Волчья схватка

Он рванулся еще, и показалось даже, что сдвинулась лошадиная масса, отваливается в сторону, вот-вот выберется.

— Дешево не дамся, — шипел Бранихин сквозь сжатые зубы. Кровь предков проснулась в нем, плеснула у горла горячей яростью. Турок? Да что там турок! Сейчас все войско порву! И он вновь рванулся, выдергиваясь то ли из-под мертвого коня, то ли из себя самого.

И освободился.

Бой нахлынул на него звуками и запахами, а вот в глазах отчего-то помутилось, и видел все Федор Петрович словно сквозь кисейное покрывало, протянутое перед лицом. Грохотало так, что уши прижимались к голове плотно, стараясь утишить звук, а пахло... Ох, пахло совсем плохо. Кровью и смертью. Порохом и злобой. Пахло так резко, что Федор Петрович даже чихнул.

Турок отчего-то остановился, выронил даже саблю. Черные глаза его округлились, заплыли страхом, рот перекосился в сторону и издал плачущий всхлип.

— Шайтан! Шайтан! — выкрикнул турок, падая на колени. Белые зубы его блестели на смуглом лице. Он шарил по земле, пытаясь нащупать саблю. Видно, решил тоже не даваться дешево.

А в крови Федора Петровича гуляла горячка боя, и он, сам не зная как, бросился на турка, рыча от ярости, вцепился зубами в ненавистное вражье горло, вырвал его. Солоновато-железный вкус крови заполнил рот, и Бранихин сглотнул, завыв от удовольствия. Что может быть лучше крови врага, добытой в бою?

— Бес! Бес! — это уже кричали свои, русские, и Федор Петрович обернулся к ним, чтоб увидеть того беса. Он чувствовал силу и храбрость неимоверные, и готов был рвать на клочья не только турков, но и неведомого беса.

Вот только никакой нечистой силы не было, а солдаты, пятясь испуганно, указывали именно на него, мальчишку-поручика, только что загрызшего своего врага. Старик-солдат поднял ружье, перекрестился размашисто, прицелился. Федор Петрович сообразил внезапно, что целится он не куда-нибудь, а именно в него, закричал:

— Ты что это удумал, пень старый? Это ж я, поручик Бранихин! — да только из горла вместо связных слов вырвался волчий вой.

Федор Петрович, утратив разом весь азарт, глянул на себя, уловил краем глаза черную жесткую шерсть, лапы, твердо упирающиеся в сухую землю, и завыл испуганно. Бесом был он! И именно в него собирался стрелять старик, что рассказывал ему воинские байки у походного костра, именно к нему подкрадывались остальные солдаты, занося кто нож, а кто просто кол. И турки, забыв о вражде, поддержали русских, бежали с занесенными саблями — рубить оборотня.

Пусть! Пусть! — подумал Федор Петрович, собираясь покорно лечь на чужую, не нужную ему вовсе, землю. Такому и жить незачем. Загубил душу, продался нечистому, сам не зная как. Видно, не так молился, когда из-под коня мертвого выбирался. Не того попросил о помощи. Вот и помогли...

А лапы его, не думая о послушной смерти, сами повернулись, понесли тело прочь от боя, от перепуганных солдат. Федор Петрович мчался черным меховым комом через смертное поле, выл на бегу, и все разбегались в стороны, давая дорогу нечистому. Кто-то, правда, осмелев, стрелял ему вслед, бросали и камни, и комья земляные, но ничто не затронуло его. Будто заговоренный был. Пули летели мимо, земляные комья рассыпались, не коснувшись черной волчьей шкуры, а камни попадали в других людей.

— Не хочу! — провыл-проплакал Федор Петрович, бросаясь к турецкому начальнику, окруженному охраной. — Ну, убейте же!

Да только разбежалась охрана, не желая принимать бой, а Бранихин, видно, хотел жить, несмотря на все смертные мысли, и, когда важный, раскормленный турок занес саблю над его шеей, метнулся, привычно уже вырывая вражеское горло, убивая врага.

А после побежал, уже не оглядываясь, не ища смерти геройской или не очень, помчался к виднеющемуся невдалеке лесочку, желая только скрыться ото всех, спрятаться в самом дальнем лесном углу.

Может, это не навсегда? — подумалось вдруг Федору Петровичу, когда уже вбегал под прохладную лесную сень. — Может, это сон у меня такой перед боем? Вот проснусь сейчас, старик кашей подгорелой накормит, и будем сидеть, рассуждая о конфузии военной...

Но небесный пирог с сырыми заячьими потрохами кольнул лучом в глаз, и Бранихин затряс головой, избавляясь от непрошеных слез. Нет, не сон то был, и надо прятаться, скрываться, а после — искать помощи. Ежели околдовал кто, значит, можно и избавиться от этого колдовства. Нужно только святых старцев найти, они помогут.

С этой мыслью забрался Федор Петрович под какую-то полусгнившую корягу, подгреб под себя палых, прошлогодних листьев побольше, да и свернулся комком, накрывая черный, влажный нос пышным хвостом. От страха и усталости он задремал, и снился ему родной дом, и Пелагеюшка — с серым волчьим хвостом, мотающимся сзади, — подавала ему на серебряном блюде заячью тушку, и так аппетитно пахли сырые, вываленные из распоротого брюшка, потроха. И плескалась за ее спиной река Прут, полная густым, парным молоком, и берега малинового киселя обрамляли ее, приманивая сладким ароматом.

Глава вторая. Волчья охота

Волк проснулся, когда лунная ватрушка уже выкатилась на небо, сверкая серебряным сметанным блюдом среди рассыпавшихся звездных зерен. Он потянулся, топорща шерсть на загривке, почесал задней лапой за ухом, задумался. Ощущения были странными. Что-то свербило внутри, словно в шкуру забралась блоха, кусала навязчиво. Живот сводило, поджимало к позвоночнику, из брюха раздавалось громкое урчание, будто несколько кошек устроили там драку.

Есть охота — сообразил волк, вспомнив сладкие сны о заячьих тушках. — А раз охота есть, значит, пора охотиться.

Он ухмыльнулся зубатой пастью, и серебристый лунный луч сверкнул кинжально на клыках, облитых слюною.

Невдалеке ухнула сова, зашумела крыльями. Заверещала белка, испуганная пролетающим остроклювым хищником, прижалась к еловому стволу, стараясь скрыться в колючих ветках. Сова метнулась мимо дерева серой тенью, почти что зацепилась за верхушку, огладила ее крылом, полетела дальше, высматривая круглыми, светящимися во тьме глазами, добычу.

Волк выбрался из-под коряги, зацепившись за нее спиной. Гнилой ствол обрушился, осыпав зверя мягкими щепками. Белка вновь заверещала, перепугавшись еще больше, заметалась по ели вверх-вниз, потеряв, со страху, понятие — где же она находится. Спрыгнула на землю, побежала, задрав пушистый хвост вверх. Волк, принюхавшись, метнулся к ней, но белка была проворнее, успела вскочить на другую ель, швырнула с высоты шишкой насмешливо. Мол, не догонишь, медленный, глупый. Волк щелкнул зубами обиженно. Ужин ушел, нужно было искать другой.

Гадюка неторопливо проползла во мху по каким-то своим змеиным делам. Волк отпрыгнул в сторону, поднял настороженно переднюю лапу, поджал под грудью, провожая опасливым взглядом толстую, длинную гадину. А как укусит? Кто их разберет, змей этих. То спят себе мирно, то бросаются ни с того ни с сего. Однако, змея — тоже мясо. И волк задумался, глядя на гадюку, облизнулся даже. Та, словно почуя волчьи мысли, приподняла голову, зашипела грозно, быстро двигая раздвоенным язычком. Она покачала головой, словно приглашая зверя к драке. Так и читалось в ее движениях: ну, подойди, попробуй, поборемся, решим, кто кого. Волк не рискнул. Зарычал тихонько, отступая задом. Ну ее, змею эту. Да и вовсе, не такие они и вкусные. Больше лягушек напоминают. А порядочный волк лягушек только от голода помирая есть будет. Это не пища для охотника.

Змея поползла дальше, уже забыв о волке, а он все смотрел ей вслед, сожалея о еде, что так резво уходила прямо из-под носа, даже шагнул задумчиво вперед, но тут же вновь отступил. Пусть уползает. Ядовитая. Опасно слишком. Лучше зайца поймать. И волк облизнулся, роняя горячую слюну, при воспоминании о вкусе заячьих потрохов, таких сладких, валяющихся в траве блестящей кучей.

Какие еще потроха? — внезапно подумал волк, оседая на задние лапы. Передние беспомощно заболтались в воздухе, как у домашнего мопса, что служит, выпрашивая подачку. Перед глазами закачалась миска, полная сметаны, и волк облизнулся. Тут же появилась другая, с солеными рыжиками, и черный влажный нос сморщился. Что за странные видения? Может, укусил кто бешеный?

— Да не волк я! Не волк! — завыл зверь, покатившись по земле, но волчий вой жалобно вырвался из его горла, испугав своей осмысленностью. Мысль мелькнула и тут же пропала, сменившись спокойной звериной уверенностью и чувством голода. Нужно было найти еду, и волк потрусил не торопясь по лесу, скользя тенью меж других ночных теней, прячась за деревьями и принюхиваясь беспрестанно: не запахнет ли где зайцем. Но зайцы, видно, тоже чуяли волка, попрятались кто куда, и ни одного было не найти. Только мышь, замешкавшаяся над гнилым орехом, попалась волку, и тут же была схвачена. Он подбросил ее в воздух, наблюдая усмешливо за пищащим комочком, переворачивающимся на лету, щелкнул зубами, схватывая — только хрустнули тихо тонкие косточки, и солоноватая кровь потекла в горло, вызывая довольное рычание.

Мышь была вкусной, но маленькой, и брюхо подвело еще больше, требуя пищи. Волк заметался во все стороны, поднимая голову, ловя ветер, несущий лесные ароматы. Он учуял лося, спускающегося неторопливо к реке, двинулся было в ту сторону, но остановился. Бесполезно, только кости можно переломать. Одному с лосем не справиться. Ударит копытом, да рогами добавит, и все. Нужно искать что поменьше, побезобиднее.

Сладкий заячий запах ударил волку в нос, и зверь весь подобрался, вытягивая хвост. Нос его сморщился, клыки оскалились довольно, верхняя губа приподнялась, и из горла вырвалось рычание. Он принюхался еще раз, приподнимая переднюю лапу. Да, заяц был там, за поворотом звонкого ручейка, спал под еловым выворотнем, зарывшись в прошлогоднюю хвою, и задняя лапа его постукивала иногда по земле, а уши подрагивали, прижимаясь. Видно, снилось что-то. Волк вновь зарычал, побежал, торопясь, боясь, что заяц проснется. Тогда рванет по лесу, только хвост замелькает меж деревьев. И не догонишь. А мясо заячье сладкое, вкусное. Волк уронил каплю слюны на землю, ускорил бег.

Вот и выворотень. Под ним заяц спрятался. Думает, что не видит его никто, не чует, не знает, что он там. Спит спокойно, сны видит, не подозревает даже, что волк уже близко, притаился за елью, а хвост подрагивает от нетерпения, вот-вот бросится. Но видно что-то заяц учуял, крутанулся во сне, подпрыгнул, и, не раскрывая еще сонных глаз, дунул из-под вывортня, только хвоя взлетела черным облаком. Волк взвыл в разочаровании, метнулся следом, прыгнул через торчащие из земли корни, сиганул через выворотень, чуть не зацепив его лапами. И странный, мутный и густой туман обнял его, застелил глаза, забил раскрытую воем пасть.

— Мамочки, что ж это такое?! — воскликнул волк человеческим голосом. Тело его изогнулось в полете, вытянулось, шерсть исчезала, превращаясь в тряпичные лохмотья. Заяц, замерший было под кустом, смотрел на это диво выпученными глазами, после заверещал в испуге, помчался через лес, натыкаясь даже на деревья, не видя ничего перед собой со страху.

Давешняя белка, что бросила в волка шишкой, застрекотала на верхушке ели, швырнула надкушенным орехом. А ежели б кто понимал звериный язык, то услышал бы, как голосит белка:

— Оборотень! Спасайтесь все! Оборотень!

* * *

Федор Петрович сладко причмокивал во сне, потирая ногу о ногу, подергиваясь всем телом. Снился ему родной дом, и рыжая девчонка — дочка стрелецкого полковника, что получил за верную службу деревеньку по соседству. Отчего привиделась эта рыжая егоза — неведомо, ведь будучи дома Федор Петрович на нее почти что внимания и не обращал, да и мала была она. А вот поди ж ты, снилась. Все чудилось, будто улыбается рыжая Еленка, а веснушки на щеках ее так и выплясывают. И толстая солнечная коса раскидывается по плечам вольно, а глаза голубые сияют, как небесная высь в ясный летний полдень. И Федор Петрович улыбался в ответ, вспоминая, как вытянул однажды Еленку крапивой, обидевшись на какое-то ехидное слово, как вместе таскали из батюшкиного сада зеленые еще сливы, а потом маялись животами, передавая друг другу сорванные лопушки... Хороши были воспоминания Федора Петровича, оттого и спалось так сладко, аж ладошки сложенные под щеку положил, будто в детство сопливое вернулся.

Вдруг пропала куда-то рыжая Еленка, только коса, перевязанная травяной лентой, мелькнула. А вместо нее склонилась к Федору Петровичу — к малолетнему Федьке — Пелагеюшка, сморщенное лицо ее дрожало, а глаза глядели беспокойно и уныло.

— Феденька, Федор Петрович, деточка, кровиночка моя! — совсем не по чину просила нянька, кланяясь часто. — Откушайте. Ну, Федор Петрович, откройте ротик...

А Федька не хотел, крутил отяжелелой головой, и жар печной вплывал в его глаза, заставляя их закрываться. Плохо было Федьке, уже который день плохо. И ничего не помогало. Уже и медвежий жир топили, и бобровую струю добывали, и чаи с малиной и травками всякими заваривали. Батюшка строгий, Петр Романович, даже молебен заказал, сорокоуст за здравие.

— Зазря только деньги тратим, батюшка, — шептал Васька, старший сын. — Все одно — помрет.

— Молчи, окаяный! Больно много воли взял! — и Петр Романович съездил любимца по уху тяжелой рукою, да продолжил отсчитывать рубли в дрожащую, старческую ладошку попика. — Чтоб отслужили молебен, как положено, — наказал батюшке.

Но ничто не брало болезнь. Сжигала она мальчонку, как пламя хворостинку мелкую.

— Помрет вскорости, — шептали дворовые девки по углам, крестясь мелко. — Мамаша его родами померла, слабая была совсем, и этот помрет. Нет в нем силы настоящей, в материн род пошел, в хлипкий, не то что Василий Петрович. Вот тот — настоящий Бранихин.

— У-уууу, проклятые! — замахивалась на девок Пелагея, проходя мимо, но сама, глядя на мальчонку, разметавшегося в жару, не знала, что и делать, молилась лишь за то, чтоб усмехнулись ему ангелы на небесах.

И вот, как в ответ на молитву старой няньки, прямо в руки ей свалилось лекарство, будто бы ото всех болезней разом. Странники перехожие, богомольцы с дальних пределов, с границ чужих дали.

— Молоко это волчачье, — пояснил странник, отдавая кожаную флягу. — Мальца твоего спасет.

Пелагея было засомневалась в лекарстве, но увидав, как истончилось личико мальчишки, как страшно поводит он невидящими глазами, как выкрикивает бредовые слова — решилась.

— Хуже-то не будет, — пробормотала, да и перекрестила флягу с волчьим молоком.

Федор Петрович, не соображая ничего, к фляге потянулся. Молоко псиной пахнуло, и мальчишка попытался отвернуться.

— Не хочу... — бормотал, едва шевеля распухшим языком. — Не буду...

Но нянька, продолжая креститься, сунула прямо в рот больному горлышко фляги.

— Пей, Федор Петрович, пей, Феденька, бо помрешь...

И он глотнул.

Первый глоток показался горьким, тошнотно-мерзким, и если бы Пелагеюшка рот ему не зажала, так выплюнул бы. Сглотнул, с трудом проталкивая гнусную жидкость в сузившееся горло. Второй глоток закрыл глаза туманом, все видно стало, как сквозь кисейную пелену, а запахи навалились на Федора Петровича душным одеялом. Он явственно чуял, что в девичьей хрумкают яблоки моченые, и одно из них — с гнильцой, а в саду налилась соком смородина, а нянюшка с утречка хлебнула чуть медовой наливки. И за третьим глотком потянулся уже, будто и не волчье молоко давали, а родное, материнское.