Двойной кошмар

— Сейчас нас порадует своим искусством сам великолепный Газелий, любимец муз и знаток поэзии! — объявил старик в волчьей шкуре, и зрители приветственно завопили.

— Напоминаем, что победителю состязания певцов, которое состоится на нашем празднике, будет вручен жирный баран! Тот же, кто победит в состязании самого Газелия, великолепного поэта и философа, будет увенчан венком из листьев нашего священного лавра и получит лучшую козу! Кроме того, он сможет купить у нас рабов по самой выгодной цене!

Толстяк Грокоголос хлопнул ладонью по столу и гаркнул на всю площадь:

— Мы тоже примем участие в благородном состязании! От себя добавлю, что тому, кто победит, я лично отдам своего лучшего раба!

— Мы рады твоему участию, Громкоголос, — ответил старик в волчьей шкуре, подняв руку, и шум на площади немного утих. — Прошу тебя вывести сюда свой приз, чтобы участники состязания могли увидеть, за что им предстоит бороться.

— Я отправил его под охраной в город, — ухмыльнулся толстяк. — Но могу описать его вам. Это молодой, здоровый парень, красивый и сильный. У него белая, гладкая кожа и целы все зубы. Он стоит хороших денег.

— Мы верим тебе, Громкоголос, — с сомнением ответил старик. — Но покупать кота в мешке...

— Вы тоже обещали выгодную цену, — со смехом ответил толстяк. — Но мне её пока не назвали!

— Да будет так, — согласился старик, и отступил в сторону.

Человек на камне посреди площади опять провёл по струнам кифары. Стало тихо. Зрители вытянули шеи и затаили дыхание, слушая, как местный бард напевает под звон струн. Роман взял за руку Толстопупа и оттащил его в сторонку:

— Где здесь можно достать грецкие орехи?

— Какие орехи? — изумился Толстопуп.

— У которых ядра похожи на мозги, — нетерпеливо зашептал Ромка. — Их соком можно окрасить кожу в смуглый цвет. Ты видишь, у меня лицо светлое по сравнению с остальными. Если я вылезу на камень, и Громкоголос меня узнает...

— А, эти орехи. Ты что, хочешь петь?

— Я хочу выиграть своего брата. Толстяк сам отдаст его мне!

— Ты не сможешь выиграть, — усомнился дядька. — Здесь сам Газелий.

— Попытка не пытка, — прошипел Ромка. — Неси краску для лица. Я буду петь.

Глава 21

— Смертные жёны, для вас пример указуют богини:

Не отвечайте же "нет" жадным желаньям мужским!

Страшно обмана? Зачем? Все ваше останется с вами:

Не убывает оно, сколько его ни бери.

Сточится сталь сошника, обкатаются камни о камни,

Но не иссякнет одно — то, чем дается любовь.

Разве кто запретит огню от огня зажигаться

Или возьмет под замок воду в пучинах морей?

Так почему же твердит красавица другу: "Не надо"?

Надо ли воду жалеть, ежели вдоволь воды?

Я не к тому ведь зову, чтобы всем уступать без разбора,

Я лишь твержу: не скупись! Твой безубыточен дар... (

* * *

)

Одобрительный крик прокатился по площади, зрители засвистели, затопали ногами. Толстяк Громкоголос вытер пот со лба и широко улыбнулся, показав кривые зубы. Его соперники — Газелий и ещё несколько мужчин с кифарами и флейтами, — нехотя похлопали. Лица соперников выражали уныние.

— Громкоголос, как всегда, неподражаем! — объявил старик в волчьей шкуре. — Найдётся ли певец, кроме великолепного Газелия, способный бросить ему вызов?

— Ну как? — Ромка торопливо размазал по лицу остатки краски.

Толстопуп одобрительно кивнул:

— Теперь тебя родная мать не узнает.

— Если больше нет желающих взойти на священный камень, и спеть в честь богини, наши судьи приступят к обсуждению участников! — старик указал на скамью, где сидел седой, подслеповатый старичок. По обе стороны от старичка сидели двое поэтов помоложе, в белых простынках и с тщательно расчёсанными бородами.

— Есть желающий! — крикнул Роман. — Я буду петь.

— Как твоё имя, юноша? — спросил старик.

— Меня зовут Ром. Я прибыл издалека, и хочу померяться силами с местными певцами, — громко ответил Ромка.

Он взобрался на камень. Вот и пригодилась кифара убитого разбойника, отца Козочки. Ромка уселся на складной стул и поставил кифару на колени. Провёл пальцами по струнам.

— Выступает гость от далёкого племени черноногов, славный поэт Ром! — торжественно объявил старик в манере бывалого конферансье.

Гадая, почему старик обозвал его членом племени черноногих, Ромка взял первый аккорд.

— Эней был парубок задорный

И хлопец — хоть куда казак,

И в мордобитии проворный,

И выпить тоже не дурак.

Когда ж пиндосы, взявши Трою,

Её свели на кучу гною,

Эней с войсками тягу дал:

Собравши сотни три троянцев,

Отборных гопников-поганцев,

Куда глаза глядят, удрал.

Зрители радостно зашумели, женщины захихикали, но тут же смолкли под строгим взглядом старика в волчьей шкуре. Ромка наконец поймал мелодию, и склонился над кифарой:

— "Да я его прикончу, гада! —

Вскричал растроганный Эол,

— Да вот помощников мне надо,

А от меня весь штат ушёл:

Борей страдает от похмелья,

А Нот уехал на веселье —

У нимф сейчас корпоратив;

Зефир отправился туда же,

А Эвр валяется на пляже:

Я распустил весь коллектив!"

Поэты на скамье судей зашептались. Старик-распорядитель в волчьей шкуре покачал головой и ухмыльнулся в бороду.

— Всю ночь отчаянно страдая,

Дидона бродит по двору.

Судьбину больше не гадая,

Решает вверить жизнь костру.

Схватив каминное кресало

И для растопки два журнала,

Она идёт на задний двор,

Идёт полночною порою

Средь карфагенского покоя —

Себе свершает приговор.

Ромка увидел краем глаза, как багровеет лицо толстяка. Газелий, стоя рядом с Громкоголосом, накручивал на палец кончик бороды и отбивал ногой такт.

— Одежду царскую сняла,

В костёр одежду положила

Поверх неё сама легла;

До неба тотчас пламя встало,

Покойницы не видно стало,

Пошёл от ней лишь дым и чад.

Энея так она любила,

Что от любви себя спалила —

Послала душу к чёрту в ад. (

* * *

*)

Разошедшийся Ромка поднялся со стула и, перехватив кифару, сыграл на витых струнах бессмертную тему "Дыма над водой".

На мгновение площадь затихла, слушая затихающий звон струн. Потом зрители восторженно закричали, а в Ромку полетели пучки петрушки, бутоны цветов и прочая зелень. Женщины хлопали в ладоши, мальчишки свистели, мужчины топали ногами. Седобородые судьи склонили головы над столом и принялись совещаться.

— В соревновании певцов, исполнивших песни собственного сочинения, победил Ром, гость из далёкого племени черногогов! — объявил старик-распорядитель.

— Ничего, — проворчал толстяк Громкоголос, бросив косой взгляд на Ромку. — Это ничего не значит. Главный приз дают за поэму.

Они переглянулись с Газелием, и поэт согласно кивнул.

Ромка слез со "сцены" и присоединился к собравшимся в кучку участникам состязания. Те молча потеснились. На камень опять выбрался великолепный Газелий, и принялся декламировать, поводя руками и воздевая их к небу.

— Нет, Газелий уже не тот, — авторитетно заявил один из соперников, тощий, с жиденькой бородкой поэт рядом с Ромкой. — Видно, стар стал Газелий.

Его собрат по поэзии кивнул, теребя бороду. Ромка слушал. Его очередь была после всех.

Громкоголос декламировал так, что распугал последних птиц в округе. Взмахивая руками и трагически взрыкивая, он поведал зрителям о войне двух племён, о победах и поражениях. Каждое убийство героя и способ умерщвления перечислялись в кровавых подробностях. Зрители ахали и визжали.

— Это уже было, — скептически заметил один поэт-соперник другому.

— И не раз, — отозвался тот, презрительно фыркнув.

Громкоголос слез с камня под одобрительные крики зрителей.

Ромка взобрался на его место. Поэма. Ему нужна поэма. Он зажмурился, вызывая в памяти заученные наизусть строки. Глубоко вдохнул и начал:

— Муза, скажи нам о том многоопытном муже, который,

Странствуя долго со дня, как святой Илион им разрушен,

Многих людей города посетил и обычаи видел...

Он видел, что зрители затихли на своих местах, слушая слова старика Гомера. Газелий и толстяк Громкоголос тихо шептались, не глядя на "сцену". Подслеповатый старичок-судья выпрямился и вытянул шею, вслушиваясь в Ромкину речь.

Тихо было на площади, когда Роман закончил первую "песню" о хитроумном Одиссее. Потом старый судья поднялся со скамьи и поднял сухую, бледную ладонь:

— Скажи, юноша, где ты мог слышать эти слова? Откуда ты взял свою поэму?

Ромка замялся. Он был уверен, что никто здесь не может знать этих стихов.

— Мне кажется, я знал их всю жизнь. Сейчас он вдруг возникли в моём сердце и попросились на свет.

Обмануть, ни разу не солгав. Сказать правду и не сказать ничего. Ему нужно спасти Рэма.

Старик-судья выбрался из-за скамьи и подошёл к камню, на котором застыл растерявшийся Ромка.

— Воистину это чудо, юноша. Я написал эти стихи и спрятал, желая похоронить их вместе со своим старым, бренным телом, когда придёт мой час. Не хотел отдавать их своему сыну, чтобы тот зарабатывал моим трудом, потешая публику на базарной площади, за кусок мяса и медную монету. Теперь я вижу, что рассердил богов. Они хотят, чтобы поэму услышали все. И люди её услышали. Должно быть, богиня вложила эти строки в твои уста, юный поэт Ром.

Ромка покраснел до ушей, а старик взобрался на камень, снял с себя венок из засохших листьев лавра и водрузил парню на голову.

— Вот победитель состязания поэтов! — провозгласил судья, и зрители радостно завопили.

Глава 22

— Неправильно! — крикнул Громкоголос. — Он читал чужие стихи! Это запрещено!

— Действительно... — пробормотал Газелий. — Это не по правилам.

Зрители засвистели, затопали ногами. Один из стоявших с края площади парней крикнул:

— А ты чьи стихи читаешь, толстяк? Неужто сам сочинял?

— Ага, сам! — крикнули с другого конца площади. — Ночами не спал, старался!

— Аж упрел весь!

— Молчать! — налившись кровью, крикнул Громкоголос. — Свои стихи я пишу сам!

— Ну да, по ночам, — насмешливо выкрикнула какая-то женщина. — С Газелием на пару!

Глаза толстяка выкатились, казалось, ещё немного, и он лопнет от ярости.

— Докажите, что я лгу! — зарычал он. — Овцекрады! Думаете, я не знаю, что вы увели стадо моего господина в прошлое новолуние!

— Вор у вора украл! — выкрикнули с площади. — Твой хозяин отнял трон у своего брата! Дочку его в темнице заморил!

— Не вам судить, грязные козопасы! — крикнул Громкоголос. — Мой господин законно занял трон!

Не обращая внимания на поднявшийся на площади крик, толстяк взобрался на камень, на котором застыл растерянный Ромка, и протянул руку к лавровому венку.

— Снимай его, мальчишка!

— Опомнитесь, люди, не гневите богиню! — надрывался старик-распорядитель, стуча посохом. — Уймись, Громкоголос. Венок вручен победителю состязания в честь богини, ты не смеешь его снимать.

— Сейчас посмотрим, как я не посмею, — с этими словами толстяк дёрнул венок. Посыпались сухие лавровые листья.

Ромка потряс головой. Сухой листок прилип к потной, липкой от краски щеке, и он отёр её ладонью. Громкоголос отшатнулся, окончательно став похожим на варёного омара:

— Ты? Я же отправил тебя в город!

Ромка широко улыбнулся, глядя в налитые кровью глаза. Почему-то ему стало весело. Толстяк Громкоголос, с его круглыми, трясущимися от жира боками и потным лбом, был смешон и жалок.

— Пишете стишки вдвоём с Газелием? — насмешливо спросил он, скалясь в улыбке. Как там сказал этот работорговец: "целы все зубы?" — Интересная у вас жизнь пол... поэтическая.

— Держи его! — взвизгнул толстяк. — Солдаты, ко мне! Хватайте этого раба!

— Ты сам раб, — сказал Ромка, ткнув толстяка пальцем в грудь, на которой болталась цепочка с камнем в блестящей оправе. — Цепной пёс своего господина.

— Вяжи его! — прохрипел Громкоголос, озираясь в поисках своих людей. К нему уже бежали двое солдат, бросив повозку с пленниками.

Люди на площади засвистели. Парень, что кричал с края площади, бросился к телеге, где сидели связанные рабы. Взобрался на повозку и принялся распутывать верёвки.

Толстяк схватился за пояс, где должен был висеть меч. Всё оружие участников осталось возле стола, где сидели судьи. Его отобрали заранее, сложив горкой на козьей шкуре.

— Я отрежу тебе язык, наглый раб! — прохрипел Громкоголос, шаря по поясу в напрасных поисках меча.

— Люди, уймитесь, не гневите богиню! — надрывался в крике старик-распорядитель.

Парень возле повозки освободил одного, сидящего с края, человека, и взялся за второго.

— Стой, сын болотной крысы! — взревел толстяк, заметив, что его добыча вот-вот разбежится. — Солдаты, охраняйте груз!

Уже почти добежавшие до своего начальника солдаты завертелись на месте.

— Сам ты сын горного козла! — выкрикнули из толпы. — Явились к нам в долину, отобрали лучшие пастбища, да ещё корчат из себя поэтов!

— Убирайся к своему хозяину-вору, — поддержал другой. — Пускай свой трон стережёт!

Громкоголос не ответил на выкрики из толпы. Проворно двигая жирными пальцами, он расстегнул пояс на животе и намотал конец ремня на ладонь:

— Я возьму тебя и без меча, мальчишка.

Гибкий кожаный ремень с пряжкой со свистом рассёк воздух. Ромка ощутил мгновенную режущую боль, когда узкий пояс захлестнул ему ноги. Ремень сейчас же рванули, и Роман повалился на спину. Толстяк с неожиданной ловкостью подскочил, навалился сверху. Его локоть угодил парню в голову, и Ромка едва успел увернуться, чтобы не получить прямо в глаз.

Увесистая туша вышибла воздух из лёгких, и он тщетно попытался вздохнуть. Это нечестно. Весовая категория Громкоголоса явно зашкаливала. Сумоисты в Японии приняли бы того с распростёртыми объятиями.

Толстяк опять ударил локтем, Ромка увернулся, избежав удара, который наверняка отправил бы его в нокаут. С усилием высвободив кисть руки из-под туши противника, парень ткнул толстяку пальцами в рёбра. Громкоголос всхрапнул, но хватку не ослабил. Вместо этого он боднул Ромку прямо в лоб.

В голове вспыхнули и поплыли искры. Роман отчаянно извернулся, и снова ткнул в жирный бок. Неожиданно хватка ослабла, и он смог высвободить всю руку. Ничего не видя от плавающих перед глазами огненных кругов, Ромка оттолкнул противника, и приподнялся, жадно вдыхая воздух. Ременная петля на щиколотках врезалась в кожу.

Взъерошенный дядька Толстопуп, оскалив зубы, тянул его жирного противника за ногу. Громкоголос яростно брыкался, не желая отпускать почти задохнувшегося Ромку.

Тот наконец стряхнул ремень и вскочил на ноги. Не обращая внимания на звон в ушах, от души пнул толстяка в печень. Громкоголос хрюкнул и скорчился, зажав бок руками.

Старик-распорядитель метался рядом, заламывая руки и призывая богиню. Женщины визжали, взобравшись с ногами на столы и подобрав юбки. Ромка мельком глянул на ряд дамских ножек, подхватил пояс толстяка, и быстро, пока тот не опомнился, скрутил ему руки. Затянул ремень на жирных запястьях, закрепил узел. Громкоголос сипел, мотая головой. С отвислых щёк его капал пот.