Двойной кошмар

Пальцы его мяли упругую грудь, то скользя по гладкой коже, то жадно сжимаясь. Женщина сидела посреди брошенной прямо на землю шкуры, её лицо с полузакрытыми глазами было сонным и невыразительным. Пальцы правой руки тихонько перебирали волосы на голове Ромкиного двойника.

Почему-то это больше всего взбесило Романа. Это его голова! И, если на то пошло, это его волосы! Он вскочил на ноги. Голова пошла кругом. Он покачнулся, но устоял. В глазах прояснилось, и он шагнул к костру. Его по-прежнему не замечали. Тёмная, душная злость поднялась откуда-то из неведомых глубин, о которых он не подозревал до того момента, когда увидел Ангелину с тем пожилым мужиком. Сейчас это чувство снова поднялось, как муть со дна, и затуманило Ромке глаза.

— А ну, отлезь от неё, гад! — крикнул он.

Голос со сна сорвался, и Ромка только глухо каркнул. Женщина подняла на него сонные глаза. Рука её соскользнула с головы мурлычущего глюка. Двойник обернулся и выпучил глаза. Торопливо убрал руки с женских прелестей и отодвинулся в сторону. "Испугался!" — злорадно подумал Роман.

— Как ты смеешь лапать нашу... нашу... — Ромка запнулся, желая дать определение жене человека, приютившего их на ночь.

— Кого это тут лапают?! — рыкнул голос за его спиной.

Это был дядька Толстопуп. Кудлатый, невысокий, простоватый с виду мужичок сейчас испугал бы кого угодно. Даже в драке за хозяйских овец он не был так страшен.

Дядька шагнул к костру. Женщина не стала убегать. Она осталась сидеть, уронив руки на лохматые космы козьей шкуры. Глюк проворно отполз на приличное расстояние.

Ромка посмотрел на дядьку, и испугался. Борода торчком, глаза дикие. Он выскочил вперёд, заслонив дразнящую картинку, и встал с дядькой лицом к лицу. Быстро сказал, глядя, как глаза Толстопупа наливаются кровью:

— Это чудо! — надо было срочно что-то придумать. Что-то такое, что переключит мысли ревнивца в другое русло. — Он узнал в ней свою... свою кормилицу!

Откуда это архаичное слово выскочило на свет, он не знал. Главное, не дать ревнивцу опомниться.

— Он сосал её грудь, даже когда вырос. Поэтому он запомнил, как она выглядит. До трёх лет сосал, уже большой был, а всё титьку просил...

Ромка нёс этот бред, и ужасался. Но мужичок слушал, а это сейчас было самое главное.

— Он ведь сирота, без родителей рос, — жалостливо нёс ерунду Ромка, и уже сам верил себе. — Без отца и без матери. Всё говорил: "как бы мне увидеть свою мать, хоть одним глазком, хоть на минуточку!"

Ромка остановился, чтобы сглотнуть, и перевести дух. Дядька смотрел подозрительно, но глаза его уже приняли осмысленное выражение. Толстопуп вдруг сварливо спросил:

— А ты кто тогда? Тоже сирота?

— Тоже, — немедленно отозвался Ромка. — Мы же... близнецы! Братья, единоутробные.

— Братья, значит, — сказал дядька. — А что ж я вас раньше не видел? Такие, как вы, под кустами не валяются.

— Это почему? — машинально спросил Ромка.

— А потому, — веско ответил Толстопуп. — Не знаете, что у нас с близнецами делают? В речку бросают, и вся недолга.

— Как это — в речку?

— Близнецы рождаются к несчастью, — вдруг подала голос женщина. Она сидела у костра и внимательно слушала, переводя блестящие глаза с одного на другого. — Им не дают даже взять грудь матери, сразу уносят и топят, как котят.

Она вздохнула. Ромка уставился на неё. Он вдруг понял, что казалось ему неправильным всё это время. Всё было неправильным. То неуловимое сочетание мелочей обыденной жизни, которое так привычно, что его не замечаешь, как воздух. Всё было не так в этом лесу, на этой поляне, в этих диких, чужих людях. Чужие. Они совсем чужие. И мир этот совсем чужой.

Ромка потёр лоб, чтобы не потерять нить разговора от внезапно свалившегося на него прозрения. Он почувствовал себя канатоходцем на проволоке. Один неверный шаг, и он полетит кувырком прямо в жадные лица зрителей. Будь что будет. Пан или пропал. Единственное, чего нельзя делать, стоя на проволоке — это останавливаться на полпути.

— А мы не обычные близнецы, — сказал он, тщательно выговаривая каждое слово. — Наше рождение было угодно судьбе. — Он лихорадочно думал. Казалось, голова сейчас лопнет от напряжения. Люди, дикие люди. Что можно им наплести, чем пронять?

— Наша мать была знатного рода, — была не была. Пропадать, так с музыкой. — Она дочь благородного человека...

— Ага, — вдруг включился в разговор глюк. — И её папаша запер её в комнате без дверей, чтобы она не сбежала. Потому что она забеременела от неизвестного бога! А бог тот явился к ней из прогоревшего очага, когда все спали. Вырос из пепла, как прыщ на зад... как тополь на Плющихе!

Ромка уставился на него. Это было уже чересчур. Глюк поднялся на ноги и вдохновенно взмахнул руками, показывая размеры вылезшего прыща.

— Вот какой был! Мать наша как его увидала, сразу поняла, кто это. А её папаша, наш дедушка, то есть, ей не поверил, и запер навсегда одну. Вместе с верной служанкой. А та служанка всё знала, и ей помогла...

— Так это вы! — вдруг взвизгнула женщина. Поднялась на коленки и протянула дрожащие руки к опешившему глюку: — Это вы!

Глава 8

Дым от жареных потрохов тянулся вверх и растворялся в воздухе. В желудке у глюка заворчало, и малец Мухобой тихонько фыркнул. Он стоял позади всех, жадно вдыхая запах шкворчащей на огне птицы.

Дядька Белоглаз, в накинутой на плечи шкуре, обмотанной поверху линялой тряпкой, поводил руками над раскалённым треножником. Даже с повязкой, которую накануне у ручья наложила ему жена Толстопупа, и которая закрыла глаз и полголовы, он выглядел торжественно, и скорее походил на почтенного старца, чем на овечьего пастуха.

Белоглаз, бормоча слова ритуала, склонился над чашей, в которой исходили дымом и шипящим жиром ощипанные голуби, погрузил пальцы в поднимающийся над тушкой дым. Густой, ароматный пар потёк между пальцев, завиваясь тугими колечками.

Белоглаз всё бормотал, то совсем тихо, то чуть громче. Дымок, взбитый движением его пальцев, прихотливо клубился, в нём возникали и тут же распадались серые туманные фигурки.

Ромка сглотнул голодную слюну. С тех пор, как он проснулся на вонючей шкуре в шалаше дядьки Толстопупа, прошло от силы пару часов, но эти часы показались ему вечностью.

Когда жена дядьки с криком протянула руки к изумлённому глюку, а сам Толстопуп молча выкатил на них глаза, первой мыслью Ромки было бежать без оглядки с этой поляны.

А потом дядька сказал:

— Кубышка, это правда, что ль?

Женщина отчаянно закивала, мотая головой, прядки густых волос опять распустились и упали ей на лицо.

Дядька Белоглаз, что пришёл вместе с Толстопупом, и стоял всё это время за его спиной, в удивлении крякнул и почесал бровь под окровавленной тряпкой.

Потом дядька ухватил Романа за бицепс и подтащил ближе к костру, так, что тот наступил на угли и задрыгал ногой, зашипев от боли. Их с глюком поворачивали, оглядывали, щупали, как коней на ярмарке. Жена дядьки, со смешным именем Кубышка, шмыгала носом, повторяя: "живые, живые..." и смеялась дробным смешком, глядя, как дядька Белоглаз ощупывает дёргающего обожженной пяткой Ромку.

"Похож" — бормотал дядька Толстопуп с видом знатока. — "Похож. Глаза точно мамкины..." "Нет, это волосы от матери, а глаза от деда" — авторитетно поправлял Белоглаз. — "Уж я-то сколько раз его видел!"

Роман покорно поворачивался, позволяя себя ощупывать. Он всё ждал, что сейчас дядька Толстопуп выхватит свою дубину и скажет: "Ладно, пошутили, и будет. Сейчас я вас, охальники и самозванцы, приласкаю!" И дубина поставит увесистую точку в этой безумной истории.

Потом дядька вскрикнул тонким, надсадным голосом: "А корыто-то! Корыто!" и Ромка вздрогнул и облился холодным потом. Если это безумие, то он останется в психушке до конца своих дней. С такой формой бреда ни один врач его не вылечит. А если нет, то этот мир точно сошёл с ума вместе с ним, Ромкой.

Но брёд всё не рассеивался, а на свет появилось то самое корыто. Дядька Белоглаз принялся ощупывать растрескавшееся дерево сухими, чёрными от загара пальцами, а дядька Толстопуп бормотал: "Я сразу его приметил. Если бы не Лохмачи, сразу б догадался..."

"Вот!" — торжествующе крикнул он, тыча пальцем в деревяшку. — "Вот они, знаки, что я вырезал!" Ромка пригляделся поверх дядькиного плеча, и увидел следы, оставленные древоточцем на поверхности старого дерева. Никаких знаков там не было, но Толстопуп уверенно тыкал пальцем в корыто, и Белоглаз важно кивал, рассуждая, какие именно буквы пощадила вода.

Потом они вернулись к ручью, где дядька подозвал крутившегося возле овец мальца Мухобоя, и отдал ему короткий приказ. Малец сорвался с места, раскручивая на ходу свой ремешок, в котором Ромка признал давешнюю пращу. Ремешок был обмотан у мальца вокруг талии, и поддерживал жалкую набедренную повязку, из-под которой сверкали тощие ягодицы.

Малец исчез в лесу, и вернулся с парой диких голубей, таща их за крылья. Один из голубей ещё слабо трепыхался.

Голубей тут же ощипали. Дядька Белоглаз притащил откуда-то кожаный мешок, развязал тесёмки, и на свет появилась чаша кованого металла. Чаша в форме яйца со срезанной верхушкой покоилась на трёх ножках в виде птичьих лап и была изрядно закопчена снизу. Ободок её был гладким и блестящим, будто поверху её постоянно оглаживали и протирали.

Голуби отправились на дно чаши, а дядька Белоглаз, вдруг став строгим и неприступным, набросил на плечи почти новую шкуру, поверх неё кусок полотна с вышивкой по краю, и велел развести огонь под треножником. Потом он навис над костром, бормоча непонятные слова, а все остальные почтительно застыли вокруг.

— Прими наш дар, о богиня! — выкрикнул Белоглаз, вскинув руки к небу. — Прими наш дар, и благослови эту трапезу!

От крика дядьки с веток слетели испуганные пичуги. С пронзительным писком сорвался с верхушки сосны пёстрый дятел и, сверкнув пёрышками в лучах солнца, полетел в лес.

Запах жарящейся птицы стал гуще, запахло горелым жиром. Треножник сняли с огня, и голубей выложили на принесённую дядькой доску. Ловко разделав тушку, Белоглаз отошёл в сторонку и сел, скрестив ноги, на траву. Толстопуп последовал его примеру.

Они расселись в кружок возле костра, и Кубышка обошла всех по очереди, кладя в руки по куску хлеба, на котором исходил жиром и ароматным паром кусок голубиного мяса. Потом она обошла всех по кругу ещё, выкладывая на траву листья с нарезанным кусками сыром и горстью мелких оливок.

Ромка впился зубами в птичью ножку. Мясо таяло во рту, горелая кожица хрустела, исходя жиром. Ножка мгновенно исчезла, и он опомнился, только когда на зубах захрустела тонкая, полая внутри косточка. Ромка взялся за сыр, сырой, желтоватый, похожий на творог, запихнув в рот сколько смог. Желудок радостно пел. Оливки, мелкие, горькие, были восхитительны, и Ромка сжевал их вместе с косточками.

Появился кожаный бурдючок с вином, и дядька Белоглаз плеснул немного прямо на угли костра. Угли зашипели, дурманящие пары растеклись в воздухе. Потом бурдюк наклонили над широкой расписной чашей, и вино забулькало, разбиваясь о глиняное дно.

Вино щедро разбавили водой, но даже эта слабенькая, кисловатая жидкость ударила голодному, не наевшемуся птичьей ножкой и куском сыра Ромке в голову. В ушах зашумело, в желудке разлилось приятное тепло. Мир показался намного симпатичнее, чем был с утра.

Дядька Белоглаз, блестя уцелевшим оком из-под повязки, хорошенько отхлебнул из чаши, и вновь пустил её по кругу. Мальцу тоже досталось разбавленного вина, и он начал тихо хихикать, развалившись на травке и болтая в воздухе тощими, загорелыми ногами.

— А грудь-то у неё была вот какая! — услышал сквозь шум в ушах Ромка. Раскрасневшийся дядька Белоглаз показывал сидевшему рядом, тоже румяному Толстопупу размер чьей-то груди. — Не у каждой коровы встретишь!

— Правильно, царская дочь, не абы кто, — с видом знатока поддакнул дядька Толстопуп.

— Тот малый что сказал — из очага вырос? Слыхали, слыхали... — продолжал вещать, блестя хмельным глазом, почтенный дядька. Свою церемониальную шкуру он отложил в сторону. Тут же, поверх шкуры, лежала аккуратно свёрнутая вышитая тряпица.

— Вырос, — опять поддакнул Толстопуп. — Большой такой, толстый.

— Ну, ну, — погрозил пальцем дядька. — Ни ты, ни я того не видали! Но чтоб у бога — да не толстый...

Дядька засопел, смутившись, и отхлебнул из чаши. Толстопуп зыркнул в сторону жены, сидевшей неподалёку, и тихонько обгладывающей птичье крылышко с остатками мяса, и тоже отхлебнул вина. Отёр рот рукой и обернулся к Ромке:

— А я ведь тебя вот таким пискуном помню! — он развёл руки и показал размер пискуна. Выходило, Ромка в то время был не больше кошки. — И брата твоего помню.

Толстопуп тяжело вздохнул и помотал головой:

— И как я вас тогда не убил, даже не представляю...

Глава 9

— Ну и где он, этот перелаз? — зло спросил глюк.

Они стояли у поваленной сосны. И так уже еле различимая тропинка здесь ныряла под ствол, и пропадала в траве.

Ромка почесал зудевшую под блохастой шкурой спину. Обед под кисленькое винцо закончился внезапно и отрезвил собравшегося вздремнуть на травке, сонного Ромку.

* * *

Он уже клевал носом, уютно пригревшись рядом с костром, где догорали остатки голубиных потрохов, и струился к небу сизый дымок, когда дядька Толстопуп ткнул его твёрдым пальцем в бок и весело сказал: "Эй, парень! Пора идти!" "Куда?" — пробормотал Роман, с трудом разлепив глаза.

Дядька Белоглаз с достоинством ответил: "Не бойтесь, мы вам путь укажем. Всё как есть обрисуем, до последнего поворота".

А Толстопуп поддакнул: "Мы, небось, не дикари какие. В городе бывали, людей повидали!"

Тут же у костра, на клочке земли, присыпанном золой и приглаженном ладонью, дядька принялся чертить план местности. Ромка сонно таращился в эту импровизированную карту, глядя, как Белоглаз выводит на золе прутиком линии с кружками.

"А как дойдёте до перелаза", — бубнил в бороду дядька, — "так сворачивайте по тропке, что к сосняку ведёт. Она одна такая, не пропустите. Там будет старый пень, так вы его обойдите, и прямо от того пня держите солнце над левым ухом, и так идите. А там уже и до горки недалеко..."

Шкуру вместе с трофейной набедренной повязкой пришлось-таки взять, и Ромка под наблюдением дядьки обернулся линялой тряпкой, которую Кубышка успела отстирать в ручье. Шкуру Толстопуп набросил Ромке на плечи, своими руками любовно закрепил кожаными завязками, и отступил с довольным видом: "Орёл!"

Глюку тоже досталась повязка, сандалии и шкура бурой козы. Напоследок дядька, пригладив ладонью бурые клочки шерсти, и выковыряв оттуда пару репьёв, махнул рукой и сказал с хмельной удалью: "Эх, чего там! Отдам, как есть отдам!" — и потащил парней за ручей. Там, в роще лиственных деревьев, росло деревце с прихотливо перекрученным стволом и корявыми ветками, обвязанное поперёк чёрной шерстяной ниткой.

"Для себя растил" — сообщил дядька, оглядывая деревце. Потом перехватил поудобней принесённый с собой топор, и ловко срубил деревце у основания. Сноровисто отделил ветки, и гордо продемонстрировал результат.