Попутчики-2

Истомин оторвался от монитора и посмотрел на плексигласовый шит, куда старшина-планшетист как раз закончил наносить текущую обстановку.

— Сергей, Борисович, как вы полагаете, это не рискованно? Вице-адмирал отсылает самый сильный и быстрый на корабль, когда здесь не все еще решено?

Ну, дожил, подумал я про себя, уже и контр-адмиралы со мной советуются! Но вслух произнес:

— Я полагаю, Владимир Алексеевич, французы уже никуда не денутся. Мы ведь обещали армейцам обработать указанные ими цели. В погребах крейсера полно шрапнелей, на море от них никакого проку. А вот по суше пострелять — милое дело.

— Верно, — подтвердил — Никита. — Митин сообщает: "Алмазу" приказано обстрелять английские батареи. Корректировать огонь будут с гидроплана, лейтенант Марченко. Позывной — "Тридцать седьмой".

Авиаторы, отработав по французскому ордеру, вернулись в Севастополь и вот, вылетели снова. Гидропланы нанесли удар по сухопутным целям, после чего занялись разведкой и корректировкой. Ладно, это дела Фомченко, на то он и генерал...

Истомин подумал, потом кивнул и вернулся к монитору.

— Смотрите, товарищи офицеры, — сказал Кременецкий. — Концевые корабли французской эскадры выходят из боя!

* * *

Хотел бы я знать, что напишут о "Сражении близ устья Альмы" будущие военно-морские историки этого мира? Возможно, родится и такая версия:

"Адмирал Гамелен, желая сохранить наиболее боеспособную часть своего флота, винтовые линейные корабли, выделил из в отдельную колонну, поручив командование самому талантливому своему подчиненному — графу Буа-Вильомэз. И когда стало ясно, что Нахимов предпримет фронтальную атаку в строю четырех параллельных колонн на французский ордер, отдал приказ винтовым кораблям прибавить ход, и за строем парусных линкоров, по большой дуге выходить из боя. Тем самым адмирал проявил предусмотрительность, спасая лучшие боевые единицы для защиты плацдарма с моря до подхода англичан..."

* * *

Истомин громко выругался.

— Вот, значит, что он затеял! И как же я сразу не догадался...

Я удивленно посмотрел на вице-адмирала.

— Гамелен поставил винтовые линкоры в конец колонны, — пояснил тот. — Видите, они без буксиров? А я-то сразу не заметил...

Я вгляделся в монитор. Действительно, перед четырьмя кораблями, выходящими вправо из строя французской эскадры, нет буксирных пароходов.

В голосе Истомина голосе сквозило неприкрытое отчаяние:

Поздравляю вас, господа, этот прохвост Гамелен прекраснейше натянул нам нос. Сейчас они обогнут общую свалку и уйдут на норд-вест, в море. Три часа — и в Евпатории! Гамелен наверняка выслал вперед авизо, чтобы турки срочно снимались с якорей и шли навстречу.

— Вы полагаете, они могут ударить по эскадре Нахимова с тыла? — встревожился Кременецкий.

Истомин покачал головой.

-Ну что вы, господин капитан первого ранга! Пока они сюда доберутся, все будет уже кончено. Нет, Гамелен хочет увести их в Евпаторию, а турки выйдут в море, чтобы мы не слишком усердствовали с преследованием.

— "Морской бык" вызывает! — крикнул старлей. — Господин контр-адмирал, Корнилов на связи!

Никита щелкнул тумблером, включая громкую связь.

-...нстантин Иваныч, отряд паровых кораблей обходит Нахимова с фланга, — возник в помещении голос. — Я поворачиваю на вест, приму бой на параллельных курсах.

— Они уходят, Владимир Алексеич! — закричал Истомин, вырвав микрофон у старлея. — Гамелен нас обманул, они уходят в Евпаторию!

И верно — четыре отчаянно дымящих кораблика меняли курс, поворачивали к северу.

Корнилов ответил не сразу:

— Ваша правда, Константин Иваныч. Постараюсь нагнать, хоть на отходе пощиплю. Эх, потомков я отослал... С их пушками точно бы справились! Может, вернуть?

— Согласен господин вице-адмирал, возвращайте. И вот что еще: сообщите от своего имени на "Париж", чтобы Павел Степанович не увлекался. Боюсь, нас он не послушает. Французам так и так крышка, а ветер того гляди, разойдется до шести баллов. Корабли у них побиты, к маневрированию сейчас мало способны. Как бы не повыкидывало на берег!

Я глянул на монитор — в углу экрана светилась панель с данными атмосферного давления, скорости и силы ветра. Истомин прав, погода в самом деле, меняется...

Я вышел из кают-кампании и поднялся на палубу.

На фоне берега высился лес мачт, затянутый сплошной ватной пеленой. Над морем разносился сплошной пушечный рык. Там, на залитых кровью палубах, в пороховом дыму, в паутине изодранных картечью снастей, сражались люди. Умирали сами и убивали других. Шли на дно, захлебывались кровью в простреленных легких, валились на палубу с головой, рассеченной ударом кортика или абордажного топора. Там вершится история — и отнюдь не та, о которой я читал в мемуарах и романах, не та, о которой писал статьи. И ни один из людей этого человечества понятия не имеет о том, что сегодня судьбы из мира и каждого из его обитателей сделали крутой поворот, окончательно покинули колею, в которой катилась, влекомая неумолимым ходом событий. И я, выходит, приложил к этому руку.

А ветер-то и правда посвежел. Море, с утра испятнанное редкими барашками, теперь сплошь покрыто снежно-белыми завитками, исчерчено ровными рядами волн, катящих с веста. Порывы ветра срывают пену с гребней, и даже сюда, на высоко поднятую над водой вертолетную площадку долетают порции брызг.

Это, согласно визуальной шкале Бофорта, памятной мне с яхтенной молодости, пять баллов. А ветер крепчает, прижимая изувеченные линкоры к коварному мелководью...

— Сергей Борисыч!

Я обернулся. Из двери выглядывал старший лейтенант Бабенко. На физиономии начальника БЧ-4 была написана неприкрытая тревога.

— С "Константина" сообщили: адмирал Нахимов тяжело ранен!

"Вот тебе и упругость истории! Вот тебе, мать его не туда, и Трафальгар! И черт меня дернул играться с историческими параллелями..."

III

Севастополь, база авиаотряда

28 сентября 1854 г.

Реймонд фон Эссен

— Еще одним меньше... — невесело сказал Эссен. — Месяца не прошло, а что от отряда осталось — слезы... 

Марченко угрюмо молчал. Его "эмка" при приводнении зарылась носом в волну и скапотировала, поломав при этом правую плоскость. Лейтенант садился последним — кружил над Южной бухтой, ожидая, когда сядут ведомые. Высота волн уже заметно превышала предельные для гидропланов полметра, так что авиаторы еще легко отделались. Чуть меньше везения -  и пришлось бы вылавливать из воды обломки всех трех аппаратов.

— Да заменим мы это крыло! — с жаром заявил Кобылин. — Делов-то на сутки! Вот сейчас прямо и возьмемся. Вы меня, Реймонд Федорыч, знаете — ежели сказал, что управлюсь, значит, так тому и быть!

Эссеновский наблюдатель, прославившийся дебошем со стрельбой в одном из севастопольских трактиров, теперь заведовал ремонтной мастерской. После ранения его дружка, бывшего моториста "девятки" Рубахина, признанного отрядного Левши, Кобылин принял его непростое хозяйство.  Руки у унтер-офицера были золотыми, с аппаратами он нянчился, как с малыми детьми.

— Ладно, действуй, — милостиво разрешил лейтенант. — Только смотри, я тебя за язык не тянул. Чтобы завтра к пятнадцати ноль-ноль аппарат был готов к пробному вылету. Сам полечу, смотри! А ты, Борис Львович, не стой, в ногах правды нет.  

Кобылин торопливо кивнул и вышел. Марченко пододвинул стул, лицо его скривилось от боли, и Эссен заметил, как неловко он держит правую руку. 

— Тебе бы врачам показаться, может кость треснула? 

— Нет там никакой трещины,  отмахнулся Марченко. — Самый пошлый вывих. Да и к кому идти? Пирогов при армии, а остальные — хрен их знает, что тут за коновалы? Фибиха бы сюда! Он хоть и сволочь изрядная, а такую ерундистику вправлял за здорово живешь.

— Ты все-таки, Борис Львович, поосторожнее с рукой, — отозвался лейтенант. — А то ведь Кобылин-то аппарат починит, а летать на нем кому?

— А ты, Реймонд Федорыч, ври, да не завирайся, — усмехнулся Марченко. — Спасибо, конечно, что так высоко меня ценишь, а только пилотов у нас теперь больше, чем машин. 

И ведь не поспоришь, подумал Эссен. На два аппарата, способных подняться в воздух, в авиаотряде сейчас шесть летчиков. 

Он вытащил из планшетки карту, развернул на столе, сдвинув в сторону стаканы с остывшим чаем. Глаз авиатора, привыкшего к куда более точной продукции военно-топографической службы, никак не мог привыкнуть к архаичным обозначениям и обычных для карт полувековой давности вольностей с масштабом. Но делать нечего: от карты, имевшихся на "Алмазе" и "Адаманте", никуда не годились. За долгие годы все видимые ориентиры — дороги, застройка. очертания жиденьких рощиц, даже изгибы речек и ручьев — изменились до неузнаваемости.

— Ладно, рассказывай, как слетали.  — сказал он Марченко.

— А что рассказывать? Подошли вдоль берега, на трехстах метрах, опознали цель, вывалили стрелки...

— На пехоту? — уточнил Эссен.

— На батареи.  Князинька наш наводил, по радио и ракетами. Он там своими пулеметами столько нашинковал — смотреть страшно, весь склон в трупах. А у бродов сплошной затор, колонны смешались, ни  туда, ни сюда. Наши батареи по ним пристрелялись, а французы попытались их подавить, вот Боренька и попросил им пыху сбить.

— И что, сбили?

— А то как же? Три захода, половину вывалили. Еще собирались с моря окатить шрапнелями, "Алмаз даже дал пару залпов, но его почему-то отозвали. Ну, мы по батареям прошлись, а потом еще два захода по пехоте у бродов. Ох, и не завидую я лягушатникам! Почитай, как на германской — пулеметы, шрапнель, аэропланы. Колючки только не хватает.

— Ее тут, кажется, еще не изобрели. — буркнул Эссен. — Ну ничего, теперь есть кому подсказать.

Марченко кивнул. Даже без пулеметов проволочные заграждения могли бы стать непреодолимым препятствием для здешней пехоты, привыкшей действовать в плотных построениях.

— "Алмазу" дали команду преследовать сбежавшие паровые корабли. — объяснил Эссен. Он, благодаря Велесову, исправно рассылавшему свежие сводки, был осведомлен о том, что происходило на море. — Там сейчас такое творится!

— Да видел я, — кивнул Марченко. — Все в дыму, паруса, пушки палят. Корабли горят, на абордаж сцепились, чисто Наварин. Я на отходе не удержался, прошелся над ними — красота!

— Это, знаешь ли, кому как. С "Адаманта" сообщили: ветер до семи баллов, волнение усиливается. Да ты и сам видел — вон, что в бухте у нас творится, а там берег подветренный, ни мысом не прикрыт, ни бонами. Половина кораблей в баталии перекалечены, если не оттащить их пароходами подальше в море — сядут на камни. Пальба уже прекратилась, французов сколько-то ушло, остальные — кто догорает, кто на берег выкинулся. А Нахимова еще в самом начале сражения тяжело ранило.

— Да ну? — Марченко присвистнул. — Вот уж действительно — от судьбы не уйдешь!

— Типун те на язык, Боренька, неровён час, накаркаешь! Сказано же, ранен адмирал! Его сейчас на "Адамант" заберут, а там врач, не чета Фибиху, настоящий волшебник!

— Ну и хорошо, — Марченко тяжело поднялся. — Я, Реймонд Федорыч, пойду. Что-то плечо и правда разболелось, дергает, зараза. Поищу какого ни на есть фельдшера, пусть хоть лубки наложит, что ли...

IV

"Морской бык"

28-е сентября 1854 г.

Андрей Митин

Вот уж воистину, ирония судьбы, усмехнулся Андрей. "Морской бык", чьи орудия должны громить борта французских линкоров, сейчас вытаскивает один из них на буксире — в море, подальше от опасного мелководья, где уже сидят несколько французских и русских кораблей. Подальше от коварной гряды, на которой прибой доламывает незадачливый "Карадок", сумевший, было, вывернуться из прицелов русских пушек.

Шторм пришел с веста, внезапно. Да и какой это шторм? Смех один — семь баллов, очень свежий ветер. В иное время подобрали бы брамсели и нижние паруса, взяли бы по два рифа на марселях и контр-бизани, и неторопливо, раскачиваясь под ударами полутораметровых волн, вырезались длинными галсами в открытое море, прочь от подветренного берега.

Все-таки, полвека технического прогресса — это много. Особенно, если эти годы выпадают на период взрывного, стремительного развития кораблестроения. Бывший британский сухогруз, ровесник дредноутов и линейных крейсеров, не особенно напрягаясь, тащил против ветра по два корабля. Вот и сейчас за кормой "Морского быка" тяжко переваливается с борта на борт флагман Новосильского, "Париж", а за ним в кильватере "Маренго". На обоих срубили стеньги и готовятся уже рубить мачты — что угодно, лишь бы уменьшить напор ветра на высоченный, хоть и лишенный парусов рангоут. Колесные пароходы еле удерживали трехдечные громадины на месте, не давая им дрейфовать к берегу. "Владимир" и "Бессарабия", лучшие пароходофрегаты Черноморского флота, впряглись во флагманского "Великого князя Константина" и, надрывая машины (отменной британской постройки!) черепашьим ходом выгребали на вест. "Громоносцу" же не повезло — пытаясь подать буксир на "Чесму", он навалился бортом на беспомощно дрейфующий французский "Юпитер", разломал колесо и теперь пароход, в компании обоих линкоров, и русского и французского, сносило к близкому берегу.

В семи кабельтовых мористее "Алмаз", отчаянно дымя обеими трубами, волок на буксире сразу два корабля — "Варну" и взятый абордажем ""Фридланд". А далеко за ними, к зюйд-весту ветер рвал дымный шлейф над колесным "Могадором". Адмирал Гамелен не зря назначил для буксировки своего флагмана этот фрегат, чья шестисотпятидесятисильная машина уступала разве что "Наполеону". "Вилль де Пари", головной корабль французского ордера, сумел уклониться от схватки с черноморцами, и теперь уходил к Евпатории, провожаемый проклятьями французских моряков, брошенных своим адмиралом.

Когда вице-адмирал Корнилов осознал, что пятерка винтовых кораблей вовсе не собирается наносить удар с тыла по нахимовской эскадре, а поспешно покидает поле боя, он сгоряча скомандовал ложиться на курс преследования. Решение это отдавало суицидом — без поддержки "Алмаза" и "Заветного" русские пароходофрегаты, даже в компании "Морского быка", стали бы легкой добычей французских паровых линкоров. От роковой ошибки Корнилова и его отряд уберег внезапно усилившийся ветер. Пришлось предоставить беглецов их судьбе, сделать развороти поспешить на выручку нахимовской эскадре. А заодно и уцелевшим неприятельским судам, неотвратимо дрейфующим к подветренному берегу. Французы давно перестали стрелять. Одни бросили избитые корабли и изо всех сил гребли к берегу на уцелевших шлюпках, другие выкинули белые флаги, призывая на помощь недавних врагов. Уцелевшие паровые суда под флагами Третьей Республики расползались по разным румбам, лишь маленький "Катон" не бросил беспомощных парусных собратьев и бок о бок с севастопольцами пытался помочь терпящим бедствие парусным гигантам.

Это была тяжелая, опасная работа. Надо было торопиться, ведь кроме мелей и каменистых банок под берегом притаилась другая, куда более страшная опасность — невзорвавшиеся мины двух минных банок только и ждали, когда ударится о них удариться о днище глубоко сидящего судна. Свинцовый колпак сомнется, треснет стеклянная ампула, электролит зальет угольный и цинковый электроды. Порожденный этой парой импульс разбудит взрыватель, и тот выпустит на свободу взрывчатую силу сотни килограммов троитла, заключенного в зарядную камеру.