Екатерина Александрова
Баня
Вошла она в общий зал, стыдливо прикрываясь шаечкой. Пошатнулась от жара — и тут же несколько рук потянулись, подхватили, посадили на жаркую скамью.
— Что ж ты не ешь-то! — укоризненно покачала головой седая совсем, но нестарая еще женщина. Блокаду сняли уже полгода как, и ленинградцы потихоньку стали есть.
Но исхудавшая, истаявшая после малярии Лидушка и сейчас выглядела как все эти женщины несколько месяцев назад.
Лидушка попыталась было пойти за водой, но женщины встать не дали...
— Сиди, сиди, не вставай родная....
— Надо есть, девочка, надо есть, — горячо скоро со всех сторон заговорили, зашумели женщины
— У меня вот... тоже дочка умерла... муж погиб... без вести пропал... я маму завернула в скатерть и повезла... а на месте дома воронка... всех моих... — понеслось со всех сторон.
Женщины, округлившиеся уже слегка, с подросшими волосами в паровом тумане говорили, говорили, говорили. Перебивали друг друга, вскрикивали, взрыдывали, закусывали рот, чтобы сдержать крик.
— Надо есть дочка, надо кушать, мы должны выжить, мы должны жить... мы ведь ленинградцы.
В жарком пару в паровом тумане влажные, обнаженные, они не выглядели женщинами уже, а смотрелись древними духами — берегинями, вьющимися над заблудившимся путником.
— Живи, живи, ты только ешь, кушай, пожалуйста, живи... — шептали, умоляли, заклинали женские голоса, а ловкие руки намыливали, терли, смывали мыло водой и вновь терли, и вновь окатывали водой исхудавшее, истомленное болезнью тело. Будто стирали и смывали память о последних страшных годах, о бомбежках, голоде, голодных детских взглядах и застывших телах стариков.
Женщины вновь и вновь окатывали Лидушку водой, а потом вытирали ее жесткими полотенцами и закутывали в широкую сорочку. А потом ушли все как-то тихо и внезапно, растворившись в весенних сумерках, будто взаправдашние берегини.
Лидушка осталась одна — наедине с широким весенним небом, с высоко стоящей Невой под ласковым закатным солнцем.
Одеваясь нашла она в одежде три сухаря и два куска сахару — подарок от не хотевших обижать голодающую, и стояла теперь под высоким небом над разлившейся рекой и думала, что теперь она уже точно должна и будет жить.
