Волчья схватка

— Бежал долго, — определил Аверкие, склоняясь над лежащим. — Эй! Кто там есть! Быстренько берите мужичка под руки, несите до владыки Даниила. Пусть он ему скажет, зачем прибежал так запалившись, — и, встряхнув бережно крестьянина за плечо, спросил тихонько: — Что, много турок? Неужто сюда идут?

— Много... Сила великая... — задыхаясь, выговорил крестьянин. — Сколько — не ведаю, но тьма, не сосчитать. Тварь какая-то Острог выдала, дорожку указала. Прямо сюда идут, горными перевалами.

— Спасибо, — похлопал Скила мужика по плечу. И закричал на весь двор: — Эй! Ну где ж вы там? За смертью посылать только! Помогите гонцу до владыки добраться!

Подбежали воины, схватили крестьянина под руки и почти что понесли в монастырь. У того ноги в воздухе перебирали, видно, пытался еще бежать из последних сил.

— Ты не надрывайся, дядя, — говорил Федор Петрович, подставивший мужику плечо. — Мы тебя в лучшем виде дотащим, не сомневайся. А что, плохие новости принес?

Но тот уже не отвечал, а в глазах его загоралась преданность истовая, почтение великое — увидал владыку Даниила, навстречу вышедшего. Как до митрополита несколько шагов осталось, вырвался крестьянин из рук помощников, повалился на колени, лбом в пол уткнулся, и, не поднимая глаз, заговорил, хватаясь за край одежды владыки:

— Видел я, видел турок! Во множестве... Шли сюда прямо, не сворачивая. Перевалами пробираются, тропки им кто-то потаенные показал. Через два, много — три дня здесь будут. Спасайся, владыка! Тебя вся Черная Гора укроет. Уходи отсюда, не удержать Острог...

Митрополит ласково улыбнулся крестьянину, сам его на ноги поднял — Федор Петрович увидел, как напряглась бледная шея владыки, тяжко ему было, но вида старался не показывать.

— Ничего, ничего, как-то да будет. На все Божья воля, — вымолвил неторопливо. — А ты сейчас пойди, пойди с воинами, они тебе укажут, где отдохнуть можно, еды дадут, одежду. Не беспокойся. Все хорошо будет.

И благословил крестьянина. Тот в руку владыки вцепился, поцеловал, как икону святую, да и пошел вместе с воинами, с просветленным лицом. А то как же, сам митрополит его слова ласкового удостоил, заботу проявил.

— Ах, дети... — тихо сказал владыка, глядя вслед уходящему крестьянину. — С себя заботу снял, на меня возложил. Теперь мне решать, как быть... — и призвал сабельного мастера, Аверкие Скила на совет.

Тот быстро явился, зная уже дурные вести.

— Ну, Аверкие, что делать будем? — вопросил владыка, тяжело усаживаясь в потертое кресло.

— Обороняться, — проронил сабельный мастер.

— Оно да... — задумался митрополит. — Сколько уже? Года два мы туркам не даем спокойно по земле нашей ходить, уничтожаем, сколько возможно. Ахмед-паша, визирь боснийский, поклялся волчье логово — это он так об Остроге говорит — разорить напрочь. Но пока все руки коротки, да зубы выкрошились.

— Точно, владыка, — кивнул Аверкие. — Но теперь дело другое. Нынче Ахмед-паше либо нас всех изничтожить, либо самому голову на плаху в Стамбул нести. Султан не пощадит. Так что драться турки будут насмерть. Одна надежда была — на тропы горные, на перевалы неведомые. Да нашлась гадюка какая-то, выдала. Теперь идут турки, многие тысячи. А у нас тут воинов — всего-то около двух тысяч, да дети, да бабы. С ними не повоюешь.

— Так к крепости еще подойти надобно, — усмехнулся митрополит, оглаживая пальцем кольцо драгоценное. — Тут дорожки такие, что одна баба с веником от целого полка борониться может.

— Это ежели стрелять не будут, — заметил Скила. — А турки не дураки, хоть и басурманы, и веры истинной не приемлют. Силой задавят, навалятся всем скопом, тогда не устоим. А стены и взорвать можно. Дело-то нехитрое. Пара бомб с порохом, и нет стены.

— Надежды лишаешь, сабельный мастер, — закручинился владыка. — И так ее немного осталось. Вижу ведь, как тают воинские ряды. Каждый поход против турков дорого стоит. А нынче и вовсе напасть...

— Нет, не надежды лишаю, — не согласился Аверкие. — Думаю просто, как лучше быть. И вот что надумал, владыка... Не след нам здесь дожидаться, пока турок навалится. А надобно их раньше перехватить. На перевале. Тут вот, — и Скила развернул затертую на сгибах карту, почти что рассыпавшуюся, с трудом на ней можно было линии разобрать, да и то не всегда понятно было — то ли это рисунок, то ли просто следы от многократного сложения. — Вот, видите, владыка? В этом месте точно баба с веником обороняться сможет. А при нас ни детей не будет, ни женщин. Все легче. Только воины. И налегке пойдем, без лишнего барахла.

— Добро, — кивнул митрополит и поднялся. — Еще одно, Аверкие. На этот раз я с вами отправлюсь.

— Нет! — аж отшатнулся сабельный мастер. — Опасно это!

— Потому и пойду. Разделю опасность со своими воинами. Да и не привыкать мне...

Поклонился сабельный мастер, молча соглашаясь с владыкой. Да и кто он был, чтоб спорить с ним?

Быстро собрались воины в поход, в тот же день, ввечеру, когда только-только появилась на небе серебряная ватрушка, выступили. Бабы провожали их плачем, детишки за одежду цеплялись, просили остаться, будто чуяли недоброе. Воины же бодро печатали шаг по каменным плитам, разворачивали широкие плечи, подмигивали игриво.

— Не боись, — говорил Стефан мальчонке, вцепившемуся в его штанину, как клещ в собачью шкуру. — Вернусь я, никуда не денусь. А пока вот, держи, — и протянул пацаненку кораблик, из куска коры вырезанный. — Паруса приладишь, будет в точности, как настоящий. По ручью поплывет, может, попадет в дальние страны, где реки молочные, а берега кисельные.

— Ага, — подхватил Федор Петрович, вышагивавший рядом. — Еще там каждому мальцу по ватрушке дают. Свеженькой, прямо из печи. Знаешь, какие они бывают, ватрушки? — мальчонка слушал, как завороженный, держа в ладошках подаренный кораблик. — Румяные, пышные, творогом и сметаной наполненные. Вкуснотища!

— А можно я сам на кораблике поплыву? — робко спросил пацан.

— За ватрушками, что ль? — расхохотался Стефан. — Вместе поплывем, я тоже такое диво попробовать хочу.

Мать мальчонки, тощая, истомленная жизнью баба, смущаясь и краснея подала Стефану хлипкий букетик ромашек. Здоровяк сразу приосанился, гордо заткнул ромашки за отворот рубахи и лихо чмокнул женщину куда-то в ухо.

— Ой, да что ж ты! — замахала на него руками баба. — Ты это... береги себя, что ль... — и вновь покраснела жарко.

— Береженого Бог бережет, — строго сказал ей Федор Петрович. — А за Стефаном я пригляжу.

Баба окинула взглядом невзрачного по сравнению со Стефаном Бранихина, вздохнула.

Так и ушли, не оглядываясь, вперив глаза в едущего впереди на коне неторопливо владыку Даниила. Митрополит иногда поднимал руку, будто сказать что хотел, и камень кольца его ловил солнечный луч, бросал вверх световой, яркою пикою — грозил туркам, обещал им смерть скорую.

* * *

Перевал был затянут хмурыми облаками, обрывался одной стороною в ущелье глубокое, на дне которого ярилась белой пеной река, другою примыкал к каменистому крутому склону.

— И как же драться здесь? — изумился Федор Петрович, разглядывая безрадостную картину. — Слышь, сабельный мастер, как драться будем? Тут и развернуться негде.

— Вот и хорошо, что негде, — мотнул головой Скила. — Турков поболе, чем сто тысяч будет, а нас — всего-то полторы. Нам не совсем ловко, а им вовсе никак. Понял, боярский сын?

Присмотрелся Федор Петрович к неширокой дорожке, усыпанной остроугольными каменьями, кивнул. Понял, мол, чего тут не понять.

— Вот тут нам и помереть доведется, — вздохнул Стефан. — А скажи, Федька, баба та, с мальчонкою, правда, хороша?

Федор Петрович глянул на приятеля расширенными глазами. Хороша? Да и посмотреть не на что. Лицо серое от тоски и усталости, волосья черные, как змеи вьются, руки тощие, в чем только душа держится. То ли дело Еленка! Белая, румяная, а коса будто солнечный свет вобрала. Но сказал здоровяку:

— По-моему, очень даже ничего из себя женщина. И ты ей нравишься.

Стефан умилительно заулыбался, даже, казалось, слеза мелькнула в его глазах, пробежала по щеке, в бороде черной спряталась.

— Она тебя подождет, — утешающе заявил Федор Петрович, похлопав здоровяка по плечу. — Точно тебе говорю. Помнишь, поберечься просила. Так что о смерти не думай. Тебя, можно сказать, жена с сыном дожидаются.

— Точно! — глаза у Стефана начали смотреть уверенно, хозяйским взглядом окинул он перевал. — Не меня, турок смерть тут дожидается. Вон она, вон! — и указал толстым пальцем вперед, где мелькал туманный хвост, густо-белый, утягивающийся за поворот горной тропы.

Высоко в хмурых небесах крикнула пронзительно птица, спустилась пониже, вглядываясь в собравшихся на горе людей: нет ли там и для нее добычи какой?

— Пока еще нет, — отозвался Федор Петрович, волчьим чутьем поняв птичий вопрос. — Позже, чуть попозже будет тебе пир. Созывай друзей-товарищей, поживитесь от души.

— Это ты кому? — покосился на него Стефан.

— Да вон, охотник летает, — кивнул Федор Петрович на птицу.

— Ты с ней не разговаривай! — испугался здоровяк. — Это смерть приманивает. Вишь, из горы ужо выглянула!

И в самом деле, прямо по склону горы ползла туманная лента, принимающая вид человеческий. Будто кто в балахоне бело-сером не торопясь сплывал по камням вниз, едва касаясь земли.

— Тихо! — рявкнул сабельный мастер. — Разболтались тут. А горы, промежду прочим, звуки далеко уносят. Мы же здесь турков дожидаемся, а не на посиделки собрались. Надобно, чтоб они нас не учуяли раньше времени. Так что болтовню прекратите, камни лучше пособирайте.

— Это зачем еще? — вякнул кто-то неуверенно, прячась за спины приятелей. — Дорожку ворогу мостить будем?

— В точности, — оскалился нехорошей улыбкою Скила. — На тот свет дорожку. Поставим пирамидки каменные, а как турки проходить будут, свалим сразу же им на головы. Разнесут, похлеще, чем ядра пушечные.

Воины, переглянувшись одобрительно, восхитились в который раз сметкой и знанием военным своего мастера. Разбежались в стороны, споро начали таскать каменюки увесистые в те места, что Аверкие указывал. Стефан аж по два камня подымал, да такие, что и троим дюжим мужикам не враз унести можно было б.

— Это за пацаненка того, — приговаривал здоровяк, устанавливая свои камни. — А вот это за бабу, почто у нее глаза печалью светятся? А вот это за папашку моего, что турки порубали. А он всего-то корову отдать не хотел, да крестился по-нашему, по-православному, а на зеленое знамя их плюнул в сердцах.

К вечеру готовы были каменные пирамиды. Сабельный мастер лично все обошел, проверил — легко ли камни сдвигаются, можно ли быстро их обрушить.

— А это что такое? — спросил строго, увидав пирамиду, чуть не из щебенки сложенную. — Этим только пощекотать турок.

Быстро разметали воины мелкие камушки, натаскали других, не меньше, чем с человечью голову величиной.

— Другое дело, — одобрил Аверкие. — Теперь — отдыхать. К утру, думаю, турки покажутся.

Федор Петрович в эту ночь почти что и не спал. С боку на бок ворочался. То казалось ему, что каменное ложе жесткое слишком, то врезался в бок особо острый скальный обломыш. А более всего мысль мучила, что ночь эта может последней оказаться.

— Ежели не вернусь, замуж выходи, — бормотал Федор Петрович, представляя рыжую Еленку. По щекам ее, чистым и розовым, слезы текли прозрачные, а зеленоватые, чуть навыкате глаза смотрели печально. — Не кручинься, голубка. Пусть жизнь тебе будет сахаром.

Так и проговорил всю ночь, почитай что глаз не сомкнув.

А с рассветными лучами солнечными поползли воины на заранее отмеченные сабельным мастером места. На ноги не подымались — чтоб какой шальной разведчик турецкий не заметил. И не напрасно. Не успели разместиться, как следует, показались вдали янычары. Немного, не более десятка.

— Дорогу разведывают, — шепнул Аверкие. — Этих пропускать надобно. И смотрите мне, чтоб ни шороха, ни выстрела.

Стефан зевнул гулко, перекрестив рот.

— Поспать не дадут даже, — сердито сказал. — Одно слово, басурманы. А ты глянь, Федька, кого они на веревке волокуть!

Присмотрелся Федор Петрович — ой, мамоньки! Янычары, на конях едущие, тянули за собой на веревке Радула, по прозвищу Вук — волк, то есть. Приятельствовали с ним даже, брагу хмельную пили. Да в последнем бою убили его. Но, оказывается, не до смерти. Вот где свидеться довелось.

Страшен был Радул. Отощавший до черноты, ноги-руки на палки больше похожи были, вся плоть с них сошла, одни косточки и остались, темной кожей обтянутые. А из одежи — лохмотья жалкие болтались, едва прикрывая тело. И видны были страшные раны на груди его.

— Пытали, — злобно шепнул Стефан. — Не выдержал наш Вук. Не волчья кровь в нем была, собачья. Тьфу! — и сплюнул сердито, а на глаза вновь слеза накатилась.

— Так это он им дорогу показал! — ахнул Федор Петрович, стискивая до боли кулаки. — Как же мог? Как?

— А вот так! — вызверившись, рыкнул Стефан. — Как зачали из спины его кожу ремнями спускать, так и смог.

— Но в монастыре же бабы, дети, владыка сам... — растерялся Федор Петрович. — Молчать надобно было. Землю жрать, но молчать!

— Разум от боли потерял, не иначе, — рассудил здоровяк. — Молись, боярский сын, чтоб нам с тобой такого испытания не досталось на долю. Неведомо еще, как мы себя поведем.

Умолк Федор Петрович. Призадумался. И так тошно стало ему, так горько, хоть плачь. Представил, как под пытками все рассказывает, как веру мусульманскую принимает, как туфлю целует у визиря боснийского — и даже зубами скрипнул от отвращения к себе же.

— Тихо вы! — зашипел гадюкой горной Аверкие Скила. — Не спугните только...

И действительно, насторожились янычары. То ли услышали что, то ли место удобным для засады показалось. Потому заопасались, заоглядывались. Да Радул, глянув мутными от боли глазами в небеса, вдруг закричал, завыл страшно, бросился на каменистую землю, покатился, чуть не срывая с коня того турка, что на веревке его тащил. Загикали тут янычары, заповизгивали, захохотали. Весело им показалось, как черногорец по земле катается, руки связанные обрывает в кровавые лохмотья об острые камни. И вся опаска у них сразу пропала, смело вперед поскакали. Копыта конские камушки мелкие с обрыва сбрасывали, а река жадная, белая от злобной пены, сглатывала все подношения, ревела, рычала, еще требовала.

Аверкие вздохнул с облегчением, кивнул владыке. Мол, в порядке все. Пронесло беду.

Проехали разведчики, утаскивая за собою бывшего воина Острожского, а тут и армия показалась. Федор Петрович только охнул, увидев надвигающуюся массу турок. Мнилось, что то не люди идут, а тучи сердитые, дождем и снегом набрякшие, двинулись через перевал горный — так много их было.

— Вот она, смертушка... — шепнул себе Федор Петрович. — А я и подвига не совершил. Так оборотнем и помру. Ох, нехорошо-то как...

И захотелось ему завыть в тоске смертной, да выглянуло из-за серого, пасмурного облака солнышко самым краешком, бросило яркий луч Федору Петровичу, и привиделась ему вновь Еленка рыжая, подмигивающая, утешающая. Мол, не бойся, Федор Петрович, сын Бранихинский. Все у тебя ладно будет. И подвиг от тебя не уйдет, он же тебе назначен.