части и погладила край пропеллера, как фехтовальщик, проверяющий остроту лезвия.
— Кто такой Джеффри? — спросил Кану, отступая в тень крыла и разглядывая древнюю машину с немалым трепетом.
— Вам следовало бы знать, — поддразнила она. — Он был одним из нас. Ваш... что? Дядя? Двоюродный дедушка? Он был братом Санди. Вы сами разберетесь с этим.
— Я так и знал, что слышал это имя. — Кану улыбнулся ей в ответ и продолжил свой сомнительный осмотр примитивного летательного аппарата. — Это принадлежало ему?
— Это принадлежало ему, и даже в то время оно не было новым. Это пришло с нами издалека, с Земли. Аж из самой Африки. Это... старое. Глупо старое. Девятьсот лет. Может быть, и больше.
— Вы можете управлять им?
— Раньше я так делала, все время. Большую часть времени вопреки желанию моей матери — она думала, что я сломаю себе шею.
— И все же, — сказал Кану, — она позаботилась о том, чтобы вы это получили.
— Если бы ты собиралась сломать себе шею, ты бы уже сделала это, — сказал Ру.
— Вы можете разобрать его и упаковать в коробку? — спросила она Малхи.
