Победа шведской армии под Брайтенфельдом произвела при европейских дворах эффект разорвавшейся бомбы. В Париже и Амстердаме, Мадриде и Вене, Лондоне и Риме, где-то с восхищением, а где-то и с недоверием, переходящим в растерянность, обсуждали постепенно прибывавшие из Германии подробности грандиозной битвы. Даже в далёких Москве и Стамбуле чутко прислушивались к долетавшим отголоскам великой битвы между католиками и протестантами, прикидывая как это может сказаться на их собственных странах. Волны от брайтенфельдского триумфа Густава Адольфа стремительно расходились по бурному морю европейской политики, безжалостно ломая старые планы власть предержащих и заставляя терять покой и сон многочисленных монархов, министров и всевозможных королевских советников в великих и малых столицах Старого Света.

Первая стратегическая победа протестантов над католиками в тянущейся уже второе десятилетие войне грозила стать поистине судьбоносной, ибо император разом лишился практически всей своей армии и во всём Райхе попросту не осталось силы, способной остановить поступь северного льва*. Протестантские газеты захлёбывались от восторга, живописуя подробности недавней битвы и предполагая направления дальнейших ударов шведских войск. Германия лежала у ног северных завоевателей беспомощная и беззащитная, её дальнейшая судьба зависела теперь от воли одного единственного человека...

молись, малыш, молись,

завтра придёт швед...*

Интерлюдия. Густав Адольф

Король, закончив чтение, аккуратно отложил очередной доклад на край стола. Затем перевёл взгляд на стопку ещё не изученных документов и недовольно поморщился. Уму непостижимо, как много нашлось желающих воспользоваться плодами шведской победы, едва лишь она была одержана. И, как несложно догадаться, больше всего советов теперь поступало от тех, кто меньше всего сделал для достижения этой самой победы.

Взять хоть курфюрста саксонского. — При одном лишь воспоминании о нём, Густав скривился, словно от внезапного приступа зубной боли. — Эта красномордая скотина, с опухшей рожей вечно пьяного бюргера, удрала с поля битвы под Брайтенфельдом вместе со всей своей армией, тем самым подставив шведов под удар превосходящих сил имперцев и поставив всю королевскую армию на грань поражения! После такого фортеля Иоганн Георг* даже не рискнул показаться на глаза своему победоносному союзнику. И слава богу, что не рискнул, а не то даже всей хвалёной выдержки Густава в купе с христианским смирением истинного лютеранина, могло бы не хватить, чтобы удержаться от соблазна прострелить тупую башку этого трусливого выпивохи.

Как бы то ни было, остатков ещё не пропитых мозгов саксонского курфюрста худо-бедно хватило, чтобы не напрашиваться на личную встречу с шведским монархом. А вот на то, чтобы захлопнуть свой рот, воздержавшись от неуместных советов, уже нет. Иоганн Георг, едва добравшись до Дрездена и разузнав там об истинных результат Брайтенфельдской битвы, которую он до того считал безнадёжно проигранной, не придумал ничего лучше, как написать Густаву Адольфу длинное и крайне путанное письмо, общий смысл которого, через бесконечные оговорки, сводился к тому, что нужно как можно быстрее заключить мир с императором.

Мир вообще был настоящей идеей фикс недалёкого саксонского правителя. Он носился с идеей всеобщего примирения ещё в те времена, когда император крушил Евангелическую унию и налагал опалу на мятежный Пфальц и его незадачливого курфюрста Фридриха. Не оставлял своих бредовых идей и позже, когда орды валленштайновой саранчи по воле кайзера топтали протестантские княжества северной Германии. И даже теперь, уже официально находясь в состоянии войны с империей, продолжал нести свой миротворческий бред, как будто не замечая того кровавого хаоса, в который Райх погрузился за последние годы. И вот с такими блаженными ему, Густаву, приходится иметь дело! И ладно бы только с такими...

Король покрутил головой, с наслаждением разминая затёкшую шею, и вновь бросил недовольный взгляд на аккуратно разложенные стопки документов. В глаза бросилось письмо от графа Генриха фон Турна*. Этот предлагал королю нечто прямо противоположное пацифистским бредням саксонского курфюрста и тоже без малейших на то оснований.

Беглый граф собрал из таких же как он чешских эмигрантов довольно солидный воинский отряд и теперь горел желанием присоединиться к победоносной шведской армии в её походе на императора. Это бы ещё ладно, в конце концов, войска на войне никогда не бывают лишними. И даже таким сомнительным подкреплениям из кое-как организованных чешских протестантов или, не к ночи будь помянуты, саксонцам применение всегда найдётся. Но ведь этот титулованный бродяга хотел присоединиться не просто так! Он настойчиво и даже безапелляционно предлагал направить победоносную шведскую армию прямиком в Богемию! При этом сам брался чуть ли не возглавить весь поход! Во всяком случае явно полагал само собой разумеющимся занять во всём этом мероприятии достойное место. Судя по некоторым оговоркам, достойным сей неудачливый мятежник, проваливший в своё время всё, что только было возможно, полагал звание никак не меньше фельдмаршальского. А после завоевания Чехии (руками шведских солдат!) уже явственно видел себя правителем сей немалой и отнюдь не бедной страны, а то и вовсе королём. Желания же вернуть и многократно приумножить свои обширные владения, потерянные после наложения императорской опалы, этот престарелый авантюрист даже не скрывал. Правда взамен шведскому королю обещалась всемерная поддержка чешских сословий...

С чего вдруг бежавший с родины более десяти лет назад эмигрант брался говорить от имени чешских сословий, которые и раньше-то не проявили особого рвения в борьбе с императором — бог весть. А уж после разгрома восстания, изгнания из страны наиболее буйных и решительно настроенных протестантов и успешно осуществлённой рекатолизации оставшихся рассчитывать на массовую поддержку шведского вторжения мог только безудержный оптимист или безнадёжно оторванный от реальности мечтатель. Кем из этих двух был фон Турн Густаву Адольфу было по большому счёту всё равно. Ибо хоть так, хоть этак выходило, что не по уму воинственный граф самый натуральный болван. Чего никак нельзя было сказать о посланнике Ришелье.

Хитрый француз не стал размениваться по мелочам, вступая в неспешную переписку и явился в ставку шведского короля лично... где тут же напомнил об условиях франко-шведского союзного договора, заключённого годом ранее. Согласно статьям, подписанного в Бервальде, соглашения, Густав брал на себя обязательства не нападать на земли Католической лиги и теперь хитрый кардинал, устами чрезвычайного посланника, вкрадчиво советовал северному льву умерить свои аппетиты.

Шведским войскам ни к чему приближаться к Рейну, нервируя французских союзников и их баварских протеже! Ведь, после заключения союза с Саксонией и разгрома императорской армии под Брайтенфельдом, перед объединённым войском протестантов открывается прямая дорога на Прагу и затем, если потребуется, далее — в долину Дуная, в самое сердце габсбургских земель, составляющих личный императорский домен, основу военного и политического могущества кайзера Фердинанда...

Слова француза звучали разумно и обоснованно. И от них, к сожалению, нельзя было просто отмахнуться, как от докучливой болтовни беглого чешского графа. Ибо Франция финансировала изрядную часть нынешних военных расходов Швеции. Густав не без оснований рассчитывал в самое ближайшее время изменить эту ситуацию и уже предпринимал определённые шаги в этом направлении, причём не без успеха, но для кардинального изменения сложившегося положения требовалось время, которого не было.

Король был опытным военным, а потому отлично знал — зачастую на войне упущенный день невозможно отыграть и за год. Сейчас имперцы потрясены и растеряны. Их лучшие части разгромлены, резервы рассеяны, боевой дух войск надломлен, а в руководстве царит паника. Но это не будет длиться вечно. Командиры придут в себя и наведут порядок в частях, взамен уничтоженных будут сформированы новые полки, подойдут резервы из дальних гарнизонов и всё придётся начинать сначала. И вовсе не факт, что и во второй раз противника удастся так же убедительно разгромить, если дело вновь дойдёт до решительного сражения — военное счастье, как известно, переменчиво...

Густав ещё раз окинул неприязненным взглядом стопку разложенных на столе прожектов. Все они, все до единого, так или иначе хотели решить свои собственные проблемы за его счёт. Каждый в силу своего понимания и отпущенных от природы способностей. Король медленно покачал головой, словно отвечая на все их просьбы разом.

Нет! Его армия не станет марионеткой в чужих руках, кому бы и как бы этого не хотелось! Он начал эту войну не для спасения немецких протестантов, хотя видит бог — искренне желал им добра, не для укрепления позиций Франции в её вечном противостоянии с Габсбургами, и уж точно не для восстановления прав чешских сословий. Его планы простирались куда дальше этих мелочных дрязг. И для их осуществления ему нужны были не бестолковые советы пустопорожних болтунов, а солдаты. Много солдат...

— — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — —

* Прозвище (одно из многих) шведского короля Густава II Адольфа

* Bet' Kindlein bet', morgen kommt der Schwed (нем.) — фрагмент немецкой детской песенки

* Собственно, курфюрст саксонский — Иоганн Георг Первый.

* Heinrich Matthias Graf von Thurn und Valsassina (нем.), он же Йиндржих Матиаш Турн (чешск.) — один из героев начального этапа войны, основной организатор Пражской дефенестрации, положившей начало восстанию против (тогда ещё) будущего императора Фердинанда и командующий чешской армии в первые два года войны.

Глава 1

К присяге нас привели на восьмой день после сражения. То есть ровно через неделю после битвы.

Особого торжества никто не устраивал. Наша рота присягала шведскому королю первой, но за нами уже стояли, ожидая своей очереди, еще полка два, если не больше, таких же желающих, так что затягивать церемонию не стали. Алекс Арцишевский — наш новый командир — зачитал текст присяги и от имени всей роты торжественно поклялся перед знаменем с золотистым львом на лазоревом поле верно служить королю Густаву. Полковой капеллан* быстро прочитал соответствующую случаю молитву (слава богу, не длинную), а командир бригады, в состав которой мы теперь входили, сказал своё напутственное слово (в три раза короче молитвы). На том, собственно, все формальности и завершились, после чего нас всех отправили в лагерь — обживаться на новом-старом месте.

Поскольку никаких других мероприятий на сегодня не планировалось, остаток дня можно было посвятить своим делам — своего рода увольнительная перед новым этапом службы. Так что рота, едва покинув плац, тут же распалась, тихо рассредоточившись по своим делам. Кто-то отправился к расположившимся за пределами лагеря маркитантам, чтобы пополнить оскудевшие запасы. Кто-то на поиски выпивки и прочих нехитрых солдатских развлечений, твёрдо намерившись вознаградить себя за лишения и треволнения последних дней. Были и такие кто, не мудрствуя лукаво, побрёл занимать места в выделенных нам палатках, очевидно собираясь отоспаться впрок перед грядущей королевской службой.

Мне спать не хотелось. Делать в лагере, который шведы за истёкшую неделю успели перетряхнуть сверху донизу, успешно переделив всё остававшееся там имущество, было особо нечего. Так что, пораскинув немного мозгами, я в конце концов направил свои стопы в сторону шумной стоянки маркитантов, решив обменять часть предусмотрительно припрятанной наличности на кой-какие нужные в солдатской жизни вещички.

Буквально через пару десятков шагов меня догнал наш фельдфебель Отто Шульц и, ни слова не говоря, затопал рядом, беззаботно насвистывая какой-то весёлый мотивчик. Я только хмыкнул, глядя на этого здоровенного бугая, небезуспешно пытающегося выводить знакомую каждому солдату мелодию, не выпуская при этом изо рта травинку, которую он по своему обыкновению жевал, когда находился в приподнятом настроении и не был занят делами, что вообще говоря случалось нечасто.

— Что, дружище, доволен как всё обернулось?

Отто привычно пожимает плечами.

— Неплохо выкрутились. Можно сказать, сухими из воды вышли. Так что я теперь твой должник. Если б ты тогда герра гауптмана не...

Шульц резко обрывает фразу, предпочитая лишний раз не поминать, как я пристрелил нашего бывшего ротного, ни в какую не желавшего сдаваться на милость загнавших нас в угол шведов. На это я в свою очередь пожимаю плечами.

— Пустое. Если б не это, нас бы всех там скопом и положили. Так что я, можно сказать, для себя старался.

Фельдфебель в ответ задумчиво качает головой.

— Никто не хотел помирать, но выстрелил только ты один. Старался то ты может и для себя, но вытащил всех. И меня в том числе. Стало быть, я тебе должен. И не спорь!

Я обречённо машу рукой.

— Ладно, сочтёмся как-нибудь.

Некоторое время мы просто шагаем молча, поглядывая по сторонам, и лишь на подходе к стихийно сложившемуся рынку на периферии основного лагеря я решаю на всякий случай уточнить ближайшие планы:

— Так что делать будем? Может отметим наше спасение, заодно с новым наймом?

Отто в ответ как-то непривычно загадочно ухмыляется:

— Посмотрим...

Мне остаётся только в очередной раз передёрнуть плечами — ну посмотрим, так посмотрим. Фельдфебель — он большой, ему виднее.

Впрочем, теряться в догадках особо долго мне не пришлось. Потолкавшись минут пять между маркитантских палаток и повозок, без особого интереса рассматривая выложенное на продажу немудрёное солдатское барахло, я уже начал было примериваться к весьма неплохой бритве, благо ушлый торгаш просил довольно-таки умеренную плату, да ещё и сулил в довесок практически новый помазок из свиной щетины, как вдруг...

— Жену свою поучи как кашу варить, а я без твоих советов как-нибудь разберусь! У меня и отец, и дед, и прадед городскими аптекарями были, чтоб ты знал! Да я лекарства с двенадцати лет готовила! Профессора университетские покупали и те не жаловались! Вали отсюда, прохвост, а то отделаю так, что всё жалование на бинты спустишь!

Я как стоял, так и замер с бритвой в руке, на полуслове оборвав нетерпеливым жестом нахваливавшего свой товар торговца. Затем аккуратно положил инструмент на прилавок и обернулся к Отто. Фельдфебель стоял, заткнув большие пальцы за пояс и довольно ухмылялся, всем своим видом демонстрируя, что мне не показалось. Затем, кивнул головой примерно в том направлении откуда только что доносился весьма взвинченный и такой знакомый женский голос и, развернувшись, неспешно пошагал в ту же сторону, а я, дивясь про себя чужой невозмутимости, махнул рукой на покупку бритвы и потопал следом.

Обладательница возмущённого сопрано (по определению одного нашего знакомого француза) обнаружилась в соседнем торговом ряду стоящей на облучке очень даже знакомого фургона, воинственно уперев руки в бока и свысока посматривая на толпящуюся вокруг праздношатающуюся публику. И это конечно же была Эльза.

1234

↓ Содержание ↓