Нега

Володя Злобин

Нега

Достаточно переставить слоги.

В углу сидел мужицкий дух. Вместо головы — кастрюля с кашей. Она пыхтела на железной печке, где дровишки лопались ладно, громко, будто хлопали в ладоши. Василь пытался приподнять крышку, но та больно жгла руку.

— Дай, — сказал Игнат.

Он безоружно схватил кастрюлю за оттопыренные ушки, и вскоре уже крошил в кушанье соль. Мужчина делал это одной рукой, даже двумя пальцами, без труда перетирая в зимнюю позёмку твёрдый, оставшийся на полке с ещё прошлого охотничьего сезона, белый кристалл. И наломал он соли много, как раз себе под стать — большому, нечёсаному диковатому псу, приплывшему откуда-то из-за Лены.

Тамара долго дула на ложку. Игнат выстрогал её тут же, из сучка, похожего на добытую в носу козюлю. Выстрогал странным ножичком с коротким лезвием, которое так и норовило соскочить на пальчик. Девушка осторожно попробовала кашку, смазав бледные, змеиные губы. Скривилась. Василь, самый младший из всех, почти мальчик, не решавшийся есть раньше дамы, поучительно сказал:

— Кашку надо кушать.

Игнат тут же громко зачавкал.

— Да тебе-то куда, — усмехнулся Василь, — любовь моя пусть ест.

— Василёк, я ведь и так пухлая, — отшутилась Тома, — того и гляди рожу от каши, а не от тебя.

И верно — под глазами, ниже прямого носика и подбородка, напоминающего полную рюмочку, сбегая вниз с небольшой груди как будто что-то росло и круглилось. Под вязаной кофтой пульсировал пока ещё не явный, угадываемый не в теле, но в поведении и интонации, живот. Там, в молодом девичьем брюхе, как будто училась сжимать кулачки будущая русская жизнь.

— Никого ты не родишь, — почему-то огрызнулся Игнат, — взяли себе моду рожать направо и налево. Молодой человек твой — сущий ангелок, как он тебя обрюхатит? Или ты Богородицей себя возомнила? От Духа залететь хочешь?

Василёк промолчал, только лишь укоризненно посмотрел на старшего товарища. Тома помешала ложкой кашу, презрительно, будто из-под коровьего хвоста покапала ей на тарелку, и сказала:

— Я уже говорила, что вы все здесь не от мира сего?

* * *

Хорошо жить в избушке придавленной лесистыми горками. На сосновые пики точенные присело солнце: стекало, плавилось, мочилось кровью на зелёный с проседью лес. По мартовскому, ещё по-зимнему холодному снегу, в обход небольшого прудика, вилась тропинка. Пунктиром пересекал её заячий галоп и осторожный лисий карьер.

— Нет, мы нормальные, — говорит Василёк и хлопает большими телячьими глазами. Васильком его прозвали как раз за глаза, где проросли полевые цветочки, — ягодки любим, орешки. Шишечки. Бутончики.

— Да вы же вообще в край ..., — замечает Тамара.

— Не матерись, — предупредил её Игнат, — это всё от нечистоты. Нельзя сквернословить.

— А чего ещё нельзя? — скривилась Тома. Она вообще любила кривиться, — выпивать, курить, прелюбодействовать? А? Симка! Не ходи в лес!

По снежку носилась беленькая, как плевочек, собачка, которая всё норовила убежать в лесок. Молоденькая сучка не отличалась породой, родилась под фундаментом заброшенного дома и недолго сосала собачье молоко, прежде чем отправиться бродяжничать по улицам. Тамара там её и подобрала, так прикипев к животинке, что даже притащила с собой на природу.

— Хорошо здесь пёсику, — улыбнулся Василий, — знаешь, как она на звёзды любит смотреть? Я по ночам видел, когда стихи писал. Садится на крыльце и смотрит. Жалобно так, как будто в предках у неё Белка и Стрелка.

— — Под ноги лучше бы себе смотрела, — заметила девушка, — провалится под лёд или задерёт кто, что я буду делать? Вдруг тут медведь есть или волки.

Троица сидела в беседке, завернувшись в старые шубы. По центру в жаровне ворчало оранжевое пламя, харкавшее на тающий снежок пережжённым шлаком. Только от леса, окружавшего охотничью заимку, полз холод, потирающий сизые руки. В пруду виднелась полынья с серой водичкой. Вокруг было диковато и пустынно. От упавшего на алтарь красного солнца, леса в белых эполетах и пьяного, синего у комлей снега, было понятно, что дело происходит где-то в России.

— Материться нельзя, — запоздало пророкотал Игнат и огладил большую, торчащую во все стороны бороду, — дух портится.

— А молоко не портится? — ехидно спросила Тома.

— Не портится.

— Почему?

— Потому что Виктор так говорит.

— Фр-р-р-рх, — Тамара издала губами весьма неопределённый звук, — а что он ещё говорит? Если бы он сказал, что тебе в монастырь надо уйти, ты бы ушёл? Где он вообще? Нас сюда зазвал, а сам не явился.

Василь помрачнел:

— Если не придёт, то я очень-очень расстроюсь. Нельзя ему не прийти. Мы с Тамаркой кое-как от родителей сбежали, наговорив всякой чепухи. Я сказал, что мой сборник скоро издают, надо ехать в столицу. А она...

Девушка прервала парня:

— А меня батя обозвал панельной девкой, позором семьи и выставил за дверь.

— Вы тут всего три дня, а уже разнылись! — удивился Игнат, — некоторые так всю жизнь проводят. Я вот тут с полмесяца, домик нам снял, оплатил что требуется, с егерем договорился. Смотрите как хорошо кругом! Ничего лишнего нет. Ни людей, ни... людей.

— И жизни тоже нет, — вздохнул Василь, — разве что собачке здесь очень хорошо. Смотрите как ей радостно.

Симка валялась в снегу, отбиваясь лапами от воздуха и громко тявкала, словно на неё грузно навалился кто-то невидимый. Затем собака резко вскочила и метнулась в конуру.

— Он придёт, — Игнат никогда не называл Виктора по имени, — ведь через него мы познакомились. Он нас сюда зазвал, так? Вот... ждать надо. Есть ради чего!

— Ради чего? — полюбопытствовала Тамара.

Она единственная не знала зачем парни так часто упоминали слово "дух". Но сколько не тыкал тонкий пальчик в Василька, сколько не упрашивал настырный голосок Игната, с женщиной откровенничать никто не хотел.

— Отдыхаем тута, — уклончиво пробормотал Игнат, — воздухом освобождающим дышим.

С небесной скорлупы давно стёк яркий желток. Открыли глаза звёзды, и огонь в жаровне потребовал сухих дров. До крепкого ночного морозца всматривалась троица в лесную темень, силясь различить знакомую фигуру. Но пришлось напечь картошки, снова растереть большими оловянными пальцами соль, да отправиться спать.

Гость пришёл через два дня.

* * *

— Здрасте, — сказал Виктор и невидяще огляделся.

Во взгляде его читалось, что он не ожидал увидеть в условленном месте хоть кого-нибудь из тех, кто теперь жарко тряс ему руку. Только Тамара смотрела на пришельца пусть без неприязни, но безразлично, точно зная о парне куда больше, чем сразу полезший обниматься Игнат.

Гостем оказался молодой человек лет двадцати пяти. Он был невысок, худощав и слегка согнут, как сосновая ветка под тяжестью снега. Короткая русая борода удлиняла и без того вытянутое лицо, отчего казалось, что парень вечно жуёт какие-то слова в непреходящей совиной задумчивости. Пухловатые губы потрескались от мороза и были похожи на сжавшуюся от сырости губку. Говорил молодой человек глухим, потаённым голосом, настоянным из неуверенности и печали, которой тут же и старался дать ответ:

— Как поживаете? Добра наживаете? Это хорошо. Это даже славненько, да?

Василь долго жал его плотную, но худую руку. Она скрипела, как еловый корень из которого радостный Игнат начал строгать новую ложку. Странный нож размашисто снимал окаменевшую плоть и бесформенная коряга под резцом ваятеля всё больше походила на столовый прибор.

— Как же я рад тебя видеть! — Василёк улыбался во все свои шестнадцать лет, — а то начинал думать, что и не придёшь.

Вместо приветствия парень спросил наотмашь какую-то глупость:

— А вот скажи, если бы мы летели в космос на ракете, и выбрать можно было бы только трёх путешественников, ты бы кого назвал? Ну, из меня, Игната, Тамарки и... эээ... собачки.

— Тебя, Витёша, конечно тебя! Игната, он сильный и может со всеми справиться. Тамару бы тоже взял, пусть на звёзды вблизи поглядит, а то не верит какие они красивые. А нет... лучше собачку, а то ведь она часто так вверх смотрит и воет жалобно, будто хочет на небо попасть. Там бы ей было интересно. А Тому можно взять будет?

— Нет, Тамару брать нельзя. Только трёх спутников.

— Жаль, — искренне расстроился Василёк, — а ты бы кого взял Витя?

— Я?

— Да, — Витя вовремя проглотил слово "никого" и сказал, — незачем мне путешествовать. Куда я от вас денусь, вот тутоньки я. Здесеньки, понимаешь?

Он долго разгружал объёмный оранжевый рюкзак, который так не шёл к законопаченным паклей стенам и вообще казался чужим, пришедшим из иного, нечеловеческого мира. В избушке было всего три комнатки: прихожая, большая комната с печкой, столом, лавками, кроватью и что-то вроде отдельной спаленки, которую занимал большой топчан. Гость долго потрошил рюкзак, добавляя каждой клетушке какой-то предмет. Порогу досталась половая тряпка. Парень сделал её из порванных джинсов с оторванной штаниной. Печке пригодился новый эмалированный чайник, а спальне карточная стопка белейших простыней. Напоследок парень засунул рюкзак под топчан, предусмотрительно забрав деньги и документы. Затем он огляделся и что-то удовлетворительно забормотал в редкую, смешную бородку. И если раньше в избушке была прихожая, то теперь там возникли сени. Если раньше у печки грелись лавочки, то теперь устаревшее, мягкое слово лава. Ну а спальня превратилась в опочивальню.

Прежние постояльцы сидели в беседке и слушали, как в избушке гремело, звенело, тёрлось, будто старый дом примерялся к новому жителю — и чем дольше так продолжалось, тем больше мрачнела Тома и тем сильнее улыбался Игнат. Вскоре он доверительно протиснулся к парню и заискивающе, что никак не шло к огромной медвежьей фигуре, спросил:

— Вижу, приехал, не побоялся. Уважаю, хвалю. Ну... когда?

Но парень вдруг проявил непонятно откуда взявшуюся твёрдость:

— Как только — так сразу.

— Хорошо. Больше не меньжую!

Игнат, понимающе, будто по кирпичу провели ржавым гвоздём, улыбнулся, выпрямился, отошёл в сторону. Если он никогда не называл парня по имени, предпочитая тому библейские местоимения, то девушка, наоборот, почти всегда оставляла холодный язычок на ласкательных формах:

— Витюш, что вы здесь задумали?

— Ничего, — пожал тот узкими плечами. Вдали грохнул ружейный выстрел, — а это кто? Охотники, да? Мы тут не совсем одни, получается. Дурно-дурно.

— Наверное. Ну так ты можешь рассказать по старой дружбе?

— Нечего рассказывать. Ты лучше за собачкой своей следи. Совсем она бешеная какая-то.

Симка снова нарезала круги вокруг дома, подпрыгивая вверх и шаркаясь боком об угол. Животное одурело от свободы и свежего воздуха, который рассказал собачьей душе чем по ночам пахнет луна. На команды Симка реагировала очень плохо и свою хозяйку почти не слушала.

Как и та Витю:

— И что мне делать? Головой качать и ждать, когда вы тут свои дела провернёте?

Парень пронзительно посмотрел на неё тёмными глазами и сказал:

— Ну да, как-то так, — а затем помолчал и добавил, — я бы даже сказал: что-то вроде того. А пока помыться нужно с дорожки, да?

И добавил, больше сам для себя:

— Да.

* * *

Баня дошла до изнеможения и покраснела, будто её печку топили девственницами. Запотевшее стекло керосинки, казалось, должно было вот-вот лопнуть, и загнанное в мутный капкан пламя металось, как мотылёк в кандалах.

Все трое мужчин как следует пропотели. Особенно продышался Игнат: светлые волосы на его теле слиплись в мокрую светящуюся чешую, и не мужчина сидел на полке, а огромная рептилия, пришлёпавшая погреться на раскалённых камнях. Он даже не утирал пот с красивого каменного лица, где не было никаких утончённых черт, написанных в эпоху Возрождения. Нет, человеку родившемуся в берлоге не полагалась чувственная европейская красота. У Игната были черты великана, лопуха и оладий. Всё было в нём слишком крупным, как будто и сам человек не подходил для простой обыденной жизни. Вместо носа — белорусская картошка. На теле мышцы не вырисовывались по отдельности, а сцепились вместе, как кирпичная кладка. Тело его было покрыто странными розовыми полосками. Вдобавок, мужик широко расставил ноги-тумбы между которыми болтался слоновий хобот.

Иначе пропотел Василь. Не смотря на свою худобу, он тоже был крепок. Телесная конституция его была родом из греческой палестры, а не из леса. С любовью были выделаны грудные мышцы и вздёрнутые, как балтийский носик, ключицы. Он был строен, будто прямо сейчас просился на пьедестал вместо античной статуи. Но он не был луком, натягивающим сухожилия. Юноша больше походил на стрелу, на то, что должно быть вложено в чьи-то мощные руки и выстреляно ввысь. Оттого на голове до неразборчивого почерка слиплись кудрявые волосы.

Витя сидел в тёмном неосвещённом углу, где тени не позволяли различить его странную, почти мистическую худобу. Мышцы, какие только бывают от тяжёлого физического труда, плоские и монолитные, как черви прилепились к тощему телу. По нему пульсировали голубые венки и мощные сухожилия, как паучьи лапки, стягивали в единую сеть длинные нескладные конечности. Он был похож на сломанные ножницы, переломившиеся в самом уязвимом месте — гвоздике. Не смотря на небольшой рост он смотрелся матёро, вошедшим в жизнь человеком.

— Хорошо, — выдохнул Игнат, — аж до костей пробирает.

— Давайте в озере искупнёмся? — предложил Василь, — из огня в холод.

Мужчины слезли с полатей, вывалились наружу и смешно подрыгивая, как лягушки, ногами побежали к проруби. Лёд под ними присел, вгрызся в ступни, но выдержал. Первым, пообломав наморозь, в лунку бухнулся Игнат. Он вошёл в старую акварельную воду как артиллерийский снаряд, только и остались торчать из проруби растопыренные руки. Через мгновение на спине надулись мышцы, и морж с лёгкостью вылетел из воды. Вот он уже с кряхтением тёр волосатую грудь горстями снега, а потом с фырканьем потрусил к бане.

— Ууу-у-хх! — как будто играя в старорусскую традицию, закричал Василь.

Он скользнул в воду осторожно, как первенец. Такие плавные движения изображают в кинофильмах у эльфов. Это выглядело странным, ведь с криком "ууу-у-хх" нужно было фырчать, гоготать, трясти плотным животом и оглаживать висячие усы. Нужно было прыгнуть наподобие Игната, а потом долго и с шумом обтекать, как навернувшийся в стремнину медведь. Василь же проделал всё тонко, почти ювелирно: мягко окунулся в воду, поклонился в ней озёрному богу, а затем очутился на снегу, сжатый весенним морозом. Как будто ничего и не было.

— Уаааа-хх, — закончил он и побежал к бане.

Виктор безразлично сошёл в воду, будто она строилась под ногами в ступеньки. Вместо того чтобы окунуться с головой, остался торчать в ледяном плену. Вода тянула вниз холодеющие ноги, и Витя медленно, с чувством собственного достоинства, погрузился в неё. На поверхности, как гиппопотам, он оставил только ноздри. Глаза тут же свело судорогой и захотелось посмотреть вверх, в оттепель, в ситцевое небо. Но взгляд неожиданно наткнулся на Тому, которая стояла на крылечке завёрнутая в какую-то тонкую штору. Обзор был неудобен, девушка виднелась только наполовину, будто нижнюю её часть разбили варвары. Наверное, она не видела парня, но вышла посмотреть на шум, который произвели Игнат с Васильком. Витя смотрел в немигающие, зелёные глаза, которые отчего-то так легко можно было различить с расстояния. Тома была высечена из ветра. Изящная, стройная. Тело её подошло бы даже для телевизора.