Волчья схватка

Сабельный мастер дождался, пока турки все на тропу перевальную не втянулись, пропустил еще самую голову колонны, а после рукою махнул резко, знак подавая. Тут посыпались на вражин камни, сбивая их с ног, пугая лошадей. Многие в пропасть посрывались, а горная река, голодная вечно, укрывала их в белой сердитой пене, уносила, разбивая в ошметки мелкие острыми придонными камнями.

— Еще! Еще! — выкрикивал Аверкие, и сам метался меж каменных пирамид, толкал их, обваливая на турков. — Давай, ребята!

Вот почти все камни сброшены, а вражье войско, казалось, нимало не уменьшилось.

— Ну, камнями тут не обойдемся, — рассудительно заявил Стефан, сдергивая с плеча старинное, генуэзской работы ружье — других-то и не было у воинов. — Стрелять придется. Ты, Федька, целься получше, припасу маловато.

Федор Петрович кивнул молча, стискивая зубы, прицелился тщательно из своего мушкета, прикусив даже кончик языка для точности, на курок нажал плавно, мякенько, будто огладил. Выстрел грянул, дымом заволокло окрест, и выбранный Бранихиным турок повалился с коня, взмахивая нелепо руками. В падении своем увлек он еще одного басурмана, и вместе, будто даже обнявшись, рухнули они в пропасть.

— Хорошо! — воскликнул Аверкие, тоже стреляя. — Давай, ребята, ссадим их с лошадок!

Пошла стрельба тут, как на учениях в монастырском дворике. Ни одного промаха не было. Воины выкрикивали друг другу — сколько вражин свалили. У Стефана уже за два десятка счет перевалил, и он поглядывал вокруг гордо, представляя, как будет рассказывать мальчонке с корабликом о своем воинском подвиге. А заряды уже заканчивались, недостаточно их было.

Турки, запаниковав в начале, потоптав копытами конскими многих упавших, опомнились быстро, отвечать выстрелами стали. И начали падать в жадную реку уже черногорские воины. Аверкие морщился, провожая каждого взглядом. Таяло его войско. Вытащил он саблю свою дамасскую, сверкнула сталь на солнце, гравировка тонкая — золотые кони скачущие — заблистала волшебно.

— В атаку! — закричал сабельный мастер, размахивая клинком, указывая им на сгрудившихся на тропе турок. — Давайте, воины Черной Горы, покажем супостату, что не можно невозбранно по нашей земле ходить!

Бросились тут вниз со склона воины, собираясь дорого продать свои жизни, не пожалеть себя за свободу земли родной, за веру христианскую. Владыка Даниил — тоже с саблею — впереди всех был, и первым на турка налетел, растерявшегося от такой неожиданности. Зарубил митрополит турка, побежал дальше. Все хотел Ахмед-пашу, визиря боснийского найти, что должен был войском этим командовать. Да не добежал — наскочил на владыку янычар, закрестил воздух перед ним саблей. А тут, как на грех, солнце выглянуло, может, полюбопытствовало битвой. Да невзначай и ослепило владыку, бросив луч прямо в глаза ему. Он и саблю опустил, глаза прикрывая. Размахнулся янычар, свистнул визгливо его клинок, митрополит едва успел свою саблю подставить, да поздно — целился турок прямо в грудь ему, и скользнула сталь, разрывая одежду. Но на крест наткнулась турецкая сабля, и лишь оцарапала кожу, разрезав ее вместе с платьем. Тут поднял клинок владыка, и упал янычар мертвым к его ногам. Еще жарче закипел бой. Славно сражались черногорцы, и трупы врагов громоздились вокруг них, как стены монастырские. Птицы, собравшиеся в небесах черной стаей, вскрикивали довольно — то-то будет к вечеру пир! Но одолевать начали турки. Как ни искусны были воины Черной Горы, басурман-то было много больше, могли они за одного убитого десяток, а то и два своих отдавать легко.

Федор Петрович взмахивал саблею привычно, устало немного даже. Рубил, как дровосек ель неподатливую, со скучливым выражением на лице. И этот лик его пугал турок еще больше, чем оскаленное злобою лицо Стефана, что даже почернел от бешенства, с голыми руками на турок бросался, головы им кулаками расшибал, в пропасть сталкивал, реке горной на поживу. Вот еще один турок пал перед Федором Петровичем, а тут уже другой подбегает. Понял Бранихин, что не уйти ему живым с этого места.

— Тут нам и умирать, — сказал Стефану, становясь с ним спина к спине. — Прав ты был, когда смерть ввечеру углядел, рассматривающую нас из каменной ниши.

Здоровяк не отозвался, дышал тяжело, хрипло, только головой мотнул, отбрасывая в сторону залитую потом прядь волос.

Поднял Федор Петрович глаза, отыскивая давешний камень, из-за которого туманная смерть выглядывала, и вдруг заорал дико:

— Отходим! Отходим! Все в гору!

Воины послушно полезли по склону, а к Бранихину побежал сабельный мастер, проклиная его во весь голос.

— Что ж ты делаешь, боярский сын? Смерть нашу чести лишаешь!

А Федор Петрович, не слушая его, рвал с плеча мушкет, нашаривал в кармане последнюю оставшуюся пулю. Налетел на него Аверкие, замахнулся уже ударить, да остановился, увидав сосредоточенность на лице боярского сына. А тот и не заметил даже Скила, и винтовка тихонько шевелилась в его руках, двигалась, отыскивая цель.

Выстрелил Федор Петрович в тот камень, из-за которого смерть показывалась, вышиб махонький камушек из-под его подножия. Казалось, вся гора задрожала, задвоилась вершиною. Гул страшный прокатился, будто стадо коней диких проскакало. Пыль каменная вверх поднялась, окутывая перевал, и рухнул смертный камень, увлекая за собой остальные.

Федор Петрович мушкет бросил, только саблю с собой тащил, вцепившись в рукоять ее, как в единственное спасение. Мчался вверх по склону, уворачиваясь от камнепада. Ругаясь в голос, бежал за ним сабельный мастер, тащил за руку изнемогавшего Стефана, подгонял его:

— Ты что это, здоровяк, помирать тут удумал? Мало ли, что сил не осталось, а ты найди!

Успели. Забрались на самую вершину, где уже собрались все уцелевшие воины Острожские. А внизу ад творился, бездна разверзлась, втягивая в себя все новые и новые нехристианские души. Камни валились повсюду, сшибая турок с коней, увлекая самих лошадей в пропасть, убивая всех подряд. Лошади кричали, хрипели громко, силясь вырваться из завалов, но камни засыпали все, и многие скрылись в серых курганах. Сама гора, взъярившись, стряхивала с себя турок, будто не в силах больше терпеть была врагов на теле своем. А река жадная, голодная вечно, насыщалась, и злобная пена ее, что вздымалась над волнами, покраснела от крови.

Быстро все кончено было. Армия турок, сто двадцать тысяч человек числом, была рассеяна полностью, разбита горным обвалом. Более тридцати тысяч мертвых досталось реке на поживу да стервятникам на пир. А черногорцев полегло ровным счетом триста двадцать душ, и молился владыка Даниил, утирая кровь с раненой груди, за то, чтоб усмехались им ангелы на том свете, потому что на этом жизнь они отдали ради земли родной.

— Неужто все? — удивляясь, спросил Стефан, ощупывая себя, будто не верил, что жив остался. — Неужто перемогли турка?

— В точности, — рассмеялся Федор Петрович. — Теперь обратно пойдем. А тебя в Остроге баба ждет. Счастливый ты человек!

Аверкие Скила смотрел на боярского сына, улыбался тихонько. "Ох и прав был, когда его в лесу подобрал, ох и прав... — думал сабельный мастер. — Хороший воин вышел из русского мальчонки. А что еще будет... Ох, чует моя душа, главное деяние его — еще впереди..."

Глава седьмая. "Я — Москов, Москов, Москов!"

Пьяные славной победою своей возвращались воины Черной Горы в монастырь. Горланили песни так, что содрогались горы, а с деревьев сыпались листья. Громче всех вопил без складу и ладу Стефан, но в пении его было главное — радость, упоение жизнью. Федор Петрович подпевал-подкрикивал ему, хохоча во все горло. Только Аверкие Скила был печален, хмуро смотрел в землю.

— Что с тобою, сабельный мастер? — спросил владыка Даниил, склоняясь с коня. — Случилось что, или предчувствия нехорошие одолели?

— Сердце ноет что-то нехорошо, — отозвался Аверкие. — Чую, что не закончены наши битвы. Разрушили мы планы визиря боснийского, теперь след ожидать скорой мести. Не оставит он так это дело. Шутка ли — такую силищу турецкую разогнали действительно чуть не вениками!

— Не за победой шли, — заметил митрополит. — За почетною смертью.

— А нашли победу, — еще больше нахмурился Скила. — И неведомо мне сейчас, радоваться или печалиться столь геройскому деянию.

— Все — в руце Божией, — наставительно сказал владыка Даниил, и камень кольца его драгоценного сверкнул звездою на пальце.

— А все ж неспокойно мне, — вздохнул сабельный мастер. — Неспокойно...

Но никто его не послушал. Все слишком увлечены были победою, на которую и не рассчитывали, да упоение жизнью в голову ударило, похлеще, чем брага хмельная. Вот и не хотелось слушать плохого, думать о нехорошем. Даже Федор Петрович махнул рукою на слова Скила:

— Сабельный мастер, не будь вороном, не накаркивай худое, — только и сказал. И умолк Аверкие, видя, что не пробивают слова его щиты, что люди у себя в сознании подняли.

В монастыре встречали цветами и песнями. Бабы гирлянды плели, венки, украшали ими воинов. Мальчонка, которому Стефан кораблик подарил, бегал, рассказывал всем, какой герой у него в друзьях.

— Нико, да не герой я, — подхватывал Стефан парнишку на руки, сажал на плечо, кружился с ним. Мальчишка визжал, цепляясь за шею здоровяка. И казалось, что Стефану лет никак не больше, чем Нико — так сдружились они.

— Ну что, друг, семья у тебя теперь? — спрашивал Федор Петрович счастливого Стефана. Тот, почесывая всклокоченную черную бороду, только улыбался счастливо. Мария — мать Нико — подходила, кланялась, подавала кувшин с водой, и Стефан кружил ее так же, как и мальчонку. В такие моменты Федору Петровичу она казалась даже красивой, несмотря на худобу и черные косы, и с еще большей тоской вспоминалась Еленка. Бранихин смотрел в небеса, на солнечную ватрушку, представлял белое, нежное лицо, обрамленное золотом волос, как пламенем, вздыхал.

— Ничего, и тебе девку найдем! — хохотал Стефан, видя тоску приятеля. — Ладную, как ты любишь.

— У меня есть уже, только далеко, — признавался Федор Петрович, кручинясь еще больше, но печаль эта была светлой, прозрачной, как воды ручейка, что бежит, торопится по камушкам через густой лес, вбирая в себя прохладные, терпкие ароматы.

Так, в упоении победой, три дня прошло, а на четвертый день прискакал дозорный на взмыленном коне, который пал недвижимо сразу же, как вскакал на монастырский дворик. Люди тут же набежали, дозорного подхватили, из-под коня мертвого вытащили.

— Турки! К вечеру здесь будут... — выдохнул воин и закатил глаза бессознательно.

Аверкие Скила только кивнул. Мол, предвидел это, знал заранее.

— Вот оно... — сказал владыка Даниил. — Сподобились... на муку мученическую...

— Ничего, как-то да будет. Бог даст — отобьемся и здесь. Стены крепки, — попытался утешить сабельный мастер, но сам знал, что нет успокоения в его словах. Да и вовсе нет.

Остаток дня прошел в хлопотах мрачных. Женщин с детьми уводили из келий монастырских в пещеры, что в горе были не людьми, а природою самой устроены. Строители монастыря лишь проходами их соединили со зданием. Бабы многие плакали, покидая обжитые кельи, дети, видя беспокойство и слезы матерей, тоже начинали всхлипывать, и слезы текли ручьями. Только Нико не плакал, а, увидав слезинку, стекающую по щеке матери, дернул ее за руку:

— Ты что, сомневаешься, что Стефан нас защитит? — строго спросил мальчонка, и Мария не решилась ответить.

Воины выстроились на стене монастырской, приготовили ружья и сабли. Смолу в котлах грели. Ждали. А в пещерах так же ждали бабы и дети, прижимаясь друг к другу испуганно, плача тихонько — чтоб вражина какая случайно не услыхала.

— Ты, Аверкие, запомни, за алтарем храмовым ход потайной есть, — наставлял владыка Даниил сабельного мастера. — Раньше-то я тебе не говорил, ни случая, ни надобности не было. Теперь же нужда великая. Ежели вдруг прорвутся турки в монастырь, так уводи ходом этим женщин, детей, да и вовсе всех, кто уцелеет. Ход этот в горные пещеры выводит, на обратную сторону. Враги не найдут.

— Сами поведете, владыка, — отмахивался Скила. — А моя работа — на стенах стоять.

— Оно да, — кивнул митрополит. — Но мало ли что, вдруг да пуля шальная. Так что помни. За алтарем.

— Не забуду, — поклонился сабельный мастер. — Ежели что... — и они обменялись понимающими взглядами, зная, что битва будет безнадежной, но вступить в нее все равно придется. И будет ли еще, после битвы этой, кого спасать потайным ходом — неведомо.

К вечеру появились турки. Командир турецкий янычара с белой тряпкой, к копью привязанной, выслал к монастырским воротам.

— Сдавайтесь! — вопил янычар, размахивая тряпицей. — Сдавайтесь, пощада вам тогда будет!

Аверкие плюнул на него со стены.

— Уходи, — сказал веско. — Пристрелить я тебя сейчас не могу, под белым-то флагом, а руки чешутся. И за ребят своих не поручусь. Они у меня неграмотные, только-только из лесов. Могут и не сообразить, что флажок твой значит.

Янычар коня развернул и, нахлестывая его плетью яростно, погнал от ворот. Через плечо испуганно оглядывался. Вслед ему хохот несся да насмешки ядовитые.

— Смеетесь — это хорошо, — медленно вымолвил сабельный мастер. — Да только гляньте, турок сколько. Не удержать нам крепость.

— Стены крепки! — загудели, загомонили воины. — А тропы, что к воротам ведут, узкие. Удержим!

— А как в осаду нас возьмут? — поинтересовался Аверкие. — Жрать что будем?

— Пояса потуже затянем! — выкрикнул Стефан. — Голодать станем, а не отдадим святые стены!

— А дети, дети, чернобородый? — тихо, почти что шепотом, спросил сабельный мастер, и примолкли воины, задумались печально. Нехорошими были те думы. — Ну да ладно, это потом, — оборвал размышления Скила. — А нынче нам — насмерть стоять. Плохой бой, да примем его с честью. Смерть зато хороша будет!

Дружно вскрикнули воины Черной Горы, соглашаясь и смерть принять за правое дело.

А турки уже к стенам подбирались, прикрываясь дощатыми щитами — не одну хату по дороге разобрали, чтоб покрышки эти себе соорудить. Лестницы волокли, таран — дубовый, громадный — к воротам перли, задыхаясь и хрипя от натуги.

Первых врагов выстрелами встретили. Не помогли и щиты деревянные — разлетелись щепками бесполезными. Падали турки один за другим, не было промахов у черногорцев, каждая пуля цель находила безошибочно. Жаль только — пуль мало было. Вот и выстрелы стали пореже, берегли воины припасы. А турки только того и дожидались, подобрались вплотную к стенам, начали лестницы приставлять. Ну, тут, конечно, на них со всею душой смолу лить начали кипящую. Крики раздались, вонь паленых тел затянула монастырский двор. Тут кто-то подушку распорол, пух, перья на смоляную кучу вытряхнул.

— Ох ты ж, Нико! А ну геть отселева! — закричал не своим голосом Стефан, увидав пацаненка на стене. Это он подушку с собой притащил, да пригладил турков сверху смолы перьями.

— Я тоже воин! — упирался мальчонка, но, получив от Стефана несильный, однако, весьма чувствительный подзатыльник, побежал прочь.