А вышло из этого вот что: далеко не все актеры, выросшие в маленьких студиях, соглашались теперь на приглашения того же “Мосфильма”. Актеры индивидуалисты, ведь на них смотрят именно за яркость, за выделение из фона. На маленькой студии все бегают вокруг звезды, а на “Мосфильме” таких звезд — пятачок за пучок. Будешь делать что сказано. Так что таланты истинно честолюбивые мечтали теперь не покорить “Мосфильм”, а создать собственный. Благо, что пример творческого кооператива “Братья Стругацкие” совсем недавно прогремел на весь Альянс.
Гиганты вроде “Ленфильма” и “Мосфильма” начали уже покряхтывать от натуги и недоумения. В жестокой борьбе они вырвали самый, как им виделось, жирный госзаказ: фильмы о Революции, о правильных идеологически героях всех сортов — и да, государство съемки оплачивало.
Пока оплачивало, потому как зритель, внезапно, повалил на “низкий жанр”. На боевики про скитания наших парней по Черной Африке, на короткометражки про разные истории из жизни, буквально валом захлестнувшие кинотеатры из “подвальных студий”, наконец — на мультфильмы! На откровенно примитивную рисовку-перекладку, совершенно никакие характеры, на буквально картонных героев — лишь бы на экране кто-то быстро двигался.
Над гигантами нависла тень самого страшного проклятия советского человека. Им действительно предстояло жить на одну зарплату. А молодые да ранние еще и осмеяли титанов, сняв именно про это хлесткую сатиру в трех частях: “Предстояние” — “Сволочи” — “Штрафбат”. Как бы намекая на судьбу неудачников.
Но и молодым-ранним скоро пришлось горячо и солоно сразу. Все, кто попытался выйти из рамок “среднего взвешенного”, внезапно оказались на обочине. Даже кино по Стругацким, тот самый “Сталкер”, напрочь поваливший Канны, в родной стране совершенно не пришелся ко двору. Когда бы Тарковского критиковали “сверху”, он бы мог разыграть карту непризнанного гения, гонимого таланта — и, в целом, гордо нес бы знамя андерграунда. Советского андерграунда, конечно, но тем для западного зрителя интереснее.
Увы! Советские пионеры и даже советские комсомольцы осмелились критиковать “Сталкера” письменно и многосложно. В книге достаточно много важных сцен, мест напряженного морального выбора, писали в статьях и рецензиях. Отчего же Тарковский поставил все на неимоверно затянутые планы? Зачем желтый унылый светофильтр? Что должна символизировать пустота кадра? Для чего расходовать метры пленки на текущую воду, если потом в сюжете она совсем не играет?
Молодые да ранние принялись чесать затылки. Если пятнадцать лет назад хватало приколотить себя за какое-нибудь интересное место к серой бетонной стене, посредством верных друзей нащелкать с этого провокационных фотографий, коими смущать весь райцентр — то сейчас вдруг оказалось: надо еще и уметь снимать. Ставить свет, выбирать фокус в кадре, лишнее отрезать — а перед этим лишнее предстояло еще и увидеть! На это последнее воистину далеко “не только лишь все” оказались способны.
Когда же вышел “Черный тюльпан”, на задницу сели все киноделы: и молодые, и старые, и новички, и убеленные сединами ветераны. На добрые три года новые проекты в Союзе прекратились — как отрезало. Снимали костюмные драмы по Дюма, стоявшие в плане еще с войны, снимали Крапивинских пионеров под парусами, снимали атлетического Гойко Митича в индейских боевиках, повергая в ужас кинотеатры оригинальной немецкой озвучкой. Увидев индейцев, гоняющих по прерии с криками: “Лос! Лос! Шнелле! Шнелле!” не один человек начинал смущенно хихикать — а потом и вовсе ржать, начисто срывая просмотры.
Но никакие социальные темы трогать не рисковали. Причем не потому, что боялись цензуры. Напротив, большую часть властителей дум, провидцев и творцов неожиданно поразила мысль: а ведь никакие они не провидцы. То, что кажется им новым и смелым, эвон, в “Черном тюльпане” за унылую обыденность числится.
Может, на самом деле уйти в леса? Скажем, на “Беларусьфильм”, танковые атаки снимать? Или на Одесскую студию, гонять пацанов со шпагами? На студию Клушанцева, в космические фильмы, очередь как три Мавзолея сразу, туда и пробовать бесполезно, не втиснешься.
Киношников жевал экзистенциальный кризис — почти как священников десятью годами раньше, когда Хрущев продавил-таки церковную реформу, приведя монахов почти к евангельскому: “кто не работает, тот не ест.”
Поэтому, когда сразу на десяток малых киностудий пришли люди в пиджаках с красными корочками и предложили “в рамках психологического эксперимента” снять несколько абсурдных комедий… Каждый непризнанный гений увидел в том шанс на собственный “Черный тюльпан” и охотно подписал договор!
И вот в прокат вышел первый фильм из предполагаемой дюжины. Назывался он скромненько: “Судьба вещей”, и описывал нелегкую жизнь чешского хрусталя, этого вот набора, за которым почти все гонялись. Набор жил себе в обычном доме-панельнике первых серий, как вдруг его хозяева съехали куда-то “На Радугу”, оставив старую мебель. Новые жильцы начали ремонт, а к заслуженному хрусталю относились вовсе без прежнего восхищенного уважения. Что там, они хрусталь на стол выставляли! Салат-оливье в него накладывали! Статусный предмет опустили до обычной столовой утвари!
Хрусталь того не стерпел и попытался сбежать домой в Чехословакию. Сервант его поддержал и предложил бежать через Прибалтику: до Прибалтики серванту с хрусталем по пути.
Далее режиссер довольно умело вел зрителя по всем задворкам торговой системы Союза, во всей ее неприглядной форме. А еще досталось перевозчикам, а еще протянули транспортную милицию, таможенников Альянса. В общем, сатира получилась до того едкой, что даже Идеологический Отдел выдал положительное заключение с очевидным усилием, и то лишь потому, что Ефремов лечил сердце, а кроме него никто не сумел сформулировать причину отказа. Конечно, при Сталине такого фильма снять бы не позволили — но времена меняются. И вроде как сатира должна бичевать недостатки, что она и делает…
Сделали опрос по кинозрителям. Выяснилось: кино смотрели с осторожным интересом, и повторно никто не пересматривал.
Злобное кино получилось. Недостатки у всякого есть, но “Судьба вещей” нарыла их столько, что непонятно сделалось: как до сих пор Союз не рассыпался? Массовый зритель счел “Судьбу” неудачным подражанием “Черному тюльпану”. Но за тринадцатью сериями “Тюльпана” люди все же чуяли некую глубину, совокупность и столкновение миллионов частных правд; в скитаниях чешского хрусталя и серванта усмотрели только недоброе желание уязвить.
Получив результаты опроса по первому фильму, Поспелов долго колебался: выпускать ли в прокат остальные? То ли задачу он творцам поставил неверно, то ли выбранные творцы классом игры уступили неизвестной сволочи, снявшей проклятый “Черный тюльпан” — как ни поверни, а вилять уже особо некогда. Высадка на Марс вот-вот…
В какой-то книге про плащи со шпагами Поспелов прочел, что-де канцлер Ея Величества Елисавет Петровны Кроткия перед сложным дипломатическим ходом выхлебывал в одиночестве графин водки, а потом только рисковал. Сам он так поступить не отважился. Вместо водки принял корвалола, вместо гусиного пера взял трубку телефона. Вместо шпаги…
Ничего у Поспелова не оказалось вместо шпаги, да и зачем ковырялка руководителю Партийного Контроля? Его войско — тонны папок с компроматом, его оружие — телефонная трубка.
Набрав первый номер, Поспелов еще чуть помедлил. Стоит кому-то в длинной цепочке осечься, и ничего больше не будет. Ни вкусной осетрины, ни костюмов цвета сливочного мороженого. Слетит он снова к селедке и ватнику; мало что так ненавидел Поспелов, как эти два признака нищеты и тупости.
Поспелов давно привык быть на верхнем верху, командовать и спрашивать, говоря “старыми словесы” — вершить и вязать. Но делал это прежде всего в интересах своих личных, а также своей группировки, вознесшей его к вершинам и удерживающей там сотнями мелких ежесуточных дел — порой весьма благородных и правильных, порой жестоких и откровенно глупых.
Что такое “Государство” Поспелов не слишком хорошо понимал. Конечно, мог он прочитать определение в умной книге, но из того определения получалось: государство даже не сама группировка, а всего лишь силовая часть группировки. Не вся банда, только “быки” и “торпеды” — вот что такое “государство”, как видел его и понимал Поспелов.
Представить себе, что “государство” для кого-то может быть целью, спасением от худшей жизни, наконец — инструментом для улучшения жизни — Поспелов бы не смог, если бы даже и захотел. В его вселенной таких сложных понятий не существовало. Более того, Поспелов на полном серьезе считал: те, выше него, загадочные “старшие товарищи”, действуют совершенно так же и тоже в интересах каждый своей группировки, сложившейся еще до войны, когда Хозяин ломал и кроил судьбы не только всякого отдельного человека, но и систем человеческого общежития, переплавляя системы в нечто, нужное Хозяину для некоего замысла.
С тех пор группировки не менялись, и без нового Хозяина структура не могла поменяться никак.
Есть кланы, делящие власть — ни на что иное им просто не остается ни ресурсов, ни времени, да на Земле никогда и не бывало иначе!
Под кланами пытаются выжить люди. Люди плывут по течению, пытаясь уцелеть при очередном Великом Переломе, потому как от них крайне мало зависит.
Ощущение песчинки в жерновах Поспелов помнил очень хорошо. Он и в заговор вписался потому, что видел: Союз катится к очередному перелому. Змея наелась, пора менять кожу, а это, помимо всего прочего, попросту больно. Так вот: не надо нам никаких потрясений. Хватит. Будем просто жить и добра наживать, а то все никак не соберемся. Читая стенограмму того, памятного совещания о проекте “Полынь”, то есть — колонизации Внешних Миров — Поспелов даже не возмущался.
Он просто не понимал: зачем? Ведь у всех участников того совещания все имеется. Жизнь их налажена. Дети, наверняка, пристроены к хорошим делам. Доктора у них самые лучшие. Что еще можно взять от судьбы?
Пусть все так и остается, твердил Поспелов словно бы заклиная Время постоять немного.
Но нет. Пришли вести из проклятого будущего, а там — водопад, обрыв, падение в бесконечный туман, где не действуют выстраиваемые с молодости связи, где ничего не весят нарабатываемые с самой войны авторитеты, где все не так и все иначе… Зачем?!
Что от судьбы можно не только брать, Поспелов снова-таки не мог представить. И вся пирамида, собранная и взлелеянная им под сенью и при помощи “старших товарищей”, тоже стояла на слове “взять” — Поспелов, конечно, верстал себе таких, чтобы по духу совпадали.
Тут корвалол подействовал и слабость ушла. Поспелов снова превратился в небожителя, в кремлевского большого начальника, предмет зависти многих тысяч. Твердой рукой накрутил он выученный наизусть номер, сказал условную фразу, дождался ответной, и велел:
— Начинайте. Срок…
— … Одна неделя.
Директор автобазы переложил по столу несколько листков, не смея поднять глаза на вошедших.
— Но…
— Игорь Евлампиевич, никаких “но”. Или даем ход собранному компромату, или выводите своих… По оговоренному плану.
Вслед за тем лощеные гости развернулись и отбыли, не прощаясь — чего директор вовсе, казалось бы, не заметил. Вздохнул тоскливо: Партийный Контроль! Поспорь с ними, еще неизвестно, чем кончится.
Вызвал секретаря и приказал готовить митинг через неделю. “Тема?” — “Тему объявят в свое время!” — тут последовало указание пальцем в потолок и состроенное Очень Значительное Лицо, и секретарю этого вполне хватило.
Водители, однако, снова почему-то собрались в том самом скверике перед воротами автобазы, где никакие хулиганы не смели окурка бросить, не то, чтобы сломать или перевернуть скамейку. Собрались чин-чином, на обеденный перерыв, даже вон рыбой начали стучать, пиво в банках выставили на газеты. Сели культурно по двое-трое, никакого повода вызывать милицию. Ни криков, ни драк: перебрасывались тихими словами.
— Так что, идем на митинг?
— Почему нет?
— Начальство велит. Как ты не пойдешь?
— Мало ли, начальство. Жопой чую, тут говно какое-то.
За проходной раздались утробные рыки слесарей и звонкий, затейливый, едкий мат ветерана; никто, пожалуй, раньше не слыхивал, чтобы дед ругался так длинно и язвительно. Потому живо свернули рыбу в газеты, пиво спрятали в сумки, и, закончив перекур как рота по команде, все кинулись в ремонтную зону.
— Вы че мне на АМО лепите? — дед крутился вокруг заслуженного грузовичка, на кузов которого к предстоящему митингу слесаря приделывали широкое полотно: “Вернем ленинские нормы!” “Нет ревизионизму!”
— Что за агитация такая? — тот самый заводила молодой части автобазы стоял, сдвинув кепку-восьмиклинку на лоб. — Это, надо понимать, сейчас у нас какие-то другие нормы? Неправильные? Че это вы за нашей спиной пропихиваете?
— Небось, Машерова решили подвинуть, — сказал невидимый “кто-то” в толпе. — Как там, в кино показывали. Мы вот, за массовку пойдем. Вроде как народное негодование.
— А хера пролетарского! — дед-ветеран схватил балонный ключ и почти приложил его к спине ближайшего слесаря, как вдруг схватился за грудь и осел, и бросившиеся к нему люди потащили старика в медпункт.
Слесаря, на удивление не обращая внимания на происходящее, не обернувшись даже, когда деда унесли, повесили лозунг и повернулись к выходу из цеха.
Конечно, уйти им не дали. Взяли за отвороты ватников — пока что вежливо.
— Чей приказ?
— Верхних людей, — ответил начальник слесарей. — Руки-то, Васенька, убери. Если забыл, в какой стране живешь, так напомнить не заржавеет.
— За вами, штоль?
— Совсем ты с головы съехал. Уже в Комитет побежали, кому положено. Мильтонам уже, наверное, щиты выдают и что там еще в кино показывали. Мы и вы сошки маленькие. Или вы думаете, вам Хрущев дал в демократию поиграться, и все, дело сделано? Там, на верхних этажах, люди никуда не пропали. Там все еще половина, а то и больше, кто Хозяина помнит.
От стеллажей подал голос директор:
— Товарищи… Я не буду говорить лишних слов. Что не буяньте мол, что разойдитесь. Вы-то понимаете, что верхние люди между собой разберутся. А нас никто и считать не будет. Мы с вами ничего не можем. Наша задача — уцелеть.
— Проскользнуть между струйками, — хрипло засмеялись в толпе водителей. — Как Микоян. От Ильича до Трофимыча без инфаркта и паралича!
