Под знамёнами льва

Пролог

Победа шведской армии под Брайтенфельдом произвела при европейских дворах эффект разорвавшейся бомбы. В Париже и Амстердаме, Мадриде и Вене, Лондоне и Риме, где-то с восхищением, а где-то и с недоверием, переходящим в растерянность, обсуждали постепенно прибывавшие из Германии подробности грандиозной битвы. Даже в далёких Москве и Стамбуле чутко прислушивались к долетавшим отголоскам великой битвы между католиками и протестантами, прикидывая как это может сказаться на их собственных странах. Волны от брайтенфельдского триумфа Густава Адольфа стремительно расходились по бурному морю европейской политики, безжалостно ломая старые планы власть предержащих и заставляя терять покой и сон многочисленных монархов, министров и всевозможных королевских советников в великих и малых столицах Старого Света.

Первая стратегическая победа протестантов над католиками в тянущейся уже второе десятилетие войне грозила стать поистине судьбоносной, ибо император разом лишился практически всей своей армии и во всём Райхе попросту не осталось силы, способной остановить поступь северного льва*. Протестантские газеты захлёбывались от восторга, живописуя подробности недавней битвы и предполагая направления дальнейших ударов шведских войск. Германия лежала у ног северных завоевателей беспомощная и беззащитная, её дальнейшая судьба зависела теперь от воли одного единственного человека...

молись, малыш, молись,

завтра придёт швед...*

Интерлюдия. Густав Адольф

Король, закончив чтение, аккуратно отложил очередной доклад на край стола. Затем перевёл взгляд на стопку ещё не изученных документов и недовольно поморщился. Уму непостижимо, как много нашлось желающих воспользоваться плодами шведской победы, едва лишь она была одержана. И, как несложно догадаться, больше всего советов теперь поступало от тех, кто меньше всего сделал для достижения этой самой победы.

Взять хоть курфюрста саксонского. — При одном лишь воспоминании о нём, Густав скривился, словно от внезапного приступа зубной боли. — Эта красномордая скотина, с опухшей рожей вечно пьяного бюргера, удрала с поля битвы под Брайтенфельдом вместе со всей своей армией, тем самым подставив шведов под удар превосходящих сил имперцев и поставив всю королевскую армию на грань поражения! После такого фортеля Иоганн Георг* даже не рискнул показаться на глаза своему победоносному союзнику. И слава богу, что не рискнул, а не то даже всей хвалёной выдержки Густава в купе с христианским смирением истинного лютеранина, могло бы не хватить, чтобы удержаться от соблазна прострелить тупую башку этого трусливого выпивохи.

Как бы то ни было, остатков ещё не пропитых мозгов саксонского курфюрста худо-бедно хватило, чтобы не напрашиваться на личную встречу с шведским монархом. А вот на то, чтобы захлопнуть свой рот, воздержавшись от неуместных советов, уже нет. Иоганн Георг, едва добравшись до Дрездена и разузнав там об истинных результат Брайтенфельдской битвы, которую он до того считал безнадёжно проигранной, не придумал ничего лучше, как написать Густаву Адольфу длинное и крайне путанное письмо, общий смысл которого, через бесконечные оговорки, сводился к тому, что нужно как можно быстрее заключить мир с императором.

Мир вообще был настоящей идеей фикс недалёкого саксонского правителя. Он носился с идеей всеобщего примирения ещё в те времена, когда император крушил Евангелическую унию и налагал опалу на мятежный Пфальц и его незадачливого курфюрста Фридриха. Не оставлял своих бредовых идей и позже, когда орды валленштайновой саранчи по воле кайзера топтали протестантские княжества северной Германии. И даже теперь, уже официально находясь в состоянии войны с империей, продолжал нести свой миротворческий бред, как будто не замечая того кровавого хаоса, в который Райх погрузился за последние годы. И вот с такими блаженными ему, Густаву, приходится иметь дело! И ладно бы только с такими...

Король покрутил головой, с наслаждением разминая затёкшую шею, и вновь бросил недовольный взгляд на аккуратно разложенные стопки документов. В глаза бросилось письмо от графа Генриха фон Турна*. Этот предлагал королю нечто прямо противоположное пацифистским бредням саксонского курфюрста и тоже без малейших на то оснований.

Беглый граф собрал из таких же как он чешских эмигрантов довольно солидный воинский отряд и теперь горел желанием присоединиться к победоносной шведской армии в её походе на императора. Это бы ещё ладно, в конце концов, войска на войне никогда не бывают лишними. И даже таким сомнительным подкреплениям из кое-как организованных чешских протестантов или, не к ночи будь помянуты, саксонцам применение всегда найдётся. Но ведь этот титулованный бродяга хотел присоединиться не просто так! Он настойчиво и даже безапелляционно предлагал направить победоносную шведскую армию прямиком в Богемию! При этом сам брался чуть ли не возглавить весь поход! Во всяком случае явно полагал само собой разумеющимся занять во всём этом мероприятии достойное место. Судя по некоторым оговоркам, достойным сей неудачливый мятежник, проваливший в своё время всё, что только было возможно, полагал звание никак не меньше фельдмаршальского. А после завоевания Чехии (руками шведских солдат!) уже явственно видел себя правителем сей немалой и отнюдь не бедной страны, а то и вовсе королём. Желания же вернуть и многократно приумножить свои обширные владения, потерянные после наложения императорской опалы, этот престарелый авантюрист даже не скрывал. Правда взамен шведскому королю обещалась всемерная поддержка чешских сословий...

С чего вдруг бежавший с родины более десяти лет назад эмигрант брался говорить от имени чешских сословий, которые и раньше-то не проявили особого рвения в борьбе с императором — бог весть. А уж после разгрома восстания, изгнания из страны наиболее буйных и решительно настроенных протестантов и успешно осуществлённой рекатолизации оставшихся рассчитывать на массовую поддержку шведского вторжения мог только безудержный оптимист или безнадёжно оторванный от реальности мечтатель. Кем из этих двух был фон Турн Густаву Адольфу было по большому счёту всё равно. Ибо хоть так, хоть этак выходило, что не по уму воинственный граф самый натуральный болван. Чего никак нельзя было сказать о посланнике Ришелье.

Хитрый француз не стал размениваться по мелочам, вступая в неспешную переписку и явился в ставку шведского короля лично... где тут же напомнил об условиях франко-шведского союзного договора, заключённого годом ранее. Согласно статьям, подписанного в Бервальде, соглашения, Густав брал на себя обязательства не нападать на земли Католической лиги и теперь хитрый кардинал, устами чрезвычайного посланника, вкрадчиво советовал северному льву умерить свои аппетиты.

Шведским войскам ни к чему приближаться к Рейну, нервируя французских союзников и их баварских протеже! Ведь, после заключения союза с Саксонией и разгрома императорской армии под Брайтенфельдом, перед объединённым войском протестантов открывается прямая дорога на Прагу и затем, если потребуется, далее — в долину Дуная, в самое сердце габсбургских земель, составляющих личный императорский домен, основу военного и политического могущества кайзера Фердинанда...

Слова француза звучали разумно и обоснованно. И от них, к сожалению, нельзя было просто отмахнуться, как от докучливой болтовни беглого чешского графа. Ибо Франция финансировала изрядную часть нынешних военных расходов Швеции. Густав не без оснований рассчитывал в самое ближайшее время изменить эту ситуацию и уже предпринимал определённые шаги в этом направлении, причём не без успеха, но для кардинального изменения сложившегося положения требовалось время, которого не было.

Король был опытным военным, а потому отлично знал — зачастую на войне упущенный день невозможно отыграть и за год. Сейчас имперцы потрясены и растеряны. Их лучшие части разгромлены, резервы рассеяны, боевой дух войск надломлен, а в руководстве царит паника. Но это не будет длиться вечно. Командиры придут в себя и наведут порядок в частях, взамен уничтоженных будут сформированы новые полки, подойдут резервы из дальних гарнизонов и всё придётся начинать сначала. И вовсе не факт, что и во второй раз противника удастся так же убедительно разгромить, если дело вновь дойдёт до решительного сражения — военное счастье, как известно, переменчиво...

Густав ещё раз окинул неприязненным взглядом стопку разложенных на столе прожектов. Все они, все до единого, так или иначе хотели решить свои собственные проблемы за его счёт. Каждый в силу своего понимания и отпущенных от природы способностей. Король медленно покачал головой, словно отвечая на все их просьбы разом.

Нет! Его армия не станет марионеткой в чужих руках, кому бы и как бы этого не хотелось! Он начал эту войну не для спасения немецких протестантов, хотя видит бог — искренне желал им добра, не для укрепления позиций Франции в её вечном противостоянии с Габсбургами, и уж точно не для восстановления прав чешских сословий. Его планы простирались куда дальше этих мелочных дрязг. И для их осуществления ему нужны были не бестолковые советы пустопорожних болтунов, а солдаты. Много солдат...

— — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — —

* Прозвище (одно из многих) шведского короля Густава II Адольфа

* Bet' Kindlein bet', morgen kommt der Schwed (нем.) — фрагмент немецкой детской песенки

* Собственно, курфюрст саксонский — Иоганн Георг Первый.

* Heinrich Matthias Graf von Thurn und Valsassina (нем.), он же Йиндржих Матиаш Турн (чешск.) — один из героев начального этапа войны, основной организатор Пражской дефенестрации, положившей начало восстанию против (тогда ещё) будущего императора Фердинанда и командующий чешской армии в первые два года войны.

Глава 1

К присяге нас привели на восьмой день после сражения. То есть ровно через неделю после битвы.

Особого торжества никто не устраивал. Наша рота присягала шведскому королю первой, но за нами уже стояли, ожидая своей очереди, еще полка два, если не больше, таких же желающих, так что затягивать церемонию не стали. Алекс Арцишевский — наш новый командир — зачитал текст присяги и от имени всей роты торжественно поклялся перед знаменем с золотистым львом на лазоревом поле верно служить королю Густаву. Полковой капеллан* быстро прочитал соответствующую случаю молитву (слава богу, не длинную), а командир бригады, в состав которой мы теперь входили, сказал своё напутственное слово (в три раза короче молитвы). На том, собственно, все формальности и завершились, после чего нас всех отправили в лагерь — обживаться на новом-старом месте.

Поскольку никаких других мероприятий на сегодня не планировалось, остаток дня можно было посвятить своим делам — своего рода увольнительная перед новым этапом службы. Так что рота, едва покинув плац, тут же распалась, тихо рассредоточившись по своим делам. Кто-то отправился к расположившимся за пределами лагеря маркитантам, чтобы пополнить оскудевшие запасы. Кто-то на поиски выпивки и прочих нехитрых солдатских развлечений, твёрдо намерившись вознаградить себя за лишения и треволнения последних дней. Были и такие кто, не мудрствуя лукаво, побрёл занимать места в выделенных нам палатках, очевидно собираясь отоспаться впрок перед грядущей королевской службой.

Мне спать не хотелось. Делать в лагере, который шведы за истёкшую неделю успели перетряхнуть сверху донизу, успешно переделив всё остававшееся там имущество, было особо нечего. Так что, пораскинув немного мозгами, я в конце концов направил свои стопы в сторону шумной стоянки маркитантов, решив обменять часть предусмотрительно припрятанной наличности на кой-какие нужные в солдатской жизни вещички.

Буквально через пару десятков шагов меня догнал наш фельдфебель Отто Шульц и, ни слова не говоря, затопал рядом, беззаботно насвистывая какой-то весёлый мотивчик. Я только хмыкнул, глядя на этого здоровенного бугая, небезуспешно пытающегося выводить знакомую каждому солдату мелодию, не выпуская при этом изо рта травинку, которую он по своему обыкновению жевал, когда находился в приподнятом настроении и не был занят делами, что вообще говоря случалось нечасто.

— Что, дружище, доволен как всё обернулось?

Отто привычно пожимает плечами.

— Неплохо выкрутились. Можно сказать, сухими из воды вышли. Так что я теперь твой должник. Если б ты тогда герра гауптмана не...

Шульц резко обрывает фразу, предпочитая лишний раз не поминать, как я пристрелил нашего бывшего ротного, ни в какую не желавшего сдаваться на милость загнавших нас в угол шведов. На это я в свою очередь пожимаю плечами.

— Пустое. Если б не это, нас бы всех там скопом и положили. Так что я, можно сказать, для себя старался.

Фельдфебель в ответ задумчиво качает головой.

— Никто не хотел помирать, но выстрелил только ты один. Старался то ты может и для себя, но вытащил всех. И меня в том числе. Стало быть, я тебе должен. И не спорь!

Я обречённо машу рукой.

— Ладно, сочтёмся как-нибудь.

Некоторое время мы просто шагаем молча, поглядывая по сторонам, и лишь на подходе к стихийно сложившемуся рынку на периферии основного лагеря я решаю на всякий случай уточнить ближайшие планы:

— Так что делать будем? Может отметим наше спасение, заодно с новым наймом?

Отто в ответ как-то непривычно загадочно ухмыляется:

— Посмотрим...

Мне остаётся только в очередной раз передёрнуть плечами — ну посмотрим, так посмотрим. Фельдфебель — он большой, ему виднее.

Впрочем, теряться в догадках особо долго мне не пришлось. Потолкавшись минут пять между маркитантских палаток и повозок, без особого интереса рассматривая выложенное на продажу немудрёное солдатское барахло, я уже начал было примериваться к весьма неплохой бритве, благо ушлый торгаш просил довольно-таки умеренную плату, да ещё и сулил в довесок практически новый помазок из свиной щетины, как вдруг...

— Жену свою поучи как кашу варить, а я без твоих советов как-нибудь разберусь! У меня и отец, и дед, и прадед городскими аптекарями были, чтоб ты знал! Да я лекарства с двенадцати лет готовила! Профессора университетские покупали и те не жаловались! Вали отсюда, прохвост, а то отделаю так, что всё жалование на бинты спустишь!

Я как стоял, так и замер с бритвой в руке, на полуслове оборвав нетерпеливым жестом нахваливавшего свой товар торговца. Затем аккуратно положил инструмент на прилавок и обернулся к Отто. Фельдфебель стоял, заткнув большие пальцы за пояс и довольно ухмылялся, всем своим видом демонстрируя, что мне не показалось. Затем, кивнул головой примерно в том направлении откуда только что доносился весьма взвинченный и такой знакомый женский голос и, развернувшись, неспешно пошагал в ту же сторону, а я, дивясь про себя чужой невозмутимости, махнул рукой на покупку бритвы и потопал следом.

Обладательница возмущённого сопрано (по определению одного нашего знакомого француза) обнаружилась в соседнем торговом ряду стоящей на облучке очень даже знакомого фургона, воинственно уперев руки в бока и свысока посматривая на толпящуюся вокруг праздношатающуюся публику. И это конечно же была Эльза.

Непотопляемая жёнушка неубиваемого фельдфебеля как раз собиралась обрушить очередную гневную тираду на нерадивого покупателя, очевидно вздумавшего поторговаться за аккуратно расставленные на специальной лавочке перед фургоном всевозможные склянки и коробочки с лечебными снадобьями, которые Эльза варила и не без успеха продавала в свободное от основной работы время. Но наше с Отто появление мгновенно заставило её передумать.

Едва завидев монументальную фигуру фельдфебеля, неспешно проталкивавшегося сквозь небольшую толпу, начавшую понемногу собираться, дабы послушать задорную перепалку, фрау Шульц, уже открывшая было рот, тут же прикрыла его ладошкой. Затем всплеснула руками, издала какой-то трудно передаваемый, но однозначно счастливый визг и, не смотри что почтенная фрау, мать двоих детей, сиганула в предусмотрительно раскрытые медвежьи объятия Отто прямо с облучка своей колымаги. После чего воссоединившаяся унтер-офицерская чета счастливо закружилась под одобрительные выкрики собравшихся зрителей. А спустя ещё одно мгновение к ним присоединились, вылетевшие незнамо откуда Эмиль и маленькая Ида, с радостными воплями повиснув на своём папаше. Все наперебой старались рассказать друг другу что-то важное, благодарная публика громко обсуждала происходящее, а мне только и оставалось, что ободряюще похлопать Отто по плечу, да завистливо вздохнуть про себя. Я был лишним на этом празднике жизни.

В довершение всего из-за полога фургона появилась рыжая шевелюра Лотти — пассии ещё одного моего друга и, по совместительству, нашего бывшего ротного писаря Франца Галланда. Высокоумному, но ветреному французу, в отличие от многоопытного фельдфебеля, не хватило соображения накануне сражения отправить свою ненаглядную вместе с личным фургоном в Ляйпциг за покупками, чтобы в случае чего пересидеть там, под защитой городских стен, неспокойное время. Зато бывалой Эльзе хватило ума зазвать подружайку с собой за компанию. В результате наш писарь, в отличие от фельдфебеля, лишился своей повозки, палатки, а также всего, что было нажито непосильным трудом и столь неосмотрительно оставлено в лагере. Вот что значит даже самое лучшее университетское образование в сравнение с богатым жизненным опытом. Как говорится, почувствуйте разницу. Ну хоть с рыжей всё в порядке, а значит совсем скоро состоится ещё одна радостная встреча...

А вот меня ждать некому, так что остаётся купить приглянувшуюся бритву и отправиться на поиски Хорста Нидермаера — командира нашего третьего взвода. Держу пари, этот пройдоха уже успел разжиться самым лучшим пойлом, что можно достать в радиусе двух миль от лагеря, а значит лучшей компании, чтобы как следует нажраться перед грядущей службой шведскому королю мне сейчас не найти.

— — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — —

* Capellanus (лат.) — священник в армии

Глава 2

К моему великому сожалению, отличный во всех отношениях план — найти Хорста и ужраться с ним до поросячьего визга в преддверии неизбежных на любой войне неприятностей, начал трещать по швам практически сразу. Потому что те самые неизбежные военные неприятности нашли меня первыми.

Выглядели будущие проблемы в точности как Йенс Фишер — мой бывший денщик и ординарец, недавно получивший назначение (естественно, с моей подачи) на должность ротного писаря по причине того, что сей лопоухий малый с одной стороны выгодно отличался от прочих претендентов какой-никакой грамотностью и более-менее читабельным почерком, а с другой — продемонстрировал свою абсолютную неприспособленность к предыдущей роли. С чисткой моих башмаков и прочими мелкими поручениями в стиле узнай-принеси он ещё кое-как справлялся, но вот в бою, где этот тощий засранец по идее должен был прикрывать мне спину, толку от него было куда меньше, чем вреда. Так что избавившись от такого помощничка я, как говорится, вздохнул с облегчением. И вот это чудо ушастое, запыхавшись, догоняет меня прямо у входа в лагерь и, отдуваясь, заявляет, что меня срочно вызывает к себе начальство!

— И какого дьявола ему понадобилось?

— Не могу знать, герр взводный!

— А должен! Иначе какой из тебя к чертям свинячим писарь?

— Так, ведь...

— Мелкий, не зли меня! У меня и так настроение паршивое! Часа не прошло, как я с ротным виделся и тогда ему от меня ничегошеньки нужно не было. Так что там у вас стряслось, пока я на базар ходил?

Йенс только виновато разводит руками:

— Герр гауптман ничего не сказал. Только велел поторапливаться. Пришёл от герра майора весь задумчивый и приказал немедленно вас разыскать и срочно доставить к нему.

— О как! Герр майор, говоришь? Уже интересней, а то не могу знать, не могу знать!.

Свеженазначенный писарь виновато шмыгает носом.

— Ладно, пошли. Послушаем, что начальство беспокоит.

Однако беседа с непосредственным командованием никакой ясности не внесла. Изрядно обеспокоенный и весь какой-то взвинченный Арцишевский только повторил, то что я уже слышал от ушастого Йенса — меня вызывает к себе герр майор. Срочно! Приказ передал лично. Причину не объяснил. Даже не намекнул.

— Андре, ты парень не промах, но... мне это не нравится. Так что держи там нос по ветру. Понял?

— Jawohl, Herr Hauptmann!*

Всё интересней и интересней...

* * *

Так и не добившись ничего толком от ротного я, наскоро наведя лоск и улучшив насколько это возможно свой, в общем-то и так довольно приличный, внешний вид, решительно направился к майорской палатке. Командир нашего новосозданного батальона явно меня поджидал. Стоило только оттарабанить заученное командир первого взвода одиннадцатой роты унтер-офицер Моравец по вашему приказанию явился!, как из-за опущенного полога палатки немедленно раздалось негромкое заходи. Ну я и зашёл.

Майор Гордон Маккензи — высокий, долговязый, жилистый шотландец сидел на раскладном стуле в одних штанах, рубашке и мягких домашних туфлях на босу ногу, что, видимо, должно было намекать на не вполне официальный характер предстоящей беседы. Последнее предположение почти сразу же и подтвердилось, поскольку, скользнув внимательным взглядом по моей скромной особе, вытянувшейся по стойке смирно и почтительно замершей у входа в ожидании дальнейших приказаний, майор кивнул каким-то своим мыслям и, указывая на стоящий под стенкой палатки сундук, небрежно бросил:

— Садись. Разговор у нас быть непростой, нечего зря тянуться.

Я чинно присел на краешек сундука, а майор, задумчиво посматривая на меня исподлобья, принялся неспешно набивать трубку табаком. Затем, аккуратно отложив в сторону кисет, подкурил. С видимым наслаждением выпустил первый клуб ароматного дыма и вновь между делом зыркнул на меня. Я терпеливо ждал и таки дождался.

— Когда я впервые увидеть список всех офицеров и унтеров, что попали в мой батальон, я сразу узнавать о них — кто, откуда, как служить раньше... Про тебя я узнавать больше всех — знаешь почему?

— Никак нет, герр майор!

Маккензи добродушно усмехается и лениво машет рукой — садись мол обратно, чего вскочил?

— А знаешь, ЧТО мне о тебе рассказать? Тоже нет? О-о-о-о... Я спрашивать разных людей, каждого по-своему, но все отвечать одно: Андре Моравец — лучший стрелок! Это первое, что все говорили, когда речь заходить о тебе. А когда все говорят одинаково — обычно это так и есть... А? Что скажешь, взводный, это так?

Майор многозначительно ухмыляется из-за своей дымовой завесы. Я неопределённо развожу руками:

— Раз все так говорят...

Маккензи вновь усмехается, не забывая попыхивать своей трубкой.

— Наш батальон быть создан только сейчас, но никто не даст нам готовить наших новых солдат полгода или год. Король Густав не любит ждать. Скоро мы выступим в поход, а потом пойдём в бой. И никто не будет смотреть сколько недель назад наш батальон впервые стать в строй. Ты понимать?

Я молча киваю, стараясь сохранять максимально сосредоточенный вид. Акцент у герра майора конечно куда сильнее, чем у нашего нового лейтенанта и по совместительству моего старого друга Франца Галланда — тот вообще говорит получше любого немца, разве что слегка мягче некоторые буквы произносит, да и то не всегда. У шотландца с выговором конечно похуже, но понять к чему он ведёт это не мешает.

— Я хотеть, чтобы мой батальон стать самым лучшим в нашей бригада. И ты будешь мне в этом помочь.

Обличающе ткнув в мою сторону мундштуком своей трубки, зажатой в левой руке, майор правой неожиданно подхватывает небольшую книжицу, лежащую на столе рядом с ним и ловко перебрасывает её мне:

— Лови! Это устав шведской пехоты. Обязательно для всех офицеров. Унтерам — нет. Но ты учи. Завтра мы выступаем в поход. А на первом привале ты начнёшь учить наших славных мушкетёр. Не только твой взвод и рота. Всех. Мне нужен лучший батальон во всей наша бригада и ты научить наших стрелков быть лучшими. Мы понимать друг друга?

Мне остаётся только кивнуть.

— Sehr gut!* Можешь идти.

Майор повелительным взмахом отпускает меня восвояси, но когда я, всё ещё крутя в руках пойманную на лету книжечку в простеньком синем переплёте с теснённым на обложке шведским львом, уже собираюсь выскользнуть из командирской палатки на волю, негромко бросает мне вдогонку:

— Только помни: в шведский армия нельзя стрелять в свой командир — за это тут вешают...

Уже шагнув было на улицу, я все же на секунду оборачиваюсь, придерживая свободной рукой полог палатки:

— Я знаю, герр майор. В имперской армии — тоже.

— — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — —

* Так точно, господин капитан! (нем.)

* Очень хорошо! (нем.)

Глава 3

— И куда же мы теперь пойдём?

Мой вопрос не адресуется никому конкретно, но отвечает на него именно тот, кто должен — Франц Галланд, недавно обзаведшийся лейтенантским патентом, равнодушно пожимает плечами и философски изрекает:

— Кто знает? Время покажет.

— Эй, ты начинаешь говорить как Отто!

Сидящий тут же фельдфебель добродушно ухмыляется. Француз тоже не может сдержать лукавой усмешки, но всё же не сдаётся:

— Это значит, что у меня наконец-то появляется жизненный опыт!

— Ладно, твой опыт мы выслушали, а что говорят другие источники?

Лейтенант виновато разводит руками.

— Увы, они молчат. Не знаю, как остальным, а мне пока не удалось завести новых знакомых среди штабных офицеров.

— А что подсказывает логика?

— О, ты запомнил мой маленький урок!

— Конечно запомнил! У меня вообще память хорошая, жаль только короткая...

— Что, так и не вспомнил ничего из того, что было до твоего появления в нашей роте?

— Неа. Да я особо и не пытался. Последние года полтора уж точно. Так, снится иногда муть какая-то... даже толком не понять о чём. Да и ладно. Сейчас не о том. Давай про логику!

— Хм-м... дай ка подумать.

Франц сдвигает шляпу на затылок и подперев подбородок кулаком начинает старательно думать. Иногда, видимо, чтобы подстегнуть мыслительный процесс, Галланд сосредоточенно почёсывает указательным пальцем свободной руки кончик носа или легонько пощипывает мочку уха. Наконец все эти упражнения приносят результат. Словно бы очнувшись, лейтенант поправляет шляпу и, повернувшись ко мне, уточняет:

— Помнишь карту?

Шикарная цветная карта, отпечатанная в лучшей парижской типографии, пропала вместе со всем остальным багажом француза, неосмотрительно оставленным им в армейском лагере накануне несчастливой для нас битвы под Брайтенфельдом. Но ещё до того я успел выучить её едва ли не наизусть, благо Галланд, по широте своей французской души, время от времени давал мне поразглядывать этот шедевр графики и даже пояснял интересующие меня нюансы. Так что теперь мне остаётся только утвердительно кивнуть.

— Конечно помню! Отличная была вещь...

— Да, полезная. Но я сейчас не о том.

Франц снова замолкает, пытаясь получше сформулировать мысль, но почти сразу продолжает:

— Мы сейчас идём на запад, к Рейну. Знаешь, что там?

— Франкония, Гессен, Палатинат...

— Верно. И что это за земли?

— Там настоящий ведьмин котёл.

Отто, прикрывший глаза и, казалось, тихо дремлющий под лучами последнего осеннего солнышка, знать не зная ни про какие логические построения, внезапно подал голос, даже не поворачиваясь при этом в нашу сторону. И, как всегда, попал в точку.

— Именно!

Галланд аж пальцами прищёлкивает от удовлетворения.

— Это самые населённые и богатые земли империи. И при том там сам чёрт ногу сломит — епископства, архиепископства, княжества, марки, вольные города, католики, кальвинисты, лютеране... И всё это туго переплетено династическими связями, политическими союзами, финансовыми обязательствами, исторически сложившимися традициями... Кто бы туда ни пришёл, что бы ни сделал, обязательно кто-то останется недоволен.

— Точнее и не скажешь...

— Бывал там, Отто?

— Шутишь, что ли?

Фельдфебель даже приоткрывает один глаз (левый) от удивления.

— Я там родился. И службу начинал тоже там. Осада Мангейма, ну и так далее...

Француз в ответ вновь прищёлкивает пальцами, на сей раз с явной досадой.

— Точно! Как я мог забыть?

— Не отвлекайся.

Я поспешно возвращаю Галланда к интересующей меня теме.

— Так что там с дьявольским котлом на Рейне, согласно твоей логике?

Лейтенант пожимает плечами.

— Он бурлит. Как и положено котлу. Кайзер Фердинанд конечно слегка пригасил горящий под тем котлом огонь религиозных и династических споров, когда его войска, не без помощи Отто, оккупировали весь этот регион, но если подбросить туда свежих дровишек...

Франц многозначительно замолкает, предлагая нам самим оценить предполагаемые последствия. Я справляюсь первым:

— И ты думаешь король Густав... Но зачем ему это? Ведь он мог бы пойти от Ляйпцига на юг, к Праге! Ведь там, в Чехии, точно такой же котелок, разве что чуток поменьше. А уже оттуда двинуться прямо на Вену.

— Мог бы. Только тут видишь ли какое дело...

Галланд вновь ненадолго замолкает, подбирая нужные слова.

— Вот Отто вспоминал, как воевал раньше на Рейне. А в какой армии он тогда служил?

— Начинал во Фландрской, а потом у Тилли.

— Верно. Фландрская армия нынче почти вся в Нидерландах, воюет с голландцами. А вот армия Католической лиги, которой в ту пору командовал Тилли, никуда не делась. Она всё там же, на Рейне. И если Густав двинет шведские войска на Прагу, то оставит её у себя за правым плечом.

— Хм-м... Но ведь шведы не воюют с Лигой. У них же договор, как его там?

— Бервальдский. Вообще-то это соглашение между шведской короной и Францией. Но ты прав, одним из его условий значится обязательство шведов не нападать на владения баварского курфюрста, который, как известно, является главой Католической лиги. По крайней мере об этом писали все газеты.

— Тогда почему?

— Потому, мой доверчивый друг, что этот договор вовсе не запрещает курфюрсту Максимилиану Баварскому и его ручной лиге самим напасть на шведскую армию, особенно если они неосмотрительно подставят им свой тыл.

— А они нападут?

— Кто знает? Но почему нет? Ведь раньше Лига не раз помогала императору в трудные времена. И каждый раз Максимилиан вырывал при этом у императора что-то для себя. Например, земли Верхнего Пфальца. И титул Курфюрста... Думаю старый лис не упустит случая ещё раз нажиться за чужой счёт и выщипать у имперского орла пару лишних перьев.

Тут уже я ненадолго задумался, пытаясь собрать в одну кучу и разложить по полочкам всё, что вывалил на меня словоохотливый француз.

— Выходит так. Шведы заключили договор с Францией и пообещали не трогать Лигу, чтобы те не вмешивались в их распрю с императором. Лига не возражала, потому что император в последнее время перестал с ней считаться, полагаясь на свою собственную армию. Но теперь имперская армия разбита. Значит императору снова нужна поддержка Лиги и он готов за неё платить. Соответственно армия Лиги может теперь вмешаться в войну. Шведы это понимают, потому не идут добивать императора, а хотят сперва разобраться с Лигой. Верно?

Галланд добродушно усмехаясь разводит руками:

— Похоже на то. Хотя знать точно я, конечно, не могу.

— Но разве этот самый договор...

— Бервальдский?

— Да, он самый. Разве он не запрещает шведам нападать на Лигу? Или Густаву уже не нужна помощь Франции?

Франц пожимает плечами.

— Как знать? Если и нужна, то уже не так сильно, как раньше. Ведь у него теперь есть половина Германии, и скоро будет ещё больше — тут есть чем поживиться. Так что можно и рискнуть. Но я думаю всё куда проще. Помнишь про рейнский котёл? Он бурлит так, что стоит лишь слегка его подтолкнуть и всё расплескается.

— Это как?

— А так, что Густаву не обязательно атаковать земли Лиги напрямую. Ведь там всё перемешано и переплетено, помнишь? Если шведские войска просто начнут занимать области империи, не принадлежащие курфюрсту Баварскому, то рано или поздно найдут такую, в которой стоят или через которую проходят войска Лиги... или которые принадлежат родственникам владетелей, входящих в Лигу... или ещё что-то в этом роде. Словом, Лига так или иначе будет вынуждена ответить, а тогда — на войне, как на войне... и договор не нарушен.

— Мммм... вон оно как, значит? Интересно...

— Неееет!

Франц, самодовольно ухмыляясь, покачивает прямо у меня перед носом поднятым пальцем

— Интересно — что будет делать император Фердинанд, пока Северный Лев будет рвать его обожаемую Лигу на клочки?

Интерлюдия. Фердинанд Второй

Император Священной Римской империи нервно мерял шагами пространство своего кабинета, прохаживаясь из одного угла в другой по неровной дуге, огибающей массивный письменный стол. От входной двери из морёного дуба, вдоль стены, украшенной фламандским гобеленом, к застывшему в углу неподвижным изваянием полному латному доспеху работы Пеффенгаузера*, мимо резного шкафа, заполненного преимущественно сборниками всевозможных законов и фолиантами по праву, вокруг упомянутого письменного стола к высокому стрельчатому окну, выходящему на дворцовый парк. Далее следовал крутой разворот и весь маршрут преодолевался снова, но уже в обратном порядке.

От интенсивной ходьбы добродушное и даже немного простоватое лицо самодержца покрылось лёгкой испариной, но император, казалось, даже не замечал этого, продолжая мерно вышагивать по своему кабинету, сосредоточенно и хмуро глядя себе под ноги. Мысли властителя одного из величайших государств Европы были под стать его мрачному облику.

Причин для столь подавленного настроения у Фердинанда Габсбурга было хоть отбавляй. Война вообще занятие нервное, а уж та война, которую он вёл вот уже второй десяток лет сперва с восставшими против его власти сословиями, затем против взбунтовавшихся князей, а после ещё и с поддержавшими их соседними государями, и вовсе не способствовала душевному равновесию. Однако же, как бы не поворачивалась к нему изменчивая фортуна, кайзер никогда не терял веры в правоту своего дела и конечный успех затеянного им предприятия. Даже кампания этого года, когда наперекосяк пошло всё, что только могло, когда шведы захватывали провинцию за провинцией, брали город за городом, когда имперские князья один за другим переходили на сторону завоевателей, когда придавленные тяжкой дланью имперского правосудия еретики вновь начали поднимать голову, почуяв поддержку очередного иноземного заступника, когда, казалось, сам господь отвернулся от верных сынов католической церкви... Даже тогда Фердинанд Второй верил, что ситуация наладится, что всё ещё можно исправить...

Ведь за долгие годы войны бывало всякое. Кайзер отлично помнил времена, когда армии чешских бунтовщиков и их трансильванских союзников подступали к воротам Вены, а жители столицы грозили восстанием и угрожали открыть ворота врагу. И всё же все противники императора потерпели в конце концов поражение. Сейчас же враг, несмотря на все свои успехи, был ещё далеко. А против него действовала сильная и хорошо обученная армия во главе с непобедимым маршалом фон Тилли, недавно произведённым в генералиссимусы империи. Генеральное сражение должно было всё расставить по своим местам. И когда очередной гонец доставил императору отчёт главнокомандующего, в котором тот сухо уведомлял своего государя, что готовится в самое ближайшее время дать неприятелю битву в коей рассчитывает одержать безусловную победу, Фердинанд вздохнул с нескрываемым облегчением.

В способности Тилли сокрушать врагов райха он убеждался уже не раз и до сих пор старый валлонец* ещё ни разу его не подводил. Поэтому первые известия о разгроме имперской армии под Брайтенфельдом вызвали настоящий шок, повергнув как самого императора, так и заражённый его оптимизмом венский двор в растерянность и панику. Выяснившиеся чуть позже подробности только усилили воцарившееся в столице уныние.

Оказалось, что армия империи не просто разбита — она фактически перестала существовать! Треть солдат и больше половины офицеров навсегда остались лежать в сырой саксонской земле. Ещё треть армии сдалась в плен. А оставшиеся попросту разбежались. И ладно солдаты! Империя потеряла своих лучших, самых испытанных и опытных командиров. Командовавший правым флангом фон Фюрстенберг — в плену. Граф Паппенхайм — неистовый рубака Паппенхайм! — пал, сражаясь в первых рядах своих кирасиров. И даже многоопытный Тилли лишь чудом избежал смерти или плена, когда раненым спасался с поля проигранной битвы на коне своего адъютанта от настигающих шведских рейтаров. Счёт старших офицеров (оберстов и оберст-лейтенантов), которые погибли или сдались на милость торжествующего неприятеля, шёл на десятки. Проклятым еретикам были оставлены все пушки, обоз, пополненные с таким трудом запасы пороха, знамёна и святая святых — армейская казна (точнее, то немногое, что в ней ещё оставалось). Но даже этим список обрушившихся на империю несчастий ещё далеко не исчерпывался!

Очень скоро выяснилось, что пленённые и дезертировавшие имперские солдаты тысячами записываются в армию шведского короля, переходя на сторону победителя. А проклятый узурпатор*, чувствуя растущую день ото дня силу, и не думал останавливаться на достигнутом. Едва приведя свою армию в порядок после битвы, он тут же двинул наспех пополненные полки на запад, к Рейну — в самое сердце империи, в её старинные, наиболее густо заселённые и богатые земли. Северный Лев не побоялся трудностей осенней кампании, двинув свою армию в поход навстречу подступающей зиме и не прогадал.

Города и княжества сыпались под ноги шведского триумфатора, словно палые листья в осеннем лесу. Протестантские просто открывали ему ворота, приветствуя, как нового мессию, пришедшего, чтобы избавить их от ярма апостольской церкви. Католики же покорно склоняли головы, боясь даже помыслить о сопротивлении непобедимому и грозному воителю. Ну а те немногие, кто всё же рискнул попытаться...

Что ж, пожалуй, это была единственная светлая страница во всей этой мрачной истории. Католическая Лига, устрашённая шведским нашествием, наконец-то прекратила играть в нейтралитет и выступила против завоевателей, заверив императора в своей безусловной поддержке. Правда пользы на первых порах это принесло немного. Шведская армия, разбившись на несколько потоков, ворвалась в долину Рейна. А затем двинулась на юг по епископской дороге*, снося любое сопротивление на своём пути. Ни затопленные корабли в устье Майна, ни отчаянное сопротивление немногочисленных испанских гарнизонов в Нижнем Пфальце, ни отдельные выпады немногих уцелевших остатков императорских войск, квартировавших в этих землях, ничто не смогло не только остановить, но даже существенно замедлить стремительного и неотвратимого, словно разлив реки в половодье, движения шведских полков...

Негромкий, но отчётливый стук в дверь прервал невеселый ход мыслей Фердинанда, заодно заставив его прервать свои метания по кабинету, замерев почти точно в середине сложившегося маршрута — в аккурат между столом и рыцарским доспехом.

— Ну, что там ещё?

Голос императора прозвучал сухо и недовольно, выдавая нешуточное раздражение самодержца, обычно отменно вежливого и приветливого даже с дворцовой прислугой.

— Прошу прощения, ваше величество, герцог Крумловский* просит принять его по важному и неотложному делу.

— Пусть войдёт.

Слуга почтительно посторонился, распахивая дверь пошире и пропуская в кабинет главного советника и лучшего друга его императорского величества. Ганс Ульрих фон Эггенберг, как всегда, собранный, внимательный и безупречно элегантный, спокойно проследовал в покои, отвесил вежливый поклон, попутно дожидаясь, когда слуга плотно притворит за собой дверь и лишь затем обратился непосредственно к хозяину кабинета:

— Ваше императорское величество...

— Пустое, друг мой, к делу!

— Увы, ваше величество, я с недобрыми вестями — только что прибыл гонец из Ингольштадта...

— Что там?

— Очередной доклад от Тилли. Шведы взяли Аугсбург. Город сдался без боя. Горожане чествовали Густава как героя, а его войска встречали как освободителей. Сейчас главнокомандующий собирает свои полки в Ингольштадте — всё, что осталось. Армии Лиги приказано соединиться с его основными силами.

Слово основными старый соратник императора выделил особо, ясно давая понять, как интонацией, так и довольно-таки кислой усмешкой, искривившей полные губы герцога, что основными эти силы могут быть разве что в докладах и распоряжениях Тилли.

Император, опёршись на стол, ненадолго задумался, нервно пощипывая кончик своей испанской бородки.

— Генералиссимус надеется не пропустить шведов дальше реки Лех, на этом же особо настаивает и курфюрст Баварский.

— И вы думаете ему это удастся?

Фердинанд Второй в ответ лишь с явным сожалением качает головой.

— Увы, нет, Ганс. Уже нет. Боюсь Тилли не под силу сдержать натиск этих новоявленных норманнов, даже с помощью Лиги.

— Тогда, возможно, наши испанские союзники могли бы...

Рот императора кривит невесёлая усмешка, отчего выпяченная габсбургская нижняя губа ещё больше оттопыривается, придавая облику кайзера не столько расстроенный, сколько обиженный вид с определённым комичным оттенком.

— Не далее, как третьего дня мы получили письмо от нашего* дорогого родича Филиппа*, который с прискорбием уведомил нас, что текущее положение в Нидерландах к его великому сожалению не позволит Фландрской армии выделить сколько-нибудь существенные силы для действий восточнее Рейна.

— Боюсь, ваше величество, что в таком случае остаётся лишь один способ исправить ситуацию. Я знаю ваше отношение к герцогу Фридландскому*, но всё же, учитывая текущие обстоятельства...

Император недовольно хмурится. Слова, которые он сам упорно отказывался произносить, старательно гоня от себя неприятные мысли, всё же прозвучали. И самое неприятное в них было то, что слова эти были правдой. Похоже, что опальный генералиссимус фон Валленштайн, коротающий нынче время в своих обширнейших чешских владениях, наслаждаясь былой славой и колоссальными богатствами, что ему удалось скопить в бытность главнокомандующим имперской армии, действительно является единственным человеком, способным остановить победную поступь Северного Льва. Весьма прискорбный вывод. Но, судя по всему, верный. А раз так...

— Мы напишем ему письмо и предложим вновь поступить на службу. Завтра.

— — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — —

* Антон Пеффенгаузер — один из известнейших мастеров-оружейников XVI-го века.

* Иоганн Церклас фон Тилли был по происхождению валлоном (франко-бельгиец) и изначально имел испанское подданство (уроженец Испанских Нидерландов — современная Бельгия).

* В империи на официальном уровне считали законным королём Швеции кузена Густава Второго Адольфа — польского короля Сигизмунда Третьего.

* Условное наименование маршрута, протянувшегося вдоль Рейна по владениям духовных князей, включая трёх архиепископов-курфюрстов — Майнцского, Кёльнского и Трирского.

* Ганс Ульрих фон Эггенберг (нем. Hans Ulrich von Eggenberg) — первый герцог Крумловский, президент тайного совета Священной Римской империи и фактический глава правительства при императоре Фердинанде Втором.

* В данном случае император, как истинный монарх, говорит о себе во множественном числе.

* Филипп IV Габсбург — король Испании, Португалии, Неаполитанского королевства и прочая, прочая, прочая...

* Генералиссимус Альбрехт фон Валленштайн, герцог Фридландский — предыдущий командующий имперской армии, отправленный императором в отставку под давлением коллегии курфюрстов.

Глава 4

— И что пишут?

— А?

Застигнутый врасплох Йенс, заполошно вскидывается, пока я с интересом просматриваю разложенные на столе бумаги через его плечо.

— Я э-э-э...

— Да ты сиди, сиди...

Слегка надавив на плечо, я заставляю порывающегося вскочить писаря усесться обратно.

— Чего там у тебя?

— Да вот, выдали в штабе полка — лично ротному в руки.

— И о чём там?

— Да откуда ж мне знать-то? Конверт же запечатан!

— Ушастый...

Я награждаю незадачливого экс-денщика укоризненным взглядом, заодно надавливая на его плечо чуть посильнее.

— Ну-у-у... парни говорили, вроде приказ в полк пришёл — идти на зимние квартиры. Наверное, об этом.

— О как! А почему я об этом узнаю только сейчас?

— Да я сам только услышал! Вот буквально сейчас из канцелярии!

— И чего ж ты ко мне по дороге не завернул, м?

Я еще немного усиливаю давление на писарское плечо, отчего Фишера заметно перекашивает.

— Так приказ же! Срочно, лично в руки — я сразу на квартиру где герр Арцишевский квартирует, а его нет, вот и сижу, жду... а то бы я конечно, я же всегда...

Йенс продолжает бормотать свои дурацкие оправдания, правда каждое следующее слово произносит всё тише и тише, поскольку я продолжаю усиливать давление, потихоньку скручивая его винтом.

— Я всё понял, герр взводный! Больше не повторится!

— То-то же, мелкий.

Выпустив уже практически вывернутую руку Фишера, я ободряюще похлопываю болезненно морщащегося писаря по спине и, дружелюбно улыбаясь, интересуюсь:

— Что еще расскажешь?

— Это всё, герр взводный! Богом клянусь! Разве что ещё говорили, мол всем ротам назначили разные места для постоя, потому и приказ каждому ротному свой. Но это не точно!

— Ну вот, можешь же, когда захочешь!

— О чём спор?

Отто возникает на пороге дома, служащего нам временным штабом, словно по мановению волшебной палочки — абсолютно бесшумно и в самый ответственный момент.

— Да вот — я небрежно киваю на растирающего плечо Йенса — приказ наконец-то вышел. Конец кампании, идём на зимние квартиры!

— Вот это дело! А то надоело уже по снегу туда-сюда шляться как духам неприкаянным, нехорошие мысли навевает, знаешь ли... да и жопу подмораживает!

Тут старина Шульц как всегда не в бровь, а в глаз попал — жопы, по грубоватому, но весьма точному выражению фельдфебеля, в последнее время подмораживало весьма заметно. И чем дальше, тем сильнее.

Правды ради, в шведской армии снабжению уделяли внимания не в пример больше, чем в имперской. Так что нам еще до первого снега перепало от щедрот интендантства весьма недурственное зимнее обмундирование, которого в старые и, как теперь выяснилось, не слишком добрые времена никто из нас, включая даже Отто, и в глаза не видал, утепляясь каждый раз самостоятельно в меру собственных сил и возможностей. Получалось это у подавляющего большинства кайзер зольдатенов, чего уж греха таить, хреново. У некоторых, в силу врождённой безалаберности, так и вовсе не получалось. Теперь же, благодаря королевской заботе, вся рота щеголяла в одинаковых меховых куртках с подкладкой из овчины, что и позволяло нам бодро маршировать по заснеженным рейнским долинам, занимая одну область за другой, несмотря на усиливающиеся с каждым днём морозы.

Однако всему есть предел и божьему попустительству в том числе. Третьего дня, то есть в аккурат после сочельника, с моря пришёл буран, который ревел и бушевал двое суток кряду. Ветер буквально валил с ног, а сугробы на сей раз намело такие, что местами и заборы не видно стало. Заодно и подморозило так, что пока справляешь нужду за сараем, под носом сосульки размером в ладонь успевают вырасти... Мы-то отсиделись по загодя занятым домам, слегка стеснив добрых бюргеров как-его-там-дорфа*, в котором нас застигла непогода. Но вопрос о возможности по завершении вьюги продолжить марш прежним порядком встал, что называется, ребром. Так что приказ сворачивать кампанию и идти на зимние квартиры, если лопоухий Йенс, конечно, ничего не напутал и в запечатанном пакете находится именно он, появился очень даже вовремя.

Оставалась сущая безделица — вручить пакет с приказом герру гауптману и немедленно приступить к его выполнению, то бишь к выдвижению на выделенные нам командованием в своей неизъяснимой мудрости зимние квартиры. Вещь настолько простая и понятная, что даже Йенс вполне себе смог её осознать и даже попытался высказать, правда не слишком убедительно:

— Мне бы к герру гауптману... пакет бы побыстрее передать, а то вот жду его, жду... а велено ж было срочно.

— Да не мельтеши ты.

Отто лениво отмахивается от беспокойного писаря, как от надоедливой мухи.

— Время за полдень, дороги замело. Сегодня всё равно никуда не выступим уже. А гауптмана лучше сейчас не трогать, на службе он.

— Да мы все вроде на службе...

Фельдфебель ухмыляется моей немудрящей шутке и снисходительно поясняет недоумённо хлопающему глазами Фишеру:

— В церкви он. Местный священник службу проводит. Католик. Вот наш гауптман и пошёл проповедь от единоверца послушать. Вот укрепится в вере, вернётся, тогда и вручишь ему пакет свой. Часом раньше, часом позже — не убудет от него.

— Лёгок на помине!

Услышав голоса и какое-то шебуршание с улицы, я выглянул в затянутое бычьим пузырём окошко как раз вовремя, чтобы увидеть два мутных силуэта подходящих к дому. А уже спустя полминуты Арцишевский вместе с Галландом, хлопнув входной дверью, принялись энергично топать в сенях, сбивая снег с обуви, не прекращая при этом что-то оживлённо обсуждать. Появление француза в компании с гауптманом не удивляло — квартировал наш лейтенант как раз на полдороге между деревенской церковью и временным штабом — наверняка увязался за ротным по дороге.

— Смирно! Приветствую, герр гауптман! Герр лейтенант!

Мы все по команде Отто дружно изображаем официальное приветствие, едва лишь офицеры, закончив топтаться в сенях, перешагивают порог штаба.

— Герр гауптман, вам пакет из полковой канцелярии!

Йенс с явным облегчением протягивает ротному злополучный конверт и тут же спешит отойти в тень, за могучую спину фельдфебеля. Арцишевский нетерпеливо ломает печать, быстро пробегает глазами полученное предписание, облегчённо вздыхает, но почти тут же начинает хмурится. Затем молча протягивает приказ вопросительно глядящему Галланду.

— Нам предписывают выдвинуться как можно скорее. Где этот Брокдорф вообще находится?

Француз, не прерывая чтения, пожимает плечами. Отто многозначительно прокашливается.

— Бывали здесь раньше, фельдфебель?

— Так точно, герр гауптман. Квартировал неподалёку во время службы в армии Лиги.

— И? Как нам лучше туда попасть?

— Лучше дождаться завтрашнего утра, герр гауптман. Прямого пути туда нет. Точнее есть, но сейчас он заметён, с повозками там не пройти. К тому же речку переходить придётся, а она там коварная... Течение сильное и ключи на дне, оттого лёд не надёжный даже в сильные морозы — никогда не знаешь, где может подломиться. Нам бы выйти на большак и по нему двигать. Там и мост каменный и кабаки вдоль дороги случаются. Всё ж погреться немного можно будет. Да и дорогу до завтра хоть немного накатают — всё легче идти. Переход почти вдвое длиннее получится, миль семнадцать где-то, может восемнадцать, но всё лучше, чем по лесам бродить. Если завтра с утра выйдем, за пару дней доберёмся.

Гауптман делает вид, что задумывается, затем отрывисто кивает:

— Так и сделаем! Проследите за подготовкой к маршу, а я пока напишу рапорт для полковой канцелярии. Не составите мне компанию, лейтенант?

— Всенепременно!

Галланд учтиво кивает, но Арцишевский, словно что-то вспомнив, недовольно морщится и уточняет:

— Благодарю. Зайдите ко мне через полчаса. Мне ещё нужно закончить кое-какие дела...

— Конечно герр гауптман.

После этого нам всем остаётся только откланяться, оставив начальство наедине с его таинственными делами. Уже на улице, выдохнув облачко пара изо рта, я между делом интересуюсь у подозрительно хмурящегося фельдфебеля:

— Чего грустный такой, Отто? Сам же говорил — через два дня станем на постой. Отогреемся, отоспимся... чего ещё надо?

— Да так...

Шульц брезгливо морщится, затем зло сплёвывает себе под ноги.

— Воспоминания всякие в голову лезут...

— Что ещё за воспоминания?

Я по-приятельски толкаю Отто локтем в бок.

— Давай, рассказывай!

Шагающий чуть впереди Франц притормаживает, явно навострив уши и даже бредущий в самом конце нашей маленькой колонны писарь подтягивается поближе, чтобы не пропустить очередную интересную историю и Отто, сплюнув ещё раз для верности, начинает своё повествование.

— Девять лет назад дело было. Служил я тогда у Тилли, в армии Лиги гефрайтером. Мы тогда на зимовку стали как раз в этих краях. И служил у нас в роте один занятный малый — Бруно Весельчак. Вроде и справный солдат, и котелок неплохо варит, но шило в жопе такое, что прям никак ему на этой самой жопе ровно не сиделось. Вечно что-то учудит, да такое, что потом полроты со смеху надрываются, а другая половина на чём свет его проклинает.

Отто ненадолго прерывается, чтобы смачно высморкаться в сугроб, после чего продолжает свой неспешный рассказ.

— Ну вот, значит. Ясно, что фельдфебель наш, сильно этого весельчака недолюбливал — ибо морока сплошная и дисциплине урон. Но поделать особо ничего не мог, поскольку соображалка у Бруно работала как надо и слишком уж сильно он всё же не зарывался, а если и зарывался, то следов не оставлял. Ну а по службе он и вовсе неплохо справлялся, гефрайтером уже стал и даже в унтера метил, так что придраться вроде как и не к чему было. Так вот и служили. Бруно резвился, раз в неделю новую пакость утраивая, а фельдфебель зуб на него точил, да всё никак подловить не мог.

Ротным у нас тогда был герр Хуго фон Штайнер — неплохой в общем офицер, но слаб до женского полу. И не просто там крестьянку какую в сене повалять или служанку посмазливей в углу зажать. Нет, ему всё хотелось, чтоб красиво там и благородно, как в книжках пишут. И вот стали мы на зимние квартиры, чин по чину, а рядом с селом нашим усадьба дворянская оказалась, а в ней одна соломенная вдовушка — очень даже интересная во всех отношениях. И повадился наш герр Хуго к ней в гости захаживать. Уж не знаю, как у них там всё происходило, свечку не держал, но ротный наш, по всему видать, доволен был — ажно цвёл весь. И всё бы ничего, да у дамочки той дома кот жил — здоровенная такая скотина. Рыжий и наглый до невозможности. У хозяйки на коленях сидел постоянно, мясо на кухне воровал и вообще творил что хотел.

И вот этом самый кот герра Штайнера нашего крепко невзлюбил. Может на хвост тот ему наступил, а может просто к хозяйке приревновал — чёрт их мохнатых разберёт, но озлился он на ротного крепко. Однако ж дуром лезть не стал, выжидал момента подходящего. И дождался.

Как-то раз по утру проснулся герр Хуго в приподнятом настроении, да и стал на службу собираться. Умылся, там, причесался, сунул ноги в сапоги... да как заорёт! Денщику, что собираться ему помогал, сразу в морду дал. Караульному, что на шум прибежал — чуть погодя... Многим тогда перепало! Как разобрались немного, оказалось, что у ротного полсапога отборного дерьма и он, когда обувался значит, прямо в него и влез. Ну а как в себя пришёл, сразу разбираться начал — кто, да почему? Тут-то наш фельдфебель и выдал: мол Бруно это, Весельчак который — его рук дело, больше некому!

Ну ротный в крик, ясное дело: запороть урода, повесить на суку! Мы с этим Бруно приятельствовали — вместе в роту записались, с одного котла хлебали... Ну, вижу плохо дело. Ротному щас всё едино кто там виноват, лишь бы шкуру с кого спустить, да злость сорвать. Ну и фельдфебелю тоже резон прямой. Разыскал я Весельчака в общем, так и так мол. Ну он парень-то башковитый был, долго думать не стал, как был, так и рванул за околицу — только его и видели.

— И что дальше?

Отто тяжело вздыхает.

— А что дальше? Раз сбежал, значит виновен! Раз виновен, значит должен быть наказан. Ротный половину солдат в патрули отправил, чтобы Весельчака изловить и к нему на расправу привести. Месяц успокоиться не мог. У нас пока его одного искали двое под лёд провалились, ещё трое насмерть замёрзли, а четверо просто не вернулись — толи сгинули где, толи удрали от греха подальше от службы такой... Зато с тех самых пор я все здешние окрестности и знаю, как свой карман — исходил тут каждую тропинку вдоль и поперёк, пока Весельчака ловить пытался.

— Так может и правда его работа? Сам говорил, шутник он был ещё тот...

— Говорил. Да только меру он знал, ротному в сапог срать — даже для него слишком было. Да и как бы он к нему в дом пролез? А вот следы кошачьи я в тот день на снегу видел — в аккурат под окном герра Хуго...

— И чем же дело закончилось?

— Да чем? К мадаме своей ротный бегать перестал. Про случай тот все окрестности судачили, совестно, наверное, было на глаза зазнобе показываться, так что котяра, по всему видать, своего добился. Как и фельдфебель наш. Даром, что не великого ума был, но тут соображалки хватило. Бруно мы так и не поймали, так что все при своих можно сказать остались. Ну, кроме тех, кто в лесу замёрз, да в речке потонул.

— А с Весельчаком что сталось?

Отто пожимает плечами.

— Он замёрз в лесу, неподалёку Кёльна. Не дошёл три мили до тепла и крова.

— Откуда знаешь? Вы ж его не нашли!

— Мы — нет. А крестьяне местные по весне откопали, когда хворост собирали. Обобрали, как водится. Ну а я потом одного из них встретил, да и расспросил хорошенько... У весельчака башмаки были приметные — красной нитью прошиты и на левой подмётке крест гвоздями набит — на удачу. Вот в них-то я одного олуха деревенского и повстречал...

Галланд не перебивая выслушавший столь длинную повесть, обычно скупого на слова фельдфебеля, в конце всё же не удержался от замечания:

— Мда-а... грустная история.

— Зато поучительная!

— И чему же она нас учит?

— Как это чему?

Я даже руками развожу в недоумении — дескать, что ж тут непонятного-то?

— Если хочешь прожить подольше, никогда не ссорься с фельдфебелем!

После чего, повернувшись к растерянно моргающему Йенсу добавляю:

— Понял, ушастый?

— — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — —

* Dorf (нем.) — село

30