Волчья схватка

— Карл, король шведский, — шепнул чей-то голос на ухо Федору Петровичу.

Он бросился к сабельному мастеру, затряс его за плечо.

— Аверкие, сон мне чудной приснился, — и рассказал весь сон и слова мутные, послышавшиеся, упомянуть не забыл.

— Вещий твой сон, — кивнул Скила. — Карл, король шведский, зла всем желает. Зальет кровью нашу землю. А будет воля его — и твою зальет. Никого живым не оставит, а кто выживет — молить о смерти будет. Только не пощадит злобный король. Черной краской нужно вписать этот год — тысяча семьсот одиннадцатый — в летописи Черной Горы. Много, ох, много крови будет...

— Неужто зло такое на земле бывает? — удивился Федор Петрович. — Как же Бог допускает этаким-то тварям по земле невозбранно ходить?

— Это испытание наше, — вздохнул тяжко сабельный мастер. — Как-то выдержим... Никому не дает Бог ношу, которую унести невозможно. Каждому — по силам его.

— И мне тоже? — испугался Федор Петрович.

— И тебе, — кивнул Скила и спрятал улыбку в бороде, увидав плавленое золото волчьих глаз на мальчишеском лице русского офицера.

Глава четвертая. Молоко волчицы

Привел сабельный мастер Федора Петровича в чудной монастырь, высеченный прямо в горе.

— Острог это, — пояснил, кивая на белые стены, выступающие из скалы. — Сто лет назад строили. Крепость неприступная.

Федор Петрович, задрав голову, смотрел на диковинные деревья — в родном Поволжье таких и в заводе не было, — обрамляющие зеленью витражи разноцветного стекла.

— Венецианцы, небось, делали, — завистливо кивнул на стеклянные иконы. — Дорогая работа. У нас так не умеют.

Скила мотнул лохматой головой, встопорщил бороду. Понравилось ему восхищение русского. Хороший воин будет, станет до смерти драться за веру христианскую, коли так на стены монастырские глядит.

В крепости Федора Петровича приняли хорошо, любезно даже. Сам владыка Даниил с ним беседовал, крест свой давал целовать, исповедовал.

— За правое дело биться будешь, — сказал, потрепав по плечу ласково. — Петр — царь великий, не только о России радеет, но и обо всех славянах. Ты тут — страны своей посол.

Федор Петрович даже приосанился, в глазах блеск появился. Понравились ему слова митрополита. Руки аж зачесались — взяться за оружие, крошить ненавистных турков, что веру свою басурманскую огнем и кровью насаждают.

Правда, жизнь в монастыре оказалась тяжкая. Федор Петрович к такому не привык. С утра раннего — только-только солнце первый луч на небо бросало — гудел колокол, возвещая рассвет. Вскакивали воины, обливались ледяной водою, бежали на площадку, тесаным камнем мощеную. Федор Петрович глаза разлеплял с трудом, поднимался, кряхтя и охая, как старик столетний, с узкой каменной койки, на которую только хлипкое одеяло было брошено, брел вслед за остальными, прихрамывая и хватаясь за разламывающуюся спину.

— Что, русский, тяжко? — смеялись бородатые воины, подталкивая Федора Петровича жесткими пальцами в бока. — А, русский?

— Не-а... — тянул Федор Петрович якобы лениво, прижмуривая сонные глаза. Не мог признаться, что действительно тяжко. Чтоб не говорили потом, что русские офицеры — неженки, коим только за мамкину юбку держаться, в колыбели молоко сосать. — Нормально. Ну, рановато немножко. Так я спал плохо. Бессонница у меня.

Черногорцы хохотали, подмигивали Федору Петровичу и друг другу, и от этого смеха с подмигиванием уходил утренний сон, расходилась усталость предыдущего дня.

А на площадке уже дожидался Аверкие Скила, сабельных дел мастер, строгий учитель. И начинался урок аж до самого полудня. С площадки уходил Федор Петрович побитый, в синяках, проклинал неловкость свою и излишнюю ретивость черногорцев, что и деревянной саблей рубили лучше, чем иные настоящей. После завтрака скудного — кусок хлеба, да стакан молока — начинались работы монастырские. То в саду, то стены каменные ложить. А несколько раз доставалось Федору Петровичу — позор рода Бранихиных! — отхожие места чистить.

— Ты не думай, русский, — утешали его черногорцы. — Это ж не только тебе одному. Все мы на этих вонючих работах побывали. Кто-то ж должен заниматься и такой поганью. Иначе грязью здесь зарастем.

Бранихин, конечно, понимал всю справедливость этих слов, но все равно было обидно и горько. Вспоминался родной дом, Пелагеюшка, кланяющаяся почтительно, крестьяне дворовые, что шапки с голов рвали, завидев только Федора Петровича издали, да ватрушки пухлые, на скобленой до белизны доске лежащие. Эх, жизнь была! Не ценил только.

Проработав так весь день, слушали службу монастырскую. Ах, как чудно пели монахи, как душевно! Каждая молитва вплывала в сердце самое Федора Петровича, и умилительные слезы выступали на его глазах, и всхлипывал он от полноты чувств, слыша такие же всхлипы со всех сторон. А когда выходил на амвон сам владыка Даниил и возглашал густым, сильным голосом:

— Помо-ооолимся! — падал Федор Петрович на колени, больно ударяясь о жесткие каменные плиты, осенял себя крестом истово, склонялся низко, молясь за веру православную, за отечество свое, за всех христиан, что только есть в мире, и отчего-то поминал всегда в своих молитвах рыжую Еленку, запавшую невесть каким образом в душу.

А через скорое время прошла постоянная усталость, синяков стал поменьше получать на тренировочной площадке, да и вовсе втянулся в суровую монастырскую жизнь, и уже не мыслил себя где-то в другом месте. Казалось, что так и жил все время — от рассвета до заката, в трудах воинских и крестьянских, в молитвах за спасение души. Выучился по сербски говорить так легко, как и по русски, благо и то и то — славяне, сам Бог велел понимать друг друга. Только по ночам приходили к нему видения поволжской деревеньки, да сверкала река солнечным лучом, плескалась в ней рыба, да кланялась Пелагеюшка, морщась старческим ликом, подавая пухлую, рыжую ватрушку, напоминавшую о Еленке, стрелецкой дочке.

В одну из ночей проснулся Федор Петрович от того, что лунная ватрушка, круглая, как колесо тележное, кольнула холодным, серебристым лучом прямо в глаз, и заболела голова так сильно, что прямо мочи не стало. Поднялся Федор Петрович, посмотрел в окошко узкое, бычьим пузырем затянутое, и померещилось ему, что волк заглядывает в его келью, щеря зубастую пасть.

— Уйди, чего ты, — забормотал Федор Петрович, отмахиваясь от жуткого видения, и тут сообразил, что высоко келья расположена, никак не мог настоящий волк забраться по отвесной скале, чтоб в окно глянуть. Значит — бес явился. Закрестился тогда Федор Петрович, молитву прочел, только волк никуда не делся, так и продолжал в окно смотреть, подмигивал желтым глазом, раззявливал красную, горячую пасть, и казалась эта пасть полной темной крови.

Брызнул Федор Петрович на окошко святой водой, что хранилась у него в склянке, но и тут не пропало видение, лишь вместо зубастого волка появилась Еленка, раскинувшая рыжую косу, перевитую зеленой лентой, по белым, пухлым плечам. Федор Петрович аж осел на постели, зажмуривая глаза, таким греховным, жарким, манящим был представший перед ним призрак. Так и хотелось рукою коснуться, огладить мягкое плечо, дотронуться до пушистых рыжих завитков.

— Изыди, Сатана! — закричал Федор Петрович, да и свалился с койки, ушибившись больно. А когда открыл глаза, глянул на окошко — не было там ни волка, ни Еленки рыжей, стрелецкой дочки. А была лунная ватрушка, кругло покачивающаяся средь зерновой россыпи блестящих звезд, да узкое монастырское окно, затянутое бычьим пузырем.

До утра Федор Петрович молитвы читал, бился лбом о пол каменный, просил Господа смилостивиться, отогнать от него видения греховные. Каялся, что нравится ему Еленка, мочи нет. Обещал жениться, как только домой вернется. Только бы сейчас не беспокоили сны, которые видеть так сладостно, так желанно, но — не годится.

А под утро, прямо перед рассветом, вновь помстилась ватрушка на сереющем уже небе, и лунный волк, раззявив широкую пасть, щелкнул зубами, заглатывая румяное печево, полное серебристой сметаны, и пропала луна с небосвода, будто и впрямь съеденная, а в узкое оконце заглянул солнечный луч. Рыжий, как Еленкины волосы.

Выскочил Бранихин из келейки своей, даже водой в лицо не плеснул. Побежал искать владыку Даниила. Исповедоваться желал в грешных помыслах, воину не полагающихся. Да только не добежал. В тенистом дворе, огороженном высокими каменными стенами — и ядром не прошибешь, — наткнулся Федор Петрович на странника, богомольца, пришедшего к митрополиту на поклон и за благословением — частенько такие в Остроге появлялись, владыка чуть не святым почитался в Черногории. Налетел на старичка убогого Федор Петрович, с ног сбил.

— Я не хотел, вы уж простите, — поднял странника Бранихин, даже попытался стряхнуть с его домотканого балахона налипшую пыль. — Торопился очень... Я ничего не зашиб?

— Ну, как ты — не знаю, а у меня все кости болят, — усмехнулся старик в тощую, белую бороденку. Потом присмотрелся к Федору Петровичу и ахнул: — Да неужто свидеться довелось, волчий сын?

Федор Петрович от деда отшарахнулся, перекрестился, но тут решил, что незачем странника бояться. Да и мало ли, что богомолец ляпнет, они большей частью юродивые. Приосанился.

— Я — Бранихин Федор Петрович, сын боярский, а вовсе не волчий, — сказал строго, нахмуривая густые брови. И картинно так рукою по кудрявым волосам провел, откидывая их от глаз. — С Поволжья мы. Старинный род.

— Ну да, ну да, — закивал часто старик, и вдруг повалился Бранихину в ноги, охватил дрожащими руками колени, заголосил жалостно: — Ты прости меня, Федор Петрович. Я ж тебе злое дело сделал...

— Да Бог с тобой, дедушка, — попытался вырваться Бранихин. — Я ж вас впервой вижу.

Но старик держал цепко, и откуда только сила взялась в хлипких руках, перевитых синими жилами. Бормотал что-то жалостное, плакал, умолял простить.

— Да что ж ты такое сотворил? — спросил, наконец, Федор Петрович, утомившись отдирать от себя старика, ползающего в пыли. Уже воины собираться начали, пальцами тыкали насмешливо, кричали что-то. — Слушай, дедуся, есть у меня немного времени, пойдем-ка в сторонку. Поговорим.

И повел старика в угол двора, под раскидистое дерево, что ветви зеленые почти что до земли спустило. Стояла там скамеечка резная, на ней владыка отдыхать любил, ну и все присаживались, ежели сам Даниил не приходил.

Усадил Бранихин старика, стал перед ним, подбоченился даже. Кафтан поправил.

— Так что ж случилось-то? — спросил. — Чего ты в меня вцепился? Вон, люди смеются. А мне неловко. Нельзя же так!

И только собрался начать отчитывать странника, как тот опять на колени повалился, уткнулся лицом в пыль, руки с посохом воздел вверх, заголосил, запричитал.

— Да ты не вой, не баба, чай! — прикрикнул на деда Федор Петрович, видя, что никакие уговоры не действуют. — Толком обскажи, что да как.

Старик повздыхал еще, поохал, поползал немного по прохладным, росным плитам. Поднялся, стряхивая с себя серую каменную пыль. На скамеечку резную уселся, посох меж колен утвердил и пронзительным, круглым глазом, на птичий похожим, уставился прямо на Федора Петровича. Тому аж неловко сделалось. Мнилось, что взгляд странника аж в душу заглядывает, наизнанку ее выворачивает. И знает старик даже сны Бранихинские, и то, что рыжая Еленка ему снится — тоже известно. Поежился Федор Петрович. Так неуютно ему и на исповеди у владыки самого не было.

— Да ну, Федор Петрович, — махнул вдруг ладошкой старик. — Девка тебе снится... Так это ж хорошо. Думаешь, влюбился? Так это еще лучше. И действительно, вернешься — женишься. Ежели, конечно, вернуться доведется...

Тут странник опять закручинился, голову повесил, космы седые, спутанные, лицо закрыли. А руки посох сжимали, аж жилы выступили.

— Чего ж не доведется? — рассмеялся Бранихин. По молодости он в собственную смерть не очень-то верил. Убежден был, что с ним-то все хорошо будет. Вот только на поле боя находила душевная слабость, но и то временно. — Вернусь, конечно. Если Еленку замуж до той поры не отдадут, вот точно женюсь. Вот крест поцелую! — и поцеловал, скрепляя собственное обещание.

— Да, дело хорошее... — протянул старик, поднимая голову, и Федор Петрович с изумлением увидел, что по щеке его стекала мутная, тяжелая слеза, ныряя в глубокие морщины. — Крест поцеловал... И душа у тебя — как ручей горный. Чистая, прозрачная. Молодой ты еще, конечно, не без этого. Но человек хороший... — и дед опять задумался невесть о чем, опустивши седую голову.

— Слушай, мне с тобой тут разбазаривать недосуг, — спохватился Бранихин, вспомнив о строгом сабельном учителе. — Там, на площадке, ждут уже, поди. Опоздаю — придется неделю одному отхожие места чистить. Ты ж мне там не поможешь. Так что я пойду, пожалуй... — и двинулся уже было от скамеечки, да странник в руку вцепился, глянул так слезливо и умоляюще, что Федор Петрович остановился, сплюнувши от досады. — Дедушка, дело говори. И в самом деле нет у меня возможности с тобой стоять. Батюшка родной приехал бы — и то не смог бы в этот час с ним поговорить.

Старик всхлипнул еще раз и, утирая слезы, начал рассказывать, как лет десять назад ходил на богомолье в Поволжье, святым мощам в монастыре поклониться. И встретился там со старухой, что молилась, разбивая лоб о монастырские плиты, истово и долго, плакала, просила Бога ребеночка спасти. Странник было подумал, что она за своего внука молится, нет, оказалось — за господского мальчишечку.

— Мать его в колыбели качала, — плакала старуха. — Роды у нее принимала, у меня на руках она родами и померла. Оставила мне сыночка. Слово взяла, что я его вынянчу, выхожу. Я и выхаживала, да, видно, не углядела. Простудился мальчонка, помирает.

— Дык лечить надобно, — предложил странник. — Сало медвежье, струя бобровая. Оченно хорошо от таких болестей помогают.

— Пробовали уже, — сказала старуха, всхлипывая в уголок платка. — Не берет ничего болячку. Как сглазил кто парнишку. Будто позавидовали, что растет такой ладненький, беленький да умненький.

— Может, и сглазили, — задумался странник. — Говоришь, надежды никакой не осталось? Верно, что помирает?

— Ох, верно! — вскрикнула старуха и повалилась, обессилев, на землю.

Задумался тут странник, ощупывая заветную флягу кожаную, за пазухой схороненную. Дала ему флягу эту святая схимница, что жила в пустыни. Носила она вериги тяжкие и балахон из колючей шерсти в холод и жару. Сидела на порожке землянки своей, перебирала четки, молитвы читала. К ней и люди приходили, и звери. Одним прикосновением излечивала любую болезнь — такая была на ней благодать Божия.

— Тут молоко волчицы, — сказала страннику святая, вкладывая в его ладонь флягу. — Ежели кто выпьет — силу диковинную обретет, от болезней всех избавление получит, подвиг великий совершить сможет. Но только пока подвига нужного не совершит, будет оборотнем мерзостным. На добрые дела силу направит — будет ему благословение Божие, на злые... ох, лучше о таком и не думать. Так что ты фляжечку береги пуще глаза, абы кому не давай. А вот ежели встретится тебе человек, герой настоящий, которому за отчизну своему жизнь положить надобно будет, спасти род людской, вот ему — дай. Ради доброго-то дела...