Нет, конечно, Леонов помнил вечера на кухне у Макса Шароля. Макс — портальщик заядлый, он все проблемы решал просто. Нет на Марсе ни воды, ни атмосферы? Плевать. Открываем портал в атмосферу Венеры, второй конец над Марсом, где-то над кратером вулкана, секретности ради. Пых — и вот они, миллиарды тонн газов, совершенно безвозмездно, то есть — даром. Заодно и Венера подостынет. Как там у Ефремова? “Создание базы для продвижения в Космос есть наш долг перед потомками”, так точно по-коммунистически и выйдет.
Воды на Марсе нет? Открываем портал в недра Европы. Не той Европы, где Эйфелева башня, круассаны и сосиски. А той Европы, которая спутник Юпитера. Вот на ней вода точно есть. Это насчет поверхности потверже у Европы все гадательно. Лед, вроде бы, нашли. Но лед — это все та же вода. А больше пока ничего и нету. Должно быть каменное ядро, но есть ли оно? И сильно ли превосходит размерами грецкий орех? Без прямого сейсмозондирования никакой академик не скажет.
Вот, открываем портал в недра Европы. Плюх, получите и распишитесь, есть у нас моря на Марсе. Переброска сибирских рек в Арал? Тьфу, разве ж это масштаб для Всемирной Коммуны? Переброска водного спутника Юпитера полностью на Марс — это да. Это задачка. Это, даже, наверное, на Большом Сервере считать надо!
К “Большому Серверу” Макс Шароль относился с искренним пиететом, и вовсе не понимал, как это космонавты могут существовать без настолько полезной в хозяйстве штуковины.
Но Макс Шароль на Земле. Могучи его Порталы, а все же маяки им необходимы. Иначе могут открыться не в ту Европу. Высосет на Марс все круассаны с сосисками. А может и Эйфелеву башню, наподобие кошки в пылесос. Это ж какой конфуз-то выйдет. Поэтому, прежде чем туда-сюда гонять миллиарды тонн, придется кому-то на импульсной тяге добраться до нужной точки и эти самые маяки расставить.
Что сейчас — в числе прочих задач экспедиции — и выполняет корабль “Надежда”, завершая торможение и выходя на облетную траекторию. Открываются крышки фотоаппаратов, начинают щелкать затворы, заполняются данными кристаллы съемочных компьютеров. И на старую добрую пленку для надежности снимают, целых три кадра: полосу прямо под кораблем, и две полосы на сто километров правее-левее. Сколько “Надежде” наматывать витки вокруг Марса, столько будут копиться кадры. Чтобы потом на Земле из этого всего собрали новый уточненный глобус Марса.
Сегодня глобус Марса очень простой. Это на Земле могучие реки, вокруг них джунгли да леса, впадают реки в океаны, над океанами возносятся горные пики, под горами простираются пустыни либо тайга… На Марсе, как выше говорено, нету воды. Реки сразу идут лесом, океаны следом, леса… Тоже куда-то туда, в общем. Остаются пустыни повыше — условно, будут материками. И пустыни пониже — будут морями. А, еще пылевые бури есть. Когда на пятачок, а когда и на половину планеты. Но бури образования динамические, о них глобус не говорит ничего.
По глобусу Марс делится примерно на четыре неравные части.
Северное полушарие, как бы этакая шапка набекрень глобуса, под углом градусов тридцать — гладкая лысина Марса. Великая Северная Низменность. Что-то там точно плескалось, но — вода ли, ртуть ли, замороженный метан, расплавленная сталь — вскрытие покажет.
В смысле, донные отложения вскрывать надо. Это по плану в третьей высадке.
Вторая часть планеты — волосатое пузо Марса. Все западное полушарие, не занятое Северной Низменностью, возносится пиками и горами к небу. Там есть, к примеру, гора Олимп, как два Эвереста друг на друга поставить, а сверху Пиком Коммунизма пригрузить, чтобы уж наверняка. Больше двадцати километров, а насколько больше? По тени измерили, вроде как двадцать один километр — но это же смотря где ноль поставить!
Скажем, на Земле имеется уровень моря, и он выражен физически: этой самой водой Мирового Океана. На Марсе никакого Океана нет, а вместо уровня моря некая условная поверхность: “ареоид”.
В ударном кратере Эллада на глубине восемь двести от “ареоида” самая низкая точка Марса.
Гора Олимп, двадцать одна тысяча двести двадцать девять — самая высокая относительно “ареоида”. Так ведь сам “ареоид” виртуальный. Условность, принятая учеными. В природе не существует. Относительно же твердой поверхности кратера Эллада, данной “весомо, грубо, зримо” — Олимп на целый Эверест выше. Немаленькая разница, на ошибку округления не спишешь.
Третья часть планеты — задница Марса. Восточное полушарие, сравнительно ровное поднятие — то есть, где нету Великой Северной Низменности. От экватора и к югу.
А посередь поднятия котловина. Равнина Эллада. Та самая, про которую выше. Восемь двести ниже условного нуля.
Равнина Эллада — собственно, четвертая часть Марса. Для устройства колонии наиболее интересная. Куполом накрыл, и хоть воздух туда качай, хоть воду пускай. А можно на километр воды налить (по методу Макса Шароля), а все что выше — семь километров — накачать воздуха (тем же способом). И живи себе. Обычный земной человек на высоту семь километров или на глубину километр почти никогда и не опускается. Живи у берега. И, куда ни пойдешь — все будет, как дома. Равнина большая, от Земли особо и не отличить.
В котловину Эллада запланирована вторая высадка.
А самая первая высадка запланирована в области Кидония, что иногда переводят “Сидония”. Там плато восточного полушария плавно переходят в Великую Северную Низменность. Сходятся несколько типов ландшафтов. Если марсианский океан все же существовал, то там как раз был его шельф, прибрежная зона. Больше шансов найти что-то интересное, чем на суровых глубинах.
Еще в местности Кидония объективы телескопов углядели вроде как повернутое к небу лицо. Может, конечно, игра теней и ветра — но хочется же чуда, хочется при жизни найти следы пришельцев или вот кольца Сатурна руками потрогать.
Впрочем, высадка в Кидонию запланирована самой первой не только поэтому. Есть еще одна причина. Из тех, эфемерных и чудных, которые не в силах вообразить большой кремлевский начальник Петр Николаевич Поспелов.
Поспелов снял трубку.
— Петр Николаевич, это я.
Петр Николаевич подобрался. Голос он узнал. Не то, чтобы удивился — по материалам, приходящим сверху и передаваемым Побиску на планирование, Поспелов догадывался, что “старшие товарищи” сидят высоко.
Но такая фигура заставила судорожно сглотнуть и Председателя Комитета Партийного Контроля.
— … Я, собственно, чего звоню. Поздравить вас хочу. Сегодня великий день. Только что Центр Космической Связи поймал передачу с “Надежды”. Да, великий день, Петр Николаевич! Земляне достигли иной планеты! Вот сейчас, пока мы тут говорим, люди высаживаются на Марс!
— Впечатлен, — ответил Поспелов пересохшими губами. — Я так понимаю… Нет повода не выпить?
На том конце провода барственно хохотнули.
— И не только выпить, Петр Николаевич. Не только! Но смотрите, не перегибайте. У нас теперь станет много работы. Зона ответственности расширяется. Так что начинайте праздничные мероприятия. Все заготовки в дело. Теперь можно!
Поспелов отложил трубку, дослушал два гудка. Снова глотнул корвалола, так хорошо помогавшего в последние дни. Сбросил гудки, настучал номер, кинул кодовое слово. Позвонил в Министерство Иностранных Дел. В кремлевский гараж. В неприметную мастерскую по починке обуви. В ярославский университет. В московскую поликлинику. В брянскую милицию. В секретариат бумажного комбината города Бухареста. На сталелитейный гигант посреди Китая…
И так далее, и тому подобное. Пускай теперь слушают. Успеют ли что-нибудь сделать — вопрос!
В КГБ людей завербовать не получилось, и туда Поспелов не звонил. Но Комитет Государственной Безопасности этим не опечалился, потому что давно уже прослушивал звонки Поспелова и вот сейчас лихорадочно срисовывал новые нити, поражаясь, как много успел навербовать проклятый черт, и сколько цепочек придется выбирать — и все это наперегонки с заговорщиками, в квашне и неразберихе бунта; не приведи Маркс, гражданской войны. Как в Карабахе, когда те всерьез решили отделиться, и только сотня абсолютно безбашенных пацанов с наганами из Пятой Коммуны-интерната не позволила взять местную радиотелевышку и горисполком.
Старший по группе прослушивания собрал бумаги, тщательно перемолол в измельчителе, а пыль сжег в пепельнице.
— Иваныч, за меня остаешься. Как что, ты знаешь. С этой минуты на военном положении. Я пошел до Кащея.
— Ни пуха, ни Винни-Пуха.
— К черту.
Старший лейтенант не оглянулся: примета плохая. Закрыв за собой дверь, он придал одежде некоторый беспорядок, плеснул на лицо водки, глотнул самую каплю, чтобы прожженные московские таксисты не задались вопросом: че это клиент одеждой выпил, а организмом трезвый? Не сдать ли такого хитроумного клиента от греха Куда Положено?
Выбежав на проспект, старший лейтенант весьма натурально поскользнулся на опавших листьях. Глупо улыбаясь, размазывая ноябрьский дождик по лицу, поймал такси и велел гнать к пятому роддому. У роддома, кинув четвертной со словами “сдачи не надо!”, вбежал в “отцовскую дверь” — но там преобразился совершенно, приведя в порядок одежду и волосы. Предъявив красную книжечку, зашел на узел связи, набрал номер.
Ответил прекрасно знакомый голос:
— Кому там в гробу не лежится? Номером ошиблись!
— Так точно, виноват! Перезвоню.
Трубку бросили; старший лейтенант подождал оговоренные четверть часа, сняв пальто и оставив его на спинке стула. Взял с вешалки белый халат, накинул “в рукава”. Нацепил медицинскую маску, прихватил чемоданчик с красным крестом, побежал переходами к удаленной части медицинского комплекса, где вскочил в ожидавшую его простецкую “буханку” скорой помощи. Машина тотчас покатила по поздней осенней Москве.
Сидевший на соседней лавке “буханки” человек сдвинул медицинскую маску. Старший лейтенант узнал его и улыбнулся:
— Товарищ Два-Девять, мы его поймали.
Серов посмотрел на протянутую полоску бумаги с единственной фамилией “старшего товарища”. Спросил:
— Так понимаю, точно?
— Так точно.
— Нет ли здесь лжи? Может, нас подставить хотят, чтобы забегали? Чтобы проявили, что знаем? Вы внутри этого… Коллега. Что думаете?
Старший лейтенант чуточку прищурился. Развел руками, насколько позволила тесная “буханка”:
— Думаю, они вскрылись, потому что пошли приказы по всей сети: начинать. Потоком. Теперь гонка.
— Отлично… — Иван Александрович Серов сжег полоску бумаги, разогнал дымок ладонью. Прикрыл глаза. Молодой лейтенант, а уже старший. Чем-то на Капитана похож. Капитана он выбрал случайно. Случайно сунул в неизвестность человека, а получилось — жизнь ему определил, судьбу выдал. Вот и сейчас — для молодого старлея все только начинается. Но кончилось ли для Капитана?
Для него, Кощея, не кончится еще долго. Если, конечно, предупреждение Веденеева действительно. С другой стороны, хорошо ли знать час и день своей смерти? Так вот, вслепую, чем-то лучше. Не ждать конца, в часы уставя взгляд…
Серов открыл глаза и приказал:
— Вскройте свой пакет с номером два-девять-семь и приступайте. Гонка, ишь ты. Микки Хаккинены, мать их. Позор финской нации…
Старший лейтенант, узнавший анекдот из кино “Черный тюльпан”, улыбнулся. Серов, не глядя, взял собственный “телефон судного дня”, натыкал кнопками код, выслушал подтверждение, и бросил в микрофон:
— Да, мать их. Теперь точно. Вскрывайте пакеты. Седьмой вариант, повторяю: седьмой. Они перешли в острую фазу.
И произнес медленно, раздельно, тщательно сдерживая злобу:
— Начинайте мочить козлов.
— Начинайте мочить козлов.
Гиря обернулся, как мог резко, но загадочный вербовщик сегодня никуда не убегал, и по этому одному Гиря понял: вот оно, на самом серьезном серьезе, в самой натуральной натуре.
Пора.
— Не узнал? — за спиной, оказывается, стоял не кто-нибудь, а батальонный комсорг.
— Ты же… Это… При начальстве?
— Ага. И что? Гиря, ты прям как дурачок из дворовой шпаны. Стоять при начальстве можно с разными целями. Бери.
Комсорг протянул руку с чем-то непонятным, откуда на снег полетели красные капли. Гиря узнал связку ключей от оружейной, от промежуточной решетки, от гранатного ящика. Спрашивать, почему с ключей капает кровь, Гиря не стал: комсорг на нервы давит, “качает”.
Гиря взял связку и первым делом втоптал ее в неглубокий пока что снег, чтобы обмыть.
Комсорг улыбнулся поощрительно; Гиря поморщился: улыбка вышла кривая. Тоже, поди, обиженка вроде Умника…
— Давай, Гиря, налаживай тут правильный ход. Первым делом школу-интернат бери, там девки молодые, хватит на всех. И там вас тронуть не посмеют, заложники потому что.
— А ты опять пойдешь при начальстве стоять? С чистенькими руками?
Комсорг сплюнул:
— Никак, волю почуял, чурка нерусская? Кто ты есть, чтобы вопросы задавать? Делай, что сказано, иначе твои бумаги пойдут по всему Союзу… Да ты не менжуйся. Умник твой просвещал тебя насчет Стругацких, поди? Восставший угнетенный всегда прав. Это и помни. Остальное тебе скажут, когда понадобится.
Гиря выдохнул, но смолчал. Довольный его покорностью, комсорг повернулся уходить, и тогда Гиря, с удивившей самого яростью, ударил его ногой в поясницу, правее хребта — при таком ударе человек падает быстрее, чем успевает крикнуть — и, запрыгнув на упавшего, вбил ему нож в шею над воротником полушубка, потом еще и еще, куда пришлось, не видя ничего от злобы, пока комсорг не перестал хрипеть.
Гиря выпрямился, подобрал связку, оттер снегом. Ни к чему тут глупые понты. Хватит ему в кодле одного Умника. Если тот не сдрейфит, конечно, когда увидит, что все тут по-взрослому.
— Вот сука, хороший клифт изгадил…
Гиря вытер нож снегом и долго оттаптывал подошвы поодаль, чтобы не оставить красного следа. Оттер связку с ключами и побежал в сторону автопарка.
В сторону автопарка Умник и Василь бежали вместе с прочей кодлой: Толстым и Косым, Васей-Кабриолетом, прозванному так за трепанацию черепа и вставленную пластину. Сергею-Ахиллесу воротами гаража отсекло пятку вместе с сухожилием, так он бегать не мог.
И вообще Ахиллес че-то радости не проявлял:
— Я на политику не подписывался. Машины, оружие, патроны — а в интернат без меня. Вы че, не понимаете? Мы не на Земле, дебилы! Тут все идейные, все! Сплошная красная масть.
Косой и Толстый, понятно, пустили слюну на девок; ну и человека три, что с ними прискакали, тоже.
Далеко к востоку темное зимнее небо расцвечивали пожары, гулко лопались осветительные ракеты, под ними резко, беззвучно по причине дальности, штриховали трассеры. И всем, конечно, хотелось туда — гулять! Мало кто в самом деле понимал, что там происходит и кем они там будут на самом деле. А вот представлять себя революционным балтийским военмором или там ватажником Степана Тимофеевича Разина — пускай чистенькие припухают! А то че они.
