Волчья схватка

Странник флягу берег, как схимница наказывала, да только, увидав муки старой няньки, не выдержал. Отдал ей для боярского сына. Не сказал, правда, какое заклятие на молоке этом лежит. Только и признался, что лекарство это от любой болячки, и выздоровеет наверняка мальчишечка.

Долгие годы старика мучило, думал, что злое дело совершил, утешался, что спас невинную душу, а у самого свербило что-то в сердце, жить не давало. Вот и ходил по святым местам, кланялся. Но даже на исповеди не смог рассказать ни разу о таком своем прегрешении.

— Я ж тебя на вечную муку обрек, — плакал странник, падая на колени перед Федором Петровичем. — Быть тебе оборотнем мерзостным, пока подвиг не совершишь. А разве ж ты герой? — и он окинул взглядом тонкую фигуру Бранихина, завздыхал горестно. — Ты совсем еще мальчишка, куда тебе...

Побелел Федор Петрович, старика выслушав. Закачался перед ним мир, и солнечная ватрушка поблекла, будто недопеченной достали, сметану из нее пролили прокисшую. А во рту появился кровавый привкус и вспомнился разом последний бой, когда волком он перекинулся и турка загрыз. Думал все — приснилось, ан нет.

— Подвиг, говоришь? — опомнился Федор Петрович, выпрямляя худую спину. — Значит, совершу. Деваться-то некуда.

Странник аж замер с раскрытым ртом. Поглядел еще раз на Бранихина, сморщился горестно. Тощий, бледный, и видно сразу — боярское дитя, няньками-мамками в холе рощенное, сладостями закормленное. Ну куда ему подвиг? Вон по двору мужики здоровые ходят, бородами позаросшие, руки — чисто лопаты, махнет кулаком — да и голову с плеч. Вот такие — да. А этому молоко волчачье только выжить и помогло. Но поймал старик горящий взгляд Федора Петровича и призадумался. Может, для подвига вовсе и не руки, как лопаты, нужны? Может, тут что другое надобно?

— Будет подвиг, дедуся, ты не переживай так, — махнул рукою Федор Петрович, разом смахивая все сомнения странника. — Совершу. Мне в адском огне гореть неохота.

И засмеялся звонко, у старика аж на душе потеплело, запереливался внутри его этот смех. А Федор Петрович побежал на площадку, где уже дожидался сабельный мастер, держа в руках деревянный меч, хмурился строго, недовольно — мол, что ж опаздываешь, не положено так. Старик вслед ему посмотрел, перекрестил. На глаза мутные, старческие, слеза наплыла. Жалко ему стало парнишку. Но вспомнил вновь глаза, полыхающие храбростью героической, и еще раз перекрестил. На удачу.

— Ты прости меня все ж, Федор Петрович, — прошептал странник, опуская седую голову. — Я ж хотел, как лучше... Пожалел няньку твою... Ах, страшная сила — жалость...

Поднял старик голову, возвел затуманенные слезами глаза к небу, а прямо от солнышка ясного схимница святая ему улыбнулась.

— Неисповедимы пути Господни, — сказала ласково. — Не кори себя, не надо. Нет ошибки, тому, кому надобно, отдал ты молоко волчачье. Человеку доброму, хорошему. Он зла не сотворит.

Старик на колени пал, зашептал молитву, упираясь невидящими, блеклыми глазами в небеса, и казалось ему, что солнечные лучи, как руки нежные, оглаживают его седую голову, ласкают тепло, будто мать родная коснулась.

* * *

Полетели дни Федора Петровича, как птицы, что в теплые страны по осени стремятся. Чувствовал он, как руки с каждым днем силой наливаются, которой раньше не было. В сердце веселье появилось, храбрость бесшабашная. Ожидал Бранихин чуть не каждый день подвига, деяния героического, но пока ничто не подворачивалось, а Скила гонял по площадке то с саблей, то с топором — уже не с деревянными, с железными.

— Добрый воин из тебя будет, боярский сын, — скалился Аверкие из черной, густой бороды. — Ох и добрый. Ежели лениться не будешь.

И Федор Петрович старался изо всех сил. Вот только после встречи со странником, молиться начал чаще и больше, считая, что теперь ему еще оборотничество замаливать нужно. А когда к владыке на исповедь пришел, да рассказал все, тот и бровью не повел. Наложил покаяние, конечно, да сказал:

— Ежели для доброго дела силу свою употребишь — значит, дар это Божий. А вот ежели для злого... значит, нет в тебе искры Господней, не тверд ты в вере, и гореть тебе вечно в адском пламени. Помни об этом.

Федор Петрович и на миг-то забыть не мог. А по ночам ему все снилась Еленка, рыжие косы ее, перевитые зелеными лентами, лежащие на белых плечах, спускающиеся на грудь, и улыбался Бранихин нежно и ласково.

— Вот погоди, Еленушка, — шептал сквозь сон и улыбку, протягивая к сладостному видению руки. — Погоди немного. Не ходи ты ни за кого замуж. Я вернусь обязательно. Подвиг совершу, назначенный мне, и сразу же вернусь...

И чудилось Федору Петровичу, что кивает Еленка согласно, крутит смущенно кончик яркой косы, а губы ее пухлые, алые, морщатся улыбкою.

— Дождусь, — говорила Еленка. — Я ж тебя еще в малолетстве заприметила. Тогда уже знала, что мужем мне будешь. Так что не сомневайся, Федор Петрович, дождусь я тебя обязательно. А подвиг — это ж самое мужское занятие.

Пелагеюшка ставила на стол миску сметаны, раскладывала на оструганной доске пирожки с зайчатиной, рядом мостились соленые рыжики, сласти всякие, печености и варености, и Федор Петрович причмокивал во сне, сглатывая слюну. И казался ему наутро кусок черного хлеба — будто ватрушка сладкая.

Глава пятая. Волчье логово

Недолго продолжалась спокойная, размеренная жизнь в Острожском монастыре. Не успел Федор Петрович как следует научиться саблей владеть, как начали приходить люди разные, рассказывать, что делается за пределами уютных каменных стен. Говорили, что турки озверели вовсе, Балканы кровью заливают. Черная Гора стоит еще, но вот-вот падет, уже женщины и дети за оружие браться начали, чтоб дома свои защитить. Турки же не щадят ни старых, ни малых, выжигают и вырезают всех. А из лучших семей мальчиков забирают, увозят в Туретчину, чтоб вырастить из них исламских воинов — янычар.

Холодно становилось на душе у Федора Петровича, когда рассказы такие слышал, рвался все на помощь, турков бить, деревни окрестные защищать. Да и не он один. Аверкие Скила только против был. Смотрел на воинов, что обучал, качал головой укоризненно, говорил:

— Куда вам еще против турка. Побьют только всех зазря. И людей оборонить не сможете, и головы свои потеряете. Нехорошо.

Владыка Даниил поддерживал сабельного мастера, но лицо его морщилось сердито, а на глаза наплывали прозрачные, как вода ручья горного, слезы.

А вскорости и вовсе жизнь стала тяжкая. Людей в монастырь набилось — яблоку упасть негде. Отовсюду приходили, защиты искали, спрятаться от турков желали. Женщины бежали, несли детей на руках или в котомках за спиной, падали на колени перед владыкою Даниилом, протягивали иссохшие руки, показывали истончившихся, больных от голода детей.

— Защити, владыко! — рыдали, простираясь на пыльных каменных плитах двора монастырского.

Федор Петрович, на это глядючи, только каменел лицом, и скулы его обозначались резко, утрачивая детскую припухлость. А пальцы сжимались тяжелыми кулаками. Казалось — дай только саблю, да укажи врага — вмиг рванется крушить и рвать, чисто волк, логово свое защищающий.

Но сабельный мастер все еще качал головой, и владыка, погладив ласково женские склоненные головы, указывал им на кельи монастырские.

— Идите туда, живите пока с чадами своими. Еды у нас хватит. А там — как Бог даст. Защитимся. Не дадим туркам на поругание.

Беглецы целовали узловатую, напряженную от внутренней боли руку митрополита, шли, куда сказано.

И стал монастырь похож не на крепость неприступную, а на деревню, невесть как в гору взлезшую. Всюду виднелись веревки протянутые, а на них барахлишко сушилось: платья женские, рубашонки детские, пеленки, затертые до лохматых дыр. А бабы бегали к колодцу, перекликались звонкими голосами, детишки играли в монастырском дворике, подхватываясь только тогда, когда сам владыка Даниил проходил. Кланялись ему низко, и вновь начинали свои ребячьи игры, радуясь, что здесь никакой турок их не достанет.

А воины ворчать начали, недовольство сабельным мастером выказывать. Собираясь по ночам у костров — в кельях не жили уже, уступили все бабам с ребятами — разговоры вели нехорошие. Особо один, здоровый мужик, на голову выше других, рычал злобно.

— Да мне хоть все турецкое войско подай, — говаривал, перемешивая пламенеющие костровые угли. — Да я их всех, да одной левой... Зазря нас Скила здесь держит. Может, измену какую затеял?

Как-то во время такой вот беседы выступил из тени стены сабельный мастер. Воины притихли испуганно. Лишь здоровяк смотрел нагло, в глаза прямо, и в зрачках его полыхал огонь, отраженный от костра. А казалось, будто сами глаза горят злобою и рвением к битве.

— Значит, Стефан, ты думаешь, что готов к сражению? — мягко, ласково даже, спросил Аверкие, подходя поближе.

— А то как же! — расхохотался даже здоровяк, напружинивая тугие мускулы. Свет костра огладил его, и виделось, что герой сидит непобедимый. Такого туркам не добыть никак, только смерть свою найдут. — Готов, мастер Скила. Еще как готов!

— Хорошо, — кивнул сабельный мастер, тихо улыбнувшись. — А меня перебороть сможешь?

— Ну, как на саблях, то не знаю, — честно признался Стефан. — А вот голыми руками — да на здоровьичко!

— Значит, собираешься против сабли голыми руками бороться? — вроде как удивился Аверкие. — Турок на тебя с ятаганом попрет, а ты на него — ладошками?

Заусмехались воины, что у костра сидели, подталкивая друг друга локтями. Понравился ответ сабельного мастера, да призадумались они над ним.

— Ладошками? — переспросил Стефан. — А что, можно и ладошками!

И показал ладошку свою — чистая лопата, коей бабы хлебы в печь сажают. Истинно, как в сказках рассказывают — на одну положить, а другою прихлопнуть, только мокрое место и останется. И вновь затолкали друг друга воины, указывая на ладони Стефана, захмыкали одобрительно.

— Думаешь, турок ждать будет, когда ты его на ладошке своей пристроишь, да другою хлопнешь? — строго уже повысив голос полюбопытствовал Аверкие.

— А я быстренько, — оскалился улыбкою радостной, мальчишечьей даже, здоровяк. — Раз, раз, и готово! Котлета по-турецки.

Грохнули воины хохотом, захлопали руками по коленям.

— Ну-ну, — кивнул сабельный мастер и вдруг неожиданно толкнул Стефана, да сильно так, что тот прямо в костер лицом свалился. — Значит, говоришь, котлета? Хорошая еда.

Здоровяк подхватился, утирая физиономию, вымазанную в саже, бросился на Скила, растопырив в стороны руки. Сабельный мастер легко шагнул в сторону и — казалось, что совсем легко, почти что невесомо — коснулся плеча Стефана. Тот отлетел в сторону, будто ударили его кувалдой, наткнулся на стену, обвалился по ней бесформенной грудой, только и смог, что всхрипнуть возмущенно.

— Кто еще на ладошках желает подраться? — усмехнулся Аверкие. — Понимаете теперь, что не годитесь для боя настоящего?

Воины закивали головами хмуро, глаза в сторону отвели.

— Вот и хорошо, — заявил Скила, присаживаясь у костра. — Ты, Стефан, кончай на стенке отдыхать, иди сюда, — и, дождавшись, когда здоровяк, охая и покряхтывая, устроился рядом, продолжил: — Не готовы, конечно. А все же в бой идти придется. Сами видите, сколько народу в монастырь пришло. И каждый день новые подходят. Деревни турки жгут, разоряют все. Ежели не сможем их сейчас остановить — сгинет Черная Гора, не поднимется больше.

Зашумели все возмущенно, застучали кулаками в грудь, клянясь, что умрут, но не допустят поругания земли родной.

— Вот и хорошо, вот и ладушки, — мотал согласно головой на каждое слово Аверкие. — Многие из вас умрут, в этом и сомнения нет. Но хоть не без толку. Зря я вас учил, что ли? Ладно, коли так, считаем, что договорились. Вот только не след бахвалиться, — Стефан покраснел багрово, упер глаза в костер. — Дайте, что ли, похлебки вашей. А то пахнет хорошо, аж до изумления.

Ну, тут засуетились. Кто миску хватал, кто ложкой вычерпывал куски получше из котелка, кто хлеб подавал. Аверкие же только усмехался добродушно.

Федор Петрович подсунулся к нему, глянул задумчиво.

— Значит, в бой пойдем, сабельный мастер? — спросил негромко. — А скоро ли?

— Скорее, чем ты думаешь, и чем мне хочется, — так же тихо отозвался Скила, макая рассыпчатый хлеб в густую похлебку. — Сам видишь, не отсидеться в монастыре.

— Оно да... — и задумался Федор Петрович о подвиге, ему назначенном. Глаза для него самого незаметно полыхнули волчьим плавленым золотом, а из горла вырвалось низкое, хрипловатое рычанье.

Аверкие сделал вид, что не заметил ничего, байки рассказывать начал. Воины и уши поразвесили. Сами из деревенек горных были, мало что в мире этом видели. Только и понимали, что враг есть, коего изничтожить нужно, и жизни своей готовы были для такого дела не пожалеть. Но послушать о том, что за горой родной делается, всегда интересно.

— А вот когда я при господине Бранковиче состоял, так всякого насмотрелся, — говорил Скила, задумчиво дожевывая хлеб. — Представьте только, ребята, Бранковичи всегда на рыжеволосых женились, а сыновья их наследовали по цвету бороды.

— Это как? — удивились собравшиеся. — Как можно по цвету бороды наследника выбирать?

— Ну вот смотрите, Бранковичи сами — черноволосы, вот как Стефан наш, — здоровяк приосанился, будто цвет волос его приближал каким-то образом к князьям. — А жены их — рыжие. Значит, ежели народился мальчонка рыжий, так он по женской линии кровь взял. Получается, что он черному уступает, потому как тот — от мужской крови.

— О как! — восхитились воины. — Нам такого и не понять...

А Стефан все раздувался гордостью, пружинил мускулы, поворачивался и так, и этак, гордясь черными кудрями. Федор же Петрович отчего-то искривился лицом, нахмурился. Вспомнилась ему рыжая Еленка, такая же рыжая, как солнышко полдневное, и обида такая взяла.

— Что ж это выходит? — выкрикнул он неожиданно. — Получается, что рыжие не ко двору?

Скила плечами пожал, удивившись горячности русского парнишки, но тот уже заелся, взрыкивал по-волчьи, смотрел искоса, недобро. Аверкие бровью дернул:

— Что, тоже хочешь на ладошках побороться? За честь прекрасной рыжей дамы...

Воины расхохотались, представив, как будет Федор Петрович, тонкий и хлипкий, по двору летать, если даже Стефан, уж на что могучий мужик, по стенке оплывал, как тесто по квашне.

— Не, на ладошках не хочу, я ж не Стефан, — неприятно ухмыльнулся Федор Петрович. — А вот на сабельках поборемся, ежели душа твоя не против.

Вздохнул Скила, сабельный мастер. Не хотелось ему парня калечить, но подраться, видно, придется. Пообещал себе, что будет в бою этом потешном осторожен, как только можно быть, чтоб не повредить чего у мальчишки. Тот ведь сам не соображает, чего требует. Ишь, на саблях драться потому, что рыжие девицы ему нравятся. Где ж такое видано?

Кто-то метнулся быстрым соколом, притащил две сабли. Аверкие себе ту, что покороче чуть взял. Длинной биться удобнее, супротивника достать легче.