Волчья схватка

— Вкусно-то как, Пелагеюшка... — шептал, глотая, и во вкусе молока сливались разом и моченые яблоки, и зреющая смородина, и даже медовая наливка.

— Вот и на здоровьичко, Федор Петрович, — кланялась нянька, крестя мальчонку, со щек которого на глазах пропадали алые, болезненные пятна лихорадки. — На здоровьичко... Скоро встанете на ноженьки, побежите на речку... Встанете... Вставай!

Федор Петрович от нежданного нянькиного крика перестал сладко причмокивать и глаза открыл. Да только вместо Пелагеюшкиного морщинистого лица нависла над ним бородатая — аж по глаза заросшая — рожа. Федор Петрович скривился недовольно. Где ж это видано по нонешним временам, чтоб солдат небрит был? Вот увидит Карл Иваныч, так плетей никому не миновать, даже самому поручику. Плевать немцу на Бранихинское боярское достоинство.

— Ты чего это не по артикулу? — вопросил Федор Петрович строго. — Кто позволил с небритой рожей в армии?

Солдат расхохотался гулко, будто в бочку, и Федор Петрович, обмирая, заметил, что и одежда у него вовсе не солдатская. Платье незнакомое, чужеземное. И тут навалились на него воспоминания о давешнем бое с турками. Вспомнилось, как придавило его мертвой лошадью, как мчался на него вражий воин с саблей, как чуть не убил. Застонал Федор Петрович от стыда — ведь сбежал с поля боя, драпал, не чуя ног, позабыв о чести рода Бранихиных, да и обо всем вообще, жизнь свою спасал только. Лицо его налилось краской, а на глазах выступили слезы.

— Где это я? — спросил он у чужака.

— В лесу, — ухмыльнулся тот, и белые, плотно посаженные зубы мелькнули в черноте бороды. — Ты вставай, парень, негоже тут лежать. Зверь какой набредет еще, а ты тут развалился — ну чисто обед волчий.

Мелькнуло что-то в памяти Федора Петровича, будто забыл важное, с волками впрямую соединенное. Но нет — мелькнуло, да и пропало. Только отчего-то наполнился рот солоновато-железистым, кровяным вкусом, да привиделась перекошенная ужасом физиономия турка с закаченными глазами.

— Ты, небось, из русской армии? — спросил чужак, помогая Федору Петровичу подняться. Тот кивнул. — Эх и долго ж ты тут провалялся, — удивился бородач. — Армия-то уже два дня как с места снялась, да и ушла.

— Как?! — закричал Федор Петрович. — Как ушла?

На крик его отозвалась белка с еловой верхушки, швырнула в крикуна шишку, не попала, заверещала недовольно, побежала по дереву вниз, поближе к цели, таща другую шишку.

— А вот так, — вновь сверкнули белизной зубы. — Договорился царь Петр с турецким визирем, Мехмед-паша его выпустил с остатками армии. Только условился, чтоб не возвращался больше ваш царь. А тому и деваться некуда, пришлось согласиться.

Бородач погрустнел, опустил голову, дернул круглым, налитым силой плечом.

— А я? Как же я теперь? — растерялся вконец Федор Петрович и, захлебываясь, начал рассказывать чужаку всю свою позорную историю, начиная чуть не от рождения и заканчивая стыдным бегством от боя. — Куда ж мне теперь деваться? — расплакался он, как в давние, сопливые мальчишечьи времена, после батюшкиных розог.

— А ты, собственно, кто, парень? — поинтересовался бородач, присаживаясь на поваленный еловый ствол.

— Федька я... Бранихин... — промямлил Федор Петрович, забыв от растерянности и об отчестве даже. И, спохватившись, добавил: — Поручик царской армии.

Даже попробовал вытянуться, чтоб солиднее казаться, но добился только очередной ухмылки чужака, в которой явственно читалось, что видит он в Федоре Петровиче мальчонку неразумного, что обгадился не по делу.

— А ты кто? — постарался придать командной твердости голосу Федор Петрович.

— Меня кличут Аверкие Скила, — наклонил кудлатую голову чужак. — Учитель был сабельного боя графа Джордже Бранковича, да только помер мой хозяин. Я теперь при господаре Данииле Петровиче-Негоше состою. Армию готовлю. Знаешь господаря Даниила, владыку Черногорского?

Федор Петрович кивнул было, не желая показать перед чужаком свое невежество, но тот видно понял, что не знает ни о чем парень, рассказывать принялся. Бранихин только рот разинул, байки эти слушая. Чудные вещи рассказывал сабельный мастер. Будто бы случилось господарю Даниилу в плену у турков побывать, и казнь ему грозила ужасная — собирались на кол посадить. Заставляли митрополита каждый день носить орудие своей казни — кол — из Подгорицы в Спуж, а это верст десять будет, ежели не более, а по ночам подвешивали со связанными руками под сводом городских ворот. И выкупили владыку за большие деньги, собранные по всей Черногории. Многое, многое рассказывал мастер Скила, а Федор Петрович только кулаки сжимал. Вот это человек! Такому бы служить! И сам не заметил, как мысль эту вслух выразил.

— Так за чем дело стало? — удивился даже Аверкие. — Пошли со мной. К своим тебе ходу нет, кругом — одни турки. А у владыки Даниила и славу добудешь, и честь восстановишь, пропавшую из-за бегства твоего.

— Да как же... — замялся было Федор Петрович, а после рассудил: прав сабельный мастер, в самом деле к своим не пробраться. А ежели в плен попасть случится, то позору вовсе не оберешься. Батюшка, конечно, выкупит, но стыд-то, стыд... Да и где ж денег взять? Деревенька маленькая, да и брат потом жизни не даст. Скажет, что его наследство разбазарил. Пусть уж лучше мертвым считают, а уж после, как вернется со славою — вот тогда и посмотрим, кто из сыновей Бранихиных лучшим удался.

Так и пошел за Скилом следом, расспрашивая о будущей своей жизни. Правда, когда услыхал, что не быть ему в черногорском войске офицером, даже и поручиком, а служить придется простым воином, чуть назад не повернул. Да увидал, как поднял Аверкие лохматую бровь насмешливо, да сверкнул зубами ехидно, и потвердел лицом, пошел, уже не оглядываясь. К новой жизни.

Несколько дней пробирались горными лесами. Федор Петрович ноги сбил, от щегольских, офицерских ботфортов с отворотами только подметки драные остались — видно не приспособлена была нарядная обувка для таких походов. Но он не жаловался, только вздыхал иногда, но шел упрямо, уставившись остановившимися от усталости глазами в широкую спину сабельного мастера.

— Тяжко, Бранихин? — иногда спрашивал Аверкие, но Федор Петрович, ловя насмешку, поблескивающую в холодных глазах, мотал головой. Мол, не тяжко, бывало и похуже. Да и вовсе, русский солдат и не такое сдюжит. Только голодно. Сушеное мясо, что у Скила в запасе было, вдвоем быстро подъели, и начали вновь сниться Федору Петровичу домашние ватрушки, только подавала их отчего-то не старая Пелагея, а рыжая Еленка, взмахивая длинной косой, перевитой зеленой лентой.

В один из дней повезло — в силок, поставленный Аверкием, заяц попался. У Федора Петровича рот слюной наполнился, так и ждал, когда ж обдерут звериную тушку, когда ж зажарится. А Скила подвесил зайца на пояс, да и потопал дальше, будто и не голодный вовсе.

— А есть-то когда? — не выдержал Федор Петрович, даже за рукав сабельного мастера тронул.

— Ввечеру, — ответил тот. — Когда остановимся на ночлег. И за руку меня не хватай, не положено этак-то.

Федор Петрович и глаза опустил. Тяжко было под немцем-капитаном служить, не будет ли тут еще хуже? Немец-то чистенький весь, науку воинскую крепко знает, если и бил когда, так для лучшего усвоения этой самой науки. А этот... Федор Петрович окинул взглядом могучую фигуру Аверкие и поежился. Ежели приложит кулаком да по морде, неведомо — останется ли та морда вовсе, а уж зубов-то вовсе не соберешь. Да и обидно. Немец, вроде, баронских кровей был. Не боярин, конечно, но и не совсем уж безродный. А этот — слуга графский. Вот только стыд за бегство с боевого поля подгонял, не давал повернуть назад. И решил Федор Петрович, что если и доведется получить по физиономии от сабельного мастера — стерпеть придется. Такая уж жизнь пошла.

К вечеру, когда остановились на ночлег, Федор Петрович без напоминания за хворостом пошел. Да куда пошел — побежал даже! Соображал, что ежели быстрее костер развести, то и ужин скорее зажарится. А Аверкие остался зайца обдирать. Когда же Федор Петрович вернулся с охапкой хвороста, тушка уже для костра готова была. В сторонке потроха заячьи валялись.

— Ты, Федька, закопай это, — кивнул Скила на потроха. — А то учует еще волк, придет полакомиться. А нам не с руки сейчас со зверьми лесными бороться.

Федор Петрович, конечно, скривился. Уж больно работа для смерда впору была поручена. Но — стерпел, смолчал, пошел ямку в земле палкой ковырять. А потроха заячьи пахли так сладостно, так маняще, и появился у Федора Петровича на языке кровяной привкус — даже живот свело, так захотелось вцепиться зубами в эти потроха, глотать их, не прожевывая, чувствуя, как сладкая тяжесть заполняет желудок.

Поднял Аверкие Скила голову, да так и замер, держа обмазанную глиной заячью тушку в руках. Увидал он, как блеснули глаза русского паренька плавленым волчьим золотом, как приподнялась верхняя губа его, показались клыки острые. И тут же пропало все. Вновь стоял перед небольшой ямкой, палкой в земле проковырянной, Федька Бранихин, молокосос, бывший поручик русской армии.

Эге-ге, парень, да ты, видно, молочко из-под волчицы пробовал! — сообразил сабельный мастер, и в душе его дрогнуло что-то. Разные рассказы ходили по Черногории о таких, кто волчье молоко пил. Будто бы становятся они оборотнями, могут по желанию своему в зверя хищного перекидываться. А ежели перескочит потом зверь такой через пень, то и вновь человеком становится. Вспомнил Аверкие, что нашел парня у выворотня, да без памяти.

Это и неплохо, — решил Скила, подумав чуть. — Ежели оборотень за нас сражаться будет, то никто его победить не сможет. Не зря ведь старики говорят, что оборотня, пока он в волчьей шкуре бегает, убить невозможно. Хороший будет воин.

— Ну, иди сюда, — позвал сабельный мастер Федора Петровича ласково. — Буду тебя учить походные ужины готовить, а то ты — как без рук и без головы. Ничего не умеешь.

Федор Петрович сначала даже удивился неожиданной такой ласке, но пошел послушно. Сказано — учить будут, значит, нужно слушать. И учиться. Порешил он, что всю науку, которую Скила преподать ему сможет, переймет до тонкостей. Сам станет сабельным мастером, сам других учить сможет. Тогда вернутся к нему почет и уважение, и станет он, может быть, в российской армии уже не поручиком, а — капитаном. И Карл Иваныч будет ему в пояс кланяться.

* * *

В далекой приволжской деревеньке повернулась на пуховой перине рыжая девчонка, взмахнула рукою во сне. Привиделся ей сосед, пропавший где-то в царском войске, вспомнились отчего-то зеленые сливы, что вместе таскали из боярского сада, да крапива, которой ожег он когда-то ее по рукам. Засмеялась во сне Еленка, позвала Федьку:

— Слышь, вода в реке — как молоко парное, теплая. Пошли, искупаемся!

И покраснела, смутившись, закрыла лицо рукавом, только в щелочку поглядывала: что-то он скажет.

Глава третья. Турецкий мат Карла XII

— Вам мат в три хода, — объявил Карл, игравший белыми, и протянул руку к ладье.

Взвизгнула шальная турецкая пуля, смела с доски коня. Альберт Гротхузен, министр королевский, перепугался, побелел даже, искательно глядя на повелителя. Припадки бешенства короля были известны, и неведомо — удастся ли с целым париком уйти от шахматной доски. Сейчас обвинит Гротхузена в проигрыше, затопает ногами, с кулаками еще может кинуться, словно простолюдин какой. Министр сжался на походном стульчике, прикрывая глаза. Но король рассмеялся, будто повеселила его пуля изрядно, а потеря коня даже обрадовала. Посмотрел на доску задумчиво.

— И без коня обойдусь. Даже в сражении случалось мне без лошади оставаться, а уж сейчас-то... — и, поразмыслив недолго, добавил: — Я дарю вам этого коня. И мат — в четыре хода.

Гротхузен вздохнул с облегчением. Бог с ним, с матом, это даже хорошо — проиграть королю. Главное — обойдется без припадков. Но стоило только ему подумать об этом, как вновь свистнула пуля, и пешка со звонким щелчком свалилась за стульчиком короля. Гротхузен задрожал. Карл же, посмотрев на него внимательно, увидав смертный страх, заливающий глаза министра, усмехнулся. Перевел взгляд на доску и рассмеялся уже в голос.

— Похоже, среди турков у вас есть немало друзей. Но я обойдусь и без этой несчастной пешки. Мат в пять ходов!

— Ну, не только у меня есть друзья среди турков, — заметил министр, тонко улыбаясь. Страх его прошел. Пока король выигрывает — припадков бешенства можно не бояться. Вот ежели проигрывать начнет, тогда да, тогда остается только стоять смирно, молясь, чтобы не повредил король чего важного, к примеру, глаз. Бывало и такое. Ведь он себя не помнил от злобы. — У вашего величества тоже друзей в достатке на той стороне.

— Друзей? — в глазах короля появился опасный блеск, а губы сжались в ниточку, побелели даже. — Мехмед-пашу другом моим называете?

— А что? — Гротхузен не заметил сжатых губ, продолжал говорить смело. — Вы же чуть армию турецкую под командование не получили. Командовали бы вы, Петру осталось бы только бежать, поджавши хвост. А то и вовсе в плен бы попал. Вся кампания закончилась бы за несколько дней.

Карл одним резким движением перевернул доску. Фигуры посыпались на землю, а король вскочил, раздувая ноздри, закричал истончившимся голосом:

— Да! Было бы так, ежели доверили бы мне войско! Так ведь не случилось. Вы знаете, Гротхузен, что потребовал султан Ахмед взамен? Чтоб я веру магометанскую принял! Заявил, что северному конунгу — это он меня конунгом назвал! — невместно командовать правоверными, если он сам не верует в Аллаха единого! Это не я отказался от командования, это султан отказал мне! Мне!

Министр опустил голову, отвел глаза. Нельзя смотреть на короля, когда на него находит бешенство, несомое северным ветром. За один взгляд можно без головы остаться, не то что без парика.

Карл взвыл, подобно волку, стиснул ладони так, что побелели костяшки пальцев. Он вспомнил, как скакал через русский лагерь, и никто из этих грязных московитов не узнал его, короля шведов! Лишь махали вслед недоуменно, вопили:

— Куды? Куды скочешь? Турки ж тама!

* * *

Серый конь с подрезанным хвостом мчался через русское войско, перепрыгивая легко над редутами, сбивая грудью набегающих солдат. Карл, король шведский, приник к конской шее, ругался громко, охаживая плетью попадающихся на дороге людей.

— С-сволочи! — кричал он, выкатывая белеющие глаза. Шляпа давно свалилась, и нечесаные блеклые волосы развевались за спиной, спутываясь еще больше. — Дор-рогу, скоты!

Солдаты расступались растерянно, не узнавая короля, отбегали в сторону, матерясь вполголоса.

— Ишь, начальство как скачет, — сказал один, встряхивая опухшей рукой — ушиб недавно. — Дороги не разбирает. Глядишь, робяты, навернется.

— Угу, — мрачно согласился другой. — А нам потом отвечать. Не уберегли, мол. А как его, бешеного такого, убережешь?

Серый конь вылетел за позиции, задрал высоко подрезанный хвост, помчался дальше, резво перебирая тонкими ногами. Солдаты заулюлюкали вслед, завопили, замахали руками.