Нега

Володя Злобин

Нега

Достаточно переставить слоги.

В углу сидел мужицкий дух. Вместо головы — кастрюля с кашей. Она пыхтела на железной печке, где дровишки лопались ладно, громко, будто хлопали в ладоши. Василь пытался приподнять крышку, но та больно жгла руку.

— Дай, — сказал Игнат.

Он безоружно схватил кастрюлю за оттопыренные ушки, и вскоре уже крошил в кушанье соль. Мужчина делал это одной рукой, даже двумя пальцами, без труда перетирая в зимнюю позёмку твёрдый, оставшийся на полке с ещё прошлого охотничьего сезона, белый кристалл. И наломал он соли много, как раз себе под стать — большому, нечёсаному диковатому псу, приплывшему откуда-то из-за Лены.

Тамара долго дула на ложку. Игнат выстрогал её тут же, из сучка, похожего на добытую в носу козюлю. Выстрогал странным ножичком с коротким лезвием, которое так и норовило соскочить на пальчик. Девушка осторожно попробовала кашку, смазав бледные, змеиные губы. Скривилась. Василь, самый младший из всех, почти мальчик, не решавшийся есть раньше дамы, поучительно сказал:

— Кашку надо кушать.

Игнат тут же громко зачавкал.

— Да тебе-то куда, — усмехнулся Василь, — любовь моя пусть ест.

— Василёк, я ведь и так пухлая, — отшутилась Тома, — того и гляди рожу от каши, а не от тебя.

И верно — под глазами, ниже прямого носика и подбородка, напоминающего полную рюмочку, сбегая вниз с небольшой груди как будто что-то росло и круглилось. Под вязаной кофтой пульсировал пока ещё не явный, угадываемый не в теле, но в поведении и интонации, живот. Там, в молодом девичьем брюхе, как будто училась сжимать кулачки будущая русская жизнь.

— Никого ты не родишь, — почему-то огрызнулся Игнат, — взяли себе моду рожать направо и налево. Молодой человек твой — сущий ангелок, как он тебя обрюхатит? Или ты Богородицей себя возомнила? От Духа залететь хочешь?

Василёк промолчал, только лишь укоризненно посмотрел на старшего товарища. Тома помешала ложкой кашу, презрительно, будто из-под коровьего хвоста покапала ей на тарелку, и сказала:

— Я уже говорила, что вы все здесь не от мира сего?

* * *

Хорошо жить в избушке придавленной лесистыми горками. На сосновые пики точенные присело солнце: стекало, плавилось, мочилось кровью на зелёный с проседью лес. По мартовскому, ещё по-зимнему холодному снегу, в обход небольшого прудика, вилась тропинка. Пунктиром пересекал её заячий галоп и осторожный лисий карьер.

— Нет, мы нормальные, — говорит Василёк и хлопает большими телячьими глазами. Васильком его прозвали как раз за глаза, где проросли полевые цветочки, — ягодки любим, орешки. Шишечки. Бутончики.

— Да вы же вообще в край ..., — замечает Тамара.

— Не матерись, — предупредил её Игнат, — это всё от нечистоты. Нельзя сквернословить.

— А чего ещё нельзя? — скривилась Тома. Она вообще любила кривиться, — выпивать, курить, прелюбодействовать? А? Симка! Не ходи в лес!

По снежку носилась беленькая, как плевочек, собачка, которая всё норовила убежать в лесок. Молоденькая сучка не отличалась породой, родилась под фундаментом заброшенного дома и недолго сосала собачье молоко, прежде чем отправиться бродяжничать по улицам. Тамара там её и подобрала, так прикипев к животинке, что даже притащила с собой на природу.

— Хорошо здесь пёсику, — улыбнулся Василий, — знаешь, как она на звёзды любит смотреть? Я по ночам видел, когда стихи писал. Садится на крыльце и смотрит. Жалобно так, как будто в предках у неё Белка и Стрелка.

— — Под ноги лучше бы себе смотрела, — заметила девушка, — провалится под лёд или задерёт кто, что я буду делать? Вдруг тут медведь есть или волки.

Троица сидела в беседке, завернувшись в старые шубы. По центру в жаровне ворчало оранжевое пламя, харкавшее на тающий снежок пережжённым шлаком. Только от леса, окружавшего охотничью заимку, полз холод, потирающий сизые руки. В пруду виднелась полынья с серой водичкой. Вокруг было диковато и пустынно. От упавшего на алтарь красного солнца, леса в белых эполетах и пьяного, синего у комлей снега, было понятно, что дело происходит где-то в России.

— Материться нельзя, — запоздало пророкотал Игнат и огладил большую, торчащую во все стороны бороду, — дух портится.

— А молоко не портится? — ехидно спросила Тома.

— Не портится.

— Почему?

— Потому что Виктор так говорит.

— Фр-р-р-рх, — Тамара издала губами весьма неопределённый звук, — а что он ещё говорит? Если бы он сказал, что тебе в монастырь надо уйти, ты бы ушёл? Где он вообще? Нас сюда зазвал, а сам не явился.

Василь помрачнел:

— Если не придёт, то я очень-очень расстроюсь. Нельзя ему не прийти. Мы с Тамаркой кое-как от родителей сбежали, наговорив всякой чепухи. Я сказал, что мой сборник скоро издают, надо ехать в столицу. А она...

Девушка прервала парня:

— А меня батя обозвал панельной девкой, позором семьи и выставил за дверь.

— Вы тут всего три дня, а уже разнылись! — удивился Игнат, — некоторые так всю жизнь проводят. Я вот тут с полмесяца, домик нам снял, оплатил что требуется, с егерем договорился. Смотрите как хорошо кругом! Ничего лишнего нет. Ни людей, ни... людей.

— И жизни тоже нет, — вздохнул Василь, — разве что собачке здесь очень хорошо. Смотрите как ей радостно.

Симка валялась в снегу, отбиваясь лапами от воздуха и громко тявкала, словно на неё грузно навалился кто-то невидимый. Затем собака резко вскочила и метнулась в конуру.

— Он придёт, — Игнат никогда не называл Виктора по имени, — ведь через него мы познакомились. Он нас сюда зазвал, так? Вот... ждать надо. Есть ради чего!

— Ради чего? — полюбопытствовала Тамара.

Она единственная не знала зачем парни так часто упоминали слово "дух". Но сколько не тыкал тонкий пальчик в Василька, сколько не упрашивал настырный голосок Игната, с женщиной откровенничать никто не хотел.

— Отдыхаем тута, — уклончиво пробормотал Игнат, — воздухом освобождающим дышим.

С небесной скорлупы давно стёк яркий желток. Открыли глаза звёзды, и огонь в жаровне потребовал сухих дров. До крепкого ночного морозца всматривалась троица в лесную темень, силясь различить знакомую фигуру. Но пришлось напечь картошки, снова растереть большими оловянными пальцами соль, да отправиться спать.

Гость пришёл через два дня.

* * *

— Здрасте, — сказал Виктор и невидяще огляделся.

Во взгляде его читалось, что он не ожидал увидеть в условленном месте хоть кого-нибудь из тех, кто теперь жарко тряс ему руку. Только Тамара смотрела на пришельца пусть без неприязни, но безразлично, точно зная о парне куда больше, чем сразу полезший обниматься Игнат.

Гостем оказался молодой человек лет двадцати пяти. Он был невысок, худощав и слегка согнут, как сосновая ветка под тяжестью снега. Короткая русая борода удлиняла и без того вытянутое лицо, отчего казалось, что парень вечно жуёт какие-то слова в непреходящей совиной задумчивости. Пухловатые губы потрескались от мороза и были похожи на сжавшуюся от сырости губку. Говорил молодой человек глухим, потаённым голосом, настоянным из неуверенности и печали, которой тут же и старался дать ответ:

— Как поживаете? Добра наживаете? Это хорошо. Это даже славненько, да?

Василь долго жал его плотную, но худую руку. Она скрипела, как еловый корень из которого радостный Игнат начал строгать новую ложку. Странный нож размашисто снимал окаменевшую плоть и бесформенная коряга под резцом ваятеля всё больше походила на столовый прибор.

— Как же я рад тебя видеть! — Василёк улыбался во все свои шестнадцать лет, — а то начинал думать, что и не придёшь.

Вместо приветствия парень спросил наотмашь какую-то глупость:

— А вот скажи, если бы мы летели в космос на ракете, и выбрать можно было бы только трёх путешественников, ты бы кого назвал? Ну, из меня, Игната, Тамарки и... эээ... собачки.

— Тебя, Витёша, конечно тебя! Игната, он сильный и может со всеми справиться. Тамару бы тоже взял, пусть на звёзды вблизи поглядит, а то не верит какие они красивые. А нет... лучше собачку, а то ведь она часто так вверх смотрит и воет жалобно, будто хочет на небо попасть. Там бы ей было интересно. А Тому можно взять будет?

— Нет, Тамару брать нельзя. Только трёх спутников.

— Жаль, — искренне расстроился Василёк, — а ты бы кого взял Витя?

— Я?

— Да, — Витя вовремя проглотил слово "никого" и сказал, — незачем мне путешествовать. Куда я от вас денусь, вот тутоньки я. Здесеньки, понимаешь?

Он долго разгружал объёмный оранжевый рюкзак, который так не шёл к законопаченным паклей стенам и вообще казался чужим, пришедшим из иного, нечеловеческого мира. В избушке было всего три комнатки: прихожая, большая комната с печкой, столом, лавками, кроватью и что-то вроде отдельной спаленки, которую занимал большой топчан. Гость долго потрошил рюкзак, добавляя каждой клетушке какой-то предмет. Порогу досталась половая тряпка. Парень сделал её из порванных джинсов с оторванной штаниной. Печке пригодился новый эмалированный чайник, а спальне карточная стопка белейших простыней. Напоследок парень засунул рюкзак под топчан, предусмотрительно забрав деньги и документы. Затем он огляделся и что-то удовлетворительно забормотал в редкую, смешную бородку. И если раньше в избушке была прихожая, то теперь там возникли сени. Если раньше у печки грелись лавочки, то теперь устаревшее, мягкое слово лава. Ну а спальня превратилась в опочивальню.

Прежние постояльцы сидели в беседке и слушали, как в избушке гремело, звенело, тёрлось, будто старый дом примерялся к новому жителю — и чем дольше так продолжалось, тем больше мрачнела Тома и тем сильнее улыбался Игнат. Вскоре он доверительно протиснулся к парню и заискивающе, что никак не шло к огромной медвежьей фигуре, спросил:

— Вижу, приехал, не побоялся. Уважаю, хвалю. Ну... когда?

Но парень вдруг проявил непонятно откуда взявшуюся твёрдость:

— Как только — так сразу.

— Хорошо. Больше не меньжую!

Игнат, понимающе, будто по кирпичу провели ржавым гвоздём, улыбнулся, выпрямился, отошёл в сторону. Если он никогда не называл парня по имени, предпочитая тому библейские местоимения, то девушка, наоборот, почти всегда оставляла холодный язычок на ласкательных формах:

— Витюш, что вы здесь задумали?

— Ничего, — пожал тот узкими плечами. Вдали грохнул ружейный выстрел, — а это кто? Охотники, да? Мы тут не совсем одни, получается. Дурно-дурно.

— Наверное. Ну так ты можешь рассказать по старой дружбе?

— Нечего рассказывать. Ты лучше за собачкой своей следи. Совсем она бешеная какая-то.

Симка снова нарезала круги вокруг дома, подпрыгивая вверх и шаркаясь боком об угол. Животное одурело от свободы и свежего воздуха, который рассказал собачьей душе чем по ночам пахнет луна. На команды Симка реагировала очень плохо и свою хозяйку почти не слушала.

Как и та Витю:

— И что мне делать? Головой качать и ждать, когда вы тут свои дела провернёте?

Парень пронзительно посмотрел на неё тёмными глазами и сказал:

— Ну да, как-то так, — а затем помолчал и добавил, — я бы даже сказал: что-то вроде того. А пока помыться нужно с дорожки, да?

И добавил, больше сам для себя:

— Да.

* * *

Баня дошла до изнеможения и покраснела, будто её печку топили девственницами. Запотевшее стекло керосинки, казалось, должно было вот-вот лопнуть, и загнанное в мутный капкан пламя металось, как мотылёк в кандалах.

Все трое мужчин как следует пропотели. Особенно продышался Игнат: светлые волосы на его теле слиплись в мокрую светящуюся чешую, и не мужчина сидел на полке, а огромная рептилия, пришлёпавшая погреться на раскалённых камнях. Он даже не утирал пот с красивого каменного лица, где не было никаких утончённых черт, написанных в эпоху Возрождения. Нет, человеку родившемуся в берлоге не полагалась чувственная европейская красота. У Игната были черты великана, лопуха и оладий. Всё было в нём слишком крупным, как будто и сам человек не подходил для простой обыденной жизни. Вместо носа — белорусская картошка. На теле мышцы не вырисовывались по отдельности, а сцепились вместе, как кирпичная кладка. Тело его было покрыто странными розовыми полосками. Вдобавок, мужик широко расставил ноги-тумбы между которыми болтался слоновий хобот.

Иначе пропотел Василь. Не смотря на свою худобу, он тоже был крепок. Телесная конституция его была родом из греческой палестры, а не из леса. С любовью были выделаны грудные мышцы и вздёрнутые, как балтийский носик, ключицы. Он был строен, будто прямо сейчас просился на пьедестал вместо античной статуи. Но он не был луком, натягивающим сухожилия. Юноша больше походил на стрелу, на то, что должно быть вложено в чьи-то мощные руки и выстреляно ввысь. Оттого на голове до неразборчивого почерка слиплись кудрявые волосы.

Витя сидел в тёмном неосвещённом углу, где тени не позволяли различить его странную, почти мистическую худобу. Мышцы, какие только бывают от тяжёлого физического труда, плоские и монолитные, как черви прилепились к тощему телу. По нему пульсировали голубые венки и мощные сухожилия, как паучьи лапки, стягивали в единую сеть длинные нескладные конечности. Он был похож на сломанные ножницы, переломившиеся в самом уязвимом месте — гвоздике. Не смотря на небольшой рост он смотрелся матёро, вошедшим в жизнь человеком.

— Хорошо, — выдохнул Игнат, — аж до костей пробирает.

— Давайте в озере искупнёмся? — предложил Василь, — из огня в холод.

Мужчины слезли с полатей, вывалились наружу и смешно подрыгивая, как лягушки, ногами побежали к проруби. Лёд под ними присел, вгрызся в ступни, но выдержал. Первым, пообломав наморозь, в лунку бухнулся Игнат. Он вошёл в старую акварельную воду как артиллерийский снаряд, только и остались торчать из проруби растопыренные руки. Через мгновение на спине надулись мышцы, и морж с лёгкостью вылетел из воды. Вот он уже с кряхтением тёр волосатую грудь горстями снега, а потом с фырканьем потрусил к бане.

— Ууу-у-хх! — как будто играя в старорусскую традицию, закричал Василь.

Он скользнул в воду осторожно, как первенец. Такие плавные движения изображают в кинофильмах у эльфов. Это выглядело странным, ведь с криком "ууу-у-хх" нужно было фырчать, гоготать, трясти плотным животом и оглаживать висячие усы. Нужно было прыгнуть наподобие Игната, а потом долго и с шумом обтекать, как навернувшийся в стремнину медведь. Василь же проделал всё тонко, почти ювелирно: мягко окунулся в воду, поклонился в ней озёрному богу, а затем очутился на снегу, сжатый весенним морозом. Как будто ничего и не было.

— Уаааа-хх, — закончил он и побежал к бане.

Виктор безразлично сошёл в воду, будто она строилась под ногами в ступеньки. Вместо того чтобы окунуться с головой, остался торчать в ледяном плену. Вода тянула вниз холодеющие ноги, и Витя медленно, с чувством собственного достоинства, погрузился в неё. На поверхности, как гиппопотам, он оставил только ноздри. Глаза тут же свело судорогой и захотелось посмотреть вверх, в оттепель, в ситцевое небо. Но взгляд неожиданно наткнулся на Тому, которая стояла на крылечке завёрнутая в какую-то тонкую штору. Обзор был неудобен, девушка виднелась только наполовину, будто нижнюю её часть разбили варвары. Наверное, она не видела парня, но вышла посмотреть на шум, который произвели Игнат с Васильком. Витя смотрел в немигающие, зелёные глаза, которые отчего-то так легко можно было различить с расстояния. Тома была высечена из ветра. Изящная, стройная. Тело её подошло бы даже для телевизора.

Ноги начинало сводить, поэтому Виктор с нарочитым плеском вылез и полыньи, думая, что девушка сейчас его окликнет. Но та только скользнула по нему пресным взглядом, как будто провела кисточкой. На пути к бане, Витя заметил, что Тамара находилась босиком на снегу и ничуть не страдала от холода. Завёрнута она была в белую простыню намотанную на тело как тога. Зрелище было не из приятных. Тома будто бы и смотрела на парня, но точно видела сквозь него.

— Ведьма, — подумал купальщик.

— Чего-то ты долго, — встретил его Игнат, — давай на самый верх, попарю?

Тело будто обварили в кипятке: кожа разогрелась и покраснела, готовая слезть вслед за змеиным взглядом Тамары, а внутри образовалась льдина, выступающая на шее острым кадыком. Моржа уже хотели потчевать берёзовым веничком, когда дверь отворилась и в парилку вошла Тома.

Она была полностью обнажена. Ноги у девушки были длинные, бежевые, как две штанины. Почему штанины? Да просто их хотелось немедленно одеть на себя. Тело — птичье молоко. В районе живота проклёвывался длинный косой шрам. Кожа девушки ещё с мороза была покрыта пупырышками. Казалось, что сейчас они лопнут и из них распустятся красные цветы. Они набухали сладким одуряющим потом и на пах легла тень, похожая на лесной муравейник.

— У-у-ааа, — сказал Василь.

— Ты это зачем? — раздражённо спросил Витя.

Тома ничего не ответила, а медленно подняла вверх руку и небрежно прикрыла ею молодую вспухшую грудь. Девушка поддала парку и протиснулась на лавку, где сидели мужики. Больше никто ничего не говорил. Игнат с шумом сопел, будто у него из живота вот-вот должен был выпрыгнуть буйвол. И только когда ногу на ногу положил Василь, сложился, как бабочка, Игнат и наконец Виктор совсем спрятался в тень, Тамара соизволила обронить:

— Всё с вами понятно.

— Чего пришла? — недружелюбно спросил Игнат, — в искус вводить?

Тома улыбнулась:

— Лучше бы во что-нибудь другое вводили.

Дама грациозно встала, ударив по глазам краешком высоких бёдер. Она сделала лёгкий шажок и мышцы на её ножках застонали. Словно всю её фигурку взял невидимый аппликатор и сдавил ножницами низ живота: ноги у Томы были слишком длинными, как у балерины. В дверях она изогнулась, встала боком, отчего вырвавшиеся из плоскости зад и грудь превратили девушку в музыкальную ноту. А потом улыбнулась. Сразу всем и каждому.

— Пойду-ка я ещё раз искупнусь, — прошептал Василь, а Игнат подхватил, — и я!

Они осторожно, чтобы не проткнуть друг друга, выбрались из парилки. Виктор остался сидеть на лавочке. В задумчивости он скрёб паклю между брёвнами. В окошко он видел, как мужчины чуть не передрались из-за того, кто первым искупнётся. В итоге они вместе рухнули в стылую серую яму. Тамара, завёрнутая в простыню и ступавшая босыми ножками по снегу, язвительно рассмеялась.

— Ведьма, — уверенно сказал Виктор.

* * *

Керосинка весело гудела на столе.

— Может сейчас, раз все чистые, омытые? Смотрите как нас много!

Располневший от бани Игнат вообще сидел за столом, как яичко ко Христову дню: круглый, красный, готовый к вопросу в лоб.

— Ты что, непонятливый? — нежно спросил Витёк.

Здоровенный мужик вместо того, чтобы треснуть грубияну по лбу или зло, как дворовая собака, огрызнуться, сразу пошёл на попятную:

— Чего ты. Хочется определённости в нашем предприятии. А то мне многое непонятно и неясно. Да, думаю, и другим тоже.

— Да, — задумчиво протянул Тамара, — что это вы такое здесь задумали? Может мне это уже кто-нибудь наконец объяснить?

Василёк прервал девушку:

— Мне! Что делать мне?

— А почему ты меня спрашиваешь, да? — ответил Витя, — господа, раз вы нашли силы приехать в эту глушь, то можете подождать ещё несколько дней. Надо походить вокруг, осмотреться, подумать. Да может кто-то из нас передумает. Дело-то серьёзное. Тем более я вообще не представляю то о чём вы говорите! Ха-ха

Из чайника с отрубленным носиком полилась красная кипящая струя. За чаем все успокоились. Витя поглядывал, как Тома в полутьме доставала изо рта язык и осторожно, словно кошечка, касалась налитого в блюдце чая. Василь прижимался к ней мальчишеским плечом и подрагивал то ли от страха, то ли от возбуждения. Ему, совсем юнцу, было неловко рядом со взрослой, перешагнувшей уже двадцатилетний порог дамой. Игнат же недовольно кряхтел на лавке, которая должна была вот-вот развалиться под его телом.

— Так! Закончили все дебаты! — неожиданно прикрикнул Виктор, хотя все сидели молча, — ломаетесь как барышни... Этот вперёд всех проскакать хочет, другой боится...

Виктор взглянул на Тому, которая ждала, что он скажет что-нибудь едкое и про неё, но парень предпочёл перевести тему разговора:

— А ведь то, что мы собрались делать... до этого никто не доходил с полвека, наверное. А может и больше, да? Надо подходить к сути осторожненько, да? Понимаете?

— Понимаем, — и даже Тамара, даже язычок пламени в керосиновой темнице согласились с Виктором.

Чай успел подстыть, а печка проголодаться.

— Вот, славненько. Чудненько просто. Давайте тогда отдышимся, поговорим о хорошем, да?

Накормив железную старушку дровами, Игнат вдруг сказал:

— А я как-то раз цыганку убил.

— О, как убил?

— Да так, она подошла ко мне вечером, стала лепетать чего-то. Про то, что у меня много детей будет, красавица-жена. Ну я её и ударил кулаком по голове. Не жену. Цыганку.

Он сжал кулак-палицу. Виктор спросил:

— А она чего?

— Кто она?

— Цыганка.

— Да чего, упала на землю и не шевелится.

— А ты что?

— Да ничего. Взял и дальше пошел.

— Так может ты её и не убил.

Игнат пожал плечами:

— Ну да, может быть и так.

Тамара пожевала бледными губами:

— Пойду спать от таких историй.

Мужчины смотрели, как Тамара ушла в дальнюю комнату и сразу раскрепостились. Казалось Игнат сейчас перестанет втягивать живот и его станет совсем много, он заполнит комнату, зажмёт в медвежьих объятиях и станет, наконец, многословным.

— А ты любил когда-нибудь? — спросил у него почувствовавший воздух свободы Василь.

— Когда-нибудь — нет.

— А кого-нибудь? — продолжил Виктор, — это важней, да?

— Кого-нибудь — да, — туго сказал Игнат.

— Расскажи, чего жмёшься. Что за жену тебе нагадали?

— Ага, — повеселел Василь, — я вот даже представить не могу какая у тебя могла быть женщина. Вот у меня Тома — красивая, стройная. Совсем странно читать ей стихи или просто лежать рядом. Люблю в ней вот эту женственность, которая тоже от меня. А как твоя дама выглядела? Наверное странная, лесная. С бородой.

Парни заржали, но Игнат ответил:

— Да не... та женщина была... обычная.

— Готов поспорить её звали Эдварда, — пошутил Виктор, но никто не понял остроты.

— Давай рассказывай! — пропел нежный Василь, — мы тут как перед причастием всё равно.

— Ну, загудели, как чайки, — Игнат начал неспешный рассказ, — раньше я был рыбаком далеко на востоке. По молодости, потрошил на плавбазе улов, а потом стал регулярно ходить в море на промысел. Ловил панцирного краба, сельдь, камбалу, палтуса. Людей, чего греха таить, чурался, с ними было неинтересно, не из-за начитанности, наоборот, книг тоже сторонился, просто казались невероятно скучными разговоры о политике, которые всегда перетекали на женщин.

— Бобылем помрёшь, — говорил Степаныч и подшучивал, — или ты заднеприводный?

— Праворульный, — беззлобно отвечал Игнат и продолжал тянуть лебёдку.

Степаныча на шхуне любили все. Он был говорливым механиком, которого не могли перекричать все корабельные механизмы. Игнат неизменно приходил ночевать в его кубрик рядом с машинным отделением, испытывая потребность в постоянном присутствии шума. Он заполнял одиночество, позволял не требовать от жизни чего-то ещё — любви, общения, перекуров. Возможно поэтому Игнат был не против, что днём во время долгой и тяжёлой работы, Степаныч развлекал его своими историями.

— А ты знал, что при Сталине с материка на Сахалин под проливом хотели строить тоннель подземный? — спрашивал Степаныч.

— Не знал, — отвечал Игнат, — и что с того?

— Так вот, скорей его построят, чем ты женишься!

— А зачем жениться?

— Да чтобы детишки были.

— А если я не хочу детей?

— А если, а если, — кипятился Степаныч прямо как котёл в его ведомстве, — не "а если", а надо! Чтобы после тебя чего осталось. Вот у меня жена есть и дочка. Хочешь познакомлю?

— Не хочу, — пожимал плечами Игнат.

Ему уже было слегка за тридцать. Он давно перестал быть парнем и даже молодым человеком, а всё вернее становился зрелым мужчиной, свежесть которого выдавали разве что блестящие глаза. Они подсказывали кондукторам и вахтёршам, что Игнат ещё не до конца закостенел, не оплавился в грубую, приземистую мужицкую формочку. Это интуитивно чувствовала и команда, относившаяся к нелюдимому рыбаку как к младшему члену, хотя Игнат был выше и шире всех в плечах.

— Давай-давай, заходи, — торопил его Степаныч, — я тебя наставлю на путь истинный.

Стареющий механик втащил коллегу в жёлтую приморскую пятиэтажечку. Она, как и в любом портовом городке, поросла бледными шляпками спутниковых тарелок. Игнат даже не успел приодеться по случаю: только-только закончился рейс и оказалась на руках зарплата, как Степаныч потащил товарища к себе домой. На голове у Игната была вязаная рыбацкая шапочка, поднятый ворот свитера скрывал загорелую шею. Короткая борода, как бурые водоросли оплела коралловый подбородок. Вдобавок несло от него волчьим потом и солью, запахом дальних путешествий и одиночества.

— Заходите гости дорогие! — встретил с порога женский голос.

Игнат бесстрастно скользнул взглядом по жене Степаныча. Это была немолодая женщина чьи былые формы сползали вниз: бёдра поникли, как собачьи уши, а на руках, ближе к подмышкам, висели складки точно у летучей мыши. Она вообще была похожа на животное притворявшееся человеком. Чувствовалось, что если убрать поддерживающий лиф, то огромные груди женщины расплескаются по выпирающему животу, как вода из опрокинутого корыта, и полная дама окончательно превратится в чудо-юдо рыбу кит. Да и над губой торчала у нее крупная, советская родинка.

— Зачем на такой женятся, подумалось тогда мне? — продолжал рассказывать Игнат, — она ведь вся как котлета из дешёвого фарша. Никогда бы не поцеловал ничего подобного!

— Вот она, моя жинка! Кровь с молоком! — хохотнул Степаныч, — а какая раньше была. Сама как корабль! И корма, и бак, и какой такелаж! Да ты проходи в зал, а я на стол метать буду.

Игнат неловко прошёл в комнату, всё ещё теребя в руках шапочку. В комнате на диване сидела девочка лет тринадцати-четырнадцати.

— Здравствуйте, — тихо сказала она.

— Здрасте, — согласился Игнат.

Он уселся на стул напротив девчушки и стал смотреть, как стол заполняется яствами. Степаныч ласково поругивал женушку, что куда-то дела нож, а когда механик начал искать место, чтобы воткнуть стеклянный графин с беленькой, Игнат отвёл смущённый взгляд от рюмок и балыка, да от нечего делать как следует посмотрел на девочку.

А та вдруг посмотрела на него.

— Лена, дочурка, — подсказал Степаныч и убежал на кухню.

— Здрасте, — снова сказал Игнат, и девочка засмеялась.

Смех прыснул из неё бело и тонко, как из... и Игнат с трудом отогнал морок и отвернулся к окну, но знал, чувствовал, трепетал нутром из-за смеха обычной девочки с косичками. Между ними повисла улыбка, как детские качели взлетавшая то на лоб, то на подбородок, причём не на свой бледный лик, а на его, Игната, лоб и подбородок, почти явственно осязая грубую кожу и морскую бороду.

Игнат снова посмотрел на девочку, приоткрывшую в удивлении рот и впившуюся в него глазами. Они раскрылись, как раковина у устрицы. Он был уверен, что девочка превратилась в девушку прямо на глазах, когда он вошёл в комнату. Ещё чуть-чуть и девочка, благодаря притяжению перелетев через стол, оказалась бы у него на коленях. Да она и сама была бы рада оказаться на коленях у викинга, доверив ему маленькую грудку. Мужчине немедленно захотелось подойти к девочке, сесть рядом, как следует просунуть руку между её синими рёбрышками, и...

— Не поверите... я чуть было так и не сделал. Не знаю, что со мной случилось, но чтобы не ошалеть, пришлось выпить водки... сроду её не пробовал, а тут... выпил.

Во время обеда Лена подалась вперёд, будто в спину ей пахнуло ветерком. Она смотрела на сухое загорелое лицо Игната и ей хотелось потрогать его пальцем. Смотрела на ржавые ладони и представляла, как сладко бы царапали они по её коленям. Девушка зарделась, покраснела, свела ножки в сиреневых колготках в острый, смотрящий в пах уголок. Худое овальное лицо со скулами-гладышами набухло и под тяжестью распустившихся глаз уставилось в пол. Тот был устлан в геометрическом, в квадратном, в очень занимательном тоне. Игнат чуть было не закричал, когда увидел, как по линолеуму к нему скользит сиреневая змейка — носочек девушки.

— Передайте пожалуйста сок, — донёсся с дивана треснувший голосок.

Игнат тоже всё понял и хотел что-то ответить, но у него получилось лишь невнятно прорычать. Он не знал куда деть своё большое крепкое тело, привыкшее бороться с тяжестью сети, но не с взглядом этой хрупкой девчонки. Поэтому он накладывал себе слишком много еды, которая почти вываливалась у него из тарелки.

— Вот ты оголодал в океане-то! — смеялся Степаныч, — а вот давай-ка пресненькой тебе налью, а то всё по солёным водам ходили!

Но тут Игнат почувствовал на себя ещё один взгляд. Он был тяжёлым, как молот. На гостя с ненавистью глядела мать Лены, которая несмотря на безобразные формы почувствовала происходящее куда как тоньше мужа. Странным материнским инстинктом она перехватила взгляд дочки, которая в присутствии чужака неожиданно раскрылась, как утром под лучами солнца раскрывается цветок. Тётка тут же всё поняла и разгневалась не столько на себя, сколько на Игната, который предпочел ей, взрослой и плодовитой самке, маленькую пигалицу.

— Не пора ли вам идти, — зло задвигалась родинка на лице, — а то вы только что с похода, вам бы отдохнуть после тяжёлой работы...

— Да уже сутки проотдыхали-то! — засмеялся ничего не подозревающий Степаныч.

Но Игнат, когда его большой ноги игриво коснулась маленькая детская ступня, вырвался из-за стола и лихорадочно натягивал обувь в коридоре. Лена выскользнула его проводить. Аккуратные ноздри её жадно раздувались: растущий женский организм старался надышаться впрок терпким мужским запахом.

— Эй, Игнаша, ты куда? — кричал в подъезд Степаныч, — не слушай мою жену! Она дура! Я всегда это знал! Эх...

Из-под руки Степаныча выглядывала любопытная головка Леночки, которая жадно рассматривала убегающую спину варяга.

— Тьфу ты, совсем он странный какой-то... — пожал плечами механик и закрыл дверь.

— Ну а дальше чего? — спросил Витя, — ты же говорил, что у тебя была женщина? Неужели ты ту маленькую девчонку... ну... того?

— Нет, — прорычал уставший от долгого рассказа Игнат, — я тогда почти обезумел. Ведь если бы мы были наедине, если бы не было её родителей, вышли бы они, скажем, в магазин, то знаю, что бы я с ней сделал. И она знала... Захотела меня без остатка в тот самый момент, когда увидела, и сразу подалась вперёд, выпятила всю себя напоказ — подходи, бери, владей мной! Задышала, и шея у неё стала тоньше, прямо хватай руками... а я... почти схватил. Ох, как же нехорошо могло выйти!

— Почему же нехорошо? — удивился Виктор.

— Это демон был, — серьёзно ответил Игнат, — маленькая Тамара.

На печке у чайника снова пошла носом белая кровь.

* * *

Виктор лёг на топчан с самого краешку, боясь навредить спящей Тамаре. Он помнил зловещее предупреждение Игната и теперь, не раздеваясь, молча смотрел на заснувшую девицу. Игнат всегда спал около печки на старой пружинистой кровати, которая стонала под ним, как портовая шлюха. Он был бы и рад поместить рядом с собой Виктора, но был настолько широк, что парню просто не оставалось места.

— Будешь с нами спать! — радостно крикнул на это Василь.

— Как это с нами? — удивилась Тома.

Топчан был большим, покрытым чёрным пещерным одеялом и на нём без труда могло поместиться три человека, но Тома была против, даже закатила небольшую истерику, которую Игнат прекратил криком: "Цыц, женщина!".

— Ты хочешь, чтобы я с двумя мужиками в койке спала? — возмущалась девушка.

— Да какой-то это мужик, — отмахивался Игнат от Василя, — святой почти.

Василь радостно кивал, Виктор как-то жался и прятал в бородку непроницаемые карие глаза, и только Тамара хмыкнула так выразительно, как хмыкают, если знают какой-нибудь очень большой и очень неприятный секрет.

Виктор давно не видел так близко от себя спящую женщину. Они нравились ему больше бодрствующих. Днём женщина обязана лепетать, взмахивать ресницами, что-то делать, грустить, обниматься и её невозможно поймать, сказать — сядь... сядь, посиди, дай на тебя погляжу. Она как бабочка, которая не хочет садиться на булавку, а ночью можно неслышно протянуть руку и почувствовать на казанках её лёгкое дыхание.

Тома спала в непонятно откуда взятой пижаме. Деревянный домик долго хранил в себе тепло, и Витя даже скинул с себя рубашку. Та, как живая, сползла на выструганный пол. Тамара повернулась на бок и молодые люди оказались лицом друг к другу, как сложенная пополам игральная карта.

Во сне Тома беззащитно приоткрыла ротик, который выстроился в грустную, плачущую букву "о". У неё был прекрасный рот. Рот-предтеча, колодец, пещерка, лунка, куда хотелось закатить шарик. Точно треснул на коже невидимый разлом и открылось алое чрево. И губы у неё были бледными, как шрамы. Хотелось провести по ним чем-то вроде бритвы. Витя, не владея собой, протянул руку, пока не коснулся тёплого дыхания. Скрипичные пальцы остановились рядом с женским лицом, не решаясь тёмным движением погладить такие же тёмные волосы. Вместо этого Витя осторожно провёл средним пальцем по губам девушки, описав по ним маленький, но распластанный, будто согнутый обруч, кружок.

Палец приятно ощущал мягкие трещинки и так набух кровью, что давление грозило вышибить из фаланги белые шарики костяшек. Закончив с ласками, Виктор отвернулся и убрал руку, только что совершившую вояж, под мышку. Он словно спрятал её в себя, примешивая к смытому баней запаху чужой лавандовый аромат.

Этой ночью он пах женщиной.

От духоты, налипшей на крохотное окошко, Виктор ночью пару раз просыпался и отправлял вниз, к блаженному половому холоду, сопревшую одежду. Луна добавляла света в котором Василь спал, обвив подругу руками. Мальчик не мог справиться со взрослой женщиной. Ему словно не хватало рук, смелости, умения, чтобы надёжно оплести и защитить ночью спящую женщину. Его руки были похожи на ивовые прутья, которые обмакнулись в голубую девичью кожу. Рот Томы был закрыт и она посерьёзнела, нахмурилась, будто решала задачу по геометрии, а не спала в окружении двух мужчин. Оставшись в одних плавках, Виктор забылся под тяжёлые молотобойные вздохи Игната: тот всегда спал как будто с кем-то боролся.

Его разбудили поглаживания.

Витя отбрыкивался от них, как от лезущих в сон грабителей, но потом продрал глаза и заметил, что на его груди лежит чья-то рука. Она начиналась пятью глазками-ноготками, которые неслышно снимали тоненькую стружечку с солнечного сплетения. Не нужно было поворачиваться, чтобы понять, что Тома пришла вернуть свой запах.

Её рука, как паук, шелестела по груди, стараясь просунуться между рёбер и оплести алое сердце. Она то опускалась до бёдер, где, как погонщик скота, начинала гнать стада эритроцитов к нужным органам. А затем, точно в насмешку, переходила к ключицам и шла по ним, как канатоходец, чтобы напоследок вспорхнуть над губами игровой бабочкой. Но Витя не собирался никого ловить. Он неподвижно лежал на спине и меланхолично разглядывал потолок, слушая, как его изжёванную, покоцанную кожу натирает шелковистая ручка.

Пальцы теребили ему ухо, путались в бородке, стараясь то ли расчесать её, то ли окончательно запутать. Ладонь описывала круги на груди, словно решала теорему Эйлера. Властный отросток чужого тела требовал подчиниться, сжать до хруста наглую руку и как следует закусить пальчиками. Тогда бы они опали. Тогда бы стали покорными. Но ничего этого не хотелось, и Виктор осторожно встал.

На топчане переплетёнными лежали Василь и Тамара. Девушка высовывалась из кокона и бесцельно водила рукой по пустой постели. Несостоявшийся любовник хмыкнул, присел на корточки и осторожно достал из рюкзака, который он спрятал под кровать, какой-то плоский предмет.

Одеваться в темноте не пришлось — бычий пузырь окошка уже наполнился весенним светом. В большой комнате, не шевелясь и не храпя, лежал Игнат. Могучая грудь во сне даже не сжималась и казалось, что мужчина на время сна просто умер, так он был неподвижен. Возможно это из него, а не из печки вышел тёплый дух, которым всю ночь согревалась избушка.

Витя выскользнул на улицу и огляделся. Красота природы не заставила втянуть в лёгкие свежий воздух: небо слегка оттаяло, а лес стоял размытый, акварельный, цвета черники и чернослива. Вместо луны ярким светом резанул по глазам включившийся телефон. Проморгавшись, парень прильнул к клавиатуре:

"Запись N1.

Даже в наш постиндустриальный век этнографические исследования не потеряли своей актуальности. Лингвистические экспедиции и археологические раскопки помогают расширить границы человеческого знания. Только объектом изучения обычно служат периферийные, вторичные, исчезающие вещи: малочисленные тундровые племена, вымирающие сибирские деревеньки или ржавый крестьянский лемех. Почему-то считается, что тайна, сокрытое, неизвестное, непременно обитают на ойкумене научного знания. Тогда как в границе логоса, в сердце изученного, ещё существуют лакуны, требующего пристального внимания исследователя.

В попытке их заполнения и заключается актуальность моего этнографического эксперимента.

Я не придерживаюсь строгого принципа наукообразности, потому что не являюсь дипломированным специалистом. Скорее, я наблюдатель. Но наблюдение, как известно, один из главных научных методов, поэтому мне хочется придать своим исповедальным заметкам видимость университетской работы.

Предметом моего изучения являются представления определённой социальной категории русского народа о любви. Да, это неточная, размытая, философская категория. Сразу возникают вопросы: "А кто такие русские?", "А что такое любовь?". Проблема в том, что эти понятия не измеришь с помощью физических приборов и опытным путём нельзя вычислить их массу или плотность. Но, повторюсь, я не учёный, а всего лишь наблюдатель.

Объектом моего наблюдения является группа людей, состоящая из трёх человек: мужчин Игната и Василия, а также женщины Тамары. Их психологические портреты и гендерные роли будут прописаны в следующей главе.

Локальные рамки исследования заданы охотничьим хозяйством, которое расположено в Моршанском районе Тамбовской области. Место сугубо утилитарно: здесь можно загодя и дешево снять укромный уголок. Совпадение, что эти леса являлись центром русского раскольнического движения — просто случайность.

Временные рамки не ограничены, но работа закипела в первых числах апреля. Весна выбрана не просто так, а согласно логике эксперимента. То есть исследование протекают в текущем времени. Оно являет собой настоящий момент.

Я работаю в междисциплинарном подходе, используя последние наработки как в психологии, так в истории, культурологии, этнографии и литературоведении. Важной отличительной чертой моей работы является то, что я непосредственный участник собственного же эксперимента. Я точно также подвергаюсь воздействию других испытуемых, которые также не подозревают о моих намереньях, как я не осведомлен о том, что из всего этого выйдет.

Что из этого выйдет покажет время".

Интернет никак не хотел ловиться. Витя с тоской оглядел беспомощные окраины и заприметил сосну, росшую одиноко и даже вальяжно. Он подошёл к ней и нежно, не без трепета, взялся за толстый сухой сук у основания. Подёргал за него, как за дверной колокольчик и, убедившись в крепости дерева, стал карабкаться на него.

Руки обжигало морозом, и хорошо, что ветер, ночью разогнавший тучи, заставил дерево сбросить оземь снежную шапку. Связи по-прежнему не было, и парень изгибался, лез вверх, крепко хватался за ветви, стонавшие в его руках. Они гнулись, возбуждённо царапая кожу, и пахучая хвоя настойчиво лезла в ноздри. Один раз, чтобы забраться повыше, пришлось даже засунуть руку в небольшое узкое дупло и подтянуться, отчего сосна охнула и чуть накренилась. На самый вверх он забрался быстро, боясь что не успеет кончить своё тайное дело, и когда на зелёный лапник с верхушки выстрелило белым снежком, парень оказался прижат к стволу хоть и потным, но довольным собой. Он приложился губами к коре и та оставила на них благодарный поцелуй, да сбросила вниз ещё снежка, чтобы древолаз умылся и почистился. А затем сосна убаюкала уставшего парня, и он не увидел, как появившаяся связь отправила во всемирную сеть его послание.

Когда Витька спрыгнул на землю, то его потряс голос Игната:

— Ты чего на дерево лазил?

— Я-то? — глуповато переспросил мошенник.

— Ты-то, — утвердительно кивнул мужик, — проснулся от чьих-то шагов. Думал собачка опять носится, но Симка в будке спит. Ни черта сторожить не умеет! Потом гляжу вверх, а там ты сосну оседлал. Чудно.

— Я отвечу, только сперва на мой вопрос ответь, — нашёлся Витя.

— Давай, чего же.

— Вот представь, что ты летишь в космос на ракете.

— Так...

— Но взять с собой в полёт можешь только троих спутников. Выбирать ты можешь из меня, Тамары, Симки, Василя.

— Только из вас выбирать? — задумался гигант.

— Да.

— Ну как... Тебя бы взял, ты же наш кормчий. Как без кормчего на корабле? Василька бы взял, чтобы рифмы строгал, а то скучно без них будет. А больше никого не хочу. Нет, собачонку возьму, но без девки. Ну её к чёрту. Так чего на дереве делал?

Витя облегчённо рассмеялся:

— Да шишки хотел погрызть. Вот как наш керженский святой Клюев, когда он жил на Соловках, то дарил странникам по сосновой шишке, да? Вот это очень интересно. Сразу видно, что человек хороший. Вот и я решил за шишками, да. Хочешь?

Он протянул Игнату шишку, которую сосна на прощанье положила в карман. Мужик недоверчиво повертел в руках подарок и спросил:

— И чего мне с ней делать?

— Ты за щёку её, за щёку.

— Точно?

— Да-с... Демосфен вон камешки за щеку напихивал, чтобы научиться разговаривать как надо. А мы шишки должны, чтобы молчать. Почему, да? Потому что молчание золото.

Витя положил в рот шишку и улыбнулся. Игнат открыл пасть и осторожно, будто кубик рафинада, положил туда шишку. Недоверчиво покатал по нёбу, как карамельку, и наконец упокоил за щекой.

— Ну хак? — делая серьёзное лицо спросил Виктор, — нраится?

— И долго её сосать? — шишка почти не сказалась на дикции великана.

— Поха керженский дух топой не овладеет!

— Долго значит, — мрачно кивнул Игнат и зашагал на раздумья куда-то в лес.

Когда силач удалился, Витя выплюнул шишку в снег. Взгляд лениво проследил за её падением, и оказалось, что снаряд упал рядом с кровавым пятнышком. Витя пригляделся и различил на почти стаявшем уже снеге кровавые разводы.

Это была не гроздь осенней рябины, а настоящая свежая кровь.

* * *

Тома смотрела на Игната с недоверием, внутренним женским чутьём зная, что если этот зверь сорвётся с цепи, то ни Виктор, ни Василь не в силах будут её защитить. Девушка даже подарила Игнату из своей косметички флакон репейного масла. Чтобы тот ухаживал за своей бородой, застенчиво объяснила Тома. Мужик принял дар через силу, засунул бутылёк в один из карманов, пробурчал благодарность, надеясь, что девушка от него отстанет. Но она продолжала ластиться к Игнату как кошечка: подолгу смотрела, как он колет дрова, и ходила вроде бы по своим делам, но всё вокруг, да около.

— Уйди, зашибу! — иногда поворачивался Игнат и грозился в сторону Тамары первой попавшейся под руку жлыгой.

Девушка тогда фыркала, высоко, будто солдат в почётном карауле, поднимала ногу и степенно уходила по тропинке к прудику. Снег на дорожках уже стаял и белый король правил лишь в глуши, где под деревьями, как у коновязи, хрустели морозцем снежные кони. Пруд тоже оттаивал. Прорубь рассосалась, как старая рана, провалилась под воду и разрослась по льду трещинами. Тамара присаживалась у бережка на корточки, отчего округлялась в матрёшку, грациозно вытягивалась и с высунутым от удовольствия языком разбивала ведром тонкий ледок.

Васильку очень нравилось, когда подруга таскала в дом или баню воду. Тогда поэт разваливался где-нибудь на солнышке и принимался сочинить стихи. Он глядел на Тамару влюблёнными глазами, но они были поглощены не её тонкой фигуркой, а жёлтой прядью, упавшей со лба, приоткрытым ртом или косточкой, выпиравшей на предплечье, как зашитая под кожу сосновая шишечка.

Сосать шишку Василька научил Игнат. Он сказал, что так надо и что через это можно приблизиться к спасению. Шишку парень выбрал зелёную, нераскрывшуюся, пахучую. Он покорно принял её из мужицкой руки, как наградную медаль и тут же прицепил себе за щеку, где плод растворялся терпким, земляным ароматом. Игнат сосал сразу несколько, точно надеясь больше очиститься:

— Чего пишешь, поэт? — чётко интересовался он у товарища.

— Не смотри! — Василь заморгал глазами, — это тайное... Про всех нас. Наше жильё. Я потом, в самом конце... обязательно прочитаю. Там и тебе много посвящено.

— Мне? — удивился Игнат и от неожиданности опустил кряжистую корневую руку на ногу мальчика, — ты чего это... мне что ли? Ну... пишешь...

— Да, — набрался храбрости Васька, — быть мной легко, главное закрыть глаза и не бояться, а вот тебе действительно нужна недюжинная воля. Как ты боролся с наваждением о котором нам рассказал! Надо быть очень добрым человеком, чтобы... вот как ты, понимаешь?

— Не понимаю, — шепнул Игнат, — обычный я...

— Хороший ты, — солнечно улыбнулся Василь и благодарно склонил голову на плечо друга.

Так сосенка прижимается к горнему обрыву, и поражённый Игнат машинально погладил поэта по кленовой голове. Из глаз почти покатились слёзы, и мужчина прохаркал:

— Жалко мне тебя, ох как жалко. Но нельзя иначе, нельзя!

А затем рывком поднялся и, утирая слёзы, пошёл в дом. Там на его кровати, заставляя стонать пружины, развалилась Тамара, вытянувшая к потолку красивую, чувственную ногу, которую хотелось схватить и зажарить:

— Чего, — протянула девушка, — с парнем моим обнимался?

— У-у-у, окаянная, — прогудел Игнат и обиженный сел к ней спиной, а лицом к печке.

В комнатушку, как сдутый одуванчик, влетел Василёк и завидев Тамару, закричал:

— Тамарочка, послушай какую я рифму придумал!

— Ага, обязательно, — дама принялась рассматривать себя в карманное зеркальце.

В соседней клетушке Витя спрятал в рюкзак телефон и тяжело вздохнул:

— Боже мой, за что мне это всё?

* * *

Витя сидел в беседке и смотрел, как гасло солнце. Оно гасло обыкновенно, без красок, без зрелища, глядеть было не на что, но заседание на закате делало парня мудрствующим, защищённым от лишних докучаний. И если Игнат с Васильком уединились и обсуждали можно ли сосать не только шишки, но и жёлуди, то Тома никак не могла успокоиться. Она ходила кругами, утопая резиновыми сапожками в талой почве, пока Витя раздражённо не спросил:

— Ну чего тебе надобно, да?

— Вот скажи, — девушка подошла к созерцателю, — зачем ты им приказал шишки сосать?

— Да знаешь, случайно вышло... — ответил Витя, — можно сказать, что меня застали врасплох, да. Скажи спасибо, что я именно про шишки придумал, а не чего-то ещё.

— А сам почему не сосёшь?

Витя пожал плечами:

— Не мужицкая это обязанность — шишки сосать.

— По-моему твои друзья себя как голубые ведут.

— Нет-нет, что ты! Они просто хорошие... солнечные ребята. Верят в звёзды и подорожник. Василь поэт, ему всё можно. А Игнат человек тёмный, хвойный. Такие если совершают убийство, то только затем, чтобы посмотреть, что у человека внутри. Поэтому я радуюсь, что он улыбается, руку своему дружочку кладёт на плечо, баню топит. Если его не занять шишкой, то он кому-нибудь шею надкусит.

— А если ты им повелишь сексом заниматься, они будут?

— Не-а. Не будут. Вообще слово секс у нас наносное, вошедшее в наш язык насильственно. В словаре Даля его нет. Оно пришло к нам в ХХ веке, быть может поэтому мы до сих пор стесняемся говорить слово "секс", предпочитая различные эвфемизмы. А ещё обрати внимание на лингвистическую особенность старого правописания: частица "уд" большей частью находится в положительных, деятельных словах — удалой, ударник, удить, удобно... а сейчас всё хреново. Как-то не принято у нас говорить про секс. Любовь там, соитие, переспать, а когда говоря "секс" лично меня передёргивает всего — не звучит, пошло как-то, неестественно. То ли дело русское словечко ёбля.

Тома села рядом. Витя почувствовал, как к ноге прикоснулось тугое горячее бедро. Внутренности обожгло от старого тамаркиного вопроса:

— А ничего что мы с тобой когда-то ебались?

Парень шмыгнул носом:

— Это действительно ничего так.

— Вот прямо так ничего?

— Один мой любимый литературный герой говорил: "Что же? Ничего". Вот и я так скажу.

Тома наморщила лоб и произнесла:

— А-а, всё забываю про твоё показное безразличие к женщинам. И вообще ко всему. Кажется, мне нужно было сказать иначе. Всё это было действительно ничего. Так, мгновение. Совсем ничего, понимаешь?

Парень сгримасничал. Показалось, что через лицо пролёг неровный хирургический шов:

— А я нигде и не говорил, что я хороший.

Тома иронично хмыкнула:

— А тебе это хоть раз кто-нибудь говорил?

— Да конечно... было дельце. Как-то раз одна дама сказала мне: "Я ваша навеки". Я тогда очень обрадовался, глядел ночью в потолок и всё сжимал темноту, представляя, как завтра снова пожму ею талию. Но вечность почему-то так быстро закончилась. И было, в общем-то, очень неприятно. Да... неприятно, пожалуй.

— И всё? И ты из-за этого протух?

Она сказала это с таким тоном, как будто речь шла про поцарапанное крыло автомобиля или куриное яйцо.

— Да, — подумав, ответил Витя, — из-за этого.

— Мало ли на свете баб? Чего убиваться-то?

— Ну да, возможно. А вот скажи... если бы у тебя была возможность полететь в космос и команду ты бы могла набрать из всех нас, даже Симки, ты бы кого выбрала?

— Чего?? Это тут причём? — не поняла Тамара.

— Просто интересно. Ну так кого?

— Никого. Симку бы с собой взяла и всё.

— Ладно, проехали, — отмахнулся экзаменатор.

Солнце скрылось за соснами. Настолько пресно, что даже стало неприятно, словно ребёнку обломали праздник. Витя помолчал, а затем снова стал серьёзным:

А на самом деле представь — как это страшно — не знать любимого человека. Ты вроде бы и с ним, но не догадываешься, что в детстве у него был муравейник в трёхлитровой стеклянной банке. И это уже сразу говорит, что между людьми никакой любви и не было, потому что, я уверен, если ты по-настоящему любишь, то первым делом должен рассказать человеку, что у тебя в детстве был муравейник в стеклянной банке. Ну или что-то такое же рассказать. Понимаешь принцип, да? Это не имя собственное, потому что в детстве человек счастлив, нет у него никакой поганой личности, он только делает в песке секретики и жуёт черноплодку. О таких вещах не пишут в социальных сетях, потому что хотят оставить только наедине с самим собой. И когда этим делятся с другим, то делятся и любовью. А если у человека даже не возникает мысли рассказать что-нибудь подобное, значит и свою любовь он выдумал через силу.

Тома доверительно толкнула парня в плечо:

— И что она тебе рассказала?

Он провёл тыльной стороной ладони по сидению, отчего в кожу влетела заноза:

— Да... историю из детства. Про то, как она пошла в сарай, забралась в мешок с сеном и там случайно заснула. А родители думали, что дочь пропала и везде носились, её искали до самого вечера. Понимаешь, маленькая такая история, незначительная. Вот тебе рассказываю — какое она для тебя имеет значение? Да никакого. А вот я... представляешь, я до конца жизни буду знать, что она в детстве спала в мешке с сеном, а её всюду искали испуганные родители. У неё самой будут дети, семья, муж. Она будет стирать бельё, а я, где-то за тысячи километров, буду знать про этот мешок с сеном. Её прошлое, в отличие от её жизни, будет навеки со мной. Это как тавро, ничем не вытравишь. Это ещё хуже, чем быть нелюбимым. Это вообще хуже всего!

Тома заиграла с прядкой, засвистела что-то и рассказчик переспросил:

— Ты вообще понимаешь о чём я тут говорю, да?

— Ага, — сказала Тома, — я всё понимаю.

Она легонько обвила тонкий стан парня, положив голову ему на плечо, как бывает берёзы кладут листву на озерный бережок. Руки дамы нежно перебирали на чужом поясе невидимую паутинку. Тома колола упругой грудью плечо и хоть вела себя как вторая, но выгнулась, как четвёртая буква алфавита. Парень приложил её руку к своему животу. Под ним испуганно билась жилка. Тома нащупала её и простодушно сказала:

— Лучше бы ты со мной остался.

Витя совершенно искренне согласился:

— Конечно лучше!

— И ебалися бы мы...

— Егалися бы!... — зажмурился Витя.

— Хочешь, — безразлично зевнула Тамара, — скажу, почему она от тебя ушла?

— Ну говори.

Девушка не отлипая от его фигуры, лениво защебетала:

— В голову не приходило, что и ты тоже ей понарассказывал всяких историй? А? И она, постирав, как ты говоришь, пелёнки, вдруг сядет на краешек стула, уставится в одну точку, задумается и может быть даже всплакнёт. Но уже от твоих историй. Про себя. И то, что ты даже об этом не задумывался, говорит о том, что ты и не любил вовсе. Так, изображал.

— Не, — парень облизал сухие губы, — вряд ли она будет что-то такое вспоминать. Ей это никогда не было интере...

Но Тома уже поднялась со скамейки и шла, покачивая бёдрами. В холодеющем к ночи воздухе таяли её следы. Не оглядываясь, она помахивала ручкой, как будто приветствуя кого-то невидимого. Вите показалось, что между сжатыми ноготками бьётся вытащенный у него из живота нерв. Он изгибал белую голову, пытался вырваться из цепких пальчиков, но ногти быстро отрубили ему голову. Раздался чуть слышный треск, будто лопнул крохотный воздушный шарик. Говорят, с такими звуком солдаты в окопах лопают вошь. В животе аукнулась пустота. Там чего-то явственно не хватало, как будто вырезали семенной канал и парень, пожевав губами, присовокупил:

— Ведьма.

* * *

"Запись N2.

У меня была возможность провести среди испытуемых социометрию. Социометрия — это метод по измерению межличностных отношений. Если вас в школе учитель просил написать на бумажке имена трёх одноклассников с кем бы вы готовы были гипотетически отправиться в космос или ещё куда, то значит социометрию вы проходили.

Исследование показало, что мои подопечные считают меня лидером, а сублидером Игната. Василий просто середнячок, а явный аутсайдер Тамара, которую по популярности обогнала даже её собачка. Возможно поэтому она так ехидно себя и ведёт.

Но нужно подробнее остановиться на психологических портретах участников.

Несмотря на то, что согласно социометрии Василий оказался середнячком, он является самым важным звеном команды. Им мы прокованы, им связаны, и только он нас может разъять. Ему скоро исполнится семнадцать лет и он похож на цветик-семицветик. Влюбчивый такой парень, хороший, честный. Школьник ещё. Чем-то напоминает Есенина или жертвенного барашка. Весь такой в катышках, беспомощен, как свалившаяся со стола хлебная крошка. Его волнует красота растаявшей снежинки, он хочет знать, за что та жила и погибла, но вместе с тем Василий не рохля. Вместо костей у него чёрный грифель. Он из той породы людей, над кем смеются в школе, но кто под пытками не выдают тайн врагу. В рассеянном взгляде и глуповатой улыбке у Василька не меньше твёрдости и силы, чем в сжатых кулаках Игната. Василий в доверительных беседах не раз открывался мне, и я знаю, что поэт долго был убеждённым девственником, который хранил свою честь для прекрасной блоковской дамы. Но однажды случилась закономерная вещь: незнакомая Тамара мимоходом похвалила в интернете его стихи, и Василёк понял, что повстречал ту, что дышит туманами.

От Тамары я и узнал про Василька. Когда-то Тамара состояла со мной в сексуальных отношениях. Именно она — со мной, а не наоборот. Это дело прошлых дней, бессюжетных, случайных, упомянутых лишь для приличия. Но зря Василёк притащил на заимку свою пассию, которая может испортить весь эксперимент. Теперь поэт является её кавалером, а Тамара пытается выведать, что же мы такое задумали. Кроме неё все в курсе. Даже лающая Симочка давно всё поняла. Тамаре не даёт покоя гордость, уверенность в собственном превосходстве. Самое неприятное в том, что она действительно превосходит нас всех. Она потрясающе красива, и — хуже всего, она умеет пользоваться божьим даром. Её характер поражающая смесь доминирующей самки, которая обитает в овечьей шкуре. Тамара любит мужчин, но не их руки, тела, ум, а вот эту нашу уверенность в том, что мы мужчины. Она может легко похитить её, выщипнуть тонкий нерв из уязвлённого либидо и, положив его на язык, проглотить. Приставая ко мне в постели она хотела не меня самого, а только чтобы я поддался, стал понятен её логике, направил бы её руку себе в пах. Тамара бы не остановилась, а продолжила, дошла до конца лишь за тем, чтобы вновь оказаться правой. Она похитительница мужского. Коллекционер. Под ногтями у неё хранятся сотни мужских запахов. И с Васильком она не потому, что ей так нравятся его стихи, а потому что о нём не думаешь, как о мужчине. У него нечего похищать. Он святой дух.

Радует, что Тамару побаивается Игнат. Не смотря на свою диковатость, он очень точно понимает происходящее. Он как будто карикатурен, сделан точно по добротному мужицкому шаблону. Нечёсаный лохматый увалень. Простонародье. Разумеется, это обманчивое впечатление. Если бы Игнат был обыкновенной здоровой деревенщиной, то он бы здесь не очутился. Я уверен, что это настоящий шатун, который набрёл на нашу избушку в надежде, что сможет навеки успокоить в ней свою страсть. Не зря он часто уходит куда-то в лес, и возвращается мокроватый, всклокоченный, умиротворённый. Он замкнут, а замкнутым бывают тогда, когда есть что рассказать, когда есть что держать под ключом. А сам мужчина как пёс, что перегрызёт глотку любому, кто попробует отпереть засов. Удивительно, но это понимает Тамара, отчего смычка между ней и Игнатом, не смотря на вражду, только крепнет. Но это и неизбежно. Игнат полностью состоит из мужского. От него можно отрывать куски и раздавать тем у кого не растёт борода. Игнат настолько верит в то, что я задумал, что даже, наверное, переоценивает мои силы. Я вижу, как ему физически сложно ожидать условленного момента, отчего он так часто и скрывается в лесу. К сожалению, он уверен, что желаемое принесёт ему долгожданное избавление от внутренних страданий. Я же уверен, что этого не случится, поэтому у Игната стоит ожидать усугубления личностного кризиса.

На этом я бы закончил свой литературный экскурс.

В заключении можно сделать важный вывод, что социология не всегда верно отражает реалии русского мира, а классические социальные типажи не соответствуют своему содержанию".

* * *

Снег стаял до сахарного наста, хрустевшего под ногами, как леденцы на зубах. Ещё немного и лес перекувыркнётся через замшелый пень, сбросит зимнюю шкуру и побежит к оттаивающему пруду на согнутых волчьих лапах. Витя вернулся с прогулки, где неподалёку от лагеря обнаружил остатки взрыхлённого снега. Словно напоследок в нём кто-то валялся, боролся, пытаясь остудиться или избавиться от блох.

— Медведь что ли вокруг бродит. Проснулся, да? — спросил Витя за столом.

Вместо ответа Игнат сердито стукнул ложкой о стол:

— Когда уже сокотать будем?

— Чего? — не понял Витя, — что это такое сокотать?

— Это... ну... когда ты весь алчешь, когда зверь из груди уходит, ну... Василь, поясни.

Василь по-ребячьи облизал ложку от налипшей гречневой каши и сказал:

— Так ты сам прекрасно объяснил. Тебе бы истории разные рассказывать.

— Истории?

— У тебя их поди много было.

Игнат забылся и вспышка гнева таяла вместе с паром от гречневой каши. Он объял руками углы стола, как будто хотел поднять его вместе с приборами, и заговорил серьёзно, не распознав ироничный тон друзей:

— А вот ещё история была у меня. Спустился я в железном городе под землю, в метро. Народу много, и я вцепился в поручень, чтобы не унесло в океан. На одной из станций много людей вышло, и я увидел девочку лет одиннадцати. Она сидела рядом с матерью. У неё были острые коленки и белые бантики. До чего же она была хороша! Вот я и взял, и улыбнулся ей так, и рукой помахал, не игриво, просто показывая, что заметил, какая она хорошая. А её мать, тоже заметив, злобно уставилась на меня, как будто я что-то дурное хотел.

— Какие-то истории у тебя, — призадумывался Виктор, — похожи одна на другую.

— Ты что, маленьких девочек любишь? — простодушно спросил Василь.

— Да нет... чего вы. Нет же! Просто, хорошие они. Сидят, ещё не стали пигалицами, ещё не блудят. Чистые, холстяные девочки, которыми одно загляденье любоваться. Ягодки земляничные. Только любоваться, понимаете?

— Понимаю-понимаю, — лукаво протянул Витя и подмигнул Игнату.

Тот плюнул, и недовольный вышел из избы.

— Сокотать пошёл, да? — спросил Витя вдогонку.

Василь прыснул от смеха, а потом спросил:

— Так правда, друг, когда же? У меня уже почти все стихи готовы, Игнат бесится. Тамарка донимает меня: расскажи да расскажи. А что ей рассказывать? Что мы...

— Понимаешь, — бородка задвигалась вместе с челюстями, — тут ведь спешка не нужна. Когда захочется, тогда и... как душа будет, как тяга, да? В общем, как только — так сразу.

И сквозь паузу добавил:

— Может быть даже завтра.

* * *

Тамара пропела, как в церковном хоре:

— С причала рыбачил апостол Андрей, а Спаситель ходил по воде...

И продефилировала мимо Вити, сидевшего в беседке. Он ничего не делал, не думал, не крутил в руках спичку, даже в небо не смотрел. Просто сидел без всякой цели в беседке. Сам не зная зачем. Это не нравилось девушке. Женщинам вообще не нравится, когда мужчины не хотят их замечать, поэтому то ли специально, то ли по глупости, но Тамара подошла к прудику.

— Смотри, я умею ходить по воде! — и Тамара сделала хитрый шажок.

Какое-то время она действительно шла по воде. По крайней мере так казалось: она водила ступнями по серой водянистой кляксе, будто кисточкой. И светлый луч лежал на белом плече, и губы девушки пели что-то ветхозаветное. Тамара делала шажок за шажком, как будто паря над водой. Но одно неловкое движение сбило игру. Ножка, как смычок, взявший фальшивую ноту, резко ушла вниз. Туда, где не выдержал тонкий ледок. И пусть Тамара на вид была не тяжелей кленового листика, она всё равно с головой окунулась в пруд.

Витя по-прежнему молча сидел на лавочке. Ему очень нравилось так сидеть: никуда не глядеть, никого не ждать, не быть подлежащим и сказуемым. Он знал, что девушка не умела плавать и это его ничуть не волновало, да и прудик был неглубокий, всего-то в человеческий рост. Но дама никак не хотела показываться из-под воды, и умственный покой нарушила мысль, что Тамара сейчас специально сидит под водой нахохлившись, прижавши руки к коленям, чтобы было легче терпеть холод и чтобы потруднее было её спасти.

Когда Витя выволок девушку на берег, та победно посмотрела на него и явно попыталась что-то сказать, но посиневшее лицо, сведённое судорогой, выдавило лишь трясущуюся от холода усмешку. Парень понял, что не просто проиграл, но и почти околел.

— Вам же переодеться срочно надо! — вскочил из-за стола Игнат, — сейчас-сейчас, простудитесь ещё... Василь! ВАСИЛЬ!!!

Из спальни выбежал поэт, позабывший на топчане золотую голову. Увидев мокрых товарищей он загалдел:

— А баня не топлена! Как же вас так угораздило. Вы что же? Как? Русалки?

— Да-да! Я вам помогу, — Игнат было сделал шаг, но его прервал горе-спасатель.

— Ты-ы! — холодными губами приказал Витя.

— Я? — удивился поэт

— Ты... иди и отогревай свою девку. Я не буду. Тут переоденусь.

— Нет! — вскрикнул Василь, — она же моя дама. Я не имею на то права!

— Блядь, ебанутый, — закашлялся Витя, — Игнат, ты вообще нас вдвоем можешь греть, сжалься...

— Уж извини, браток, но это ведьма! — пробормотал в бороду Игнат, — рука моя к ней не притронется. Да она мне и масло подарила... это, репейное. Ну... Я вам лучше баньку... сейчас. Прогреется мгновёха!

И детина, даже не надев сапоги, поспешно выбежала из дома. Василь, приставными шагами, как на уроке физкультуры, тоже покинул избушку.

— Дрова колоть пошёл, — язвительно заметила Тамара, — хозяйственный он у меня.

— Ведьма ты, — бессильно проговорил Витя.

Но они уже остались одни, и ноги сами завели в комнатку с топчаном. Нужно было раздеваться, потому что холод постепенно уходил из тела, а его место занимала пьяная теплота, обжигающая, как пламя, отчего мутило голову и не слушались руки. Витя быстро сбросил с себя всю одежду, оставшись только в плавках, и хотел было уже уйти поближе к печке.

— Помоги, я... не могу снять, — прозвенела утопленница.

Он молча, чтобы это побыстрее закончилось, стянул с неё толстую вязанную кофту, которая засочилась струями мутной воды. Кофта, как половая тряпка, с жирным чавканьем упала на пол. Туда же отправились сапожки. Но дальше руки почему-то не остановились, и парень не заметил, как снял футболку с медвежонком, который обижено смотрел на него с мокрого пола. Туда же полетели не только синие джинсы и чёрный лиф, и даже ласточка трусиков.

Витя задрожал.

— Чего дрожишь-то? — лукаво спросила Тамара и прижалась к парню.

— Давно не было просто.

— Чего не было? — шепнула девушка.

— Тебя.

Он чувствовал, как бьётся её сердце, от которого не на щеках, но ниже, гораздо ниже расцветает румянец. Он видел грудь, похожую на женское пяльце. Виден был шрам на животе, отчего Тамара представлялась только коконом, который готов был раскрыться. Там, в нём, внутри жила настоящая девушка — ещё более прекрасная, жаркая, королевской крови и некоролевской похоти. Витя провёл пальцами по рубцам, которые точно створки ракушки захлопнулись на животе. И внизу уже набухало, вся дрожь сместилась в пах, и захотелось бросить эту наглую девку, похитительницу достоинства и лису, прямо на топчан, а то и того лучше — на груду мокрого белья, и вскрыть её замыслы, шрамы и блеск острых зелёных глаз.

Тома тоже хотела этого, отчего сильнее вдавливаясь в парня побелевшими выпуклостями. Они покрылись гусиной кожей, омертвели, их хотелось срочно сжать, реанимировать, вернуть к жизни и не отпускать от себя. Тамара сложила чужие, вспотевшие руки себе на поясницу. Смешались ауры и дыхания. Так они и стояли нагие посреди комнаты, ощущая, как телесный жар высушивает кожу.

— Тебе ведь не было холодно? — сглотнув, спросил Витя, — я помню, что ты спокойно босиком по снегу ходила.

— Ничуть, — улыбнулась ему в шею Тамара, — а теперь иди в другую комнату.

Она нагнулась, сверкнув крепкими, будто приговорёнными к наклонам ягодицами, взяла одеяло и блаженно замоталась в него.

— Чего стоишь? — спросила она.

— В данный момент это звучит весьма двусмысленно.

Тамара подмигнула:

— Да нет, весьма осмысленно звучит. Иди лучше полотенце мне принеси.

Витя растеряно пробормотал:

— И Андрей в слезах побрёл с пескарями домой...

* * *

Она вошла в комнату неслышно, как лучик света. Встала так, чтобы встало. Витя приподнялся на локтях, отчего превратился в тупой угол, и в паху тоже отупела, заныла проснувшаяся биссектриса. Тамара стянула одежду. Упала на пол кофточка, и футболка, и грудь рассеялась в темноте легко, свободно, не поддерживаемая ничьими руками.

Он видел знакомый длинный белый шрам на животе, упирающийся в синий горизонт джинсов, который смялся, полз вниз, пока окончательно не исчез во мраке. Ноги у Тамары были длинные, гладкие, не нависающие на коленях толстыми северными ляжками, отчего девушки иногда бывают напоминают водолазный колокол. Нет, Тамара была похожа на колокольчик, который был поутру сорван с росистого луга.

Виктор почувствовал, как покрывается дурным, ласковым потом, который катится с подмышек по телу. Оно становилось мокрым, теряло самообладание. Ещё немного, когда тонкие пальцы стянут с низа живота тонкую кружевную ткань, он окончательно пошлёт к чёрту контроль и растечётся по топчану жирной белой кляксой.

Тамара стояла перед ним абсолютно голая. Не такая, как в бане, когда её плоский живот приходилось делить с темнотой и другими мужчинами. Луна зажглась под потолком и освещала девушку ярко, как невесту. Ключицы выносили вперёд небольшую грудь, отчего та казалась ещё более округлой и желанной. Волосы шёлковым водопадом падали не на плечи, а в светящуюся темень, во всей красе открывая шею: тонкая шахматная ладья сделанная из слоновой кости. И ножки у неё были сведены крест на крест, как у стесняющейся Афродиты, отчего пах как будто продлевался книзу, бугрился между трущимися друг о друга бёдрами. Тамара стеснительно закрывала наготу руками, но так, чтобы он мог всё как следует рассмотреть.

А когда мужчина насытился зрелищем, когда вид горячей плоти уже вскипятил кровь и не хотелось смотреть, а требовалось только обладать этой прекрасной женщиной, Тамара стала раздеваться дальше.

Сначала она сняла с себя кожу. Она ущипнула себя за косточку над ключицей и властно потянула вниз. Кожа слезала с неё, как парус, обнажая парное красное мясо. Затем она отстегнула бьющуюся на шее жилку, которая лопнула, как порвавшийся ремень. Тамара избавилась и от мышц, аккуратно срезав их длинными острыми ноготками. Плоть исчезала, уходила в воздух, растворялось в глазах цвета серной кислоты. Тамара насмешливо смотрела на обомлевшего Виктора и расширившийся, готовый к поцелуям рот, сверкал кровоточащими деснами и оголившимися хищными зубами.

Витя проснулся с широко открытым ртом, который жадно хватал воздух. Тамара спала рядом, укрывшись в объятиях Василька. Из духового окошка доносились тяжёлые вздохи Игната. Кошмар пробрался в тело, которое ещё ломило от ледяного купания.

Девушка спала, когда Виктор оделся. Огорчало, что она взаправду посапывала, не строила никаких козней, никого не обманывала, а значит это Виктор доводил сам себя, грыз и корил душу. Значит это были его тайные страхи и желания, а не чьё-то злое волшебство. Привычно зашуршал рюкзак под кроватью.

На этот раз Игнат спал тяжело, ворочаясь и покряхтывая. Через сон он пробормотал:

— Не могу!

— Чего не можешь? — вежливо спросил Витя.

— Душит огонь.

Видимо и его доставали кошмары, поселившиеся в спёртой избушки от вынужденного безделья, и великан не мог сопротивляться невидимому току, чему-то странному, языческому, что гнуло и корёжило даже тучи. Симка спала в сенях, куда её закрыли, чтобы животинку не задрали дикие звери. От шагов она проснулась, подскочила, как будто только и ждала человеческой руки и тут же заскреблась о наружную дверь. Вздохнув, Витя выпустил Симку на улицу, где та сразу же закружилась и стала рыскать по сторонам.

Витя пошёл прогуляться в лес, прихваченный ночным морозцем. Снег хоронился только у комлей, как будто деревья были гигантскими шампиньонами с белым жабо. Подкованная холодами почва гулко звенела под ногами. Пришла бодрость, которая окончательно прогнала чужой сон. Ночь кончалась безмятежно: без шебаршащих звуков, хрустящих сучьев и совиного уханья. Никто даже не стрелял вдалеке. Разве что кора на соснах была сорвана, как будто их глодал медведь.

— Может и правда шатун проснулся? — подумал Виктор, — задерёт ещё Симку из-за меня, тогда меня Тома точно изнасилует.

Он посветил экраном телефона на стволы, и увидел, что с них живьём содрана кожа. Точно кто-то лудил их когтями. Хмыкнув, исследователь принялся набирать сообщение.

* * *

"Запись N 3.

Пора переходить к описанию сути эксперимента.

В ответ на постепенную жестокую централизацию, русский народ веками вырабатывал собственную низовую альтернативу. Это были беглецы, казаки, шиши, странники, богомольцы, ушкуйники, которые предпочли имперской бюрократии свободу и вольный промысел. Но с церковным Расколом в конце XVII века на авансцену истории вышли новые, гораздо более сплочённые, многочисленные и опасные для власти группы, нежели беглые крестьяне.

Религиозные раскольники.

По подсчетам этнического испанца И.П. Липранди, ярого антинационалиста и имперского чиновника, занимавшегося делами раскола, в середине XIX в. из общего российского населения в 69 миллионов только старообрядцев было 6 миллионов. А Фюлоп-Миллер, западный историк, как и американский экономист Александр Гершенкрон, вообще оценивали число сектантов и раскольников в России до революции в одну треть населения!

Колоссальное этнографическое пространство, где обитает непонятый, неизученный русский Другой. Он многолик и включает в себя старообрядцев, которые делятся на множество изводов, духовных христиан, среди которых можно найти духоборов, хлыстов и даже скопцов. Это удивительные, не подпадающие под западное ratio люди, которые до всего дошли своим умом. Им не платили денег, не давали заданий подорвать государство, а на гари и эшафот они восходили сами, ведомые лишь собственными убеждениями. Если в России и была когда-нибудь своя подлинная, до конца честная и самоотверженная интеллигенция, то это не левые публицисты и не правые консерваторы, не демократы и охранители, а наши героические самосоженцы и оскопители. Они не дожидались кризисов или войны, потому что в мире по их мнению уже воцарился Антихрист. Не так уж много мужества надо, чтобы пойти на войну: за всю историю человечества туда отправлялись сотни миллионов людей. А вот чтобы принести себя на заклание в мирное время, когда только-только прилетели голуби и речка такая голубая, чтобы добровольно лишать себя пола и радости, нужно по-настоящему небесное мужество.

Историк Карло Гинзбург в своём классическом исследовании "Сыр и черви" развенчивает заблуждение о том, что лишь элита создаёт культуру и ретранслирует её на народные массы, постепенно возвышая её до своего уровня. В реальности это процессы обоюдные, где-то параллельные, но взаимодополняющие и обогащающие друг друга. Реконструированный учёным мельник Меноккио создал целый еретический культ, где ангелы были подобны червям, которые жили в сыре. На допросах в инквизиции Меноккио твердил, что до всего дошёл своим умом. В итоге он довёл его до костра, отчего жизнь Меноккио теперь изучают в самых престижных университетах мира.

Поэтому я убеждён, что русские секты не меньше повлияли на русскую историю, чем таблица Менделеева и отмена крепостного права. Кульминацией не только противостояния, но и взаимодействия петербургской и Потаённой России явился Распутин, который из избы, топившейся по чёрному, сразу проник в блистающий романовский дворец.

Считается, что он был из хлыстовской породы. Хлысты — это мистическая русская секта, которая отвергала соблазны материального мира, стараясь вести аскетический, подвижнический образ жизни. Братья были умерены в еде, не пили и не курили, умерщвляли плоть, воздерживались от половых связей. Сектанты делились на закрытые-корабли общины. Их возглавляли кормчие, которые считались воплощением Христа. Очень часто им помогали Богородицы, то есть женщины, которых считали духовными матерями сектантов. Хлысты отвергали православную обрядность и иерархию, но проводили свои радения. Они заключались в коллективном танце, который совершался под песню или стиховое начетничество. В ходе радения, в круге, называемом вертоградным, люди входили в транс, изнеможёнными падали на пол, чувствовали, как в них нисходит святой дух. Нечто подобное можно сегодня наблюдать на любом рок-концерте, когда фанаты бьются друг о друга телами. Совсем невидимая связь. Может быть поэтому у нас до сих пор так популярен русский рок?

В общем, этнографический потенциал таких исследований бесконечен. Моя задумка и заключается в том, чтобы попробовать реконструировать хлыстовский обряд радения. Исходя из этого я и подобрал соответствующих участников. И хотя кормчим считают меня, на самом деле Христа больше всех напоминает Василь, который будет читать нараспев свои стихи. Тамара, конечно, таёжная Богородица: одновременно порочная и невинная. Ну а Игнат словно забредший к нам из XIX века крестьянин, верящий всему и всем.

Завтра мы обязательно попробуем реконструировать хлыстовское радение. Проблема в том, что Игнат и Василь реально в это верят. Василёк поэтически, чувственно, сам не представляя с чем имеет дело, как вся наша дореволюционная интеллигенция. Игнат чёрно и хвойно, как выкорчеванный пень. Классический славянский шатун, который не поднимет обронённый платочек Татьяны, а задерёт её.

Мой же интерес всего лишь интерес исследователя.

Понимает это только Тамара".

* * *

Стол был точно покойник вынесен в сени. Пружинистая кровать оказалась там же. В комнате сразу стало просторно, и лавки особенно близко прижались к прогретым печкой стенкам. Скучившись, застыли комом жители избушки. Никто из них не знал с чего именно нужно было начинать. Знал только Витя, но он стеснялся встать и первым закружиться в лихорадочном танце. Чего доброго посмотрят как на сумасшедшего! Заводила предпочёл лишь вести разговор:

— Вот ещё Платон в ключевом диалоге "Пир" говорит, что раньше существовал третий пол, соединяющий мужчину и женщину. Они сочетали половые признаки друг друга, бранно звались андрогинами и были настолько могучи, что помышляли напасть на богов. Вот богам и пришлось разделить андрогинов на половинки, которые с тех пор ищут друг друга.

— Ну и как, — спросил, затаив дыхание Игнат, — нашли?

Игнат по случаю разоделся, причесался, сводил всех на помывку и теперь ждал чуда. Он весь подрагивал, словно был наэлектризован сам воздух. Вязанные спицами ручища его постоянно сжимались. Гигант шумел, густел, замешивался, обладал странными по отношению к себе глаголами. Он даже трясся, отчего лавка под ним ходила ходуном.

— А почему ты у меня спрашиваешь? — спросил Витя.

— Ну, ты ж всё знаешь.

Томка фыркнула:

— Блин, в каких подписках ты про это прочитал? Половинки ничего не значат, если не представляют собой что-то хорошее. Соедини две половинки червивого яблока, разве любовь получится? Нет.

Витя удивился:

— Ты тоже что ли Пир читала?

— Не-а.

Повисла неловкая, больная тишина, которая обычно натягивается из-за неостроумной шутки. Нужно было приступать к задуманному и Виктор встал, подошёл к даме и произнёс:

— Я приглашаю вас на белый танец. Понимаете, да? Нет... не понимаете.

— В смысле?

— Это был такой писатель Андрей Белый, он в Берлине танцевал страшные, варварские, размашистые танцы...

— Перестань уже! — неожиданно подал голос Василь.

— Да?

— Ну хватит... хватит сыпать именами разных авторов и историков. Я понимаю, что ты не хочешь этим выпендриться, но, Боже мой, нет никакой возможности это слушать! Я и десятой части их не читал, и что? Разве я стал что-то хуже понимать!? Главное чувствовать, сверкать! Сокотать! Вот можешь так?

Василь юлой закружился на месте. Белые рукава рубахи запорхали вокруг тонкой поэтической оси и казалось, что в комнате танцевала живая ромашка. Ещё немного и мальчик стал бы отщипывать от себя лепестки, пока не оказался бы совершенно голым и одуревшим на полу. Но в танец, вскочив и опрокинув лавку, подключился Игнат. Он вертел руками и кувыркался, как безумный, отчего Василь, хохоча, крикнул нараспев:

Вот мельница вприсядку пляшет

И крыльями трещит и машет;

Лай, хохот, пенье, свист и хлоп,

Людская молвь и конской топ!

"Это же... это же из Пушкина", — хотел было довольно сказать Витя, но устыдился. Тем более и чопорную, живущую саму в себе Тамару, утянуло в васильковый водоворот. Стоять в стороне оказалось стыдно и Витя тоже, как с обрыва, прыгнул в людской вихрь.

Он ударился о скалистое дно — это отшвырнул его, как волну, торс Игната. Парень попал в руки девушки, которая закружила в хороводе, где новым лепестком пробился сначала Василь, а потом и Игнат. Затем они разлетелись в стороны, чувствуя, как пьянеет мозжечок, и пол меняется местами с разумом. Со стороны затрепетали напевные стихи, которые задали ритм разгорающемуся танцу.

Витя не заметил, как очутился в руках Игната, который легко подкинул его к потолку. Так его и не достигнув, лётчик с криком оказался на полу, а Игнат швырнул к потолку Василька, а потом, не побрезговав, метнул к закоптевшим балкам даже Тамару.

Все шатались пьяными и никто уже не слышал собственного рассудка. Издалека, с поверхности, неслись какие-то стихи, которые сонно долбили в барабанную перепонку. Взор застилала святая тьма и стало так хорошо, что больше нельзя было ничего различить. Ни лиц, ни пола, ни движений и даже дыхания. Как пестиком мешают болтушку, так неведомая сила, закружив, вырвала из тела дух, который кружился теперь под потолком и смотрел, как бьются, сталкиваясь друг с другом, пустые тела.

Не было света луны. Не было людей. В комнате кружились опавшие листья.

* * *

Блаженно лежалось на струганных досках одним большим дышащим телом. Оно вздымалось не по отдельности, в разнобой, когда по животам как будто скользит волна, а разом, единством, так, что нельзя было отличить мёртвого от живого. Живы были все, но живы настолько, что тело, как перегоревшая проводка, оказалось обесточено. Лениво и даже больно было шевелить пальцами и только дыхание, инстинктивно наполнявшее лёгкие, отличало людей от неживых.

Так они и лежали, слушая, как ветви за окном считают минуты. Лежали странно, поломано, разбросав, как детские игрушки руки и ноги. Конечности вылезали из животов, продевались подмышками, переплетались, тёрлись, сливались друг с другом, отчего в дремлющей полутьме могло показаться, что это не люди на полу лежат, а выброшенный на берег осьминог.

В отекающие члены стала наползать нега. Соловьиная розовая нега, какая впрыскивается в мускулы белым муравьиным семенем. От неё ломило подбородок, скреблось в груди и хотелось заорать вдруг и сразу, чтобы вырвать с корнем зуд, поселившийся в паху. Чтобы расчесать себя криком, разорвать на пополам, разойтись клочками по закоулочкам. Настал миг опадения, разрушения, когда казалось, что всё живое тело изольется, изщерится, изглаголится влагой, сукровицей, спермой, кровью, лимфой, всякой жидкостью, глазной и желудочной, какая только есть в человеке. И вместе с тем придёт освобождение, отшелушится что-то с души, отлетят лепестки через запад на восток, и небо снова станет таким, как будто никто не продался.

Но дыхание разбилось и каждый теперь поднимал живот к потолку по-своему, по-кулачевскому. Органы затекли и тело распалось на части, зашевелилось, пока ещё неслышно, тихо, про себя, но зачесало укромные места, затерло интимные поверхности. Накатила на грудь духота, казавшаяся раньше огненной росой, и ноги с руками стали уползать к своим хозяевам. Андрогин потерялся, перестал лежать на досках распластанным колесом, скукожился до четырёх зачаточных фигур.

Стало одиноко и стыдно.

На окошко вдруг наполз искусственный жёлтый цвет. К нему примешалось механическое фырканье и скоро негу разорвал протяжный, карий звук автомобильного сигнала.

* * *

— Хозяева!? — мужской голос, не дождавшись, снова крикнул, — соседи!?

Игнат уже ломался в сенях, ожидая, когда оденутся остальные. Только когда была застёгнута последняя пуговица великан надавил на дверь и бросил в вечер:

— Кого это принесло?

Внедорожник отрезал у темени чёрное вымя. Из-за света фар погасли звёзды и умерла луна. Игнат, щурясь, приложил руку к глазам, будто отдавал пионерский салют, и мужской голос насмешливо спросил:

— Чего это вы в темноте сидите?

Говорившим оказался мужчина в высоким сапогах с ботфортами, как у мушкетёров. Он был в одет в модный пиксельный камуфляж, который скрывал слегка оплывшую, тяжёлую, уверенную в себе сорокалетнюю фигуру. Гость был не один, а около машины покуривали ещё двое мужчин. Выглядели они точно также, разве что вокруг них с интересом бегала кавказская овчарка, высунувшая язык прямо в ночь.

Из окна автомобиля выглянуло женское лицо:

— Пап, ну кто там?

— А я не знаю, — хохотнул Вадик, — не говорят.

— Люди мы, — ответил с расстановкой Игнат, — отдыхаем здесь. А вам чего надо? Машина сломалась?

— Мы тут в угодьях неподалёку охотимся. Егерь сказал, что вы здесь остановились, а вестей от вас нет. На охоту не ходите, никуда не ездите, вот мы и решили вас по-соседски проверить. Не против?

— Не против, — пожал плечами Игнат.

— Ну вот будем знакомы значит. Меня Вадим зовут.

Нехотя все перезнакомились. Мужики с интересом сжимали ещё молодые ладони парней и менялись в лице, когда видели красавицу-Тамару, смотревшую на них стылым зелёным взглядом. Мужиков звали по-простому, без выдумки: Вадик и два Мишки, а девушка оказалась Галей. Словно приехав к себе домой, компания расположилась в беседке, добыла зажигалкой огонь и уже откупорила бутылки с пивом. Солёный хмельной запах полетел вместе с пробками на землю. Галя, засунув руки в карманы, ходила вокруг бережка, и через несколько минут неловкого общения, показалось, что оккупация давно уже свершившийся факт.

Василёк потерянный стоял на крыльце и в страхе прижимал к себе Тамару. Он словно боялся, что она уплывёт к сильным и здоровым мужчинам. Вдруг в сарае что-то затарахтело и оттуда вернулся довольный охотник:

— Я вам дизель завёл, теперь свет будет. Вы что, не знали как включить?

— Просто не хотели, — зевнул Виктор.

Зажглись лампочки, висящие на проводах, и интимный мрак заимки рассеялся. Она стала похожа на карнавальную площадь, где гулял подвыпивший народ. Мужики деловито, будто обшманывая, слонялись вокруг и выражали недоумение. Они не понимали, где у их соседей стоит машина, почему они отказываются от выпивки и не жарят мясо. И тут же, чтобы подбодрить самих себя, приезжие насильно пихали в руки водку, громко, больше чем того требовалось, говорили, что вот-вот будут жарить "шашлычелло" и вообще закатят такой пир, что любо-дорого поглядеть.

— Игнат, а ты где служил? — уважая размах плеч, спросил Вадим, — в десантуре поди?

— Я не собака, — пророкотал мужчина.

— Что?

— Я не собака, чтобы кому-то служить.

— Мож я не так выразился, звиняй, в армии-то был?

— Был.

— А где долг отдавал? Может мы с тобой вместе в десантуре, побратимы, а?

Игнат сощурился на него:

— Ты воевал?

— Не, Бог миловал.

— Значит вместе мы с тобой... — Игнат поморщился, — не служили.

— А вы когда охотились, медведя не видели? — желая удостовериться, спросил Виктор.

— Не, а чё? Бродит где-то? Егерь вродь молчал. Эй, Галь, иди познакомься с молодыми человеками!

Витя пригляделся к девушке. Ей было около восемнадцати или чуть больше. Она была среднего роста, тугая, вскормленная говядиной и тефтелями. Напоминала резиновую грушу, которая, если срезать одежду, наверняка оказалась бы белой-белой, как кипящее молоко. Голубоватые, слишком слабые глаза не доходили до синего оттенка, а застыли в сером перигее. Светлые волосы явно были покрашены, а их натуральный цвет был тёмным. Грудь тоже не просматривалась, зато бёдра были крутыми, даже слегка полноватыми. Дама походила на древнюю Венерину статуэтку. Галя не смотрелась девушкой, а была самой настоящей самкой: готовой совокупляться, рожать, полнеть, выстреливать из себя младенцев и раздаваться вширь. Было очень странно, даже пугающе видеть это качество в молодой ещё, красивой женщине.

Вадик выкрутил колок в машине, и когда оттуда запела Елена Ваенга. Василь тут же заплакал и ушёл в дом.

— Чего это он заныл? — спросил один из Мишек, — огорчили чем?

— Всем, — впервые подала голос Тамара и ушла вслед за любимым.

В доме от генератора тоже зажглись электрические лампочки и он сиял, как новогодняя ёлка.

— Без обид, — продолжил другой Мишка, — но вы какие-то странные, вообще. Вы же молодые, развлекаться надо. Лес какой, угодья! Встали рано по утру, ружьишко в руки и в лесок шустрить. Там дичи — во! Стреляй не хочу. Можно даже лося выстегнуть. Мы позавчера такого рогача завалили! Пришлось егерю отвалить чутка, но зато в хату себе чучело забацаю. Представь тока, парниша, сидишь, значит, зимой в своей берлоге городской, отдыхаешь после работы, а на стене голова убитого тобой лося. Сразу чувствуешь, что не зря живёшь, что ты охотник, мужик. Понимаешь? А вы кислые какие-то, вялые. Мы к вам со всей душой: думаем познакомиться, потолковать за жизнь. Выпить принесли. Нельзя так, не по людски.

— А как с вами ещё говорить, да? — пожал плечами Витя, — я не очень понимаю.

— Как-как, по людски.

— Так вы ж не люди, — и Витя впервые за всё время криво улыбнулся.

Сразу всё поняв, Игнат неспешно, будто кот, сунул руку за пояс. Там у него лежал тот самый нож. Наверняка в разгорающемся споре появился бы острый аргумент, если бы из-за бани не раздалось поскуливание.

— Это же Симка!

Когда народ подтянулся к месту происшествия, то со стороны мужиков послышались одобрительные смешки и поцокивание. На белой суке сидела охотничья овчарка. Она высунула язык и ёрзала тазом по питомцу Тамары. Та припала на лапы и, повизгивая, отклячила зад. Собаки, не обращая внимания на людей, продолжали бешено совокупляться.

— Во кабель, — уважительно протянул Вадик, — чья сука-то? Твоя, парень?

— Ваша, — Витя искоса поглядел на Галю.

Девушка без энтузиазма интереса наблюдала за животным сексом. На её кругловатом лице не отразилось никаких эмоций. Будто бы она смотрела на собак и безвольно соглашалась с тем, что когда-нибудь и её без спроса выберет мощный, уверенный в себе мужчина, бросит в постель и сделает то, зачем существуют у Гали небольшие крепкие груди и сильные, смелые бёдра. И будет лежать Галя не постели и невидяще смотреть в потолок, и чувствовать кисловатое дыхание на шее, и скрестит руки на спине оплодотворителя, так, не из чувств, но по древнему женскому инстинкту. А когда тот закончит, то останется Галя лежать на спине, совсем не чувствуя, как в неё стекает белая жидкость. Она вообще не будет ничего чувствовать. Разве что встанет, пойдёт на кухню, поставит чай и разорвёт упаковку с мятными пряниками. Вот и вся Галя. И больше — ничего.

— Пшёл! — Игнат зарядил ногой по боку пса. Тот, взвизгнув, отлетел в сторону, — и вы, пшли!

Пёс, оскалившись, не стал нападать, почуяв в мужике неприручённую волчью породу. Пинок был такой силы, что у собаки чуть не оторвался член, прилипший к сучьему влагалищу. Симка, залаяв от боли, уползла в сухостой. Непонятно от чего рассвирепевший Игнат наступал на охотников, которым алкоголь вовсе не придал отваги. В руке у бородача Витя разглядел заточку.

— Мужик, ты чё, офанарел? Друган, скажи ему, чтобы перестал. Да тебя наш пёсик порвёт!

Но овчарка не спешила нападать, а пристыжено крутилась вокруг машины. Игнат обезумел и не успокоился, пока не загнал в автомобиль всю компанию, особенно следя за псом. Тот со страхом смотрел на мужчину и, покорно поджав хвост, запрыгнул в кузов. Мишки всё хорохорились про себя, пытались огрызаться, но их прервал водитель.

— Мы с вами по доброму, по соседки, — обиженно сказал Вадим, — а вы... ну так вообще непринято у людей.

Когда машина уезжала, Витя заметил, как натурально, не притворяясь, на заднем сидении зевнула Галя. Это вызвало в теле странную пугающую дрожь. Игнат с широко открытыми глазами стоял на дорожке и смотрел вслед непрошенным гостям. Ноздри его хищно, по степному раздувались, будто он почуял запах крови.

— Ты чего так разозлился? — непонимающе спросил Витя.

— Ничего. В дом иди.

— Что?

— Я сказал в дом иди.

Игнат по-прежнему сжимал в руке нож, и Вите пожал плечами:

— Ну ладно, хорошо. Чего же. Мне повторять не нужно, да?

* * *

В доме ещё не успело остыть радение. Тамара сидела на топчане, а у неё на коленях лежала голова Василя. Она нежно перебирала пальцами светлые волосы, и Витя смотрел, как по розовой коже плыла золотая лодочка.

— Что там произошло? — спросила Тома.

— Эээ... поссорился наш мужичок-боровичок с понаехавшими. Прямо в раж вошёл. Василёк успокоился уже?

Тамара запустила руку в густые дебри и с наслаждением пропустила волосы сквозь пальцы:

— Немножко поплакал у меня на коленях, а потом заснул. Он у меня настоящий мужчина. Никому меня в обиду не даст.

— Зря ты так над ним прикалываешься, да? Я хоть с ним никогда близок не был, не говорил по душам, но всё-таки понимаю, что он поэт. А они все странные. Им всё можно. Главное, чтобы стихи были хорошими.

Тамара невпопад сказала:

— А я раньше мёртвых людей видела. Мне стоило закрыть глаза, как сразу чудились убитые дети. Я даже могла видеть, как происходили убийства, если была на месте, где они совершились.

— Ты это к чему?

— Не понимаешь?

— Нет.

— Ну и гадкий же ты.

— Чего? Если я правда не понимаю! — возмутился Виктор.

Тамара улыбнулась:

— А я вот сразу про твой муравейник в трёхлитровой банке всё поняла. Помнишь, мы с тобой беседовали? Так какую историю ты рассказал той девушке?

— Ну... — Витя помялся, — чего вспоминать.

— Давай уже, колись. Хуже не будет.

— Да там...

— Ну!

Витя для порядка ещё немного помялся:

— В общем, там она сказала: "Дай миску", а я такой: "Хуиску". Вот...

— И это всё что ли?

— Да. Я серьёзно. Всё так и было.

— Больше ничего не было?

— Ну, смеялись просто долго, минут пять... понимаешь, да?

Девушка скопировала тон друга:

— Понимаю-понимаю.

— Да ничего ты не понимаешь! Понимать надо то, что сильное, мощное, крупное чувство человек может испытать в своей жизни ну раз, два максимум. А потом уже всё, потом дошёл до дна, черпаешь рукой по песку и ничего в руках не остаётся. Потом уже нельзя, почти нельзя полюбить, разве что гениям можно. Ищешь, чем эту яму можно заполнить, чем закопать, и начинаешь от себя куски отщипывать, да складывать туда. Но и этого мало. Пить начинаешь, думать, воевать, писать, делать что-то. Что угодно, но не любить. А как жить без этого? Да никак. Боком разве что, каракатицей, наизнанку, не по-настоящему. Вот и я не успел оглянуться, как израсходовал две попытки. Нет во мне больше обоймы.

Тамара поинтересовалась:

— А я твоя первая или вторая была?

Василь заворочался во сне.

— Ты... ты дьявольская, из преисподней которая. Суккуб. Такая любовь.

— Ммм... приятно мне сделать тебе никогда не удавалось, а вот обидно...

— Слушай, тебе чего вообще от меня надо? Чего ты ко мне постоянно пристаёшь, да? Между нами и так существует наивысший знак доверия, какой только может быть в современном мире.

— Какой?

— Ты знаешь мой пароль от Вконтакта.

— Пффф. Нашёл чем меня оскорбить.

Витя сказал решительно:

— Не смотри на меня с ненавистью.

— Почему?

— Это многообещающая любовь.

— Да ну?

— Есть три любови. Ещё Гесиод указывал, что Эрос гнездится в человеке в трёх точках — паху, голове и груди. Соответственно, первая любовь адская, страстная, потаённая. Она из запретных человеческих подземелий. Любовь как ненависть. Сильное испепеляющее чувство. Так Дарьяльский из романа "Серебряный голубь" любил рябую сектантку Матрёну. Вторая любовь — это любовь духа. Возвышенная и чувственная. С человеком вежливым, духовным, очень тонким. Тот же Дарьяльский поначалу так любил свою невестку Катю. Ну и третья — земная, обыкновенная, глиняная, под ногами которая. Примеров, как грязи. С таким земляным супругом чаще всего и проводят всю свою жизнь, потому что жить в раю или в аду люди могут только после своей смерти.

Тома осторожно, будто чашу Грааля, взяла голову Василя в руки и нежно перенесла её на одеяло. Поэт продолжал беззаботно спать, где ему наверняка снились белоснежные рифмы.

— А знаешь какой мой любимый литературный персонаж? — спросила девушка.

— Какой?

Тома приблизилась к парню и с расстановкой, высовывая язычок, произнесла:

— О-нег-ин.

* * *

"Запись N4

Игнат вернулся в избу потрёпанный, лохматый. Борода съехала на плечо, улегшись там, как древесная змея. Мужчина трясся, будто искупался в горной речке, и заговорить с ним решился только Василёк. Он долго обхаживал друга, приготовил чай, звонко смеялся и сыпал стихами, пока Игнат не продавил телом железные пружины кровати.

Следующий день прошёл вяло, как будто мы были проснувшимися с весны мухами. Меня грызли кое-какие сомнения и выбрав момент я спросил у Игната:

— Можешь дать посмотреть свою заточку? Интересная штука.

— Не могу, — ответил Игнат и пошёл топить баню.

Он настоял на том, чтобы мы все как следует вымылись. В этот раз парились по отдельности, не по-скифски, а как древние греки. Игнат бил по нам вениками ожесточено, точно розгами. Я ощутил себя христианским подвижником в руках римского легионера. Остановился он только после того, как рассёк белую спину Василька до крови. Поэт замироточил, как икона и Игнат тут же бросился извиняться. Всё-таки этот большой, сильный человек сохранил в груди маленького ребёнка, который по-детски переживает за каждый свой проступок.

Я размышлял о прошедшем радении. С одной стороны, без религиозной веры это было лишь классическое введение в изменённое состояние сознания. С тем же успехом можно было долго и интенсивно дышать, чтобы кислород опьянил организм. Можно было напиться или накуриться, если цель стояла только лишь в том, чтобы забалдеть. Мне же было интересно почувствовать то, что чувствовали хлысты много лет назад. Провести научный опыт. А вот Василёк реально верит в то, что дух живёт где хочет. Древняя евангельская мудрость вдохновляет его на стихи. Скажи я, что всё это был лишь эксперимент, и он больше не посвятит мне ни строчки. А вот Тамара, как настоящая Богородица, как прирождённая женщина, даже ничего не понимая до самого последнего момента, тут же отдалась танцу, двигалась, порхала, раздвоилась, прикасалась ко всем нам с любовью и надеждой. Никогда бы не подумал, что связка "миф-ритуал-символ" может вот так с кондачка вдохновить совершенно постороннего человека. Не зря об этом писали Мирча Элиаде, Спенсер, Марсель Мосс, наш народник и революционер Тан-Богораз. Это действительно глубинное имманентное свойство любого человека. Главное поставить его в родную систему координат, чтобы внешний раздражитель проявил заложенные в человеке свойства. Я уверен, что никто бы не пустился в пляс, если бы зазвучали африканские тамтамы, тогда как душа русского человека требует голубиного полёта и начётничества.

В этом заключается научная новизна моего эксперимента. Конечно, достижение не для науки, а для меня. Ведь столько литературы написано на эти темы... бррр. Было бы очень нелепо как-то выделять себя из этого ряда.

— Почему так важна эта ваша любовь? — интересовалась Тома у Василя.

Тот уже закатил глаза к потолку, хотел сказать что-нибудь гениальное, но я его опередил:

— Потому что её всё подчинено. Через любовь образуется бытиё. Без неё любовь бы распалась на мелкие части, да? Неслучайно, что в античных мифах именно Эрос появился вторым после Хаоса. Он удерживает мир от расщепления на атомы.

Василь немного расстроился и пролепетал:

— Ну вот, а я просто хотел сказать, что любовь — это власть...

— Скорее крепостное право, — хмыкнул я.

— ... власть от которой нужно отказаться.

— Поясни-ка, — было немножко обидно, что Игнат заинтересовался не моим высказыванием, а Василия.

— Я не знаю, как это объяснить. Если ты вместо того, чтобы прихлопнуть жучка, осторожно берёшь его и выносишь на улицу, то это любовь. Если ты его раздавил ногтём, то и женщину ты никогда любить не сможешь. Потому что хочешь власти. Не чтобы ты любил, а чтобы тебя любили. Я вот так думаю. А если ты что-то делаешь просто так, без всякой выгоды, даже себе во вред, без просьбы, это хорошо. Значит не нужна тебя поганая власть. Любовь нужна значит.

Тома зевнула:

— А по-моему всё ещё проще. Любовь — это когда ты не раздумывая готов отдать жизнь за любимого человека.

Я тут же возразил:

— Но ведь можно точно также отдать жизнь за товарища. Ещё в Библии сказано, что нет выше почести, чем отдать жизнь за други своя...

— А я вот что скажу, — встрял обычно немногословный Игнат, — любовь — это когда ты ничего не чувствуешь.

— Почему? — спросили мы одновременно.

Игнат выдержал многозначительную паузу, словно хотел высказать фразочку лайков этак на шестьдесят, но потом признался:

— Не знаю.

Мы общались долго, казалось, забывая прошедшее. Уже можно было сделать вывод, что подобные действия являются не более чем постмодернистским карнавалом, когда из расщеплённых смыслов пытаются создать некую изначальную субстанцию. Но проделанное нами радение не имеет ничего общего с аутентичным, историческим круговоротом хлыстов. Оно и понятно, ведь данная традиция прервалась, а значит исчез и первичный ритуал. Вообще не стоит возрождать какую-либо прерванную традицию, ведь латинский глагол "traditio" означает "передавать", следовательно, если темпоральная связь в силу каких-то причин оказывается нарушена, то нарушается и суть объекта. Восстановить его невозможно, да и не нужно. Получится лишь гомункул, уродец. Проще и нужнее создать что-то новое, что-то своё.

Вопрос — "что именно" является важнейшим следствием из моего эксперимента. Я буду над этим много и упорно думать. А пока — пора разъезжаться по домам. Поэтому я говорю товарищам, которые пьют чай за столом:

— Ну что же, пакуем чемоданы и завтра с утра двигаем?

— Давно пора, — соглашается со мной Тома.

Я впервые за долгое время хочу поцеловать её. Сидеть на одном месте мне чертовски надоело. Василь тоже порозовел, задышал путешествием. Разве что Игнат насупился и произнёс:

— Это что, всё получается?

— Что всё? — не понял я.

— Больше ничего не будет?

— А что должно быть? — удивилась Тамара.

Игнат встал, лениво прошёлся к дверям и как бы невзначай загородил проход.

— Считаю, что вот тех вертелок недостаточно. Это детские забавы. Малыши на карусели быстрей крутятся. Нужно идти дальше. Брать под самый корешок.

Я нервно сглотнул. Худшие мои догадки подтвердились. Для точности я спросил:

— А не голубок ли ты часом?

— Пока ещё нет, — с сожалением ответил Игнат.

Тут же мне всё стало ясно. Стало ясно, что это не медведь, а Игнат валялся в лесу. Я понял, что это был за ножик в его руке. Да я вообще многое понял. Понял например, что напоследок всё-таки надо было переспать с Томой. Ледяные мурашки забегали в паху, как будто готовили его к анестезии. Влюблённая парочка сидела и о чём-то беззаботно переговариваясь. Да они и не могли ничего понять, ведь это я, а не они прожужжали голубиными рассказами уши Игната.

— Вижу, капитан, ты догадался? — лукаво улыбнулся мужчина.

От страха язык прилип к нёбу и я не смог ничего ответить.

— Да чего понял-то? Поделитесь с нами? Ау? — Тамара даже не понимала о чём мы это говорим.

Игнат выдержал торжественную паузу, после которой заявил:

— Щас будем писю отрезать".

* * *

— Оскоплять, — машинально поправил Витя.

— Да-с.

— Оскоплять, — начало доходить до Тамары, — это же... ты что, с полуёбинкой?

Василь ещё ничего не сообразил, а Витя поинтересовался, глядя на заточку:

— А скребок где достал?

— Это музейный экспонат. Родом из здешних мест. Им реально оскопляли людей, то есть вещь настоящая, не новодел, без придури. Решил, что нам она нужней.

— Нам? — удивился Витя, — мне всё это даром не нужно.

— Как это, — не понял Игнат, — разве не ты мне про это рассказывал, не ты литературу советовал читать? Не ты нас здесь собрал?

Речь звучала обвиняюще, как на суде, и каждый вопрос намекал, что первым венец безбрачия должен был принять Виктор. Ему не могло это понравится. Если Тамара с Васильком ещё толком не могли поверить в услышанное, не могли сообразить, что это действительно "без придури", всерьёз, то кормчий уже рыскал глазами по комнате, чтобы найти оружие или возможность сбежать.

— Так я же, — оправдывался Виктор, — просто хотел радение провести. Побыть на природе, помыться в бане, по лесу походить. Я же не дебил, чтобы член себе отрезать. Или кому-то, да? Как ты потом детишек-то рожать будешь?

Игнат покривился, будто проглотил рыбий жир:

— Рожать, фу-у! Какие звуки производит любовь? Звуки боли — стоны, как от ранения. И человек набухает для того, чтобы разродиться себе подобным. Когда... человек рожает другого человека, то обессмысливает себя. Он больше не нужен. Он родил другого. Закончил своё биологическое предназначение. Это как у богомолов, когда самка поедает самца или у каких-то там пауков.

— Ну да, — призадумался парень, — так-то ты прав конечно. Неслучайно что скопцы выступали против деторождения, как побега от необходимости достигнуть царствия небесного здесь и сейчас. Рождение — это перекладывание проблем на новое поколение, бесконечный бег на месте, тогда как нужно одним рывком достичь неба. Очень тонко ты подметил. Но... как бы не было это заманчивым, ничего себе отрезать я тебе не дам. Буду глотку грызть, да, бить тебя, резать, колоть, но мне ты ничего не сделаешь. Не потому что я боюсь, а потому что не хочу. Понял меня?

— Не понял. Сделаешь так, чтобы понял?

Шансов у Вити было немного: даже его бородка была короче и жиже, чем багровые от керосинки волосища Игната. Он и сам вырос, в плечах почти достиг притолоки, а косматой головой потолка. Даже Васильку стало понятно, что его друг не шутит:

— Игнатушка, ты зачем нас пугаешь? Разве мы хотели тебе зло когда-нибудь причинить?

Игнат озарился пламенем:

— А разве я вам зло хочу сделать!? Я же для вашего блага хочу постараться. И сам в стороне не останусь. Все втроём одинаковую жертву принесём. Я хоть стихов не сочиняю, как ты, и книжек столько не читал, как кормчий, но ведь вижу, что вы как собаки живёте. Цапаетесь, лаете, взгромоздиться пытаетесь друг на друга. Девка твоя блудливая, ко всем ластиться. Чего, не замечаешь? Не живём мы дружно, не понимаем, разобщены. А ещё игры затеяли. Радение! Что мне эти танцы, если огонь внутри потушить не могут?

Тамара хмыкнула:

— Ты подрочить не пробовал?

Парни постыдно не вмешивались, когда мужик схватил девушку за шкирку и затолкал её в спальню. Да и что они могли сделать с двухметровым зверем, который сорвался с их интеллигентского поводка? Тамара даже взвизгнуть не успела, как оказалась отделена от парней захлопнувшейся дверью. Вдогонку Игнат кинул ту самую бутылочку, которую ему давно уже подарила девушка:

— А маслом репейным пизду себе намажь!

* * *

Тамара не кричала, не била кулаком по стене. Из соседней комнаты вообще не доносилось ни звука, как будто девушка махнула на всё рукой, зевнула и легла спать. Вполне возможно, что так оно и было, пока спятивший сектант определял кого первым преображать:

— Будешь первым! — Игнат ткнул пальцем в кормчего.

— Слушай, чего меня, да? — спросил Витя, — давай его!

Парень указал на мямлившего Василя. Тот растерялся:

— Может на чикин-пикин?

— Чикин-пикин пальчик выкинь! — блаженно пропел Игнат, размахивая скребком, — мне нравится, нра-ви-ться, давно пора выкинуть лишний палец!

— Эй-эй, ну и как ты это собрался делать? Спустишь с наш штаны и полоснёшь железкой? И мы истечём кровью? А если нет, то сдохнем от заражения? Ты вообще в своём уме?

Витя попробовал выйти из дому, чтобы проверить решимость Игната, но тот твёрдо оттеснил его плечом на место:

— Это всё, конечно, очень важно, но уд удалить требуется. Нужно поторопиться, пока соки весны в стебель не побежали.

Он грохнул на стол припрятанную сумку, откуда стал выкладывать полезные инструменты:

— Я дело подробно изучал. Руку на плавбазе набил, помните, океанской? Я там тонны рыбы выпотрошил, так что с нашими грехами справлюсь без проблем. Чик и готово! И жгуты у меня есть, и антибиотики, и зелёнка, пластырь, бинты. Вы что думаете, я о нас не позаботился бы? Не дурак ведь какой.

Игнат набросил на стол чистую белую простыню и подкрутил огонька в керосинке. Та зачадила, но стало светло, празднично, а за окном почти запела красная свадьба. Осталось только подать угощение на стол — дрожащую слабость человеческую.

— Покуда есть член не будет революции духа, — твёрдо заметил Игнат.

— Ну вот Мисима не отделял себе причиндалы, а революцию духа совершил, — Витя не оставлял попыток переговорить товарища, — сделал себе сэппуку. И весь мир обсуждал, как погиб последний самурай.

— Не хочу быть самураем. Хочу зуд из себя изъять.

Да и вообще, попадись Игнату Мисима, любовавшийся телом рыбака, мужик немедленно бы насадил японца на кукан — не содомии ради, но вселенского порядка для. Ибо рассуждая о телесной красоте нужно крепить тыл и моральные устои.

Следя за приготовлениями безумца, Витя захотел добиться ясности:

— Ну, слушай, мне ясно, что ты калика. Но надо прояснить детали. Значит это ты, а не медведь в снегу валялся, да?

— Валялся, чтобы огонь в себе потушить. И грудь себе драл, но не до крови. Это я уже понял, когда охотники приехали. Симка кровила, не я. Течка у неё. Не у меня. Я же... не хочу так кровить, никогда. И страдать так не хочу. Как Тамарка, что плод из себя вырезала. Шрам-то все видели в бане? Изъяла из себя законную жизнь! Значит плод себе баба вырезать может?! Значит можно, чтобы щипцами внутри неё ковырялись, а мне, мужику, охотнику, добытчику, завоевателю! Мне! Мне член себе нельзя отрезать!? Так что ли? НЕСПРАВЕДЛИВО!

— Признаться, мне нечего на это возразить, — прошептал Виктор.

— Ну, — заёрзал от нетерпения Игнат, — кто из вас первый? Я буду в конце, чтобы проконтролировать.

— Эээ... Василь, может ты его уговоришь?

— Разве ты не понимаешь? — светло улыбнулся поэт, — он ведь уже всё твёрдо решил. Ничего тут не изменишь. Остаётся только смириться.

Коленки у Вити задрожали:

— Смириться с потерей члена? Да ты в своём уме?

Игнат уже подходил к ребятам, чтобы взять кого-нибудь из них в охапку и бросить на хирургический стол. В руках у него была верёвка:

— Как раз нас трое. Это тоже неслучайно. Как будто Отец, Сын и Святой Дух. Оля-ля, сегодня будем резать короля!

— Стой, стой! — лихорадочно затараторил Витя, — послушай, неужто ты не понимаешь?

— А?

И Витя, набрав воздуха в лёгкие, как на духу выпалил долгий, влажный монолог:

— Нет и не будет никакого Опоньского царства! Захлебнулась твоя Инония соломенной самогонкой! Скопцы тоже элемент фольклора, нудоты и клюковки. И даже если мы сейчас ими станем, не по убеждению, а по глупости, то что делать обрубкам в современном мире? Разве напишут о нас чародейские романы или станут нами пугать детей? Да упекут в сумасшедший дом, а тебя в тюрьму, где народ определит тебя поближе к параше. Дух ведь живёт где хочет, вот и ты вместе с ним. Разве не доходит, что хоть заоскопляйся сегодня, но корень заразы из себя не вырвешь? Пол тебя будет также мучить. Фантомные боли будут с призраками совокупляться. Сам о бабах думать не перестанешь.

Это прослеживается в эпистолярных источниках. Обескураженные скопцы порой замечали, что тяга к женщинам с усекновением уда не исчезает. Притупляется, уходить вглубь разве что, поэтому ты будешь ещё сильнее драть себя ногтями, до мяска парного. Будешь искать в себе корешок, чтобы выдрать. А выдирать-то уже нечего. И станет тебе гадко, что не член виноват, не семя, а мозги твои, похоть внутренняя, самая твоя конституция телесная. Сам ты виноват. Вот оно что.

А я знаешь почему не верю во всё это? Потому что это не ты своим умом дошёл до дела, а я тебе нашептал. Это ты от меня нахватался, наслушался. Я тебе рассказал и про Мельникова-Печерского, и при Белого, и Панченко, и вообще про всех, кого читал. Это тебе не Бойцовский клуб пробежать глазами! Я тратил на это целые месяцы, а ты хочешь мне вот так, за пару минут, член отрезать? Мне, кто тебя образовал? Нет, хрен тебе!

И противно мне, гадко, что вы верите в искусственный карнавал. Я вас здесь собрал, обходил, внушил что требуется, а вы всерьёз поверили!? Вы всерьёз думая, что покружась вокруг себя вы к ангелам приобщитесь? Что ты, не матерившись, чище станешь? Что прочитав талантливые, но полностью уже бывшие, уже вторичные стихи, разжалобишь Бога с его бородой? И бороды... это же я вас всех надоумил их растить. Моя-то нужна затем, что бородавку скрывает на подбородке, а тебе глупость надо чем-то другим покрыть.

Да как тебе вообще не стыдно после всех трудов именитых психологов, этнографов, философов хотеть оскопиться? Ты что, крестьянин восемнадцатого века, который задницу лопухом подтирает? Который в холеру из ружья стреляет? Кто ты вообще такой, чтобы верить! Если я, вас в эксперимент поставивший, не верю, то вам-то куда? Огрызки моих мыслей подъедать? Моим фантазий и желаний? Не противно вам? А? НУ?

Витя кончил. Тишина повисла, как рыбья молока.

— Стой... замолчи, ангелы в духе! Царствие небесное! — фанатично прошептал Игнат.

— А как же Клюев, Розанов, Карпов...? — спросил Василь, — ты же первым нам о них и рассказал.

— Просто идите на хуй, — отмахнулся пророк.

* * *

— Так ты нам врал постоянно что ли?

— Да не врал я, — устало отмахнулся Витя, — и вы мне нравитесь, хорошие парни. Просто нельзя в это верить по-настоящему, понимаете? Нельзя. Можно только интересоваться. Не более того, да?

Василь неожиданно возразил:

— А я верю.

И стал раздеваться.

Было неприятно смотреть на его белую худобу. Он почему-то источился, стал как свечка к концу церковной службы. Рёбра прорезались особенно чётко. Казалось, что это заточенный человек пытается изнутри ладонями порвать грудину. Один сильный вдох и он высунет наружу окровавленные пальцы. Второй — вцепится тебе в горло, потому что как обманутая собака смотрел на "пророка" Василь.

— Ты это делаешь, чтобы мне что-то доказать? — напряжённо спросил Витя.

Василь уже лежал на белой скатерти. Заточка лихорадочно гуляла в руке Игната, и, чего доброго, скоро можно было бы метать на стол тарелки. Из Василька не получилось бы жаркого или гуляша, а вот десерт, лёгкие вина, вегетарианские салатики, нежные ломтики лосося — вполне. Василёк лежал на столе, как срезанный букет полевых цветов. Голый, готовый навсегда завять. Цветочки, как у Франциска Ассизского.

Мальчик всё-таки сошёл до ответа:

— Я никому ничего не хочу доказывать. Я просто хочу любить. Дух, ангелов и даже женщин. И тебя тоже, Виктор. Помнишь, что об этом недавно сказал Игнаша? Что любовь — это когда ничего не чувствуешь. Я понял, что это так. Когда есть страсть, эротика, привязанность, то о любви говорить не приходится: ты вечно занят чем-то другим. Поэтому ты не можешь любить. Я хочу быть свободным, и тогда я буду со всеми вами.

Василёк говорил, недвижно глядя в потолок. Его кадык дёргался, как будто он пил небесный нектар. Было страшно слушать откровения голого чудака, который ради минутной фантазии готов был пожертвовать своей мужественностью. Игнат в порыве чувств прижал к себе друга. Было нелепо смотреть, как голого худого паренька, прижимает к себе лохматое чудище.

Витя брезгливо произнёс:

— Боже мой.

— Не твой он. Наш.

На лице Игната выступили слёзы и он поправился:

— Точнее — Его.

* * *

Витя осторожно присел на краешек ложа, где лицом в одеяло уткнулась Тома. Он только что оставил наедине сумасшедших, готовившихся к хирургическому таинству. Они о чём-то пели и шептались, да ставили на плитку чайник. В запасе у Виктора было минут десять. В глотке пересохло и чувствовалось, как каждый выдох слегка отравляет мир, и парень был рад, что девушка не поворачивалась к нему лицом.

— Блюдёшь чистоту?

— Блюду, — глухо ответила Тома.

— То-то и оно.

— Знаешь, я бы не хотел тебя торопить, но там твоему любимому скоро отрежут писю, а потом мне, твоему бывшему любимому тоже отрежут... так что, в каком-то роде на тебе будет проклятье, такое... эээ... да... символическое... поэтому, гм... надо что-то делать.

Девушка перевернулась на спину. Маечка задралась и глаз резанул толстый, напившийся внутренних соков шрам. Девушка по-видимому никуда не торопилась. Вместо того, чтобы хоть как-то отреагировать, она стала завивать вокруг пальчика светлую прядку:

— Знаешь откуда у меня шрам на животе?

— Поздний и неудачный аборт? — без удивления угадал Витя.

— Но не от тебя, не от Василька. От какого-то мужчины. Не помню его.

Вите пришлось поторопить исповедь:

— Это у тебя от святого духа, не иначе! Аборт от святого духа, да-с. Слушай, я понимаю... как никто другой понимаю, что ты не шлюха, а глубоко порядочная девушка. Что ты намного честнее всех тех, кто ломается на свиданиях и размышляет когда отдаться молодому человеку. Ты если хочешь, то сразу даёшь. Это правильно. Ты вообще святая. Но вот сейчас нужно перестать притворяться и себя переселить. Понимаешь о чём я, да?

— Он его правда оскопит? — задумчиво спросила Тома.

— Гы, — рассмеялся Витя, — хотел сказать: "хрен его знает", но в текущих обстоятельствах снова вышло бы двусмысленно. В общем, спасай парня и меня... и Игната. Даже если я нападу на него с кочергой это не поможет. Он себя изуродует.

— И как спасать? — локон стал уползать с пальца, как карманная змейка.

Вите не хотелось говорить напрямую:

— Сама знаешь как.

— Хорошо, — дама легко поднялась с топчана, — чего мне это стоит? Я ведь святая.

Она горько, будто поперхнувшись, хохотнула и внимательно посмотрела на Витю. Ему стало стыдно и он отвёл взгляд. Стыдно не от того, что он попросил девушку о грязной услуге, а от правдивого, но такого гадкого замечания про святую. Она действительно была таковой: готовая пожертвовать своей честью, если это поможет её друзьям.

Витя поцеловал её в плечо.

* * *

Тамара оставила спутника в дверях и медленно, как кошка, зашагала к столу. Игнат обложил жертву бинтами, хорошенько промыл спиртом, отчего по комнате плыл острый больничный запашок. Мужику осталось дождаться только закипающего на плите чайника. А Васильку и вовсе ждать уже было нечего.

— Чего вышла? — вперился в женщину Игнат.

Но Тамара молчала. Лишь каждый тихий, протяжный шаг приближал её к столу. Приближал к Игнату.

— Не подходи!

На устах не было улыбки: они отцвели и отлетели вниз, где под лёгкой одеждой начинал полыхать огонь. Кончиками пальцев девушка провела по худенькой грудке Василька, спустилась с горочки рёбер и тронула провалившийся пупок. Тут же, не сбавляя шаг, скользнула в пах, где перевела на летнее время маленькую часовую стрелку.

— Ргххгха, — из глотки Игната пошла то ли кровь, то ли вой.

Но его за руку уже властно взяла Тамара. Всего двумя пальцами, будто жучка с листика сирени. Нож выпал из онемевшей ладони, и глаза Игната, мёрзлые, чужие, задёрнулись белой пеленой. Василёк приподнялся с ложа и удивлённо смотрел, как его любимая медленно уводит Игната в сени. Тот шёл за ней не как волк и не как щенок. Как-то мгновенно и почти без сопротивления не осталось в мужчине ничего звериного, боевого, мужского. Он был поддет на крючок и вытащен в сени, где стояла вытащенная туда ещё с радения кровать со скрипучими пружинами.

Когда дверца захлопнулась, Витя бросил Васильку одежду:

— В общем, похоже не состоится твоё преображение, да? Прикрой срам-то.

Затем он сел возле мальчика, который и не думал одеваться. Только когда на плитке истошно заверещал вскипевший чайник, Василёк машинально захотел снять его.

— Не делай этого, пусть кипит, — остановил его Витя.

— Почему?

— Пусть, пусть шумит...

Из носика стала выливаться вода, которая с жаром испарялась на железной печке. От печки пошёл горячий шум. Он заглушал не только бьющееся в груди сердце. Василёк, сгорбившись сидел на столе. Он шмыгнул носом и прошептал:

— Лучше бы я лишился достоинства, чем она... с ним... с моим другом.

Он так и заплакал — голый, как выброшенная на берег морская галька. Витя осторожно, только чтобы выразить поддержку, тронул поэта за колено:

— Не печалься, мой друг. В конце концов нет ничего нового под солнцем. Слово изречённое есть ложь, а любовь, достигая предела, становится предательством.

Тот ничего не ответил.

Витя с интересом рассматривал нож Игната. Это был небольшая, не больше десяти сантиметров полоска стали, торчащая из круглой, похожей на набалдашник, рукояти. Лезвие было черное, кривое, хотя и остро заточенное. Витя вздрогнул, когда представил, что оно могло отсечь ему не только крайнюю плоть.

Радовало, что чайник на плите трясся и от печки валил густой пар. Но из сеней всё равно доносился мерзкий, пронзающий душу скрип. Стоило ещё плеснуть на печку воды или уйти в дальнюю комнату. Да ещё и заткнуть уши руками.

— Она сейчас нас всех спасает, — продолжил Витя, — тебя, меня, даже нашего спятившего дружка. И себя спасает. А страдает она как, знаешь? Думаешь, легко, ей, шлюхе, себя под мужика подложить? Она ведь необычная, чисто святая, говорю тебе. Новая Магдалина. Она тебя всё равно любит, даже если с другим. Потому что ты от неё плоти не требовал. Не хотел пользоваться всей её красотой, благородничал. А она не может так. Ей стыдно быть хорошей. Поэтому любовь у неё по-настоящему вселенская, плотская: никому не отказывает...

Дверь из сеней вдруг приоткрылась и в комнату вошла Тамара. Одетая, не растрёпанная, будто ходила просто воздухом подышать. Ходила одна. Без спутника.

— Что, не согласился? — севшим голосом спросил Витя.

Тома не проявила эмоций:

— Согласился. Только зашёлся такой дрожью, что даже кровать ходуном заходила. А потом, когда я ещё ничего не успела, отрубился.

— В смысле в обморок упал? Игнат?

— Да.

Витя вышел в сени. Игнат продавливал панцирную сету ровным, глубоким дыханием. Он явно был без сознания, которое растрепало твёрдые черты лица. Великан оказался побеждён женской грудью. Мужчина где-то потерял свой грозный отшельнический вид и напоминал просто уставшего работягу, который после работы пораньше завалился спать.

— Василёк, я ведь... — оправдывалась в комнате Тома, — ничего не было. Ничего.

— Но ведь ты была готова?

— Ради тебя. Ты вообще чем думал, когда соглашался на отрезание? Виктору чтобы насолить? Мне?

— Да какая разница! Мы же всё равно с тобой никогда не спали.

— Ну ты бы меня хотя бы попросил! Что я, шлюха, просто так давать?

Витя незаметно приоткрыл дверь в разгорающееся утро. Сначала он хотел сходить только лишь до ветру, но внезапно понял, что всё, что у него есть — есть при нём. Во внутренних карманах лежали деньги и документы. В рюкзаке под топчаном остался телефон со всеми его умными заметками, которые теперь казались такими пафосными и глупыми. Тамара даже знала пароль и не было ничего страшного, что друзья узнают все его мысли. Пусть рюкзак и прочие вещи остаются товарищам. Пусть и товарищи остаются товарищами. Витя чувствовал, что у него не получилось построить правильный четырехугольник. Он постоянно ломался, колол живых людей острыми углами, никак не хотел быть постоянной геометрической фигурой. Как быстро поменялись значения катетов. Дружба сменилась разрывом, а любопытство пустотой. И хотя экспериментатор давно заметил, что первые буквы дружеских имён рождают его, Вити, имя, оставаться с Васильком, Игнатом и Тамарой его "Я" больше не хотело.

Ноги сами понесли по грунтовой дорожке. В будке счастливо спала Симка. Она лежала на соломе, набросанной в конуру, словно в хлев. Животинка была спокойна и безмятежна. Всякий, кто ещё не разучился чувствовать, понял бы, что в собачьем нутре зрела новая жизнь.

* * *

Днём, на просёлке его догнал знакомый пикап.

— Чего, — спросил довольный Вадик, — решил от этого бешеного дебила уйти?

Витя долго не понимал кто это такие и чего они хотят. Только потом он припомнил охотников, которые, казалось, приезжали к ним на заимку тысячу лет назад.

— Типа того.

— А мы вот твоего медведя подстрелили. Гляди в кузовок.

Витя подошёл к железному борту за которым лежала громадная, но слегка исхудавшая туша медведя. Лесной зверь показался парню просто огромной собакой. Некрасивой и совсем нестрашной. Медведь напоминал Игната: лохматый, оскалившийся, покрытый запёкшейся кровью. Оскалился напоследок, да только рассеяно, мимо людей. Рядом с трупом торчало двое мужиков. Витя успел забыть их имена. Зато он помнил главное.

— А Галя где? — спросил Витя.

— На заимке она. Чего бабе на охоте делать?

— Привет ей передавайте, — попросил Витя.

— Передам. Тебя подвезти?

Ехать рядом с тушей убитого медведя совсем не хотелось:

— Не.

— Ну бывай, бородатый! — Вадик махнул из окна рукой.

Парень встал на обочине, где рос прошлогодний сухостой. Машина удалялась от него, а вместе с ней и покачивающаяся на кочках туша медведя. Только когда охотники скрылись из виду, Витя продолжил путь.

Выйдя на трассу, он недолго ловил попутку, но дольше рассказывал водителю глупые истории. Кто он таков, что делал в этой глуши и куда едет. Витя даже увлёкся, выдумал себе новую судьбу, где не то чтобы хотел жить, но где хотел видеть его водитель: мужик лет пятидесяти, честно трудившийся от зари до зари и улыбающийся так широко, светло, радостно, будто в глотке у него был спрятан рассвет.

Шеф довез беглеца аж до Моршанска, и Витя с искренней благодарностью пожал ему руку. Купив на вокзале билет, парень решил скоротать время за экскурсией. Его очень интересовал древний сектантский, раскольнический городок, помнивший, как в глухие моршанские топи ушли разбитые рати Антонова. Душа требовала логического завершения всей истории. Путешественник целенаправленно искал особняк Платицыных, моршанских купцов, где разыгралась одна из страшных скопческих трагедий XIX века. Хозяина обвинили в принудительном оскоплении слуг, и тогда жесткая имперская бюрократия впервые навалилась всей своей тяжестью на зловещую секту. Удивительно, но империя проиграла, так и не сумев разобраться в хитросплетеньях нового для неё культа. Скопчество ушло в глубокое подполье, где, казалось, и пребывает до сих пор.

С большим трудом Виктору удалось найти перестроенную уже площадь, совсем крохотную, скорее проплешину, где стоял особняк Платицыных, настоящая крепость, тайны которой оказались не по зубам лучшим сыщикам империи.

Витя стоял на серой площади, обсаженной голыми ещё берёзами. Краска со стен двухэтажных домов облепилась, а наличники треснули, как губы на морозе. Рядом с тем самым красным кирпичным домом гнил забор. Окна давно должны были развалиться как и страна, при которой их однажды вставили. В особняк можно было войти отворив отвратительную, выкрашенную зелёной краской дверь. Только зачем? Что открылось бы исследователю, решившему зайти в разваливающийся, никогда не реставрируемый дом? Жизнь давно ушла из этих мест, а истории, которые здесь когда-то творились, теперь можно найти не в подвалах, а только в музеях. Каждому семечку своё времечко. Каждая вещь со временем должна исчезнуть. Постояв на площади, Витя не обрадованный и не разочарованный, повернулся и побрёл на вокзал.

Поезд наползал неспешно, стараясь делать вид, что не замечает бегущих за номерами вагонов людей. Витя не стал толкаться, спокойно дождался своей очереди и занял боковое плацкартное место. Люди уже отгоняли железнодорожный сон завтраком: толпились у подножия титана и шуршали фольгой.

Соседка парня оказалось немолодой грузной женщиной с родинкой над губой. Наверняка ехала откуда-нибудь издалека, от самого моря. Ехала проведать дочь, которая однажды полюбила заезжего молодца, увёзшего её за тридевять земель. Теперь на подходе были внуки... Виктор знал наверняка, что так почти всё и было. А пока женщина чистила яйца. Горка скорлупы лежала на столике, как осколки разбитой чашки. В стакане дымился чай. Пассажирка достала копчёную колбасу в запотевшем целлофановом пакете и стала озираться по сторонам. Наконец, обратив внимание на молодого человека, она спросила:

— Ой, а у вас ножичка случайно не найдётся? Всю дорогу мучаюсь — дома его забыла.

— Сейчас посмотрим.

Витя машинально пошарил по карманам и без особого интереса достал оттуда своё недавнее приобретение.

— Вот такой разве что.

Витя, как-то не особо задумываясь, протянул соседке скопческий нож.

— Да мне всё равно, лишь бы острый был. Спасибо!

Женщина взяла из рук Вити нож и правильным быстрым движением отрезала себе жирный ломоть колбасы.