"И были Двое. И был Первый стар и мудр, а Другой молод и завистлив. Имя старшему было Рао, а меньшому Наэ. И сказал Рао: да будет море и на море твердь, а над нею небо; и да родятся на тверди травы, и деревья, и птицы летучие, и твари скакучие да ползучие. По сказанному же сотворил Он море, и небеса, и твердь, а на оной тварей больших и малых. А после того — всех людей, что жили, живут и жить будут. И началось Время".

Прочитали? А теперь уберите эту галиматью подальше и никогда больше не открывайте. Там все переврано, и это давно уже не Книга Книг, а подлая инсинуация. И братан мой вовсе не был стар (а мудр и подавно), и я — уж чего-чего — ни разу не завистник, и дальше всё сплошь вранье. Короче, слушайте, как было.

Ваш Наэро Имм-Ас-Ар

год рычащей Черепахи, стремящийся

месяц Винограда, день первый

Тау Бесогон

Вечер был такой теплый, что хотелось просто лечь на волнорез и слушать. Гул моря, грохот запоздалой погрузки в порту, скрип талей, обрывки песен. От камней шел запах запёкшихся водорослей, от причала тянуло дёгтем и всякой дрянью, а от воды пахло чем-то невероятно сладким, цветами.

Чем благоухала моя рубаха, я вам и передать не берусь. Мной и еще несколькими людьми, что сидели со мной в обнимку, морем, пивом, дешевыми духами. У нас был длинный и нескучный день.

— Беска, эй! Ты как — совсем, или мужик ещё?

— Понюхай, чем вода пахнет.

— Понюхай, чем мои штаны пахнут.

— Ты примитивное существо, Гром.

— Чего?

— Дурак ты.

— Сам дурак! Парни, скиньте этого черта в воду, а то он чего-то заборзел совсем!

— Ладно, ладно. Встаю.

Руу Громопёра я больше всех люблю. С ним запросто можно бухать ночь напролет или поплыть на спор в самую штормину к Зубкам и обратно. Мощь-парень.

Мы приблизились к кабаку.

— Зайдем?

— А то!

— Ей, любезный! Что ты можешь нам предложить?

— Все, что вы сможете оплатить.

— Тогда вина, — это я сказал. — Хорошего. Я угощаю.

Всего нас четверо и балбесы мы еще те.

Папаша Гро Дылды — человек с положением, служит у князя и хочет, чтоб Дылда служил тоже. Но Дылде это без интереса, поэтому папаша не дает ему денег и запирает дома, а Дылда сбегает. Дылда — мечтатель и лентяй.

У Дийо Ватрушки батя той зимой помер, оставив ему пекарню с двумя работниками и ораву младших братьев-сестренок. Ватрушка считает себя бравым парнем, но на деле он рохля. Пить не умеет, приходит в дымину, мать его лупит, ему становится стыдно и он берется за ум. Потом мы его опять выманиваем. Но по всяким пирожкам-ватрушкам он и правда мастер.

У меня родитель владеет половиной складов и лавок на Портовой, двумя кораблями и лучшим особняком на улице Моряков. Прозвищ у меня много: например, Лягухан (из-за лучезарной улыбки) или Ведьмин Глаз (зенки черные как смоль — невесть в кого уродился), но чаще кличут Бесогоном — за способность мимодумно брякать такое, что и впьяне не примстится. Вообще же я обаяшка и балагур, меня любят девки, а главное, я всегда при деньгах.

А вот Громик, что называется, отребье. Мать его промышляет на Веселой, он водится с Эльей Задирой и прочим ворьем, а нас троих зовет "лапушками" и "барьями". Дылдин папаша прочит Грому острог, но это он зря. Громик не бандит, он — боец. Лучший кулачный боец в городе. Силищи в нем не меряно, он часто дерется на спор, нанимается то в охранение, то грузчиком, но ни у одного хозяина не задерживается — из-за норова своего. То есть, вообще Громопёр добряк, но у него обостренное чувство справедливости, а в гневе он собой не владеет. Вообще его несколько многовато: слишком огромный, толстый и... громкий. Еще у него пунктик на юбках.

— Беска, вот скажи, чего сделать, чтоб девчонка в тебя втрескалась, как кошка?

(Традиционный вопрос Грома ко мне, как к "знатоку".)

— Говорить, какая она обалденно красивая.

— А если она страшная?

— Тогда — тем более. Ей этого сроду никто не говорил.

— Э! — вмешался Дылда. — Страшная-то тебе зачем?

— Ага, как твоя Юту, — поддел Ватрушка.

— Эта мымра — запретная тема, — отрезал Дылда.

Состоявшаяся пару лет назад помолвка с Юту Торрилун, дочкой Главного Судьи, сулила Дылде многие блага и выгоды, но не прельщала его совершенно. Меж тем сроки поджимали, родня оказывала на Дылду давление.

— А ты ее трахай с закрытыми глазами.

— С закрытыми глазами я и тебя трахну, балда. Но всю жизнь-то так не проходишь. А эта селедка будет меня утром целовать своими тощими губами, потом нарядится в какие-нибудь кружева и выползет со мной завтракать, потом обедать. Хоть из дома беги. А потом будет еще чирикать: где ты был, куда ходил?

— Будет повод пойти на службу, — поддел я.

— Сам больно заработался!

— Я учусь.

— Ты, сколько я тебя помню, все учишься, — хмыкнул Гром. — А прямого в корпус так и не держишь.

— Да ты вдвое тяжелее! — обиделся я.

— А ты скажись больным, — предложил Ватрушка. — Дескать, не могу жениться, нечем.

— Ага, когда моему бате счета из борделя приходят.

— Нет, в нелюбимой жене есть своя прелесть, — размышлял я. — Тебе ведь будет ее не жаль...

— В ухо съездить, — подхватил Гром.

— Ага, а она потом своей родне нажалуется.

— А ты скажи, что из ревности, — предложил я. — И потом, зачем в ухо? Зло можно по-разному срывать. Раз муж, ты ж в своем праве, э? Вот и кувыркай ее, как хошь: хошь любя, а хошь... с дуринкой. Привязать ее, там...

— Хы-гы! — восхитился Гром. Смешно: сын шлюхи, и такая тютя.

Но Дылда все испортил.

— Чего ты его слушаешь, трепача? Он даже ту тирийку, учителку свою, завалить не смог.

— Это у которой дядька — князев псарь?

— Ну.

— Ничего так пуся.

— От неё собаками воняет, — фыркнул я. — И вообще я вековухами не увлекаюсь.

— Ага, особенно такими гладкими-сладкими круглопопочками.

— Да ему Арта Медник наваляет, если сунется, — ввинтил Ватрушка.

— Вот пусть Арта с ней и любится, раз такой дурак, — я гордо задрал нос. — Тирийки ж холодные, как рыбины, а я люблю, чтоб девка с огоньком. Как Тайса, э?

— Ну-у, Тайса! — заквакали все. Громик аж всхрапнул.

Заговорили о страстных девках, и все опять стало хорошо.

Неплотно прикрытая дверь выпускала тонкий клин света. Вместо чувства уюта этот светлячок вызывал тревогу. Я крался очень тихо, но бате на жестком сундуке в кабинете не спалось.

— Тауо-Рийя.

Проклятье. Я бочком протиснулся в дверь. Догорающая свеча озаряла угол стола, связку ключей и тяжелую руку с массивными перстнями.

— Ну? И об чем мы давеча говорили?

Я молчал. Если раскрою рот, начну оправдываться.

— И чего мы давеча обещали?

— Я не пьян. То есть, я не... я вполне себе соображаю.

— Значица, так. На гулянки твои мне начхать, но от всякого человека должон быть свой прок. Я в тебя вложил столько денег, сколько тебе и в руках не держать. А расходы свои я привык возмещать, причем с прибытком. Это ясно?

— Да...

— Чего ты там пищишь?

— Да, отец.

— Чего с тирийским?

— Учитель все еще болеет...

— Так пусть дочка егойная.

— Она занята... ухаживает за ним. Неудобно...

— Неудобно кобылу пялить. Деньги проплочены. Завтра же пойдешь сам к псарям в дом. Отработаешь остатние уроки — и хорэ. Пора кончать учебу эту. Осенью я корабль в Рий отправляю. Лаао поведет. Поедешь с ним, толмачом пока. Всё. Уйди с глаз.

— Доброй ночи, отец...

— Завтра же! — громыхнуло в спину.

Я доковылял до своей комнаты и, не раздеваясь, рухнул на кровать.

Ни за что. Шел бы этот Медник к наэвым чертям, урод, пьянчуга, женишок сраный... Я ему сам наваляю. Но к тирийцам больше не пойду, хоть убей.

день второй

Чаще всего в нашем доме слышны женские голоса. Мужиков тоже хватает: мы с батей, дядя Киту, работников с полдюжи. Но нам-то вопить недосуг. И баб все равно больше: мачеха, сеструха, девять кузин, четыре няньки, кухарка да две девки при ней, пять батиных наложницы, одна дядина, куча служанок...

А еще — дикарка с Южных островов.

Обалденное пугало! Рожа бурая, грива пегая, а глаза — зеленые, как у кошки. Ее так и звать — Пятнистой Кошкой. Кошка не мужик и не баба, то есть баба, но пустобрюхая, "тарда" называется. С виду вылитый мужик: рослая, плечистая, только что борода не растет. (У нас еще такая есть, Ритит Лошадница, но та покраше.) Кошка при бате наподобие охранителя. И преотличного: раз в дороге разбойники напали, так Кошка их чуть ли не в клочки порвала — в прямом смысле. И мне, кстати жизнь спасла. Правда-правда. Батя тогда из плаванья вернулся, с ней как раз, а я прибежал на пристань встречать. Поднимаюсь на корабль, глядь: а там это пугало, на мачте прямо сидит. Батя мой за разгрузкой следит и дядьке пока рассказывает: заходили, мол, на острова, а там дикарка эта приблудилась, сказала, с ними плыть хочет, он и взял. Ну, дикарка и дикарка, батя и не таких привозил, я хмыкнул, да и стал на товары заморские глазеть. А выгружались же, и что-то там у них оборвалось-отвязалось — и такая штуковина на веревке ка-ак свиснет... Я только и сообразил, что меня пихнул кто-то. Бухнулся ничком, лежу, а надо мной эта бандура с крюком качается — как есть снесла бы башку. Батя матерится, подбегает — а я живехонек. А Кошка рядом стоит, смеется. Это она меня оттолкнула. У Кошки проворство звериное, молния просто. За это ей прощается все, даже привычка горланить свои дикарские песни, хотя это те еще рулады.

Итак, всю свою жизнь я просыпаюсь от девчачьих-бабских-старушечьих воплей. Лидируют кузины. Две младшие, не забывая реветь по любому поводу, в остальном ведут себя хуже мальчишек: кидают мне в окно всякую дрянь, а иногда — залезают сами. А мало ли, с кем я...

— Большой Лягух, ты спишь?

— В сапогах спит, смотри.

— Хи-хи, пья-а-ный! Пья-ни-ца! Окосевшая лягушка!

— Ква-ква-сил... Ну, Та-ау!

— Таушка, ну мы сейчас уйдем! Нам только одну вещь!

— Да, щеночка поглядеть. Ма-аленького. Одного.

Меня аж подбросило.

— Какого щеночка? Откуда?.. Кто вам сказал?

Самая младшая, Ииту, сияла небесно-синими глазищами и пустотой вместо передних зубов. Старшая, Аалю, явно ее подначивала.

— Дядя Ний сказал, ты опять будешь ходить к псарям в дом. Мы завтракали, а слуга с ответом воротился, и тогда дядя сказал папе, что ты туда пойдешь, а мы побежали, чтобы тебя предупредить.

— Предупредить?

— Чтобы ты не проболтался, что мы просили на щеночка поглядеть.

— О, копье до неба!

— Не ругайся.

— Аалю, ну как ты себе представляешь, я буду просить про щенка?

— А ты пригласи госпожу Псаря в гости, а она с щенками придет. Она всегда с щенками ходит.

— Договорились? Да? Ну, мы пошли.

— Если у меня родятся дочки, велю сразу утопить, — я натянул на голову простыню.

— Не-а, — сказала Ииту. — Папа тоже говорит, что надо было нас всех продать южанам. Но ему нас жалко, и тебе будет жалко.

Ну и что прикажете делать? Пришлось. После слуги, который успел шустро смотаться и вернуться с ответом в письменной форме... Я при всех небрежно вскрыл письмо, перевел вслух: "Господа Мароа готовы принять господина Ирууна-младшего во всякий удобный день, до полудня. Будем рады возместить все упущенные занятия. Принесите, пожалуйста, те работы, что успели сделать. Да пребудет с Вами милость Господня".

— Работы! — хмыкнул батя. — Небось, и не вспоминал...

Я взметнулся к себе и там с упоением обнюхал письмо. Пахло дешевой бумагой, чернилами, собаками и как будто даже теми противными цветами, что растут у их дома, огнецветом. Ею не пахло. Но почерк был ее...

Я умылся, расплел косы, расчесал, заплел по-новой, нацепил нарядную расшитую рубаху, спохватился, снял, надел простую холщовую, поснимал все кольца и бирюльки, вытащил из ларца переводы и вылетел вон, забыв подпоясаться.

При виде изрядной кипы "работ", батя хмыкнул повторно.

— Ой, а почему у них такие завитушки вместо буковок? — кузина Аалю повисла на руке, пытаясь вытянуть у меня бумаги.

— Ты же слыхала, как тирийцы говорят, — объяснил дядя Киту. — Такое по-другому и не запишешь.

— О да, — сказал я, чмокнул кузину, отцепил, схватил со стола булку и был таков.

Пути было точняк через весь город. Мароа живут у самой набережной, за стеной, как все пришлые. Домик у них крохотный, садик тоже, и весь заставлен щенячьими будками. Взрослых-то собак на псарне держат, а щенков Мароа берут домой, чтобы дрессировать.

Мароа — собачники, точнее Псари — это клан такой в Тирии, знать ихняя. В Тирии собак очень ценят, разводят всяких: для охоты, для охраны, ездовых. А у Мароа своя, особая порода: громадные, белой масти и очень смышленые. Нашему Чашинскому князю эти белые псы глянулись, и он позвал собачников к себе. Мароа на родине бедствовали, вот и польстились. Но не преуспели и здесь: князю собаки скоро прискучили, Мароа-младший сам по себе на княжьей псарне крутится, а Мароа-старший уроками перебивается (нашим, кто с Тирией торговлю ведет, язык-то нужен). Мароа-старший — длинный, тощий и вечно хворый старикан. Немощная его кротость напрочь отбивает у учеников охоту его огорчать. Он так вздрагивает от каждой ошибки, что, кажется, сейчас рассыплется. Брат его — мужик еще нестарый, крепкий и бойкий. Хотя и дурак. Это я вам как купеческий сын говорю: чтобы у князя под крылом, да с таким знатным товаром, и продолжать бедствовать — круглым болваном надо быть.

А еще есть дочка Мароа-старшего.

По тирийским меркам она-то и есть Псарь, глава семьи. Но у нас этого бабского верховенства не понимают, поэтому она мотается между псарней и щенятником, разводит, воспитывает, блюдет породу — а Псарем считается ее дурак-дядюшка. Еще она ведет дом и помогает отцу с учениками. Зовут ее Улле, Уллерваэнера-Ёррелвере (переводится как "Нареченная-Солнца", это какое-то идиоматическое выражение). Она вовсе не дылда, а кругленькая и ладная. У нее голубые глаза, белокурые косы "баранками" и ямочки на щеках. И хоть годами она уже перестарок, от ухажеров нет отбоя.

Шут знает, что нашим так нравятся в тирийках. Все знают, что в постели они — бревно бревном, бесчувственные, но все же что-то в них есть: запах особый и этот характерный откляченный задок... прям заводит. Бате вот нравится. Кто попроще на них даже женятся. А че? Тирийки домовитые, не блудливые, а что к мужикам своим относятся, как к большим детям, так оно даже и проще.

Невысокая калитка, дорожка выложена ракушечником, хрустит под ногами. Белый домик, резные ставни. Мерзкий огнецвет в самом цвету. Я дышу в ворот, чтобы не расчихаться, но все равно чихаю раз десять.

Из-за дома отвечает дружное тявканье.

— Здравствуйте! — кричу я.

Снова тявканье и — издалека:

— Да-да, входытэ, мастэр Ыруун.

Вообще-то, Ируун (эт' фамилия наша), но у тирийцев нет звука "и" и еще нескольких, и выговор получается чудной. Да и Тирия их на самом деле Тэрьёларёлле — "Страна Матери", бабья власть. Тирийки всегда сами выбирают себе мужчин, и Улле выбрала забулдыгу Арту Медника...

123 ... 565758

↓ Содержание ↓