Волчья схватка

— Так будем драться? — переспросил сабельный мастер Федора Петровича. -Али миром разойдемся? Мне-то до рыжих дела нет. Это у господ моих прежних такое в заводе было.

Но Федор Петрович уже света перед собой не видел, только и мнилась ему Еленка, поводящая пухлыми плечиками, перебрасывающая на высокую грудь рыжую, толстую косу. Взмахнул он саблею, становясь в позицию.

— Давай, мастер Скила, посмотрим, хорошо ли ты нас сабельному бою учил! — выкрикнул в лицо мастеру.

— Что ж, посмотрим, — согласился тот, поднимая клинок.

Страшно и звонко ударились сабли друг о друга, высекая белые искры, рассыпающиеся в ночной тьме, будто светляки, что над рекой суетятся. Начался бой. Наступает сабельный мастер — подается, отступает Федор Петрович, крестя перед собою воздух клинком. Но вот крутанул он хитро кистью, отвел саблю Аверкие, и сам в атаку бросился. Наступает Федор Петрович — подается, отступает Скила. Но ударилась сабля о саблю, и дрогнула рука у Федора Петровича, вновь начал наступать сабельный мастер. Ровно бились, никто одолеть не мог. Уже Аверкие дышать начал тяжело, пот на лице выступил, в глаза соленым полился, а Федор Петрович вытанцовывает перед ним, будто не с саблей, а с девицей своей рыжей отплясывает, медленно да важно, а все ж в эту медленность даже быстрым клинком не пробиться, все время натыкается Скила на стальной круг, что очерчивает его ученик своею саблей. В конце концов не выдержал сабельный мастер, начал биться в полную силу, да и тогда одолеть не смог. Сам не поддался, но и Федор Петрович стоял на месте, как вкопанный, а сабля летала в руках его сверкающим крылом мотылька.

Устал Федор Петрович, сам уж вспотел, видно было в свете костра, как блестит замокревшее лицо. Крутанул он саблей, зацепив клинок противника, и полетело оружие в сторону — и его, и сабельного мастера. Только звон по плитам каменным раздался.

— Ух, хорошо я тебя выучил, — сказал, отирая со лба пот отяжелевшей ладонью, Аверкие Скила. — Удивил ты меня, Федор Петрович, сын боярский. И обрадовал. Значит, не дадимся туркам, коли такие воины в Острожском монастыре есть.

— А как же рыжие девицы? — поинтересовался Федор Петрович, опуская занемевшие руки.

— Да не наследуют рыжие бороды Бранковичам! — сплюнул аж в досаде сабельный мастер. — Но биться из-за этого я больше не стану.

Тут пошел, конечно, смех, хохот, похлопывания по плечам. Откуда-то баклажка с вином появилась. Пили воины за здоровье рыжих девиц, что так нравились Федору Петровичу, за землю родную, даже за царя Петра выпили. А особо — за турецкие могилы, что должны вскорости усеять Черную Гору.

Федор Петрович напился на радостях — ну как же, самого сабельного мастера чуть не поборол, не проиграл бой, — аж до изумления. Так напился, что свалился спать под стеной, себя не помня. Пришла во сне к нему волчица серая, посмотрела укоризненно, щелкнула белыми, кинжальными зубами, головой покачала. А после появилась Еленка рыжая, косою взмахивала, смеялась радостно и целовала жарко. Федор Петрович во сне ворочался, бормотал что-то невнятно, да все пытался приобнять дерево, к которому подкатился.

А наутро объявил Аверкие Скила, чтоб собирались воины в поход.

— Пришел день, — заявил, стоя навытяжку перед ними. — Пора отмстить басурманам, что поганят по сей день нашу землю.

Закричали воины радостно, шапки вверх полетели. А владыка Даниил молебен служить затеял, прося Господа даровать силу оружию черногорскому, защитить правого и изничтожить виноватого.

* * *

Федор Петрович обомлел, глянув с пригорка на дымящуюся еще деревеньку. Мало домов уцелело, да и те стояли перекошенные, обожженные, с почернелыми стенами. А из людей живых никого не было, лишь лужи крови кругом стояли, да вились над ними мухи, жирные, зеленые, обожравшиеся людской кровью. И мертвые лежали, кто где упал, и многие мужчины — на порогах домов своих, которые силились защитить до последнего дыхания, не впустить супостата.

— Да что ж это такое? — всплеснул руками Федор Петрович.

— Турки это, — мрачно отозвался сабельный мастер. — Девок в полон угнали, остальных перебили. Вишь, трупы кругом валяются.

— Девок в полон? — прошептал онемелыми губами Федор Петрович, и представилась ему рыжая Еленка, которую за косу тянет черноглазый турок в белой чалме, дергает солнечные пряди, а зеленая лента, выпавшая из косы, валяется в грязи на дороге. Всхлипнул Федор Петрович, да только вместо всхлипа и слез рык получился, приподнялась верхняя губа, обнажая зубы, заостряющиеся на глазах, превращающиеся в волчьи клыки.

— Ты погоди, погоди, парень, — быстро заговорил ему в ухо Аверкие. — Побереги злость-то свою. Мы ночи дождемся. Басурманы там, за пригорком, лагерь устроили. Чтоб, понимаешь, от трупов подальше. Чтоб запах тяжкий тел разлагающихся, не тревожил их сон. Вот как уснут — тут-то мы и нападем. Перережем всех. Никого живым не выпустим. Хватит, попили они нашей кровушки...

Он говорил еще что-то, но Федор Петрович почти что и не слышал ничего, следя взглядом за особо жирной мухой, что перелетала от одной кровавой лужи до другой. Она громко гудела прозрачными крыльями, усаживалась, потирала лапками брюшко, и казалась Федору Петровичу похожей на того привидевшегося турка, что волок Еленку за косу. Свистнула сабля в его руках, и упала взлетевшая было муха, рассеченная острым лезвием на две половинки.

— Вот так и турков, — выдавил Федор Петрович сквозь стиснутые до боли зубы. Аверкие потрепал его по плечу одобрительно.

Только появилась лунная ватрушка на темнеющем небе, стали черногорские воины подтягиваться к холму, за которым турки лагерь устроили.

— Вы поджигайте со всех концов, — командовал шепотом Скила, отряжая группы воинов в разные стороны. — А вы коней отвяжите, да пуганите их так, чтоб бежали, ног не чуя. Чтоб турки конными уйти не смогли.

Воины кивали, отползали тихохонько, разбегались бесшумно, растворяясь в наступающих сумерках. Федора Петровича сабельный мастер при себе оставил.

— Важно ты саблей махать выучился, — сказал. — Потому рядом со мной биться будешь. Мы в самом опасном месте драку учиним.

— Это где ж? — спросил Федор Петрович, касаясь ладонью прохладного сабельного эфеса.

— А вон тамочки. Видишь, шатер стоит посреди лагеря. Там турецкий начальник отдыхает. При нем — воины отборные, охраняют сон его. Вот туда-то нам и надобно.

— Понял, — кивнул Федор Петрович и вновь сабельный эфес огладил, представляя клинок клыком волчьим, острым, смертельным, который в горло врагу впивается, крови его жаждет.

Думалось Федору Петровичу, что скомандует сабельный мастер атаку в тот же час, как тьма ночная падет на землю. Но нет, выжидал Скила, поглядывал на звезды небесные, на лунную ватрушку, раскинувшуюся на черной доске неба.

— Чего ждем-то? — не утерпел Федор Петрович, подергал сабельного мастера за рукав. — Пора нападать-то. Темно уже. Турки ничего и не увидят.

— А надобно, чтоб и не услышали, — строго ответил Аверкие. — Подождем, пока уснут они. Часовых тихонько снимем, а остальных сонных резать начнем.

— Сонных?! — поразился Бранихин. Вся честь рода боярского на дыбы встала, как конь необъезженный, встрепенулась, глаза желтым, волчьим светом зажгла. — Как же можно сонных? Нечестно это.

— Нечестно? — взъярился Скила. — А то, что они в деревне беззащитной учинили, то — честно было?

— Нет... — шепнул Федор Петрович, опуская потухшие очи к земле.

— Вот и я с ними честно воевать не собираюсь. Своих ложить за напрасно тоже не буду, — отрезал сабельный мастер. — Ты не о чести сейчас думай, боярский сын, а о том, как можно больше вражин перебить, а самому живым остаться.

Задумался Федор Петрович. Война представлялась ему раньше делом благородным, и вот — повернулась дерюжной изнанкою. Но вспомнил лужи кровавые, расплескавшиеся по кривым деревенским улочкам, детишек с расширенными от ужаса глазенками, что бабы в монастырь приносили, прося владыку Даниила о заступничестве, и отвердел сердцем.

Третий час ночи уже был, когда Аверкие свистнул негромко, подавая воинам своим сигнал. Тотчас зашевелилась тьма, заскользили бесшумные тени, и вдруг вспыхнул турецкий лагерь, подожженный со всех сторон. Заржали, закричали почти по-человечьи кони, которым воины черногорские факелы в морды тыкали, хвосты зажигали, помчались, топоча, словно гром небесный по земле прокатился. И спуталось все в турецком лагере, не понять — где свои, где чужие.

— Пошли, боярский сын, — подтолкнул замершего было Федора Петровича сабельный мастер. — Сейчас наша работа начинается.

Гикнул он молодецки, сбегая с холма, а две сабли в руках его крутились уже, очерчивая круг блестящей в лунных лучах стали. И сонные турки, выползающие из шатров своих, подскакивающие от костров, шарахались в стороны, падали мертвыми, не успев сообразить даже, что происходит. Следом за сабельным мастером бежали воины, взмахивая своими клинками, и от их ударов тоже валились враги, словно колосья, жестоким серпом сжатые.

Горячка боя подхватила Федора Петровича, понесла вперед. Сабля мелькала в его руках так быстро, что не уследить было за движениями. Вот тут она, а вот уже с другой стороны вражью голову сносит. Кричал Федор Петрович, страшно оскаливаясь, и от вида его турки разбегались, испуганные.

До шатра начальника турецкого добежали быстро, сопротивления почти что и не встретив. А там ожидала их уже стража отборная, янычары, что с малолетства с оружием знаются. Завязла атака, захлебнулась. Рубились молча, лишь всхрипывая иногда при замахе, а янычары взвизгивали пронзительно и тонко, и от этого визга опускались клинки у черногорских воинов, холодели руки, туманились глаза. Вот один упал, за ним другой, и вскоре остались на ногах только Федор Петрович, да сабельный мастер. Турок, правда, тоже поубавилось, однако ж приходилось на каждого не меньше пяти.

— Эх, пришла, видно, пора помирать, — выдохнул Аверкие, раскручивая стальной сабельный цветок в руках. — Долгонько я землю топтал, никто меня перемочь не мог, а вот теперь не моя сила, чужая...

— Э нет, сабельный мастер, — с трудом выговорил Федор Петрович, отбиваясь от троих янычар разом. — Рановато еще о смерти заговорил. Мне так в могилу точно не годится. Дело у меня есть.

Подпрыгнул Федор Петрович высоко, разом перемахнув через две подставленные турецкие сабли, снес в прыжке голову одному из янычар, что наседали на Аверкие. Развернулся, едва приземлившись, и обратным движением располосовал другого от плеча до живота, вывалив сизые, блестящие под луной, кишки.

— Так-то, сабельный мастер! — воскликнул Федор Петрович, отправляя еще одного янычара молиться Аллаху в заоблачных высях. — Держись, Аверкие, мы их всех тут схороним!

И не успел даже ответить сабельный мастер, как глядь — перед ним только двое янычар живых стоит, глядят жалко, растерянно, а остальные на земле мертвыми валяются.

— Ну ты и могуч драться, боярский сын, — изумленно сказал Аверкие, и сабельный клинок свистнул в его руках, снося голову одному из янычар.

Тут не выдержал турецкий офицер, что за спинами воинов своих до сей поры прятался. Завизжал он пронзительно, замахал сталью дамасской, только запорхали вокруг шатра отблески от дивной сабли его.

— Мой этот! — выкрикнул Федор Петрович, подступая к турку. — Я ему щас разъясню в точности, как деревеньки жечь надо!

И такая ярость звериная полыхнула в глазах Бранихина, что турок отступил даже, почуяв, как ледяная смертная рука сжала его сердце. Но турок был хорошим бойцом, страх свой перемог и бросился, взвизгивая, на противника. Звонко запели сабли, столкнувшись. Дрался Федор Петрович с турком, и никак одолеть его не мог. Вот уже последнего янычара убил сабельный мастер, осел на землю, рану на груди рукой зажимая, а Бранихин все рубился, уже жизнь свою обороняя, и мысли появились у него нехорошие. Думалось о том, что вот-вот переможет турок, и останется Федор Петрович лежать у шатра этого мертвым, недвижимым. Страшно становилось, и от страха этого руки подрагивали, удары сабельные точность и силу теряли. Взмахнул турок клинком, словно молния сверкнула перед глазами Бранихина, и распоротая рубаха повисла лохмотьями. Взмахнул саблей Федор Петрович, да мимо — срубил лишь шатровую опору, и рухнул шатер, накрывая бойцов.

Запутался Федор Петрович в душном полотне, что укутывало его с головы до ног, а турок полз, тыча перед собою саблей. Вот-вот попадет. И тогда Бранихин рванулся, как рвался из-под мертвой лошади на давнем боевом поле, не зная, то ли из ловушки пытается вырваться, то ли из себя самого.

Черный волк зарычал грозно, а по шерсти его стекала кровь, сочась из резаной раны на боку. Турок, увидав перед собой дикого зверя, глаза закатил со страху, только и видны были сверкающие белки, но саблю из рук не выпустил. Да только волк на оружие даже не глянул. Метнулся мохнатым шаром, сбил турка с ног, покатился с ним по земле, и вырвал вражье горло, напился его крови.

С трудом оторвал волка от мертвого уже турка Скила.

— Боярский сын, не надобно уже его жрать, мертвый он уже, — уговаривал, оглаживая жесткую, топорщащуюся шерсть. — Слышь, боярский сын?

Волк встрепенулся, глянул желтым глазом на сабельного мастера, рыкнул негромко, увидал остатки опоры шатровой, что перерублена была саблею, да и сиганул через нее. На землю упал уже человеком.

Федора Петровича наизнанку вывернуло, как почувствовал во рту кровавый вкус. Сидел он на холодной земле, упираясь в нее руками, а спазмы тяжкие сотрясали все тело.

— Ничего, ничего, боярский сын, — приговаривал Аверкие. — Вот, водички глотни. Помогает... — и протянул ему флягу кожаную, полную воды.

Федор Петрович глотал, захлебываясь, смывая кровавый вкус, а перед глазами его моталось морщинистое лицо Пелагеюшки, и виделась другая фляга, полная волчачьего молока.

— Ничего, сабельный мастер, — прохрипел он. — Перемелется — мука будет.

— А, может, и мука... — раздумчиво протянул Аверкие, пряча флягу за пазуху.

А лунная ватрушка глядела с посветлевшего, уже предрассветного неба, подмигивая серебристой сметаной. И казалось Федору Петровичу, что рядом с ватрушкой этой стоит рыжая Еленка и улыбается ему ласково и одобрительно. Он даже рукой ей помахал.

* * *

С тех пор не стало покоя туркам на Черной Горе. Шагу ступить не могли — всюду поджидали их воины Острожского монастыря, будто были их многие тысячи. Ни один турок, увидевший хоть издали черногорских воинов, живым уйти не мог. Никого не выпускали, не было пощады врагам.

— Не дело это, — задумался боснийский визирь Ахмед-паша. — Надобно это волчье логово разорить, чтоб неповадно было.

И начала собираться громадная армия, больше, чем сто тысяч воинов, чтоб напасть на Острожский монастырь.

А в Остроге победы праздновали. Что ни день — владыка Даниил молебны служил благодарственные, и звонкие голоса детей вторили певчим, выводя молитвы.

Глава шестая. Воины Черной Горы

— Турки! Турки идут! — выкрикнул вбежавший в монастырские ворота крестьянин, одетый в лохмотья. — Я видел, видел, надобно владыку предупредить... — и он рухнул на каменные плиты, расшибая лицо в кровь.