Азеф

Володя Злобин

Посвящается господину С.

в белой футболке и потёртых кроссовках.

"Автор рефлектирует эмоционально-волевую позицию героя,

но не свою позицию по отношению к герою".

Литературовед Михаил Бахтин.

Меня зовут Иван Николаевич, Валентин Кузьмич, Толстый или просто Азеф, и я никогда не понимал, почему люди восхищаются Борисом Савинковым. Ведь за свою жизнь он сменил тысячу убеждений, тогда как Валентин Кузьмич всегда был предельно честен: от начала и до конца он был и оставался предателем.

Фотография Ивана Николаевича сразу производит отталкивающее впечатление. Лицо короля провокаторов напоминает пережаренный лопух. Свирепая морда в еврейских припухлостях, точно в королевских бубонах. Лицо одесского шулера, вороватого кладовщика, держателя борделя второй свежести. И ведь никто! Вы понимаете — никто! Никто из эсеровских боевиков и не догадывался, что ими руководит предатель. Однажды, когда верхушка социалистов-революционеров играла в фанты и почту, Азефу пришла анонимная записка, обвиняющая его в предательстве. Толстый с чувством и иронией прочёл её вслух и непринуждённо рассмеялся. Рассмеялись и члены Центрального Комитета, и все продолжили праздновать Новый год. Ведь кому могла прийти в голову кощунственная мысль, что глава Боевой Организации действительно сдал охранке кучу революционеров? Нелепое до смеха предложение! Правда весело? Умора! Честное слово, я бы и сам захохотал. Думаю, у меня из носа даже бы вылетела сопелька, так всё это смешно выглядело.

Зато Азеф был куда проницательнее коллег по динамитному ремеслу. Он первым почувствовал силу Карповича, убившего министра просвещения Боголепова и настойчиво предупредил власть о террористическом гении Григория Гершуни. Подписывался коротко — Раскин. Но система была самодовольна, и тысяча рублей, которую в лучшие месяцы получал Азеф, не могла перевесить сладкое чувство власти, при игре сразу и с чёртом, и с дьяволом. Ведь Раскин, бросая в уме кости, то устраивал кровавые теракты, то выдавал правительству боевые группы. Подумать только, возжелай Азеф и были бы разорваны на клочки не только жалкие начальники губерний, владельцы провинциальных кнута и пряников. Одним Богдановичем меньше или одним больше... какая, собственно, разница! Эсеры убили губернаторов больше, чем карт в игральной колоде. Но на их месте, будто из зубов дракона, вырастали новые столоначальники. По этому поводу, нахватавшись мистики у четы Мережковских, Савинков отпускает страшное метафизическое замечание: "Мне кажется, что губернатор всё ещё жив". Да, жив! Жив до сих пор! Ещё всех нас переживёт! Редкие литературные прозрения — вот и всё, чем может гордиться Борис Викторович. Другое дело Азеф, чья воля могла переломить саму хрупкую веточку романовской династии. Это не богоискательный рохля Каляев, не смевший кинуть бомбочку в детское личико. Я уверен, что Валентин Кузьмич одинаково презирал и систему, и тех людей, кто с нею боролся. Он был революционным либералом, о чём однажды признался на собрании ЦК, и с его точки зрения смертельное противостояние с государством было лишь поединком двух ублюдков. Одни убийцы прикрывались законом, который не светит в пыточных камерах, а другие запахивались в плащ благородства, но осколки индивидуального террора всё равно ранили невинных людей. Вот что главное. И уж поверьте, дело тут не в какой-то жалкой тысчёнке. Да, не вызывает сомнений, что Азеф очень любил деньги. Любил их страшно, как любят женщину с тёмными глазами. Но это лучше, чем любить кровь, убийства, революцию. Это, в общем-то, безобидная, простительная шалость. Если выбирать между сребролюбцем и душегубом, то я, не задумываясь, выберу мздоимца. Деньги — не кровь человеческая, в них можно и искупаться. Да и вообще, что плохого в том, чтобы одновременно предать и шлюх, и воров? Разве это плохо — обмануть палача? Или плохо взвести на плаху убийцу?

Именно поэтому я и сам решил стал предателем.

Наверное, я стал стукачём ещё и потому, что с детства отличался от остальных внутренним благородством. Я никогда не принимал участие в издевательствах, не пытался заработать авторитет перед дурёхами с набухающей грудью и не травил слабых. Я просто оставлял классному руководителю записку, где правильными печатными буквами излагал имена обидчиков и жертвы.

Драться?

В классе седьмом ребята, уже втихую подрачивающие и курящие, заподозрили меня в предательстве. Подростки всегда более чутки, нежели взрослые, и стрелка состоялась после шести, за школой. На её фасаде был написан стишок: "Наш Афоня трудовик, хуй сосал как снеговик". Учителя труда звали Афанасий Анатольевич, и в одном его пальце было больше талантов, чем в руках тех, кого я не преминул заложить.

Поэтому мстители кружили вокруг, напыжившись, как голодные воробьи. И налетели все сразу, опасаясь спокойствия жертвы. Они не знали, что за пазухой у меня пригрелся камень. Когда меня повалили на траву цвета печени, и принялись неумело, больше попадая по себе, чем по мне, пинать, я достал оружие Каина. Пацаны тут же прыснули в сторону, но я, не смотря на худую комплекцию, подмял под себя их заводилу. Он сжался, как посыпанный солью слизень, и резкими ударами камня я в нескольких местах сломал ему предплечье. Обидчик охнул, недоумённо поднялся, разглядывая руку, похожую на поломанный треугольник, а потом резко, страшно завыл, сиреной стал звать свою мамашу. Затем он медленно, что пугало больше всего, поплёлся прочь. А я пошел домой и там всё прямо рассказал отцу.

Ведь я был честным парнем.

В отделении папане даже пришлось дать денег, чтобы его сыночка не определили в детскую комнату милиции. Я знал, что отец гордится поступком своего отпрыска, но глядя на то, как он с нервным смешком отсчитывает служителям закона сахарные бумажки, я стал презирать и его, и Конституцию. Это был добровольный выбор: переход от игры в провокацию к осознанной жизненной цели. Я понял, что это было не просто моё призвание, а предназначение. Примерно так Азеф встал на благородный путь предательства: сам, без подначки и угрозы написал в Департамент полиции, где предложил свои услуги по слежке за студенчеством за границей.

Я же платил сам себе. Мне нравилось думать, что предатель, из-за которого люди сталкиваются с неприятностями, может быть намного честнее тех, кто бьёт себя кулаком в грудь, будто пытаясь запустить небьющееся сердце. Предавать нужно уметь и следить за тем, чтобы жертвой твоего заговора не стал случайный человек. Я давно решил для себя, что предать можно, если твоя жертва мразь. Как же это здорово перекликалось с мыслью Каляева: "Нет, — убить тяжкий грех. Но вспомни: нет больше той любви, как если за други своя положить душу свою". Время скорректировала эту фразу. Предать и сейчас тяжкий грех, но если предать ради счастья, ради спасения остальных... то, пожалуй, и можно. Так, немножечко... знаете, как в щёлочку за переодевающейся сестрой подсматривают, да-с... Предательство во спасение.

Поначалу Азеф так и поступал, чем избавлял социалистов-революционеров от молодёжи, которая слишком много болтает. Серьёзные люди пока же оставались в стороне от его интриг.

Предателями становятся по разным причинам. Кто-то просто гнида и испытывает щенячью радость, когда из-за его навета страдает невинный человек. Таким подлецам вольготней всего живётся при тоталитарных режимах. Это они пишут доносы и для них светлая комната соседа ценнее его жизни. Есть предатели по нужде. Им нечего кушать или они хотят так заработать. Классический предатель-карьерист — это кто-то вроде Власова, которого устраивал и советский, и германский режим, лишь бы ему было позволено ползти вверх. Они оправдывают переход на сторону врага тем, что у них, де, есть общие интересы. Право, какие глупости от вроде бы взрослых людей! Ранее точно также остатки имперской России переходили на службу к большевикам, не понимая, что просто делают ещё один шажок к расстрельной стенке. Таких персонажей мне ни капельки ни жаль. Очень часто люди не выдерживают пыток, предлагая свои услуги власти. Это вынужденные предатели. Знаете ли, стоит только на них надавить, и они быстро эволюционируют из раскаивающегося подельника в свидетеля обвинения. Я не думаю, что их можно осуждать, так как сломать можно практически любого человека. Не все ведь сделаны из железа. Мы больше из плоти, косточек. А они так чудно хрустят под туфлёй майора. Но ещё есть предатели идейные. Самозабвенные и жертвенные. Они оправдывают свои поступки некоторой надмирной целью, обязательно чем-то великим, сущим.

Я — не из таких.

Понимаете, плевать мне на эту классификацию. Я и сам не знаю, зачем именно я предаю других людей. Да — цель, да — думаю принести пользу... но, право, больше толку бы было, если устроиться работать в зоомагазин. На черепашек или аквариумных рыбок я бы никогда не составил доноса. Но не менее отвратительна мне и власть, спина начальника, высунутые языки подчинённых. Я вольная птица, которая презирает и канареек, и клетки, в которых они сидят.

И хотя девчёнки уже начинали сражаться за мои уста, я не считал себя исключительным борцом за правду. Отнюдь, я прекрасно осознавал свои недостатки, но ещё более ясно видел чужие червоточины. Я бы не обращал на это никакого внимания, стал бы в жизни клерком или дизайнером, если бы люди с маниакальным упорством не пытались скрыть свою убогость. Пахнет у тебя душа говном, так что же? Не брызгай её одеколоном, не гладь утюгом, а признай собственную неполноценность. И тебя если не полюбят, то не будут осуждать. Все ж мы люди, браток и не всегда зажимаем носы. Но из-за этой приторной вони, постоянной и тотальной лжи, мне хотелось общаться с сильными, смелыми людьми. Где их найти после школы? Это было просто, как дважды два. На исходе девятнадцатого века общество считало самыми крытыми последователей народников, неистовых эсеров, а через сто лет, в середине нулевых, самыми крутыми и опасными, конечно же, числилась правая молодёжь.

Раньше первостепенным был вопрос о земле, а теперь о крови.

Скины! Бритая молодёжь! Бомбера и велосипедные цепи! Они в целом были неплохими ребятами: часто и много смеялись, и их девчёнки давали уже после второй сигареты. Правые качественно отличались от обычной молодёжи. Отличались в лучшую сторону, как мне когда-то казалось. У них была благородная цель, что грело мою иудину душёнку. Ведь и я стремился к успеху! Как жаль, что наши пути были заведомо перпендикулярны. Мы должны были перешагнуть через друг друга. Поначалу я даже не нанёс им никакого вреда, но однажды подленькая история смыла флёр с глаз, и я взглянул на правое движение иначе.

Весенний денёк вымазался сажей, и молодой скинхед, похожий на цыплёнка в бомбере, страшно жестикулируя и крича, звал своих товарищей на стрелку с кавказцами. Те потрясённо молчали, как будто Гитлер умер второй раз, а потом один за другим, пряча глаза или, наоборот, прямо смотря в синие капельки парнишки, сыпали приготовленными отмазками.

— Камерад, у меня у мамки сегодня днюха, не могу, — и я тут же переводил с эзопова языка, — камерад, мне страшно до усрачки, иди на хуй.

Вдруг скинхед, как испуганный оленёнок, обратился ко мне. Было в нём что-то животное, травоядное, зелёное. Под цвет бомбера. И... знаете, я, только что смеявшийся над происходящим, вдруг страшно испугался. Я думал, что вечером реально произойдёт побоище с окровавленными ножами и сломанными битами. Меня обуяло чувство ужаса: кишки выпрыгнули из тела и убежали прочь. Это уже потом я узнал, что на такие стрелки, как правило, никто не приходит. Но тогда я пролепетал что-то невнятное, скомканное и грязное, как скатерть после праздника и быстренько слинял.

Это было первое на моём счету предательство, лишённое благородного основания. Я ничем не мог оправдать свой поступок. Я повторил деяния тех, кого так презирал. Наверное, к этому рано или поздно подошёл и Азеф, ставший закладывать людей вроде Гоца. К слову, еврей на еврее... всё-таки иудей, находящийся в рамках своей традиции, предпочтительнее эмансипированного люмпена, который со зверской жестокостью оказывается выброшен во внешний мир. Скольких коллег-евреев заложил Азеф? Не счесть! Евно Фишелевич явно был русским националистом.

А молодой парень, в одиночку отправившийся на стрелку, таинственным образом исчез. К нам даже приходила его мать, заплаканное и безобидное существом, но никто ей ничего так и не рассказал. Лишь потом я оставил анонимное послание, где подробно рассказал о том, что же произошло. Это событие кардинальным образом меня изменило. Оказалось, что правая среда качественно ничем не отличается от остальных тусовок по интересам. Между антифашистами и скинами разница чисто субкультурная. Даже девушки общие, а взаимный обмен женщинами — это архаический признак близости, да и само их существование завязано друг на друге. Это не разные лагеря, а единое целое, которое и живо лишь потому, что поддерживает существующее противостояние. Субкультуры совершают патлач участников, вещей, смыслов. И, конечно же, не забывают предавать, стоит лишь следователю припугнуть их арестом.

Департамент Полиции, сравнив почерка, быстро установил личность мещанина Азефа, о чём и не преминул снисходительно сообщить информатору. Иван Кузьмич, скрипя зубами, раскрыл инкогнито. Конечно, и я обманывал следствие. Это вообще большая глупость, думать, что ты умнее системы, но по молодости, когда я был самоуверенным и неопытным, я всё-таки давал правильные свидетельские показания. Разумеется — ложные, я же был не какой-нибудь малодушной парией. Это снискало мне репутацию смелого борца за народные интересы. Полиция то угрожала, то предлагала мне сотрудничать, отчего я, разумеется, отказывался. Я бы никогда не простил себе, если бы стал предавать людей ради интересов государства, а не собственного удовольствия. В этой войне я был по обе стороны баррикад.

Но множество моих знакомых так и не усвоило столь простого знания, и, признаться, когда им выносили обвинительные приговоры, я не мог понять, зачем помогать большинству узников совести. Да, мне тоже приходилось прыгать на чёрных. Одни были как свёкла, другие походили на тёмный редис. Один раз попались сочные сенегальские негры, похожие на фиолетовые сливы. Сок из них тёк красный, как малиновая бражка. Мне нужны были эти глупости, чтобы войти в пространство провокации. Без дела нет тела. Все эти уличные бойцы были у меня на заметке. Я доподлинно знал когда и с кем они акционировали. А они не задумывались ни о чём! Вообще! Никогда! Будто не верили, что с ними может что-то случится. Полнейшая глупость. Идиотизм. Помилуйте, если ты не смог угнести хача и не попасться, то всё... тебе заказан финиш! Поедешь в Мордовию пудрить носик! Хватит, довыпендривался! Пора в ГУЛАГ, дружочек! У нас умных не любят, но глупых ненавидят ещё больше! Если твоего интеллекта не хватило на то, чтобы совершить беспалевное убийство, то ты заслуживаешь того, чтобы пить на зоне чифирь.

А пакет с сушками тебе пришлют бывшие соратники. Могут, кстати, и не прислать, ведь дружба в наш век занятие опасное, неблагодарное. А вот Азефа верхушка эсеров, от Зензинова до Савинкова, считала своим преданным другом. Ха-ха, вы понимаете, нет? Ну, только вдумайтесь: "Считала преданным другом!". Преданным! Глупцы, вспыльчивые еврейские умники и бесстрашные русские дворяне! Это вы! Вы были преданными! Валентин Кузьмич вас не любил! Не нравились вы ему! И поделом! Вы были недостойны его чувств! Борис Викторович, Азеф считал вас дерьмом на палочке! Дерьмовый вы королёк, как сказали бы французские шуаны. Главе БО по душе был благородный Сазонов, застрелившийся на каторге в знак протеста против произвола, а вы ему казались манерным подлецом.