Попутчики-2

I

Вспомогательный крейсер

"Морской бык"

27-е сентября 1854 г.

майор ФСБ Андрей Митин

С погодой нам, пожалуй, повезло, подумал Андрей. Легкий ветер с зюйд-веста — как раз такой, чтобы наполнить паруса севастопольцев, и в то же время, вынудить союзников тащить свои многопалубные утюги на буксире. Фрегаты и всякая мелочь смогут идти и самостоятельно, а вот парусные линкоры при таком ветре не ходоки. Конечно, пароходов у французов хватает, но все же — приятно...

"Морской бык" возглавлял колонну пароходофрегатов Черноморского флота. По этому случаю ход держали на крейсерских десяти узлах, но для "Владимира", "Громоносца", "Бессарабии" и трофейного французского "Вобана" это было немало. При необходимости, они могут выжать из машин до двенадцати узлов — но это в теории. На практике же Бутаков неуверенно сулил эскадренный ход в одиннадцать узлов но предупреждал, что больше часа поддерживать его не сможет — механизмы сильно изношены с начала кампании.

— Какой замечательный у вас корабль, Андрей Геннадьевич! Просто не верится, что мне посчастливилось сюда попасть!

Андрей покосился на собеседника. Лейтенант Перекомский, Авив Михайлович. Из семьи военного врача, окончил Черноморское артиллерийское училище в Николаеве, поручик корпуса Морской артиллерии, пять лет назад переименован в лейтенанты флота.

Авив Михайлович успел повоевать: в июне, состоя в должности старшего артиллерийского офицера на "Херсонесе", принял участие в бою отряда контр-адмирала Панфилова с тремя пароходофрегатами. А когда "Херсонес" отдали под переделку в авиатендер, получил назначение на "Морской бык". На бывший британский сухогруз и турецкий угольщик предстояло воткнуть полторы дюжины тяжелых бомбических орудий, соорудить защиту машинного и румпельного отделений, прикрыть пушки траверзами из мешков с песком, оборудовать временные угольные коффердамы, дающие хоть какую-то защиту от ядер. Неделю лейтенант спал урывками, порой по двое суток не смыкая глаз — но работы закончил вовремя. Адмирал Корнилов, осмотрев новую боевую единицу Черноморского флота оценил и впечатляющие две с половиной тысячи тонн, вдвое больше любого из черноморских фрегатов, и четырнадцать с лишним узлов скорости и мощное вооружение — и решил перенести на "Морского быка свой флаг. Так что Авив Михайлович в одночасье оказался артиллерийским офицером флагмана Черноморского флота, и изрядно по этому поводу нервничал.

— Да ведь это теперь ваш, а не наш корабль! — Андрей не стал добавлять, что не имеет к "Морскому быку" никакого отношения. Зарин и Кременецкий решили пока не раскрывать севастопольцам истинное происхождение "Адаманта". Конечно, со временем придется посвятить, а пока — хватит с них одного футуршока.

— Жалеете, наверное, о своем "Херсонесе"? Ничего, теперь он войдет в историю: как-никак, первый гидроавианосец в мире!

Работы на "Херсонесе" еще далеки от завершения. Впрочем, это пока не играет особой роли — река Альма, где должны были состояться главные события ближайших суток всего в двух с половиной десятках верст от Севастополя, и гидопланы вполне достают туда со своей базы.

— Да какой там — жалею, голубчик Андрей Геннадич! — замотал головой лейтенант. — Эдакая мощь, я и мечтать о таком раньше не мог! Ужо дадим прикурить французу!

На "Морского быка", кроме восемнадцати трехпудовых пексановых орудий, самых мощных в арсенале Севастополя, поставили ее и три пушки Лендера, снятые с "Алмаза". Рядом с чугунными чудовищами кургузые противоаэропланные трехд.ймовки смотрятся не слишком солидно, но Перекомский уже имел представление об их точности, дальнобойности и разрушительной силе их гранат.

Крепостные пушки( после недолгого размышления их предпочли корабельным шестидесятичетырехфунтовкам) установили на "Морской бык" вместе с поворотными платформами, прикрыв траверсами из котельного железа и мешков с песком. Арсенал вспомогательного крейсера дополнили четыре карронады и пулемет "Максим" на тумбовой установке. И если карронады представляли угрозу на расстоянии не более четырех кабельтовых, то пулеметные очереди способны очистить палубу неприятельского корабля и со вдвое большей дистанции.

Над "противоаэропланным" плутонгом начальствовал мичман с "Алмаза". Кроме него, в экипаже "Морского быка" было еще девять "алмазовцев", в-основном, машинная команда и артиллеристы. Корнилову смерть, как хотелось поручить свой флагман севастопольцу, но менять капитана перед самой баталией он все же не решился. Так что "Морским быком", как и раньше, командовал мичман Солодовников. Зарин, узнав, куда отправляется Андрей, приватно попросил его приглядеть за юношей. Оказаться в одночасье в обществе адмиралов и легендарных личностей не всякому по плечу.

Андрей усмехнулся, вспомнив этот разговор: похоже, между попаданцами из 1916-го и 2016-го веков сразу некая общность. За это спасибо Лешке Велесову — старый друг вжился в кают-компанию крейсера, стал там своим, и теперь это отношение унаследовали остальные "гости из будущего".

Рация призывно запиликала. Андрей открыл чехол, отжал тангенту:

— Тащ майор, вас "Первый" требует! Срочно!

"Первый" — это позывной "Адаманта". Андрей, развел руками — служба! — раскланялся с Перекомским и заторопился на мостик.

II

Гидроплан М-5

Бортовой номер 37

27 сентября 1854 года

Реймонд фон Эссен

С высоты в тысячу метров армия напоминала огромный ромб. Охватить эту фигуру одним взглядом — задачка еще та, и Эссену понадобилось не меньше четверти часа чтобы составить себе представление о походном построении неприятеля.

Пилот качнул штурвал вправо. В летающей лодке Григоровича летнаб сидел справа от пилота, и при правом вираже ему открывалась замечательная картина .

Сегодня место наблюдателя занимал сам Эссен, а "тридцать седьмым" управлял мичман Корнилович. Лейтенант терпеть не мог уступать штурвал другим, но ничего не поделаешь — сейчас он не мог отвлекаться на управление.

Внизу, в утреннем мареве, от пологой гряды холмов на востоке до изломанной полосы прибоя на западе, раскинулась приморская степь. На всем этом пространстве гигантской пыльной амебой ползла вражеская армия. С высоты ее движение не было заметно, лишь пыльные хвосты за кавалерийскими разъездами, повозками, упряжками, пехотными колоннами показывали, что вся эта махина людей, лошадей, пушек не стоит на месте, а медленно, упорно, перемещается на юг.

Эссен пригляделся — кое-где, в головах пехотных колонн взблескивало золотом. Он поднял бинокль. Так и есть: французы идут с музыкой и, если бы не мотоциклетный треск "Гнома", то и сюда донеслись бы бравурные звуки маршей. А вон, дальше плещется неразличимый с такого расстояния флажок — знамя.

* * *

О таком построении рассказывали вчера на военном совете. Сент-Арно расположил войска гигантским ромбом, углом в сторону русских, и на острие этого угла блестит бронза полковых оркестров, полощутся знамена. Бинокль, подарок "потомков", давал великолепное увеличение: с расстояния в две с лишним версты лейтенант различал красные фески и синие куртки французской пехоты. Зуавы. Отборные африканские стрелки, головорезы маршала Сент-Арно марширующие по сухой крымской земле.

В интервалах между батальонами пылят орудийные запряжки, внутри ромба ползут обозы, вперемешку с конными отрядами. Замыкают построение красные колонны британской пехоты — того, что осталось от нее после позорного бегства в Варну. Ох и икается сейчас британцам, подумал лейтенант. Наверняка и союзники и собственная пресса костерят их за это на все лады...

Перед фронтом построения мелькают редкие цепочки стрелков да пылят всадники — французы отгородились от неприятеля завесой легкой кавалерии. И недаром — вокруг рыщут казачки, не давая ощупывать местность кавалерийскими разъездами. Впрочем, французов мало интересует разведка — "ромб" ползет наугад, и его движение через три с половиной десятка верст должно закончиться у крепостных верков Севастополя.

Если бы... если бы не жалкая, в какой и козу-то не утопишь, речушка Альма, чей обрывистый левый берег вздымается точно на пути.

Дальше, за поднятой армией пылевой тучей, в раскаленной солнцем степи поднимаются к небу дымки. Казаки стараются, сообразил Эссен: князь Меншиков настрого велел истреблять запасы фуража, которые нельзя вывезти. А его новый советник, генерал Фомченко, добавил, что заодно надо предать огню любые постройки, включая и заборы — неприятеля следовало лишить дров для приготовления пищи, и дерева для устройства полевых укреплений.

* * *

Наверное, подумал лейтенант, каждый из этих солдат испытывает душевный подъем. Легко и весело идти вперед со штуцером на плече и ранцем за спиной, когда ты — крошечный винтик невиданно мощной военной машины. Долбит по барабанным перепонкам ритм полкового марша, летит из-под ног красно-бурая почва, истертая в тонкую пыль подошвами, подковами, колесами...

"Только пыль, пыль, пыль,

От шагающих сапог,

И отдыха нет на войне..."

Эту песню спел в кают-компании Велесов. Или это было в Каче, во время посиделок у ночного костра? Здесь эта песня еще не написана, а пыль из крымских дорог выколачивают не сапоги британских колониальных стрелков, а башмаки зуавов и опорки турецких редифов.

Корнилович ткнул перевернутым большим пальцем вниз — известный жест римского плебса, обрекающего на смерть поверженного гладиатора. В ответ Эссен энергично помотал головой. В прошлый раз мичман Энгельмейер рискнул спуститься на пятьдесят метров, но снизу ударили таким залпом, что мотористы насчитали в крыльях и корпусе восемнадцать пулевых отверстий. Хорошо хоть Марченко додумался соорудить наклонный дощатый слип, по которому аппарат с ходу выскочил на берег — а то пришлось бы вылавливать его из мутной воды Севастопольской бухты. Нет, кроме шуток — пять с лишним сотен штуцеров в залпе это много. Болвану Энгельмейеру повезло, что ни одна пуля не угодила ни в мотор, ни в самих авиаторов. Кажется, ясно было сказано: не спускаться ниже трехсот метров!

А вот для того, чтобы сбросить флешетты, придется идти совсем низко. Наставления по применению "аэропланных стрел" рекомендовали сбрасывать их со ста пятидесяти футов, не выше — иначе стрелки лягут с большим рассеянием. И наилучшего эффекта можно добиться, если накрыть цель рассыпанными стрелками, как ковром. Скорость сто двадцать в час, высота тридцать метров, флешетты будут лететь почти параллельно земле. Пехота здесь строится плотными рядами, и солдаты за эти несколько дней привыкли к виду проносящихся над головой аппаратов. До сих пор от них не исходило особой угрозы, а потому пехотинцы больше не разбегаются в стороны, не падают на землю, закрывая руками головы. А значит, кованая смерть пронижет сразу несколько тел...

Эссена передернуло, он с усилием отогнал видение прочь. Странно, подумал лейтенант, неужели Фибих не просветил своих новых друзей о том, какую опасность может представлять для пехоты аэроплан? Он-то знает, какое страшное действие способны оказать флешетты на плотные построения...

Придется атаковать пехотные колонны с тылу, на бреющем. И, вывалив груз, сразу уходить в сторону с набором высоты. Только надо заранее прикинуть направление, а то выскочишь на другую колонну, на залп сотен штуцеров.

Ну, это слава богу, не сейчас...

* * *

Корнилович выровнял аппарат. Теперь они летели над береговой линией на север. Слева пенилась узенькая полоска прибоя, а вдалеке, там, где берег резко поворачивает на юг, горизонт заволокла дымная завеса: это шел франко-турецкий флот. Эссен удивился, почему моряки так отстали от сухопутной армии, но потом понял, что отставание не так уж и велико. Пехоте и обозам еще часа полтора шагать до речки Булганак, за которой -рукой подать! — стоит на высоком берегу Альмы русская армия. Пока походный ромб развернется в боевые порядки, корабли успеют подойти.

И тем не менее, надо торопиться. Эссен сделал Корниловичу знак — "Возвращаемся!" — и потащил из-за пазухи рацию.

III

Крым, Альма.

27 сентября 1854 года.

Прапорщик князь Лобанов-Ростовский

начальник пулеметной команды

Пехотный солдат, саженного, без двух вершков, роста, малый с соломенными волосами под суконной бескозыркой, босой, в полотняной рубахе поверх портов, выпалил: "слушш, вашбродие!" — и кинулся исполнять. Обреченные кустики были последней помехой, перекрывавшей сектор обстрела. Лобанов-Ростовский установил один из трех выделенных для этого направления пулеметов на крайнем отроге, в двух сотнях шагов перед татарской деревенькой Улуккул-Аклес. Позиция была выбрана с таким расчетом, чтобы пулеметный огонь пришелся во фланг пехотным колоннам французов, которым, хочешь-не хочешь, а придется карабкаться на плато.

Позади Улуккул-Аклес, на самой высокой точке плато, возвышалась восьмиугольная башня, сложенная из красного кирпича — станция оптического телеграфа системы Шато. С ее верхней площадки можно было поддерживать зрительную связь с двумя соседними станциями: северной, в Евпатории, и южной, возле Константиновской батареи на Северной стороне Севастополя.

На башне сидели наблюдатели из штаба Меншикова, и при них — мощная радиостанция, присланная с "Адаманта". Она позволяла установить устойчивую связь с рациями-переговорниками, так что советник князя, генерал Фомченко (еще один гость из двадцать первого века), с утра расположился на башне и старательно плетет "радиосеть", накрывающую берега Альмы и немаленький кусок моря.

* * *

Вторую огневую точку прапорщик наметил в полуверсте перед восточной окраиной Улуккул-Аклес; третья располагалась на правом фланге предполагаемого движения французов.

Все три пулеметных точки — тщательно замаскированные, с запасными позициями, — располагались перед фронтом семнадцатой пехотной дивизии генерала Кирьякова, занимавшей плато. Ровными линейками расставлены батареи, прикрытые брустверами из фашин и корзин с землей. В тылах зарядные ящики и запряжки, дальше, за деревней, — обозы, дымят костры, варится кулеш. Солдаты сидят на земле возле составленных в пирамиды ружей; взад-вперед проносятся казаки и верховые адъютанты.

* * *

Генерал Фомченко, обходивший позиции вместе с Меншиковым, особо напирал на маскировку. Прапорщик усмехнулся, припоминая багрового от жары генерала. Фомченко сопровождал княжеский кортеж на двуколке — как выяснилось, большинство "потомков" не умеют ездить верхом. Впрочем, одернул себя Лобанов-Ростовский, нехорошо смеяться над коллегой-авиатором, да еще и таким заслуженным. Ну не умеет ездить верхом — так и что с того? Зато в тактике разбирается превосходно, и командными талантами бог не обидел. Недаром Фомченко жестко осадил генерала Кирьякова, повторившего известное еще со времен Семилетней войны присловье: "на подъеме с моря и с одним батальоном шапками забросаем неприятеля и как кур перестреляем".

Прапорщика изрядно удивила показная лихость этого немододого человека, а более того — его опрометчивость. Неужели здесь считают, что доблесть военачальника полководца состоит в том, чтобы относиться к врагу с пренебрежнием, полагая его каким-то картонным, и в уверености, что он неприменно будет действовать вот так, а не эдак?