Волчья схватка

Глава первая. Молочные реки, кисельные берега

— Федор Петрович, посмотрите только на ватрушечку. Румяненькая, только из печки. Гляньте, золото чистое, корочка хрустящая, а сметаны-то, сметаны... Феденька, ну, откушайте! — Пелагея, нянюшка старая, кланялась низко, подавая пухлую ватрушку. — Федор Петрович, с молочком-то...

Федька крутил головой, отворачиваясь. Ватрушка казалась бледно-серебристой, вовсе не румяной, как говорила Пелагея. Да и есть не хотелось, только вот диво — живот подводило нытьем, да подреберье болело нудно, противно.

— Федор Петрович, гляньте, пирожки с зайчатинкой. Братец-то ваш зайцев вчера добыл, мяско свеженькое. А рыжички! Рыжички соленые! Да с лучком... Ну, Феденька... — продолжала уговаривать нянюшка, сбиваясь с отчества по старушечьей памяти. Да и то, в люльке еще мать качала, так что можно. Попробовал бы кто другой!

Бранихин открыл глаза, потирая ноющий живот. Луна, блекло-серебряная, расплылась по небесной черноте, развалилась среди звезд, как ватрушка на подносе. Эх, дурень, дурень, нужно было есть, когда нянька предлагала. Теперь-то ни ватрушек, ни пирожков... Он придвинулся к костерку, обхватил себя руками за плечи — несмотря на парную августовскую ночь, знобило нехорошо, морозом драло по коже, будто и не лето на дворе. А дома-то, дома нынче... Федор Петрович размечтался, разнежился даже, глядя на лунную ватрушку, зависшую в небесной вышине. И представилась ему горница парадная в отцовском доме, а на дубовом столе миски да горшочки со всякой всячиной. Пирожки с зайчатиной исходили паром, ватрушки приманивали бледной желтизной сметаны, а рядом — кувшин с топленым молоком, только с ледника, глотнешь, так и сведет скулы от холода. Вот Пелагеюшка поклонилась, протягивая в дрожащих старческих руках миску с земляникой в меду. Ягодки как на подбор, крупные, багровые даже от спелости, и мед со своей пасеки, золотом отсвечивает. А Федор Петрович, пацаненок неразумный, отворотился опять. Мол, не хочу я есть, нянюшка, оставьте меня. Полосатая толстая кошка, урча, топталась рядом, терлась о ногу, просила подачку.

— М-ммяяяяя... — говорила она. — М-мммнееее...

И поднималась на задние лапы, передними царапая ножку стола, мяучила требовательно и жалостно. Особо кошку кувшин с молоком соблазнял, но согласилась бы и на ватрушку сметанную.

— Дурень, дурень, — бормотал Федор Петрович во сне, дергая тощей ногой. Рука его, откинувшаяся в сторону, опасно приблизилась к костерку, и жаркий уголек подкатился уже к пальцам, а ему все казалось, что Пелагеюшка пытается сунуть в ладонь пирожок с зайчатиной.

— Откушайте, Федор Петрович! — попросила вновь с поклоном нянюшка.

— Да ладно уж, — согласился он, схватил горячий пирожок и метнулся во двор, волчонка кормить — была такая диковина на боярском дворе. Держали всякую дикую живность на забаву. А волчонок этот любимцем Федора Петровича был, хоть и покусал его изрядно по первости, даже шрамы остались.

— Так а сметанка как же? — крикнула вслед Пелагея. — Федор Петрович, да куда ж вы? Не позавтракавши...

Но мальчишка уже выскочил за гулко стукнувшие двери, поежился на бегу. Ну, нет охоты к еде, сейчас бы побегать, на речку сгонять, окунуться в прохладную воду. А то скоро жар летний навалится, тогда и купаться не захочется. Только и останется, что лежать в тенечке, да лениво хворостиной четверолапого приятеля дразнить.

Федор Петрович уже почти что до реки добежал, уже тянул через голову рубаху, видел, как танцуют солнечные волны, даже рыбешка какая-то высунула нос из воды, пытаясь ухватить мошку. Вот-вот плеснет в берег волна, и можно будет нырнуть у большого камня, поискать раков, вечно лепящихся рядом.

— Господин поручик! — затеребил его кто-то за плечо. — А, господин поручик? Вы разбудить просили...

Федор Петрович дернул было ногой. Какой я вам поручик, совсем с ума посходили? Мне вовсе лет десять, не более. Я купаться хочу!

— Господин поручик... — продолжал бормотать надоедливый голос, и Бранихин неохотно открыл глаза. Вмиг пропала речка, только что манящая солнечными волнами, исчез ватрушечный аромат, а вместо морщинистого лица Пелагеюшки увидал он склонившуюся над собой усатую, нечесаную рожу, еще красную, не отошедшую ото сна.

— Ну? Чего тебе? — спросил Федор Петрович неласково. Уж больно хороший сон солдат перебил. Еще б хоть чуточку посмотреть, может, не так голодно бы казалось, и в животе перестало бы урчать надоедливо. Бранихин закинул голову вверх — ах, рань-то какая! Лунная ватрушка видна была еще на небе, только побледнела почти что до невидимости, и розоватые солнечные лучи уже подсвечивали лохматые, как дворовые кошки, облака.

— Так разбудить просили, — почесывая затылок, недоуменно сказал солдат. — С утречка, сами сказали. Вот я и...

— Ладно, — Федор Петрович поднялся, моргая. — Разбудил — и молодец. А теперь иди, занимайся, чем там тебе положено.

Солдат убрел, пожимая плечами, оглядываясь на господина поручика. Вот ведь, навязали в роту сопляка. Сам ничего жизни не разумеет, а туда же — командовать. Разбуди, мол, с рассветом. А начнешь будить, так и виноватым останешься. Ладно хоть не дерется. Не то что капитан-немец.

— У-у, поганец! — обругал солдат вспомнившегося не к добру капитана. — Немец... — и это тоже прозвучало ругательством.

Федор Петрович поправил форменный кафтан, повязал шарф вокруг талии, посмотрелся в зеркальный осколок. Похож, конечно, на офицера, но глаза-то не спрячешь. Глаза испуганного мальчишки, которому бы у нянюшкиной юбки сидеть, да ватрушкою чавкать. Да и то, восемнадцать лет всего. Раньше и речи не было, чтоб в такие-то годы в службу идти. Но теперь другое все. Царь приказал. Братец старшенькой, отцов любимец, дома остался. А то как же, наследник. А Федору Петровичу служить. Выслуживать царскую ласку. Ну и правильно. В деревеньке единственной не разгуляешься вдвоем. Одно слово — бояре Бранихины, да только богатства боярского давно уже не осталось. Оскудел род, обнищал. Теперь вот Бранихин поручиком служит, как безродный какой, немецкого капитана каждое слово ловит, да еще и опасается, как бы в ухо не получить тяжелой капитанской рукой.

— Что едим, молодцы? — бодро поинтересовался Бранихин, подходя к солдатам, что сидели кучкою около костерка, скребли что-то ложками по дну котелков. Один сморщился, скривился так, что показалось — шрам у него через всю рожу, протянул котелок, в котором на донышке сиротливо лежали пару ложек разварившегося пшена, пахнущего гнилью. Федор Петрович вздохнул. Провиант не подвозили, хлеб заплесневел, ели и такой, пока был. Многие маялись животами, кровавым поносом, то и дело бегали к приречным кустам, а вонь над лагерем стояла такая, как только в отхожем месте бывает. И росла невдалеке рощица из крестов, каждый день туда новых жильцов сносили. Попы уже охрипли, заупокойные читая.

Эх, ватрушечку бы сейчас... Бранихин задрал голову вверх, и солнце, как давеча луна, показалось ему поджаристой, румяной ватрушкой, полной желтоватой, густой сметаны. Кошка лохматая, бело-серая, облачная, подкралась к золотистой ватрушке, пасть разинула. Вот-вот съест! Федор Петрович аж ладошкою взмахнул: уйди, поганая, моя еда!

— Эх, господин поручик, — вздохнул старый солдат, слезливым, покрасневшим единственным глазом посматривающий на зеленого еще офицерика, — обложили нас турки. Ни еды, ничего. Конфузия, как под Азовом в свое время. Обидно, господин поручик. После Полтавы-то туркам кланяться...

Федор Петрович хотел ответить резко, да рукой махнул. Прав старик, кругом прав, что тут скажешь. Офицерством своим в морду ему дать? Это всякий может. А сказать-то нечего. В самом деле кампания на Пруте не задалась. Похоже, конфузии не миновать. Царь-то братьям-славянам помощь супротив турков обещал, да силы не соразмерил. Видно, ударила в голову полтавская победа, как вино хмельное. Теперь сиди на берегу Прута, смотри, как разрастается крестовая рощица за лагерем, нюхай заплесневевшее пшено, да радуйся, что хоть такое есть. А как накинутся турки, так и вовсе смерть придет. С брюхом, голодом сведенным, много не навоюешь.

Барабанная дробь раскатилась над лагерем, расколола подрагивающий летний воздух. Даже показалось, что дробью этой отхожую вонь отнесло в сторону. Солдаты вскочили, побросали котелки да ложки, начали хватать ружья.

— Опять турок попер, — вздохнул тяжко старый солдат, утирая невесть откуда взявшуюся слезу в единственном глазу. — И так жрать нечего, так и это не дадут укусить. Ну да ладно, война все ж...

Он сплюнул, пошел, не торопясь, к своему ружью, поддергивая штаны совершенно мирным, домашним каким-то движением.

— Почему не построились? — будто плетью стегнул резкий, нерусский голос из-за спины, и Федор Петрович обернулся, вздрагивая и втягивая виновато голову в плечи. — Russisches Vieh!

Федор Петрович нехорошо помянул батюшку, Петра Романыча, боярина бородатого, который против был обучения иностранным языкам. Вот и слушай теперь, как какой-то безродный немец его, боярского сына, кроет, а ответить никакой возможности нет. Тем более, что даже неясно — чем, собственно, обложили.

— Да я щас, Карл Иваныч, — заторопился Бранихин, зачем-то оправляя шпагу на поясе. — Щас выстроятся. Айн момент! — и зачем-то добавил часто слышанное от капитана: — Шайзе!

Немец позеленел, занес уже руку, чтоб отвесить наглому поручику оплеуху, да барабанная дробь вновь резанула уши, и он, выругавшись невнятно, только кивнул, пообещав себе разобраться с наглецом, что чинов не знает, потом. И не посмотрит, что боярский сын. Не таких обламывали. Думским боярам бороды рвали.

Федор Петрович побежал к редуту, придерживая рукою болтающуюся шпажонку. Соображал про себя, что этой атаки турецкой ему уже и не пережить. Все везенье выбрал. Сколько их было, этих атак, когда он, обмирая от темного ужаса, тыкал шпагой в живую, податливую плоть, взвизгивал от страха, пугаясь, что сейчас ядро, туго отжимающее воздух над головой, влепится прямо в него. А потом сидел у костерка, плача от стыда. Негоже Бранихину бояться, всегда воинами были, а вот он — не может. Страх глаза пеленой застилает, бежать хочется с поля боя, не чуя ног. Старик-солдат утешал незадачливого поручика, рассказывал военные байки, вывезенные еще с Азова, но это не помогало, и Федор Петрович по-прежнему обмирал чуть не до обморока, услышав барабаны, призывающие к бою. Даже не смерти он боялся. Смерть что, так, ерунда, потом уже ничего не болит и совсем не страшно. А вот рана — это да. Насмотрелся он на всяческие, начинающие вонять по жаре, загнивающие и черные. Представлял такие у себя, и слезы сами наворачивались на глаза, а взгляд разыскивал крестовую рощицу за лагерем, и слышалось уже заунывное пение попов, отпевающих еще одну душу. Его, Бранихина, душу.

Свистнуло ядро, другое, и впереди показались турецкие цепи, стреляющие часто.

— Ну, нынче турок всерьез пошел, — сказал кто-то из солдат, и остальные рассмеялись, будто шутке. — Держись, робяты, щас нас молотить начнут, как зерно на току.

Федор Петрович склонился за вязанкой хвороста, тупо надеясь, что здесь-то турок его не увидит. Ухватился заледенелыми пальцами за ладанку, что нянюшка, Пелагеюшка старая, на шею повесила, провожая воспитанника в дальнюю дорогу, на службу царскую. Может, выручат мощи святые?

Капитан пролаял команду, и солдаты начали стрелять, дружно, слаженно, будто и не голодали вовсе, будто учения идут, царю подготовку показать надобно. Федор Петрович выглянул из-за вязанки, и в глазах его помутилось. Турки были уже совсем близко, и можно было разглядеть темные глаза, сверкающие угрозой, сабельный блеск, черные бороды, топорщащиеся злобно. Вот-вот навалятся всей силою. Рука его отпустила ладанку, потянулась к шпаге, ткнулась в холодное железо с надеждою. Может, оружие выручит, ежели святым не под силу?

Федор Петрович поднял взгляд к небесам в последней — как померещилось ему — молитве, но глаза уловили только солнечный блеск, и вновь помстилась ему ватрушка, полная желтоватой сметаны. Облачная полосатая кошка отбежала в сторонку, облизывалась сладостно, и живот Бранихина так не ко времени свело голодным спазмом, что даже в горле запершило.

Еще одно ядро тяжело плюхнулось неподалеку, раздались крики боли. Федор Петрович, сжимая эфес шпаги, стал на ноги, стараясь выглядеть твердо, уверенно, махнул рукою в сторону турков. Мол, давай, ребята, навались на вражью силу. Устоим! А у самого коленки дрожали, и ноги подкашивались от страха, а глаза выкатывались яростью и предчувствием смерти. Рядом какой-то начальник, весь в кружевах, как на балу, горячил коня, хлопал его по шее, выкрикивал что-то невнятно-веселое, будто радовался предстоящему. Федор Петрович покосился на него неодобрительно, вздохнул завистливо. Ему тоже хотелось бы так, да храбрости не хватало. Пушечное ядро, прилетевшее с турецкой стороны, обдало горячим воздухом, пахнущим железом и болью, влепилось прямо в красавца на коне, разбрызгало его кровавой мокростью в стороны, будто пузырь с водой лопнул. Федор Петрович так и замер с открытым ртом, весь залитый чужой кровью. Рука окостенела, сжимая шпагу. Мертвая лошадь, покачавшись, словно сохраняя еще подобие жизни, свалилась на него, опрокинув на землю, придавив всей тяжестью.

— Глянь-кось, поручика убило, — сказал кто-то даже без сочувствия, просто, как данность, приняв то, что Федор Петрович уже переселяется из мира живых куда-то дальше, в неведомое.

— Отмучился, бедный... — Бранихин узнал голос старика-солдата, хотел было выкрикнуть, что жив он, вовсе не помер, не его ядром убило, только из-под лошади выбраться помогите, но голоса не было, лишь жалкий, совсем щенячий всхлип вырывался из сведенного судорогой горла. Солнечная ватрушка окатила его желтоватой, густой сметаной, такой сладкой и вкусной, что Федор Петрович, захлебнувшись, потерял сознание.

Очнулся от дикого визга, вгрызавшегося в уши, подобно мыши, жрущей в углу сырную корку. Разлепив залитые кровью глаза, Федор Петрович увидал турка, несущегося прямо к нему с занесенной саблей. То ли не поверил басурман в смерть русского, то ли хотел ободрать драгоценности какие с офицера — перстень фамильный сверкал заманчиво на откинутой руке Бранихина — только мчался этот турок с перекошенной злобою рожей, и сабля сверкала льдисто, обещая скорую смерть. Все звуки боя утихли для Федора Петровича, остался только вопль бегущего турка, да посвист дамасской стали в его руке.

— Да нет же, нет, меня нет тут, — забормотал Федор Петрович, выдираясь из-под тяжелой лошадиной туши, но только ноги его подергивались беспорядочно, уж очень сильно придавило, без помощи не выбраться. А вокруг, как на грех, никого, к кому можно с просьбою обратиться. Все своим боем заняты, собственную жизнь охраняют. Куда там до поручика.

А турок, увидав, что офицер вовсе даже не мертв, будто еще сильнее обрадовался, завопил громче, а сабля его закрутилась в воздухе, очерчивая жуткий круг, напомнивший Федору Петровичу дымящуюся прорубь в зимней реке, из которой высовывается жуткая морда водяного, подманивает неосторожного.