Азеф

Володя Злобин

Азеф

Посвящается господину С.

в белой футболке и потёртых кроссовках.

"Автор рефлектирует эмоционально-волевую позицию героя,

но не свою позицию по отношению к герою".

Литературовед Михаил Бахтин.

Меня зовут Иван Николаевич, Валентин Кузьмич, Толстый или просто Азеф, и я никогда не понимал, почему люди восхищаются Борисом Савинковым. Ведь за свою жизнь он сменил тысячу убеждений, тогда как Валентин Кузьмич всегда был предельно честен: от начала и до конца он был и оставался предателем.

Фотография Ивана Николаевича сразу производит отталкивающее впечатление. Лицо короля провокаторов напоминает пережаренный лопух. Свирепая морда в еврейских припухлостях, точно в королевских бубонах. Лицо одесского шулера, вороватого кладовщика, держателя борделя второй свежести. И ведь никто! Вы понимаете — никто! Никто из эсеровских боевиков и не догадывался, что ими руководит предатель. Однажды, когда верхушка социалистов-революционеров играла в фанты и почту, Азефу пришла анонимная записка, обвиняющая его в предательстве. Толстый с чувством и иронией прочёл её вслух и непринуждённо рассмеялся. Рассмеялись и члены Центрального Комитета, и все продолжили праздновать Новый год. Ведь кому могла прийти в голову кощунственная мысль, что глава Боевой Организации действительно сдал охранке кучу революционеров? Нелепое до смеха предложение! Правда весело? Умора! Честное слово, я бы и сам захохотал. Думаю, у меня из носа даже бы вылетела сопелька, так всё это смешно выглядело.

Зато Азеф был куда проницательнее коллег по динамитному ремеслу. Он первым почувствовал силу Карповича, убившего министра просвещения Боголепова и настойчиво предупредил власть о террористическом гении Григория Гершуни. Подписывался коротко — Раскин. Но система была самодовольна, и тысяча рублей, которую в лучшие месяцы получал Азеф, не могла перевесить сладкое чувство власти, при игре сразу и с чёртом, и с дьяволом. Ведь Раскин, бросая в уме кости, то устраивал кровавые теракты, то выдавал правительству боевые группы. Подумать только, возжелай Азеф и были бы разорваны на клочки не только жалкие начальники губерний, владельцы провинциальных кнута и пряников. Одним Богдановичем меньше или одним больше... какая, собственно, разница! Эсеры убили губернаторов больше, чем карт в игральной колоде. Но на их месте, будто из зубов дракона, вырастали новые столоначальники. По этому поводу, нахватавшись мистики у четы Мережковских, Савинков отпускает страшное метафизическое замечание: "Мне кажется, что губернатор всё ещё жив". Да, жив! Жив до сих пор! Ещё всех нас переживёт! Редкие литературные прозрения — вот и всё, чем может гордиться Борис Викторович. Другое дело Азеф, чья воля могла переломить саму хрупкую веточку романовской династии. Это не богоискательный рохля Каляев, не смевший кинуть бомбочку в детское личико. Я уверен, что Валентин Кузьмич одинаково презирал и систему, и тех людей, кто с нею боролся. Он был революционным либералом, о чём однажды признался на собрании ЦК, и с его точки зрения смертельное противостояние с государством было лишь поединком двух ублюдков. Одни убийцы прикрывались законом, который не светит в пыточных камерах, а другие запахивались в плащ благородства, но осколки индивидуального террора всё равно ранили невинных людей. Вот что главное. И уж поверьте, дело тут не в какой-то жалкой тысчёнке. Да, не вызывает сомнений, что Азеф очень любил деньги. Любил их страшно, как любят женщину с тёмными глазами. Но это лучше, чем любить кровь, убийства, революцию. Это, в общем-то, безобидная, простительная шалость. Если выбирать между сребролюбцем и душегубом, то я, не задумываясь, выберу мздоимца. Деньги — не кровь человеческая, в них можно и искупаться. Да и вообще, что плохого в том, чтобы одновременно предать и шлюх, и воров? Разве это плохо — обмануть палача? Или плохо взвести на плаху убийцу?

Именно поэтому я и сам решил стал предателем.

Наверное, я стал стукачём ещё и потому, что с детства отличался от остальных внутренним благородством. Я никогда не принимал участие в издевательствах, не пытался заработать авторитет перед дурёхами с набухающей грудью и не травил слабых. Я просто оставлял классному руководителю записку, где правильными печатными буквами излагал имена обидчиков и жертвы.

Драться?

В классе седьмом ребята, уже втихую подрачивающие и курящие, заподозрили меня в предательстве. Подростки всегда более чутки, нежели взрослые, и стрелка состоялась после шести, за школой. На её фасаде был написан стишок: "Наш Афоня трудовик, хуй сосал как снеговик". Учителя труда звали Афанасий Анатольевич, и в одном его пальце было больше талантов, чем в руках тех, кого я не преминул заложить.

Поэтому мстители кружили вокруг, напыжившись, как голодные воробьи. И налетели все сразу, опасаясь спокойствия жертвы. Они не знали, что за пазухой у меня пригрелся камень. Когда меня повалили на траву цвета печени, и принялись неумело, больше попадая по себе, чем по мне, пинать, я достал оружие Каина. Пацаны тут же прыснули в сторону, но я, не смотря на худую комплекцию, подмял под себя их заводилу. Он сжался, как посыпанный солью слизень, и резкими ударами камня я в нескольких местах сломал ему предплечье. Обидчик охнул, недоумённо поднялся, разглядывая руку, похожую на поломанный треугольник, а потом резко, страшно завыл, сиреной стал звать свою мамашу. Затем он медленно, что пугало больше всего, поплёлся прочь. А я пошел домой и там всё прямо рассказал отцу.

Ведь я был честным парнем.

В отделении папане даже пришлось дать денег, чтобы его сыночка не определили в детскую комнату милиции. Я знал, что отец гордится поступком своего отпрыска, но глядя на то, как он с нервным смешком отсчитывает служителям закона сахарные бумажки, я стал презирать и его, и Конституцию. Это был добровольный выбор: переход от игры в провокацию к осознанной жизненной цели. Я понял, что это было не просто моё призвание, а предназначение. Примерно так Азеф встал на благородный путь предательства: сам, без подначки и угрозы написал в Департамент полиции, где предложил свои услуги по слежке за студенчеством за границей.

Я же платил сам себе. Мне нравилось думать, что предатель, из-за которого люди сталкиваются с неприятностями, может быть намного честнее тех, кто бьёт себя кулаком в грудь, будто пытаясь запустить небьющееся сердце. Предавать нужно уметь и следить за тем, чтобы жертвой твоего заговора не стал случайный человек. Я давно решил для себя, что предать можно, если твоя жертва мразь. Как же это здорово перекликалось с мыслью Каляева: "Нет, — убить тяжкий грех. Но вспомни: нет больше той любви, как если за други своя положить душу свою". Время скорректировала эту фразу. Предать и сейчас тяжкий грех, но если предать ради счастья, ради спасения остальных... то, пожалуй, и можно. Так, немножечко... знаете, как в щёлочку за переодевающейся сестрой подсматривают, да-с... Предательство во спасение.

Поначалу Азеф так и поступал, чем избавлял социалистов-революционеров от молодёжи, которая слишком много болтает. Серьёзные люди пока же оставались в стороне от его интриг.

Предателями становятся по разным причинам. Кто-то просто гнида и испытывает щенячью радость, когда из-за его навета страдает невинный человек. Таким подлецам вольготней всего живётся при тоталитарных режимах. Это они пишут доносы и для них светлая комната соседа ценнее его жизни. Есть предатели по нужде. Им нечего кушать или они хотят так заработать. Классический предатель-карьерист — это кто-то вроде Власова, которого устраивал и советский, и германский режим, лишь бы ему было позволено ползти вверх. Они оправдывают переход на сторону врага тем, что у них, де, есть общие интересы. Право, какие глупости от вроде бы взрослых людей! Ранее точно также остатки имперской России переходили на службу к большевикам, не понимая, что просто делают ещё один шажок к расстрельной стенке. Таких персонажей мне ни капельки ни жаль. Очень часто люди не выдерживают пыток, предлагая свои услуги власти. Это вынужденные предатели. Знаете ли, стоит только на них надавить, и они быстро эволюционируют из раскаивающегося подельника в свидетеля обвинения. Я не думаю, что их можно осуждать, так как сломать можно практически любого человека. Не все ведь сделаны из железа. Мы больше из плоти, косточек. А они так чудно хрустят под туфлёй майора. Но ещё есть предатели идейные. Самозабвенные и жертвенные. Они оправдывают свои поступки некоторой надмирной целью, обязательно чем-то великим, сущим.

Я — не из таких.

Понимаете, плевать мне на эту классификацию. Я и сам не знаю, зачем именно я предаю других людей. Да — цель, да — думаю принести пользу... но, право, больше толку бы было, если устроиться работать в зоомагазин. На черепашек или аквариумных рыбок я бы никогда не составил доноса. Но не менее отвратительна мне и власть, спина начальника, высунутые языки подчинённых. Я вольная птица, которая презирает и канареек, и клетки, в которых они сидят.

И хотя девчёнки уже начинали сражаться за мои уста, я не считал себя исключительным борцом за правду. Отнюдь, я прекрасно осознавал свои недостатки, но ещё более ясно видел чужие червоточины. Я бы не обращал на это никакого внимания, стал бы в жизни клерком или дизайнером, если бы люди с маниакальным упорством не пытались скрыть свою убогость. Пахнет у тебя душа говном, так что же? Не брызгай её одеколоном, не гладь утюгом, а признай собственную неполноценность. И тебя если не полюбят, то не будут осуждать. Все ж мы люди, браток и не всегда зажимаем носы. Но из-за этой приторной вони, постоянной и тотальной лжи, мне хотелось общаться с сильными, смелыми людьми. Где их найти после школы? Это было просто, как дважды два. На исходе девятнадцатого века общество считало самыми крытыми последователей народников, неистовых эсеров, а через сто лет, в середине нулевых, самыми крутыми и опасными, конечно же, числилась правая молодёжь.

Раньше первостепенным был вопрос о земле, а теперь о крови.

Скины! Бритая молодёжь! Бомбера и велосипедные цепи! Они в целом были неплохими ребятами: часто и много смеялись, и их девчёнки давали уже после второй сигареты. Правые качественно отличались от обычной молодёжи. Отличались в лучшую сторону, как мне когда-то казалось. У них была благородная цель, что грело мою иудину душёнку. Ведь и я стремился к успеху! Как жаль, что наши пути были заведомо перпендикулярны. Мы должны были перешагнуть через друг друга. Поначалу я даже не нанёс им никакого вреда, но однажды подленькая история смыла флёр с глаз, и я взглянул на правое движение иначе.

Весенний денёк вымазался сажей, и молодой скинхед, похожий на цыплёнка в бомбере, страшно жестикулируя и крича, звал своих товарищей на стрелку с кавказцами. Те потрясённо молчали, как будто Гитлер умер второй раз, а потом один за другим, пряча глаза или, наоборот, прямо смотря в синие капельки парнишки, сыпали приготовленными отмазками.

— Камерад, у меня у мамки сегодня днюха, не могу, — и я тут же переводил с эзопова языка, — камерад, мне страшно до усрачки, иди на хуй.

Вдруг скинхед, как испуганный оленёнок, обратился ко мне. Было в нём что-то животное, травоядное, зелёное. Под цвет бомбера. И... знаете, я, только что смеявшийся над происходящим, вдруг страшно испугался. Я думал, что вечером реально произойдёт побоище с окровавленными ножами и сломанными битами. Меня обуяло чувство ужаса: кишки выпрыгнули из тела и убежали прочь. Это уже потом я узнал, что на такие стрелки, как правило, никто не приходит. Но тогда я пролепетал что-то невнятное, скомканное и грязное, как скатерть после праздника и быстренько слинял.

Это было первое на моём счету предательство, лишённое благородного основания. Я ничем не мог оправдать свой поступок. Я повторил деяния тех, кого так презирал. Наверное, к этому рано или поздно подошёл и Азеф, ставший закладывать людей вроде Гоца. К слову, еврей на еврее... всё-таки иудей, находящийся в рамках своей традиции, предпочтительнее эмансипированного люмпена, который со зверской жестокостью оказывается выброшен во внешний мир. Скольких коллег-евреев заложил Азеф? Не счесть! Евно Фишелевич явно был русским националистом.

А молодой парень, в одиночку отправившийся на стрелку, таинственным образом исчез. К нам даже приходила его мать, заплаканное и безобидное существом, но никто ей ничего так и не рассказал. Лишь потом я оставил анонимное послание, где подробно рассказал о том, что же произошло. Это событие кардинальным образом меня изменило. Оказалось, что правая среда качественно ничем не отличается от остальных тусовок по интересам. Между антифашистами и скинами разница чисто субкультурная. Даже девушки общие, а взаимный обмен женщинами — это архаический признак близости, да и само их существование завязано друг на друге. Это не разные лагеря, а единое целое, которое и живо лишь потому, что поддерживает существующее противостояние. Субкультуры совершают патлач участников, вещей, смыслов. И, конечно же, не забывают предавать, стоит лишь следователю припугнуть их арестом.

Департамент Полиции, сравнив почерка, быстро установил личность мещанина Азефа, о чём и не преминул снисходительно сообщить информатору. Иван Кузьмич, скрипя зубами, раскрыл инкогнито. Конечно, и я обманывал следствие. Это вообще большая глупость, думать, что ты умнее системы, но по молодости, когда я был самоуверенным и неопытным, я всё-таки давал правильные свидетельские показания. Разумеется — ложные, я же был не какой-нибудь малодушной парией. Это снискало мне репутацию смелого борца за народные интересы. Полиция то угрожала, то предлагала мне сотрудничать, отчего я, разумеется, отказывался. Я бы никогда не простил себе, если бы стал предавать людей ради интересов государства, а не собственного удовольствия. В этой войне я был по обе стороны баррикад.

Но множество моих знакомых так и не усвоило столь простого знания, и, признаться, когда им выносили обвинительные приговоры, я не мог понять, зачем помогать большинству узников совести. Да, мне тоже приходилось прыгать на чёрных. Одни были как свёкла, другие походили на тёмный редис. Один раз попались сочные сенегальские негры, похожие на фиолетовые сливы. Сок из них тёк красный, как малиновая бражка. Мне нужны были эти глупости, чтобы войти в пространство провокации. Без дела нет тела. Все эти уличные бойцы были у меня на заметке. Я доподлинно знал когда и с кем они акционировали. А они не задумывались ни о чём! Вообще! Никогда! Будто не верили, что с ними может что-то случится. Полнейшая глупость. Идиотизм. Помилуйте, если ты не смог угнести хача и не попасться, то всё... тебе заказан финиш! Поедешь в Мордовию пудрить носик! Хватит, довыпендривался! Пора в ГУЛАГ, дружочек! У нас умных не любят, но глупых ненавидят ещё больше! Если твоего интеллекта не хватило на то, чтобы совершить беспалевное убийство, то ты заслуживаешь того, чтобы пить на зоне чифирь.

А пакет с сушками тебе пришлют бывшие соратники. Могут, кстати, и не прислать, ведь дружба в наш век занятие опасное, неблагодарное. А вот Азефа верхушка эсеров, от Зензинова до Савинкова, считала своим преданным другом. Ха-ха, вы понимаете, нет? Ну, только вдумайтесь: "Считала преданным другом!". Преданным! Глупцы, вспыльчивые еврейские умники и бесстрашные русские дворяне! Это вы! Вы были преданными! Валентин Кузьмич вас не любил! Не нравились вы ему! И поделом! Вы были недостойны его чувств! Борис Викторович, Азеф считал вас дерьмом на палочке! Дерьмовый вы королёк, как сказали бы французские шуаны. Главе БО по душе был благородный Сазонов, застрелившийся на каторге в знак протеста против произвола, а вы ему казались манерным подлецом.

Почему я так решил? Отчего я так насмешливо жесток к революционерам прошлого и настоящего? Кто я вообще такой, чтобы выносить обвинения? Я перевидал десятки людей средних человеческих качеств, больше похожих на мыло или клей, чем на индивидуальность. Они ели, пили, кого-то любили и как-то жили, били, стриглись, танцевали. А потом их хватали за ягодичные мышцы, и они вдруг менялись! Полностью преображались! Был мальчуган, который напился водки и почти приготовил салат из южанина, а теперь стал "чуткий, отзывчивый товарищ, всегда первым приходивший на помощь!" Позвольте, но я ведь знаю, что он был конченным эгоистом от щетины до пяток, и покушение на убийство он совершил по-пьяни, думая не о высоких материях, а о приземлённых котировочках. Когда я привёл бомжей на Русский Марш, чтобы расстроить эту движуху, которая была мне противна и отвратительна, то этот господин больше всех кривлялся перед камерами! Радовался, брызгал слюной, толкал вонючих опустившихся животных в толпу праздничных националистов, похожих на пряники. Никто нам не сказал ни слова! Все молчали на потеху этому дураку. Почему я обязан уважать такого человека? Что в нём особенного? Мне больше нравится паутина в углу общественного туалета, чем у него на локте! Что же это вообще творится... почему я стал писать так рвано... будто у меня порваны вены.. с многоточиями и восклицательными знаками! Полно, хватит! Я всегда говорил таким персонажам, что неповторимая красота снежинки — это не про вас.

Я ведь понимал, что такие люди достойны только предательства. Оно само их найдёт. Притянется как пчёлка к мёду, как изящная муха к навозной куче. Это неизбежно, как угасание Вселенной. Поэтому лучше предать этих борцунов пораньше... попробовать научить их уму-разуму! Как следует ударить их граблями! Ещё и ещё! Это несложно, достаточно понаписать глупых пафосных статеек, где назвать их диван-фронтом, интернет-бойцами. Заставить их что-то сделать и загреметь. Как два пальца! А всё для чего? Да чтобы не пострадали действительно стоящие и хорошие люди. Надо было их спасти, оградить... ведь именно под руководством Азефа эсеры добились поражающих успехов. Без этого предателя они бы так и остались кучкой неудачников. Я здорово наловчился в своём ремесле. Меня даже стали уважать. И я всё чаще вспоминал слова Ивана Кузьмича, когда ему передали записку, разоблачающую некоего Азиева:

— Азиев, — невозмутимо сказал глава БО, — это я, Азеф.

Мои бывшие знакомые быстро разбегались по тюрьмам. И как я не старался, как не писал анонимные заявления, как не наводил полицию на ложный след, к сожалению, люди, которые мне нравились и которых я уважал, надолго отправились за решётку. Надо сказать, что я никогда не числился в списках осведомителей. Разумеется, я был на карандаше и информация обо мне лежала на жёстком диске в центре, чьё название начинается на тягучую, даунскую "Э". Но меня считали балаболом, несерьёзным комнатным мальчиком, и я был счастлив такой оценке. Это было лучше пятерки по английскому. Ко мне засылали стукачей, примитивных, как NSBM, но я щёлкал их, как орешки. А потом наступило затишье, переросшее в эпоху интернета. Всё переместилось туда. И сласти, и говно. Они перемешались, как при строительстве вавилонской башни. Интернет серьёзно мне помогал. Написать анонимное заявление в Следственный Комитет проще простого, достаточно иметь фальшивый паспорт и чуть-чуть разбираться в компьютерах.

Вот тогда, признаться, моя деятельность приняла титанические масштабы!

Что это? Очередной двадцатилетка у которого молот Тора на шее? Понимаю, понимаю! Неплохо, возможно это заявка на успех. Так... Вотан! Уже хорошо! Где Вотан, там рядом Иерархическая Солярная Традиция. И инициация! Идентичность! И прочая чушь! О, паренёк считает, что русские — это жидохристианские рабы и что нужно вырезать почти всё население России. Ах, какая свежая мысль! Дело близится к финишной прямой. Разумеется, желание вырезать русских неплохо само по себе, по-крайней мере у человека есть хоть какая-то цель в жизни. Прискорбно то, что он хочет сделать это с помощью германского язычества, какой-то неведомой Традиции, Белого Интернационала, нордического зова.... Ну, это как зубной щёткой колоть грецкие орехи. Свидетельствует о слабоумии. Какой-нибудь остбалтский следователь быстро поставит его на место.

Щёлк по носу и готово! Следующий!

Но однажды я случайно столкнулся с человеком, которого когда-то предал. Он нежно обратился ко мне, как будто встретил святого Петра, и я понял, что он стал сумасшедшим. Если раньше он был приблатнённым алкоголиком, любящим поорать про защиту расы, то теперь на меня смотрел благообразный бородатый юноша.

— Ты это чего? — спросил я, — ты это зачем? Не надо этого!

В тюрьме он ударился в религию и она, как ни странно, его изменила. Теперь он закармливал меня в придорожной корчме дармовыми пирожками, и наставительно требовал, чтобы я тоже отрешился от движения. Глупый православный дружок, я никогда и не принадлежал ему! Это ведь по моей вине ты на пару лет заехал учиться уму-разуму. И, надо сказать, научился! Признаться, это был зримый плод моих трудов, но почему-то пирожки всё равно вставали поперёк горла. В нём харкала гордыня, подмывавшая плюнуть в лицо юноше. Ох, как хотелось сказать, что это не Бог, а я... я причина такой чудесной метаморфозы. Как террористы претерпевали в акте убийство физическое и духовное перерождение, так и мои предательства изменяли судьбы.

— Жениться вот надумал, может потом и приход в глуши дадут.

А мне хотелось, чтобы ему дали десятку. Чирик! Два! Паренёк был закончен, обтёсан, пришёл к консенсусу... стал предсказуемым и неинтересным. Признаться, раньше он нравился мне больше. Его вены жгла искра жизни. Ну, как у Ремарка. А теперь его жизнь проходила перед глазами, и я понимал, что он проживёт её счастливо и в окружении детишек. Kinder, Küche, Kirche. Обабившийся мужчина. Интересно, он сможет хотя бы ударить меня, если я сделаю маленькое заявление... сможет ли объявить мне бойкот? Импичмент! Казалось, нужно было только порадоваться за него, но внутри вдруг всклокотала такая злость... злость на себя, но особенного на этого небесного олуха, который изливался мне, человеку, который его крупно подставил.

— Знаешь, — говорю я, не владея собственным голосом, — это ведь из-за меня ты попался. Я вас всех сдал. Сделал упреждающий звонок в полицию, а они приняли меры. Вот вас и поймали. Взяли за самые жабры! Оп, и готово! А? Как тебе?

Хотелось, чтобы он опрокинул стол, повалил меня на пол, схватил какой-нибудь поднос и принялся перерубать им мою шею. Я бы даже не сопротивлялся. Очень уж этого хотелось. Нельзя вечно получать удовольствие, надо и платить по счетам. Где риск... опасность? Я жаждал драки, причём драки грязной и бессмысленной, которая бы съела мою ненависть, но бородатый собеседник лишь на мгновение померк, потом поразмялся руками, будто доставал откуда-то невидимый нимб и кротко проронил:

— Если оно так, то это всё было к лучшему.

— Да как же к лучшему, ты, идиот! — зашипел я, — разве не должен ты наказать меня за "други своя", не жалея собственной души? Какой же ты христианин после этого? Говно ты, а не христианин. Из-за таких как ты и плодятся сволочи, стукачи, трусы! Потому что с ними надо не словом, а кулаком бороться.

— А я помню, — улыбнулся он, — что ты слишком часто упоминал слово "говно".

— И что?

— Лучше бы о чём-нибудь другом думал.

Признаться, после этого нелепого и странного разговора, похожего на диалог с Азефом журналиста Бурцева, который его же в итоге и разоблачил, я крепко задумался. Этот кроткий человек, отсосавший у Достоевского, мне очень не понравился. По моим соображениям он должен был хорошо промучиться на каторге, так ничего для себя и не выяснив. Не очень мне тогда верилось в то, что я могу кого-то исправить. А тут получается, что я действительно помог человеку измениться, а он, даже узнав страшную правду, смог меня простить. Но ведь так мучительно хотелось верить, что мир сплошь состоит из гнили! О, как же хотелось верить в тотальную греховность всех и вся! И если бы в этот момент свершилось Второе Пришествие, то я бы немедленно прикончил Иисуса, лишь бы эта сволочь не успела отпустить всем их грехи.

Выходит по всем статьям бывший заключённый был лучше меня. А таких людей я не любил. Таких людей я ненавидел. Лучше меня может быть только бог. Когда-то я предал его для собственного удовольствия: лет в шестнадцать попросил беспризорника сообщить о заложенной в кафедральном соборе бомбе. А бог меня всё равно простил. Наверное, он даже не обратил внимания на такого мелкого клопа, как я.

После произошедшего я надолго затворился в квартирке, лишь изредка, чтобы не умереть с голоду, стравливая между собой каких-нибудь интернет-бойцов. Всё это время я думал о сущих мелочах. Мелочи... вообще занятная тема для мыслей.

Ведь есть такая дермовенькая порода людишек, которая готова перегрызть тебе глотку из-за сущей мелочи. Выскажешься плохо о Колчаке и в тебя тычут копьём, пропустишь дефис в имечке очередного Тузельбобеля-Блядинского, который отметился тем, что единолично перебил дивизию большевистских комиссаров, и всё, тебе кранты! Сожрут с потрохами! Объявят врагом расы! Исторической России! Обяжут вступить в их гнилые реконструкторские кружки! И ноги моей не будет в этих клубах заправских онанистов! Я ведь знаю, что будучи сущими дьяволятами в мелочах, они ни на что не способны в серьёзных делах. Когда дело пахнет жаренным — беспорядками, борьбой, погромами... тем, что так мило сердцу каждого русского, все эти ролевики куда-то испаряются! Поначалу я думал, что в это время они штурмуют Перекоп и участвуют в Мамонтовском рейде, но потом я написал парочке персонажей, и они важно ответили, что им некогда заниматься глупостями. И не с кем идти! Им завтра на работы! Так и сказали — работы. Я предложил им вилку! Они спросили зачем!? А я им и говорю: "Как же вы без вилки чистить будете?"...

Но я ошибался, у них и без вилки замечательно получалось чистить Авгиевы конюшни.

Всё же обстановка менялась. Пустота в обществе, да и во мне требовала заполнения, и в образовавшуюся лакуну хлынули различные революционные симулякры. Левые националисты! Кшатрии Традиции! Неонародники! Штрассерианцы! Вотанутые! Дрочащие одновременно на Маркса, Троцкого и Пол Пота! Срал я на эту святую троицу! Я не знаю никакого Сартра, только Тартра! Все они годны лишь на то, чтобы оклеить их фотографиями стены общественного сортира!.... Почему они не проводят там своих собраний? Это было бы справедливо, это было бы в духе Иерархии... и равенства!

Для начала я решил посетить собрание левых революционеров, которые казались мне серьёзней других в своём пафосе войны с государством.

Ооо, я ожидал увидеть новых боевиков! Реинкарнацию любимых эсеров! Мужчин в плащах и женщин, которые, как Мария Беневская, могут целую ночь ходить по Петербургу с оторванной бомбой кистью, терпеть и не обращаться в больницу, чтобы дать время уйти друзьям-подпольщикам. Хотелось чувствовать валькирий революций! Фурий! А увидел хуюрий! Эти лево-правые бабёнки могут только дать своим товарищам, и всё. Впрочем — и то неплохо! Бьют — беги, дают — бери! Надо бы стать этим товарищем, купить себе какую-нибудь чёрную штуку и добавить на интернет-страничку цитату Бакунина или Риверы. Боюсь, эти господа взвыли бы от ужаса, когда бы узрели тех, кто им сегодня поклоняется. А вообще очень забавно звучит, представляете: "Собачий приют имени князя Кропоткина", "Анархосквот Бакунин", "Кооператив Штрассерина".

Признаться, всё далее произошедшее производило тягостное впечатление...

Я отчётливо понял то, что те, кто может сосчитать до пяти — не идут в революционеры. Они становятся ментами с большими дубинками. Спермоглоты в форме наматывают на них чужие яйца. Я это точно знаю... вот как та девчёнка. Худая, как ветер. Очки чёрные и глаза у неё чёрные и душа у неё черная и родинка на щеке чёрная... какая-то чурка, спустилась с гор делать революцию! Она хочет освободить ослов из сексуального рабства! Нет угнетению сборщиков черемшы! Я слышу, что она была в Нальчике. Хуяльчике! И всё-таки она красива, этот суховой тюльпан... я бы смял её, как последнюю сигарету. Негодница нежится под чужими взглядами. Поделом! Поди и надрачивают. Сластена знает, что нравится мужикам! Изгибается, смеется, вся похожа на речку. А я в неё ссал, в Волгу! И Енисей! Стоя, держась рукою за шею! Вот она... тоненькая... совсем стручок! Грациозно потягивается, как фиолетовая стервочка. Расстёгивает курточку, этот чёрный кожаный футлярчик! И пусть кругом люди... я бы поиграл на этой скрипке, ведь у меня от Паганини только смычок! Ну же... Чего ты там ищещь? Стой... дура. Хватит, не лезь пальцами... куда ты!? Вы только посмотрите, она опускает руку всё глубже запазуху, лезет куда-то своими пальчиками... за ремешок?.. что она делает? Полоумная!? Там у неё пистолет, бомба, нож! Фляжка с чаем! Фотография любимой собачки... Всем конец! Спасайтесь! Поводок! Газовый баллончик! Я не хочу этого знать! Она оправляется с таким видом, как будто только что помассировала простату самому Платону. Теперь-то я понял, что в штанцах у этой дамочки не бомба, нет... там штука помощней, чем Фауст Гёте. Как-то раз я попался такой акуле, не успел опомниться, забыть её духи и улыбку, как она сунула себя мне в руку! Прямо так! Себя мне в руку! Клянусь! И всё стало мокро! Слизко! Отвратительно! Будто меня жевала мохнатая устрица! Она была голодна, как сволочь и хотелось завязать её узлом! Да, у этой уличной касатки в штанцах то, что нужно всему революционному лупанарию! Все смотрят на неё, как банда псов. Они уже измудохались, высунули отвратительные нечищеные языки... будто из пасти торчит хвост ящерицы. Неряхи! Зубы надо чистить каждое утро! Хотя бы песком или пальцем. А хоть бы и говном! От добра добра не ищут! Измажь революционера говном, что выйдет? Ничего из них не выйдет! Ничего! Никогда и нигде! Потому что это сброд, шантропа, шайка-лейка! Их бы разогнал своим посохом и Дед-Мороз!

Девчушку звали Настенька.

Пришлось сказать ей несколько глупостей, вроде того, что Маркс тоже спасал собачьи приюты, и она расцвела, как сбрызнутый водой кактус. Она боролась за права животных, но притом ей было наплевать на собственные свободы. Куда это годиться!? Ведь ляжки у неё были как у молодой тёлочки, а мозги как у белой лабораторной мышки. Она радела за народовластие и жила у мамы. Россия вообще чертовски матриархальная страна, поэтому мне был непонятен бунт Настеньки против сексистского патриархата. Но когда я крепко сжал её в своих руках, когда она пискнула и брызнула в меня жарким и тонким языком, я понял, что у неё просто давно не было революционного члена во рту.

Разумеется, она была мне неприятна. И неинтересна. Кому вообще может быть нужна левая девка? Они хороши в фильмах Бертоллучи, в декорациях Парижа 68-го... Май, а не Октябрь! Случись новый Семнадцатый год, и эти милые девочки, носящиеся с планами по переустройству мира, станут разменной валютой, курсом где-то между бутылкой водки и горстью патронов. Впрочем, сегодня я что-то особенно желчен и жесток к курочке-рябе, начитавшейся веганских подписок. Надо по секрету сообщить ей, что в сперме много белка. Я тогда готов временно побыть анархо-фермой... коммунистическим огородом! Да, пусть кушает натуральную и здоровую пищу. Ей пойдёт на пользу! Может что-нибудь вырастет! Не в голове, но так на груди.

Настенька была мне интересна по совершенно иной причине. Физиология была здесь не при делах. Я давно уже догадался, что девушки исполняют в разных движениях коммуникативную функцию. У них отлёживаются замешанные в разных делах бойцы, а также они, как существа, вызывающие намного меньше подозрения, хранят у себя деньги, документы, оружие.

— Настенька, милая, — "хуилая" вертелось у меня на языке, — зачем тебе всё это?

— Что... это? — млела она в моих объятиях.

— Борьба с системой... революция. Оставь. . Настя. . поехали со мной в Париж. . всё будет! Шампанское. . сардины... спаржу будем кушать! Не надо тебе воевать с системой.. это опасно.

И я чуть не лопаюсь от хохота, потому что единственные, кто ощутимо и серьёзно воевал с системой в России за все эти двадцать лет — это северо-кавказские боевики. Впрочем... она же похожа на горскую девушку! Я был не прав! Давно пора было выучить, что верней всего судить о человеке по его роже! Ведь бьют не по паспорту, а по ней родимой!

— Кто-то же должен этим заниматься, — шепчет Настенька, и я понимаю, что её волосы у меня во рту, а она на крючке, — если не мы, то кто?

— Ты уверена?

Она утвердительно кивает:

— Быть воином значит жить вечно.

Помнится, одна семнадцатилетняя дурила как-то раз спросила у меня с пафосом, достойным трагедии Шексира: "А ты читал... МОЮ БОРЬБУ?". Я тогда сложил из губ какую-то странную циферку, похожую на восьмёрку и извлёк из себя некоторое количество слюны, которая должна было показать всё моё презрение к прозвучавшему вопросу. Но сейчас происходило как раз то, что надо.

— С голыми руками не повоюешь с системой, — закинул я сачок.

— А почему ты решил, что у нас голые руки? — попалась девушка в него.

И от счастья я поцеловал её пальцы.

Ещё через день я узнал, что у девушки на сохранении, как недоношенный ребёнок, хранится пистолет, который группа народников купила у чёрных копателей. Ещё через пару дней у меня в руках уже был тяжёлый ТТ. Честное слово, ТТ! Нет, не ТП, не анимешный смайл Т_Т! Не тульские пряники! В общем, вы поняли... а кто не понял, тот пусть идёт лесом! Не читай это! Закрой! Нечего тебе тут делать! Горилла! Именем лунной призмы!

Не стоит и говорить, что никакой Настеньки я больше видеть не собирался и даже тоскливыми влажными ночами не помышлял о том, чтобы помастурбировать на её фигурку. Моя совесть была чиста. Я ведь не признавался ей в любви.

Что и говорить, я всегда был честным парнем.

В отличие от какого-нибудь Бориса Викторовича, менявшего женщин, как перчатки. Он даже отослал из Парижа жену со своими детьми! Фигляр террора открестился от родной крови! Ужасно! Во что же тогда Савинков ставил кровь чужую? Другое дело Азеф, который испытал настоящее потрясение, когда после разоблачения, от него ушла жена-социалисточка. Дура! Видимо, она не любила Евно Фишелевича.

Какое славное наступало времечко. Я сменил место жительства, как уже делал однажды, чтобы обрубить старые связи и всевозможные подозрения. Я был уже взрослым человеком и мог позволить себе комфорт купейного вагона. Предательство оно ведь, знаете ли, не только булькает, но и звенит. В поезде, когда тот тащился через Казахстан, таможенник в шутку спросил у меня:

— Оружие, наркотики?

Пришлось извиняюще заявить:

— Только оружие.

Говорю же, быть честным — это правильный выбор. Я жил, как Азеф, в постоянных разъездах и многим казалось, что таким образом я скрываюсь от властей. На самом же деле я искал новых дурил, которых можно было бы славно объегорить. Мастерства уже хватило бы на то, чтобы открыть собственную профессиональную школу. Я бы назвал её просто, но с изыском. Не знаю, например: "Свиньин и сыновья". Был в этом какой-то буржуазный душок. Я был свинкой, опасным кабанчиком. Когда революционеры собирали жёлуди, я смотрел на них из кустов и довольно хрюкал.

Всё — так.

Как же это не уберегло меня от встречи со своим Гершуни? Знаете, когда Азеф познакомился с тем, кто, собственно, и придумал Боевую Организацию, разработал её тактику и методы, а вскоре, преданный, скончался, он испытал сильнейшее потрясение. Наш герой был поражён хитрым Гершуни, который перед смертью от чахотки хотел вместе с Толстым самолично убить Николая II. Именно Гершуни был сердцем БО. Его фотография стояла на рабочем столе Плеве, и именно его Зубатов называл "художником в деле террора". После близкого знакомства с идеологом эсеровского террора, Азеф стал предавать и Департамент, так сильно его поразил гений невысокого брюнета.

Мой новый дружочек был страшно похож на Гершуни и смотрел так пристально, что я выложил почти всё, как на духу! Он назвался Борисом. Крепкий, как молодой дуб. Его коренастое тело было связано на маминых спицах. Невысокий и темнобородый, с ранней залысиной на голове. Я долго смотрел на гуменцо в его волосах, как будто хотел прогуляться по этой монашеской лужайке. Он долго смотрел на меня, как будто всё понял.

— Давай дружить, — сказал он глухо.

— Понимаю, понимаю! — немедленно согласился я.

Мы повстречались как-то вдруг, обретя себя в разговоре на каком-то литературно-политическом вечере. Я уже пользовался уважением и потому спорил так: с нахрапу заявлял заумную сложность, которую было очень сложно опровергнуть, но с чем можно было легко согласиться, и если собеседник утвердительно кивал головой, то я покровительственно ему улыбался, как бы говоря, что могу бесконечно рассуждать в таком ключе.

Тогда как в действительности о предмете разговора я больше ничего не знал. Ничего я не знал и о странном, вынырнувшим откуда-то из глубины русского небытия Борисе, помню только, что мы заспорили как раз таки об Азефе. Новый знакомый доказывал крутость Савинкова, который мне всегда казался напыщенным индюком.

— Так ведь Савинков неудачник и подражатель. Он вечно заглядывал в рот Азефу и ждал оттуда подсказок. Когда вскрылось предательство Кузьмича, — и тут я приторно улыбнулся, — вся эта хвалёная БО почти сразу же развалилась. С Азефом — убили Плеве, а без него могли только совершать экспроприации. Без мудрого руководства господа террористы напоминали слепых котят. Раскин долго пудрил им мозги: спускал все деньги на постройку летательного аппарата, который мог бы бомбить царский дворец или на строительство подводной лодки. Ну... какой здравомыслящий человек вообще на это согласится?

— А в литературе? — заинтересованно спросил Борис.

— Что в литературе? Конь бледный — это подражание экспрессионизму Гиппиус. Тяжёлые и неуклюжие размышления романа "То, чего не было" — это привет Толстому. Да не Азефу, а Льву Николаевичу. Религиозные вирши были писаны Борисом Викторовичем опять же под влиянием четы Мережковских. Да и женщин он разных любил, кутила. Любил комфорт и силу. Вот советскую власть и признал за то, что она его выводила погулять в парк и театр.

— И что? — засмеялся Борис, — какое это вообще имеет значение? Это всё, дружок, полное говно. Зачем обращать на это внимание? Главное, был такой Борис Савинков — писал отличные вещи и убивал плохих людей. Чего ещё можно желать? К этому и надо стремиться. А что до предательства, то... может быть ты тоже пишешь послания в охранку? Притом пишешь их левой рукой? А?

Когда он это говорил, мне подумалось, что Азеф всё-таки был честнейшим человеком. Как-то раз он отправил кураторам гневное письмо: "Мне кажется, что у Вас нет ни одного факта, который бы мог Вас заставить думать, что я способен вам солгать. Кажется, ни разу не лгал, это не лежит в моей натуре... Ваше недоверие для меня оскорбительно и страшно обидно".

Я так и сказал бородатому господину:

— Ваше недоверие для меня оскорбительно и страшно обидно.

На что он произнёс:

— Порядочный человек должен быть трус и раб.

И тут я неосторожно спросил:

— Ты слушаешь русский рок? Это же строчка из Алисы!

Он грустно и восторженно посмотрел на меня, а потом нежно, как мать, гладит меня по голове. Будто он меня жалеет! Будто я ощипанный цыплёнок! Что за дела! Отчего он так жесток со мной? Что же он так странно ведёт себя, как будто его не волнует то, что подумают люди. Мы же не голубые, а белые! Мне хочется заплакать, а этот прохвост одержал окончательную победу, сделав мне предложение:

— Дружок, у меня есть для тебя кое-что.

Я потёк, как молодая девка при виде айфона. Въевшейся куда-то в мозжечок харизмой он покорил моё сердце. Ещё чуть-чуть и я бы всё ему рассказал! И попросил меня расстрелять! Дал бы ему свой ТТ! Чего это... я ведь действительно вручил ему свой пистолетик. Как будто предложил руку и сердце. Не сразу, так, через пару денёчков. Теперь я понял, что ощущала Настенька. Борис уважительно взвесил его в руках и снисходительно посвятил меня в свои революционные тайны.

Я не шучу. Этот человек действительно был революционером. Без подливы, без помидор... самым настоящим отъявленным революционером! Он не собирался долго жить! Он знал, как собирать бомбы и куда лучше сбывать награбленное. У него была своя группа. Нет, они не играли музычку. Боря называл говнососами тех, кто слушает хардкор. Ему нравились экзистенциальные этюды Листа. Вспомнилось, что таким же раздутым презрением обладал Пьерлуиджи Конкутелли, называвший римских фашистов не иначе, как "бандой онанистов".

Банда же Бориса грабила ювелирки.

Она состояла из серьёзных людей. Не чета мне! За их плечами были войны в горах, а потом, в благодарность, годы тюрьмы. Вот они и озлобились. Наверняка вы что-то слышали о данных персонажах. Не могли не слышать! Это были человеки высшей пробы. Те самые, кого я когда-то в детстве хотел оградить от маленьких, низменных сосунков.

Ужасный выбор раскрылся передо мной кровоточащей раной. Ну, знаете, так об этом писали авторы эпохи романтизма.

Несомненно, Азеф подвёл множество партийцев к эшафоту, но и спас он не меньше. Достаточно вспомнить, как он до хрипоты втолковывал товарищам, что вовсе не обязательно для терактов использовать динамитный жилет. Эсеровские шахиды очень уж хотели погибнуть за свою мистическую веру, а расчётливый Азеф, предлагавший метать бомбы, спас от самоподрывов немало революционеров. Да и сам он рисковал, проводя время в химических лабораториях.

Я чувствовал, что знакомство с Борисом могло быть вершиной моей предательской карьеры. Нет, не так... Это уже будет не карьера, но биография! На несколько газетных колонок. Может даже поместят на главную полосу! Азеф тоже достиг вершины — убил Плеве и великого князя Сергея Александровича так, что Департамент взвалил это на Савинкова, а ЦК эсеров, но уже от счастья, на руках Ивана Николаевича.

Нужно предать Бориса, который так напоминает своего благородного прототипа столетней давности! Расстроить Бориса Викторовича, сбить с него подпольную спесь. Я ведь, знаете ли, тоже читал Достоевского, просто не додумался, не смог сориентироваться. Я обязательно достигну уровня своего учителя! Пусть с поправкой на наше скучное неинтересное времечко, но зато я изменю конец детективной истории.

Ведь Азеф, узнав о том, что бывший директор Департамента Полиции сдал его имя журналисту Бурцеву, инициировавшего расследование, поехал добиваться того, чтобы Лопухин забрал свои слова обратно. Товарищам он сказал, что едет в Берлин, но... социалисты-революционеры решили проверить алиби лидера, и Азеф погорел. Фактически всё вышло абсолютно случайно. Полицейский агент, который должен был жить в Берлине вместо Азефа, случайно прописался в иной гостинице.

Случайно ли? А может... ему была дана инструкция?

Я даже поучаствовал в одном дельце. Так, чтобы лучше разобраться в ситуации. Просто стоял на стрёме. Дежурил в запасной машине. На всякий случай. Ведь они были умными людьми и не рисковали зазря. Бориса усыпил пистолет, который я ему передал в вечное пользование, как помещик крестьянскую девку. Странно, но сердце моё не билось от страха, как в отрочестве, когда меня пригласили на стрелку. Теперь всё было по-настоящему, взаправду. Они вывались из ювелирного, как из баньки. Парные и разогретые! От них валил жар! Они искрили! В каждом минимум сто пятьдесят фунтов весёлого мяса! Счастливые! Они жили! ЖИЛИ. МАТЬ ВАШУ! Одна секунда их бытия оказалась ценней всех моих жизненных переживаний. Осталось только заплакать! Они даже не посмотрели, не оглянулись в мою сторону... ведь всё шло по плану. Я был им не нужен. Вообще. Никогда. Ни на что не годился! Они не стали бы даже подтираться мной! Ладно они, но и Борис не бросил взгляд на сраные жигули со сраным водителем, в сраных глазах которого отразилась сраная апатия!

Я понял.

Я всё понял.

Глупый... мелкий человек. Букашка. Козявка на пальчике. Я не хочу её есть! Как же я сразу не догадался. Оказывается, нет... вы только подумайте, нет, до чего я был наивен! Сильным людям не нужны такие, как я. Вот так! Ну! Получили? Им не нужны охранители, невидимые защитники, оберегатели... хуевы стражники! Сороконожки! Пауки! Они прекрасно справляются и без нас. Они сами благородны в последней степени. В квадрате! Нет, в кубе! Им бы даже в голову не пришло забивать мысли такой ерундой. Защита честных людей от человеческой мороси... Господи, слышишь, Бог! Я пишу твоё имя с большой буквы! Помоги мне пережить себя. Хоть на мгновение, а? Помоги.

Они впрыгнули в машину, будто их вдавил туда медицинский шприц, и умчались прочь. Я по-прежнему не моргал и не дышал. Ни слова не вылетело из моих уст. Вообще. Ничего. Моя злость была настолько велика, что я просто окаменел. Скурвился. Стал стеной, перед которой расстреливают. Во мне умер здравый смысл. Остался только хлыст и Иван Грозный.

Я знал, что нужно делать. И слегка, самую чуть, так, чтобы не выдать мысль зеркалу заднего вида, улыбнулся.

А потом по телевизору показали задержание банды налётчиков, хитроумно грабивших ювелирные магазины. Я мог быть собой доволен, и, сидя на диване, преспокойно попивал сок из пакетика. Вроде бы персиковый. А может мультифрукт, не помню. Я был почти на сто процентов уверен, что господин Борис меня ни за что не заложит. Савинков тоже до конца не мог поверить в предательство Азефа, потому не смог его прикончить. Кузьмич пообещал, обязательно пообещал явиться на суд чести, ему поверили, ха-ха! Поверили также, как поверили мне! Только я всё ещё на свободе и здравствую! В груди нет никакой жабы. Так-то!

Что же касается Бориса... Говорю же, он был из касты небожителей. Он — это Борис. Их двое. Ну и пусть. Путается язык. Так... успокоится. В общем, мой знакомый был из тех, кто своей волей меняет историю. Плод союза нифмы и Зевса. Ему даже не нужно было употреблять слово "говно", ведь всё, на что он насмешливо и слегка презрительно смотрел, прямо как от рук царя Мидаса, немедленно приобретало категориальную ценность фекалий.

После знакомства с Борисом я решил продолжить личную войну с системой. Я не мог позволить, чтобы такой достойный человек до конца жизни гнил в тюрьме. Необходимо было менять этот ублюдочный строй, упрятавший моего друга в таёжную зону! Непорядок! Никогда им не прощу злого умысла. Думаете, мне так нравится быть предателем? Нет, по вечерам я молюсь, чтобы я упал с лестницы и сломал себе шею. Чтобы меня раскрыли и прирезали, как свинью! Только так можно со всеми этим покончить. Кажется порой, что предательство только тогда поучительно, когда заканчивается гибелью стукача. В общем, какие времена, такие и провокаторы. Кривоватенькие, чудь. Скажете смешно? Не поверите?

А мне до сих пор кажется, что Азеф всё ещё жив.

Теперь я уважаемый в революционных кругах человек. У меня на чёрный день припрятано оружие, а на счету лежат денежки, перетянутые нужными связями. Осталось только написать книгу с модной обложкой и завести собственный цитатник в социальных сетях. Я тёртый калач. Ко мне стекаются самые разные люди: молодёжь, неформалы и остатки разбитого войска. Те, кто уже потерпел поражение, но ещё не сдался. Они вышли из тюрем, вылезли из схронов и берлог. Им хочется дела, а те, кто имел неосторожность их вести, давно разложились в земле. Выхода нет, дружочки, вы должны идти ко мне. Я мудрый Каа, а вы мои бандерлоги. И вы идёте, как за Гамельнским флейтистом, идёте сами не знаете куда. Лучше следовать за мной, чем за другими прощелыгами. Ведь я обману не со зла, не из зависти или страха, а просто потому, что должен. Подвиги героев выглядят величественно лишь на фоне тёмной человеческой природы. Вот и я фон, а вы постарайтесь на нём блеснуть. Будьте вьюгой и молнией, и тогда в их вспышках никто не заметит Азефа. Он останется в тени, там, где ему самое место. А в судьбе Ивана Кузьмича мне нравится всё, кроме печального и безвестного конца. Так не должно случиться со мной. Я миную эту пропасть.

Ведь если на этом свете революционеры так и не смогли ничего добиться, то пусть хотя бы предатели хорошо поживут.