Троеземье

Троеземье

Часть первая

Мессии-неудачники

Откройте Книгу Книг и вы прочтете:

"И были Двое. И был Первый стар и мудр, а Другой молод и завистлив. Имя старшему было Рао, а меньшому Наэ. И сказал Рао: да будет море и на море твердь, а над нею небо; и да родятся на тверди травы, и деревья, и птицы летучие, и твари скакучие да ползучие. По сказанному же сотворил Он море, и небеса, и твердь, а на оной тварей больших и малых. А после того — всех людей, что жили, живут и жить будут. И началось Время".

Прочитали? А теперь уберите эту галиматью подальше и никогда больше не открывайте. Там все переврано, и это давно уже не Книга Книг, а подлая инсинуация. И братан мой вовсе не был стар (а мудр и подавно), и я — уж чего-чего — ни разу не завистник, и дальше всё сплошь вранье. Короче, слушайте, как было.

Ваш Наэро Имм-Ас-Ар

год рычащей Черепахи, стремящийся

месяц Винограда, день первый

Тау Бесогон

Вечер был такой теплый, что хотелось просто лечь на волнорез и слушать. Гул моря, грохот запоздалой погрузки в порту, скрип талей, обрывки песен. От камней шел запах запёкшихся водорослей, от причала тянуло дёгтем и всякой дрянью, а от воды пахло чем-то невероятно сладким, цветами.

Чем благоухала моя рубаха, я вам и передать не берусь. Мной и еще несколькими людьми, что сидели со мной в обнимку, морем, пивом, дешевыми духами. У нас был длинный и нескучный день.

— Беска, эй! Ты как — совсем, или мужик ещё?

— Понюхай, чем вода пахнет.

— Понюхай, чем мои штаны пахнут.

— Ты примитивное существо, Гром.

— Чего?

— Дурак ты.

— Сам дурак! Парни, скиньте этого черта в воду, а то он чего-то заборзел совсем!

— Ладно, ладно. Встаю.

Руу Громопёра я больше всех люблю. С ним запросто можно бухать ночь напролет или поплыть на спор в самую штормину к Зубкам и обратно. Мощь-парень.

Мы приблизились к кабаку.

— Зайдем?

— А то!

— Ей, любезный! Что ты можешь нам предложить?

— Все, что вы сможете оплатить.

— Тогда вина, — это я сказал. — Хорошего. Я угощаю.

Всего нас четверо и балбесы мы еще те.

Папаша Гро Дылды — человек с положением, служит у князя и хочет, чтоб Дылда служил тоже. Но Дылде это без интереса, поэтому папаша не дает ему денег и запирает дома, а Дылда сбегает. Дылда — мечтатель и лентяй.

У Дийо Ватрушки батя той зимой помер, оставив ему пекарню с двумя работниками и ораву младших братьев-сестренок. Ватрушка считает себя бравым парнем, но на деле он рохля. Пить не умеет, приходит в дымину, мать его лупит, ему становится стыдно и он берется за ум. Потом мы его опять выманиваем. Но по всяким пирожкам-ватрушкам он и правда мастер.

У меня родитель владеет половиной складов и лавок на Портовой, двумя кораблями и лучшим особняком на улице Моряков. Прозвищ у меня много: например, Лягухан (из-за лучезарной улыбки) или Ведьмин Глаз (зенки черные как смоль — невесть в кого уродился), но чаще кличут Бесогоном — за способность мимодумно брякать такое, что и впьяне не примстится. Вообще же я обаяшка и балагур, меня любят девки, а главное, я всегда при деньгах.

А вот Громик, что называется, отребье. Мать его промышляет на Веселой, он водится с Эльей Задирой и прочим ворьем, а нас троих зовет "лапушками" и "барьями". Дылдин папаша прочит Грому острог, но это он зря. Громик не бандит, он — боец. Лучший кулачный боец в городе. Силищи в нем не меряно, он часто дерется на спор, нанимается то в охранение, то грузчиком, но ни у одного хозяина не задерживается — из-за норова своего. То есть, вообще Громопёр добряк, но у него обостренное чувство справедливости, а в гневе он собой не владеет. Вообще его несколько многовато: слишком огромный, толстый и... громкий. Еще у него пунктик на юбках.

— Беска, вот скажи, чего сделать, чтоб девчонка в тебя втрескалась, как кошка?

(Традиционный вопрос Грома ко мне, как к "знатоку".)

— Говорить, какая она обалденно красивая.

— А если она страшная?

— Тогда — тем более. Ей этого сроду никто не говорил.

— Э! — вмешался Дылда. — Страшная-то тебе зачем?

— Ага, как твоя Юту, — поддел Ватрушка.

— Эта мымра — запретная тема, — отрезал Дылда.

Состоявшаяся пару лет назад помолвка с Юту Торрилун, дочкой Главного Судьи, сулила Дылде многие блага и выгоды, но не прельщала его совершенно. Меж тем сроки поджимали, родня оказывала на Дылду давление.

— А ты ее трахай с закрытыми глазами.

— С закрытыми глазами я и тебя трахну, балда. Но всю жизнь-то так не проходишь. А эта селедка будет меня утром целовать своими тощими губами, потом нарядится в какие-нибудь кружева и выползет со мной завтракать, потом обедать. Хоть из дома беги. А потом будет еще чирикать: где ты был, куда ходил?

— Будет повод пойти на службу, — поддел я.

— Сам больно заработался!

— Я учусь.

— Ты, сколько я тебя помню, все учишься, — хмыкнул Гром. — А прямого в корпус так и не держишь.

— Да ты вдвое тяжелее! — обиделся я.

— А ты скажись больным, — предложил Ватрушка. — Дескать, не могу жениться, нечем.

— Ага, когда моему бате счета из борделя приходят.

— Нет, в нелюбимой жене есть своя прелесть, — размышлял я. — Тебе ведь будет ее не жаль...

— В ухо съездить, — подхватил Гром.

— Ага, а она потом своей родне нажалуется.

— А ты скажи, что из ревности, — предложил я. — И потом, зачем в ухо? Зло можно по-разному срывать. Раз муж, ты ж в своем праве, э? Вот и кувыркай ее, как хошь: хошь любя, а хошь... с дуринкой. Привязать ее, там...

— Хы-гы! — восхитился Гром. Смешно: сын шлюхи, и такая тютя.

Но Дылда все испортил.

— Чего ты его слушаешь, трепача? Он даже ту тирийку, учителку свою, завалить не смог.

— Это у которой дядька — князев псарь?

— Ну.

— Ничего так пуся.

— От неё собаками воняет, — фыркнул я. — И вообще я вековухами не увлекаюсь.

— Ага, особенно такими гладкими-сладкими круглопопочками.

— Да ему Арта Медник наваляет, если сунется, — ввинтил Ватрушка.

— Вот пусть Арта с ней и любится, раз такой дурак, — я гордо задрал нос. — Тирийки ж холодные, как рыбины, а я люблю, чтоб девка с огоньком. Как Тайса, э?

— Ну-у, Тайса! — заквакали все. Громик аж всхрапнул.

Заговорили о страстных девках, и все опять стало хорошо.

Неплотно прикрытая дверь выпускала тонкий клин света. Вместо чувства уюта этот светлячок вызывал тревогу. Я крался очень тихо, но бате на жестком сундуке в кабинете не спалось.

— Тауо-Рийя.

Проклятье. Я бочком протиснулся в дверь. Догорающая свеча озаряла угол стола, связку ключей и тяжелую руку с массивными перстнями.

— Ну? И об чем мы давеча говорили?

Я молчал. Если раскрою рот, начну оправдываться.

— И чего мы давеча обещали?

— Я не пьян. То есть, я не... я вполне себе соображаю.

— Значица, так. На гулянки твои мне начхать, но от всякого человека должон быть свой прок. Я в тебя вложил столько денег, сколько тебе и в руках не держать. А расходы свои я привык возмещать, причем с прибытком. Это ясно?

— Да...

— Чего ты там пищишь?

— Да, отец.

— Чего с тирийским?

— Учитель все еще болеет...

— Так пусть дочка егойная.

— Она занята... ухаживает за ним. Неудобно...

— Неудобно кобылу пялить. Деньги проплочены. Завтра же пойдешь сам к псарям в дом. Отработаешь остатние уроки — и хорэ. Пора кончать учебу эту. Осенью я корабль в Рий отправляю. Лаао поведет. Поедешь с ним, толмачом пока. Всё. Уйди с глаз.

— Доброй ночи, отец...

— Завтра же! — громыхнуло в спину.

Я доковылял до своей комнаты и, не раздеваясь, рухнул на кровать.

Ни за что. Шел бы этот Медник к наэвым чертям, урод, пьянчуга, женишок сраный... Я ему сам наваляю. Но к тирийцам больше не пойду, хоть убей.

день второй

Чаще всего в нашем доме слышны женские голоса. Мужиков тоже хватает: мы с батей, дядя Киту, работников с полдюжи. Но нам-то вопить недосуг. И баб все равно больше: мачеха, сеструха, девять кузин, четыре няньки, кухарка да две девки при ней, пять батиных наложницы, одна дядина, куча служанок...

А еще — дикарка с Южных островов.

Обалденное пугало! Рожа бурая, грива пегая, а глаза — зеленые, как у кошки. Ее так и звать — Пятнистой Кошкой. Кошка не мужик и не баба, то есть баба, но пустобрюхая, "тарда" называется. С виду вылитый мужик: рослая, плечистая, только что борода не растет. (У нас еще такая есть, Ритит Лошадница, но та покраше.) Кошка при бате наподобие охранителя. И преотличного: раз в дороге разбойники напали, так Кошка их чуть ли не в клочки порвала — в прямом смысле. И мне, кстати жизнь спасла. Правда-правда. Батя тогда из плаванья вернулся, с ней как раз, а я прибежал на пристань встречать. Поднимаюсь на корабль, глядь: а там это пугало, на мачте прямо сидит. Батя мой за разгрузкой следит и дядьке пока рассказывает: заходили, мол, на острова, а там дикарка эта приблудилась, сказала, с ними плыть хочет, он и взял. Ну, дикарка и дикарка, батя и не таких привозил, я хмыкнул, да и стал на товары заморские глазеть. А выгружались же, и что-то там у них оборвалось-отвязалось — и такая штуковина на веревке ка-ак свиснет... Я только и сообразил, что меня пихнул кто-то. Бухнулся ничком, лежу, а надо мной эта бандура с крюком качается — как есть снесла бы башку. Батя матерится, подбегает — а я живехонек. А Кошка рядом стоит, смеется. Это она меня оттолкнула. У Кошки проворство звериное, молния просто. За это ей прощается все, даже привычка горланить свои дикарские песни, хотя это те еще рулады.

Итак, всю свою жизнь я просыпаюсь от девчачьих-бабских-старушечьих воплей. Лидируют кузины. Две младшие, не забывая реветь по любому поводу, в остальном ведут себя хуже мальчишек: кидают мне в окно всякую дрянь, а иногда — залезают сами. А мало ли, с кем я...

— Большой Лягух, ты спишь?

— В сапогах спит, смотри.

— Хи-хи, пья-а-ный! Пья-ни-ца! Окосевшая лягушка!

— Ква-ква-сил... Ну, Та-ау!

— Таушка, ну мы сейчас уйдем! Нам только одну вещь!

— Да, щеночка поглядеть. Ма-аленького. Одного.

Меня аж подбросило.

— Какого щеночка? Откуда?.. Кто вам сказал?

Самая младшая, Ииту, сияла небесно-синими глазищами и пустотой вместо передних зубов. Старшая, Аалю, явно ее подначивала.

— Дядя Ний сказал, ты опять будешь ходить к псарям в дом. Мы завтракали, а слуга с ответом воротился, и тогда дядя сказал папе, что ты туда пойдешь, а мы побежали, чтобы тебя предупредить.

— Предупредить?

— Чтобы ты не проболтался, что мы просили на щеночка поглядеть.

— О, копье до неба!

— Не ругайся.

— Аалю, ну как ты себе представляешь, я буду просить про щенка?

— А ты пригласи госпожу Псаря в гости, а она с щенками придет. Она всегда с щенками ходит.

— Договорились? Да? Ну, мы пошли.

— Если у меня родятся дочки, велю сразу утопить, — я натянул на голову простыню.

— Не-а, — сказала Ииту. — Папа тоже говорит, что надо было нас всех продать южанам. Но ему нас жалко, и тебе будет жалко.

Ну и что прикажете делать? Пришлось. После слуги, который успел шустро смотаться и вернуться с ответом в письменной форме... Я при всех небрежно вскрыл письмо, перевел вслух: "Господа Мароа готовы принять господина Ирууна-младшего во всякий удобный день, до полудня. Будем рады возместить все упущенные занятия. Принесите, пожалуйста, те работы, что успели сделать. Да пребудет с Вами милость Господня".

— Работы! — хмыкнул батя. — Небось, и не вспоминал...

Я взметнулся к себе и там с упоением обнюхал письмо. Пахло дешевой бумагой, чернилами, собаками и как будто даже теми противными цветами, что растут у их дома, огнецветом. Ею не пахло. Но почерк был ее...

Я умылся, расплел косы, расчесал, заплел по-новой, нацепил нарядную расшитую рубаху, спохватился, снял, надел простую холщовую, поснимал все кольца и бирюльки, вытащил из ларца переводы и вылетел вон, забыв подпоясаться.

При виде изрядной кипы "работ", батя хмыкнул повторно.

— Ой, а почему у них такие завитушки вместо буковок? — кузина Аалю повисла на руке, пытаясь вытянуть у меня бумаги.

— Ты же слыхала, как тирийцы говорят, — объяснил дядя Киту. — Такое по-другому и не запишешь.

— О да, — сказал я, чмокнул кузину, отцепил, схватил со стола булку и был таков.

Пути было точняк через весь город. Мароа живут у самой набережной, за стеной, как все пришлые. Домик у них крохотный, садик тоже, и весь заставлен щенячьими будками. Взрослых-то собак на псарне держат, а щенков Мароа берут домой, чтобы дрессировать.

Мароа — собачники, точнее Псари — это клан такой в Тирии, знать ихняя. В Тирии собак очень ценят, разводят всяких: для охоты, для охраны, ездовых. А у Мароа своя, особая порода: громадные, белой масти и очень смышленые. Нашему Чашинскому князю эти белые псы глянулись, и он позвал собачников к себе. Мароа на родине бедствовали, вот и польстились. Но не преуспели и здесь: князю собаки скоро прискучили, Мароа-младший сам по себе на княжьей псарне крутится, а Мароа-старший уроками перебивается (нашим, кто с Тирией торговлю ведет, язык-то нужен). Мароа-старший — длинный, тощий и вечно хворый старикан. Немощная его кротость напрочь отбивает у учеников охоту его огорчать. Он так вздрагивает от каждой ошибки, что, кажется, сейчас рассыплется. Брат его — мужик еще нестарый, крепкий и бойкий. Хотя и дурак. Это я вам как купеческий сын говорю: чтобы у князя под крылом, да с таким знатным товаром, и продолжать бедствовать — круглым болваном надо быть.

А еще есть дочка Мароа-старшего.

По тирийским меркам она-то и есть Псарь, глава семьи. Но у нас этого бабского верховенства не понимают, поэтому она мотается между псарней и щенятником, разводит, воспитывает, блюдет породу — а Псарем считается ее дурак-дядюшка. Еще она ведет дом и помогает отцу с учениками. Зовут ее Улле, Уллерваэнера-Ёррелвере (переводится как "Нареченная-Солнца", это какое-то идиоматическое выражение). Она вовсе не дылда, а кругленькая и ладная. У нее голубые глаза, белокурые косы "баранками" и ямочки на щеках. И хоть годами она уже перестарок, от ухажеров нет отбоя.

Шут знает, что нашим так нравятся в тирийках. Все знают, что в постели они — бревно бревном, бесчувственные, но все же что-то в них есть: запах особый и этот характерный откляченный задок... прям заводит. Бате вот нравится. Кто попроще на них даже женятся. А че? Тирийки домовитые, не блудливые, а что к мужикам своим относятся, как к большим детям, так оно даже и проще.

Невысокая калитка, дорожка выложена ракушечником, хрустит под ногами. Белый домик, резные ставни. Мерзкий огнецвет в самом цвету. Я дышу в ворот, чтобы не расчихаться, но все равно чихаю раз десять.

Из-за дома отвечает дружное тявканье.

— Здравствуйте! — кричу я.

Снова тявканье и — издалека:

— Да-да, входытэ, мастэр Ыруун.

Вообще-то, Ируун (эт' фамилия наша), но у тирийцев нет звука "и" и еще нескольких, и выговор получается чудной. Да и Тирия их на самом деле Тэрьёларёлле — "Страна Матери", бабья власть. Тирийки всегда сами выбирают себе мужчин, и Улле выбрала забулдыгу Арту Медника...

В доме пахнет свежевымытыми полами, но запах собак и больного старика до конца не выветривается. На стене против входа нелепо торчит кругляк медной чеканки — уллин портрет. Очередной. И когда он только успевает...

— Рад видеть мою госпожу в добром здравии, — гундосю я на чистейшем тирийском и чихаю в рукав еще пару раз.

Она вытирает руки, щурится, от улыбки проступают ямочки.

— Давненько вы не показывались, дружочек.

О, она меня обожает. Как же, лучший ученик, гордость ее. Не "твоя-моя-почем-товар", а всего долбаного Лоатэтара, поэта ихнего, перевел и даже сам стишки кропал на тирийском, и даже неплохие... А толку?..

год рычащей Черепахи, стремящийся

месяц Винограда, день первый

Йар Проклятый

— ...Жил и жил, а смерть всё не шла, как ни звал. И понял он тогда, что проклят. Сорок сороков не видал он солнышка и дожил под конец до таких годов, что выбросили его вон, как пустую породу в отвал. И побрел горемыка куда глаза глядят. Людей сторонился: одно горе нес он людям. Вся родня его, и друзья, и ученики любимые — все погибли. А все кто знали его — прокляли его и забыли. Так скитался он без приюта и дошел до страны веруанской. И пошел он к жрецам, что на Камне, и сказали жрецы: "Велик твой грех. И не будет тебе избавления, покуда не встретишь человека с Проклятьем тяжелей твоего".

Это я. Нашел меня Дед. Долго по свету мотался, нарочно нигде не задерживался, но раз зашел к нам, в Серебряные Ключи, ему и рассказали: есть, мол, на хуторе мальчонка бесом порченый. Тогда Дед впервые — остался. Поселился в старом зимнике (избушку-то эту я ему после срубил, как подрос, а тогда землянка сырая была) и стал ждать. Я и пришел. Сам. Так, забрел ненароком. Знать, судьба.

Дед вздыхает, за трубку опять берется. И так уж в хате не продохнуть. Только глотку саднит с дряни этой. Но Дед говорит, ему с курева легче. То-то ты с него кашляешь-заходишься, аж внутре булькает... Эх, дед... Хочу сказать, чтоб не курил уж сегодня больше. Но сижу молчком. Стыда не хватает пустое болтать, когда главное — не смею.

А руки работу делают: язвецом наметить, наколоть осторожно, крутнуть, и еще одну — по две дырки на чешуину. Побольше делаю, впрок. Соберет-то дед и сам, а вот дырки провертывать сил не хватает.

Старый он. До того старый, что и не живут столько. А Дед живет. Сорок сороков в самой страшной каторге, в шахте угольной помирал — не помер. Все мёрли, и молодые успевали исчахнуть — а он, старик, жил. После по свету мыкался, всякого навидался: война, моры, голод. Тьма народу полегла, а Деда ничего не брало. Нет ему смерти, проклят он.

— Сытка-то как поперла, — Дед говорит. — Х-холера, а? Знать, земля жирная, хорошо удобрили.

— Выполю, — говорю я.

Когда, дурак? Чего зря обещаешь?

— Зато и капуста уродилась, то-то на зиму запасем!

Посмеивается хрипло. Нравится ему про делянку свою говорить.

А по мне так гори она огнем. И что только Деду взбрело, зачем выкупил ее?.. Э! Врешь, знаешь: для тебя же и купил, чтоб ни с чем не остался... Все радовался: "Эк, тебя, сынок, земля-то любит! Так и прет все". Любит. И мне оно по нраву, хоть на земле, хоть за скотиной ходить. Благодарное дело: ты подобру, и тебе добром. С людьми так не получается...

Но эту землю я возненавидел. Хоть сам по крупкам перебрал, копал-полол... Он ведь не понимает, дед мой. Не от мира сего он. Сколько натерпелся, а так и не принял ни злобы людской, ни алчности... Отец сперва ругался, что я даром, мол, на Деда работою, а потом глядь — перестал, повадился туда зырить ходить, вроде как по дороге. По дороге, как же! Где наш хутор и где дедова делянка...

Не могу я так. И не потому, что отец мне, выродку, щепки гнилой не оставит — это-то дело решенное — а потому как сживут они Деда со свету.

— Пойду я, Дед, — говорю.

— Что ж, иди, коль пора, — подымается тяжко, о столешницу опершись. — Мне тут денежку еще принесли, долю-то свою когда заберешь?

Эх, Дед, милый, не денег бы мне — пинка в зад...

— После. Пусть пока у тебя.

— Как скажешь, — кивает, подходит, гладит рукой высохшей, говорит что-то ласково.

А я цепенею. Чешую туда-сюда перекладываю и рта раскрыть не могу. Повиниться хочется, криком кричать, лбом в плечо ткнуться, зареветь... Да нет у меня больше такого права.

Бурчу что-то, встаю. Вон скорее, мочи нет. А в спину, как удар:

— Ты заходи, сынок...

Иду шагом скорым прочь, чуть не бегу. Нет уж, не сметь! Не оборачивайся, молчи, только хуже расстроишь. Делай, как решил, и все.

Сволочь я, Дед. Морока тебе, а не избавленье. Вот ведь оно, Проклятье твое, не снялось, не вышло с меня проку. Это ты мне нужней оказался. Сдох бы я без тебя, утопился бы с тоски. Как такому человеку жить? Бесы в уши шепчут, нежить является... да еще сила эта, черная, лютая... Меня от храма отлучили, меня люди боятся, и отец давно бы вон прогнал, не будь я в работе двужильный... А ты вот пригрел, ремеслу обучил, на Путь, считай, вывел. Даже наследство мне оставить хотел, чудак-человек, будто кто позволит, чтоб выродок землей тут обзавелся.

Вот я тебе за все добро-то и отплачу...

Бегу. На хутор скорее. Нутро горит, а в голове все крутится: не сделать бы хуже...

Вдруг навстречу — человек, чуть не налетел впотьмах. Мать? Что ей здесь?..

— Ну, — спрашивает, — говорил с ним?

— Нет. Прости.

— Отец ведь так и так не отступится.

— Знаю, — говорю.

А сам думаю: нет, не станет уж хуже. Вот если останусь, если Дед меня сейчас сыном названным представит — тогда пиши пропало. Изведут его за землю эту, чтоб дорваться скорее. Через меня же и изведут, уж отец умеет...

Но нет. Не будет этого.

Мать взялась было причитать, жалобить:

— Йарушка, сыночка, да как же?.. — и вдруг переменилась, хватает за рукав, дышит жарко, со слезой: — Нет! Не слушай! Ты не слушай меня, родненький, и о нас, о суетном не думай. Тебе — другое. Ты — не нам чета...

И улыбается, как безумная. Такая и есть. Мать одна не верит, что я бесом порченый. Думает, наоборот: что Белым крылом отмечен, что судьба мне уготована великая. Уж и священник ей говорил, а мать все на своем. Хуже того: всем ведь уши прожужжала. Помалкивала бы — глядишь, и свыкся бы народ. Мало ли, в Бочажках вон горбун есть, а тут — бесноватый, ну и пес бы с ним, пусть живет, детей да скотину не глазит и ладно. Так нет, надо всюду кричать, что сын у ней — избранный... Не суди ее, Господи, не со зла ведь она... и меня прости...

А мать словно чует что. Она хоть скаженная, но иной раз так чует, как никто, как ведьма настоящая.

— Ты чего надумал-то? — мать шепчет.

— Ничего. Пойдем домой.

— Ох... лучше б тебе пока на глаза отцу не казаться. Не в духе он...

Чего не хватало! Я схоронюсь, а он всю злобу на тебе и сорвет.

— СИЛЬНО не в духе, — мать повторяет. — Прибьет.

— Не прибьет.

— Неужто снова эти штуки свои творить станешь? — со злорадством даже спрашивает.

Чуть ли не гордится силой моей бесовской. А я так и глаз, и руку бы отдал, лишь бы от нее, клятой, избавиться...

— Не стану, — говорю.

Претерплю, ниче. Оно и к лучшему: сейчас вызверится, а там уж и ярмарка, а с ярмарки отец довольный вернется, глядишь, не так лютовать будет.

день второй

Вещи загодя под сараем прикопал. Мешок, нож, огниво, фляга, горшок да крупы маленько. Деньги еще — двадцать шесть ри. Мои деньги, заработанные, а кабы не нашел отец зимой заначку, поболе было бы.

Дождался, пока все заснут, пошел и откопал.

В свинарню заглянуть надо. Нехорошо оно — не попрощавшись. Свинки чухают, порыкивают. Славные мои, как-то вы теперь?.. К кобыле не пойду, в курятник тоже — расшумятся спросонок, перебудят всех.

Телега уж груженая стоит. Утром отец с братьями на ярмарку двинут, в город... Отцу-то я попросту соврал, сказал: все в порядке, мол, упросил Деда. Чего, думаю, лишний раз с битой рожей ходить, народ пугать? Все равно, конечно, по шее получил — так, для порядку. Но отец поверил, точно, довольный был. А мне бы только день выгадать, чтоб он завтра к Деду не полез, а там уж и говорить не об чем будет.

Обошел кругом хутор, вышел в поле. Как же пахнет из-под росы землей, и сеном, и травами луговыми, медвяными.... Сенокос уж заканчивается. А в том месяце жатва... Но нет, забудь. Не твое это, не место тебе тут. Как и не жил... Или словно бы помер давно, только заходишь иногда приглядеть за своими, которые тоже уже вроде как — не твои...

Воротился в хату. Мать так за столом и заснула, умаялась, собираючись... Светец уж погас, да я и носом "вижу": на столе каши горшок, яички, хлебушек... Проглот я, а после побоев всегда особливо жрать охота. Но нет уж, перебьюсь, довольно я вас объедал. Нащупываю тишком горшок в печке, сую туда монет несколько — авось найдет. Ты уж прости меня, мать. Что неласков был, и что бросаю вот тебя. Так надо. Да и тебе полегче станет. Перед отцом не винюсь. И перед братьями. Но и сердца на них не держу. Авось, и им без меня вольней заживется.

Света дожидаться не стал. Умылся на дворе. Осенился, избе поклонился. Ну, не поминайте лихом.

До полудня места шли все знакомые: Падь, Бочажки, Топляки. К деревням соваться зарекся — чтоб и не видали, чтоб как в воду канул. Шел лесом, оно и полегче по жаре-то. Лес тут смоляной, душистый, грибов много, ягоды уж пошли. Пособирал.

Дальше леса ненашенские. Болото рядом — дрянное, тягучкой несет. Ну его к шуту, еще водяной червяк пристанет. Обойду. Овраги, овраги. Заплутал, что ли? Как есть заплутал, тюха. Потом чую: дым вроде. Откуда? Ага, вон прогал. Прошел кругом деревни, по стежке, через вырубку и вышел на большак незнакомый.

Ну, теперь, пожалуй, и можно. Вон и развилка как раз. Не перекресток и камня путевого нет, но сойдет. Главное, вокруг никого. Поклонился я на четыре стороны: "Господи, прими за отступного. Отдаюся в руци Твои, возьми мя, Господи, и даруй деду Оирэ, рабу божию избавленье".

Будто станет Господь проклятого-то слушать... Эх... Ладно. Вправо глянул, влево. Куда идти-то? Подай знак, Держитель, яви волю свою...

Через дорогу — жаровника заросли, поля, а далеко на горке виноградники. Отец всегда о своей винокурне мечтал... А виноград-то как раз поспел, слазить бы, щипнуть... но нет, сперва подальше уйти.

Припекает. Солнце над самой дорогой висит, пыль золотит, важное. Чего ж еще? Пойду за солнцем.

Чуть прошел — шум сзади. Телега. Лошадь фыркает, взрыкивает — норовистая. Сховался в кусты от греха — еще на знакомых напорешься... Проехали. Только вылез — опять телега. Веселые едут, нарядные... Тю! Так это ж в город, на ярмарку! И большак туда ведет... Наши тоже туда подались. Ну да город большой, авось не встренемся. Решил — на закат, вот и иди.

Смеркается. Дорога все вверх и вверх забирает, но мне лёгко, ноги сами несут. Значит, правильно. Господь то ведет, али Путь зовет — уж не знаю, но ажно бежать хочется.

Затемно уж перевалил через верхушку холма, и такая красота открылась! И впрямь Морская Чаша: по леву руку — горы дугой и в них, как в чашке, низина, вся огнями обсыпанная. Словно стан большой стоит. Мирное становище, веселое. Песни, смех. Ветер дым доносит и запахи такие — только успевай слюни глотать.

И другим еще пахнет: соленым, и остреньким, и рыбным, не с чем и сравнить... Вот, значит, оно какое — море. Сейчас его и не видать, кажется — туманом просто затянуло, но это оно, точно. Вон и маяк, а огоньки те малые — это на кораблях. Завтра беспременно погляжу. Дед сказывал, корабли громадные бывают, на одних веслах двести человек сидит. Целая деревня плавучая, в любой конец света можно плыть. Может, и мне — на корабль?..

Вниз не пошел. Нашел местечко в ложбинке, за куском скалы, чтоб не приметно. Костер развел, супец затеял. А пока прилег, думать стал: как поплыву по Круглому морю да через пролив в море Паленое, а оттуда по каналу да вниз, по реке Этм, в славную страну Веруан... Дед там плавал когда-то, рассказывал... А в Веруане том стоит Камень священный, а при Камне — мудрецы, все как есть скажут: в чем тебе Путь и какая судьба.

Ох, хоть бы нынче Веруан опять приснился, а не гадость та...

Пятнистая-Кошка из племени Туахарра

Желтый Глаз вышел. Кошка каждое утро гадает, но сегодня — иначе. Листья шуршат, ветер с моря сильный. Кошка чует: ветер не просто так.

Важное случится?

Да.

Камень зря не скажет.

Скучно здесь. Каменный лес — много плохо. Воняет. Людей много, всего много. Каменное племя в домах из камней и мертвого дерева живет. Не дома — пещеры, ф-фа! Норы вонючие. Живых деревьев хороших много — никто не живет, только птицы и Кошка. Много глупое племя. Вождь в Доме-на-горе сидит, не выходит. А Хозяин здесь кто? Хозяин гор? Хозяин моря? Кому жертвы давать? Не поймешь. Все молятся Хозяину-с-поднятыми-руками. Богу, так. Кошка пробовала богу жертвы давать — сказали нельзя, слова только говорить надо. Молитвы. Ф-фа! Словами разве наешься?.. Не нравится здесь. Скучно. Надоело.

Долго еще ждать?

Нет.

Ахха! Наконец-то! Вождь уже идет?

Да.

Сюда идет?

Да.

Аххаир!

Кошка пошла к большому жилищу, в дырку заглянула. Человек-Моря (1) сидит, на блестящие штуки смотрит. Деньги, так. Человек-Моря богатый: рабов много, женщин много. Но слишком старый. Слишком толстый. Легко убить. Кошка не даст. Такой уж уговор: Человек-Моря Кошку в земли Вождя везет, Кошка Человека-Моря защищает, так.

— Человек-Моря в город идет?

Головой мотает:

— Дома дел полно, праздники на носу.

Ф-фа, если праздник — какие дела? Разве что шамана звать — камлать, с Хозяевами говорить. Камень спрашивать — тоже хорошо.

— Кошка в город пойдет.

— В казармы, что ль?

— В Дом воинов, да.

— Ты гляди там, не особо заглядывайся.

— Ф-фа, кхадас! Не на что глядеть. Слабые воины, достойных Кошки нет.

Пусть сидит, так. Кошка Вождя встречать пойдет. Ноги на месте не сидят. Ноги бежать хотят. Кошка долго ждет. Уже язык красноволосых знает, обычаи знает. Раз здесь племя Вождя — знать надо. Готовиться надо.

Теперь Кошка совсем готова Вождя встретить, так.

С крыши на крышу, с крыши на дерево, с дерева на крышу — хорошо, аххаир! По верхам хорошо бежать-скакать, будто и не тесно совсем. Это потому, что Вождь идет. Ах, хорошо!

Кошка в Дом воинов пришла. Дураков много, воинов мало. Вот большой дурак стоит, палкой машет, много-много молодых дураков смотрят. Сырое мясо. Один-два воины будут, да, остальные — кхадас, свиной навоз.

Ф-фа, зачем палка? Воин сам — оружие. Праща нужна, лук нужен, копье — воин не может далеко, как копье, лететь. Палка не нужна. Но Кошка может и палкой драться. Кошка — женщина-мужчина, воин.

— Кошка! Как кстати. Погоняй-ка этих охламонов.

Пятнистую-Кошку все знают, все уважают, так. Большой дурак палку дает, сам сядет, смотреть станет. Старый уже, что толку смотреть? Воином не будешь уже. Дураки палки похватали, прыгают. Забыли, как в прошлый раз летали? Х-ха, Кошка напомнит! Быстро-быстро птицами станут!

Правильных воинов — мало, две руки всего. Здесь редко бывают, у вождя служат, который в Доме-на-горе. Кошка думала: может, он — Вождь? Может, сын его? Камень сказал: нет. И среди воинов нет. Сказал: ждать надо.

Большой дурак сперва ругался, что Кошка приходит. Потом один воин сказал: покажи, что умеешь. Кошка показала, как ногами драться, как верхом запрыгивать, холку рвать, когтями живот пороть (2). Без ножа — свои когти на камне точить надо. Когти — оружие, рука — оружие, дух воина — главное оружие. Дураки рот открыли, а кто поумней — учиться стали. Воинов мало здесь. Красноволосые слишком тяжелые, слишком медленные.

Воины Кошку к своему вождю служить звали, в Дом-на-горе. Кошка отказалась. Зачем? Их вождь — не Вождь. И с Человеком-Моря у Кошки уговор. Тогда просто в гости звали, дураков учить. Деньги давали. Кошка не взяла — зачем? Подарки давали. Нож железный, хороший. Пояс воина, много красивый. Кошка взяла.

У-ух, дураки разбежались! Один ругается: голова болит. Ф-фа! Зачем голову под палку сунул, дурак? Была бы палка железная — так и нет головы.

день третий

Йар Проклятый

Ну и народищу! Кабыть в стремнину затягивает. Возы теснятся, шум, гам. Все нарядные и ото всех вином так и прет. Вино везде: в корчагах, в кувшинах, в бочонках. Под городской стеной под навесами стоят горшки здоровенные, и продавцы оттуда черпают, разливают — вино тоже. Как воду пьют. А кой-кого уж и разморило на травке. Это что ж к вечеру будет? Перепьются ж все!

Народ идет кто вниз, к морю, но больше в город. И я туда же.

Ворота — в три моих роста высотой и такие широченные, что полдюжь человек в ряд пройдет. Вереи — в два обхвата, створки — в ладонь толщиной и все медными клепками усажены.

Вот так город! Все чудное: громадное, яркое, богатое. Домищи каменные, нависают, кабыть через ущелье пробираешься, а выйдешь на открытую площадку, так видно: дома и на гору карабкаются, выше — сады, виноградники, а совсем наверху — замок княжий, будто украшенье.

А ярмарка! И не одна, на каждой площади рынок. Зайдешь — и потонешь сразу. Ослепнешь, оглохнешь, и нюх собьешь, и одуреешь. Столько лавок, товара разного! Гудит-бурлит, везде народ толчется, щупает, торгуется, а то и стащить норовит. Но на то вон стражники, щиты медные. Хотя и стражники нынче пьяны...

Хвала Держителю, что деньги в пояс зашил накрепко. Ладно воры, но столько вокруг всего — руки сами тянутся, враз все спустишь. Продавцы за рукав хватают, кричат с разных сторон, но быстро отстают — видят по одеже, что нищеброд. А продают тут все на свете: ткани разные, и посуду, и зверей-птиц чудесных, и плоды, каких я сроду не нюхал... А может, это и не плоды, поди разбери. Что я у нас, на Духовитом видал-то? Где бывал? Да нигде. Только по рассказам дедовым, по рисункам...

Поискал своих, кто по чешуйному ремеслу. Куда там! Не нашел. Зато набрел на оружейные ряды. Топоры, палицы, мечи привозные, все в завитках — и к чему в бою красота эта?..

Ходил-ходил, аж устал. Да жара такая! Добро колодец сыскался. К нему очередь была, да рядом поилки каменные стояли, оттуль и попил — лошадки потеснились. Напился— умылся, во флягу набрал, дух перевел и дальше пошел.

Ох, и диковин же тут! Да что товары — народ-то какой чудной! Чужане в смысле. Дед хоть и рассказывал, а все одно диво: и бурые, и совсем уж чернющие. И ничо, не чураются их. А уж разодеты!

Вон идут трое. Черные, что твоя сажа, плюгавенькие, голомордые и в рубахах ярких, да длиннющих, чуть не до пят — так и подумаешь: бабы. Но нет, мужики это. А с ними — несколько наших девок: малые и постарше и одеты все худо, в рванье. Трескают сласть какую-то, а чужаки знай их потчуют-улещивают:

— У нас женщин ценят. Хорошо жить станешь: хороший дом, богатый муж.

— Врут, небось? — у торговки зеленной спрашиваю. — Увезут девок-то?

— Ясно, увезут, — та говорит. — Но без обмана. Южанам и вправду бабы для семьи нужны, так что обиды им никакой не будет. Не всякая, правда, захочет век на чужбине жить да с такой образиной... Но иной раз дома-то и того горше, э?

— А-а... А парней они не берут?

— Ну, если ты рожать можешь.

— А мужики где нужны?

Поглядела она на хваталки мои длинные и улыбнулась:

— Крепкие руки на любом корабле пригодятся.

— Да?

— Если к ним брюхо прожорное не приставлено.

Ну, брюхо-то я как-нито обуздаю, если только в нем дело...

И тут, как нарочно, снова принесло ветром дух морской, соленый. Так и тянет за ноздри... Пойти, пожалуй, и впрямь, на корабль попроситься? Или поискать сперва людей из земель веруанских?

Веруанцы с виду вот какие: росточку невысокого, щуплые, лицом смуглые, бороду бреют, волос черный, кверху узлом собран, и всегда при оружии, а одеты скромно — неприлично у них одежкой кичиться. Так мне Дед сказывал.

Ага, вон смуглявый пошел. А вон еще... Ну? Чего мнешься, дурень? Стеснительно? Они люди торговые, разъезжие, чай, и по-нашему поймут. Вон хоть мужик, пока остановился, трубку раскуривает — как у Деда трубка-то...

— Прости, господин хороший, ты не из Веруана будешь?

— Ха! — тот глаза вытаращил, пыхнул дымом вонючим. — Веруан — не-ет. Рий.

Рий. Эт' рядом, но не то совсем. Это враг ихний даже...

Спросил второго — тоже риец оказался.

— Рий, Герья — друзя, да? — и по плечу меня хлопает. — Свободен союз. Спасибо. Дасидання.

— До свидания.

Последний, сильно смуглявый, аж поморщился:

— Веруан не искать. Нет Веруан.

— А сам-то ты откуль?

— Адран. Паленое море, да?

— Знаю, ага.

Так. Эт' рядом тоже...

— А ты, господин, чай, на корабле приплыл?

— Да.

— А корабль твой далече? Где корабль твой?

— Там, — машет рукой. — Там корабль, там все. Но Веруан — нет. Совсем нет.

Выходит, веруанцы по морям и вовсе не плавают? А как же Дед туда приплыл?

До пристани так и не дошел, зато другое увидал. Сперва слышу: стук. Ну, думаю, тут-то корабли эти самые и ладят. Глядь — а это не корабль, а вовсе даже помост. Позади стенка, тряпки навешаны.

— А чего, — спрашиваю, — тут будет, люди добрые?

— Как же! Представленье.

Ух ты! Братья рассказывали, на ярмарках кукольники выступают — со смеху помрешь.

— А поглядеть-то можно?

— Чего ж нельзя.

— А дорого стоит?

— По ри с носа.

— А скоро ль?

— Да вон, готово уж, вишь, народишко собирается.

И точно. Кукол, правда, не показали, зато лучше было.

Видел я самого великомученика Риа-Суа. Как живого. Другие-то видно было, что актеры, что не взаправду: кричат точно глухому, руками машут... А Риа-Суа — прям настоящий. Мать когда про него рассказывала, я думал, он старец был, от всего уж отрешенный, и жалко его было, конечно, но не так. А он, оказывается, вон какой: молодой, пылкий, и вовсе ему не все едино жить или сгинуть смертью лютой. Да только Бога он любил пуще жизни, потому и пошел язычников диких обращать, за то и погиб...

Не я один плакал, когда он с костра слова свои последние говорил. Вот она, жертва истинная — себя за людей не пожалел, отдал без остатка...

Кончилось уж представление, а я все не опомнюсь. Тут подходит актерка, шапкой с монетами передо мной брякает. Я хвать за пояс, да только нитку суровую, которой застебал, никак не раздеру. Дергаю-дергаю, ровно припадочный... Хмыкнула актерка и дальше пошла. Стыд-то какой...

Пока возился, другое представление началось, повыскочили актеры на ходулях, в штанах длиннющих да в больших колпаках. Ух, чего вытворяют!.. Прыгают, дерутся дубинами здоровенными да утюгами, из тряпья пошитыми. А вот еще двое — шарики в воздух подкидывают, да не по одному, не по два — по десятку каждый. Ух, а этот, кудлатый, колесом ходит, и шарики вокруг него, будто сами по себе летают, да еще шутковать успевает: "Дядь, че рот-то раззявил, прыгун заскочит!" И неловко — деньги никак не вытащу — и уж хохочу вместе со всеми. Тут раскорячивается это чучело прямо надо мной да как завопит:

— Что это ты ищешь у себя в штанах, мальчик? Фитюльку свою потерял?

Господи Боже, так это ж он! Тот самый, который святого играл!..

— Ей, послушай! — кричу. — Ты — самый...

Но тут другой скоморох как даст ему по башке, и мой актер уж за ним поскакал:

— Ах ты, проказник! Ну, держись! За это я кое-что с тобой сделаю!

Один и тот же человек — а такой разный! И святой мученик у него настоящий, и скоморох — настоящий...

Пятнистая-Кошка

Кошка к морю пошла, где большие лодки. Воняет, шуму много, людей много. Всяких. Кошка долго сверху смотрела. Нет, Вождя не чуяла.

Вождь рядом? Сюда придет?

Да.

По воде придет?

Нет.

По земле?

Да.

Куда придет? В ворота?

Да.

Правильно. Через стену не пойдет, он — Вождь. Ворота разные. Кошка пойдет к тем, где восход. На воротах дураки сидят. Думают, они воины, ф-фа!

— О, дикарка явилась! Тоже хочешь Бережковского князя встречать?

— Князь — Вождь?

— У-у, большой вождь! Одной свиты — тридюжь человек! К нашему в гости едет.

— Сюда придет?

— Ну!

— Когда?

— На закате. Солнце заходи, вождь приходи.

Смеются. Дураки. Заката долго ждать, Кошка тут сидеть не станет.

— Кошка на закате придет.

— Эй, выпьешь за компанию?

— Ф-фа, вонючую дрянь Кошка не пьет.

Дураки. Пьют дрянь, потом болеют. Выздоровеют — снова пьют дрянь. Дикари совсем.

Жарко. Кошка купаться пойдет. Потом к воротам вернется, да.

Вождь придет, Кошка встретит, так скажет:

— Вот Пятнистая-Кошка, дочь Громкой-Воды. Кошка издалека пришла, потом ждала долго. Вождя ждала, верила. Кошка — славный воин, дерется хорошо, все умеет, дорогу чует и беду чует, подлого врага учует — убьет. В поход с Вождем пойдет, в битву любую. Кошка — для Вождя. Пусть Вождь Кошку своей Рукой назовет.

Тау Бесогон

Если хотите увидеть живьем герскую ведьму, приходите в самый большой дом на улице Моряков и спросите там девицу Эру Ируун, мою старшую сестру. И вам покажут и даже не возьмут платы, хотя погладить вряд ли разрешат.

Голос у Эру резкий, и она очень любит орать и командовать. Но если она орет на меня, я в долгу не остаюсь, и сегодня тоже.

— Нет, ну вы поглядите на него, на эту дрянь, что он вытворяет!

— Я себе представляю, что это ты, сестричка! Это меня так заводит!

— Ты слабоумный! Позор семьи!

Эру багровеет и высовывается из окна так, что вот-вот вывалится.

— Ты просто не видишь своего лица! — хохочу я. — Поверь, это стоит того!

— Тау, прекрати, это омерзительно!

— Какая тебе разница? Это же не твое платье!

— Это грешно!

— Обещаю, что потом на ней женюсь!

— А зачем Тау такая большая куколка? — это уже младшая кузина.

— Чтобы посмешить друзей в праздник, малышка! — кричу я в ответ.

— Тауле! — это кухарка. — Что за дурное баловство? Где ты взял эти веши?

Где взял. Это уже вопрос серьезный, и я предпочитаю ретироваться вместе с Милашкой.

— Тетя Анно, забери у него эту похабщину! — надрывается сестрица.

— Да шут с ним, милая, он все одно чего-нито найдет, — философски замечает кухарка.

Правда, ну что такого порочного в соломенной кукле в бабском платье?

Праздников у нас уйма, но день Первой Лозы — лучше всех. Кто шибко набожный, его не любят, потому что языческий, а я так обожаю. На Лозу собирается самая большая ярмарка, весь народ гуляет, молодым вином угощают чуть ли не задаром, а вечером устраивают шествие ряженых и танцы.

Но самое забавное — это чужаки. В другое время их за стену просто так не пускают, особенно чернорожих всяких. В нижнем городе есть все, что надо: рынок, кабаки, бордели, гостиницы — там приезжие и обретаются. Но по большим праздникам проход везде свободный.

У меня к чужеземцам свой интерес — я ж толмач. Некогда один доброхот сказал моему отцу, что у его чада голова впитывает, как губка. Поскольку других дарований выявлено не было, я так по сию пору и впитываю. Полдюжь языков в совершенстве, еще несколько понимаю через слово. И чужаков я больше слушаю, чем разглядываю. Мальцом часами в порту торчал, раз меня чуть силком не увезли, но я так царапался и кусался, что меня выкинули за борт, благо корабль еще только с якоря снялся.

Глядя на все эти рожи, понимаешь, что Господь наш любит разнообразие. Простой люд, ясно, считает, что все пришлые — уроды, но я-то уж приморгался. К тому же многие чужане говорили мне, что сами мы — геры — очень некрасивые люди. Морда толстая, плоская, тулово бочонком, руки длинные, ноги короткие, и волосатость повышенная. Большинство моих соплеменников или ярко-рыжие, или с рыжинцой, поэтому нас называют "красноволосыми". Поскольку выгляжу я как самый герский гер, о красоте лучше не будем.

Больше всего в Чаше, конечно, рийцев. Носят они рубахи крашеного шелка, беспременно широченные, чтоб в складку собиралась, много золота, и оружие — тоже изукрашенное. Рий называют Страной Торговцев, и уж дела там вести умеют: по всему свету ездят и торгуют всем на свете, деньги до медяка сочтут и на слово, как мы, не верят, а всякую сделку скрепляют документально. Батя говорит, если б наши купцы так же мозгой кумекали, давно бы все озолотились. Вот ленятся, например, пленных сами везти — документы выправлять, подорожные — и продают за бесценок, а рийские перекупщики потом за тех же рабов вдесятеро дерут. Но батя-то у меня дошлый: все ходы вызнал, грамоту рийскую освоил (родную герскую, кстати, так и не осилил толком — незачем), компаньонов там завел, да и возит товар сам. Вино, не рабов, но тоже прибыльно. Тем и состояние нажил. За Рием у нас многие подтягиваются, подражают. Один у рийцев грех — веры они не нашей, но бате на это чхать.

С виду рийцы как мы, только смуглее и мастью темнее. С севера, из Тирии едут дылды белобрысые. С востока, из Айсарейской Империи — народец мелкий и чернявый тоже. Ближние наши соседи, из Оттору и Адрана — те совсем черными покажутся. Но это если вы соттриан не видали — вот где жуть-то! Черные, как уголь, плюгавенькие, нос крюком, лупетки как плошки. Земля в Соттриадан не родит, руд нет, одни солончаки — вот солью и богатеют. А народ там сплошь мастеровой и ученый: машины всякие собирают, часы, зрительные стекла. У нас даже жил один, фонтан нам делал. Сделал хорошо, но до того себе на уме был мужик, что ни с кем лишним словом не перемолвился. И все они такие, нелюдимы, а может, брезгуют нами, варварами. Так что соттрианский — единственный язык, которого я толком не знаю.

На праздник соттриане приезжают на особый промысел. В обычной жизни они носят унылые серые балахоны до пят, но тут рядятся, как на свадьбу. Рыщут подвое-потрое по самым нищим трущобам и несут каждый по мешку всяких безделиц и лакомств. Соттриан интересует все, что женска полу, желательно помоложе. Кого таком сманивают, кого выкупают. Выходит куда дешевле, чем покупать в Рие. Дело в том, что у нас-то все бабы годные, а вот в Соттриадан из трех девочек две рождаются тардами — пустобрюхими то бишь. Говорят, в Соттриадан, даже несколько храмов истинноверских есть для наших — местные-то все безбожники.

Но батя считает, что мы, геры, дураки: девок у нас черножопые за пряник сманят, парней рийцы за медяк солдатами наймут, а мы так и будем с голой дулей сидеть.

— Вы поглядите на этого франта! Опять он в обновке, да еще и с мадамой!

— Познакомьтесь с Милашкой, мальчики.

— Ты где ее подобрал, Бесогон?

— Что, другие на тебя уже не клюют?

Мы текли вместе с шумной и бестолковой толпой, перекидывая друг другу соломенную дуру и прихлебывая из кувшина. Ярмарка уже сворачивалась, начиналось гулянье. То здесь то там слышалась музыка, из-за чего все двигались немного пританцовывая. Прямо на мостовой стояли столы, там угощались и угощали прохожих. Девки, нарядные и распаренные от вина, целовали прохожих просто так, невзначай, или хватали за руку и увлекали в пляс. Девки гуляли стайками, и в какой-то момент мы попали в центр такой поющей и пляшущей своры. От пестрящих юбок, полыхающих щек, рыжих кос и угарно-пряного духа Гром вконец одурел и орал в самую гущу девиц:

— Я хочу вас все-ех! Все-ех!

Он беспомощно загребал огромными лапами. Девчонки закружились вокруг — взметнулись ленты, рассыпался мелкой монетой бубен — и порскнули в разные стороны.

— Куда?! Э!

— Надо было хватать какую-нибудь одну! — хохотали мы. — Пошли на Веселую, там девки сговорчивей.

Будь я один, я лучше бы искупнулся, но раз уж решили...

И не то чтобы мы очень обиделись, но неприятно обнаружить свое законное место занятым, да еще каким-то жалким сбродом. За нашим любимым столом разместилась целая банда бродячих актеров. Их сейчас полон город, слетаются, как мухи. Узлы с тряпьем, ходули и штуковины, которыми они жонглируют, валялись прямо в проходе.

— Ща я их... — начал было Громик, но мы утянули его за свободный стол.

— Не торопи события, успеем кулаки почесать.

В "Полных бочках" я рассчитывал немного передохнуть. Люблю этот кабак: уютный, и до дому недалеко в случай чего. Соломенную бабенку я давно потерял, а живая, что висла на нас, утомляла своей болтовней. Я заказал стопочку крепкой, влил даме в пасть, а когда она обмякла, мы спихнули ее на колени к Громику. Он в задумчивости стал перебирать выпуклости на предложенном теле, точно слепой музыкант струны.

— Скучно, — пожаловался Ватрушка, — Беска, погадай нам, что ли?

— Не хочу, — буркнул я.

— Да не ломайся! Вот чего меня ждет, ну... через дюжу лет?

Это все равно что на прохожем гадать: пальцем в небо. Но парни уверяли, что у меня выходит смешнее. Я нехотя закатил глаза и брякнул первое, что взбредет:

— Продашь пекарню и купишь виноградник. Рядом здесь, на Зеленом мысу. К старости разбогатеешь.

— Во брешет! — Ватрушка аж подпрыгнул от удовольствия.

— А мне? — встрепенулся Гром.

— Пойдешь на галеры за убийство, — вылетело сам не знаю как. Тьфу, Наэ! Сколько раз зарекался играть в эту дурацкую игру...

— Кончайте, не смешно, — сказал Дылда.

— Пого-одь, — осклабился Гром. — Эт' чего-то новое. И кого ж я порешу?

Всё, молчок, — приказал я себе, и тут же брякнулось:

— Меня.

Парни захохотали, а я прикусил язык. Думаете, это я пошутил? Если бы! То есть, я не нарочно, само прет. Нет, я не верил, конечно, что это бесы, там, нашептывают или сам Наэ... Однако не накликать бы лиха...

(Как с теткой моей, дяди Киту женой. Дядя ее боготворил, хоть она толстая была — еле в дверь проходила. Зато добрая, я ее как маму любил... Вот как-то играли мы с кузинами, и вдруг меня ни с того ни с сего бросило в рёв. Хоть я тогда большой уже был. Реву, аж захожусь. Меня утешить хотят, а я тете в юбку вцепился и визжу: "Тетечка, милая, не лазь! Не надо оно тебе! Не лазь, тетечка!" Помню, так и стояло перед глазами: тетя тянется за чем-то и падает. Прошло несколько дней. Был какой-то праздник, ждали гостей, служанки забегались, и тетя возьми да полезь сама на верхнюю полку за блюдом красивым. Табуретка подломилась, тетя упала и убилась — разрыв сердца. Дядя Киту чуть не рехнулся тогда...)

Настроение подгадилось, и я заказал еще кувшин — монастырского, своего любимого.

В распивочную потихоньку набивались гуляющие. Громопёр вернулся к пьяной бабе, Дылда углядел знакомых и пошел к ним, Ватрушка сосал вино и хихикал: "Виноградник!" Было затишье. В соседней зале пел тихий мужской голос. Летали обрывки разговоров. Неожиданно один меня заинтересовал.

— ... и что, от человека ничего не зависит?

— Как же? Пути-то тому следовать надо. Из жизни в жизнь.

— Хм... Но если я уже рождался прежде, почему я этого не помню?

— А и не нать. Мы за кажную вот эту свою жизнь отвечаем. Кажная — шаг на Пути...

(Ого! Я навострил уши. Кто это говорит? Риец? Айсареот?)

— ...да ты-то Пути хорошо следовал. Раз в этой жизни ты Бард, сталбыть, Путь Ремесленника уж прошел...

(Странно, что акцента нет. Живой такой говор, совершенно нашенский... Речи только совсем не нашенские.)

Я аж привстал, выглядывая "проповедника", но тут-то и пропустил самое главное: началась драка.

— Разложи-илось тут мурло всякое!

— Пшол вон!

— Я те покажу как на блаародного человека мокрый хвост подымать!

— А выкусить не желаете?

Сонная пивнушка мигом взорвалась. Что-то загремело, в нашу сторону спиной вперед полетел полуголый детина, потом скамейка, потом жонглерская штуковина. Громик радостно подбирал все это и швырял обратно.

А я все пытался отыскать "проповедника". Двинулся в ту сторону. Меня толкали, я отпихивался. Потом кто-то упал, преграда исчезла, и я увидел человека. Ужасно знакомого. Где ж я его... Не, ну точно ж где-то видел! Или он ужасно похож на кого-то... Я хотел окликнуть его, но тут что-то ударило под коленки.

Падаю, кувырнувшись, вскакиваю, отвешиваю кому-то.

Бездарная драка, все на всех.

Кто-то наваливается на спину. Я резко принимаю вбок — даже не бросаю через плечо, а так, чуть поддергиваю, продолжая его движение, кладу себе под ноги. Драться не хочется. Нет куража. Голова ясная до звона.

И я уже плюнул на того якобы-знакомца, я вижу Ватрушку с расквашенным носом и как Громик месит людей, будто тесто. Всё как всегда... Но возникает вдруг ощущение неотвратимости, рока...

Миг спустя я отмерзаю, бросаюсь к ребятам, кричу: "Гром! Не люту-уй!", ныряю под чей-то кулак, бью кого-то сам...

И тебе тоже? Да на!

Удар. Блок. В сторону.

И тебе? Да...

А, вот он опять! И горло сжимает ужасом, и я вдруг начинаю истошно орать, звать его — только б обернулся, только бы... Повернулся. Рванулся. Застыл. В его глазах — пустота и она ширится, утягивает. Я вижу, как сквозь тонкую человечью плоть просвечивает совсем другое лицо. И я... знаю его, это...

Тр-рах! Искры из глаз.

Темно.

Наэро Имм-Ас-Ар

Вот передо мной мой брат Раомо. Говорить с ним — как со стеной. Ну, если нет взаимопонимания между творцами — что тут может выйти?

Должен заметить, на эту планетку у меня были грандиозные планы. Во-первых, единственный материк с одним крохотным морем — это маловато. Я Раушке сразу сказал: давай сделаем легкую стимуляцию, и через Полтакта, глядишь, еще пара материчков нарисуется. Для творчества нужен простор. Ландшафт маленько подкрасивим, а то скалы и скалы, никакого виду нет. На большом материке надо чего-нибудь эдакое соорудить. А впрочем, я не жадный, пусть даже братка его себе забирает и ваяет кого хочет. Мне и моря хватит.

Но лучше так: парочку разумных сухопутных, морских каких-нибудь, ну, и пару прибамбасов. Например, летающих хищных ящеров. Ой, ну какой плагиат, ну почему сразу драконы? А хоть бы и так. Чтобы людишки не зарывались, лучше нет, чем тридцатиметровый летучий крокодил. Для острастки, а? Можно еще гигантских огненных саламандр, чтоб жрали теплую магму и грелись в кратерах. Тоже было? Ну, еще чего-нибудь. По приколу. Там посмотрим, какие выживут.

А я тогда у себя на материчке (на новом) сотворю, допустим, колонию разумных одноклеточных. Типа, коллективный сверхразум. Потом, можно еще рыбью цивилизацию, пускай подводные цитадели строят. И каких-нибудь летучих — это прям обязательно. Обожаю! Супер-умных птеродактилей... О! Нет! Придумал: лучше насекомых. Это круто. Ящеров потом в пищевую цепочку не впихнешь, вымрут. А вот мыслящие пчелы — это да. Придется, правда, их покрупнее сделать, а то большие нервные узлы не влезут. Не хочу, чтоб тупые были. И еще надо им телепатию. Точно!

Я так нормально все придумал, материализовал образцы, приношу Раушке, говорю: зацени! А он и не глянул, завел сразу: ах избыточность, ах экосистемы, ах мутации-фигации... бу-бу-бу! Че я, сам не знаю? Много не мало. Надо ж всяко пробовать. И вообще, с этой планеткой моя была идея...

Ну, и мы, типа, не сошлись. Во мнениях.

Ух, как же меня задолбали с этим вечным "ты разбрасываешься"! Ничего подобного. То есть, я разбрасываюсь, но мне не жалко. Я же генератор идей! Гениальные прожекты, креатив нагора... Интуиция! О, наши не понимают, а я и объяснить не могу... но когда я опускаюсь на какой-нибудь незаселенной или давно отработанной планетке, то сразу чувствую задумку, которая в ней была заложена. Прям озарение. По идее, никакая "судьба" планеты невозможна в принципе — всё по воле творца. Так что мне не верят, даже братка... А я вот игрался-игрался, и меня вдруг как пронзило: три! На нашей планетке должно быть три разумных расы. Блин, я их прям вижу! Пока нечетко, но точно две гуманоидных, а третья ящеры. Супер!

И что же Раушка? Все то же: а нафига, мол, ты их двадцать штук наляпал, нафига пчелы-мутанты, киты-телепаты?.. Жалко ему, что ли? Ну, сляпал по приколу. Говорю же: в итоге полюбаса три выйдет. Потому что так должно быть. Должно, и все тут.

Йар Проклятый

Ох, и охота же жрать! Вытянул из сапога нож (и как давеча о нем позабыл?), распорол пояс — целёхоньки денюжки.

Странное дело: столько попадалось домов этих с картинками вроде бочек и жареных поросят, а теперь не видать ни одной. И люди все порасползлись... Не туда куда-то забрел. Окрики вдали злые, тревожные, брань. Едой-то отовсюду тянет, но и — пьяными, и отхожим местом, блевотиной, а то и кровью застарелой...

Зато море — рядом совсем, ухает, будто дышит. Надо ж, за весь день так и не дошел до моря-то... О! Вот и вывеска — три бочонка на цепи, ровно бусы. И запахи, запахи! Дымком сладким тянет, лепешками, потом, ячменной похлебкой, жареной колбасой...

Подбираю слюни, вхожу

Комната — целая изба общинная. Столы кругом, лавки, больше пустые. Устроился у двери по-тихому. Выйдет хозяин, спрошу себе пива... нет, лучше — вина. А еще — мяса. Хочу и всё, с Восшествия мясца не нюхал... Да где ж хозяин? Уж брюхо к спине прилипло... Пойти, что ль, поискать?

Добро, народу немного, а то толкался бы, орясина, мешал всем... Эва! Глянь-ка, скоморохи мои! Вот как раз деньги-то отдать за представление... И актер мой тут. Да грустный какой-то, другие смеются, целуются, а он знай одну за одной запрокидывает...

— Чем могу? — а вот и хозяин.

— Мне бы вина. А... сколько оно стоит?

Вижу: косятся. Знать, чего-то не то ляпнул...

— Бывает вино и — Вино, — хозяин палец подымает. — А так — от пяти за кувшин.

— От пяти... ри?

Сзади — рёгот. И сразу холодок меж лопаток, словно ждешь, что вот-вот по спине треснут. Ох, зря приперся, бьют тут, уж я такое наперед чую... А мне нельзя. Почнут бить, неровен час, ЭТО опять вылезет...

А актер мой вдруг оборачивается:

— Налей парню кружку "черного бастарда". Недорого выйдет. А кувшин ему все равно не осилить.

— И мяса, — смелею. — Окорока. Кусочек.

— Кусо-хо-чек! — ржет кто-то.

И все ржут. И зырят, зырят. Кабыть голым на виду торчишь, и ни ответить, ни убежать, только и мечтаешь стать ростом с зернышко да в щелку какую затеряться...

А я — стою. Как поднялся, так и торчу оглоблей. Спину скрючило, пот прошиб, уши горят — грех такого не оборжать... И на кой я сюда полез, ну на кой?! Жратеньки захотелось? Ну, выкуси. Подойти бы к актерам, деньги отдать, да вон отсюда — а двинуться не могу, ровно прикипел.

И тут актер мой сам садится — прям против меня. Гляжу на него, а он молодой еще, едва пятьдесят сравнялось (3) , с лица только больно худ и глаза запавшие... Гляжу — и зад сам на лавку опускается. Отпустило. Пахнет от него не столь потом, а больше мучной пылью и сладко, как от баб городских. А еще... не вином, не брагой, а чем-то крепко-ядрёным.

— Будь проще, — усмехается губами одними. — Тут никому ни до кого нет дела. Это тебе не деревня, они тебе никто. Вы пересеклись лишь на какой-то миг. Ты знаешь, что такое миг?

— Ну...

— Тут всем на всех насрать. На тебя, — тянет с того стола бутыль свою, — на меня. Всем и на всех. Вся жизнь — большая куча... Ей, уважаемый! Ты что-то слишком увлекся, разбавляя наше вино водой!

— Какой водой, что ты несешь? — подскакивает хозяин с моим вином и мясом.

— Прости, шутки — моя профессиональная болезнь, как у тебя — тучность.

— Ну уж!

— Да, и принеси-ка парню еще того варева, что у вас тут называют похлебкой. Большую миску. Оно вполне дешево, хотя по чести — и вовсе ни пса не стоит.

Гляжу — ан мяса-то уже и нет. Проглотил, не заметил...

— Так уж и ни пса!

— Ну почему? — кричат из-за другого стола. — Собачье-то мясо там как раз есть!

— Го-го-го!

— Бафф-бафф!

— Ну вот, — актер подмигивает, — теперь все блохи перескочили на него. Очень просто. Ты пей, винцо неплохое.

— Умный ты, господин, — мямлю в кружку.

Отхлебнул — вкуснотища, и к брюху тепло побежало.

— У-у! — актер смеется, — Я еще и образованный. И грамоте учён, и наукам. Был бы сейчас уважаемый человек, аптекарь или даже врач. Но я, как видишь, потешаю чернь на улице.

"Э, — думаю, — а ты-то по чем горюешь? Чего оплакиваешь, крепкой заливаешь?"

— Как же так получилось? — спрашиваю.

— А как все в этом мире получается? Просто такой я человек, ни на что не годный. У мастера мне скучно было, все в театр бегал, смотреть, как большие драматические актеры представляют. Ты хоть знаешь, что такое драма?

Э-э, а ведь актер-то себя оплакивает, жизнь свою. Он!

А вино-то ох и забирает! И неважно уж, чего подумают. Сажусь вольнее.

— Ты, — говорю, — самый лучший! Ты не смотри, что я прост, я сегодня много чего повидал, а только лучше, чем представление твое, ничего не видел! Прямо душа вон! Я ж едва на помост не кинулся, когда жгли тебя... А потом чуть со смеху не помер, когда ты — на ходулях... Да все, все ведь и плакали, и смеялись. Колдовство, ей-Богу!

Смеется, но видно — приятно ему.

— Это колдовство называется слишком маленькая труппа. Каждый на все руки. Я и святоша, и соблазнитель, и канатоходец, и жонглер. Да и рабочий заодно. Наэ знает, чем занимаюсь, сегодня здесь, завтра там, па-а всей стране мотаюсь. Не знаешь, где завтра спать ляжешь и чем за постой заплатишь. Сегодня жирный день — гуляем. А завтра, может, в желудке будет звонко. Знал бы, что так жизнь повернет, может, и не удрал бы с этой шайкой неудачников.

Смотрю на него и дивлюсь. Неужто не видит он? Не чует? Ведь вот же Путь его — прямой и светлый, и идет он по Пути своём, как летит...

— Не, — говорю, — мил человек. Вот я тя слушал, а теперь ты послушай. Со стороны оно виднее. Правильно ты живешь. Пути своему следуешь. Твоя это жизнь. Твоя. Глаза людям отворять, души ихние им же самим показывать. Бард ты по Пути. Такое в тебе жизненное предназначенье, понимаешь?

Гляжу — а актеру чегой-то не по себе, ерзнул на лавке.

— Какой у тебя тяжелый взгляд, мальчик...Точно из-под земли.

— Знаю, — говорю и в кружку опять утыкаюсь. — Это потому, что проклятым родился. Да не боись, на тебя не перекинется... Ты послушай! У всякого человека Путь есть... Ну, судьба. И должен человек понять, куда его Путь зовет, идти по нем и не сворачивать. Если слушает человек сердце свое — не пропустит Зова Пути, правильно выберет. Эт' не всякий сумеет, а ты вот — смог.

— Та! Просто терпежу не хватило доучиться.

— Говоришь, в лекаря тебя прочили?

— Ну! Когда сбежал, отец меня вдогонку проклял.

— Да эт' слова пустые, нету на тебе Проклятья, уж я-то чую. А лекарь из тебя все одно паршивый бы вышел. Лекарь, он знанием живет, аль делом своим, а ты — свободой. Нету над тобой потолка, небо чистое.

— Да, мне говорили, что я не без таланта... А толку-то? Кому здесь нужен талант? Этому быдлу? Душа, ха! Им одна пошлятина по вкусу.

— Не, мил человек, неправду говоришь. Пока человек плакать может, не за себя, за другого — есть в нем душа! А гадость человечью ты покажи, покажи, чтоб смеялись они, над жадностью, над глупостью, над злобой, покажи им, чтоб со стороны-то поглядели! Авось, поймут.

Головой качает, но — задумался.

— А вот ежели б, — говорю, — предложили тебе дом, достаток, еды, одежу богатую — да всё. Сиди, мол, ешь-пей, только не рыпайся никуда — что б ты делать стал?

Хмыкнул актер мой.

— Сбежал бы! — и хохотнул даже. — Не сойти мне с места — сбежал бы через месяц!

— Во. Сталбыть, все правильно. А что грызешь ты себя почем зря, что из дому ушел да в актеры подался, — неправильно. Не сдуру сбежал ты, а Зов Пути услыхал.

— Хм... — актер мой щурится. — Эй, любезный! Обнови-ка парню...

Чую: стронулось что-то в душе его. А ведь это в жизни сам-важное: себя-то найти. Беда, когда даже стоючи на Пути — не видишь. Казнишься, в грязь себя вбиваешь, жалеешь...

И тут — грохот, брань. Драка началась. Прям на наш стол сцепившиеся двое заваливаются. Кружка моя об пол крякается, а бутыль актер выдернуть успел, сует за пазуху. Отскакивает.

— Голову береги! — кричит.

— Чего они?

— Да ничего! От избытка дурости. Сзади гляди!

Увертываюсь. За что? Ведь не трогал его... Тут же с другой стороны за рукав цапают.

— Рубаху порвешь, э!

А актер мой, хоть и тощий, крякает, лавку подымает да как огреет того, что хватил меня, и другому кулаком добавляет. Ну вот, а говорил, на всех плевать...

И канул, пропал куда-то, договорить-то не успели...

Словил я раз и другой — эх, чуял же, что бить будут! А потом так больно в ухо дали, что не стерпел, поймал того за взгляд. Тут ему уж без меня в челюсть свесили...

Пробиваюсь. Каша из людей. Да где ж актер мой?..

И вдруг — вопль.

Жуткий, звериный. Что это? Кто?.. Глаза только вижу. Черные, как две дыры. Лица не разобрать... но это ж... знаю я тебя... Важное что-то должен был... важное...

Да чего ты, чего испугался?

Кто ты?..

Меркнет вокруг, и уж нет ничего.

Кроме

Этих

Глаз...

Раомо Имм-Ар

— В конце концов, боги мы или кто?!

Когда я был помоложе на пару Куплетов Песни, меня тоже тянуло на что-нибудь "этакое". Но молодость, как известно, проходит. У нас, богов, тоже.

— Супер, а? — не унимается братец, — Прикинь: целый мир — как захотим! Наш мир, брат! И уж мы им покажем, с двойным-то потенциалом! Куда там старикашкам замшелым!

Нет, мне нравится его сыновняя почтительность. Совет, значит, замшелый, а мы — цветущие, что ли?

— Кстати, заодно тебе и модель для твоего любимого коэффициента. Дашь им канон от и до — и сиди в небо плюй, наблюдай, как они слово божье перевирать станут... Ну? Ну супер же!

Знает, чем поддеть, любезный братец. Коэффициент искажений — то, над чем я бьюсь уже не меньше Такта Песни. О, я категорически не согласен с коллегами, считающими искажение богоданных легенд чем-то вроде "осквернения". Напротив! Вносимые людьми изменения являются как бы проекцией их развивающиейся культуры, это естественный процесс, к тому же интересный сам по себе.

— Кстати, насчет... — по его смущению я догадываюсь, о ком он собирается говорить.

Не надо, братец. Не вслух.

— В общем, почему бы нам самим Прецедент не забацать? Ма-аленьких таких полубогов, э? — Он заговорщически подмигивает. — Пока они треплются, мы возьмем и сделаем! И все умоются: и Консервы, и Нейтралы, и старикашки наши. А?.. По мне, так отличный подарок вышел бы...

Подарок... "Вот видишь, смертные способны дорасти до богов. Я доказал это. Сам. Для тебя. Случившееся между нами — недоразумение. Прости меня..."

— Не мир, а конфетка, — бубнит братец, — Можно даже несколько их нафигачить: допустим, биологическую цивилизацию, а другую сделать супер-магами, ага?

Люди дарят любимым цветы. Может бог подарить любимой мир? Бог я или нет, в конце-то концов?!

— Ладно. Планету присмотрел уже?

— А как же! — Наэро весь сияет, и я невольно заражаюсь его азартом.

Это будет непросто и займет не один Такт Песни, но... если только получится. О, это искупило бы всё!..

Лаира Эл-Ар

Субэкваториальная зона, каменистая пустыня, проливной дождь. Пробный осмотр объекта.

Раомо висит в верхних слоях атмосферы, заэкранировавшись и полностью меня игнорируя. Бойкот. Прекрасно.

Наэро в Форме гигантского звероящера носится внизу по лужам, подпрыгивает, хлопая передними парами лап, и бурно радуется. При этом он выкрикивает дословно следующее: "Классненько! Ща мирок сляпаем!"

И что же, простите, значит "сляпаем"? Увы, подобный жаргон малоразвитых существ прекрасно отражает отношение этого молодого божества к священному акту Творения. "Сляпаем мирок" — это не значит провести комплексное заселение биологическими объектами. Это значит именно "сляпать". Вот они и ляпают, недоучки, халтурщики, и некому за это по рукам бить...

Сляпали. Молодцы. Классненько стало. Всем классненько и по кайфу.

— М-да. Продолжение записи. "Таким образом, Раомо Имм-Ар и Наэро Имм-Ас-Ар были допущены грубейшие ошибки при заселении объекта 23330-28-4. В то время как предельно допустимое число разумных видов для данного типа планет составляет три, в какой-то момент было допущено сосуществование восьми (!) неродственных разумных рас в пределах одного материка и прибрежных вод. Часть из них впоследствии вымерла, но между оставшимися неизбежно возникали территориальные конфликты, что результировало в межрасовую войну, а в итоге все ее участники были грубейшим способом уничтожены самим Наэро.

Мои попытки помочь братьям добрым советом были встречены неадекватно и крайне агрессивно, особенно со стороны Раомо.

В настоящее время на планете осталось три разумных расы и конфликтов между ними не наблюдается. Однако, поскольку всеобщая императивная религия заблаговременно внедрена не была, на планете процветает разнузданное мифотворчество, измышление ложных богов и даже атеизм. Результатом этого стало тотальное падение уровня веры в мире и, как следствие, утрата богами влияния на свои творения.

Такое положение дел чревато неминуемой катастрофой (прецеденты известны), поэтому, как бог-наблюдатель, я убедительно прошу Совет во избежание трагических последствий взять ситуацию под свой контроль".

Тау Бесогон

Тело ощущалось как множество разных болей и неудобств. Болело в общем всё, подо мною было жестко, во рту стоял металлический привкус. Я по привычке ощупал языком зубы. Вроде, новых потерь нет.

Рядом булькнуло. Потом мою голову приподняло и в рот влилось немного воды. Я через силу сделал глоток и стал промаргиваться, но перед глазами еще плыло.

— Дылда, ты? — просипел я. — А ребята где?

— Ушли, — сказало рядом чужим голосом.

— Вот уроды...

— Ты их сам прогнал. Они тя поднять хотели, а ты заругался, чтоб оставили.

— Ага... А ты чего тут? — Я даже не стал проверять кошель. Уж и на том спасибо, что незнакомец не огрел меня камнем по башке.

— Спросить, чего ты орал. Как прям Наэ увидал... — незнакомец спешно осенился. — Ну, и постеречь...

Я таки ощупал пояс — кошель наличествовал. Сапоги, кажется, тоже.

— Полей мне на морду, пжалста, — попросил я.

Глаза расклеились, и мне, наконец, удалось сесть. Вокруг обнаружился грязный проулок у черного хода кабака (ну, естественно). Свет сюда еле проникал, и от собеседника я разглядел лишь силуэт кудлатой головы да торчащие острые коленки.

— Спасибо, — сказал я. — Кому обязан?

— Че?

— Как тебя звать, приятель?

— Йар, — буркнул он и завозился беспокойно: — Черт, рубаху попороли...

— Тау Бесогон, — представился я.

Он хмыкнул.

— Эт' враль, что ли?

— Вроде того.

— А... А чего орал? Ну, тогда?

— Да так, нашло.

— А...

И только тут я сообразил, что это его глуховатый басок насторожил меня в кабаке. "Проповедник"! И это его взгляд я поймал в общей свалке.

— Откуда ты знаешь про Рафасс? — спросил я в лоб.

— Чего?

— Рафасс. Истинный Путь души.

Он дернул головой, как коршун на добычу. Блеснул во мраке хищный глаз.

— А ты? Нешто в желтых землях бывал?

— Не, — сказал я, — но у меня учителя были из тамошних. Я учу языки.

— У тебя есть учитель из желтых земель?

— Ну. Один так у нас и живет.

— Откуль он?

— Из Веруана. Вообще-то он раб и... — тут я ощутил на руке мертвую хватку.

— А... п-повидаться... с ним? А? — парень аж заикаться начал. Забавно.

— Попробуй. Но он... сдвинутый малость. А как узнал, что его родины больше нет, так вообще...

— Как нет?! — подскочил Йар. — Веруана — нет?

— Ну да. Он пал, лет дюжь-пять назад. Рию отошел.

— Рию? — прохрипел Йар так, будто в Веруане у него мама родная.

— А что? — спросил я участливо.

— Ничего. Поехать туда хотел...

— Ну, это точно ни к чему, — сказал я. — Там... ничего не осталось. И никого. Только кто в плен попал, как дедок наш. Но он и правда того, с мертвецами разговаривает...

— Тогда пошли к тебе в дом, — сказал Йар.

И мы пошли.

Я глядел под ноги, размышляя о несовершенстве человечьей натуры, а земля то и дело подпрыгивала и бросалась на меня, отчего становилось нехорошо. Йар же волок меня и бубнил что-то виновато-оправдывающееся, в смысле, что не хотел навязываться. Но волок решительно.

Была уже ночь, но довольно светло и людно. Шли переулками, потом выбрели на площадь: огни, шум, музыка, хохот, мутит от запахов... опять переулки. Тело, наверное, лучше меня помнило, куда брести, и спустя некоторое время на нас пахнуло ароматом цветущих садов, взгляд выхватил из сумрака витые столбики ограды, калитку, белый край флигеля. Усадьба Торрилунов, наших соседей. Почти дома.

— Туда! — скомандовал я и... упал.

тетушка Анно

— А еще бають, живут тама твари невиданные. Не то бесы, не то черти, кто их разбереть? Ликом черны, а волосом что твой снег белы. Сами ма-ахонькие, добро нам в пояс. И не говорять по-людски, а все чирикають. По горам путников с дороги сбивают, морок наводят, а уж как глазищами-то зыркнут — так и дух из тя вон.

— Охрани и убереги!

Я ахнула, осенилась пресветлым знамением. Сердце-то в груди так и подпрыгнуло. Странница покивала и степенно сложила ладони на подоле. Я подлила божьей женщине кипяточку, подвинула поближе плетенку с пирогами. Таких людей послушать — одно удовольствие. Блаженные — они и ко Господу ближе.

Хозяйские-то дочки старшие ругаются на таких: кликуши, мол. А сами, как прослышали про божью женщину, так все в кухонь ко мне и слетелись. И прислуга тут же вся, и меньшие, вон в уголку притихли, глазёнками сверкают.

Я сказала:

— Пойдем-ка ластоньки, я вас уложу.

А Аалю мне:

— Нет, пусть сперва доскажет.

И остальные туда же. Что за упрямые девки! Сами уж страху набрались, но не уйдут, хоть прибей.

Ялла выглянула в окно и поежилась. Захлопнула ставень, сказала:

— Эка страсть! Тьма тьмущая, луны не видать, а фонарь с калитки, верно, сперли опять. Слышь-ка пьяные на площади гомонят, Крыла Его над ними нет...

— Тьфу, лихоманка их заешь! — странница всплеснула руками. — А ведь уже самое время Нечистому выходить на поживу. Да-да. Вот так выползет где-нито на божьей земле. Глядь — а честные люди по хатам сидят, Держителю поклоны кладут. Заглянет Злыдень в одно окно, в другое — нигде отрады черной душеньке нету. А святая землица ему пятки-то припека-аить, припека-аить. Потопчется он, горемычный, помечется, да и нырь обратно в Преисподню. А иной раз выглянет — а вокруг все и пьють, и гуляють, и блудят. Вот где Врагу рода человечьего раздолье! Сложить он на спине крылы черные наподобие плашша, прикроить клюв-то и хо-оит промеж охальников да выпивох. Ищеть, значить, жертву себе. А найдеть какого-нито отчаюгу-безбожника и ну его обхаживать, ну уговаривать. Уж я те, мол, сделаю золота, как запросишь, и вина поставлю, сколько выпьешь. Будешь ты и богат, и удачлив, и собою пригож. И дом — полна чаша, и жена-красавица, и во всех делах везенье, и все чего ни пожелаешь дам. А уж ты мне, мил друг, окажи одну услугу...

Кто-то из меньших ахнул, зашептал тихонько: догадалась, мол, что за услуга-то. Но Эру, самого дочка старшая, сделала им знак помалкивать. А я подумала: эх, детонька, кабы просто так. Истинный-то бес куда коварней...

А странница продолжала:

— Нашептываить ему подлец сладки речи, а дурень и уши развесил. Так его, значить, Нечистый окрутил. И горе великое, коли размякнет простофиля и согласится Сокрушителю помочь. Впрыгнеть тогда Изверг ему в самое сердце, душу-то бедолагину враз демоны и уволокуть. А Вражина в теле евойном поселится. И всю ночь до первой зорьки будет по земле ходить открыто, в образе человечьем. Будет люд смущати да заблудшие душеньки к себе утягивати. Хоит, значица, Живоглот по дворам. Сам огромный, весь кабыть из одних костей, а уж рылом страшон! Броит и выискиваить, и в колотушку постукиваить. Глаз-то вострый, хишшный. Ручищи что твои грабли здоровушши, чтоб сподручней было душить. Когти длиннюшши, кабыть ножи, зацепють крепко — не выдесся. А зубов полон рот, да все черные, вострые. А заместо языка — жало змеиное. Как увидит Душегубец дом, где истинного порядку не ведають, так откроет двери, взойдет и...

Бух! Бух! Что-то стукнуло за стеной. Охрани и убереги! Мы повскакали с мест. Ялла схватила ухват, я — кочергу. Девчонки затряслись. Богомолка нырь за печку.

Бух, бух! — все ближе. Бу-бух!

— А ну, кыш! — гаркнула Эру басом со страху.

Дверь распахнулась, и на пороге явился огромный, костлявый, клюв торчком, очи горят. А под мышкой у него — человек, весь в крови... Девчонки завизжали, я обомлела.

Тут окровавленный поднял голову... Батюшки-светы! Это ж наш Тауле!

— Сп'койна, св'и.

Визгуньи разом смолкли. Но блаженная вдруг затряслась, залопотала и кинулась сломя голову вон через другую дверь, вопя:

— Двое! Их двое!

Ах ты Господи...

Громадный как-то сразу скорчился, осел и назад подался. Но Тауле, за него же цепляясь, втянул его внутрь. Сказал:

— Эт' гость.

Да так и съехал по косяку на пол. Бледный, голова разбита, рожа разбита. Да хмельной! И рубаха новая вся в кровище.

— А, чтоб тя! — Ялла шваркнула ухватом об пол.

Девчонки зашептались. И тут вступила Эру:

— Ах ты ж дрянь! Это что еще, а? Где тебя носило полночи? Кого ты притащил опять, хвост репьястый?

Я кричу:

— Господи, Тауле! Ну нельзя ж так пугать!

А сама и смеюсь, и плачу. И что за парень шебутной уродился, Господи прости! Добро, хозяйка-матушка не дожила, не увидела позорища...

день четвертый

Уллерваэнера-Ёррелвере из семьи Мароа, клана Псарей

Меня разбудила возня и нетерпеливое ворчание. Не проспала? Я распахнула ставни. В лицо дохнуло свежестью. Небо только начинало светлеть, по краю моря тянулась розовая полоса. Прекрасен мир твой, Господи.

Я вознесла утреннюю хвалу и принялась спешно одеваться.

В корзине скреблись и повизгивали, потом она, наконец, опрокинулась, и щенки на нетвердых лапках устремились ко мне. Я вытащила из грелки молоко, разлила по мискам и помчалась вниз готовить фарш с яйцом. Питание в период перехода с молока — особенно важно, чтобы пёс вырос крупным. Слава Богу, хоть в весе начали прибавлять, а то совсем была беда: из шести в помете более-менее крепких оказалось всего трое (мама, несомненно, и этих бы отбраковала), потом у Бровки, как на грех, пропало молоко, а Вислоушка, другая кормящая сука, отказалась их принять... Щенки были настолько слабы, что я даже в общий двор их пока боялась выпустить, чтобы старшие их не "заиграли".

После кормежки полагалось непременное массирование пузиков, необходимое для пищеварения. Потом — вынести щенков ненадолго на солнышко. Пока приготовить еду остальным. Забрать маленьких, выпустить старших (всех выгулять не успеваю, приходится им прямо во дворе сыпать опилки или рубленную солому). Кормежка, и всех обратно по загонам. Щенки засматривали в лицо, каждый в надежде, что на прогулку возьмут именно его. Но в церковь я беру только самых смирных.

— Пойдем, Ремешок.

Немного медлительный кобелек, зато подчиняется беспрекословно.

Папу я будить не хотела, но он уже сам вышел, тяжко оперся о косяк.

— К заутрене, Уллере?

— Да, пора. Если хочешь, я попрошу святого отца, чтобы зашел к тебе вечером.

— Ничего. Я уж тут и помолюсь, и покаюсь, у своего алтарика. Преставься я сегодня, Держитель, думаю, простил бы мне грехи, что я успел совершить с прошлого Покаяния.

— Ну, что ты, право. Помолись и сразу снова ложись, ладно?

Ремешка я оставила у ворот с командой "Замри!". Он сел столбиком и сразу окаменел, даже взгляд застыл. Хоть полдня может так сидеть, даже ухом не поведет. Не все собаки способны правильно выполнять эту команду.

Я осенилась на пороге и вошла. Тускло мерцали свечи. Храм был почти пуст: слишком рано. Запах церковных благовоний, прохладного камня и горячего воска, от которого сразу становится так покойно... Я поставила две свечки к изваянию святой Дьярвере. Слушала, как трещит пламя, как шепчут богомолки. Молитвы не шли на ум. А Она смотрела на меня сверху вниз с ласковой скорбью сестры и матери всех женщин, словно спрашивала: "Ну, а тебе как тут живется, в этой стране грешников?"

О, теперь уже легче, Заступница, много легче.

Девять лет как я тут.

Первый год был ужасен. Мы не раз помянули недобрым словом дядину авантюру, но пути назад все равно не было. Из-за дядиной же пьяной выходки мы теперь были в ссоре с семьей Мраута, могущественной семьей. Такой позор... Я тогда чуть не отлупила дядю, ей богу. И стоило бы... Бедная бабушка осталась расхлебывать, а нам пришлось убираться подальше.

Мы приехали в конце осени. Взрослых собак пришлось продать, чтобы выплатить искупительный дар Мраута и оплатить дорогу. С собой привезли лишь три дюжины щенков двух— и трехлеток. Клетки были слишком тесные, в трюме — постоянная сырость. Половина собак простудилась, две умерли. Мне не дали возможности похоронить их, как следует. Потом была зима: промозглая слякоть и стылый ветер. Всю зиму папу мучил сильный кашель. Собаки чахли, о дрессуре и речи не шло, лишь бы выжили.

Пригласившего нас Чашинского князя я только раз издали и видела. Меня к нему не звали, и дядя просил, чтобы я не настаивала на встрече — тут другие порядки. Дела тут ведут только мужчины. Мужчины решают, мужчины наследуют титулы, имущество. И все бы ничего, будь здешние кобели благоразумны. Но они еще хлестче наших. Дяде князь благоволил и часто звал к своему столу, но денег на обустройство псарни дал ничтожно, а вскоре и вовсе прискучил этой затеей. Дядя не больно и горевал: он был тут как рыба в воде...

Я сама приводила в божеский вид заброшенный дом, что нам предоставили, и следила за строительством псарни. Герские работники лентяйничали, пьянствовали и провожали меня сальными взглядами (у геров, вопреки законам природы, половое напряжение не ослабевает круглый год). Мужчины на улице тоже буквально взглядом раздевали. Что за странная нация... Новые соседи с нами даже не здоровались. Наших земляков тут хватало, но все это были захваченные в набегах невольники: простые рыбаки и крестьяне с восточного побережья — язычники, не признавшие Истинной веры и власти Матери-королевы и не имевшие ее защиты...

Папа, как и дядя, много раз бывал в Герии. Он свободно владел языком и сохранил кой-какие связи, но открывать свое дело было не на что. Питомник пока приносил лишь убытки, денег постоянно не хватало. В итоге папа стал преподавать в семьях местных купцов, судовладельцев и прочих имевших дела с нашей родиной. К счастью, его солидный возраст вызывал хоть какое-то почтение. Он сильно сутулился, отчего казался ниже ростом, и говорил почти без акцента. Его часто принимали за своего. А ко мне цеплялись все кому не лень, считая, видимо, еще одной кухонной девкой. Приходилось постоянно носить с собой медную табличку-документ, удостоверяющую мои права и статус. Хотя и это мало помогало.

Я еще не знала толком ни языка, ни нравов местных и полагалась лишь на звериное чутье, что сохранили мы с древних времен. Чужая стая, дикая, почти неуправляемая. Без четкой иерархии, лишь разрозненные вожаки, кое-как уживающиеся меж собою. Наиболее сильные доминанты подгребают под себя остальных, обзаводятся множеством сук и потомства, сбивают свои малые стаи... Это они многие годы разоряют наши прибрежные поселения, грабят, порабощают, вывозят людей целыми кораблями и продают на юг. Алчные, хищные твари, понимающие лишь язык насилия...

Что ж, пусть так. Я стала всюду брать с собою одного из подросших щенков. Когда хам-работник попытался пристать ко мне, я скомандовала Бровчику-младшему: "Фас!" и остановила его лишь в последний миг. Приходя на стройку, я больше не пыталась вежливо втолковать — я отдавала приказы. И уличных приставал тоже осаживала резко. Вам надо почувствовать руку, кобели? Отлично.

Когда дела в питомнике немного наладились, я стала помогать отцу с учениками, теми что помладше. Думаю, эти ребята меня ненавидели. Я уводила их в дальние комнаты и просила слуг прикрыть ставни, чтобы не было видно сада или других детей, играющих в мяч. Столкнувшись с тем, что дети здесь могут просто встать и уйти с урока, я стала сажать у порога комнаты щенка, дав команду на удержание. Большинству достаточно было увидеть оскаленные зубы. Особо упрямых собаки пару раз прикусывали пониже спины. Как не странно, родители учеников это только одобряли. Так сей немудреный прием позволил значительно повысить успеваемость, а с ней и мои гонорары.

В первый день Весенней течки (4) дядя примчался сломя голову, крича, чтобы мы запирались на все замки. Даже что-то из оружия принес. Папа всполошился тоже: "Ах, и верно! Детонька, тут такие нравы..." У нас на родине в эту пору женщины тоже стараются без нужды не выходить. Но чтобы настолько!.. Дядя воротился на службу, а мы затворились в своем доме, как в крепости. Я сидела у окна мансарды, с досадой ощущая, как окутывает меня течный запах, и смотрела на море. По берегу гуляли в обнимку парочки, ничего предосудительного... Но потом какой-то парень крикнул мне с улицы: "Ей, беляночка! Спускайся, киса! Ну же!" Он вошел во двор, подергал дверь, потом начал проверять на прочность ставни. Он явно считал, что не совершает ничего дурного. Я просто слов не находила. Дичь какая, Господи!.. К калитке подошли еще двое. Тут папа, отстранив меня, вдруг гаркнул чужим, грубым голосом что-то явно бранное по-герски и выставил в окно взведенный арбалет (видимо, дядя принес). "Охотники" убрались. Папа виновато развел руками. "Зверьё! Тупое похотливое зверьё!" — твердила я с остервенением, срывая щеколды с загонов. Я спустила во двор собак, снова заперла двери и снова села у окна. Парочки одна за другой скрылись за камнями. Ветер доносил с берега смех и женский визг. Мне было гадко как никогда в жизни...

С тех пор я стала брать с собой Чёлку и Кусаку, двух самых злобных сучек-трехлеток. В глазах местных это хоть как-то отличало меня от прочих "белобрысых". Нас стали узнавать и уже воспринимали, как нечто прилагающееся к моему дяде, Королевскому Псарю. Иные подходили, деловито оглядывали собак и не верили, что это еще щенки. "И докудова она вырастет?". Когда я показывала, они глупо разевали рты (местные горные псы — фактически карликовые, до двух локтей в холке).

Так прошел почти год. Я жила в каком-то душевном оцепенении, почти ненавидя людей вокруг и даже не замечая этого. А потом я случайно попала на какой-то местный праздник, Сбора урожая, кажется. И вдруг увидела в них красоту. Их искусные ремесла. Их танцы — диковатые, но по-своему грациозные. Их песни... Сколько радости в этих людях! Сколько жизни, чувства! Я видела любящих родителей, крепкие семьи, верных друзей. Видела открытость, искренность, щедрость. Нет, геры вовсе не злы, и прекрасному не чужды тоже. Просто натура их слишком необузданна, страстна. И не кнутом, не силой, не божьим страхом даже — но через красоту лишь можно достучаться до них. От сердца к сердцу...

И словно лопнула так душившая меня защитная короста. Господи, ведь это страх, мой собственный страх и ожесточенность не давали мне дышать полной грудью, жить, полноценно общаться. Я впервые (за целый год!) вошла в местный храм, слушала проповедь, и люди рядом улыбались, смотрели тепло. Среди них было немало моих соплеменников — в невольничьих ошейниках, очевидно уже здесь, на чужбине, обращенных в Истинную веру, но что с того?

Конечно, ни грубость, ни сальные взгляды никуда не делись. И соседи еще долго к нам привыкали. Но я нащупала, я вдруг уловила тот правильный стиль поведения. Не жесткая воля, но напротив — доброжелательность и веселая шутка стали моею броней — и бронею куда более надежной. Я училась этому у самих же геров: шутливые перепалки и остроты здесь очень в ходу, надо же давать выход своим бурным эмоциям, иначе тут все чуть что хватались бы за ножи! С чем бы ни столкнулась, я теперь всегда могу отшутиться, ответить неожиданным комплиментом или наскоро сочиненным забавным стишком — и люди смеются, им уже просто не хочется оскорблять, грубить.

Работы было много, очень много. Но я перестала тяготиться жизнью здесь. Я в корне изменила подход к обучению местных ребят. Герские дети неусидчивы, зато удивительно музыкальны и артистичны. Что ж, прекрасно! Мы стали петь. Разучивать смешные сценки, танцевать. Теперь я брала на уроки совсем маленьких щенков, и ученики мои скакали вместе с ними по комнате, распевая зарифмованные тирийские глаголы. И вы не поверите, насколько лучше они в итоге запоминали урок!

Йар Проклятый

Едой пахнет. Праздничной. Пирогами-булками, рыбкой, свининкой тушеной... Глаза открываю: вроде, горница. Бело, светло. А вроде, и кухонь: печь, горшки по полкам — да всё медные, узорные. Сон...

— А-а, прочухался, милок, — эт' женщина говорит. Великанша, макушкой в потолок упирается.

Точно сон. Но как вкусно пахнет!..

— Глянь, теть, облизывается, — смеется кто-то.

Вскакиваю. Кой черт сон! Это ж я у парня того в дому. Уложили вон, подстилочку дали. А разоспался-то — рассвело давно...

— Здравствуй, — говорю, — хозяюшка.

Приглядываюсь: и впрямь с меня ростом бабка (вторая-то, молодка, ей до плеча едва). Чужачка, верно, с севера. Дюже мощная, но с лица добродушная.

— Тю! Какая те хозяйка? Кухарка я господская, вишь ошейник-то?

Кольцо у ней на шее. Не украшенье, хотя и для ошейника богато шибко — меди чистой.

— Знаешь, чего это?

— Не знаю, матушка.

— Это чтоб сразу понятно, какого хозяина. Эт' написано тут, — и на узор на ошейнике кажет.

— Ты, сталбыть, подневольная...

— Рабыня, а как же, — и тут же штуковину эту расстегивает, сымает и на полку кладет. — Дома-то не ношу, — говорит, — чего уж, на выход только.

Достает из корзины пяток рыбин — пучеглазых, здоровенных, не иначе, морских. А молодка кувшин масла отжимного несет — большой тоже. Широко живут.

— Ты, милок, — старшая говорит, — поди умойся да садись-ка покушай. А после и о себе расскажешь. Как тя звать-то?

— Йар.

— А я тетка Анно. А эт' Ялла, помощница моя, — и велит уж той чего-то.

А молодка-то из наших, и без ошейника рабьего... Экий, думаю, дом чудной: рабыня вольной приказывает, а оборванца с улицы, как родного, потчуют...

Сполоснулся из дождевой бочки. Рубаху-то порезали, заскорузла вся, и одеть срам, и голяком срам... Так, на плечи накинул.

Хоть мялся-жался, да не устоял. Жрал и плакать хотелось, до того сладко и стыдно, что остановиться-то не могу. Эт' бесовское у меня тоже: ненасытность.

Молодка туда-сюда снует да все косится. А тетушка Анно вздыхает:

— Худой-то, оссподи... И спину-то всю подрал.

Попало маленько. Да подживает уж, чешется. На мне ж, как на собаке.

А молодка, нахалка, рубаху мою — дерг. И хмыкает:

— Глянь-ка, теть, поротый. Небось, холоп беглый.

А тетушка Анно кивнула только. И — ни слова. Только каши мне еще подложила.

— А нет ли, — спрашиваю, — скотины у вас?

— Как не быть? И свиньи, и птица, и кобылы две дойные (5).

— А чешуи нельзя ли набрать?

— На что тебе?

— Мастерю из нее.

Коли чешуи вдосталь, так за полдня наработаю и за стол отблагодарить, и за ночлег. Эт' сперва, чтоб в долгу не быть. А там и про веруанца узнаю.

Хотел идти сразу, да тетушка не пустила, выспрашивать взялась: кто, откуль. Я и отвечал прямо на прямой вопрос. Врать-то последнее дело, просто лишнего болтать не надо.

Выходило складно: из вольных крестьян, родом с хутора Духовитое Болото (эт' отец так прозвал, не только из-за болота, в насмешку больше), что близ села Серебряные Ключи. Родители мои оба люди тут пришлые, вот на отшибе и поселись. Оба овдовели рано, у матери от первого мужа дочка была, у отца — два сына малых, а тут еще я народился, поскребушем. Сестру-то в Бочажки замуж отдали, а братьям на двоих земли едва-едва, вот я и подался по ремеслу, что от соседа перенял. Редкое ремесло, заморское — плетенье чешуйное. Доспех нательный, поножи, наручи. Выходит немногим хуже железного, зато куда дешевле. И по весу легче втрое.

Как говаривал Дед, "правда, не отражающая сути". Но не вранье хоть.

— Что ж, в городе останешься? — кухарка спрашивает.

— Не знаю, матушка.

Правда, не знаю. Раз Веруана нет, куда ж ехать? Разве учитель тот веруанский чего подскажет...

Тетушка Анно рыбой занялась, а служанка-молодка выскочила со мной, да указала только: туда и туда за угол, хихикнула и ушмыгнула.

Выхожу во двор — мать честна! Сад не сад, а лес скорее. Плодовок и нет почти, пару яблонь да серполистка, а так черт те что растет. Лапчатник, гнутолист (у него молодые побеги вкусные, да непохоже, чтобы тутошние хозяева на такое оскоромились), кусты какие-то цветистые. Дух стоит сладкий, тенисто, везде дорожки камнем уложенные. И чувствуется — наверх уклон идет, на горку. Сталбыть, мы на окраине, под княжьим замком прям. Эва...

За деревьями домину видать — большущий, каменный, крыльцо широкое. Площадка перед ним, кругом цветы, цветы, а посередке не пойми чего торчит: белого камня миса, а в ней штуковины навроде детских свистулек — только здоровенные, локтя в три высотой, и водой плюются. Тоже, что ль, для красы?..

Но я туда, на господскую часть не полез, а пошел кругом, на задний двор. Огорода тут нету вовсе, зато служб много: курятник, денник, свинарня, амбары, сараи разные... нужник (ох, слава Богу, а то постеснялся спросить-то...) Работников только не видать, верно, в храме все, а можа, отсыпаются, после вчерашнего. Вон, мужики хмельные за кустами храпят.

Зыркнул мельком в один сарай, в другой. Эка! А тут и плотник есть, и другие по ремеслу. Вон и струмент, да не дело без спросу-то брать. Нашел зато гвоздь — хороший гвоздь железный, а в сору валяется. (Хотя у них вон и топор железный просто так валяется, двери настежь, всё без присмотру, даже свиньи сторожевой нет). Решил: раз в сору — возьму пока, камушком только подправлю, а то гнутый он, гвоздь-то. А вон и чешуя — в куче мусорной, с соломой да с навозом пополам, эх... Ладно, отмоем.

Захожу в денник. Лошадяки сытые, ухоженные. Подхожу знакомиться и тут, откуда ни возьмись, влетает баба — чужачка черная, в мужичьей одежке. Злющая!

— Ты что здесь? — орет. — Вон пошел! Не тронь! Уйди от коней!

Выскакиваю вон. Эка, бешеная...

— Свиней-то... можно? — спрашиваю.

Не отвечает. Глянул рогаток. Много их тут, с десяток или поболе, кормлёные тоже, хотя прибрано в свинарне скверно. Чухают, порыкивают. И я им тож в ответ: свои, мол. Люблю свиней, толковые они. Ладно, опосля зайду.

Вот и корыто, набрать водички, чешую промыть, гвоздочек выправить и за работу.

Тау Бесогон

Они ждут сигнала. Величайшая армия, гигантская масса людей, натянутых до звона. Мановения руки хватит, чтобы обрушить эту лавину.

Но кто-то медлит — кто-то властный над жизнью и смертью, почти всесильный...

Я стою на высоком кургане, я смотрю вперед. Восходит солнце, и я вижу на горизонте очертания города и встречную лавину перед ним — армию неприятеля. Алые с золотом флаги. Блестят в рассветных лучах ряды копий, шлемов, бляхи на щитах. Как же их много...

Но вот — взмах, и уши разрывает от жуткого рёва, и лавины срываются вперед. И я словно несусь с ними вместе.

Мы смерч. Мы сметем вас. Без панцирей, без щитов — против стали. В нас нет страха, мы воины смерти, мы приветствуем смерть...

Я дернулся и проснулся. Опять эти кошмары...

Солнце, безобидное и наглое, било прямо в лицо. Я заворочался, бок резануло, внутри ёкнуло, в голове загудело. Та-ак...

Я разлепил один глаз. Край сундука. Стена. Какая-то сушеная дребедень на веревке. Открыл второй. Два пустых ведра. Дверной проем, извергающий жгучий свет.

Замечательно. Я лежу в прихожей, причем на полу. Очевидно, дальше не дошел...

Мир качнулся, силясь перевернуться, но устоял. Я ощупал себя. Ага, головы лучше не касаться, на боку синячино по форме кулака... А почему, собственно, пузо голое? Рубаха-то где? Мда...

Добрая душа оставила рядом кувшин простокваши, и, выдувши его, я несколько воспрянул. Побрел по дому. Тишина-а... Ни души, даже прислугу как сдуло. Сроду у нас такого не бывает, чтоб — тихо.

Я добрел до залы. У-у! Вот это разгром! На составленных столах помещались остатки большой еды и последовавшего буйства. Черепки, объедки, повядшая зелень — все вперемежку. Посередь всего стояли два бочонка из-под зеленомысского тридюжьлетней выдержки (ого, некисло!), бочонки были пробиты, на полу расползалась рубиновая лужа. Аромат надо всем этим витал... Но ничто: ни битая посуда, ни отринутый в пылу застолья пояс, ни грязная лохань, бог весть откуда взявшаяся на столе, — ничто не было тронуто исполнительной кухаркой. Батя не велел. Есть у него такая причуда. Пьют эдак с дядей и с гостями сутки напролет, а потом не разрешают ничего убирать, "дабы, узрев плоды грехов своих, устыдитися".

Устыжался батя или нет, неведомо, но "плоды грехов" навели меня на мысль. Такую мощную гулянку батя мог учинить только на Лозу, на "свой" праздник — виноторговец же как-никак. А сегодня, значит, Покаяние, потому и нет никого: в церковь подались, грехи за год замаливать.

Я двинул в сад.

Тишина-а, о-о-о... Фонтан журчит. Хоть и бестолковая вещь, зато — престиж. Батя ничего просто так не делает. С рийцев пример берет: они, уж на что жмотливые, а о престиже оченно радеют, и на взятки не скупятся, и на пирушки для нужных людей. Пыль в глаза — это важно, уважение создает, доверие в делах. Дед вон мой покойный лоточником начинал и поднялся до владельца двух лавок — но и не более. Без размаху потому что, мелко мыслил. Зато батяня у меня с размахом...

На заднем дворе меня встретила здоровенная свинья. Вырвалась, стерва.

— Пхыы... пхырр!

— Сама такая, — огрызнулся я, обходя ее стороной.

Вот же дурная тварь. Тупая, вздорная, никогда не знаешь, когда ей взбредет боднуть...

— Пыр-р-р-р!

— Тьфу, чтоб тебя! — я спешно нырнул за угол.

Из-за сарая торчали подозрительно знакомые сапоги. Мой батюшка, почтенный Нийе-Руа Ируун почивал, привалившись к колесам от телеги, и храпел свирепо. Дядюшка же, Китуа-Тайя Ируун, будучи натурой более тонкой, завалился в цветущий куст бесовника. "Интересно, — размышлял я, — а где же гости? Очевидно, успели убыть, а укушались отец с дядей уж после..."

Далее хозяйство шло унылое. Разобранная телега — оглобли во все стороны, навоз везде, свиньи по двору шастают. На веревке сушилась какая-то драная тряпка, с нее свисали шнурки... О, нет! Моя рубаха! Моя любимая, зеленая, с двойной шнуровочкой... Она была безнадежно испорчена. Я погладил линялый рукав с не отстиравшимися бурыми пятнами и поковылял дальше в унынии.

Тут что-то тюкнуло меня по маковке. Потом еще и еще. О-о!? Чешуя. Половинки расколотых свиных чешуин (6) сыпались с крыши свинарни прямо мне на башку.

— Кто там озорует, э?

Вопрос дурацкий, поскольку это могла быть только дикарка. Кошка — человек высоты. Крыши, деревья. Мачты. У нее даже гнездо — на дереве. Правда-правда, на старом сукодреве, люлька такая, из веревок свитая.

— Пусть Кошка перестанет! — крикнул я по-дикарски, но в ответ наверху завозилось, и чешуя посыпалась гуще.

Ну, это уже наглость! Я схватил приставную лестницу и полез разбираться. Но встретила меня не Кошка, а некая тощая полуголая личность с кривым носом и торчащей во все стороны шевелюрой. От личности тянуло свинарником. Работник, что ли, новый?..

— Я не эта... случайно... — заблеяла личность, но тут вздохнула облегченно: — А, эт' ты.

— Безусловно, — сказал я. — А вот кто ты, приятель?

Личность явно смутилась и попятилась, оскальзываясь на дранке. Опять посыпались чешуины, их тут было во множестве, завернутых в какую-то дерюгу, а еще была штука, похожая на обрубок шкуры гигантской змеи. Да это ж наруч, чешуйное плетение, ух-ты!

Я потянулся за игрушкой, влез выше и... лестница с унылым скрежетом поехала и грохнулась наземь.

— О, нет... — простонал я.

Застенчивый мастер засел в дальнем краю крыши, сложившись втрое так, что острые коленки торчали чуть не до ушей, и вжав голову в плечи. Где-то я эту кузнечиковую позу уже видел...

И надо было просто попросить парня подать лестницу, но я совершил недопустимое: посмотрел вниз.

Там пульсировало, сжималось и засасывало. И сразу — липкий пот по спине, ватные ноги. Ну, не выношу я высоты. И отец, и дядья, и дед, и прадед — мы все не выносим высоты. Даже высоты сарая.

Я вжался животом в крышу, зажмурился и стал дышать. Сердце билось где-то в желудке.

— Э, ты че? А? Помочь чего? — произнесло надо мною озабоченно и совсем уж знакомо.

Ну да. Кабак, странный парень, повернутый на Веруане...

— Йар... — просипел я. — Лестница...

— Э?.. А... Ага, щас.

Парень оказался на удивление сметлив: мигом спустился, вернул подлую лестницу, взобрался, утвердил на ней мою ногу, потом другую и задом наперед сопроводил меня вниз.

— У меня мать тоже того, — пояснил невнятно.

Видимо, тоже не дружит с высотой.

— А с чего ты на крышу полез? — спросил я, отдыхиваясь.

— Дык, эта... Чужачка та. Черная. Пришла опять. Ругалась.

— Ритит? Ай, да она безобидная...

Я стал болтать про Ритит ("Ри-Тит" значит "Юная Стрела", юная и безмозглая, мигом угодившая в плен и купленная в итоге моим папашей для коллекции). Меж тем я разглядывал собственное "приобретение". Вообще, это у меня от бати — людей притягивать. Но передалось как-то криво: у бати чутье на толковых работников, на то, кому можно доверять, а кому нет, ко мне же тянет исключительно всяких... заблудших. Юноша по имени Йар был безусловно заблудшим, однако и не лишенным полезности: чешуйных дел мастер все-таки. К тому же меня страшно занимал вопрос, где он, деревенщина, нахватался эдаких заморских умений.

Был Йар собою неказист, сутул и долговяз, с костлявой физиономией и длинным, явно неоднократно ломаным носом. Хороша была только шевелюра: богатая, курчавая, темная с промедью. И еще — глаза. Глаза были непроницаемо черны. Как и мои собственные.

— У тебя эт' с рождения? — спросил Йар (уточнений не требовалось).

— Ну.

— И... чего?

— В дурную минуту батя меня выблядком величает, — я ухмыльнулся.

Святая правда. Хоть я и похож на батю как две капли воды. Но правда и то, что у всей родни, и соседей, и всего народа кругом глаза голубые. Ну, серые. Ну, коричневые видал у чужаков. Но не черные.

— Ясно, — кивнул Йар как на само собой разумеющееся. — А кроме глаз ничего в тебе... странного нету?

(Как же, "бесогонство" мое, и сны эти жуткие, и...)

— Дай подумать... — я наморщил чело. — А знаешь...

Йар подался вперед, и я шепнул доверительно:

— У меня ужа-асно волосатая задница. Показать?

Он никак не отреагировал. Не посмеялся, не плюнул. Просто принялся молча собирать с земли чешую, бурча под нос:

— Значит, не в глазах дело...

Потом что-то выронил, нагнулся, подобрал.

— А гвоздь-то зачем? — подлез я.

Он предъявил чешуину с двумя отверстиями в ростовой части. Помолчав, заметил:

— Своего-то нету струмента. Да я верну.

— Выкинь, — велел я и повлек его к мастерской.

— Ты, сталбыть, хозяйский сын? — уточнил Йар и лишь после этого принял шило и что там ему еще требовалось.

Пятнистая-Кошка

Кошка сомневается. Так долго ждала, слова приготовила Вождю сказать. А увидела — растерялась.

Руку раз камень спрашивала: Вождь? Да.

Вот этот? Да.

Ахау! Мальчишка, не-воин совсем. Духом — не-воин. Стрелку испугался. Стрелка — из черного народа женщина-мужчина, но не воин. Лошадница. Глупая, крикливая.

Кричать на себя позволил, ахау! Сжался весь, как шакал сбежал.

Кошка ничего не понимает. Смотрит: жалкий человек, трусливый. Глаза закроет, чует: Вождь.

Как быть? Кошка не знает. Кошка на дальние деревья ушла, опять гадать стала.

Вождь? Да.

Воин? Нет.

Станет воин? Да.

Большой воин, великий воин? Да.

Скоро станет? Нет.

Кошка подумала, решила: Кошка научит. Драться научит, не бояться научит, воином сделает.

Кошка научит? Да.

Аххаир! Кошка — славный воин, даже Ан-Такхай Кошку Рукой звал. Ан-Такхай — неправильный, пол-человека, но достойных воинов сразу видит, только лучших к себе зовет, так.

Кошка сделает. Кошка долго ждала, подождет и еще, пока Вождь в силу войдет.

день пятый

тетушка Анно

Хорошего мальчика Тауле привел. Работящий, все чего-нито чинит, мастерит, и слова худого не услышишь от него. Робкий только. Сам себя стесняется: что крупный, что кушать ему как следует надо (растет еще, видно). За стол чуть не силком сажать приходится. И то начинает сразу: и есть-то не хотит, и еду-то он не отработал... А ест так, будто вот сейчас отнимут да по загривью прибьют. Давится, скорей бы сглотнуть да удрать. Это как же надо было человека попрекать кажным куском...

Кабыть зверь-подранок. Особняком держится, других работников сторонится, хоть ребята у нас все хорошие, дружные. Вздрагивает, словно дурного ждет. Нипочем к людям спиной не повернется. Уж пыталась я его приголубить, по головке погладить, так нет, дичится. А хвалить почнешь — совсем смутится да убежит.

Про семью неловко как-то говорил. Может, врал, а сам у чужих людей рос? Подкидыш, может? Чудноватый с виду-то: рослый, да смуглый больно, и глаза как уголья... Знать, бывают черноглазые-то люди, не один наш Тауле такой. А ведь говорила я хозяйке-покойнице...

Так я ему миску супу большую поставила, а сама вышла, не могла терпеть. Аж в слезу прошибло. И мои ведь кровиночки где-нито у чужих людей выросли! Муж-то, покойник, напраслину на меня возводил. Он гнилой-то оказался. А я, хоть не молодка уж была, а от самого троих принести успела. Двух сынков Гъёлле и Паттуле, да дочку Карьёле. Родила, вскормила, да и отдала в храм на воспитание. Не бывать им рабами. Пусть и не знают, что они дети рабыни, во грехе прижитые. Они Господа нашего дети, а боле — ничьи. Я наперед святого отца спрашивала, так он сказал: верно поступаешь.

Верно-то верно, да разве легко родное дитя от сердца оторвать? Только Ты, Пресветлый, знаешь, как не хотелось мне расставаться с первенцем. Гъёлле рос таким хорошеньким! Бойкий, крепенький, рыженький, в отца. Личико — кровь с молоком, а на щечке две родинки: над губой и возле ушка. Сам все говорил: "Хорош бутуз, наша порода!" Да что с тех слов? Может, этих, "породу", и не раздарил бы, как щенят, да все едино были бы рабьи дети. Нет, не для такой жизни я сынка-то растила...

Не хотела я его отдавать. Ты, Пресвятая Дьярве, заступница всех женщин, помнишь, как молила я Всевышнего о ребенке... Но как родила, почитай, сразу и решила. Навроде казнь сама себе присудила. Годы считала, потом дни. По ночам ревмя ревела, никто не слыхал.

Надо было расстаться с мальчиком как можно раньше. Тогда он скоро забудет меня и легко приживется. Очень долго кормила его грудью, холила-лелеяла. Да все не отпускала от себя, заласкала совсем. Сам ругался: неча, дескать, парню без конца за бабью юбку держаться, что из него вырастет? А я не могу, не могу, как подумаю...

И все же я отдала Гъёлле. На рассвете подняла его, нарядила потеплее, да так сонного и отнесла к дверям храма. Подгадала под праздник, чтоб как раз к заутрене. Я сказала ему: "Ты посиди здесь, милок. Ничего не бойся. А как выйдет святой отец, ты скажи ему: я для Господа дитя. Он тебя отведет в этот красивый храм и ты будешь там жить". Он глазки трет, зевает. "А ты тоже будешь там жить?" "Нет. Но я буду приходить за тебя помолиться. Ты меня не увидишь, но я всегда где-нито рядом буду. А Господь уж тебя не забудет".

Он остался, а я прочь пошла. Не вытерпела, оглянулась. Вот и люди на молитву потянулись. Вышел служка, подошел к моей детке, поднял и в храм унес. Вот и весь сказ.

Каково мне от самого влетело! Любил он, видно, меня по-своему, иначе вовсе убил бы. Когда дочка появилась, сам следить за мной приказал. Так я со странницами-богомолками потихонечку передала. А из-за меньшого, Паттуле сам пуще всего бесился. Хозяюшка-то все не могла мальчика принести. Я спросила ее: "Хочешь, оставлю? Выдашь за своего, и не придется больше мучиться". Не согласилася она, упрямая была, упокой, Господи, ее душу. Да и Всевышнего ведь не обманешь, грешно это. Так я и третьего отнесла. Подпоила слугу, что меня караулил, да ночью и убегла.

Давно это было. Младших, верно, я бы теперь и не признала. А про старшенького еще тогда подумала: искусил Ты меня, Господи, поставил на сыне пятнышки родимые. Коли встречу его еще, так враз и узнаю по божьим меточкам...

Йар Проклятый

Нынче ночью снова видел то место. Колдовское, нечистое. Поляна, а на ней трава красная, жесткая, торчит иголками. Не бывает такой травы. И кусты кругом будто увечные, перекрученные, серые, и земля там серая, неживая.

На поляне костер горит. Большой костер, кольцом сложенный. У костра того не погреешься. Огонь высокий, мечется, пыхает злобно. А кругом — не то колдуны, не то вовсе нелюдь. Не бывает ведь таких людей, уж сколько всяких тут видал... Кожа красная и лоснится вся, кабыть и без кожи вовсе. Волос дыбом, глазищи звериные, враскос. Сами с виду язычники дикие, лохматые, в шкурах звериных, а оружье — доброе: мечи стальные, копья, пики.

Пляшут вкруг костра, кружатся медленно, со значеньем. Правую руку вперед выбросят и замрут — аж звенит, как замрут... Потом выкрик звонкий:

— Ахессау!

Провернутся кругом себя, оружье с руки на руку перекинут и снова в одну глотку:

— Ахессау!

А костер-то так и пышет, словно сожрать их хочет. А им — ничё. У них рожи застылые, зачарованные.

— Ахессау!

Вдруг — тень внутри огневого кольца. Тень — контур человечий.

Замерло все.

Шагнул человек сквозь пламя.

Человек ли?

Что ему огонь сделает? Только волос по краям затлелся. Сам дюжий, рослый. На груди не то шрам, не то рисунок: поперек, наискось, снова поперек... не разберешь. Глаза, как ямы глубокие, а на дне — словно угли тлеют. Вроде как пламя отражается. Вот только к костру-то он спиной стоит...

Ох, гадость... Вот про Веруан — это сны так сны, кабыть сказки дедовы ожившие. И к чему они, понятно: место там особое, священное, вот и тянет. Можа, и доберусь когда в Веруан, хоть там рийцы, хоть кто. А колдун этот... Тьфу, не хочу о нем...

А так — кругом я везучий. Пристроился: и кров, и харчи. Работаю помаленьку. Хозяина-то не видал пока, зато Тау, сыну хозяйскому, навроде глянулся. Ходили с ним на море вчера и сегодня тоже. Ай, красота! Большая вода, хоть с горы гляди — края не видать. Синяя, и лазоревая, и зеленая, на волнах шапки белые. Ходит волна туда-сюда, тыщи лет ходит, камни выглаживает, в песок истирает. А кто ту волну двигает и зачем — одному Богу ведомо. Знать, такой в мире порядок.

Нравится мне запах морской, соленый. Хотя на вкус вода — отрава чистая, не соленая, горькая аж. И купаться в море жутко: чуть отойдешь, уж глубина, а волна-то тебя так и треплет, утащить норовит. Хотя народ весь купается, мальцы особенно, с волнореза сигают, не боятся. Тау-то тоже прыг в воду и выныривает где уж едва видать его. Грозился и меня плавать выучить, но это враз не научишься...

Еще он по городу меня водил, болтал пустое всякое: где кабаки егойные любимые, где девок лучше "снимать" Эт' в смысле с продажными девками о цене сговариваться; знам дело, братья-то рассказывали.

Спрашивал: чего, мол, я на хуторе делал, как "развлекался", как "с девчонками". Чудак тоже! У нас, поди, не город, нравится девка, так сватай. А за меня кто ж пойдет?

По-настоящему он и не выспрашивал, не въедался. Так, болтал. Балабол страшный, что да то да. Так и подумаешь: дурак. Ан нет, смышленый. Наукам учен, даже по-веруански знает, во как.

Смешной. Рожа круглая, рот до ушей, и рядится — как девка на выданье: пестро, ярко. А уж побрякушек! И в косах вплетены, и пальцы все в кольцах, и на шее кольца тоже — гривны. И все-то важничает, фасонится, хоть и сам же над собой смеется. Веселый, легко с ним. А кто по Пути, и не поймешь. И то: я и про себя-то не уверен... Хотя, какой Проклятому Путь?..

Тау говорит: к учителю веруанскому пока лучше не соваться. Издаля только показал: мелкий такой мужичонка, сморщенный, желчный. В городе таких не встречал. Точно веруанец.

Работаю пока. Чешуя есть, шнурков моток у меня с собой был, а после кусок кожи доброй мне тут дали, еще нарезал. Нож свой у меня, а язвецо дали и буравчик еще, хоть и без него можно. Мил-дело, не то что гвоздем тупым — только чешую портить.

Мужики мастеровые к себе звали (тут много чего делают: по хозяйству и на продажу), и верстак, мол, свободный найдется. Да суетно больно. С разговорами лезут. Один пошлятину какую брякнет — все в хохот, потом другой... Так полдня и регочут, как бараны. Те еще работнички. Так я доску приспособил и в лесу-саду работаю.

Вот намыл чешуи, сижу под лапчаткой, разбираю. Вдруг слышу:

— Ахха! Кошка приветствовать Кого-Имя-не-Знать.

Оборачиваюсь — нету никого.

— Ха! Кошка наверху. Два дня так смотрит. Не замечать?

Задираю башку — ну и пугало! Сидит на ветке, зубы белые скалит. Лохматое, рожа серая, кабыть грязная, а глаза как есть кошачьи, зеленые и аж горят. Подкралось, ишь-ка.

— Ты кто?

— Пятнистая-Кошка из племени Туахарра. Кошка — друг, не бояться.

Я только осенился да дух перевел. Чего в свете не бывает.

Тут оно прыг на землю. Да легко так, хоть само — в теле, мосластое. Запах чудной у него, не мужицкий и не бабский, и одежей кожаной пахнет. Занятная одежа-то: и куртка, и порты — из кожи и с бахромой. А на поясу — ремень солдатский с бляхой. А по щекам — рисунок, навроде лента узорная.

— Так ты баба или мужик? — спрашиваю.

— Кошка — женщина-мужчина, воин.

Баба. Дикарка, сталбыть, язычница.

— Как имя? — спрашивает.

— Ну, Йар.

— Йар — что значит?

А сама уж кругом ходит, обнюхивает, волосы щупает, плечи.

— Ты чего? — говорю.

— Нельзя "ты", — фыркает, — Кошка, так. Кошка смотрит, на что гож. Что Йар значит?

— Ниче не значит, звать так, — говорю, а сам в сторонку подаюсь. "Гож" как же! На сожрать, чай?

— Не имя тогда. Имя — значит. Почему имя сказать бояться?

— Ничего я не боюсь.

Чего я, правда? На прямой вопрос — честный ответ. Взял да сказал. А она по-своему переиначила.

— Человек-Неба — плохое имя, — фыркает. — Не для воина.

— Дык я и не воин.

— Ф-фа, Кошка видит. Будет воин, — и за руку хватает опять.

— Слушь, — говорю, — шла бы ты, а? Мне работать надо.

И высвободить руку хочу, а дикарка не пускает.

— Сжать, — говорит. — Сильно-сильно. Силу показать, хэ?

Ну, я и сжал. А она ничё, улыбается даже: хоть на что-то, мол, гож. Позже зайти обещала.

— Много, — говорит, — учиться надо. Драться учиться, так.

Я смолчал — лишь бы отвязаться скорей. А про себя думаю: ну уж дудки! Беса выпускать? Нетушки.

Тау Бесогон

Отец слушал мои излияния со спокойной внимательностью. Я же чувствовал себя как на порке и чем дальше говорил, тем глупей себя чувствовал.

— Ну, так и где ж он, мастер твой?

— Где-то в саду...

— Поди, уж в кладовке шарится...

Родитель глядел исподлобья со всей тяжестью не выветрившегося похмелья. Я еще помямлил и иссяк. Он молчит, я молчу. Батяня повел вокруг скучающим взглядом, постучал по столешнице длинными кривыми когтями. Недоволен, значить. Ждет, что еще скажу.

В соседней спальне моя брюхатая мачеха визгливо бранила служанку. Внизу шумно убирались. Где-то в саду пронзительно свиристели райские птички, любимицы сестрицы Эру. Я не выдержал. Просто развел руками и повернулся к двери.

— Пойду поищу его...

— Тауо-Рийя.

Как вот, знаете, палкой промеж лопаток.

— Значица, так, — постановил батя. — Если пропадет чего — с тебя шкуру сыму, коль ты ему в поручители нанялся. Мастера этого споймать и ко мне. А до того накормить да в божий вид привесть. У Ируунов все работники — люди приличные, эт' все знают.

— Будет сделано!

Мы расшаркались и вымелись вон.

В саду пахло смятыми цветами. Там бесновались кузины. Дядя Киту отослал нянек и бдил лично, сидя в теньку с кувшином пива и умильно ухмыляясь. Дочек он обожал безмерно. Младшая кузина подскочила ко мне, повисла на локте:

— Большой Лягух, а ты пойдешь с нами на Очищение?

— Не-а.

— А почему ты никогда не ходишь в храм?

— Я хожу. Иногда.

— А ты грешник?

Тут дядя прыснул пивом.

— Он — грешник? Он дитё. Вот отец ваш — греховодник со стажем.

— Ты не считаешься, ты старый.

Я потоптался, вяло покликал Йара, но скоро плюнул и удалился к себе. После бесед с отцом ко мне не то чтобы возвращалось детское желание спрятаться в темный угол и пореветь, но как-то хотелось уединения.

Сквозь думы я слышал, как сеструха Эру скребется в дверь и нудно выговаривает мне, что "хотя бы в Очищение-то каждый обязан..." Потом наши собрались и всем обществом двинулись к обедне. А я не пошел. Батя с дядькой тоже не всегда ходят, ну, один кто-то, ради приличия. Да нет, я вовсе не безбожник, просто... ну, молиться ведь и дома можно.

Йар Проклятый

К вечеру у меня уж целиком доспех готов был: наручи, назатыльник, что под шлем цепляется, и нательный доспех — долгополый, с разрезами сзади-спереди, чтоб шаг не стеснял, и с рукавом до локтя. Если поверх куртки толстой надеть, в самый раз. От стрелы, от удара мечного, от топора. По крайней мере, смягчит здорово. Свинью вон поди рубани по загривью — соскользнет топор-то. Вот что мне в ремесле этом всегда нравилось: что защищает. Может, и моя работа кого убережет...

Собрал, узелки все проверил, крепко ли затянуто, и в сторону отложил. Хозяину отдам. У нас перекупщик за полный доспех до десяти ри давал, значит, уж вдвое-то точно стоит. Значит, как раз и расплачусь.

После стал из мелкой, с брюха, чешуи набирать. Пояски, браслеты можно узорные — если свиньи разной масти. А тут как раз и черные, и светлые.

Глядь: дикарка моя скачет. Увидала доспех готовый, языком зацокала. Потом на себя напялила, подбоченилась:

— Кошка — человек-свинья! — и расхохоталась. — Зачем это Человеку-Неба?

— Да эт' не себе, — говорю, — на продажу делаю, кому в поход снаряжаться...

— Поход — хорошо, драка, добыча славная! Только если умереть пора, это — пф-фа! — фыркает и доспех с себя сбрасывает. — Не спасет.

Хвать меня за локоть, на ноги вздёрнула и ну кругом ходить, ощупывать, крутить, кабыть куклу. Щупает и приговаривает:

— Воину защита — сила и уменье. Ловким быть, — и ногой по лодыжке меня стукает, так что перескочить приходится. — Крепким быть, — и в грудь пихает. — Быстрым быть...

И ка-ак сунет лапой когтистой прямо в рожу — только и успел в сторону прянуть.

— Ты чё, ошалела?

А она улыбается:

— Хорошо, ахха! — и с другого боку бьет.

Отбиваю. И отскакиваю от нее:

— Да чё пристала?

Глядь: а плечо-то в кровь подрала, холера.

— Ф-фа! — дикарка радуется. — У Кошки когти — ножи, так.

И показывает: длинные когтищи, гладкие, и заострены нарочно.

— Такими, пожалуй, спину не почешешь...

— Такими врагу горло вспорешь, живот вспорешь. Человек-Неба такие же вырастит, точить станет, — подбирает с земли камешек, показывает: — Так точить: куда коготь растет, туда камень идет.

— Слушь, — говорю, — ну чего тебе с меня, а?

— Кошка Человека-Неба искала, ждала. Человек-Неба пришел, теперь вместе будем.

— Ждала? Меня?

— Да. Человек-Неба воин станет, Вождь. Кошка будет Рука Вождя.

— О, Господи... Послушай...

— Сейчас — не воин, сырое мясо. Сперва драться надо учиться.

— Не стану я драться, — говорю. — Не могу. Извини. Не тот я человек, что Кошке нужен.

Ну, как ей объяснить?..

Дед-то понимал, не настаивал. Он ведь знаток был в боевом искусстве — хоть оружном, хоть рукопашном. В юности у мастера в Веруане обучался, после и сам учил... Ну, до каторги еще. После жалел об том очень, говорил: у Проклятого всякое хорошее дело в руках сгниет — не впрок пойдет, а то и на беду... А меня деревенские били тогда крепко. Как попадусь им где, так и гонят, кабыть зверя, камнями швыряются, а поймают — исколотят. Дед меня жалел, говорил: давай, мол, научу хоть за себя постоять. А я ему: нельзя мне, дедушка. Драться нельзя и злиться, воли себе давать. Через это бес мной овладевает, Проклятье мое.

Было уж, когда я на отца-то бросился — как бешеный, себя не помнил, братья меня насилу оттащили... А вдругорязь я на топляковских в ягоднике напоролся. Бабы меня признали, крик подняли. Я — дёру, да двое парней нагнали и ну меня мять-трясти: не шляйся, мол, отродье, по нашему лесу... А я и не помню, как ЭТО сделалась. Испужался помню, и как из рук у них рвался, брыкался... а после — черно. Я тогда малой был, а их взрослых двое, а всё едино я их едва до смерти не убил. Одному руку сломал, другому челюсть вышиб... Думал: убьют теперь и хутор пожгут. Но — обошлось. А я тогда себе затвердил: нельзя себя до такого допускать, до греха дойдет. Так Дед меня только от удара закрываться научил...

Тут Кошка вдруг говорит:

— Хорошо. Не драться. Сперва — ходить.

— Куда?

— Идти! Показать, как ходить!

Делаю шаг-другой.

— Бу-ух, бу-ух! — дикарка смеется. — Так верблюд ходит. Верблюд идет — все слышат. Воин идет — враг не слышит. Не узнает, кто убил. Охотник идет — добычу не спугнет. Еще идти.

Вспоминаю, как в хату прокрадывался — чтоб отца с братьями не разбудить, чтоб половица не ворохнулась...

— Лучше. Теперь слушать.

Заходит мне за спину и вроде как там замирает. Глядь — а она уж в десяти шагах и на дерево лезет. Прыг с ветки — и ни звука, ровно тряпица упала.

— Человек-Неба идти с Кошкой. Тихо, на мягкой лапе. Когти не скребут, пятки не стучат.

Мы крадемся. Я шуршу травой, соплю, а Кошки словно и нет.

— Эдак наловчусь, — говорю, — хоть в воры подавайся.

— Воин не ворует. Воин силой берет.

Так мы крались, бегали — тишком тоже, на дерево лазили. Потом Кошка носом повела:

— Ф-фа! Воин — запах нет. Кошка пахнет Кошкой? С руки шагов пахнет?

И отходит.

— Нет, — говорю. И вправду, да она и не вспотела даже.

— Правильно. Ветер запах принесет — враг учует, зверь учует. Идти!

И волочет меня прямиком через кусты на господский двор к миске белой, где рыбы каменные водой плюются. И вдруг принимается заголяться.

— Да ты чё? — пугаюсь. — Зачем здесь-то? Вон же бочка. И пруд тут есть, я видал...

— Там Мертвый-Воин сидит, нельзя мешать, — а сама одной рукой рассупонивается, а другой меня за штанину держит. — Здесь тоже вода, так.

И смеется и лезет, голая, в мису, прямо на одну из рыбин садится.

Отворачиваюсь запоздало.

— Срам тебе, — говорю. — Да пусти уже!

А наэва девка меня за штанину ташшит, водой поливает и знай хохочет:

— Уг-уг! Аххаир!

тетушка Анно

Из собора Ялла меня под руку вывела.

— Ты чего, теть, с лица-то побледнела? Душно?

Я молчала. Боялась разжать губы. Боялась, что начну улыбаться, смеяться. Господи, Вседержитель, вразуми и наставь! Научи непутевую рабу свою, как сдержать радость невместную... Может, обозналась? Уж столько раз он мне мерещился... Но как похож!

Младшие девчонки ускакали вперед, следом шел сам с молодой хозяйкой и самого брат, а после мы.

Ялла болтала:

— Прям жалко, что такие видные парни в священники идут! Чего бы в миру богу не служить? А так дал обет — и все, и никаких тебе радостей...

— Служение Господу превыше, — оборвала Эру, хозяйская дочь. — Ну-ка, давай сюда, в тень. Присядем. Тетя Анно, сердце?

— Ничего, ничего, — бормотала я.

Представлен в священники, ну надо же! Господним пастырем станет...

Сели. Ялла все не унималась:

— Шли бы уж старики тогда. И так парней путных мало, а тут такие молоденькие — и никому уж не достанутся. Особенно тот, с родинкой, уж такая лапушка! И высокий...

Эру рассердилась:

— Чего треплешься, дура? Поди лучше воды принеси! Видишь, плохо тетушке!

— Да не надо, спасибо, милая, — я поднялась. Что ж это, право слово...

А из головы всё не шло: "Высокий, а как же. У него и мать не коротышка. Да и не уродина смолоду была..." А внутре все так и дрожало: а если ошиблась?..

Добрые прихожане степенно выходили из собора, кланялись изображениям дюжь-пяти апостолов. Солнце стояло высоко, ветер дул с моря, и был мир господень так светел, так свеж. А впереди лежала улица Дюжь-пяти — широкая и прямая, как путь праведника.

Ялла вздохнула:

— И ведь, как на грех, к нам и определили — ну, того, хорошенького, с родинкой.

— К нам?.. — опешила я.

— Ты что, ничего не слыхала? В тот храм, куда мы обычно с тобой ходим, на улице Покаяния. Эх, только глаза будет мозолить...

Нет, так не бывает. Так не бывает...

Мы стали раздавать милостыню. На светлый праздник много божьих людей собралось. Вы, сердешные, ко Господу ближе, помолитесь уж за меня, грешную...

Тут Эру вдруг куда-то рванулась, крича сердито:

— Побойся Бога! Чье имя поминаешь у дверей храма Его?!

Я поглядела рассеянно. Там, близ паперти, собрался кучкой народ, и несколько юродивых выли и плакали, а один кричал:

— Чую, чую воня адские! Здесь Наэ и там Наэ! Двулик-двуедин! Раздвоился Душегуб, скоро множен станет, в целу рать обратится!

Народ только головами качал. Тут Эруле наша протолкалась и грянула ему:

— Не сметь в святом месте нечистое имя поминать!

И юродивый помчался, кривляясь, по улице. Да все выкрикивал:

— Наэ в городе! Двулик-двуедин! Кайтесь, кайтесь, люди, скоро миру коне-ец!..

Тау Бесогон

— Не полезу, сказал!

— А, кхадас!

Я аж вздрогнул. Выскочил на крыльцо. Плеск, возня. И вдруг отчаянный вопль:

— Пусти, холера!

О, копьё до неба! Йар!

Дело происходило в фонтане. Мокрая и совершенно голая Кошка, сидючи непосредственно в фонтане, посягала оттуда на парня. Тянула за штаны, приглашая его искупнуться тоже. Йар судорожно вырывался.

По ту сторону забора уже невесть откуда появились зеваки. (Ворота у нас тоже с вывертом: из прутьев железных с пиками, отлично все просматривается.)

— И! Гля, чего черная баба творит!

— Совсем богатеи озверели...

— Эка бесовка!

— Кхадас! — дикарке было плевать.

Тут кто-то громко ахнул, и на аллею выкатились мои кузины, мачеха, сеструха, толпа служанок... Бедные женщины шли с обедни, преисполненные, так сказать...

— Ух ты! — восхитились младшие кузины.

— Что-о?! — громыхнула сестрица Эру.

А тетка Анно всплеснула руками:

— Батюшки! Что ж вы делаете? Рыбку, рыбку сломаете!

Тут Кошка выдернула веревку, служившую поясом, Йар вжался в штаны и взвыл дурным голосом:

— Да отвяжи-ысь же ты-ы!!!

В следующий миг он уже сиганул через клумбу в кусты, задрав штаны чуть не до подмышек. Вслед ему свистели кузины, хихикали служанки, уг-укала Кошка и похохатывали подошедшие батя с дядей. Мачеха издала запоздалый предсмертный вой и, видимо, упала, потому что все кинулись к ней. Наблюдатели по ту сторону забора давали дельные советы.

Я знал, что надо пойти помочь, но я позорнейше катался по траве. Я просто угорал.

После этого Йар как сквозь землю провалился. На улицу уйти не мог — ворота и калитка были на запоре. Разве что через забор махнул. Я облазил вдоль и поперек весь двор и сад и все продолжал рыскать, хотя уже начинало смеркаться. Отец дал четкий приказ: сыскать и приглядывать.

— Ну что, Тауле, не нашел? — посочувствовала из окна тетка Анно.

— Не...

— Ах, беда! Ну, приходи мыться скорей, а то уж пол-ночи недалече.

Полночь, поправил я про себя. Прожив в Герии полжизни, тетка Анно говорила по-нашему чисто и путаться начинала лишь при сильном волнении.

Дойду до конца Восточной аллеи и хорэ, решил я.

— О невидимые духи грозных непокорных далей! О хранители всех мест и назначений! Дети Трёх, кому покорны шум листвы и волн биенье! Вы услышьте глас зовущий и явите перед очи друга бренные останки... — весьма вольно декламировал я какого-то айсарейского классика (слава Рао, Веруанец меня не слышал).

— О пречистые дюжь-пять и первый, что ведет! О святой Оитэ-Ула, покровитель душ пропавших! Верните в мир яви раба божия Йара, ибо есть он славный друг и собутыльник...

И Йара мне явили, но там, где ему меньше всего следовало быть — у "песочницы" Веруанца. Долговязая фигура распрямилась, как пружина, и буркнула:

— Чего еще?

Я бы оборал его, но не мог — охрип весь.

— Как тебя сюда занесло, наказанье мое? — вздохнул я.

— Чудная штука, — Йар поскреб песок. — На что она?

— Веруанец здесь медитирует.

— Чего?

— Ну, думает. С духами говорит.

— Эт' как?

— Видишь, песок вперемежку с камешками всякими, черепками. Вот он в него с маху руку сует и что-нибудь между пальцев зажимает. Выудит и опять туда. Это больно вообще-то, но у него пальцы — как моя пятка.

— И чего, духи приходят? — Йар воззрился на "песочницу" с уважением.

— Да не, но он от этой ловли камушков впадает в какую-то одурь и...

— И мертвых видит?

— Может, и мертвых. Слушь, пойдем, а? Не любит он, когда егойные игрушки трогают.

— Дык он разве не спит?

— Наэ его знает, когда он спит. Может и бродит где. Пойдем. Помыться надо, Очищение ведь.

— В этой штуке? Еще чего, — Йар развернулся и побрел прочь.

Я почувствовал, как начинает дергаться щека. Так, спокойно. С людьми надо по-доброму.

— Йар, — заныл я, семеня следом, — Ну, не валяй дурака, а? Неужели ты всерьез думаешь, что у нас все моются в фонтане?

— Не знаю, чего это, но та штука — чистый срам.

— Та штука — для красоты, Кошка — просто хулиганка, а мы моемся в бане, как все люди.

— Хм-м.

— Ну. Пошли уже, а? Меня, что ли, стесняешься?

И мы отправились в баню. Йар плелся сзади и ворчал:

— И чего вы меня все тягаете? Туды иди, сюды...

Пятнистая-Кошка

Хорош мужчина-мужчина! Спина широкая, ноги длинные, бегает быстро. Сильный. Упрямый. Мыться не хочет. Одежду снять боится, что увидят — боится. Ф-фа! Но что упрямый — много хорошо. И взгляд хороший. Когда злится — правильный взгляд, Вождя взгляд. Камень правду говорил.

Человек-Неба — красивый, Кошке нравится, да. Шрамов мало, не дрался совсем. Будут шрамы.

Учить много надо. Драться не умеет, ходит громко. Людей боится. Не любит людей, всегда один сидит. Крика боится. Женщины-женщины визжать стали — испугался, убежал. Молодой. Глупый еще. Ничего, Кошка быстро бояться отучит.

Йар Проклятый

Проходим через кухонь в предбанник. Заглядываю в парилку: очаг с котлом, лавки, бадьи, дух сырой, душистый. Баня как баня, только что отделана богато, почище горницы.

— Тетя Анно! — Тау орет. — Привел я его! Неси воду!

А кухарка уж тут как тут, два ведра здоровенных волочет — легко, ровно пустые.

Перехватываю:

— Чего ж сама-то? Я наношу. Где колодезь у вас?

— Да там уж полна бадейка, — тетушка улыбается. И притискивает меня эдак ласково. Ох и дюжая, покрепче иного мужика. — Что, — говорит, — напужала тебя бесовка-то наша? Она ж язычница, стыда неймёт. Ты не серчай, милок.

— Давай! — Тау уж раздеваться начинает. — Праздник кончается, нужно успеть скверну смыть!

— Ну, мойтесь, — тетушка кивает и выходит.

А мне все неловко. Только рубаху стянул, вдруг глядь — чудище волосатое в двери входит. Все — и рожа, и тело — в белом меху густом. Кабыть зверь на задние ноги встал. А поверх — фартук бабий напялен... Охнуло, поклонилось, вроде извиняясь, и вон попятилось.

— Силы господни! — осеняюсь.

А Тау хоть бы что. Лыбится:

— Мохнолюдка наша. Есть такой народ в Льдистых землях: люди, только мохнатые. Летом ей жарко, так она днем в подполе спит, а ночью гуляет.

— Тю! — дивлюсь. — Ну, вы и насобирали тут! И черная, и пегая, и эта еще...

— А то! Всё наложницы батины. Кол-лек-ция, ага. Но мохнолюдка, правда, дядина.

— Чи-во?

— Того. Живет дядя с ней. Пушисточкой кличет.

Тут меня досада берет.

— Брешешь ты все, — говорю и рубаху взад напяливаю, расхотелось мыться.

— Я брешу? — Тау вскакивает.

— Ну. Брехун и есть. Бесогон.

— Я брехун? Да я! Да ни словом! Да... вот хоть!

И кажет мне... задницу. Правда: волосатая. И спина тож, весь в шерстях.

— Ну? — кричит. — Убедился? Или пощупать дать, не приклеено ли?..

И — словно отпустило враз. Чудно: вроде, и не с чего, а гляжу на него, дурака, и хохочу. Ржу в голос, до слёз... Просто чую: можно, свой он, Тау-то. Родная душа...

И так сразу весело, легко, как разве в давнем детстве. Дурачимся, как малые, плещемся друг в друга, прыгаем. Он окатывает меня ковшом ледянючей воды, регочет: "С очищеньицем!" Я его башкой в шайку макаю.

Потом поддаем парку, садимся на верхний полок. С нас льет пот. Покойно, истомно. Тау болтает расслабленно, что девкам-де шерстистые грудя нравятся, чтоб щекотило, и еще глупость всякую...

А потом вдруг говорит то, главное:

— Слушай, вот ты про странности спрашивал... А у тебя не бывает таких снов, что как бы и не сны вовсе? Будто в окошко заглянул — а там другая жизнь. А проснешься — и будто отвернулся просто, а оно — там, идет своим чередом, смотришь ты или нет...

Я киваю. Но он не замечает. Бормочет рассеянно:

— Самая гадость, когда война снится. Будто она вот уже идет — а ведь нет никакой войны! Пока нет... Дикари какие-то оголтелые, целые полчища, и как они прут, все на пути сметая... Чушь полная: армия дикарей, а? Всяких разных, таких и народов-то на свете нет. У них, знаешь, всадники не на лошадях, а на каких-то тварюгах здоровенных ездят. Или другое еще племя — верзилы в звериных шкурах, дикие совсем. На Кошку нашу немного похожи: голенастые тоже, только кожа — красная, как ошпаренная...

Я вздрагиваю.

Костер на поляне, колдун, и пляшут-кружатся не то люди, не то бесы... Они, точно! Племя дикарское...

— Это страшно вообще-то, — Тау продолжает. — Слишком уж настоящее. Но все равно словно тянет туда, словно я не здесь, а там должен быть... — подмигивает: — Не бывает у тебя так?

— Веруан, — киваю. — Снится тоже. И будто надо мне туда.

Дед сказывал: потому что место там святое, намоленное. Ну, это-то ясно. А вот колдун тот, красный человек зачем снится?.. Но про колдуна — молчу. Не могу, даже ему не могу.

— Это у меня от матушки, — Тау говорит. — Она тоже была... Ну, грезила, в общем. И наяву даже. Тоже небывальщину плела, но про дядю Ваи (это батин брат был) правду сказала: что убьют его. Он в Рий наймитом поехал, а там как раз заварушка была, ну и... А у тебя тоже — наследственное?

— Чего? — спохватываюсь.

— Ну, чудилки. У меня-то точно. Прям врожденное. О! Щас хохму расскажу. Я тогда мелкий был, не помню толком, но по слухам было так. Повели меня как-то в храм, а там, ты знаешь, последняя ниша — ну, которая преисподню обозначает, Бездна, всегда пустая стоит и темная. И вот во время службы я ползал-ползал под ногами да в яму эту и влез. И заснул там. Кончилась служба, хватились: где ж дитё? В Наэвой Бездне! Проснувшись же, я поведал, что летал во сне. Но не как все дети — а подробно описал свои ощущения от больших крыльев, как они то режут тугой воздух, то скользят по его слоям, и что если подняться выше облаков, там еще много чистого неба, только очень холодно. Еще я сообщил, что когда летал, я очень радовался и был как бы хозяин всея земли... После таких речей меня, понятно, сочли порченным. Перепугались, позвали лекаря, потом к святому отцу потащили. Лекарь посоветовал мокрые обертывания, а батюшка велел меня хорошенько выдрать, и все фантазии пройдут...

Хохотнул и смолк.

Так, молчком, домываемся, выходим, садимся в предбаннике на сквознячке. Тау сует мне запотелый кувшин — пиво. Сам присасывается к другому. И все рта не раскрывает — сам на себя не похож.

Подумалось вдруг: а ведь он не ходил в храм. Я-то понятно, мне нельзя. А он чего? Все ихние пошли: и хозяева, и прислуга. Мастеровые тоже — с утра еще отпросились, чтоб, значит, с семьей тоже...

— Чего ж? — спрашиваю. — Помогло?

— А?.. Нет, конечно. Болтать отучили, а бесогонство — оно не лечится. Видно, на роду написано. Наследственность, глаза. Даже имя... "В имени — Путь твой", м-м?

Э, думаю, кому Путь, а кому всё канава да околица...

А Тау вдруг развеселился снова.

— О! — говорит, — Про имя это вообще песня! Так было: матушка моя все никак мальчика родить не могла. Уж она и к целителям, и в паломничество к святыням — нет и нет наследника. Что делать? Тогда батя привез из Рия какое-то чудодейственное снадобье и — помогло! Родился долгожданный я. На радостях сперва ничего не заметили: ни что дитятко с наэвой метиной, ни что роженица от потрясения умом тронулась... Куда там! Счастье! Чудо! Понесли меня в храм представлять. Имя придумали Тайя-Рий — Дар-Рия (ну, в честь того снадобья; да и вообще отец Рием всегда восторгался). А мама, вроде, и не возражала, но, когда представляла меня Держителю, произнесла совершенно другое: Тауо-Рийя — Породивший-Демонов...

У меня аж ёкает. И хочу сказать: брешешь, мол. А нейдет. Чую: правда.

— Каламбур, а? — Тау лыбится. — Та еще шутница была моя покойная матушка... Ей говорят: грех это, окстись, каких еще демонов?! А она: ящерок, мол, зелененьких. И смеется. Ну, все ясно, в общем. Но назад уж не воротишь: имя названо...

Знак это. Одно к одному: и встреча наша, и что глаза, и имена даже.

После такого и мне отмалчиваться не престало.

Выкладываю все. Что звать меня Йара-Риуаи — Держащим-Небо. Богохульство почти, это ж священницкий титул "держащий небо наравне с Рао". Что мать моя — скаженная тоже, втемяшилось ей, будто у меня судьба особая, великая. Вот и назвала. А оказалось наоборот: бесом я порченый. На первой же службе в храме, куда меня мальцом привели, мне худо сделалось. Плакал, кричал: "Перестаньте!" Добрые люди молились, а мне мстилось, будто я ихние голоса в голове у себя слышу, и будто просят они у Господа не то совсем: прибытку ли, удачи — но все недобро как-то, завистливо, чтоб беспременно вперед соседа... Это бес мне нашептывал. После уж и сны эти добавились, и сила бесовская. Батюшка со мной обряды особые проводил, но тут уж нельзя было помочь: укрепился во мне бес. И мне запретили в храм входить.

Мать не верила, только пуще свое долдонила. Отец злился. Пил. Мать бил. Меня и подавно. И братьям старшим доставалось. Он вообще нрава тяжелого, гневливого, а от материна кликушества и вовсе зверел. Верно, и совсем бы убил. Или ее, или меня. Если б не побаивался. Было раз, оплошал я чего-то, а отец еще спохмела... Нос мне тогда сломал.... в первый раз. Уж так на него накатило, чую: прибьет, до смерти прибьет. И страх пришел зверячий, и со страху ЭТО сделалось... Помню только, как за взгляд его поймал — вот как за грудки хватают. А еще оттолкнул, вроде, легонько, но его так и швыркануло через полкомнаты, да прям об стенку... Ух, и испужался он! Месяца два меня не трогали, ни он, ни братья. Да потом наловчились, чтоб сперва сзади по башке оглушить...

А я ничё. Я живучий. Только жор находит. Если после побоев пожрать чего удастся — прям враз все заживает. Беса кормлю, сталбыть.

— М-да, — Тау говорит. — У тебя — круче.

И кувшином со мной чокается.

— А чего ушел? В смысле, сейчас, не раньше?

— Они хотели, чтобы я сделал кой-чего. Худое. Против одного хорошего человека. Вот и ушел. Чтобы человек тот не помер.

— Значит, все-таки был кто-то не чужой?

Эк он сразу... Смекнул, что и мать мне ровно чужая была.

— Был. Дед.

— Твой? Родной?

— Нет. Старик просто, дед Оирэ. Чужанин. Он меня ремеслу чешуйному учил.

— И про желтые земли тебе рассказывал. Ну, ясно.

— Откуда знаешь?

— Чего тут знать? Ремесло это оттуда и пошло. Не говорил тебе разве старик твой?

— Не.

— И про Путь Души от него, значит... А свой Путь, конечно, так и не прочуял.

Поди ж ты!

— Всё так, — говорю. — Ничего я не чую. Да и нету Проклятому Пути.

— Ну да, осенила крылом птица черная. Черну метину на очи поставила, черну печать на душу пропащую.

Смеется. Парень как парень. Веселый, мордатый. А глаза — два колодца без дна, дыры сквозные невесть куда. Провалишься — будешь лететь, лететь. Проклятый. Брат мне по несчастью.

— Угу, — кивает. — Но только это между нами, э? Тайный союз уродцев.

А потом вдруг:

— Слушай, а не пойти ли нам пожрать?

— Сдурел? — говорю. — Ночью?

— А хоть бы и. Или тебя сперва побить надо? Для аппетита?

день полудюжный

Тау Бесогон

Не доев завтрак, я выскочил из кухни и помчался в сад. Учитель всегда пунктуален, как черт. Он даже часы солнечные в саду соорудил. У нас-то никому до этого дела нет, но ему подавай все по распорядку. А опоздание — суть нарушение дисциплины, и за него полагается щелбан. Увесистый такой, шишка потом остается.

Он уже вышагивал по Восточной аллее, сгорбившись и сцепив руки за спиной. Жесткие седые космы падают на лоб. Взгляд устремлен вниз, в никуда, в глубины земли.

— Доброе утро, Учитель,— поклонился я.

Он не ответил и даже не сбавил шага (никогда не здоровается), только едва заметно кивнул: вижу тебя, успел вовремя. Значит все в порядке, можно чуть расслабиться.

Мы шли молча. Сморщенный пергаментный веруанец и дюжий герский детина, старая ящерица и молодой жеребец. Жутко смотрелся он, величавый оборванец, гордо ступавший босыми ногами по гравию. Глупо выглядел я, хозяин дома, вжимающий голову в плечи, пришибленный, готовый к чему угодно.

Мы шли молча. Ученик не смеет разевать пасть без разрешения, это усваивается быстро. Я и не смел. А Учитель не спешил спрашивать, думал о чем-то своем. Человек-загадка. Никто не знал его настоящего имени. На мой вопрос он когда-то ответил так: "У меня нет имени, потому что я больше не человек. Для твоего отца я Раб, потому что он меня купил. Для тебя Учитель, потому что я тебя учу. Для прочих я Веруанец, потому что родом из Веруана. Этого довольно". Больше я не расспрашивал, так и называл его всегда. В глаза. За глаза же величал "старой гадюкой", "душегубцем" и еще по-всякому...

Откуда этот черт знал наш язык — неведомо. Чем занимался раньше — тоже одни догадки. Он упоминал лишь, что "служил своему лорду".

Есть день, который я помню, как сейчас. Раннее весеннее утро. Они шумной толпой вваливаются в залу. Еще сквозь дрему слышу шум, суету внизу. Басистые голоса, смех, стук отодвигаемых лавок мгновенно выталкивают меня из постели. Я уже чую сотни новых, волнующих запахов. Заспанный, в одной рубашке, я мчусь к лестнице и еще сверху вижу, как ухмыляется батя, отирая рыжую бороду, и дядя Киту прямо на полу развязывает тюки, доставая оттуда заморские диковины.

Что привезли они из дальних стран? Дорогого оружия искусных мастеров, радужных ящериц и бескрылых птиц, чудесной тончайшей посуды и тканей немыслимых цветов, украшений и пряностей, летучих масел и благовоний, и пару желтокожих невольников, что жмутся в углу (маленькая красивая женщина и мрачного вида дядька).

С оглушительным визгом скачут вокруг кузины, замотанные в бесконечные полотнища рийских шелков. И сестрица Эру, тогда еще девчонка-подросток, уверенно поднимает тяжелый кривой меч, акиарский ятаган. "Ты гляди, по руке! Придется отдать, а?" И Эру заливается краской, прикрываясь сверкающим лезвием, словно это веер.

Все такие счастливые... И живы еще дядя Ваи, и жена дяди Киту, добрейшая толстуха, заменившая мне мать. И молодой мастер Лаао, дядин побратим, еще красив и крепок. Через год он вернется из Рия изуродованный, чуть живой и привезет тело дяди Ваи. Через пять лет не станет тетушки... Но тогда еще кажется, что впереди — лишь хорошее...

А работники все продолжат вносить укладки, ящики, клетки. Ух, сколько всего!

Что же они привезли для меня? Такой вот изогнутый меч? Или крохотные фигурки воинов? Или боевой пояс с бляхами? Или щенка?

— О, пресвятая Заступница! Тауле, как не стыдно! — тетка Анно, тогда еще молодая, хватает меня поперек живота и волочет в комнату, приговаривая: — Безобразие! Мужчине из приличного семейства не след выскакивать к гостям в одном исподнем!

Но какое там! Никакая сила не заставит меня умываться и драть гребенкой непослушные космы, когда внизу, в гостиной творится НЕЧТО. Там рассказывают про чудесные дальние края. На ходу натягивая штаны, я лечу к уже накрытому столу, где мой тогда еще обожаемый батя вещает, посмеиваясь:

— А в последний день пошли мы на рабий рынок. Я себе вот эту курочку присмотрел, а Съерахат хотел раба купить, чтоб от себя на боях выставлять — у них там принято эдак у деловых людей, ну, для престижу. А лучше всего для такого дела веруанцы идут: они все боистые, злые, да и дерутся хитро. Приглядели одного, спрашиваем: почём? А эти, значит, жульки-торговцы, цену заломили, как за целый полк. Чего ж, говорю, так лихо? А они: как же! Чистый веруанский лорд, не битый не порченый, первый сорт, вон и обескогченный уже, в лучшем виде. (У ихних дворян-то когти у всех серебрёные.) А мужик этот, раб, глазом эдак косит: ну-ну, мол. Я им: а почем знать, что и впрямь — лорд?.. Вот мы его самого и спросим, чай, не скотина бессловесная. Ты, говорю, мил человек, из благородных али как? Нет, говорит, не лорд, слуга был лордов. А когти зачем содрали? Цену набить... Ох и посмеялись мы со Съерхатом! Купили, ясно, задешево. Съерхат себе другого бойца взял, а этого мне уступил. Бери, говорит, он, ишь, смирный, ученый, пусть-ка твоего оболтуса языкам поучит да всяким ихним штукам...

Каким еще штукам? — настораживаюсь я.

— А вот те и ученик, — смеется дядя Киту. — Ну, иди сюда, Тау, смелей!

Но я прячусь за столбик лестницы. Задница моя чует подвох...

Батя, явно довольный, продолжает доверительно:

— Вона как удачно подвернулся, да еще даром. Не поверишь, он даже язык наш маленько разумеет, учил когда-то. Я с ним потолковал — путный мужик. Хоть и чудной. Мне, говорит, все едино, жить или помереть, потому как лицо потерял и право утратил решать. А мне, спрашиваю, будешь служить? Ты, говорит, Лорд, приказывай. (Эт' по вере ихней: навроде, я от бога поставлен людьми командовать.) Я его даже и холостить не стал — не из таких он, чего зря позорить-то?.. Ну, ладныть. Эй, Веруанец, подь-ка! Тау! Подошел сюда быстро.

Я подползаю. Батя не шибко ласково треплет меня по голове и указывает на чужака в намертво заклепанном медном ошейнике.

— Вот, паря, это тебе учитель, слушайся его во всем, не перечь. А ты, сталбыть, учи. Языкам учи. По-рийски главное. Ну и другим тож, пригодится. Ну, из наук чего... и драться, ногами махать, как вы умеете... Да всему учи, чего сам умеешь.

Чужак кивает молча.

— И построже чтоб, — батя ухмыляется. — Коли надо, ремня для пользы дела не жалей. Разрешаю. Но чтоб толк из парня вышел. Ну, ступайте.

Я оторопел и непременно убежал бы, если б так не боялся опозориться. Но было поздно, сделка с судьбой свершилась. Меня жестоко толкнули во власть этого ужасного человека. Чужак был страшон, как сам Наэ: сухой, жилистый, весь словно из веревок скручен, с землистым лицом и тяжким недобрым взглядом. Особо отвратительны были пальцы: костлявые, со срубленными когтями (с этими пальцами мне еще предстояло познакомиться). Я ждал, что он поздоровается и представится, он веруанец только зыркнул вскользь и сделал жест следовать за ним. И понял я, что песенка моя спета.

Во дворе душно и пыльно. Ходят, побрякивая чешуей, свиньи. Чужак садится у стены сарая, как-то странно скрестив ноги. Я — напротив. Он говорит:

— Повторять за мной: Ахо тъеом хаи риа.

Голос его — как царапучая жесткая веревка.

— Ахе тиам хаи рия.

— Нет, четче: Ахо... тъеом... хаи... риа.

— Ахе теом хаи рия.

— Ахо. Тъеом. Хаи. Риа.

— Ахе теам... Ай!

Короткое движение мозолистой руки и легкий щелчок по лбу.

— Ага-а! Сразу ру-уки распуска-аешь! — начинаю ныть я.

Второй щелчок, гораздо более чувствительный.

— Не болтать. Повторять: Ахо. Тъеом...

— Не бу-уду повторя-ать! — вою я уже в голос и хлюпаю носом.

— Что это, сопли? — резкий взмах и щелбан такой, что искры из глаз.

Я реву.

— Опять сопли? — еще щелбан. — Отец велел. Так надо. Повторять: Ахо. Тъеом. Хаи. Риа.

— Ахо тъеом хаи риа, — чеканю я. Подбородок дрожит.

— Верно. Это значит: "Я буду говорить по-рийски".

— Не буду! — рычу я, кулаками размазывая слезы по щекам. — Что хошь делай, гад. Сдохну, не буду!

— Я должен тебя учить. Значит, я буду тебя учить.

С тех пор прошло полторы дюжины лет. Достаточно, чтобы понять: Учитель просто дословно исполнял приказ отца. Чертовски дословно...

— Повторим вчерашнее. Императорские династии Айсаре.

Нарочно спрашивает по-айсарейски, чтоб труднее было отвечать.

— Айсаре, — начинаю я, напряженно следя за ударениями. — Ныне Великая Айсарейская Империя. Появилась примерно три дюжицы (7) лет назад. Первым императором стал Эгоу Золотой Коготь, основатель династии Эгоууту. После Айданского переворота на престол взошел Лъяу Вероломный, от которого пошел корень Лъяууту. Он приказал казнить всех Эгоууту, дабы искоренить род их. И только потомки Инну в провинции Веруан...

— Дальше. Айсаре.

Лицо непроницаемое, но я знаю — не любит он упоминаний о своей родине. Только если сам разговор заведет.

— Вот. Льяууту. Несчастья преследовали их род. Ходили слухи, что все они были сумасшедшие. Последний из Лъяууту отказался от престола и ушел отшельником в пустыню. Наследников он не оставил.

— Ныне правящая династия?

— Нирууту.

— Имя Императора?

— Гиру.

Комок жестких пальцев проходит вскользь, я почти успеваю увернуться.

— Неверно.

Наэвы айсареоты! Черт их не сочтет, где кто.

— М-м.. Гилау, — поправляюсь я. — Гиру Белый Щит погиб в Итарской битве.

— Когда?

— Э-э-э... дюжь-дюжь тридюжь лет назад.

— Верно.

Учитель кивает в такт шагам, и мы идем дальше.

Веруанец

Никто не может пребывать в убеждении, верен ли Путь. И я не могу. Столько следов в пыли. Кто разберет, где истинный Путь? Постигший промысел Их догонит колесницу Вышних. Станет ободом, спицей, осью. Станет одним из Трех, вертящих мирозданье. Оступившийся — будет раздавлен. Смешается с прахом. Пыль придорожная, грязь, что налипла на край Колеса.

Долгое время провел в размышленьях. Многое время гнал колымагу сомненья в долину печали. Сколько раз совершал круг. Возвращался к тому, чего не вернешь. Ошибок не исправить. Вины не искупить. Нет дома. Нет ближних. Нет имени. Родины нет. Позор на мне. Кровь предков вскипела внутри, выжгла, испепелила. Пустота. Не-человек не волен призвать к себе смерть. Не волен бороться. Не волен страдать. Долгое время ждал смерти. Смерть не пришла, пришли испытанья. Рабий ошейник, рабье служенье. Варварский край, где люди темны и дики и не ведают Пути. Их души спят.

Мне дали дитя в обученье. Я не Наставник, я Воин... был Воином. Да и как может прах человека научить юную душу чести и долгу, мудрости древних и смыслу бесконечной цепи перерождений? Как объяснить варварскому детенышу, в чем высшая цель человеческой жизни?

Но я ошибался. Более глубокий смысл содержало то испытанье. Поняв это, не могу перестать думать, что Путь где-то рядом, что я не утратил его...

Йар Проклятый

Свиньи здесь оченно наглые. Как взойдешь к ним, сразу — выть. Рычат, из-за загородок вылазят. (Кто их ставил-то, эти загородки? Подсвинку по брюхо?)

Рыкаю на них — притихают. Сажусь на сено у входа. Тут штук пять сразу — прыг-прыг и ко мне. Почешите, дескать, под чешуйками, приласкайте.

— Экие мы жирные, экие мы наглые. Да не пихайся ты, на всех когтей хватит.

Балованные свиньи. Секач вперед лезет. Огрызается, дурень рогатый.

— Не хами, э! Поглядим еще, кто чья чесалка.

Тетушка Анно пришла. Улыбается.

— Умничка моя! Эк ты ловко с ними... Ну, пойдем-ка.

— Куда?

— В дом. Сам велел тебя привести.

А, может, не надо? А коли со двора погонит?

— Дык эта... попозжее бы. Тут кормушка у вас неказистая, ее бы...

Смеется она:

— Не робей, Йареле! Сам-то незлобивый. А коли орать почнет, так эт' без сердца, а так просто.

— Не пойду. А коли, того, мешаюсь, объедаю... Так уйду.

Подходит она ко мне близко-близко и хитро так подмигивает.

— Ничего худого сам тебе не скажет. Я уж наперед все думки его знаю. Работу предложит. А ты и соглашайся, милок. Соглашайся.

Иду, чего уж.

Но что за дом, Господь милостивый! Чисто палаты княжеские! Стенки все расписные. Потолок красный, с золотым окоемом. Всюду сундуки кованые, на них замки, а на замках жабы лупоглазые — обереги, добро стерегут. На окнах — материя заморская, узорная. По полу — ковры красные... А я ножищами немытыми. Следы остаются. Срам какой.

— Куда, милый? Пришли уж. Давай, давай!

Тетушка Анно дверь отворяет, и меня туда.

Стол. Полдеревни можно усадить, всем столам стол. А скатерть! Вся в цветах да в птицах, что твой плат праздничный. А на скатерти наручи мои лежат.

— Вот он, — тетушка говорит и меня в спину подталкивает. — Йаром его звать.

Тут из другой комнаты хозяин выходит. Рубаха на нем зеленая, поверх кацавейка красная, а поверх еще гривна золотая, тяжелая. Сам статный, пузатый, бородища солидная. А глядит хитро, с прищуром.

— Утро доброе, — говорю, — почтенный хозяин. Да пошлет тебе Держитель благ всяких полные меры.

А он лыбится:

— От черт, а ведь и правда! Вечно я все последним узнаю... С чего у тебя такие глаза, парень?

Вона как. В лоб и сразу.

— Не знаю, — говорю, — уродился... Я эта... Пора мне... Ты уж извиняй, что без спросу, — и к двери жмусь.

Тут он рявкает:

— Копья собачьего тебе "пора"! Не уважаешь разве гостеприимства нашего? Сроду я дурней не слушал. Слава богу, своя башка на плечах. Сюда поди. Сказывай толком: кто, откуда. Да глаз не прячь, я, ишь-ка, кажный день на такие черны оченьки любуюсь, на сыновы, и ничо, не запортился. Ну?

Обсказываю все, чего и кухарке. Про проклятье — молчок. Мы уж ученые, лихоманку на свою голову кликать.

— Йар, значица. Просто Йар. С Духовитого Болота. Хм. Анно сказывала, ты со свиньями хорошо управляешься?

Пожимаю плечами. Ну, надавал одному-другому по ушам, чтоб не кидались. Разбаловали их тут.

— Кормушку, — говорю, — надо бы подлиньше. А то подсвинки в тело входят. Как жирку-то нагулять?

Хозяин кивает, а сам все работу мою когтем поскребывает. Поди, давно все барыши высчитал. Потом говорит:

— Со свиньями за харчи и одежу, да за полдюжи ри в месяц работать будешь?

Отвечаю, как положено:

— Что ж, условия подходящие.

А сам думаю: да хоть задаром. Мне главное с учителем тем веруанским повидаться, а там...

— С чешуей тож работать будешь. Коли дело пойдет, получишь свою долю, не обижу.

— По рукам, хозяин.

Тут он из-за стола встает и ручищу тянет:

— Добро!

Не сразу и смекаю. Тю! По рукам же ударить полагается! Даже чудно, что он коснуться ко мне не гребует. И то — про проклятье-то не знает.

Ударяем по рукам.

— Значица, так, — хозяин говорит. — Огня в саду не палить, не баловать и в ту часть дома, что к амбарам ближе, нос не казать. То женская половина. Харч — на кухне. Койку тебе отведем при мастерских. Понял?

— А нельзя ль, — говорю, — почтенный хозяин, мне пока не в доме пожить?

— А где ж, в свинарне, что ль?

— Не. Рядышком. В лесу.

— В каком лесу?! Тут скалы кругом на двое дён пути!

— Ну, там вот, — в окно показываю.

Тут он ну хохотать! Аж по столу лапищей хлопает.

— Ну, живи в лесу, чудило, коль это тебе лес! Мне не жаль, го-го-го!..

И впрямь незлобивый. А смеется точняк как Тау.

Тау Бесогон

Остаток дня я провел в фамильной библиотеке. Вообще, раньше она называлась оружейной и выглядела соответственно. Но с недавних пор батя задался целью ни в чем не отставать от благородных. Нажив деньжат, он стал вхож в приличные дома, и ему без конца везде мозолит глаза их ученость и всякое такое. Это уже своего рода одержимость. Сначала он приказал разбить в саду клумбы и спрямить дорожки (их переименовали с аллеи). Поставил злополучный фонтан. Добыл документ, что мы можем носить фамилию. Теперь поговаривает насчет покупки собственного герба. Не дает ему покоя, что дед Суа-Ней на Блошином рынке торговал.

Любому известно, что в знатных домах помимо золота, ковров и разных дорогущих безделух полным-полно умных книг. А у нас, окромя матушкиного молитвенника, сроду ничего не водилось. И вот в один прекрасный день батяня начинает свозить отовсюду книжки. Все, без разбору. (Сказать по чести, в грамоте батя не особо преуспел, зато считает — что твой казначей.) Приволочет и расставляет в особом шкафу на полочках, приговаривая: мы, де, люди солидные, не мужичье неотесанное. Слово даже особое выведал: "библиотека".

Теперь уж набрался почти полный шкаф. Три издания Книги Книг. Тяжелый фолиант "Слово Раово", писаный святым Суу-Лаа на старо-герском (читать его может только дядя Уну, он у нас священник). Несколько нудных книженций со всякими нравоучениями. Мой любимый "Трактат о гербах, знаменах и различительных знаках знатнейших семей и держав Троеземья" (перевод с айсарейского, корявый, да и сведения жутко устаревшие, но все равно занятно). А еще в заветном батином шкафу есть такая зараза, как книжки иноземные... Как я их ненавижу, божечки мои! Какой кровью, слезами и соплями полита каждая их страница!.. О-о...

Это придумка Учителя: читай и читай по сто раз, заучивая по предложению, по абзацу, часто не понимая и половины, плевать, зубри, повторяй, проговаривай вслух, переписывай, пока не впечатается намертво. После разберешься, что значит то или иное слово. Главное — запомнить. Ну, еще, конечно, надо знать как оно читается-произносится, но азов-то я уж нахватался, благо у нас в доме какого только народу не перебывало — и подневольного, и деловых партнеров отцовских. Но уровень "твоя-моя-понимай" Учителя не устраивает, на языке нужно говорить культурно.

Хотя на Учителя я зря грешу. По первам, конечно, подзатыльниками все вколачивалось. Пара рийских книг, с которых начинали, реально закапана кое-где моей кровушкой и полита слезушками, но дело прошлое... Айсарейские шли легче, эти языки явно сродни: в рийском "ххоар", в айсарейском "тоару" (вождь, король), хотя письмо разное. Веруанский — вообще легкотня, поскольку это старо-айсарейский и есть. На этом, впрочем, познания Учителя исчерпывались и можно было и успокоиться, но теперь уж заело меня самого. Все наше чертово фамильное упрямство ирууновское. Вот сдохну, а буду лучшим хотя бы в этом!

И я учу. Благо, память у меня и впрямь цепкая. Чутье батино и тут не подвело: может, в прочем я и дурак, но толмач от Бога.

В итоге я недурно знаю торуанский и пару его диалектов (у нас как-то долго гостил один батин черномазый приятель). Язык дикарей, ясно, только устно (Кошка), как и язык мохнолюдов (дядина наложница-мохнолюдка). С соттрианским — швах (соттрианан, что строил у нас фонтан, был явно чокнутый: слова не вытянешь). По-тирийски я говорю с детства (тетка Анно и еще полно рабов кругом), но только на простонародном, и грамоты не знал. И вот — о, дурень, дурень! — пару лет назад мне встряло, что надо мне и читать по-тирийски.

Ну и влип. Батя сказал: "А чё? Добро!" и аж нанял мне нарочно учителя, добрейшего и нуднейшего старичка Мароа. Батя, верно, полагал, что я освою ихний алфавит и вся недолга. Но тут вдруг выяснилось, что высокий, "культурный" тирийский — это отнюдь не то "эй-паря-подь-сюды-чё-скажу", которое знали мы, но "соблаговолите-любезный-друг-уделить-мне-минуту-вашего-внимания..." и еще на три строки. А короче нельзя, неприлично. Я не шучу. Тирийцы о-очень обстоятельный народ. Вместо нашего "Привет!" тириец скажет: "Ноо-веере эме-туэре юон-дедаран ретю-вёорен" (слова делю пополам, потому что двойное ударение). Плюс у них девять падежей и две дюжины времен глаголов. Но на слух звучит красиво, напевно так. Это вам не рийское хрюканье-харканье.

В общем, я сидел в библиотеке и переводил стих. Его задала мне дочка Мароа-старшего, моя запасная училка. У нее все не как у людей: вместо пословного разбора умных изречений ученики то песенки тирийские поют, то в слова играют на щелбаны, а ошибки она смешно передразнивает. Но это дети. Мне, как уже подросшему, задавались куски из "Лаэонаэсса", сборника поэм. А тут перед праздниками она сказала: "Знаете, вообще-то мне не нравятся крупные формы. Я вам дам стишок, буквально пару строф, но зато перевод должен быть стихотворный. Справитесь?"

Да я! Да мы! Да как не фиг делать! И вот корплю второй уж час... И не то что сложно, просто лезет в голову совсем другое (у меня частенько так бывает). Чиркаю бегло на другом листе, откладываю. И сразу быстро кончаю то, заданное. Переписываю набело:

Вечер спустится на землю.

Птица, что кружила в небе,

Малой точкой обратится.

Краски смоет, мгла оближет

Дымным языком низины.

Солнце медное укроет

Розовым плащом закат.

В оригинале звучало лучше, но думаю, ей понравится.

Дело было сделано, и далее мне полагался заслуженный прогулон. Прихватил с собой и Йара. Был вечер, погодка что надо. Ребята болтались у пристани, в одном из наших условленных мест. Все целехонькие, только у Ватрушки — уже желтеющий бланш под глазом.

— О, кого черти несут!

— Ктой-то с тобой, Беска? Никак, на мальчиков перешел? Чего ж такого страшненького выбрал?

Мне эти их подколки не новы, но Йару я шепнул на всякий случай:

— Ты не слушай, это они шуткуют.

Он дернул плечом: ладно, мол.

— Куда вы смылись тогда? — спросил я. — Я очухался — никого. Бросили, сволочи! Э-э!

— Че врешь-то? Сам и смылся. Мы вернулись, тебя нет.

— Мы думали, может, погнался за кем.

— Ага, с пробитой черепушкой, — я только фыркнул.

— А славных мы им люлей навешали! Жалко, быстро все кончилось, — Громопёр аж вздохнул.

А Дылда зыркнул на моего спутника и поинтересовался:

— Это — что?

— Так, мастеровой, — сказал я. — Йар. Работает у нас.

— Зачем ты его припер?

— Тебе чё, жалко? — буркнул Гром.

А Ватрушка хохотнул:

— Ха! Ты глянь, меченый меченого найдет!

— О, точно! Красава, а? Слушь, Тау, не иначе он тебе братан!

— Трепаться не станет? — не унимался Дылда.

Я рассмеялся:

— Вот уж нет!

А Йар так и стоял, где поставили. Когда вся ватага тронулась в кабак, его пришлось даже маленько подпихнуть. Он явно не горел желанием. Сказать по чести, я и сам не знал, что мне взбрело тащить его с собой.

В "Трех рыбках" пиво — дрянь, зато подают отличную копчушку. Мы заказали по паре кувшинчиков, поиграли в кости. Шел беспредметный разговор из серии: "А ты ему в ответ чего? — А я ему в ухо!" По многочисленным просьбам я исполнил лихую рийскую песенку. Пою я отвратно, зато все ржут, а рийский мат в переводе не нуждается. Йар сидел на самом краешке лавки, глодал рыбешку и отмалчивался.

Потом мое ухо уловило нечто знакомое: чуть заметное пришепетывание в голосе одного из вошедших. Гром тоже поворотился, хмыкнул:

— Ага. Знать, и правда.

Дылда досадливо поморщился.

— Чего? — до Ватрушки все доходило с запозданием.

— Один старый дружбан объявился. Вон и Шепелявый, и Хват, вся компашка.

— Хочешь сказать, Элья рискнул сунуться в город?

— Да его зацапают опять — и вся недолга!

— Ну, он теперь ученый...

Вскоре явился и сам Элья Задира. В детстве мы немножко дружили — так, болтались, иной раз кой-чего и тырили вместе (мы чаще на стреме стояли или отвлекали). Но Задира быстро "повзрослел", стал настоящим вором и даже главарем небольшой шайки. Гром, впрочем, с ним еще общался (матушки обоих, портовые... дамы, некогда приятельствовали) и втайне им восхищался. Элья был пригож собою, тонкой кости, почти элегантен и держался с эдаким высокомерием. Не иначе мнил себя бастардом какого-нибудь благородного господина, хотя, зная эльеву матушку — даже с поправкой на ее лучшие времена — верилось в это с трудом. По нашему разумению, Элье Задире полагалось быть в остроге или, на худой конец, в бегах. Но тот преспокойно разгуливал, даже и принарядился.

— Господа неплохо проводят время, как я погляжу. — Задира смахнул Йара вглубь лавки и подсел к нам. — Я немного разбавлю вашу милую компанию.

Он очень внимательно посмотрел на каждого из нас. Ватрушка сразу скукожился. Дылда насупился. А я мысленно оценивал, сколько стоит то, что на Задире надето. Тонкая рубашка, поясок наборный, в косы вплетены жемчужные нити. Дела явно идут неплохо. И когда это он успел?..

— Эли, какого тебе копья? — рокотнул Громик. — Чего на рожон-то лезть?

— Э! Не будем о грустном. — Задира невзначай извлек изящный дорогой стилет, поковырял им в зубах и сунул обратно. — Мне нужно найти одного человека. Я ему задолжал. А я ведь долги возвращаю, вы знаете.

И опять — зырк, зырк.

— Кого же это? — спросил Гром.

Тут Задира вдруг резко обернулся и, быстро вставая, бросил:

— После поговорим.

Отвязался, и слава яйцам. Под ребрами у меня скреблось беспокойство, хоть я тогда и помыслить не мог, во что это выльется.

Тут Громопёр вдруг крякнул:

— Вот же, так и растак... И ни копья ведь не боится! Удачу за хвост держит, — и с тоской поглядел вслед Задире.

— Ага. И девки к нему липнут, — некстати подвякнул Вартушка.

Громик скис, вконец упав самомнением, и тут у меня вдруг брякнулось:

— Не завидуй. Он через пару дней в петле будет болтаться.

— Тьфу, дурак! Типун тебе! — рыкнул Гром.

— Ой, да ладно, кого ты слушаешь? — поморщился Дылда.

— Да. Эт' я так просто, не бери в голову, — я бросил на стол монетку и решительно поднялся. — Ладно, парни. Я отвалил.

— Ой, ну чего ты сразу?

— Не, вдохновения нету. Пойду.

Когда мы уже были на улице, Йар вдруг впервые за вечер открыл рот:

— Слышь-ка, не нравится мне тот парень.

— Ясное дело! Элья — всем чертям дружка.

— Да не, не то. Смотрел он по-нехорошему.

— Та! — отмахнулся я.

Йар снова вернулся к своим думам, а уже у самого дома вдруг выдал:

— И вот еще что: поменьше трепись.

— Э-э...

Я только рот раззявил. А он уже ловко поддел с улицы щеколду (ишь, освоился), открыл калитку и, не оглядываясь, двинул к своему шалашу.

день седьмой

Йар Проклятый

Тау, знать, не дождешься, чтоб он с Учителем своим меня свел. Который день тут сижу. Уж и в работу из-за того ввязался.

Осенившись, иду сам. Будь чего будет.

Стерегу возле того бочонка с песком. Веруанца все нет. А из башки не йдет тот красный человек из сна. Как глаза закрою, так вижу: площадка утоптанная, а на ней — люди. Насмерть бьются. Много их там. У каждого — по короткому ножу. Голые по пояс. Кровь на бурой коже лоснится.

Открою глаза — песок белесый, черепки в нем. Закрою — снова.

Дышат тяжко. И режут, режут друг дружку. Рык, хрип да лязг.

Один упал, другой ползет, но его добивают тут же. Кровь в землю уходит. А народищу кругом — тьма. Смотрят. И все поют какую-то песню жуткую. От воя их кровь в жилах стынет.

И ясно, что живым из того круга никому не выбраться. Один только останется. Знаю кто. ОН. Потому как и не человек вовсе...

— Что тебе здесь?

Ой! Пришел. Тут меня таким страхом окатило, что все слова вон вылетели.

— Не будь здесь больше. Никогда.

Стоит и эдак смотрит недобро.

— П-прости, почтенный, Бога ради. Шибко нужно мне у тебя спросить... Такое дело: вина на мне, видно, осталась с прошлой жизни. Проклятым родился. Не знаешь, ли как мне проклятье то искупить да на Путь выйти?

Вздрагивает, как ужаленный. Не то, видно, плету.

— Ты уж прости мое нахальство. Мне говорили, в Веруане только и знают, как человеку Путь свой сыскать...

— Веруана нет. И меня нет. Я не-человек.

— Может, делать надо чего? Молитвы там какие...

— Уходи. Я помочь не могу.

— Что ж, извиняемся...

Вот и поговорили! Как же так? Настоящий веруанец. Уж должен бы знать...

Плетуся прочь, и тут только смекаю, что место то — и впрямь непростое. Чуток там посидел, а уж наяву сны свои видеть стал. Выходит, и я могу с мертвыми разговаривать?

Тау Бесогон

Я торчал у окна своей комнаты, обратив ухо в сад. Там скрежетали ити-витаи, кузины ловили в прудике лягушек. Где-то меж дерев дефилировала любезная сестрица Эру (с грациозностью тяжелого латника). За нею плелся мастер Лаао Тойерун, батин компаньон. Незримый и неслышимый, он все же явно присутствовал, судя по решительности поступи Эру и обрывкам фраз типа: "Простите, Лааора-Инао... Ах, все это ни к чему, вы же знаете..." Сестрица вопила громко, не стесняясь. Наслаждалась возможностью показать, что ей еще есть кому отказывать. Мастер Лаао отвечал тихо и вкрадчиво. Как всегда кроткий, но несгибаемый.

Своим ангельским терпением он наводит на наше семейство грусть и восхищение. Лаао — могуч и стоек. Он определенно задался целью переупрямить Эру и сражается до победного. Поединок сей длится уж который год, и результатов пока никаких. А ведь всяк имевший удовольствие лицезреть мою старшую сестру согласится, что она — сущая уродина. И даже не то чтобы лицом или фигурой не удалась, а вся как таковая нескладная. Здоровенная кобылища, спесивая и вредная, с эдакими армейскими ухватками, да вдобавок еще злобно набожная. Старая девка. Чего наша орясина в течку делает — не знаю, даже любопытно. Может, и бесится. А может, она бесчувственная, как тирийки. (А тирийская кровь у нас точно где-то подмешалась: дядя Ваи покойный оглоблей был, и Эру вот — на голову меня выше.) С парнями сроду не гуляла, хоть никто и не запрещал. Женихов всех распугала. Даже Лаао ей не хорош. А время-то идет.

А вообще, это все Учитель виноват. Официально он приставлен только ко мне, но языком занимался и с Эру, а иной раз, будучи в особом благодушии, рассказывал всякие небылицы нашим девчонкам и даже детишкам прислуги, которые табуном набегали на такое дело. Ребята забавлялись и принимали все за красивую сказку, но у Эру эти байки застряли в мозгах намертво. Стали мы, геры, сразу плохи. Мы — тупые, жизнелюбцы, только бы пожрать-перепихнуться. А ей, значит, духовность подавай. Запрется, бывалоча, в оружейной и давай там какую-нибудь чурку мечом рубать (это коллекционным-то). Мысли, значит, дурные изгоняет. Или молится сутки напролет.

Привыкла, зараза, в доме распоряжаться, когда старшие в отъезде. Вечно всеми командует, расхаживает царицей, прямая как палка, не иначе воображает себя веруанской леди. Хо-хо! Конечно, здорово жить в замке о шести башнях, иметь мужем лорда-доблестного, который обращается к тебе на "вы" и в знак любви возлагает твою ручку себе на чело: "помыслы мои все о вас лишь" (а не оглаживает по заднице, как наши). Ой, как здорово! Да только такую вот кобылищу этот самый распрекрасный лорд возьмет разве что в судомойки. Взял БЫ. Перебили их, доблестных, тупые бездуховные рийцы...

А мастер Лаао, какой из него лорд? Он и не молод, и не красив — куда там, калечный-то! Сутулится, и кисть изуродованную, что отнять хотели, прячет по привычке за спину или меж колен. Но мужик он что надо, хоть и жизнью трепаный. Битая-то посуда два века живет. Спокойный, как мамонт. Все делает так, словно три века в запасе. Никогда не торопится. И ведь все успел. Женатым побыл — овдовел. Повоевал — вернулся. На телеге, правда, под рогожкой. Так и лежал рядом с дядей Ваи — в просмоленный мешок зашитым. Как он, сам доходяга, ухитрился доставить из Рия тело побратима, да еще и заработанные ими деньги, — до сих пор загадка.

Лекарь сказал: кранты. А он: шиш вам, оклемался. Дело свое открыл — удачно тоже. А там и батя из плаванья вернулся (дядьку-то без него хоронили), узнал, как дело было, и сразу предложил Лаао в товарищи взять. И не прогадал. Лаао не только везучий, еще и толковый оказался. Сколько раз в Рий плавали, и в Соттриадан, и к дикарским островам даже (откуда Кошка родом), и еще куда-то к Наэ на рога — и все удачно. Такая фортуна. Батя Лаао доверяет больше, чем родному брату. И все бы хорошо, но — Эру.

Ну, дура, я не могу! Да она молиться на него должна!.. А мастер Лаао — пень упертый. Точно Воин по Пути, таким чем трудней, тем слаще. Измором ее берет. Подарочки, безделушечки, прогулочки, из всякой поездки — гостинчик, а раз или два в год является в дом с цветами-подарками, и повторяется надоевший всем ритуал... Батю это крепко огорчает. Уж он и упрашивал ее, и грозился — без толку. Сватал компаньону одну из племяшек (старшие-то кузины уж на выданье, все — и моложе, и краше, и сговорчивей; две теперь уж просватаны), но — "Нет, я свой выбор сделал". Кремень, угу.

И всегда-расвсегда одна и та же скорбная картина. Спесиво задрав нос, чапает Эру, а за нею виновато плетется мастер Лаао. Сгорбленный, с длинными вислыми усами и мягким взором. Большой, добрый и неотвязно верный.

"Ах, нет-нет, ну вы же понимаете..."

"Ах, простите, я не хотел оскорбить ваши чувства..."

Только с бабами Лаао не везет. Но уж не везет, так не везет!

Размышляя о превратностях судьбы, я устремился было на прогулку, но в дверях был пойман все тем же мастером Лаао. Вид он имел невозмутимый, аки скала.

— Пойдем-ка, парень. Твой отец просил потолковать с тобой насчет нашей поездки.

— Э-э... Обязательно сейчас?

— Обязательно.

Лаао чуть не за шиворот уволок меня в библиотеку (чтоб ты Эру так волокал!) и начал втолковывать мне про всякие формальности, курс нашего ри к рийскому и прочее. Потом вывалил на стол горсть рийских монет — с дыркой посередке и отчеканенным по краю уммовым пламенем — и принялся меня экзаменовать, заставляя делать подсчеты в уме. Увлекшись, он даже перестал прятать калечную руку. Оссподи, думал я, был удалой вояка, а стал занудный деляга... Не хочу таким быть.

Йар Проклятый

Сижу пояс набираю в три ряда. Тут прискакивает Кошка.

— Человек-Неба учиться будет?

— Сгинь, — говорю.

— Человек-Неба сердится? Почему? Пятнистая-Кошка хочет помочь.

— Ты меня, холера, на посмешище выставила.

А она ровно и забыла уж.

— Сердиться не надо. Надо ходить, прыгать, прятаться здесь-там. Учиться надо.

— Ну, чего ты прицепилась ко мне? Кто я те, сват-брат?

— Друг. Камень сказал, Кошка верит.

Э, заладила!

— Чего хоть за камень-то?

Зыркает по сторонам — не подглядывает ли кто? Вытаскивает из пояса голыш обкатанный. Половинка серая, половинка белая. Ровненько, как нарочно разрисовали.

— Кошка спрашивает. Кидает камень. Хозяева камень поворачивают. Как упадет — так и ответ.

— Чего ж, если спрошу — так и скажет, как есть?

— Да! Гадать хорошо! Человек-Неба спросить. Важное спросить.

А на кой неважное-то спрашивать? Беру камень.

Тот чужак, что во сне видел, есть он? Да.

Он живой иль помер? Не, не так: на ребро падает.

Он — мертвец? Нет.

Неспроста сны эти? Да.

Эка!

А Дед жив еще? Да.

Долго еще жить ему? Нет.

Больше года? Нет.

До зимы доживет? Нет.

Руки его ласковые. Сказки диковинные. Курево...

— На, — говорю, — забери его к шуту. И... шла б ты отсюдова. Подумать надо.

Она в лицо мне заглядывает, языком цокает.

— Камень плохое сказал. Кошка понимает, да.

Только отошел от вестей, глядь: Тау. Опять куда-то намылился. Нарядный: сапоги красные, рубаха новая. Вечно у него все напоказ, на рожон.

— Погодь, — окликаю и спрыгиваю к нему.

— А-а, трудяжка. Все молотишь.

— Ты в город? С тобой пойду, ладно?

— Валяй, — соглашается нехотя.

Сам не знаю, зачем увязался.

Идем со двора. На улицах ни души. Только за полдень перевалило, жара. Иду, думаю: надо как-нито в городе обвыкать, мало ли.

Хотя по городу и с закрытыми глазами не заблудишься. Запахи кругом, аж теснятся. Едой особливо, время-то обеденное. На улице, где Тау живет, пахнет влажным садом, смоляным деревом, цветами. А еще вином, запеканкой из курицы и пирогами. Дальше чуешь свининку копченую, виноград, что на солнце вялится, и суп из потрошков, и жаркое. Здесь сыр вонючий и снова вино. Ниже, к морю, — попроще: рыба вареная, рыба жареная, тут каша у хозяйки пригорела, тут и вовсе похлебка из зеленух. Ну, и помоями, не без того.

Амбары большущие. Зерно. Доски. Шерсть. Кожи. Пряности. Железо. Масло для ламп.

Здесь материю красят — аж глаз щипет. Там, видно, лекарь живет. Потом все сильнее — море. Еще деготь. Струганое дерево разное. Рыбный клей. Пенька.

Вот кабак. Пиво. Вино кислое. Колбаса. Хлеб. Копоть. Мужики потные. Нужник — это из подворотни.

И опять — море, море. Соль. Трава водяная. Рыба. Горячие камни.

Тут огнецвет так и пышет. Пахнет собаками, много собак.

— Всё, пришли, — Тау говорит, — Ты тут меня подожди. Мне только отдать кой-чего.

Заходим. Домик такой славный. Цветы кругом. Молодка выходит, чужачка. На хозяйскую кухарку похожа: и волос белый, без седины только, и юбка тоже полосатая. От нее пахнет песьей шерстью, корой красностволки и молоком. Ладная, смазливая. Иначе чего бы Тау перед ней так млеть?

Тау сует ей какие-то бумажки. Мнется, треплет цацки, что на шее носит. Рубаху одергивает. Потом топает назад.

— А эта женщина, — говорю, — она не дочка кухарке вашей?

Он — в хохот.

— Если Улле ей дочка, то я — твоя бабушка. Мароа — Псари, это как князья у них в Тирии. А тетка Анно — крестьянка простая.

— А похожи.

— Ага, мы им тоже все на одно лицо.

— Экие у ней волосы красивые. Как лен беленый.

Тау плечами пожимает:

— Волосы как волосы, не приглядывался. Она меня языку учит, а язык у них такой — башку сломаешь.

А сам мимо глядит. Лукавишь, брат, всё ты разглядел.

Тау Бесогон

Йара все тянуло побродить по берегу, и в итоге мы дотопали аж до Роговой бухты. Купались дотемна. Пока я плавал, в уме слагались строчки, приду, надо будет записать. Настроение было мечтательное. По дороге туда мы хлопнули пивка и на обратной тоже, потом я еще заскочил в "Рыбки" (тютя не пошел, топтался на улице). Так вот, пивусиком я нагрузился как надо, поэтому решил сперва, что померещилось: вроде, мои дружбаны шли навстречу, а потом вдруг резко свернули в сторону.

В условленном месте парней не оказалось. Мы посидели немного на пирсе, не дождались и двинули восвояси.

Уже подходя к дому, я заметил какое-то движение. На углу, возле сукодрева маячило светлое пятно. Завидя нас, оно превратилось в человеческую фигуру и шатнулось навстречу, потирая увесистый кулачино. Хват?

Опа! Да тут вся свора! Балбес, Иуту-Живодер, Шепелявый, еще люди Эльи Задиры. Злющие, рожи перекошены.

— А вот и их милость. С экскортом!

— Как так и надо!

— Доквакалась лягушка!

— Что, не ждал, падло? — это Хват.

— Парни, в чем проблема?

Вид у меня был тупейший, я не знал, что и думать.

Самого Задиры не было, зато на меня в упор смотрел Гром. Мой лучший, вернейший, любимейший друг детства... Он замотал головой, сопя и морщась, как от боли, шумно выдохнул сквозь зубы... И все. И вот от этого — оттого, что он не орал, не бушевал, как обычно — мне сразу стало страшно. Я знаю Грома всю жизнь, видывал его и в приступе самого лютого бешенства, но ТАКИМ — никогда.

— Гром, — шепчу я, — Гром, ты что?

Голова кругом. Просто какой-то бред.

Нас уже теснят к забору. Их шесть или семь рыл, с ножами, с дубинками. И все в общем ясно, непонятно только: за что?

— В чем дело, ну!

Меня начинает трясти. Скулы каменеют, напрягается загривок. Я ни пса не понимаю, но тело знает лучше и успевает собраться. Удар дубинкой откуда-то сбоку, из тени, принимаю на мышцы живота. Задом врезаюсь в Йара.

Но черта с два, я тренированный, я продыхиваюсь, разгибаюсь. Сиплю:

— Беги, дурак...

Удар в челюсть, вскользь. Отплевываюсь, ору:

— Да за что? Че я сделал-то?!

И тут Гром наконец взрывается:

— Ты! Сука! Я ж тебе как брату! А это ты! Ты стражу навел! Да что он тебе сделал? За что ж ты его, гаденыш ты, мразь ты поганая...

В руке у Грома сам-настоящий кистень.

Я вдруг ясно вижу: два трупа. Йар — ничком, нож в спине. И я сам — башка разбита, лицо белое, как сыворотка, словно чужое. Гром плюет в него, и все расходятся. Только мы лежим, каждый в своей темной луже...

Йар Проклятый

Понимаю: прибьют. До смерти прибьют. Уж и первую кровь пустили. И блестят ножи, и щурятся злющие буркалы. И мы — в Кругу, как в том сне. И из него не уйти...

— Нам, по ходу, капец, — как-то странно говорит Тау.

А я говорю:

— Не будет этого.

Чую, как подымается темное со дна. Не сдержать...

Это не я выбрасываю вперед руку. Слышу хруст. Но боль — не мне. Смерть — не мне.

Это не я ловлю взгляд ударившего — ужасом смертным расширяются зрачки...

Смотри на меня.

И ты, с ножом.

И ты.

В глаза. Вот так.

Ты — мой.

Захочу — душу выну.

Захочу — помилую.

Лица бледные, помертвелые от жути... Никто не шелохнется.

Вот так. На меня смотреть.

Вам — боль. Вам — муки страха, отчаяние загнанного зверя.

Вам это любо? Берите назад!

Тишина давит. Мне тесно, мне хочется выйти. Хочется коснуться их, выпить их... Но что-то мешает. И я лишь приказываю:

Вон пошли!

Дергается один, потом другой. Толкают друг друга, валятся, ползут. Потом — бегут.

— А-а-а!!! — дикий вопль вспарывает тишину.

— Наэ вернулся!

Топот по улице — прочь, прочь.

— Наэ!!!

— Он убивает взглядом!

— На-аэ-э!..

Кончилось. ЭТО ушло.

Больно. Рука. Пальцами не шевельнуть.

— Йар! Что у тебя там?

Тау трогает плечо. Кабыть ножом режет.

— Ай!

— Вот Наэ! Я сейчас... Ты потерпи... Ты как?

— Худо...

Он подлезает сбоку, волочет меня, припадая к забору.

Кружится всё. Тошнит.

— Ничего, ничего. Мы сейчас, мы уже рядом.

Свет мелькает. От дома кто-то бежит к нам по стежке.

А в башке будто жесткокрыл бьется и звон стоит. Это та песня. Песня смерти. Они поют для нас.

день восьмой

тетушка Анно

Слава тебе, Господи, во веки веков! Это он, он, мой Гъёлле! Я нашла его. И сразу ведь узнала, но все никак не могла поверить своему счастью. Боялась надеяться. Ведь сколько лет прошло, говорила я себе. Горько плакала я и молилась долгими ночами. Так мечтала увидеть моего мальчика. Хоть на миг, хоть одним глазком. Нет, не заговорить с ним, не сказать, кто я. Только поглядеть.

Ночь не спала почти, измаялась. Со светом вскочила, скорей к заутрене. Бегу, сердце так и бухает. Дрожмя вся дрожу. Ну, будет, будет тебе, дура старая! Эдак и немочь хватит.

День будничный, народу немного. Вот он обрядился, вышел к алтарю. Голос солидный, хоть и молод еще, хоть это — первая его служба.

Святые апостолы смотрели на меня с укоризной. Что ж ты, раба неразумная, сперва сама отдала, а теперь уж на Богово заришься? Господи, прости меня! Я не скажу, не выдам никому. Мне б только знать, что это он. Что он не пропал, что Ты принял моего мальчика. Что он теперь слуга твой, от родительского греха чистый.

Отслужили молебен. Я поднялась с колен. Добрые люди потянулись под благословение и — на выход. А я стою ни жива ни мертва. Страшно мне, боязно ошибиться. Он это, конечно, материнское сердце не обманешь. А если... нет? Иду. Ноги как не свои, грудь что тисками сдавили.

Темные лики святых полукругом. Смилостивьтесь, господни мученики! Огоньки в светильниках. Алтарь. Статуя Всевышнего, держащего небеса. Пожалей меня, Владыка! Яви милость свою! "Благословляю тебя, добрая женщина. Храни тебя Рао Всемогущий.". Низко поклонилась я, потом подняла глаза и так, вроде ненароком, в лицо ему глянула.

Две.

Родинки.

Над губой и возле уха.

Домой точно на крыльях летела. Змеей подколодной вползала в сердце гордость за сына. А ведь от гордости недалеко и до гордыни. Помоги мне, Господи, не то я начну плясать и петь точно полоумная! Но нет, нет... Никто не узнает...

Впервые со мной такое за долгие годы. Ты, Всемилостивый, сжалился над ничтожной грязью в руках твоих. Я дочь простого крестьянина. Я иду по герскому городу, городу своих врагов. Но нет во мне ненависти. Я смирилась душою и благодарна за все испытанья, что ты послал мне.

На хуторе я окромя работы с утра до ночи да мужниных побоев ничего и не видала. А здесь я мать. И дети мои будут люди ученые, уважаемые, да Богу угодные. Здесь теперь моя родина.

Тау Бесогон

Рано утром прямо ко мне в комнату пожаловала старая гадюка. Чем-то весьма довольная. Нос крюком, очи, вопреки обыкновению, сияют.

Я подскочил, запоздало прикрываясь простыней.

— Доброе утро, Учитель.

— Ученик. Я теперь имею ясность. Ты должен видеть себе твою э-э...

Он плюнул и перешел на веруанский:

— Я понял, чего тебе не достает. И мы это исправим.

— Да, Учитель

Я был заинтригован. С чего вдруг такие милости?

— Оденься и выходи следом.

Он развернулся и зашуршал вниз по лестнице. Я нацепил штаны, быстренько заскочил куда следует, плеснул на себя водой из дождевой кадки (уже весьма стоялой, но я очень спешил) и припустил вдогонку.

Мы проследовали в самый глухой угол сада. Там он сел на траву, скрестив ноги. Я плюхнулся рядом.

— Две вещи, — начал Учитель. — Сегодня — первое.

Он окинул меня задумчивым взором и постановил:

— Ты — медленный. Поэтому ты скверный боец. Иначе этого, — он указал на изрядный багровый синячино у меня на брюхе и на разбитую скулу. — Этого бы не было.

— Да, Учитель.

Он еще помолчал, а потом вдруг сказал совсем другим тоном:

— Я видел вчера ваш бой.

— Наш бой? — я опешил.

Смутно вспомнилось: ночью, когда я тащил побитого Йара к дому, и к нам выбежали люди, Учитель был в числе первых (что вовсе на него не похоже). Ага. Но все равно, какой уж бой? Даже и не драка, так...

— Мне незнакома техника, которой владеет твой друг, — продолжал Учитель раздумчиво. — Но от него исходила Сила, что обратила тех людей в бегство.

— Да он псих! — фыркнул я. — Голую руку под кистень подставил! И орал, как псих, вот они и решили... Ну, не связываться...

Я сник. Действительно, как-то не вязалось. И эльиных парней, и уж Грома тем паче, таким фуфлом не напугаешь. Признаться, я и сам ничего не понял. Йар на них рыкнул только, и все вдруг драпанули, словно привидение увидали, и вопили: "Наэ! Наэ!". Йар, конечно, молоток, прикрыл меня, но остальное все какая-то чертовщина бредовая.

Учитель кивал, очевидно, читая все по моей выразительной мимике.

— Об этом — после, — сказал он. — Ночью я обдумал это и принял решение. Ты должен научиться вызывать у себя состояние боевого бешенства.

— Э-э... — сказал я.

— Прежде в твоих тренировках я намеренно избегал этого момента, — продолжал он. — Лишь укреплял мускулы и растягивал связки, дабы обрядить тело в невидимый доспех. Но этого мало. Это почти бесполезно, если боец не владеет главным: Эвиту, Истинным Трансом.

— Но-о...

— Эвиту тебе не постичь. Варвары мало к нему способны, да и я не в силах научить. Это сложный духовный путь, на долгие годы... Мы поступим иначе: пусть будет хоть малое — боевое бешенство, к которому твои соплеменники, кстати, весьма склонны. Это не Транс и даже не Экстаз битвы, это лишь помрачение разума, уподобляющее человека дикому зверю. Но он придаст силу и немного ускорит реакцию, что однажды, быть может, спасет тебе жизнь.

— А-а...

Я малость обиделся за тупых соплеменников, но больше обалдел.

— Скверно то, что я не знаю, как вызвать это состояние, — Учитель заговорил вдруг мягко, прямо-таки дружески. — Но нам НАДО его вызвать, и тебе надо научиться, даже привыкнуть впадать в него в случае опасности. Ты понимаешь?

— Э-э... да.

— Скажи, тебе случалось прежде терять голову от ярости? Настолько, чтобы себя не помнить?

— Ну... нет, не настолько.

Мне вдруг стало не по себе. А он взирал на меня чуть ли не ласково...

— Тогда пойдем самым простым путем, — сказал мой добрый Учитель и влепил мне пощечину.

И еще. И еще.

Вы уж меня простите, но я не буду тут приводить, что он при этом орал, — это личное. В итоге я стал отбиваться и обзываться в ответ. Вывалил все, что накипело за эти годы, даже сам от себя не ожидал, думал, давно перерос все эти обидки и сопли. В общем, он довел меня до истерики, но и только. Потом велел мне умыться и попить водички и удалился в большой задумчивости.

Освежившись, я вернулся в постель и уснул крепко, как наревевшееся всласть дитя. Вторично меня разбудила тетка Анно. Солнце уже стояло высоко. При всяком движении в голове переливалась тяжелая жидкость, которая давила на глаза и вызывала желание лечь обратно и умереть.

— Тауле, родненький. Ой! На тебе и лица нет.

— Ничего, обойдусь. Как... как там Йар?

— Плохо, чего уж. Тень сказала, кости раздроблены. Она кое-как собрала, перевязала, а ему пока травки сонной дала, но...

— А...

— Вот те и "а". Без руки парень может остаться. Без правой, — тетка Анно всхлипнула. — Он сказал, лихие люди на вас напали.

Я не стал опровергать. Путь так.

— Сам-то поговорить с тобой хотел, — сказала тетка Анно.

— Он знает?

— Да уж слыхал, шуму-то было! Да сам... про другое хотел. Ты поди к нему.

Кухарка смотрела на меня как-то со значением, но я не стал вдаваться. Я привел себя в порядок и пошел в кабинет. Отца там не было. У полированного зеркала вертелась Ваау, моя мачеха. Любовалась на свое необъятное пузо.

— Ох, и рожа у тебя! — она отпрянула, потом захихикала.

Я бы мог ответить, что она не только глупа, но и не больно хороша собой (что истинная правда). Но вместо этого сказал:

— Зато ты у нас вся светишься, дай Бог тебе здоровья.

— Ну уж...

— А, явился! — В дверном проеме возник батя. — Пошли, побалакаем. А ты поменьше красуйся, дура. Сглазишь еще.

— Типун тебе.

Мы заперлись в кабинете. Здесь был приятный полумрак, и мигрень немного отпустила. Мой взгляд невольно следовал вдоль извивов причудливого узора на гардинах. Рийская парча столь модного у рийцев благородного цвета запекшейся крови. Батин пунктик: и обстановка вся, и даже одевается он на рийский манер.

— Значица, так, — начал родитель. — Во-первых, гулянка эта твоя ночная была последняя. Отныне чтоб до заката был дома. Если не хочешь, чтоб я к тебе охранителя приставил.

Я потупился.

— Да, отец.

— Кстати, парню тому, Йару, скажи: отблагодарю, как положено.

— Спасибо. Скажу.

— Так. Теперь к делу. Я скоро корабль почну готовить. На "Морянке" пойдете. "Русалка" течь дала, подчинют пока. Через Оттору и Адран на Рий, и, может еще подалее, ниже по реке. Как, кстати, с торуанским у тебя?

— Так себе.

— Ладныть. Главное, по-рийски чисто говоришь. Вот. Мы тут покумекали и решили, что и впрямь пора тебе с учебой завязывать, да и ехать с Лаао и с дядькой твоим.

Они решили. Молодцы.

— Ну и когда сие прекрасное событие намечается? — вяло поинтересовался я.

— А вот отыграем на Восшествие свадьбы, Течку переждете, да и двинете.

Свадьбы — это у двух старших кузин, за Асаарунов идут, за братьев тоже, только сводных. Ничего так семья, солидная.

— Авось и наша дура разохотится. — Батя задумчиво поскреб в бороде, крякнул и хлопнул себя по колену. — В общем, через месяцок, чтоб дождей не дожидаться. Сворачивай делишки свои и готовься.

— Ясно.

С глаз долой. Я рассеянно теребил связку ключей на столе. От многочисленных пристроек, амбаров, складов вдоль по улице и на пристани. Сколько ж добра! И кому это все достанется? Той подлянке, что готовит мне мачеха? Подлянчику.

— Ты, эта... — родитель мешкал, и это настораживало. — Нравится тебе кто-нибудь? Я не про служанок щупать. Приличная какая девка?

— Не-а, — я делано зевнул. — Все, что мне нужно от женщин, можно купить за пару ри.

— Положим, тех, что за пару, и глядеть не стоит. Кх-м... Что ж, а какие тебе больше по вкусу-то? Смуглявые аль беленькие? Небось, пышечки, э? Чужачки, можа?

— Разные, — уклончиво ответил я. — Тебе ведь тоже разные нравятся.

— Да меня-то как раз больше на тириек всегда тянуло... Больших люблю баб, в теле чтоб.

Батя снова почесал в бороде. Почему-то возникло ощущение, что он чего-то не договаривает.

— Так нравятся тебе тирийки, э? — спросил батя.

— Не знаю, не приводилось. Они, я слышал, лишены полового чувства.

— Чувства, значить. Дык, разные есть. Если с примесью герской крови, то очень даже с чувством бывают.

— Ну, если с чувством, то можно.

— А так, сталбыть, все равно?

— Да без разницы.

— А... Ну иди с Богом. Учись, пока время есть.

Тут я с содроганием вспомнил, что завтра наверняка опять явится Веруанец — драть из меня жилы в воспитательных целях. А потом еще тирийский, а перевод даже не начат, и я рванул в библиотеку, не пытаясь более строить догадки о батиных замыслах.

Йар Проклятый

Лежу на лавке в кухони. Чисто тут, и дух сытный. Так бы всю жизнь и лежал.

Добрая женщина кухарка, как меня давеча увидала, аж заплакала. Думала — убитый. А потом пришла мохнатая чужачка. Зельем каким-то ядреным напоила и стала хваталку мою в лубок заматывать. Не так уж и больно, думал, хуже будет. Хорошее зелье. Малек еще хлебнул и отрубился сразу. Поди, даже не поблагодарил за заботу. А во сне будто голос матушки Анно слыхал, как она молится за меня. И за деток своих. Вроде, нет у нее детей, может, померли? Но молились как за живых...

Вот мохнолюдка снова пришла. Мех на ней белесый по всему телу, только ладошка розовая. Пахнет от нее вроде псиной маленько, но не противно. Звать ее по-нашему Тень. Говорит, она из тех земель, где по полгода солнца не видать. Люди там ездят на собачьих упряжках в телегах без колес, а заместо колес жерди длинные, потому как там всегда снег. Говорит, у нас жарко больно. Кольцо у ней на шее — не сразу и углядел в шерсти. Знать, тоже силком привезли да в неволю продали... Еще говорит, рука загнить может.

Но эт' навряд, на мне и не похуже зарастало. Хотя можжит, конечно, погано.

Кошка в окно заглядывает:

— Ахха! Человек-Неба дрался?

— Да не, — говорю, — так, пугнул дураков.

— Правильно. Дураки воину не добыча. Пусть тихо сидят, боятся, так.

— Ну, теперь уж, видно, не сунутся.

— Кошка живую кровь принесет. Быстро-быстро здоровый станешь.

— Не надо кровь, — пугаюсь. — И так отсочаю.

Чудачка тоже! Разве я язычник какой?

день девятый

Уллерваэнера-Ёррелвере

Мы поднимались по узкой тропе вверх, на небольшое плато, где я обычно выгуливаю собак. Хотя бы раз в три-четыре дня. Этого ничтожно мало, но чаще не получается, а дядины работники могут водить их только по одной и только на поводке — какой же это выгул? Собаки гуськом бежали впереди. Быстро, ровно, тихо — они знали, что побегать и полаять можно будет только наверху. Пока не отойдем подальше от города — ни звука.

С горы постепенно открывалась ослепительная синь моря, силуэты кораблей. Такой простор! Упоительная, невыносимая красота, которая, наверно, никогда мне не надоест.

— Жаль, ты не умеешь писать красками, — сказала я.

Арта, мой жених, только головой мотнул:

— Ерунда, баловство. Краски дорогущие, а продаваться это не будет.

Он был в дурном настрое. Вином от него не пахло. Я знала, что он даже на Лозу не позволил себе ни единого стаканчика. Держался. Но мне не хотелось думать, что причина в этом.

— Конечно, здесь каждое окно — такая картина, — попробовала я снова. — Но в других краях люди наверняка хотели бы полюбоваться видами моря. Особенно там, где это в диковинку. Может, в чужих странах... У одного из моих учеников отец — помощник капитана, он мог бы... Ой, да что я? Можно ведь господина Ирууна попросить! Его корабли и далеко на юг, и на восток ходят... Он, конечно, сдерет большую долю, но почему не...

Арта вдруг встал как вкопанный, так что я чуть не налетела на него.

— А сынок ируунов тебе, ясно дело, не откажет? — он зло сощурился.

Две последние собаки сразу повернули головы. Я подала знак: "Отставить!" К сожалению, Арта это заметил и явно тоже принял в обиду. Его задевало это мнимое мое недоверие, то, что мы никогда не бываем полностью наедине, но — Господь свидетель! — виной тому лишь вечная нехватка времени.

— Ты очень вспыльчив, мой хороший.

Я погладила его по плечам, уклоняясь от встречного порывистого объятья — слишком уж порывистого. Взяла за руку:

— Пойдем.

Мы поднялись на плато. Я дала команду: "Вольно!", и собаки помчались с радостным лаем, покатилось эхо. Мы сели в тени под деревом. Арта все не отпускал моей руки и все молчал.

— Ну, перестань, — сказала я. — Это нелепо, он же совсем мальчишка.

Арта хмыкнул.

— Ты и впрямь не замечаешь, как он на тебя глаза пялит? Эти бельма свои бесовские...

— Мало ли кто на меня пялится, — попыталась отшутиться я, — а ты сам?

— А я разве не в своем праве?

Он снова попытался притянуть меня к себе. Я чуть отстранилась. Я смотрела в его лицо — такое чистое, наивное, по-детски нежное, почти жалкое... Дядя говорит, это лицо пропойцы. Еще немного, и оно станет багровым, уродливым. Если Арта сделает следующий, роковой шаг и покатится вниз. Если я не смогу удержать его.

— Какой же ты красивый, — сказала я.

Он рассмеялся.

— Ты меня до греха доведешь, женщина. Зачем тебе все эти церемонии, хождения? Решайся, ну! Завтра! Просто пойдем в храм и всё, и ты моя. Ну же!

— Я еще не готова, я же тебе объясняла. Нужны деньги.

— Вот, опять деньгами попрекаешь...

— Господь с тобой, причем тут ты? У нас не принято, просто неприлично — без свадебного дара.

— Опять ты за свое! Да не нужен он мне! Или, хочешь, я дам тебе денег, и ты мне их подаришь.

— Нет, милый, так нельзя. Я должна дарить свои, мною же заработанные. Это мудрый обычай. Знак того, что я взрослая женщина и готова к ответственности.

— Все у вас шиворот на выворот... Жена должна — любить. Всё. Остальное приложится. И, кстати, учти: командовать собой я не позволю. Я не подкаблучник какой.

Время прогулки заканчивалось, через час у меня ученик. Я поцеловала Арту в щеку и встала.

— Мы не командуем, мы заботимся. По-матерински, о мужьях, как и о детях.

Я кликнула собак, и они мигом прекратили игру, сбежались, потянулись цепочкой вниз по тропе.

— И как о собаках, — буркнул Арта. — От, черт... и меня ведь так: без поводка, а водишь... И всех ты так, и гаденыш этот ирууновский с тобой-то, небось, смирный. Ведьма ты, Улька, хоть и Богу молишься.

— Не надо так говорить, — попросила я. — Ты знаешь, я люблю тебя всем сердцем. Да, приходится ждать, но это Господь нас проверяет, так даже лучше. И разве мало тебе знать, что я ТЕБЯ выбрала, и другого уже не предпочту.

— Выбрала она! Да я тебя еще задолго до того углядел!..

Я смолчала. "Углядеть" и — подойти, заговорить, завести дружбу это не одно и то же.

Я тогда просто не смогла пройти мимо. Я увидела человека совершенно отчаявшегося, словно и не замечающего, каким даром наградил его Господь. А работы его были изумительны! Здесь, в Герии медь в изобилии, и много мастеров-чеканщиков, но всё — как-то скучно: вечные виноградные кисти, кувшины, грудастые девицы. Арта же создавал портреты, сложнейшие пейзажи. Его корабли действительно плыли, звери были как живые. Особенно меня привлекла серия сценок с сельскими детьми, шесть или семь тарелок: дети на лесной опушке, с корзинками, у старшей девочки на закорках братишка; дети несут родителям обед в поле, играют в прятки, катаются верхом на свинье, а на другой — смешно гоняются за поросенком. Как переданы эмоции, тончайшие детали!.. "Это всё ваше?" — спросила я. Мастер кивнул с глупой, пьяной усмешкой. Поднял на меня глаза — печальные, удивительно яркие, синие с влажным отблеском (они всегда у него такие, какой-то болезненной красоты и словно заплаканные). От него просто разило вином, и по обстановке в лавке было видно, что это привычное состояние. "Так как же вы смеете? — вырвалось у меня. — Как смеете ввергать себя в эту мерзость? В вас свет божий, вы несете Красоту! А сами... Что за боль заставляет вас так поступать?" Мастер потрясенно таращился на меня, не в силах вымолвить слова, потом вдруг уронил голову на руки и заплакал. Он начал что-то сбивчиво бормотать, но я остановила. Не знаю, право, что на меня нашло тогда... Я взяла его за руку, сказала: "Если захотите поговорить, я буду рада выслушать. Быть может, я смогу хоть чем-то помочь. Мне, правда, больно видеть, что вы с собой делаете. Но сейчас я вас слушать не стану: пьяные откровения стоят не дорого. Я приду завтра в этот же час. Да осенит вас тень крыла Его".

Я на самом деле мало чем могла помочь Арте. Не в моих силах было излечить те приступы черной, беспричинной тоски, что время от времени накатывали на него. Но со мной ему становилось легче. Он нуждался в ком-то, кто подбадривал бы, восхищался, утешал — годами, всю жизнь, не тяготясь и не упрекая; и перед кем было бы стыдно, просто невозможно снова себя ронять. "И что тут такого? — думала я. — В том и есть долг жены: быть опорой, надежным пристанищем".

Папа не одобрял моего выбора. Говорил: "Не мне тебе советовать, но будь твоя мать жива, она бы... х-м..." и никогда не договаривал. Мы оба знали, что сказала бы мама по поводу всех наших "подвигов", начиная с отъезда в Герию. (А уж что продали часть собак!.. Надеюсь, она с небес не видала этого... или смирилась там духом.) О, мама бы всю душу из нас вытрясла за порчу своей бесценной породы. Мама ни за что не поехала бы к этим "рыжим мразям", а окажись она все же здесь, совсем иначе повела бы дела. И к князю бы явилась, как равная. И дядю бы живо отучила хорошей палкой от гулянок и лени. И меня — от пустых мечтаний. Мама сказала бы, что от безвольного истеричного пьяницы у меня родятся такие же уроды. За ремеслюгу, плебея собралась — и это ее наследница, потомственный Псарь!..

Но мама умерла, глава семьи теперь я, и указывать мне некому. "Он без меня пропадет", — сказала я папе. "Ты же не можешь спасать всех и каждого". "Нет. Но просто отступиться и бросить его погибать я не в силах".

Вечером, после всех дел, я села проверять письменные задания. Внизу стопки, специально оставленная напоследок лежала работа Ирруна-младшего. Какой контраст с корявыми "подстрочниками" прочих учеников! Прекрасный литературный перевод, без единой ошибки. Я не стала говорить, что это мое стихотворение, ни к чему. Но, может, он и догадался: вот, написал на обороте уже свое, в том же размере, что и мой восьмистрочник. Прекрасно чувствует и ритмику чужой речи, и самоё поэзию. На днях цитировал мне шестистрочники на каком-то южном диалекте — очень изысканно.

Талантливый мальчик. Живой пример того, сколь обманчива внешняя видимость. Так грубоватый, развязный юноша оказывается наделен живым умом и тонкой творческой натурой. И что только Арта на него ополчился?.. Конечно, у мальчишки идет половое созревание, его иногда заносит, но именно в эту пору и воспитываются эстетические, моральные качества. Через красоту душа становится. Красота угодна Господу.

Пятнистая-Кошка

Человек-Неба раненый лежит. Слабый совсем. Живую кровь пить не хочет, откуда силы будут? Упрямый, да.

Человек-Неба сказал:

— Кошка, дай камень. Спросить хочу еще раз. Проверю, не врет ли.

Кошка сказала:

— Зачем? Руку раз спроси, две руки раз — дурные вести будут, как были. Камень Хозяева поворачивают. Хозяева не люди, Хозяева не врут, им все равно.

Человек-Неба хмурый стал, сказал:

— Боюсь, подвел я человека одного. Думал, к лучшему...

Потом сказал:

— Кошка, а у тебя бывает, чтоб кто-нибудь во сне являлся? Ну, человек какой? Снова и снова... Не знаешь, к чему это?

Кошка сказала:

— Если это враг и если он еще не мертв, Кошка знает, к чему. Значит, встретится с ним скоро. Так будет. Кошка должна быть готова. Когти точить и ждать.

К Кошке тоже Ан-Такхай приходил. Видела, как он сражается. Видела, что удача с ним. Рядом видела Быструю-Древесную-Змею, сестру, дочь отца.

Быстрая-Змея тоже женщина-мужчина. Кошка уходила, Змея маленькая была, не воин еще. Значит, воин стала, Рукой Ан-Такхай стала. Вместо Кошки. Плохо. Ан-Такхай плохой, не-человек, не-вождь, злой шаман. Кошка не хочет Быструю-Змею встречать. Драться придется. Быстрая-Змея — сестра. Кошка любит сестру. Не хочет драться, так.

Человек-Неба сказал:

— Но если он далеко? Не встречались мы раньше и вряд ли придется. Может он и не враг мне вовсе. Если не знаю его, тогда как?

Кошка сказала:

— Воин не знает. Хозяева знают, где ему победа, а где смерть. Хозяева предупреждают.

тетушка Анно

Вот ведь, экая незадача приключилась. Убиралась я в комнатах. Вдруг слышу: шум, звон и вроде девка какая-то кричит. Вроде, по-нашему. Орет, бранится. А сам, слышу, знай, хохочет. И грохот опять. Я подумала: ах ты ж изверг! Мало тебе баб, все новых подкупаешь!

А она вдруг как завизжит: "Нет! Нет! Мама-а-а!". Голосок-то тоненький, детский совсем. Как у меня тут помутилось, да как помстилось вдруг, будто Карьюле моя меня зовет... Я так в запертую дверь и взошла, щеколду из притолоки выворотила.

Гляжу: сам-то девчонку-подросточка прижал (нашу, из поморов). И ржет. Все забавляется, дурень старый, прости его Всемилостивец! Я-то знала, что он шуткует, если б вправду чего хотел, она б не пикнула у него.

Тут девка взвилась, да как цапнет его за руку, да ко мне:

— Тетенька! — кричит. — Ты наша?

— Была наша, — говорю. — А теперь стряпуха господская.

— Ты скажи этому старому кабану... пусть слюни не пускает! Забавой ему не буду. А силой возьмет, так все одно потом сонному ему горло перережу.

Сам смеется, довольный. Понравилась ему егоза. Любит, чтоб с норовом.

Я сказала:

— Ты лишнее-то не болтай. Хозяин понимает по-нашему.

— Вот пусть и знает.

Сам сказал:

— Ты, Анно, на меня эдак не зыркай. Мне эта заноза без надобности.

— Зачем же купил? В подарок, что ль, кому?

— Да дурню нашему. Вишь, какую подыскал, с рыжинцой. С примесом, значить. Эка бешеная! Погорячей твоего должна быть, э?

— Чего он? — девка зыркала то на самого, то на меня. — Чего ему надо?

А меня как оглоушили. Тауле моего, которого я с пеленок ростила, хочет в такого же охальника, как сам, превратить! Я сказала:

— Срам тебе мальчика смолоду к блуду-то приучать!

Он хохочет:

— Ты, старая, его все за сосунка держишь, а он уж всех портовых шлюх перебрал. Хватит. Путь обвыкает дома свои нужды справлять. Да и оженим его вскорости.

Ой, божечки! Совсем ума решился, дите неразумное женить! Я сказала:

— Где ему сладить-то с ней? Такая в руки не дастся.

— Вот-вот, пускай на этой и поучится. Жена, можа, еще дурней достанется, мало ли. А с шалавой-то и ленивый сговорится, когда она сама на шею вешается.

Я расстроилась:

— Ах, чтоб тебя! Доведешь до беды!

— Ниче. Ты, Анно, ее пока попридержи у себя. Обскажи, что к чему, дом покажи. Она покуда охолонет, пообвыкнет. А Тау я ее после отдам. Вроде как задаток будет, чтоб не серчал. Он, правда, все на дочку Мароа зубы точит, но ее-то не прикупишь. Да и старовата. Сойдет и эта.

Девчонку я к себе увела. Она пометалась туда-сюда, увидала спящего Йареле, фыркнула:

— Сын что ли твой? От этих?

— Работник это, — я задернула занавеску. — Хворый он, не шуми.

Усадила ее за стол, сказала:

— Будет психовать-то! Поешь лучше чего.

— Крошки не трону в этом доме. Как ты можешь врагам служить? Да сама же и рада.

Ох, и колючая девка! Тяжело ей будет. Я сказала:

— Рада не рада, а я тут, поди, уж два твоих века прожила. Кой-чего понимаю.

А она, гляжу, к кочерге примеривается.

— В городе полно наших. Что вы все стелитесь перед этими скотами? Взяли бы, да и перебили их!

— Что ж ты в полон попала, раз такая боевая? — а сама потихоньку кочергу подальше отставила.

Она нахмурилась:

— Мы не воины, мы из клана Охотников.

— Сказывай, сказывай, — киваю ей.

— Геры подошли, мамка с братьями взяли по три колчана да ушли. А мне мамка сказала: бери младших и бегите подальше в лес, схоронитеся... Да только эти выродки и туда добрались. Их столько наперло, что все звери на три дня пути разбежались. Мы месяц на одной траве да ягодах сидели, думали, обошлось уж... А они прочесывали прям, цепью шли. Я... стреляю еще плоховато, а они еще и в кольчугах, не пробьешь... Я думала: пусть лучше убьют. С топором вышла. А они меня веревкой с ног свалили, и в мешок. Малых забрали... Я их кусала, пинала, а они только смеялись. Кормили насильно. И стерегли нас очень, под охраной везли, от своих же.

Я вздохнула:

— Ну, еще бы, берегли товар-то.

Она аж когтями со злости шкрябнула.

— Обойдутся. Не по дедушке шапка.

— Ох, горюшко... Как звать-то тебя, милая?

— Ёттаре.

Гляжу не нее: малая еще. Носик курносый, щечки румяные, нежные. Эх, дочка! Может, и моя Карьюле сейчас такая же. Как раз бы тебе подружка была...

Тау Бесогон

Первым делом я направился к Громику, прямо домой, на Веселую. Надо ж было разобраться, чего ему вдруг вштырило! Грома не застал, только его мамашу — поддатую даже сверх обычного. Завидев меня, она ненадолго пришла в чувство, но лишь для того, чтобы начать дико верезжать: "Уйди! Уйди от меня, бес проклятый! Наэво отродье! Чур меня! Чур!" Совсем допилась...

Пошел к Гро — слуга не пустил, сказал, хозяев дома нет.

Пошел к Ватрушке в пекарню. Но разговора не получилось и здесь: Ватрушку мигом задвинула его мамаша, вперилась в меня ненавидящим взором, потом молча осенилась, скрестила пальцы знаком от сглаза и — захлопнула дверь прямо у меня перед носом. Я поорал немного в закрытые ставни, ничего не добился и, оплеванный, отбыл восвояси.

Я ничегошеньки не понимал, но на душе стало прегадостно.

Весь день я проторчал на пляже в обнимку с книжками. Даже не то, чтобы прятался от Веруанца (хотя и это тоже), просто сделалось вдруг невыносимо душно и тесно сидеть в помещении, словно сами стены давили. Впрочем, читать толком не мог: перед глазами так и стояла перекошенная физиономия Громика... Кто-то меня оклеветал, не иначе. Но какую ж гадость надо было наплести, чтобы не только легковерный Гром, но все — все! -стали шарахаться от меня, как черт от святой земли? И, главное, кому это надо?.. Я терялся в догадках.

После ужина пошел на кухню, навестить Йара (тетка Анно взяла раненого под опеку). Встретив меня в дверях кухни, она почему-то вдруг ойкнула, метнулась обратно, схватила за рукав служанку — вроде, новую, не помню такой — и уволокла в другую дверь.

— Ты чего, теть? — удивился я.

— Ничего, ничего... — кухарка спешно схватила мешок с какой-то крупой и миску. — Она это... простуженная, заразит еще.

И сокрылась снова.

Йара, как и в прошлый раз, я застал спящим. Дружок мой лежал в закутке, укрытый до пояса простыней. Лицо в свете коптящего рядом огарка отливало какой-то покойницкой желтизной, худые щеки еще больше ввалились, нос выдавался нелепым клювом. От него перло лекарствами и горячечным потом. Из стоящего рядом ковшика так разило какой-то целебной дрянью, что я отставил его подальше.

Хотя у меня не было ни малейшего повода считать себя виноватым в случившемся, кошки на душе все же скребли, поскольку Йар-то тут и подавно был ни при чем, а все шишки достались ему. Я слушал, как он мелко и часто дышит, и чувствовал себя сволочью.

Внезапно Йар стал метаться. Голова болталась из стороны в сторону, волосы облепили лицо. Он скрежетал зубами, и я, перепугавшись, уже потянулся его разбудить, когда он вдруг начал бредить.

— Слушайте же и передайте всем, чьи уши еще не висят на жертвеннике. ОН был избран Духами, ибо Духи хотят, чтобы йох стали наконечником копья, древком же будут все прочие племена. И эти племена пройдут везде и пребудут везде. И ОН будет острием разящим, и силой воина, метнувшего копье, и волей Духов, направляющей копье. И долетит то копье до края земли. ОН был призван, чтобы утолить древнюю жажду Духов. Пусть же Духи насладятся великими победами йох и насытятся кровью поверженных врагов. Всякий же преградивший ЕМУ дорогу, восстает против воли Духов. И такой человек не будет больше.

Йар весь вытянулся в струнку и словно пристально смотрел в толпу перед собою — закрытыми глазами. Речь свою он произносил поразительно уверенно и властно, как никогда не говорил в обыденной жизни. А, закончив, сразу обмяк, скукожился, лицо изобразило страдание. Меня продернуло холодком.

— Э! Э! — я сжал его безвольно поникшую голову. — Дружище, не надо так!

Ответа не было, только дыхание стало совсем уж мелким и судорожным.

— Проснись, проснись! — я обхватил его за плечи и попытался усадить, но он только стонал и вис, как тряпка.

— Вернись, Йар! — воскликнул я в ужасе, и — о чудо! — он ожил.

Парень вытаращил глаза, дыхнул на меня болезненным жаром:

— Чего? Чего ты? Горим что ли?

— Нет. Слава Богу, ты...

Я поправил ему подушку и поскорей убрал свои грабарки — а то как-то глупо выглядело.

— Ты нес такую околесицу...

— А... — он рассеянно вперил взор в темноту. — Примстилось опять... Про красного человека...

— Красный человек?

— Ну, он на рожу красно-смуглый, как земля сырая на пашне. Там все такие. А он ихний вождь. И колдун еще...

Меня передернуло снова.

— На нашу дикарку чем-то смахивают, э? Мосласые, с рисунками по телу, и глаза такие же: раскосые, звериные?

Йар покивал. Мы воззрились друг на друга. Оссподи, мы и впрямь одним бесом трёхнутые...

— Расскажи-ка поподробнее, — попросил я.

Йар мялся.

— От того, что ты это озвучишь, твой колдун вряд ли материализуется и впрыгнёт к нам сюда, — заверил я.

Йар изобразил на лице выражение, типа: а пёс его знает. Но все же сдался.

— Ну, эти сны и прежде были. Про племя красных людей. Их там вообще много, племен-то. Дурные они люди, очень дурные. Молятся идолам, что на жертвенных столбах вырезаны. Мясо им приносят, и от мертвых людей части, вроде как кормят. И сами человечину жрут — врагов своих. Без конца друг с дружкой воюют, а еще мирные селения разоряют. Грабежом и пробавляются...

И вот был в одном племени старый вождь, и у него много сыновей, все такие страшенные мужики лихие. У каждого свой большой шатер и много оружия, и воинов, и слуг, и... ну зверюг, на каких они ездят. А один сын был навроде юродивого. Он не говорил вовсе, а только рычал, как зверь, и жил особняком, и любил очень сырое мясо и подраться. А дрался он, что твой бес. Чуть кто косо глянет, тот сразу кидается его прямо голыми руками рвать. Нескольких уж так убил, еще по малолетству. Но он был сын вождя, и его не замали. Говорили, всё потому, что он от шаманки родился. А шаманкам нельзя просто так рожать, только от Духа — духов же бестелесных...

Потом старый вождь помер, и все его сыновья должны были выйти в Круг и друг с дружкой биться. Кто последний останется — тот и будет новый вождь. Им дали каждому только один совсем короткий нож, чтобы драка была подольше, а крови побольше — так Духам нравится. А тому безъязыкому не дали, он же был дурачок, какой из него вождь? Но он тогда сам в Круг пошел, и никто уж не мог его прогнать, потому как Круг тот заколдованный, и просто так из него выйти нельзя. Так они бились весь день и всю ночь, и все до одного там полегли, а вышел только он, весь израненный. И едва он переступил Круг, как ударила в него с неба молния, и он упал, и от него валил пар и дым. Все решили, что он помер, но он встал и закричал страшным криком, от которого все повалились на землю. А когда поднялись, увидали, что он стоит невредимый, только весь седой и на груди у него выжжен рисунок, какого раньше не было. И тогда он в первый раз заговорил голосом человечьим. И все обрадовались, потому как решили, что такого хорошего вождя у них еще не было.

Ну, прямо сказочник-самоучка!.. Если бы я не знал продолжения этой сказочки...

— А потом он принялся собирать несметную дикарскую рать, — сказал я. — Все племена воедино.

— ЕМУ все повинуются, — кивнул Йар. — Как Бога чтут... тьфу, тьфу... Господи прости!.. Вот в Веруане, вообще в желтых землях люди хоть и неправильно молятся, "богиню" какую-то к Держителю приплели, а все ж живут по-божески. А эти, красные точно Нечистому служат... Охрани и убереги!

Он принялся спешно осеняться здоровой рукой.

— Сдается мне, мы с тобой эти... провидцы, — заключил я. — Тебе прошлое грезится, а мне, по ходу, будущее.

— Всё едино, бесовское это. Прокляты мы.

Помолчали.

— А давно это у тебя? — спросил я.

— Не знаю. С мальства. Как прибьют, бывало, так на болоте спрячусь, свернусь на кочке и жду, чтоб красный человек приснился. Раньше думал, я сам его и выдумал, чтоб не так горько жилось... И то: не соображал ведь по малолетству, что людоеды они, что язычники. Что грех это. А после уж отделаться не мог...

— Слушай, а тебе худо после таких снов не бывает?

— Не, — он пожал плечами. — Ну, стыдно. Противно.

— Просто... я в детстве тоже выдумал себе некоего... персонажа. Только он был веруанец. — (Йар ахнул) — Может, это рассказы Учителя на меня так повлияли... Но сны были очень странные. Такие, знаешь, сценки из жизни, словно подглядываешь. Про семью и ближних ихнего короля, Первого Лорда. И был там такой добродушный чудак, тоже толи глухонемой, толи юродивый. Но во дворце его все очень любили, тем более, что он тоже был из королевского рода...

Вот. А потом я от этих фантазий тяжело заболел. Горел в лихорадке и всё выл, выл. А еще, говорят, выкрикивал какую-то тарабарщину. Врачи как один твердили, что у меня воспаление мозга, и мне каюк. Тогда позвали святого отца. Тот, ясно, решил, что я одержим. Беса принялись изгонять, а я потихоньку кончался. Тут вдруг прибежал Учитель, стал страшно ругаться и гнать всех вон. Уж не знаю, как, но ему удалось их убедить, что ребенок вовсе не одержимый, и эдак они меня только вконец уморят. Нас оставили наедине.

Говорят, он просто сидел рядом и разговаривал со мною — по-веруански. Причем я отвечал, хотя языка тогда еще не знал... Веруанец бдел надо мной больше суток. Не ел, не спал. Потом выполз, совершенно никакой и сказал тетке Анно: "Дай вино". Она без слов открыла винный погреб и хотела спуститься туда, но Веруанец ее оттолкнул, спрыгнул вниз и заперся изнутри. Хотели было сломать дверь, но, увидев, что я излечился, решили Веруанца не трогать. Он бухал там, в кромешной темноте, несколько дней. Орал, что-то крушил, песни горланил, рыдал... Кухарка говорила, жутко так, зверем ревел.

Вылез совершенно опухший, грязный, с расцарапанной рожей и с разбитыми в мясо кулаками. Поломал он там все, у-у! Вина дорогого разлил... Но за меня ему все простилось, конечно. А бате моему он сказал только одно: "Веруана больше нет". Еще несколько дней он слонялся по саду, ничуточки не трезвея. Видимо, промариновался в вине насквозь. Когда я окончательно поправился, он стал со мной не то чтобы ласковей, но занялся моим воспитанием всерьез. Стал учить меня еще и веруанскому, много рассказывал про их историю, обычаи, про святого Веру и пророка Инну, их первого короля, и про Рафасс — Путь души. Вот. А через полгода до нас дошли вести, что провинция Веруан начисто сметена с лица земли. Королевский Дом Инну пал, и все лорды тоже. Уцелевших крестьян рийцы отжимали в болота и постепенно добивали. Война закончилась, Веруан отошел к Рию.

— А учитель твой, выходит, еще тогда почуял, что Веруан погиб. — Йар вздохнул. — Можа, к нему земляки приходили, мертвые?

— Может, — сказал я. — Только вот он как-то обмолвился, что это я ему сообщил о падении Веруана. Будто я видел все глазами того, глухонемого чудика. Пока я здесь болел, чудик загибался там от ран, чуть меня с собой не утянул... А Учитель с ним, что ли, договорился... или просто как-то выпустил из меня черноту эту смертную...

— Потому он ума-то и решился, — подытожил Йар.

Тут за спиной у меня кто-то нарисовался. Это вплыла Тень в мокром плаще. С улицы пахнуло сыростью. Там бушевал настоящий потоп, а мы и не заметили.

— Прощь, прощь! — зашипела на меня мохнолюдка. — Ухати. Пальной ната спать.

Она принялась укладывать Йара обратно и снова поить его своим вонючим отваром.

— Поправляйся, дружбан, — сказал я и тоже пошел баиньки.

Лил дождь, и в перестуке капель мне слышался гул барабанов, сзывающих кровожадных духов на пир. Меня познабливало. Когда я, наконец, задремал, неплотно закрытые ставни брякнули, и из природного хаоса явилась Ритит. Конский пот, навоз и сено, мокрая кожаная одежда, вино — ни с чем не сравнимый коктейль, но я уж привык. Что-то зашуршало, падая, и ко мне приникли холоднючие тощие прелести.

— Тау не приходить, Ритит скучать совсем.

— Хада, Ритит, хада! Спать хочу, убирайся прочь!

Но она уже распласталась на моей груди, лукавая морда щурилась сверху.

— Нельзя прочь! Ритит замерзать одна! Тау совсем не любить Ритит?

— Любить, любить... чтоб тебя...

Благодаря мягкому обращению с рабами, принятому у нас в доме, эта дамочка резвилась тут весьма привольно. Хозяйничала в конюшне, даже на верховые прогулки выезжала — с мастером Лаао и сестрицей Эру. Батя-то насчет верхом не мастак, а сестрица отлично освоила. Вот и катается с Лаао, и "подружку" с собой прихватывает — для приличия.

Это чучело (Ритит, в смысле) в свое время было приобретено по двум причинам: во-первых, за огневой темперамент (который, впрочем, бате скоро прискучил), а во-вторых, ввиду того, что происходило оно из Оттору. В торуанском я, правда, не сильно преуспел, зато много узнал о тамошних любовных премудростях.

— Тау Ритит забыть, не приходить!

— Тау сдох, ничего не может. Все, отстань.

— Врать, — сказала она, сдергивая с меня простыню.

Я отдал бы все на свете за возможность заснуть сей же момент, но у меня на животе сидела голая девка, и... ну, вы понимаете.

"Мар-р, фар-р!" — пела Ритит, а мне все слышался приглушенный зов барабанов.

Йар Проклятый

Посреди ночи просыпаюсь ни с того ни с сего. Тяжесть на сердце такая, словно булыжник лежит. Душно. И жрать охота, мочи нет.

Подымаюсь. Тьма кромешная. Чую: вот хлеб на столе, горшок с похлебкой, пирог даже сладкий (8). Матушка Анно, добрая душа. Значит, ночью заходила, нарочно оставила мне, проглоту...

Жру. Давлюсь, запиваю из ведра. Подмел до крошки. Мало. Все тебе мало, беса только кормишь! А нос уж ведет: вон, еще краюха, каши горшок...

Нет уж, не сметь! Но не могу, хватаю и краюху.

Хочется на воздух. Слева, навроде, сквозняком тянет. Туда. Бреду по стеночке. Ноги еле держат. Сажусь на крыльце сыром, жру. Стыдно. Но сразу полегче чуток.

Неспокойно на душе. Снилось опять... запамятовал... Вроде бежал за кем-то да все спросить хотел. Об чем спросить-то? Про Деда? Бросил вот его, потащился не весть какого рожна искать... А ну как его сейчас уж хоронят?..

Неймется мне. Иду, спотыкаюсь. Дождь перестал, светать уж начинает. Туман стоит густой и кажное дерево в ем — точно шатун али оборотень. Тихо-то как. Ни одна пташка не пискнет. Шагов своих не слышно. И все кажется, будто сзади крадется кто. А оглянешься — пусто.

Цветы после дождя так сладко пахнут. А вот и яблоки. Дичка, кислая. Жру. И совладать с собой невмочь. Ползаю в мокрой траве, жру как свинья, грязные, не обтерши. Да что ж это со мной?..

Иду, не знамо куда. Тихо. Сыплются капли. По правую руку тиной пахнуло. Пруд. Дальше. Чую впереди смоляные деревья. Да, близко уж. Вот и полянка, и "песочница".

Песок пропитался водой, тяжелый. Ладныть. Посижу тут просто. Может, опять чего привидится. Только чтоб не ОН. Лучше бы Веруан. Или как там дома. Хутор. Дед.

Голова чумная. Не заснуть бы. Ну, давай, место колдовское, насылай свои чары. Кабыть я дома, на Духовитом. Я... дома...

Раомо Имм-Ар

— Ну, смотри, берем большой материк, так? И там, значит... ну, рыбью цивилизацию, это понятно, амфибий и ящерюг еще. Море еще одно добавим, нормально будет: три морских расы и три моря.

— Не многовато? — заметил я.

У братца явная гигантомания.

— Ну, можно и одну, но тогда пусть будут универсалы. Точно! И левитацию еще им. Пусть осваивают все три среды. Прикинь, чего они отгрохают: и на земле города, и под водой, и в воздухе какая-нибудь хрень. Класс?.. А есть еще такой проект: берем вон тех ребят...

— Каких из?

Я поморщился. Внизу, в мутной луже копошились биологические образцы, принесенные Наэро.

— Ну, вон ящерок с гребешками. Эт' антенны у них. Они амфибии вообще, только с жабрами. Я оставил, а че? Круто. Потом еще можно сделать симбиоз с особыми водорослями, которые будут жить в верхних слоях кожи... не, лучше в чешуе. Ага? Удобно: фотосинтез сам по себе фигачит, и кормежкой можно не морочиться. А потом несколько самых умных сольются в общую биомассу и породят сверхразум. Он получится здоровенный, так что пускай в море сидит. Он будет там тысячи лет на дне размышлять, а остальные смогут потом с него скачивать информацию. Если война, например, или просто упадок культуры. Взяли — и подкачались, все восстановили. Класс? Надо еще ему будет всякие особые органы чувств присобачить. Чтоб не скучал. Пусть себе радиоволны из космоса ловит...

Гений мой брат или идиот — судить не берусь. Но рядом с ним я постоянно чувствую себя безнадежным консерватором, "замшелым"... хоть и считаюсь молодым богом.

— Наэро, дорогой, — взывал я, — где твое божественное чувство меры? Ну почему обязательно должно быть десять глаз, восемь ушей...

— Ну и что? — братца не собьешь. — Проще ж сразу все приделать, а лишняя всякая хрень через Полтакта сама снивелируется. О! Слушь, я придумал, как они с мета-разумом-то будут общаться! Надо им специальные локаторы... не, лучше присоски сделать... Точно, на лбу. Вместо глаз. А на фига им глаза? Зрение — это тривиально. Во, а вместо этого можно тогда инфракрасное зрение сделать — а то как им в темноте-то летать? И эхолакаторы. Ну и антенны инфразвуковые, типа, вибриссы, такие. А то че они, кричать что ли друг дружке будут? Тогда и рот можно не делать. На фига им рот, если они фотосинтетики? Просто водорослей побольше напустим.

— Колония водорослей не сможет прокормить такую массу клеток, — заметил я, бегло подсчитав в уме.

Но для Наэро затруднений не существовало.

— Увеличим площадь поверхности. Между лапами натянем перепонки. Еще лучше летать будут. Как белки-летяги. Да, и главное — жабры, это — прикольно. Бултых слету в воду и поплыл. Во. И хватит. Нормально, да?

А потом мне все это приснилось. Они были зеленые (фотосинтез), и, мелко трепеща крыльями (полная свобода передвижений по воздуху), висели вокруг туши сверхразума, из которого при помощи присосок вместо глаз (а на фига им глаза), скачивали информацию. Дышали они почему-то жабрами (чтобы круто), хотя находились не в воде. На лапах у них были перепонки, а на затылке — вибриссы. А потом я осознал, что сверхразум — это я, и это из меня они скачивают информацию, и понял, что "всякой хрени" во мне слишком много и им ее не "снивелировать" и за два Такта.

Проснувшись, я прозрел окончательно. Я сказал Наэро, что больше не в силах обсуждать его идеи, что он волен заниматься чем хочет, а я буду делать свое. Я обустроил полигон, отловил несколько особей палевой древесной собаки и приступил к выполнению проекта. В отличие от братца, я знал, что хочу получить, и не отвлекался на глупости.

Наэро пришел, когда мои полубоги учились прямохождению. Он принес модели амфибий-фотосинтетантов, долго их расхваливал и, в конце концов, забыл их у меня. Энергии у братца явный излишек — модели его не рассосались, как положено, и одну я долго вылавливал по всем лужам полигона. Жабры у этого существа были. Крыльев не было, перепонок между лапами — тоже. Но на каждой лапе, на пятке — по ярко-красному шишковатому наросту. Видимо, эхолокаторы. На месте глаз зиял жадно вздрагивающий кратер.

Мои полубоги не должны видеть такое, решил я и поставил ограждение.

Опыт успешно продолжался. Новые структуры, добавленные мною в мозг экспериментальных самок, постепенно выстраивали связи с другими отделами. Их разум быстро совершенствовался. Я провел очередной тест и остался доволен результатом.

Наэро снова явился, принес своих эксцентрических монстров и хотел войти. Но я заявил, что не желаю, чтобы мои полубоги любовались на его проекты, иначе у них будут проблемы с психикой. И сам я не желаю их видеть, иначе у меня будут проблемы со сном. Наэро обиделся и, наконец, оставил меня в покое.

Все шло по графику. Мои подопечные уже начали использовать примитивную речь. Скоро уже я смогу обучать их. Совсем скоро.

Я назову вас "атиу Эниа" — "народом Богини". В честь моей Эниа, моей любимой. Вы будете для нее. Вы будете совершенны.

день десятый

Тау Бесогон

Под утро мне грезилось что-то совершенно несусветное. Огромная масса зеленоватой воды, в которой я скользил совершенно свободно. Я люблю понырять за мидиями, но это — пока дыхалки хватит. Досчитаешь до сотни — и назад. Во сне я за воздухом не всплывал. Наверное, я был рыбой. На глубине вода сперва стала синей, потом чернильно-лиловой, и в ней в изобилии плавали какие-то небывалые твари с целыми пучками глаз, щупалец, усиков. Какие-то клоунские рыбы, моллюски. Всё, что водится в нашем море, можно увидеть на прилавке Рыбного рынка. Но такого там точно никогда не бывало.

А на дне стояли города. Дома, пристроенные, словно вырастающие из огромных кораллов. В "огородах" телепались водоросли. Еще меня поразили башни. С ажурными галереями, с большим пустыми окнами. Такие огромные постройки, наверное, и впрямь могут стоять только на дне морском, ведь в воде вес не чувствуется. По городу расхаживали, то есть расплавывали чуды-юды, отдаленно напоминающие гигантских кальмаров. Зависали парочками и группками, словно беседуя. Те, что покрупнее, чинно пошевеливали щупальцами и явно порицали наглую молодь, передвигавшуюся резкими толчками. Чудища почтительно приветствовали меня. Я тоже помахивал в ответ какими-то отростками...

Очнувшись, я с ужасом уставился на свои руки. Все как надо: раз, два — руки. Раз, два — ноги. На всякий случай пересчитал пальцы: раз, два, три, четыре, пять, шесть (9). Все, как у людей. Что-то нервный ты, батенька, стал. Кошмары мучают. Позже я понял, откуда росли щупальца: перечитался вчера проклятого адранского трактата "О рыбах и морских гадах".

Ритит исчезла. Я потянулся, выглянул в окно. Под окном стоял Веруанец и смотрел на меня в упор. Наэ! Проспал! И — попал. Я кинулся вниз.

Небольшая разминочка, потом растяжки, потом попрыгушки. Наконец, он повел меня к большому старому сукодреву.

— Бей, — сказал Учитель.

— Э-э?

— Прямой кулаком. В ствол.

Я хэкнул и врубил по стволу. Проглотил вопль. С обшитой кожей "лапой" упражняться было повеселее.

— Еще, — сказал Учитель.

И еще, и еще. Когда с костяшек уже стала слезать кожа, и без вскриков уже не получалось, я не выдержал:

— Учитель, вы хотите, чтобы я набил боевые мозоли?

— Я хочу, чтобы ты разозлился. Так надо. Бей.

И я лупил до остервенения, до слез.

— Нет, — изувер сокрушенно вздохнул. — Внутри тебя нет гнева, вот в чем дело. Когда будешь достаточно расстроен и зол — повтори это упражнение.

Свой завтрак я вкушал обеими руками, зажав ими пирог, как культями. Гнева, вишь, мало! Твою ж веруанскую мать...

Чтобы развеяться, пошел в библиотеку. Полистал давешнюю книжку. Ничего похожего на моих кошмариков. Листок с незаконченным переводом давил на совесть. Ладно, доделаю главу и — хорэ.

"...среди прочих прожорливые самые имеют быть нкоатуцури (в переводе: "кусачки", "зубастки"). Длиною оные гадины есть локтя половину..."

Помимо "культяпок" болели еще подколенные жилки и пах. Ну, негибкий я, такая беда. Учитель считал, что мне стоит научиться драться ногами. А еще — молниеносно отскакивать в любом направлении. Я полагал, что надо просто иметь секиру с рукояткой подлиннее.

Та-ак. "Изрядно... нет, в изрядном множестве обитают у истоков Чироти, и всякое животное, попав в ... тр-р-р (незнакомое слово) поток, будет скоро поето... нет, обглодано до костей... (бр-р!). Однако, если отвлечь тр-р-р нкоатуцури биением веток по воде, переправа возможна осуществима будет."

Как на грех сразу живо представилось: отряд подъезжает к реке, несколько всадников уже начинают переправляться, как вдруг вода кругом вскипает, окрашивается кровью... ужас, крик, паника... Ветками им пошлепать, как же... И создал же Бог такую дрянь!..

В дверь однократно властно стукнули. Не дожидаясь разрешения, вошел батя. Он навис надо мною, уперев широкие ладони в столешницу. У! Важное дело!

— Постигаешь, значица, науку-то?

— Постигаю.

Батя критически осмотрел мои кое-как замотанные ладони, потом рисунок кормящихся нкоатуцури, буркнул: "Тьфу, прости Господи!" и захлопнул книгу.

— Вот чего, — сказал он. — Завтра приедет мой старшой и твой дядька, Унуа-Ота. Гляди у меня! Чтоб был дома. И трепись поменьше. Дурня вечно из себя строишь.

— Хорошо, буду молчать.

— И вот еще. Вааруны пригласили нас отобедать. На послезавтра. Чтоб вел себя как следовает. Не язви. Не ёрничай. Ученость свою не выпячивай. Чтоб нам с Киту за тебя не краснеть. И приведи себя в божий вид, приоденься побогаче.

Не дури и не умничай. Не выряжайся и нарядись. А еще принеси то, не знаю что...

Стоп. К Ваарунам — это выходит... на смотрины? О-о...

— Мне обязательно идти? — спросил я с деланной ленцой, а сам бешено соображал, как бы отвертеться. — Почему не Эру с Наато? Они же дружат с Вааруновой дочкой?

Родитель насупился.

— Сталбыть так. Господин Ваарун желал видеть ­— тебя. Пойдешь, и баста.

— О! И юная госпожа Ону Ваарун тоже изъявила желание? Раз так, буду ждать встречи с нетерпением.

— Во-во. Вот как раз без этого попрошу. — Батя забарабанил когтями. — Ты пойми, девка — то, что нам надо. Вааруны, положим, небогаты, и землишки у них, прямо скажем, аховые... Зато при связях и с князем в родстве.

Я завел очи к потолку. Потолок был безупречен — только весной красили.

— Ну! Выгодная партия!

— Да, выгодная! Кх-м... — Батя все же попытался смягчиться: — Ну, поглядишь-покажешься, не убудет от тебя. Там видно будет. Но послезавтра чтоб был при параде. Понял?

— Ыгы...

Это был уже перебор, потому как тут батя топнул сапожищем и заорал так, что книжки на столе запрыгали.

— Тауо-Рийя!!! Отвечай путем! Шо ты гымкаешь, как свинья?! Все понял, я спрашиваю?

Я внутренне поморщился.

— Да, отец.

— Чего ты должен делать?

— Быть в лучшем виде и очаровать Ваарунов наповал.

— Во! Молоц-ца.

Громыхнула дверь, раскачав притолоку. Дом заколебался от его тяжких хозяйских шагов. Я раздраженно смахнул фолианты и вцепился в собственную шевелюру.

Ишь, навел порядки! Все уже решил, не спросясь. И жену подобрал, какую надо. И при связях, и из благородных, и без единого ри за душой, чтоб за простолюдина пойти. Всем невеста хороша, с какого боку ни глянь. Вот только страшна, как смертный грех. Эру нашей закадычная подружка, такая же уродина спесивая. Только еще и плоска как доска, да на язык позлее. Надо будет Дылде рассказать, чтоб поржал, потому как Юну Торрилун его по сравнению с моей — просто ягодка... Ох, батя, удружил! Ну, ничего, дождешься! Дулю тебе без масла! Женюсь я, как же! Тридюжь раз женюсь и еще переженюсь! Только так!

Я и до того был на взводе, а теперь и вовсе озверел. Я стукнул по столу раз, другой. В локоть стрельнуло болью, но это лишь пуще меня разозлило, я бил, и бил, и бил. Упражняйся, твою мать, занимайся, твою мать, учись, женись, трудись, не вякай!..

В дверь сунулась тетка Анно с какими-то тряпками в руках.

— Тауле, ты чего шумишь-то?

— Уйди, старуха!

— Э-э! Ах ты, паршивец! Ты стол-то не ломай, не ломай. Охолонь. Глянь, я вот тебе обновки мерить принесла. Сам велел...

— Изыди, черт собачий!

Я стоял, набычившись, и усиленно дышал. Умей я изрыгать пламя, спалил бы к Наэ весь мир. Кухарка укоризненно цыкнула языком, бросила свою ношу на сундук и удалилась. Я тут же скомкал тряпки и швырнул в окно.

Я потряс головой, потопал ногами, постучал кулаком о кулак и плюнул в направлении двери. Я одернул рубаху, пригладил волоса, наклеил на морду улыбку и бодро двинулся вперед. Нет, нет и нет. Никто, ничто, никакая сволочь не выведет Ирууна из себя. Никакая долбанная тварь, черти б ее драли, паскуду, вражье семя!

тетушка Анно

Гость завтра приедет. Большой человек. Настоятель монастыря Великомучеников, святой отец Унуа-Ота. Самого братец старший. Я решила: для такого гостя надо приготовить эттаравёлленге, лучшее праздничное блюдо. Правда, геры его готовят иначе: тушат с салом, а вместо капустных листьев заворачивают фарш в виноградные. Да и фарш-то мясной, не рыбный. Я, сколько тут живу, все никак не привыкну из мертвого свинячьего мяса готовить. Аж с души воротит к нему касаться. Вчера только поросеночек бегал, а сегодня его уже чик — и нету.

А Тень ее, убоину-то, парную, кровавую, прямо руками берет. Вот гадость-то! Берет, значит, потроха вырежет, еще чего там посмачнее — несет дикарке, чтоб та сожрала (а то и сама кусок-другой съест). Приносит, значит, на большом блюде и отдает с поклоном: кушай, мол. А бесовка жрет себе, да причмокивает...

Но геры, слава Всемилостивцу, сырятину не едят. А ценят очень эттаравёлленге. Святой отец тоже скоромное не ест, так что приготовлю по-нашему. А еще рыбки под маринадом, как он любит, и еще запеченной по-разному.

Пошла я на рынок. Иду, о своем думаю. Тут вижу: стоят под аркой Нееру и бабка Текке. И бранятся. Они всегда бранятся.

Бабка Текке — она торговка рыбой, старая пьянчужка. Прошлой осенью муж ее попал под телегу водовоза (тоже под хмельком был), и вскорости помер. Текке не шибко горевала, пьет себе, как пила. И с рыбаками чуть не до ссоры торгуется, все-то обхаивает товар ихний, чтоб побольше цену сбить. Ох, и вздорная! Ну, уж у нее я покупать точно не стану.

И Нееру я хорошо знаю. Неплохая женщина, набожная, хоть мать ее, говорят, и была гулящей девкой. Нееру-то еще совсем крохой продали в соседский дом служанкой. Это уж на моей памяти было. Робкая такая девонька, молчаливая. Я же ее, маленькую, в храм водила. И теперь иногда вместе ходим. Она добрая. Только глуповата. Жалеет и зверюшек, и людей. Всех-то на улице подбирает, не задумывается. Простая совсем. Но поцапаться с кем-нито тоже может.

Я сказала:

— Бог в помощь, голубушки. О чем спор?

Смолкли обе. Покосились вроде воровато да глаза отвели. Кабыть не заметили. Я говорю:

— Чегой-то вы? Будто и не узнаете?

Нееру было дернулась, но бабка Текке на нее шикнула. Молчи, мол. Вот, ведьма! Снова отвернулись, и ни слова. Точно воды в рот набрали. Сговорились, поди? Я кричу:

— Нееле, побойся греха! Неужто ты забыла свою тетку Анноле? Ой-ей! Нехорошо, лапушка!

А они все мимо смотрят. Рассердилась я. Ну и Бог с вами, дурищи! Не хотите говорить — и не надо. Не больно и охота, раз вы такие хамки. Только сами наперед не лезьте чего просить. Все теперича. Ну, и иду себе дальше.

Повстречалась мне еще Эаалу, жена кабатчика. Эаалу — она тоже хорошая женщина. Хотя поговаривают, будто муж ее колотит частенько и вроде как за дело. Вроде как гуляет она на сторону. Да только это все поклеп. Видали мы, как они "за дело" горазды кулаки чесать об тех, кто послабже! Было бы чем попрекнуть! А Эаалу — она день-деньской все на базаре жарится, пивом в розлив торгует. Когда ж ей озоровать-то, горемычной? Ведь ни сна, ни продыху! Всю ораву и накорми, и обстирай, и приголубь. Дюжь-двое детишек, шутка ли?! А меньшая-последушек еще и невдалая у них уродилась: седьмой год пошел, а все не ходит путем, и головка набок кренится.

Я сказала:

— Здоровенька будь, сердешная! Как дочурка-то твоя?

А сама жду: ответит или нет. Если ответит, в следующий раз скажу бабке Текке, чтоб она, паскуда, супротив меня Нееру не настраивала. И еще кой-чего прибавлю. Да только и Эаалу промолчала. Грустно так посмотрела, головой мотнула да пошла себе мимо. Виноватая я вроде как. Вот беда-то! Да что ж это делается?

Пришла я на рынок и тут только поняла: взаправду неладно дело. Кого знакомых не встречу — все шарахаются. Кто стороной обходит, кто таращится. Я уж почла себя оглядывать, может чего не так. Может, я чего сделала неправильно? Или дурное про меня наговорили? Подошла я к Боао, подружке своей. Она торговка овощами. Говорю ей:

— Кума, хоть ты мне растолкуй, что стряслось? Почему люди пятятся от меня, как от заразной?

Молчит кума. Я расстроилась.

— Скажи, — говорю, — именем Пресветлого тебя заклинаю! Не чужие, чай! Ведь только тот год у невестки твоей роды принимала, аль запамятовала?

Все едино молчит. Ой, беда!

— Разве я тебя чем обидела?

Она головой качает: нет, мол. А лицо-то кривится аж, чуть не плачет.

— Запретили тебе говорить со мной?

Да, кивает. Господи, да что ж это? Да как же это? Уж так меня враз из колеи-то и вышибло. Никакие покупки в ум не шли. Сразу вспомнилось, что я во вражьем краю, в герском городе. Пять дюжей лет тут живу. Уж привыкли все, за свою считали. А теперь прочь гонят. Смотрят сквозь, словно и нет меня.

Дальше — хуже. Гляжу, кликуша юродивый. Чего бормочет, не разберешь, да вроде на меня показывает. А люди-то оборачиваются, перешептываются: из ихнего, мол, дома, тетка, из оскверненного... Ой, беда!

Заплакала я да побежала скорее в храм. Куда ж еще? А в Храме Покаяния священник был другой, старый, не мой Гъёлле. Он сказал мне:

— Слуга Нечистого в вашем доме, женщина. Добрые люди видели его и знак особый видели. Явился Сокрушитель в свой День и вселился в отрока. И отрок тот — у Ируунов в дому. Проклята их семья и кров их. Беги оттуль, коль алкаешь душу свою спасти. Беги от греха.

Черная птица крылом свет дневной замстила. Душно... душно... Я сказала святому отцу:

— Знаю, о ком ты. Мальчика того зовут Йареле. Но нет на нем греха, он душою кроток.

А святой отец мне отвечал:

— Берегись, раба неразумная. Охмурил тебя Искуситель. Не видишь, где правда, где ложь. Истинно говорю тебе: человек этот — слуга Чернокрылого.

Нет же, нет! Он чист, как дитя. Верно, Вседержитель испытание ему послал — хулу людскую... Не могла я ошибиться...

Я взмолились:

— Да господь с тобой, батюшка! Да приди и сам погляди: мальчик тот чист. Ведь я знаю его! А уж ируунову семью и подавно грех поносить, ведь старший-то у них — тоже священник, настоятель...

— Ведаю, ведаю...

Я сказала:

— Да ведь он как раз и приезжает завтра!

— Это к лучшему, да...

Святой отец смягчился навроде, задумался.

Как вышла из храма, уж и не помню. А на площади поодаль, глядь, еще кликуша, старуха калечная. И тоже про Нечестивца кричит, что вселился, мол, в отрока. Это в Йареле-то нашего!

Не иначе, кто-то козни против хозяев-то строит, вот что.

Я пошла на другой конец города, купила чего надо и поспешила домой. Сердилась на себя: ишь, всполошилась сдуру! Уж мне-то вы голову не заморочите. Нешто я дурного человека сердцем бы не почуяла?..

Йар Проклятый

Отсочал маленько. Давеча проснулся у "песочницы", мокрый до нитки. Ну, думаю, расхвораюсь пуще. А ниче, даже и окреп. Знать, впрок ночной жор пошел. Мохнолюдка велела еще день лежать. Да чего бока-то пролеживать? Сходить, пожалуй, к свинкам.

О, ишь обрадовались! Признают меня. Только взошел в свинарню, уж через загородки лезут. Видят же, что нет у меня жратвы. За лаской. Эх вы, морды!

Жаль, путевого секача у них нету. Этот-то хрунчалка — второгодок всего, вон и приплода у маток мало, не выучится еще как след работу свою справлять. Вот у нас на Духовитом был секач так секач. Рога ему отец спилил от греха, но все одно: матерый был. И огромный-то, Господи, я ж ездил на ем! А че? Поверх гребня дерюгу постелю, лягу и поехали.... Заболел он весной. Отец его и прирезал, пока не сдох. Секач, то есть, не отец. Можа, я еще и поэтому ушел?

Сажусь на травку за углом свинарни, чтоб из домины не видать, да и давай их начесывать. Тут уж и остальные бегут. Сообразили, что от линючки избавляют. Эка! Черный подсвинок какой игривый! Знай, бодается да ухает.

— Ну, давай шею, давай. И в кого ж мы такие черные? И в кого ж мы такие нахальные?

— Фых! Фых!

— Ладные свинки, ладные.

— Йареле! — добрая женщина кухарка идет.

Свиньи заметались. Хавку несут. Скорей к кормушке. Гукают, хлюпают, но драки уж нет. Нарастил ее малость, кормушку-то, теперь всем места хватает.

— Умничка ты моя, — кухарка говорит. — Вон как здорово придумал, а то я замучилась с ними. Нету в наших краях свиней-то, не держат.

— А чего ж мясное едите?

— Ничего. Рыбу только. Это уж язычники которые, те и конину, и дичину всякую.

— Рабочую скотину — на мясо? — дивлюсь.

Улыбается матушка Анно.

— Да нет, лошадей у нас в хозяйстве не держат. Дикие они, кони-то, охотятся на них. А рабочие у нас собачки.

— Господи, эт' какие ж у вас собаки, что на них пахать можно?

— Большие, сынок, большие.

— А собаку, того... не едите, значит?

— Охрани и убереги! Собачек нельзя есть! Грех! Они ж нам... как сестры меньшие.

Вздыхает. Грустная она какая-то. Поглядела на меня эдак жалесно и говорит вдруг:

— Пойдем-ка, милый. Потолковать надо. Уж не обессудь...

Заходим в кухонь. Матушка Анно оглядывается опасливо и обе двери на щеколду запирает. Да все мешкает, вроде и речь о том заводить неловко. Новая морока. Чего стряслось-то?

— Йареле... Ты скажи мне, ты в храм-то ходишь? Ну, по праздникам там, на службу, молишься Господу-то Вседержителю?

Э! Вона куда! Дык я бы ходил, кабы не запретили... Приходится уж врать.

— У нас, — говорю, — батя шибко хворый. Мы... на большие праздники только... А так все больше дома, у домашнего алтарика...

Про второе — святая правда. Мать меня сызмальства мало лбом об алтарь тот не колотила. По три раза на дню молиться ставила. Да за всякое озорство — еще по пять раз "Искупи мне" читать заставляла. А на праздники — "Благословенно слово Господне" и "Восславятся деянья".

— А Хвалы-то возносишь? Как положено?

— Конечно, — говорю.

Да гляжу сторожко. Ну как почуяла она чего?

— А скажи мне, милок, в тот день, когда ты пришел к нам, с Тауле...

— Ну?

— Такой... высокий, в черном одеянии, лица не видать. Бывают такие... Подходят они да зачинают предлагать, мол, денег много дадут, и дом, и удачу... ну, кому что... уж они чуют... Не сулил тебе такой черный ничего?

— Да на кой я ему?

Она на меня глядит, я на нее. Вона как. Положение.

— Осениться? — спрашиваю.

И осеняюсь пресветлым знаком.

Ладныть. Пусть так. Я-то знаю про себя, что проклят. Но и то знаю, что никогда никому через то беды никакой не было. Ну, разве кто бить меня сильно начинал... Не такое оно, проклятье мое. И зла против людей я не имею, и Господа нашего люблю и чту. Уж я ли не молился, чтобы избавил мя, грешного...

— А молитву прочесть можешь? — тетушка Анно спрашивает.

— Как, прямо... здесь?

Мать бы меня за такое вздула.

— Ну, пусть не в божьем месте, что ж теперь? Давай хоть "Утреннюю хвалу".

— Благословенно утро Господа Пресветлого и лучи светила первые, что, Слову Его подобно, мрак изгоняют из душ наших и дел наших, и от имущества нашего, и от скота нашего, и от пашен и нив наших. И благословенно Слово Его, по коему всяк место свое имеет, и да соблюдается Закон сей во веки веков.

Твержу привычно. И то: намозоленные уж слова, за душу не трогают, как в детстве. Уж больно долго ждал, что Господь таки услышит, смилуется, избавит от беды моей...

Но хоть бедная женщина утешилась.

— Это хорошо, — говорит. — Это ты умничка. Я и не сомневалась... Ты вот что, Йареле. Ты будь настороже. Ты Слово Раово помни, и, чуть что — сразу молитву читай. Лучше вслух. А что место непотребное, так у нас и молельня есть, в доме, во втором этаже. Освященная. Для хозяюшки-покойницы, она всё хворала... Я покажу. Ею сейчас и не пользуются, так я тебе отомкну и открытой оставлю.

— Да чего уж...

— Сходи. И вот еще. Завтра у нас святой отец будет в гостях. Коли захочет с тобой говорить, ты уж не пугайся. Люди, знаешь, болтаю всякое... Но уж я вижу, что скверны нету на тебе, а он и подавно поймет...

И до того мне вдруг горько сделалось. Ведь такая же она, как мать, такая же! Вот откройся я ей сейчас, ну, насчет проклятья — стала бы осеняться, как на нечисть плевать.

Ладныть. Брось. Люди за твою беду не в ответе. Но болтать лишнего теперь уж и подавно не след.

день предюжный

Тау Бесогон

Приехал дядя Уну. Иначе: святой отец-настоятель Унуа-Ота. В доме с утра был кавардак. Волна пошла еще вчера, но сегодня достигла апогея в виде генеральной уборки и приготовления офигенской запеканки (коронное блюдо тетки Анно) и прочих изысков. Мачеха к хозяйству обычно не касалась, тем паче, ее воротило от запаха рыбы, которой провонял весь дом, так что кухарка правила единовластно, найдя всем женщинам в доме работенку, а мужскую часть бесцеремонно выставив вон. Так что к назначенному часу все блестело и сияло.

Чуть за полдень, в самое пекло, к воротам подкатил скромный закрытый экипаж. Дядя Уну, хоть и в неброском облачении, без крыльев и тиары, выглядел весьма внушительно. Он мало походил на своих коренастых и протецких братьёв. Очень прямой, худ, как его посох, и с солиднейшей седою бородой. Притом взгляд его выстреливал с быстротой арбалетной стрелы и столь же метко пригвождал добычу к месту. Дядю сопровождали двое служек, бесстрастных, точно изваяния апостолов.

Все высыпали встречать. Батя с дядькой бросились его обнимать, но дядя Уну сразу же пришпилил батю взглядом и спросил негромко:

— Ний, что у вас тут происходит? Что за мерзкие слухи ходят по городу?

Батя досадливо крякнул.

— Э! Мало ли! Небось, нарочно подкупленные людишки-то...

Я навострил уши: что еще за слухи? Но дядя Уну приказал: "Идем-ка!", и подробности обсуждались уже с глазу на глаз в батином кабинете.

Уже позже я узнал, что туда сразу же вызвали Йара. Но дядя его скоро отпустил, очевидно, сочтя невиновным. По людской сразу пошел шепоток облегчения.

Сели обедать. Стол был сугубо рыбный, но богатый. По центру красовалось огромное блюдо с кольцом из дюжь-пяти запеченных в глине рыбин (по числу святых апостолов; впрочем, это и просто святое число). Далее шел исполинский пирог, украшенной изображениями рыбы-шипухи (символ монашества) и черепахи (покровитель ученых-книжников), знаменитая запеканка, кальмаровые кольца, креветочный рулет и другие закуски, живописные горы зелени, фруктов и прочая. Тетка Анно превзошла самоё себя.

Гость ел мало и вина не пил вовсе, лишь посасывал из кубка воду с щепоткой соды. Батя же, против обыкновения, усиленно балагурил, шутил, вспоминал былое. Пил он изрядно и явно чувствовал скованность в присутствии сурового "старшого". Дядя Киту только поддакивал. Сестрица Эру и мачеха созерцали визитера с тихим обожанием и то и дело шикали на младших девчонок, чтобы не шушукались. Я послушно помалкивал, не поднимая носа от тарелки. Прислуга раболепно взирала из дверного проема. Дядя Уну же держался, как милостивый монарх. По завершении трапезы он велеречиво поблагодарил и отправился на выход со словами:

— А теперь недурно бы и прогуляться. Очень рекомендую. Способствует наилучшему пищеварению.

Ну и вали себе. В его обществе я загривьем чувствовал безотчетную тревогу. Я решил сокрыться в библиотеке. Там мои любимые книжечки, переводики...

Я единым духом перетолмачил очередной стих, потом с горя схватился снова за адранский трактат.

"...и спруты восьми локтей длиною, о десяти липких (липнущих?) ногах... обретаются по всей длине... нет, по всей протяженности моря Драконова со времен изгнания полчищ..."

— О! Весь в трудах учености, мой мальчик?

Я поклонился с кривой улыбкой. Принесли ж тебя черти!

— Да, дядюшка.

Гость неспешно изучил содержимое книжного шкафа, извлек старинное издание Книги Книг, полистал, бережно закрыл.

— Отрадно видеть, что в столь цветущем возрасте юноша добровольно посвящает себя наукам. — Худые пальцы рассеянно оглаживали переплет, а беглый взгляд уже пригвоздил меня к спинке стула. — Похвально. А скажи-ка мне, давно ли ты последний раз исповедался, дитя мое?

— Э-э, не очень, — соврал я. — Точно и не упомню.

— Не тяготит ли тебя что-нибудь? Поведай мне, что занимает твои мысли?

— Гады морские, — ляпнул я. — Вы знаете, весьма познавательно.

— О-о! — протянул дядя, и я запоздало прикусил свой длинный язык.

Опустил глаза долу.

— Простите, дядюшка. Я хотел сказать, мне и правда интересны разные диковинные создания, творенья Божьи.

Он уселся напротив меня, нос к носу. Худые пальцы потерли подбородок, потом уперлись в отягченный думами висок.

— Ты все-таки выбрал ремесло переводчика, как я разумею?

— Такова воля отца, — пробормотал я.

— Будь право выбора за тобой, ты, очевидно, предпочел бы стать воином, как покойный Ваиа-Ири. Дальние страны, походы, славные сражения...

Он посмотрел на мои разбитые костяшки, и я невольно спрятал руки под стол.

— У меня куда лучше получается трепать языком, чем лупить палицей, — сказал я.

— Хм. А ты возмужал, сын мой. Надеюсь, ты в полной мере сознаешь, какая ответственность на тебя возложена, как на наследника нашего рода. Единственного наследника.

"Пока единственного", — подумал я. Может, будет даже лучше, если появится еще один. Быть "надеждой рода" мне надоело до смерти.

У деда Суа-Нэй было пятеро сыновей. Старший, Уну, принял сан, Ваи погиб в Рие, Ласа умер от болезни, Киту нарожал кучу девок... и только мой батя родил-таки меня, "надежду". Только вот со мной возникла одна проблемка (и даже не одна), ну да не о том сказ...

Беседа в той же непринужденной манере продолжалась еще довольно долго. Я крепился, как мог. Дядя Уну — настоящий знаток душ человечьих. В детстве я боялся его панически. Считал, что он может прозревать мысли прямо в моей голове, точно она стеклянная (что не раз подтверждалось его сверхъестественной проницательностью). Когда, бывало, дядя начинал меня о чем-то выспрашивать, я со страху сознавался во всех пакостях и проказах сразу, даже в тех, что еще только задумал. А теперь вот хладнокровно вру ему в глаза. Вру про чаяния и тревоги, про друзей, про замыслы свои, про "бесовские" видения. Умудряюсь не расхохотаться при вопросе, молюсь ли я ежедневно Богу и не занимаюсь ли позорным рукоблудием. Зачем бы мне? Оба эти развлечения больше подходит для одинокой тиши кельи...

Должен признать, что и по сию пору отношусь к дяде Уну с опаской. Та еще шкатулочка с сюрпризом. Все это занудство, резонерство — показное. Влияние его, несомненно, простирается далеко за пределы его монастыря. Неспроста ведь даже батя к нему ой как прислушивается. О, дядя Уну — это какая-то ядреная гада. Вроде того спрута о десяти липнущих ногах.

Я не то чтобы такой уж любопытный, но соблазн был слишком велик. Батин кабинет и библиотеку разделяет одна единственная стенка, а в ней есть отдушина. Я влез на стул, вытащил затычку и застыл, оттопырив ухо.

— ...все это дурно пахнет, Ний. Прямо скажем, дерьмово, — в тоне дяди Уну не осталось и капли прежней слащавости. — Некто всерьез взялся под нас рыть, и работает он грамотно, с размахом. Слухи разлетаются по городу, как зараза. Один неверный шаг, и лавина хлынет. Мы на пороге больших неприятностей, Ний.

Батя чем-то сердито зашуршал.

— Дык что теперь прикажешь, выгнать его?

— Это ровным счетом ничего не даст. Если отдать мальчишку толпе, его растерзают, а себя ты этим не обелишь... Мне он, кстати, понравился. В нем чувствуется воля, но воля укрощенная. Самоё натура его тяготеет к аскезе, к обузданию страстей, самоотречению. Из такого вышел бы отличный послушник... М-да. Пожалуй, так и поступим...

(Я ушам не верил. Йара — в монастырь? Нет, все бы ничего, пока он не начнет у них там вещать про духов и жертвенники.)

— А как же енто вот... ну, что болтают про него? — спросил батя.

Дядя Уну фыркнул.

— Страх заставляет людей видеть чего и нет. Истинно говорю тебе: мальчик чист, как слеза Держителева. Да, ублюдок, думаю, полукровка с каким-то черномазым. Да, темен, запуган, пожалуй, и озлоблен. Но вера в нем крепка. Эта невинная душа не знавала еще — и, что важнее, не жаждет узнать — ни искуса корыстолюбия, ни вина, ни похоти. Я заберу мальчика к себе. Позже, сейчас недосуг. А пока придержи его под своей защитой.

— Ну, как скажешь, — батя чем-то брякнул, послышался звук льющейся жидкости.

— Довольно уже, — одернул дядя раздраженно. — Скверная привычка — заглушать разум вином, в то время как надо напротив сосредоточить усилия. Подумай лучше, кому ты мог перейти дорогу?

— Мало ли, — батя все же шумно хлебнул. — Третьего года тоже, помнишь, болтали, что я-де хохотун-травы в товар подмешиваю, что и князю нашему эт' дело поставляю...

— Положим, так и есть.

— Положим. Дык я ж не сам то вино делаю, и не я один им торгую. А князь самолично именно инара-ньяо заказывает, только недавно вот ящик отослал ему. За пол-цены, себе в убыток...

— Я не уверен, что это всего лишь происки конкурентов, — сказал дядя Уну. — Слишком уж круто взялись. Личная вражда?

— Да отродясь ни я, ни Киту кровников не имели! — батя даже обиделся. — Всегда полюбовно решали.

— Ты — нет, а сынуля твой?

Батя аж крякнул. (А я и подавно.)

— Если кто и носит метку Нечистого, так это твой отпрыск, — продолжал дядя Уну. — Еще от матери его эта скверна пошла. Я ведь тебе тогда еще говорил: не женись на певичке, блуднице беспутной...

Я впился когтями в ладонь. Это покойная матушка — певичка? Блудница? Мама, которая, по кухаркиным рассказам, молились с утра до ночи, объездила все святые места в округе, вымаливая сына?..

— И дело не в черных радужках глаз, — вещал обличитель. — Сие имеет более простое объяснение. — (Многозначительная пауза.) — Но были явлены Приметы. Эти видения, гнусные фантазии... Да уже само имя его. Ничто не случайно, высший промысел был в том, чтобы отметить дитя сие. Если человек зовется "Порождающим-Демонов" — это значит, раньше или позже он их породит.

— Демонов? Да ты чё... — опешил батя.

— Не демонов в прямом смысле, — возвысил голос дядя Уну, — но демонов порока, сиречь — грехи. Скверна, как и богомерзкие твари — есть равно порождения Сокрушителя. Все мы грешники, но Тауо-Рийя уже рожден с печатью на челе, и ее не смыть ничем, можно лишь не усугублять положения. Тебе, Ний, следовало бы пестовать мальчика строжайше, прививать ему почтение к слову Божию, чаще водить в храм... А ты только потакаешь его вольнодумству, гордыне и сластолюбию.

— Да разве ж я...

— И сам подаешь дурной пример. Уж в этом мальчишка — точная твоя копия. Он вежлив на словах, а в душе — строптив и непочтителен. Он лицемер, и лжет умело, привычно, не краснея. — (Я зарделся.) — Ты даешь ему непозволительно много воли и излишне денег. Он еще сопляк, а уж пристрастился к вину и блуду. И в этом — твоя заслуга. Зная тебя, нетрудно предположить, кто в первый раз самолично повел его в дом терпимости или, по крайней мере, дал денег.

Батя не выдержал:

— Велика беда! Парень же должон мужиком становиться! Надо, поди, и сноровку кой-какую иметь. Или, по-твоему, лучше сохнуть полжизни за книгами, а потом не знать, чего с молодой женой делать? Отродясь у нас такого...

— Не пори чуши! — оборвал дядя Уну сердито. — Надо ж соображать, с кем имеешь дело! У него теперь в голове одна дрянь да блуд. Мальчишка неглуп, может, и добился бы чего путного, занимай он свой ум более достойными предметами. И ведь то же самое ты вытворил с Китуа-Таи, когда тот был подростком, а ты — молодым болваном. Необходимо иметь закаленную волю, чтобы предаваться искусам, не становясь рабом их. Быть человеком зрелым духовно, а не только телесно. — (Ага, ближе к старости.) — Сюда же — пьянство и дурная компания.

— Да знаем мы его компанию...

— Ты НИЧЕГО не знаешь, — громыхнул дядя Уну. — Один из его дружков вчера исповедался уже Его святейшеству. Да, мой дорогой. И сболтнул, что твой поганец-сынок предсказал-де ряд событий, которые потом действительно имели место. Заодно, кстати, поимку и казнь известного бандита Эльяро-Уаари.

Я чуть со стула на кувырнулся. Элью-Задиру таки повесили? Ё-моё... Так вот, почему Гром тогда орал: "За что ты его?.." Постойте-ка, так это... Гром? Нет, не может быть...

— ...повезло еще, что он пока сидит под замком. Остальные, шпана из остатков банды, уверены, что Тауо-Рийя просто донес на их главаря страже. И это тоже не лучший вариант, поскольку на него теперь объявили травлю. Так что из дома его не пускай ни на шаг... М-да. Не исключено, что эта история как раз и подлила масла в огонь, но так быстро все развиться не могло, тут явно виден чей-то умысел...

Я сполз на стул, зажимая себе рот, чтобы не пыхтеть слишком шумно.

Громик, лучший друг, принял меня за слугу Наэва?.. Бред. Все бред, чушь несусветная. И ни в какой хитрый заговор не верилось тоже. Я почему-то был убежден, что все это — лишь рок, чудовищное стечение обстоятельств. Знал, и все тут.

Сверху гудел батянин бас:

— ...еще, чего доброго, помолвка расстроится... ...в Рий, точно, к чертям свинячьим, и на подольше. Так оно и надежнее...

Я через силу вскарабкался обратно.

— ...что ты, кстати решил, насчет долей в наследовании? — уже спокойным деловым тоном бубнил дядин голос.

— Дык рано еще.

— Зная тебя, я не сомневаюсь, что новая духовная уже составлена...

Дослушать-таки не удалось. За дверью раздалось шаги, и пришлось тотчас ретироваться. Шаги прошли мимо. Я уткнулся лбом в раскрытую книгу. Что урежут в наследстве, это плевать. Перебьюсь. Фигли нам, демонам? Натаскаем золотишка из Долины хаоса.

Но как быть дальше? Как жить во всем этом?..

Я встал, встряхнулся и, фальшиво насвистывая, вышел в сад. Я искал себе отвлечения. Поиграл с кузинами. Пробежался пару кругов по дальней аллее. Попинал тренировочный сукодрев. Но тревога внутри самозабвенно точила зубы. Моя спокойная и скучная жизнь стремительно разваливалась.

тетушка Анно

Чегой-то творится и хозяйском дому... неладное. Сердце у меня не на месте. И святой отец, вон, мрачный уехал... А служки-то хоть бы словечко в утешенье молвили. Так истуканами и просидели в людской, молчком трескали. Молва-то уж идет, работники на Йареле коситься стали. Нет бы успокоить людей...

Сам после в людскую спустился сказал только: поклёп, мол, все. И болтать лишнего не велел.

Заглянула давеча к самому — а уж он злой-сердитый, ой! Все-то нахаживал с угла на угол, сам с собою ругался: "Вот ведь, выучил поганца на свою беду... Читать он, вишь, горазд! Ученый, куда уж нам! К торговле, ишь-ка, душа не лежит. У меня, будто, лежала... Конечно, мы чистенькие выросли, работой ручонок не марали... А теперь еще и в дерьмо нас вляпал, умник! Вот дал Господь детей, мать их! Старшая искривлялась, теперь этот носом крутит, гаденыш. Зажрались..."

Я не стала дальше слушать. Оно правда, конечно. Не ценят дети родительскую заботу-то. И Тауле вздорный растет, своевольный. Да только, коли бы ты его поменьше шпынял, он, может, не так и безобразил бы...

Потом пошла к молодой хозяйке. Тоже морока с ней! Вот втемяшилось в башку, колом не выбьешь! С утра до ночи причитает: "помру" да "помру", "или я, или маленький, или еще чего дурное стрясется". Вот ведь, окаянная! Ну ладно, пришло худое на ум, так чего вслух-то об таком? Не ровен час, сглазишь! Тьфу, чур нас, чур! Охрани и убереги!

Оно, в самом деле, и понятно. Забоишься тут. Сколько лет в Герее живу, все дивлюсь: до чего тут с родами худо поставлено! Такое важное дело, ничего ж важнее нету! А они все самотеком пускают. Носить путем не умеют, рожать не умеют. Повитух толковых не сыщешь. Скорее уж кобыле жеребой лекаря приищут — кобыла ж денег стоит... Все сами, абы как, кабыть это простуда какая — авось, обойдется. А ну как не обойдется? Ведь сколько их мрет тут родами, дурищ, али болеет потом! Ну, как же так можно, ни себя, ни дите не жалеть...

Хозяюшка-покойница как, помнится, мучилась! Она потом, как совсем плоха стала, призналась мне: грешна, мол, смолоду гуляла-блудила много. Да тут это вроде как и не зазорно, если девка таскается. Только чтоб в подоле не принесла, а так гуляй себе. Вот она два раза от ребеночка-то и избавлялась. К бабке какой-нито ходила. Что ей там бабка та навертела, какое поганое зелье пить давала?.. Одному Богу ведомо, как хозяйка после того вообще родить смогла, Эруле-то нашу. А следующие восемь разков — выкинула. Все мальчика хотела... Младшая-то хозяюшка, хозяйского меньшого брата жена, каждые четыре года одну за одной выдавала, девчонок, правда, зато здоровеньких. И наложницы-чужеземки тоже, но то не в счет. И сама я троих родила... А за хозяюшкой все сверточки малые в саду хоронили, ревели с нею вместе...

Уж упреждала я ее: смирись, не перечь воле Держителевой. Не судьба, знать, тебе. Ты уж на возрасте, да внутре гнилая вся. Подорвешь остатние силы. Ай, язык бы мне тогда вырвать, каркунье старой! Ведь так и вышло! И на сносях пока, все худо ей было. А уж разрешалась тяжело...

А мальчоночка получился загляденье! Крепенький, ладный. Чудо господне! И не плакал совсем. Бывалоча, как положишь на бочок, так он и заснет, не шелохнется. А проснется, так лежит, гулит, ножками побрыкивает. Хозяюшка все рядом его клала, любовалася. Вот ведь: не зря столько претерпела! Сам-то так и сиял! Девчушки старшие тоже радовались, всё хотели с ним как с куколкой играться, до того хорошенький.

Одна незадача: что-то с глазками у младенчика. Как родился — были голубеньки, что твое небушко. А потом — раз! — и потемнели. Словно кто дегтем замалевал. Аж зеницы не видать, и взгляд сразу стал тяжкий, стариковский.

Ну, мало ли, почему глазки темнеют? Бывает. Перецветут... Это я хозяйке-то зубы заговаривала, утешала. А сама поклоны земные клала Вседержителю, да пресвятой Дьярве-Заступнице. Видали вы, чтоб у человека из темных глаза в светлые перецветали? Нет ведь. Разве что бельмами замстит... тьфу, тьфу, чур нас! Уже тогда я не верила, что обратно исправится. Только молила, чтоб ослабили порчу, ну хоть чуточку... Ан не помогло.

Так все и завертелось. Счастье короткое бедою обернулось. У хозяюшки, верно, уж горячка внутре разливалась. Ополоумела она навроде. Такое плела про дитё — грешно и повторять. Да ведь болезнь это, не вина ее, не взыщи с нее, Господи... Я хозяину не хотела говорить, а зря. Вона она, сердешная, что на Представленьи-то учудила! Как сына-то пред очи Раовы представила!

Ох, беда. А тут еще сам взъелся: неспроста, мол, малец на него не схож. И глаз-то черен, и рожа не та, и стать вся. Чего только не выискал, идол. А сынок-то был — ну вот копия сам! Так нет. И ребенок не его, и жена — паскуда, прижила невесть с кем.

Хозяюшка-то... Напрасно он это. Она женщина набожная, последние годы, кроме как в храм и не выходила. Себя, почитай, сгубила, чтоб только наследника самому принести. А что смолоду грешила — так за то уж отмолено, отплачено сториицей. Она дюжь-пять испытаний в храме Искупления прошла. Мало кто до конца выдерживает, а она стерпела. Все — ради сына. Сама я ее, голубушку, туда водила. А обратно, почитай, принесла чуть живую. Она перед людьми и перед Держителем чистая, чище нас всех. А что с мальчиком такое стряслось... Уж не ведаю, по какие и грехи...

А хозяин-то, знай, корил ее, угомониться не мог. Все выспрашивал, когда да с кем успела. Сам — похабник, прости Господи, каких свет не видывал... Только рану растравлял, будто не примечал, что жена хворает шибко, что умом уж не тверда. А она так и чахла. Все хуже и хуже, боли ее мучили страшные, кровью подтекала... Потом вроде как отсочала, на поправку пошла. Все говорила, поедет в Доао мощам святой матушки Оалу поклониться... А потом возьми, да преставься. Малышу только второй годок пошел. Как он кричал накануне ночью! Никогда не плакал, а тут...

Трое ден гроб стоял. Сам сперва метался, что зверь раненый. То ревмя ревел, то ругался грязно. Все крушил. Четверо мастеровых удержать его не сумели. Расшвырял их, мало до смерти не убил. Потом, один, стащил гроб в опочивальню, заперся и не пущал никого. Пил запоем. Так убивался... Говорил: "Жизни себя лишу. Это я ее убил. Свет не мил без нее, родной-единственной..."

Ан ненадолго его хватило. Скоренько опять за свое принялся. Нет чтоб слову женину поверить, на смертном одре сказанному! Все выискивал в мальце черты не свои, чужеродные... Зачерствел он душою. Дети ж без мамки остались, и Эруле, и Тауле-горемыка. А от самого не больно-то много им ласки перепадало. Его и дома по году-два не бывало... Пока младшая хозяюшка жива была, куда не шло, голубила их, а потом и та померла. Тоже горе-то было! И тоже накануне Тауле плакал шибко, ровно чуял... Непростой он, конечно, был ребенок...

Я тогда самому-то намекала, не жениться ли ему вдругорязь, чтоб детям хоть мачеха была. Сам посмеялся только. Что, мол, Анно, хошь, на тебе женюсь? Волю дам да женюсь, а? По-нехорошему смеялся.

Пестуна, вишь, Тауле приставил заморского. И где только приискал такого, смурного да на побои скорого? Вот тот мальчика и воспитывал. Он, я да дядя егойный. А тятька — как и не родной. Ни ему, ни дочке старшей. Да и сами они, брат с сестрой, что кошка с собакой. Эруле-то братца сперва все нанянькаться не могла, холила, ухаживала, помогала матушке. А потом как прям возненавидела его. Точно малыш виноват...

А у самого все дела да заботы. Богатство несметное копит. Детям. Только кому оно нужно, твое богатство, если тепла за ним нету?

Веруанец

Пророку ведома суть. Посвященным открыто многое. Но есть Знаки, по которым всякий смертный может понять, что где-то рядом плетутся не нити — канаты Путей, что могучая сила свивает меж собою Пути людские, направляя судьбы мира.

Варвары верят в знамения и чудеса. Но истинные Знаки — просты, почти неприметны. Это отступления от привычной логики бытия. Те странности, что разум объяснить не в силах. Если видишь что-то, чего не должно быть, если ход вещей противоествен — это Знак. Безразлично, пугает тебя это или радует, противишься ты или потворствуешь. Промысла Их не изменят потуги ни одного человека, ни тысячи. Предначертанное свершится.

Явление отрока, наделенного древнею мощью, безусловно, есть Знак. Отрок тот в поиске, жаждет понять свою роль в замысле Вышних. Уверен, он скоро обретет это знание, пусть и не с моей помощью.

Но это не первая странная вещь, коей я стал свидетелем. Знаки были и прежде. Волею Вышних меня, недостойного, занесло на край мира именно в ту страну и в ту семью, где был ребенок, также отмеченный предначертаньем Вышних. Я утратил право вопрошать. И не посмею, пока не получу подтверждения, что прощен Ими. Но кое-что могу расчесть и по явленным мне Знакам.

Первый Знак был ниспослан мне вскоре по приезде в Герию. Прошло меньше года. Вверенное мне дитя поразил тяжкий недуг. Тело его горело огнем и истаивало на глазах, и я видел, что огонь тот порожден не болезнью. Но и не одержимостью тоже. Я просил служителей их культа оставить ребенка. Я говорил им: это не демон терзает плоть.

Страшная агония била дитя, но то были чужие муки. Чужие речи выкрикивал он на языке, которого не знал прежде — языке моей родины.

Недостойный сын страны своей давно подозревал, что дни Веруана сочтены. Но мальчик поведал мне такое, чего не мог знать никто по эту сторону моря. Я спрашивал его, и он отвечал на чистейшем веруанском.

— Где ты?

— Мы поем.

— Кто поет с тобою?

— Все поют. Это последняя Песня.

— Жив ли еще Первый Лорд?

— Нет. Он давно пал у переправы. И из сотни Ближних девяносто девять лежат рядом с ним под мостом.

— Жива ли Первая Леди?

— Нет. Она билась рядом со мною. Я вижу ее голову. Лицо ее все еще прекрасно.

— Живы ли старшие принцессы?

— Нет, они пали рядом с отцом.

— Жив ли кто в замке?

— Нет. Все ушли сражаться. Младшим принцессам нянька успела дать быстрого яда, а с малышкой бросилась в ров.

— Живы ли Трое Посвященных?

— Нет. Они давно спят у Камня. А на Камне враги поставили помост и готовятся устроить пир.

— Весь Дом Инну пал. Кто же остался?

— Здесь только я и со мною несколько стражников. Мы отступаем обратно в замок. Еще есть последний из Ближних. По велению Первой Леди он убежит с поля боя и поедет за Наследником. Я знаю, он успеет прежде, чем мы допоем, и ворота падут. Прежде чем враги поймут, что Внутренний Замок пуст.

— Так принц Ароу жив! Где же он?

— Он далеко. Последний из Ближних увезет его еще дальше. Наследник будет жить.

— Но ты. Кто ты?

— Я не-воплощенный. Во мне лишь тень души, лишь отголосок Пути ее.

— Ты — безумный брат Первого Лорда!? Но ты ведь не можешь говорить!

— Да. Я могу только петь. И я пою. Я еще жив.

день дюжинный

Тау Бесогон

Поганый день. Снова торжественные приготовления с самого утра. С Учителем, правда, повезло — он со вчерашнего вечера пребывает в глубокой отключке и про меня позабыл. Зато батя помнил прекрасно и явно приставил кухарку меня караулить. Она так и вилась то тут, то там. Захочешь не сбежишь.

Тетка Анно приволокла прямо в комнату ведерный кувшин кипятка и таз. Я тупо вытаращился на это дело и поинтересовался:

— А в баню мне сходить не проще?

— Ишь, какой, баню ему! — Тетка Анно была, видно, еще зла за мою недавнюю грубость и потому сразу встала руки-в-боки. — Там уж все для роженицы приготовлено. Неча туда соваться. Со дня на день срок.

— Чего ты так уж? Большое дело...

— Ишь, умник! "Большое дело"! Эт' вам дитё заделать — ума не надо, а родить — это те не чихнуть. Молодая-то хозяйка ведь первородка. И дура к тому еще. Попа тощая, плохо это. А плод крупный.

— Ой, ну тебя с этими всякими...

— Совести у тебя нет, у паразита. На вот, сам велел новое все надеть. И еще сказал, чтоб дешевки на тебе никакой не было: только золото. Гривны эти сыми.

— Ага, сейчас разбежался.

(Ну, дешевка, бронза. Подарок это от друзей... Бывших.)

— Тьфу, стервец упертый.

Она ушла. Я оглядел обновки. Рубаха шикарная: темно-серая косоворотка, с золотным шитьем. Сапоги мягкой кожи с каблучкам наборными, пахнут прям вкусно. Штаны добротные: суконные, толстые. Зажарюсь. Ну, да и копье с ними. То есть — в них. Ха-ха. Не смешно.

К завтраку накрыли тоже по-парадному, в зале. Дядя Киту резался в кости с двумя старшими кузинами — на щелбаны. Батя сиял, как отполированный новенький ри. Ничего, моя кислая морда тебе удовольствие подпортит.

Он окинул меня оценивающим взглядом, резюмировал:

— Молоцца!

О! Я польщен, я рыдаю. Дядя Киту присвистнул и запустил в меня игральной костью.

— Вот что я тебе скажу, Таушка: симпотный ты парень! Это точно, да! Кр-расота! Есть, на что посмотреть. Гордюсь. Какой вымахал! Плечищи-то, а?

Но кузина Метиу тут же подгадила триумф:

— Расти дальше, Большой Лягух. Будешь толстый, как дядя Ний.

— Цыть! — одернул ее дядя. — Парень сегодня должен держаться, как князь. Неча его с настроения сбивать.

О да! Уж настроение у меня... Я подобрал кость. Выпала сторона "утро" или "единичка". Подбросил, поймал. Снова "утро". Правильно, мелькнула вдруг мысль, однажды утром вы меня не досчитаетесь. Завербуюсь к наэвым чертям в армию, и гори оно все...

Завтраком я давился сугубо молча. Батя кратко изложил кое-что из обсуждавшегося вчера в кулуарах, но и не более. Сидел весь красный (слишком красный, это уже нездорово), слушал дядины шуточки и улыбался в усы. Он тоже припарадился: шелковая рубаха, парчовая безрукавка, золотая блямба-медальон с вытисненной жабой, купеческим знаком, на толстенной цепи; борода подстрижена, подвита и даже надушена. В последнее время батя не душился, потворствуя мачехину капризу, а раньше любил. Памятный с детства запах рийского благовония — резковатый, дубленый, очень мужской — вызывал у меня смешанные чувства.

Отец крутил на пальцах массивные, тоже такие привычные, почти вросшие перстни. Я знал, в прежние годы ему случалось бивать этими перстнями, как кастетом, всяких охочих до купеческого кошеля. Это уж позже батя стал брать с собою охранителей... Он и вправду был мощь-мужик, борода еще огнем полыхает, хоть голова уж наполовину седая. Глаза серые, умные. На мои не похожи.

Мачеха была ужасно важная, хотя выглядела отвратно. Морда опухшая, бледная. Почему-то вдруг вспомнилось, какая она была на свадьбе: зашуганная блеклая девчонка, ни кожи ни рожи. Как косилась с ужасом на дородного супруга, чуть не втрое ее старше, и на нашу многочисленную шумную родню, понаехавшую со всей страны. Я слышал, как троюродные дядья переговаривались по пьному делу. "Чегой-то Ний такую невдалую взял? Не мог поглаже найти?" — "Поглаже больно рано начинают хвостом вертеть, а он, знаешь, с того разу на этом деле повернутый маленько" — "Ну! Хотел, чтоб беспременно девка была, с гарантией?" — "Ясно дело" — "А почем он знает, будто проверял?" — "Да шут его знает, может..." Мне от этих разговоров было противно, а мачехе — тем паче. Она украдкой утирала глазки платком и гадливо сторонилась батиной лапищи, норовившей ее приобнять. Мачеха поревела дня два, а потом они очень быстро сговорились и жили душа в душу. Женщины быстро привыкают к подаркам, к дорогим нарядам...

А я не женщина, я тот самый "раз", на котором батя "повернулся"...

Дом Ваарунов — небольшое, но добротное строение с увитым виноградом небеленым фасадом и каменным ограждением вокруг декоративного садика. Стоит третьим по улице Дюжь-пяти Апостолов, если считать от Восточных ворот. Из окна кабинета господина Вааруна хорошо просматриваются стена и башни княжеского замка. Убранство и внутри, и снаружи весьма скромное и подобрано со вкусом, хотя и мрачновато: все в каких-то серо-голубых тонах. Хозяйства никакого не держат: ни амбаров, ни мастерских, ни двора скотного. Лавки там своей или еще чего — тоже нет. Живут одним жалованием господина помощника Главного Стряпчего, чем весьма и гордятся. Нищие дворянчики. Видимо, по уши в долгах, иначе их так не прельщала бы идея породниться с зажиточными выскочками (да еще и по нашей нынешней дурной славе).

Ону Ваарун с моей сестрицей Эру — два сапога пара. Такие подруги — что ты, что ты. Ону не раз бывала у нас, но раньше я к ней не приглядывался. Теперь рассмотрел вполне. Ужас. Даже не столько страшна, сколько невыносима сама по себе. Умна до неприличия. И притом — вреднющая желчная стерва. Что твоя бритва, так и режет, только успевай поворачивайся. Когда она таращилась на меня во время обеда, создавалось полное впечатление, что я сижу голый. И духи у нее какие-то мерзотные, кислые.

Один знающий человек сказал: ум уродует женщину. Очень правильно сказал. Дело, конечно, не в том, что у нее с лицом что-то происходит. Просто теряется всякое очарование. Другой девке выдашь чего позаковыристей — она и уши развесит. А эта... Ты ей: "Славная нынче погодка", а она тебе: "Это, знаете ли относительно. Растения вот, например, в жару изнывают без воды".

Этот... ком-плен-мент отвесишь — тут же тебя и расчехвостят. Мол, и говоришь нескладно, и лжешь неумело. А на кой, спрашивается, черт я стану ее нахваливать, если она мне не нравится? Тощая, плоская. Черты какие-то мелкие, и зубки такие же меленькие-остренькие. Нкоатуцури ты моя. И движенья все угловатые: как не подойдешь, везде локти торчат. Эру наша и то поприятнее будет, покруглее. А Ону — ну прям рыба пересушенная, только костями давиться...

В общем, мы сидели за столом: господин Ваарун с женой (милая женщина, Ону — не в нее) и дочерью, еще парочка каких-то их стареньких родственниц (не то бабушки, не то тетушки) и мы с батяней и дядей Киту. Шаркала туда-сюда пара совсем уж древних слуг — по ходу весь их штат. В саду на дереве сидела наша Кошка — верный охранитель всегда начеку. Все очень по-семейному. Старшие кушали, беседовали непринужденно. Батя с дядькой травили байки, что поприличнее, веселили дам. А мы с Ону замерли друг против друга, прямые как два штыря, и каждый недружелюбно буровил противника взглядом. Я честно пытался ее разговорить. Раза три. Но сами понимаете, что из этого вышло. Тянулось все это кошмарно долго. Ненавижу нудные застолья. Наскучив созерцанием юной девы, я, кажется, даже задремал. Просто уронил голову на руку и тут же прям провалился. И привиделось мне следующее.

Как будто я в большущем зале, очень светлом и таком огромном, аж стен не видать. В воздухе вокруг плавают волшебные светящиеся шары, и ничего их не держит, а внутри что-то сияет и перемигивается. Светляки что ли? Но светляки не летают... Я, который я, очень хочу потрогать колдовские шары и выяснить, что же там такое мерцает. Но я, который во сне (явно ученый-алхимик), не обращает на них внимания. Я, который во сне, тоже сидит за столом, но каким-то чудным, из тонюсенькой полоски неведомого металла, отполированной, точно зеркало. Ножек внизу, кажется, вообще нет. И на столе том — не реторты, колбы-склянки, не лапки жесткокрылов и не амулеты. На нем — рисунки. Люди. Всякие. Мужчины и женщины, большие и маленькие. Все голые, или без кожи, или вообще один скелет, или тело рассечено пополам: отдельно зад-перед. Странные, но все неправильные: какие-то чересчур широкие, толстые, горбатые или долговязые, со слишком маленькой головкой или длинными руками. Особенно гадкие — низколобые плюгавые карлики с хвостом с кисточкой и чешуей на спине. Я, который я, очень хочет исправить человечков-уродцев, хотя совершенно не умеет рисовать. Может, я, который во сне, тоже не умеет и учится? И вовсе он не алхимик? Или он прикидывает, в каких монстров можно превратить людей своими заклинаниями? Я, который я, пытаюсь сказать: не надо! Люди и без того так себе, зачем их еще дальше портить? Но тот, который во сне, все чиркает и чиркает пишущей палочкой по почти прозрачному белому пергаменту. И уродцы вдруг начинают оживать, и поднимаются с листов, наливаясь плотью, раскручиваясь, точно свернутый жгут. Очертанья их тел бесконечно меняются, колеблются подобно пламени, превращаясь из человеческих в звериные и обратно...

Я очнулся, поморгал, тряхнул головой. Никто не заметил моего забытья. Значит, оно длилось лишь несколько мгновений. Какой гадкий сон! Покойница тетушка всегда говаривала: которые дети много выдумывают, тем потом кошмары снятся. Истинно так...

Но вернемся к нашей проблеме. Проблема ковырялась крошечной вилочкой в пирожном и смотрела в окно на Кошку. Вопрос: как же быть? И тут на меня снизошло озарение. Лучший и первейший мой союзник против неизбежной нашей свадьбы — сама Ону. Вот кто поддержит меня в сем нелегком начинании. Следует лишь слеганца подготовить почву.

Обед кончился, старшие остались в столовой, а нас выперли прогуляться по саду. Я вежливо взял Ону под ручку (в ребра тотчас уперся острый локоток). Вблизи она уже не казалась такой грозной. Щуплая маленькая злючка, лет на пять меня постарше. Я разыгрывал добродушного неотесанного увальня, а она сыпала изощренными колкостями. Так мы гуляли, и для меня все более очевидным становился тот факт, что Ону меня боится. Так боятся дикого опасного животного, сидящего за не слишком надежной решеткой в фургончике бродячих циркачей. Ну конечно, образованная девушка из приличной семьи... А тут вдруг такая образина, которая с трудом удерживается, чтобы не есть в гостях с ножа и, наверняка, вместо подписи ставит крестик. Уверен, Эру ей больше рассказывала про мои пьяные дебоши, чем про мои познания. Что ж, нам же лучше. Вообще, я довольно обаятельный, симпатичный парень ("симпотный", как выразился почтеннейший дядюшка), но если прижмет, и добряк может прикинуться полным засранцем. Зачем тебе, детка знать, что я нерешительный мечтатель, буквоед, кропающий стишки? Правильно: незачем. Нет, для тебя я развернусь совсем другой стороной. И это буду тоже я, но не совсем...

И не то чтобы я был такой уж отпетый похабник, но... В конце концов, цель оправдывает средства. Пусть прикинет перспективы супружеской жизни. Я цирли-манирли разводить не стану, это уж точно. И не такая уж она уродина. При других обстоятельствах, спьяну там, или если б она очень попросила...

Впрочем, она как раз не просила. Она метала в меня гневные взгляды, вырывалась и шипела:

— Мастер Ируун, вы в своем уме?! Вы что себе вообразили?

— Ну, душечка... ну, моя цыпочка! Мы ведь почти что муж и жена... Ну, в залог нашего будущего счастья...

— Отпустите меня немедленно!!!

— Ну, один поцелуйчик!

— Уберите руки! Ваша дикарка смотрит прямо на нас! Оно все расскажет вашему батюшке.

— Да она глухонемая.

К горлу подкатывал нестерпимый удушающий хохот, но я терпел.

Прощаясь у дверей, супруги Вааруны смотрели на меня очень сладко. Для них подобный брак был более чем желанен. Я кланялся и был сама учтивость. Батяня тоже воодушевился, явно не предполагая, какую смачную истерику закатит Ону вечерком своим родителям.

Кошка, почесывая когтями под челюстью, напоследок вдруг тоже решила высказаться:

— Отцу-Демонов нравится эта женщина-женщина? Пятнистая-Кошка ее поймает, принесет. Легко. Надо?

— Погоди пока.

Я усмехнулся. Думаю, Ону слышала.

На обратной дороге я был милостиво отпущен к морю искупаться. Кошка, ясно, последовала за мной, но на некотором отдалении, я скоро и забыл про нее.

Вот оно — истинное наслаждение! Забравшись между валунов, по пояс в воде, я содрогался в беззвучном хохоте. Как она на меня смотрела, Бог мой! Как смотрела! О, у меня поистине талант внушать отвращение таким вот спесивым клушам! Глубоча-а-йшее отвраще-е-ние!

Йар Проклятый

Дед, помнится, так говорил: "Проклятый свое ярмо век за собой таскает. Куда ты, туда и оно". Ну вот оно и бахнуло. Как чаял, не след было тогда... Авось, и обошлось бы. Ан нет, показал, дурень, рыло-то свое, силу бесовскую. Теперь уж добра не жди.

Как когда парней из Серебряных Ключей шугнул. Подстерегли они меня, бить хотели. Вот со страху и... Поймал я их за взгляд одного за другим. Приморозил, сталбыть, и давай Бог ноги... Думал, отвертелся. А назавтра пришли гуртом, человек двудюжь народу. Чуть хутор не пожгли. Насилу их мать уняла словами Божьими, из Книги Книг...

И тут тоже. Слышу: гомон. Выскакиваю из свинарни, глядь — у ворот целая толпа. Орут:

— Вот, вот берлога Нечистого! Вот где изверг притаился!

Господи, думаю, неужто?..

— Святого отца вперед! Пусть хвалу на дело ратное прочтет!

— Подайте нам его!

— Мы его щас в клочки!

Толкутся. Злющие. На воротах виснут, кто чего орет, ворота ломают. Мужики наши, мастеровые, подтягиваются. Тоже неладное почуяли. А те, знай, глотки дерут:

— Внутре его ищите, в домине!

— Щас мы Чернокрылого скрутим!

— Ей, выходи, Вражина, по добру!

Так и есть. Благодарствуйте, стало быть, хозяева, за радушие, за гостеприимство ваше. Приютили выродка, на работу наняли, роздых дали... Господи Пресветлый, им-то за что? Сломают ворота, как пить дать, разнесут все, а то и прибьют кого до смерти, вона их сколько...

— Наше дело правое! Во славу Держителеву!

— Круши все, громи!

— Э, ты меня дубиной-то не долби! Меня-то за что? Я тя ща самого приложу!

Мастеровой наш подходит, с топором:

— А ну, слезь-ка с воротины! Ишь че удумали...

И другой тоже:

— Валите отсюдова, не то худо будет!

И еще мужики наши бегут, с вилами, с оглоблями, кто с чем.

— Не надо, — говорю, а сам пока за кустами хоронюсь. — Раззадоришь только пуще. Авось, пошумят да уймутся. А нет, так выйду, чего уж...

— А! Вон он гад!

— Вылазь, отродье, видали уж тебя!

Все, заметили... Не угомонить их...

— Пригрелся, злыдень!

— Гнездо нечистое, обитель разврату! От Наэ все ихнее золото! Они тут все давно уж души-то продали!

— Точно! Сестру мою обрюхатил. Это он, я точно знаю! Я ее спрашиваю: кто! А она говорит: он!

— Кто он?

— Да щенок хозяйский!

— Истинно вам говорю: это сам Нечестивец во плоти!

— Не допустим, чтобы нечисть среди людей шастала!

— Несите бревно, ща мы их на таран!

Хари озверелые, ничего людского, сами, аки демоны... Господи, неужто это — всё? Неужто вот он весь и есть — Путь мой?

— Наддай, братушки, уже трещат!

— Да кости мои трещат, мать вашу!

— Подсоби, я наверх взлезу и студова, изнутря открою!

— Взлезь, взлезь! — орут мастеровые. — Ужо встренем!

— Не суйся один, дурак! Ну как Сокрушитель на тя зыркнеть и — ага!

— Ай, портки порвали!

— Ничё! В ихней вражьей домине этого добра навалом!

— Бесовское ж добро, э?

— Да вон священник нам его и очистит. А на копья он еще нужен...

А наши мужики с ними еще и свинячатся:

— Ага, вона оно, дело ваше святое! Один грабеж на уме! А ну как стражу кликнем?

Тут священник вперед выходит. Молодой, статный.

— Не сметь! — рявкает, — Скверна на доме сем! Не ради грабежа вы здесь, но для благого дела! Не могите нечистых вещей касатися! Ищите обращенного Нечистым! Ищите подменыша!

Меня, сталбыть. Хоть и сам святой отец-настоятель сказал, что нет, мол. Да им-то все равно.

Сдамся. Авось, хоть дом не тронут...

— Огня! Огня!

— Всё, что ль, палить станем?

— Зажарим их, кровопивцев!

— Ищите обращенного! — священник опять. — Его нужно предать очистительному огню!

— Вон он, гад! Зырит!

Стою перед ними, как чурбан. И удрать нельзя, и вперед нельзя — ЭТО вылезет.

— Уходите! — кричу. — Уходите, пожалуйста! Будет худо... Не надо этого!

Не слышат.

Господи, нет!

Нет, Боже милостивый...

Ворота...

Падают. Медленно-медленно...

И бурлит уж внутри... Как тогда... только хуже...

Активация

Ой, как много людишек! А сколько шума! Факелы. Оружие. Злоба. Красота!

Станцуем?

Зачем пришли, людишки? Палками помахать? Корпус в сторону. Опять в сторону. Брось-ка, палка тебе не поможет.

Раз, скользящий в висок.

Два, в горло. Что хрипишь? Я только наметил.

Три, между глаз. Медленно думаешь.

Почему функционирует только одна рука? Потеряна подвижность. Ничего. Этим хватит и трех конечностей.

Делаю оборот вокруг себя, подсекая тех, кто попадает в зону досягаемости.

Забавные людишки. Зачем же вы пришли, раз не хотите драться? Не хотите умирать? Так защищайтесь!

И раз, и два, и три! Полета-аем.

Куда же вы? Мы только начали. Я вас пока и не убиваю. Ну?

А тут у нас кто с длинной палкой? Потанцуем?

Удар.

Повреждена голова.

Дезактивация.

Раомо Имм-Ар

Увы, все оказалось не так просто. Я потратил не меньше Такта на проверку того, как искомый признак проявляется в нескольких поколениях, и остался недоволен. В итоге пришлось нарушить негласный закон, согласно которому основная доля мутационной изменчивости должна приходиться на мужские особи. Неполноценной усеченной хромосомой я обозначил как раз женский пол.

Конечно, платой за это будет более высокая смертность, плюс наследственные болезни, которыми будут болеть только женщины. Невежде Наэро я объяснял это на примере таких заболеваний, как дальтонизм и гемофилия, существующих в мире, созданном, кстати, одним из наших, Прогрессоров. (Наэро почему-то в восторге от этого его раннего и не слишком удачного творения.) Братец очень смеялся, говоря, что если одна из наших рас пойдет по пути научного прогресса, ученые будущего себе голову сломают. Как это: у всех видов на планете обычный принцип кодирования пола, а у древесной собаки и у людей — все наоборот! Начнут выдумывать про потомков инопланетных цивилизаций и прочую чушь.

Что ж, пусть. Иного решения я все равно не видел. Мне непременно требовалось, чтобы искомый признак проявлялся только у женских особей. Не признак — Дар. Я назову его Даром Богини, моей Эниа...

Я выждал двадцать смен поколений. Все правильно. Рецессивный ген чувствительности к тонким энергиям передается по мужской линии, но проявляется почти исключительно у девочек.

И снова тесты, новые программы обучения.

Наэро самозабвенно штамповал разумных амфибий, и я почти забыл о нем, пока однажды на полигон не явилась существо, очень похожее на моих атиу. Оно было, может, чуть массивнее сложением, с более выраженным изгибом позвоночника и более сильным оволосением, но в целом...

— Раушка, слышь, у меня беда, — сказало существо голосом моего братца. — Они почти все стерильные.

— Кто стерильный, Наэро?

— Люди, кто же еще? Две трети женщин рождается с каким-то дефектом, у них эти все органы недоразвитые. В общем, черт те что.

Я был обескуражен.

— Какие люди, Наэро? Ты же занимался морскими расами.

— Ну вот, я в Форме человека, — он поскреб когтями волосяной покров на груди. — Это мужик. А вот тетька. — (Форма претерпела не столь уж значительную метаморфозу.) — Я их параллельно начал делать. Они славные, только там битый ген попался.

— Зачем ты всегда так торопишься? — упрекнул его я. — Неужели нельзя было просчитать все поаккуратнее?

— Ну, знаешь ли! — Наэро показал зубы с отчетливо выступающими клыками хищника. — Я тебя на эту планетку для того и звал, чтобы ты мне с расчетами помог. А ты меня конкретно послал и заперся со своими полу-богиньками.

— Я же сказал: доведу проект до ума, все тебе посчитаю. А раз ты в математическом моделировании не силен, то, уж извини, не стоит и браться. Я так понимаю, ты упустил системную ошибку в генокоде?

Тут Наэро захохотал так, что его Форма сменилась на привычного гротескного ящера:

— Ага, как же! Это ТВОЯ ошибка, вообще-то.

— Моя?

— Ну да. Это твои были расчеты

— Я тебе ничего не давал.

— Ну... — тут он замялся. — Я взял твои расчеты под полу-богов. А что оставалось?

— Расчеты... для атиу? — я ничего не мог понять. — Как они к тебе попали?

— Я думал, это просто один из альтернативных вариантов...

— Есть только один вариант, он же правильный и окончательный. Вон он, на полигоне. Я все миллион раз пересчитывал и апробировал, прежде чем его получил. Но ЭТО — не он.

Наэро покусал один из своих хвостов, поерзал и, наконец, сознался:

— Ну, там были черновики, я один и свистнул.

— Ты взял выброшенный мною черновик? — возопил я в ужасе. — Но это был просто рабочий расчет, очередное пилотажное исследование... Мало ли, что там могло быть!

— Ну, а чего тогда раскидывал неправильные варианты? — окрысился братец.

— Я виноват, что ты украл черновик с ошибкой?

— Да, ты, — и сам же засмеялся этой нелепице. — Я тебе доверял. Ты же мой старший брат и ты бог. Бог не ошибается.

— Бог не ошибается при Творении, — сказал я, понимая, впрочем, что никакие нравоучения братца не исправят. — Для этого сперва и проводится апробация, тесты. А ты создал вопиющий прецедент божественной небрежности.

— Да ладно, — Наэро махнул лапой, — у них уже начала оформляться легенда о том, что на них наслали кару за какие-то там проступки.

— Легенда — хорошее прикрытие, но... Ты говоришь, две трети рождается с тотальным бесплодием? Сколько их там? О, меньше ста тысяч... — прикинув в уме, я констатировал неутешительное. — Твои люди вымрут через Полтакта. Сожалею.

— Нельзя им вымирать, — серьезно сказал Наэро. — Люди должны остаться. Они получились точняк такие, как должны быть на этой планете, я чувствую! Они так и были задуманы.

— Мне очень жаль, но я специально просчитывал атиу отдельно, чтобы это были разные биологические виды. Нельзя, чтобы они смешивались с людьми, это приведет к ослабеванию признаков, которые я в них заложил.

Брат вперил в меня круглые янтарные окуляры и повторил с нажимом:

— Они должны остаться. Это было в идее планеты, еще задолго до нас. И твои ангелочки, и люди. Плевать, что один вид, они все равно разные. А своих ты можешь изолировать — и никакого скрещивания.

— Но они нежизнеспособны! — не сдавался я. — Это серьезный сбой. Нужно срочно вычищать всю расу или делать новую.

— Вот! Правильно! — обрадовался Наэро. — Поэтому дай мне чистовой вариант. Я по нему сделаю другую ветку.

— Но можно и из этой сделать выборку...

— Во! Отлично! Сделай. А мне дай ту матрицу, которая без тараканов. Есть, понимаешь ли, одна задумка: эти-то все черномазые получились, а хочется же разнообразия. Так я сделаю белую...

— Наэро, я не дам тебе матрицу атиу. Это отдельный проект.

— Раушка, ты мне друг или жлобяра подлая? — Наэро любовно посмотрел на полигон, где мои подопытные тренировали навыки письма. — Ну, выкинь эти магические способности, сделай, чтоб покрупнее были. Чтобы визуально отличались. И все. А тех, может, и правда — почистишь? Я уж основную работу всю сделал. Они знаешь, какие умные? Уже созвездия называют. Цивилизация. Поможешь, а?

тетушка Анно

— Ена, на фиг ты его-то по башке оглоблей треснул?

— Ты че, не видел, балда? Он как очумелый крутился, людей расшвыривал. В раж вошел. Он и нас бы всех порубал.

— А может, его и в правду эта... обратили?

— Ты че? Сказал же отец-настоятель, что нет...

— Да он, поди, Мститель, как эти тирийцы чокнутые.

— Темнота! Это боевое бешенство. Говорю же: озверел он, как в бою. Они не соображают ничего, и своих порешат, коли подвернутся...

Я сказала:

— Ну-ка отойди от него, дрянь такая! Прибил мальчика! Господи! Какое еще бешенство? Причем тут Мстящие? Что болтаешь-то?

Лаатря сказал:

— Тетя Анно, парень и впрямь не соображал, на кого прет. Ты сама видала, того он...

Я рассердилась:

— Сам хоть глупости не повторяй. Никакой он не бешеный. И не слуга Разрушителев. Вот вода святая. Вот я рисую у него на груди святой знак. Горит он? Нету ничего. Оставьте мальчика в покое.

— Тетя Анно...

— Всю голову разбили, ироды! Что вы стоите, как бараны? Несите в дом. Где Тень? Лаатря, рану-то прижми, вон как кровит у тя! Ох, горюшко! Да кабы не Йареле, нас бы тут спалили всех, вместе с домом! Совсем люди ума решились...

— Ну да, конечно! Не может простой человек с такой силой...

— Да помолчи уже!

Мелют не весть чего. Мстящие — никакие не сумасшедшие. Это обряд. Дозволение женщине на гнев и на месть за погибших родных...

А те все бубнили:

— Да боевое бешенство это, точно!

— Эка!

— Ну! Мой дед говорил, после него знаешь, какой стояк? У-у!

— Ниче, мы им тоже крутенько задали.

А, чтоб вас!

Свиньи выбрались из незапертой свинарни и безобразничали в саду. Приструнить их было некому. Работники гонялись за ними, но близко подступиться не решались.

— Лови, лови ее, курву!

— Ай, бодается!

Я сказала:

— Шут с ними, после загоним.

Хозяева в отлучке. Работники суетятся без толку. Служанки все попрятались, помощи не дождешься. А девчонки хозяйские переполоху только рады, выскочили, принялись за свиньями носиться. Господи...

Ёттаре еще вылезла, дурища. Хохочет:

— Забегали, мрази рыжие? Хоть бы вы все тут друг дружку сожрали, твари бешеные!

— Ох, уйди ты от греха...

Побежала я в дом. Туды-сюды. Не знаешь, за что вперед хвататься. И самого, как на грех, все нет. Работников-то не сильно зашибли, только Лаатрю маленько. Зато Йареле — что твое полотно белый. Чуть жив. Что ж ты, милый, на себя все тумаки-то притягиваешь?..

А тут и Эруле прибежала. Они с хозяйкой молодой в дальнем конце сада гуляли (ох, и слава Богу!). Хозяйка, конечно, в крик. Эруле ее сразу и увела, уложила, служанку приставила. Потом воротилась, сказала мне:

— Тетушка, иди в дом. Я разберусь тут.

— Спасибо, милая.

Всех я куда-нито распихала, ушла я к себе в каморку, заперла засов да так и повалилася.

Господи, Владетель хором небесных! Смилуйся над рабою недостойной! По что караешь, Всемилостивец? По что рвешь сердце материнское? Уж как хотелось мне повидать моего сынка, моего Гъёллере! Уж я-то гадала, куда он делся! Чаяла у него для Йареле поруки испросить...

А он — вона как. Сам пришел. Лицом-то гневен, страшен. Праведный ли то гнев, Пресветлый? Что кричал он в глаза мне, родный мой сын? Кричал, что проклята я. Что дом наш проклят. Что верховодит в нем Нечистый. Велел, чтобы мальчика невинного убили, чтоб все пожгли...

Оборвалося что-то внутре. Замстило очи крыло черное. Черным-черно. Свет не прольется. То ли слыхала я? Может, бесы нашептали мне в уши? Может, ветер насвистал? И не Гъёлле мой велел тем лиходеям, чтоб громили все, чтоб сожгли дом наш? Зачем же позволяешь Ты это тому, кто слово Твое лишь нести должен? Зачем допускаешь его до греха?

Тяжкий камень лег на сердце. Не снести мне той ноши. Не уразуметь промысла Твоего.

Тау Бесогон

Домой я, по понятным причинам, не слишком торопился. Поплескался, пошлялся по пристани, послушал, как завывает на Рыночной площади чокнутый монах. Оказывается вот-вот настанет конец света, ибо явился Искуситель под личиною человечьей и скоро нам всем хана. Короче, как обычно. Вещун, однако ж, собрал вокруг себя изрядное количество каких-то потрепанных оборванцев. Толпа гомонила, волновалась и явно жаждала действий. Сейчас пойдут чего-нибудь громить...

Рыночную пришлось обойти кругом (с основательным заходом в кабак). Я уныло тащился домой и думал: вот приду, а там уже человека от Ваарунов прислали. Скандал неизбежен. А если и не прислали, все едино батя возьмется мне мозги полоскать...

Но дома было все куда интереснее. Если б мы жили на границе, я бы сказал: война началась.

Ворот не было. Их снесло напрочь: одну створку протащило почти до парадного крыльца, вторая болталась на честном слове. Весь палисадник перед домом перепахало так, будто здесь пронеслось все Наэво воинство, сперва туда, потом обратно. Отчетливо выделялись трехпалые свинячьи следы на клумбах. Тут же валялось несколько булыжников, палок и здоровенная дубина, вероятно переломившаяся (!) в руках у своего обладателя. У фонтана бегала бурая свинья и яростно трепала чей-то сапог.

Тут за спиной у меня возникла Кошка (она, оказывается, все время так и следовала за мной).

— Кхадас, — рыкнула Кошка и бросилась куда-то в кусты.

— Полный кхадас, — согласился я.

Я шел по руинам к флигелю и не мог отделаться от мысли, что сейчас узрю изувеченные трупы.

Трупов не было. На кухне вполне живые рабочие держали Лаатрю, нашего мастерового, который охал от боли и крыл всех по матушке. Лекарка Тень штопала лаатрин бок и тоже ругалась. Я спросил, что случилось. Меня послали.

В зале сидели, насупившись, батя, дядя Киту и наш управляющий, точно три истукана. Поодаль торчал четвертый — моя сестрица. Тетка Анно плакала и утиралась передником. В людской тоже кто-то причитал. Сестриц, вероятно, разогнали по комнатам. Но они никуда не ушли, торчали тут же, на галерейке, и перешептывались. Ух ты, Господи...

— Умер, что ль, кто? — не вытерпел я. — Чего вы молчите все?

— Сядь, — приказал батя. — А ты, Анно, успокойся и расскажи еще раз толком.

Кухарка сообщила следующее. За время нашего отсутствия на дом напали. Человек двудюж, а может, и поболе. Кто напал, не знает. Сперва кричали бранными словами, а после сломали ворота и кинулись во двор. Тут прибежали мужики из мастерских и все стали драться. И наших побили. Но в дом нападавшие не попали, потому что их разогнал Йар. Потом вырвались свиньи, погнались за бандитами по улице и многих покусали.

Закончив свой рассказ, тетка Анно поспешила к мачехе, стенавшей наверху. В залу вперлись Ена и другие работники и, видно, имели что-то добавить, но батя объявил:

— Баста. Вопрос покудова закрыт.

Подсчитали ущерб. Двое рабочих малость помяты, Лаатрю порезали, но важных органов не задели. Йар получил очередную здоровенную шишку, но скоро пришел в себя. У тетки Анно поломали ухват, с которым она вышла сражаться. Окривела самая большая свинья, то есть свинюк. Полсада превратили в пашню. Раздолбаны парадные кованые ворота. Пропали двое вил, в том числе навозные, оглобля и белье, что сушилось за флигелем.

Постепенно все улеглось. Ворота кое-как починили. Батяня велел прикрутить поперек несколько железных прутьев и заклепать болты в петлях, чтобы створки намертво заклинились. Явился Йар, ужасно смущенный своим геройством. Утверждал, что ничего не помнит. Он загнал обратно расходившихся свиней, полечил свинюка, помог повесить воротины и скрылся в недрах сада. Рабочим всем налили по кружке дорогого вина и велели держать язык за зубами.

Угомонились. Легли спать. Воцарился покой. Казалось, приключений на сегодня довольно...

В ночи дом потряс душераздирающий вой. Началось! Я в одной рубахе слетел вниз.

Мачеха вопила истошно, по-звериному, уже ничего не соображая. Все всполошились, зажгли свет. Кухарка чуть ли не на руках вынесла корчащуюся роженицу из спальни, спустила по лестнице и, отдуваясь, плюхнула на диванчик в зале. Побежала куда-то. Батя топтался рядом, хотел как-то помочь, но, похоже, больше мешал. Сбежались прочие домочадцы.

Роженица не замолкала ни на миг, визжа примерно следующее:

— Ой, Господи-и! Ой-ой-ой! Ну, чего вам тут помазали-и! Чего пялитесь? Нашли развлече... Ой, ма-м-а-а! Ну что ты лыбишься, старый козел? Ему, вишь ли, радость! Вот подохну, а вы только моими муками упиваться будити-и-и!

— Чего, опять ложная тревога? — спросил батя.

— Нет, — пыхтя, бросила тетка Анно и обернулась к дяде Киту. — Позови, ради Бога, Тень свою.

(Видимо, та была у дяди в спальне.)

Неожиданно все перевернулось с ног на голову. Мы, хозяева, метнулись прочь, вжимаясь в стены, а старая рабыня с маху влепила молодой госпоже пощечину и рявкнула:

— Прекрати орать, не срамись перед мужем!

— Подохну я-а-а-а!

— Терпи. Терпи, береги силы. Дыши, как я тебя учила. Чаще дыши. Ялла, ставь воду живо! Отошли все от двери! Меету, да позови же лекарку! Скажи: роды начались.

— Не хочу эту ведьму-у-у-у! — вопила мачеха.

Она снова принялась выть и получила добавки.

— А ну тихо! Срам! Ты же женщина, имей гордость-то!

Кухарка сноровистым движеньем подхватила роженицу в охапку и потащила в баньку. За нею метнулась мохнолюдка. Все невольно потянулись следом, но тетка Анно обернулась и рявкнула:

— Вон! Не мешайтесь тута!

Никто не посмел ослушаться. Дверь закрылась, прихлопнув все звуки. Чужая боль разливалась, наполняя нас вязким беспокойством. Няньки увели девчонок в женскую половину. Батя до утра мерил шагами кабинет, теребил волоса и путано молился. Я лежал на кровати, как чурбан, и гадал, чем все кончится. Сказать по правде, на уме у меня были скверные мысли. Очень скверные...

На рассвете, в самый тревожный час между днем и ночью, дом огласился писком нового существа. Суеверная кухарка не пустила даже отца поглядеть на новорожденного. Перевесившись через перила, я ловил обрывки разговора.

— Чего, кто? Парень, я ж те сразу говорила...

— ...бу-бу-бу...

— ...слабенький... ну, обойдется, Бог милостив... порвалась шибко... не сможет уж, видно...

Я вдруг почувствовал, что ужасно устал, и сполз на ступеньку, прислонившись щекой к холодной балясине. Ну, вот и все. Вот и наследник рода Ируунов. "С гарантией", мать его...

день дюжь-первый

Уллерваэнера-Ёррелвере

Самое прекрасное из существующего на свете — это пробуждение Господнего мира. Еще не омрачено чело Держителево людскими прегрешениями, воплями страждущих, смрадом бытия. Мир чист, как был он чист в первый миг творения. И заключенная в нем красота может явить себя нам, но лишь при условии, что мы ничем не нарушим ее безупречной незамутненности.

Я вышла из дому, чуть только занялся рассвет и начал рассеиваться туман. С собою взяла Хромулю и Ремешка, дав команду "Тихо!" Мы спустились к морю и долго шли вдоль полосы прибоя, пока не покинули пределов города, и ветер не унес в сторону суетные запахи порта.

Здесь было покойно. Я отпустила щенков, и они тут же понеслись, вздымая брызги; взбирались на большие валуны и охотились за глянцевитыми крабами, бочком догонявшими отливную волну. Они, так похожие на нас, были чисты перед Всевышним, ибо собачий разум не может породить дурных помыслов.

Я вознесла Утреннюю хвалу, глядя прямо в лицо восходящему солнцу. Оно еще не успело налиться изнуряющим жаром, первые лучи несли лишь свежесть и Господне благословенье всем твореньям Его на новый день и на продолжение жизни. Оно пало и на меня, и тогда я запела. И в песне те строчки, что вертелись последнее время у меня в голове, сразу же обрели свое место, раз и навсегда сложившись в цепочку образов, которую останется лишь закрепить на бумаге. Тогда всякий, чье сердце открыто, прочтя, воскресит их в том же виде, в каком они явились впервые.

Исчерпав вдохновение, я дала собакам команду держать круговое наблюдение, и вошла в воду. Море здесь даже в зимние месяцы ласково и всегда готово принять сухопутного гостя. Я нырнула глубже и сквозь стеклянистую толщу смотрела, как растворяется в воде теплый свет.

Ветер быстро осушил мою кожу. Я оделась, убрала волосы и достала из сумки последнюю работу своего ученика (почему-то присланную со слугой). То было вольное переложение фрагмента из поэмы Лоатеттарэ. Примерно в том же размере, насколько это возможно для столь разных по звучанию языков.

Я никогда не сталкивалась с герской поэзией, кроме тех ее перлов, что горланят на улице подвыпившие гуляки. Что ж, этот образчик весьма недурен. Я поймала себя на том, что мне все больше нравится герский — если он правильный и литературный. Есть своеобразная прелесть в этой избыточности гласных звуков, переходящих один в другой.

Перевод имел мало общего с оригиналом, однако, прекрасно передал настроение. Вот, что сочинил мой ученик:

Если, облачко, вернешься

В те края, где я родился,

К крыше хижины рыбацкой,

Что у берега морского,

Где промчалось мое детство,

Где провел свою я юность,

Там, где на столе смоленом,

На скатерке домотканой,

В теплом свежем каравае

Позабыл навеки радость

Счастье я свое оставил.

Там, где на лугу зеленом,

У отрогов гор безмолвных,

У порога девы юной,

Что поет подобно птице

И рисует тонкой кистью

Алым, золотом, лазурью

Облака над той долиной,

И закат, и брызги пены,

И глаза безумных пэри,

Что встают из волн пучины,

Там, у милого порога,

На котором на рассвете

Дева, расплетая косы,

Волос золотой обронит,

Там, куда упал тот волос,

Потерял покой и сон я,

Сердце там свое оставил.

Там, где запоздалый путник

Снежной бурей похоронен,

Где зима стоит полгода,

Где застынут водопады,

Реки льдом скует Владыка

Там, где только соль морская

Неподвластна снежным чарам,

Там, где край суров и светел,

Словно нрав людей Поморья.

Там, куда мы все вернемся,

В лоно Матери-Собаки,

Там, где вместо солнца всходит

Медно-рдяная секира

Пролил я всю кровь до капли,

Там и сам на век остался.

Если ляжешь первым снегом

Ты к ногам моей любимой,

Если с ветром разнесешься

Над горами и над морем,

Если выльешься дождями

На луга, что в той долине,

Окунись ты в это море,

Заберись на эти горы,

Припади к земле родимой.

Я любил ее безмерно.

Записав на полях короткое замечание (я все же просила сделать именно перевод, близкий по смыслу), я убрала бумаги и задумалась. Немного нашлось бы людей, способных оценить, но некоторым знатокам, безусловно, было бы интересно прочесть двойное издание, где на одной стороне идет тирийский, а на другой — герский перевод. Появление подобных работ могло бы способствовать сближению культур, большему взаимопониманию. И, кроме того, облегчить изучающим язык их нелегкую и подчас скучноватую задачу.

Я не столь хорошо владею герским, но, полагаю, стоит попросить Тауо-Рыйя перевести (уже по-настоящему) несколько небольших произведений. Возможно, из этого и могло бы что-то получиться...

Не утерпев, я показала работу папе.

— М-м... Изящно, — покивал он. — Это Тауле?

— Да. Я просила сделать перевод, а он вот... Кстати, не знала, что ты уже рассказывал ему о Лоатэттарэ.

Папа улыбнулся удивленно.

— Не рассказывал. С чего ты взяла?

— Просто откуда еще Тауо-Рыйя мог узнать такие подробности? Что Лоатэттарэ был родом из простой рыбацкой семьи, о его трагической любви и столь же трагической гибели в бою...

Я невольно запнулась. В бою с герскими захватчиками. Величайшего поэта моей родины зарубили какие-то кровожадные выродки. Сколько прекрасных творений остались ненаписанными...

— Уллере, — папа погладил меня по плечу, — тут вот... Нам отдали небольшой старый долг за ученика.

Он протянул мне кошелек. Я сочла золотые, сжала с силой в кулаке. Теперь мне хватит на свадебный дар. Мы с Артой поженимся, и будем счастливы. Нельзя же вечно оглядываться на былую вражду наших двух стран. Нужно жить будущим.

Тау Бесогон

Было промозгло. От пруда тянуло болотом. Я, зевая, брел по аллее, в надежде, что Веруанец все еще наслаждается своими грезами. Но он воплотился предо мною прямо из куста.

— Доброе утро, Учитель.

— Прошу передать отцу твоему мои поздравления и пожелания крепкого здоровья юному господину, — казенным тоном изрек он.

Я открыл рот, закрыл.

— Вы всегда в курсе событий, Учитель...

— Всего лишь не пропускаю очевидного. Много ли человек пострадало при нападении?

Я раззявил рот повторно.

— Да нет. Йар напугал их какими-то фокусами... Судя по рассказам, он впал в то самое боевое бешенство, а то и чего покруче. А с виду такой тихий-смирный...

Физиономия Учителя приняла вид, уподобивший его мечтательной старой игуане.

— О! Знаков все больше. Жаль, я не был свидетелем... У него действительно совершенно неподходящий душевный склад. А вот у тебя, — корявый палец вдруг резко тюкнул меня в грудь, — у тебя как раз подходящий.

Я виновато развел руками.

— Ошибки нет, — Учитель по-птичьи кивал в такт шагам. — Просто тебя пока не задевали как следует за живое. Поверхностные вспышки гнева не в счет. Но натура себя покажет. И лучше бы это случилось сейчас, пока ты под моим надзором... Ты импульсивен и слишком легко реагируешь на провокации извне.

Ведусь, значит, на любую фигню. Здорово.

Учитель превратился в огорченную игуану.

— Против натуры я не властен. Равно как не могу ни вывести тебя на Путь, ни укрепить в следовании. Вы верите в то, что у человека лишь одна жизнь, и тебе трудно понять, что каждый из нас идет по длинному пути. Многое было до того, многое будет после. Но, единожды оступившись, ты теряешь все, чего достиг в череде перерождений. Ты возвращаешься к началу... Необходимо постоянно ощущать свое предназначение и следовать ему в каждом поступке. Путь — един и прям, он не терпит компромиссов.

— Если встанет перед тобой выбор: покинуть дом или сойти с Пути — оставь дом, — повторил я веруанскую пословицу.

— Дальше, — кивнул он.

— Если встанет перед тобой выбор: оставить любовь или сойти с Пути — оставь любовь.

Если встанет перед тобой выбор: умереть или сойти с Пути — умри.

Если встанет перед тобой выбор: убить или сойти с Пути — убей.

Если встанет перед тобой выбор: предать или сойти с Пути — умри.

Ибо тьма предательства застит взор, и предателю не узреть сиянья Вышних.

Он покачал головой:

— Ты крепко все затвердил, но я не могу пребывать в убеждении, что это знание впиталось в твою душу.

Да, оно въелось мне в печенки.

— Что ж, побеседуем сегодня о Путях, — постановил он.

— Ну, — я поскреб в шевелюре, упорядочивая мысли. — Поскольку мироздание подобно Колесу, все мы, люди, суть как бы его части: Обод, Спицы или Ось. С Пути-Обода мы начинаем. Это обычные люди, которые просто живут своей жизнью...

Учитель поморщился, но прерывать не стал.

— Потом душа взрослеет и переходит на Путь-Спицу. Такие люди живут уже на сами по себе, а ради других: они непременно должны кем-то управлять, или вдохновлять, или наставлять. Вот. Потом душа... не знаю, стареет, мудреет. Человек с Путем-Осью уже ближе к богам, он стоит над мирской суетой и призван решать задачи... Ну, нечто большее, высшее.

— Дальше.

Учитель продолжал кривиться, ну да ладно.

— Э-э... Колесо — трехчастно. Части его называют Ветвями Путей, и все люди делятся на эти три направления. Принадлежность души к Ветви неизменна. Мы можем сорваться, сойти с Пути, погубив тем все свои заслуги в прошлых жизнях, и вернуться к самой крайней точке Обода, но Ветвь свою сохраняем на всей череде воплощений. Вот. Ветвь Воли — суть единство силы и долга. Власть, закон, ответственность, борьба, порядок...

— Служение, — глухо буркнул Учитель.

— Д-да... — я чуть сбился. — Это у нас, значит, Воин, Лорд и... Страж. Воин просто служит своему долгу, делу. Короче, делает, что должно. Лорд — ведет, а Страж... не знаю, дает закон?

— Закон дает Лорд. Страж — блюдет, он в ответе за весь мир, подобно Рао Белокрылому. Дальше.

— Так, Ветвь Разума — это, понятно, познание. Тут у нас Знахарь, Наставник и Мудрец. Знахарь изучает и изобретает, Наставник — выводит на Путь, а Мудрец... м-м... зрит самое истину и цель всего сущего. Вот.

— Пусть так, — нехотя принял Учитель.

— Ветвь Чувства — это творчество, страсть, интуиция. Свобода, полет души. Тут Ремесленник (10), Бард и Пророк. Хороший Ремесленник — это всегда мастер своего дела, творец, увлеченный до самозабвения. Бард... не совсем удачное название (11). — Меня вдруг понесло, так что я не сразу заметил, как Учитель воздел удивленно бровь. — Он может быть даже не так и талантлив, его Путь в другом: он призван пробуждать таланты в других, пробуждать в людях все лучшее, светлое, зажигать огонь в сердцах, вдохновлять. Вот. Пророку же открыта самоё суть вещей, заложенный в них замысел Вышних. Реализация ведь всегда несовершенна, и Пророк видит как раз не само явление, а то, каким оно должно-было-бы-быть... А еще видит предначертания Вышних, то, что суждено. Вот.

Я, наконец, иссяк. Учитель взирал на меня с неопределенным выражением.

— К какой Ветви принадлежишь ты? — спросил он.

— Свободы, — я невольно ухмыльнулся. — Я разгильдяй по жизни. По ЖИЗНЯМ. На увлеченного Ремесленника не тяну, они ж все целеустремленные. Людей вдохновлять — тоже не мое. Может, я Пророк?

В прежнее время я за такое огреб бы хорошую затрещину, но теперь Учитель почему-то лишь насупился:

— Не шути с такими вещами, мальчик.

— Простите. Наверно, я просто беспутный, ну, не следую, как надо...

— Пока еще — нет, это верно...

Повисла столь длинная пауза, что я успел и заскучать, и поразмыслить.

Как, бишь, там говорит моя любимая учительница тирийского? Творческая натура я, во как. Ну, не знаю. Стихов вот прежде отродясь не писал, кроме разве похабных дразнилок экспромтом. Но если человеку без конца твердить, что у него душа поэта, его нет-нет да и пропрет... Вот вам, кстати и Бард — она, в смысле, Улле. Вдохновитель...

— Назови мне Ремесленника по Пути среди своих знакомых, — отмерз, наконец, Учитель.

Легкотня. Я навскидку назвал кучу народу из нашей прислуги и мастеровых (из тех, что потолковей), и не промахнулся.

— Знахаря.

— Э-э... Ону Ваарун, подружка нашей Эру, ну такая, востроносая.

Тоже — в точку. Форменная ведьма, любительница все и всех расковыривать.

Учитель кивнул.

— Воина.

— Лаао Тойерун, отцов компаньон. О! А еще — Кошка! — вдруг озарило меня.

Воины — они всегда как-то к воинскому делу и тяготеют.

— Безусловно. Еще?

Тут я замялся, и Учитель укоризненно погрозил корявым перстом.

— Эта женщина вас вырастила, держит на себе весь дом. Неужели не очевидно?

— Э-э...

Рот у меня сегодня так и открывался самопроизвольно.

— Тетка Анно — Воин?!

Учитель снова обошел меня застуженным тумаком и лишь вздохнул огорченно.

— Ты путаешь Путь, как устремленность души, и внешнюю видимость. Ладно. Назови мне Лорда.

— Батюшка мой, — сказал я.

Учитель сам его не раз так именовал, но почему-то не удовлетворился:

— Не совсем удачный пример. Увы, твой отец в шаге от того, чтобы сойти с Пути...

— Ха! Серьезно?

— Лорд должен вести людей, а не волочь на веревке силой. Более истинно следующий Лорд — твоя сестра.

Я проглотил смешок. Наша Эру-командирша? А впрочем, пожалуй. Сколько раз я молил Бога, чтобы даровал Эру яйца, и тогда батя получил бы сынка, о котором всегда мечтал — такого, как сам. Но боженька яйцами не разбрасывается, и Эру остается только строить прислугу да клевать меня.

— Бард?

Я назвал Улле-тирийку.

— Наставник?

— Мой дядюшка, который священник.

— Неверно. Он Воин, человек долга, не более. Впрочем, в твоем окружении действительно нет Наставника — к сожалению.

Людей с Путем-Осью и поминать не стали — они редко встречаются в природе.

Под конец я спросил, кем Учитель считает Йара. Он впал в отрешенную задумчивость.

— Не могу ответить. Вопросить я не в праве, а сам... Нет... Не уверен, — и махнул рукой в некотором нетерпении. — Ты свободен, Ученик. Иди и потренируйся сам, меня же оставь мыслям моим.

— До свидания, Учитель.

Пятнистая-Кошка

Кошке скучно.

Драка была — Кошка пропустила. Хотя, не драка, нет. Так, свиной навоз. Никого не убили даже. Дураки пришли, покричали и ушли — Человек-Неба всех прогнал, так. И тоже никого не убил.

Человек-Неба сердитый стал. Учиться не хочет. Говорить не хочет. Гадать тоже не хочет. Ругается на Кошку, гонит прочь. Кошка не уйдет никогда. Так будет: Человек-Неба будет Вождь, Кошка — Рука Вождя. Пусть ругается, Кошка подождет.

Кошка взяла Человека-Неба, повела на Мертвого-Воина смотреть. Надо с дома смотреть, с большого дерева. Очень тихо. Мертвый-Воин не любит, когда смотрят.

Мертвый-Воин раньше хороший воин был. Когтей нет совсем — все равно хорошо дерется, так. Кошка видела. Кошка сказала: славный воин, как имя? Сказал: нет имени. Сказал: умер. Мертвый-Воин. Ахха! Хозяева покарали, да. Значит, жертвы не принес, закон нарушил. Сказал: да, нарушил закон. Умирать надо. Умирать не хочет. Говорит: нельзя. Теперь Хозяева умереть не разрешают. Говорят: воин не будь, никто не будь, здесь мучайся.

Мертвый-Воин с пустотой дерется — как с духами разговаривает. Сперва пальцами песок бьет, потом встает, начинает руками бить, ногами. Лег-встал, прыгнул, ударил. Всем телом разговаривает. Видит врага перед собой. Только он видит. Бьет врага. От удара воздух свистит. Хорошо. Много хороший воин был, да. Жалко.

Человек-Неба пусть смотрит. Может, поймет? Воином хорошо быть!

К Человеку-Неба тоже враг приходит. Часто приходит. Человек-Неба грустный стал. Все спрашивает: как быть? Ахха! Зачем бояться? Зачем думать? Учиться надо. Станет большой воин — врага убьет, руку отрежет, себе возьмет.

К Кошке Ан-Такхай приходит — Кошка не боится.

Ан-Такхай — плохой. Много-много плохой. Хотел Кошку своей Рукой взять. Сказал: Пятнистая-Кошка — тоже духами отмечена. Сказал: Кошка — хороший воин, красивая женщина-мужчина, идем со мной. Кошка не пошла. Кошка знала: Вождь придет, Кошка будет Рука Вождя. А Ан-Такхай — не Вождь, не-человек, неправильный шаман. Не теми духами меченый, так.

Все говорили: Великий Вождь! Кхеос! Говорили: йох — много сильные воины, много злые. Такхай — самое сильное йохское племя. Говорили: Ан-Такхай руку йохских племен под себя забрал и еще руку рук заберет. Все йох его племя станут, и все утта-оху, и все утны, и все смелые воины. Говорили: так Хозяевам угодно. Теперь Ан-Такхай на острова пришел: островные племена к себе звать. Йох не плавают на лодках, никогда не плавали. Только по суше ходят, на верблюдах ездят. Ан-Такхай приплыл на лодке, сказал: станьте тоже мое племя, станьте как йох, или — умрите. Островные племена радовались: большое племя будет, много сильное! Рады были Ан-Такхай покориться, вместе воевать, так.

Громкая-Вода тоже радовался: такая честь! С великим Ан-Такхай породниться, дочь Рукой ему отдать. Тьфу, кхадас! Совсем от черного колдовства ослеп, правды не видел, так.

Ан-Такхай много-много сердился. Громкая-Вода тоже сердился, сказал: Кошка глупая, плохая дочь; Ан-Такхай оружие давал, подарки давал, дружбу предложил, иди с Ан-Такхай. Кошка сказала: нет, Ан-Такхай — неправильный вождь.

Вождь не может сам камлать, нельзя. Шаман — не может воевать, не может стать вождем. Ан-Такхай говорил: Хозяевами избран. Говорил: духам служит. Не тем духам служит. Неправильный вождь. Неправильный шаман. Зло в нем, всем плохо будет. Все умрут — птицы съедят. Никто не знает, Кошка знает. Камень сказал: так будет. Зачем такой вождь? Зачем такая война, когда все умрут? Совсем все.

Ан-Такхай придет снова. Кошка не боится. Кошка ждет.

Йар Проклятый

Свиней покормил. Шеи ихние начесал. Секача приласкал. Он же хворый теперь, секач, глаз-то вышибли... Так вот, в свинарне больше и сижу. Аль в лесу-саду хоронюсь. Мастеровые-то косятся, аж спина горит...

Свиней угомонил, а самому вот легче не стало. Оно, конечно, уговор нарушать — последнее дело. Да ведь чем дольше я тут сижу, тем крепче дом хозяйский подставляю. Думал, пережду. Авось, пока уясню себе, как дальше-то жить. Ан нет. Вот уж и лихо на хвосте приволок.

Дед говорил: проклятый сам себе беда. Делаешь ты чего аль в сторонке стоишь, добра хотел аль худа — все одно дрянь выйдет.

Про себя Дед так рассказывал.

Был он по младости ретивый да непоседливый. Всё какие-нито идеи его бередили, искания духовные. Прослышал про Веруан, загорелся, поехал туда учиться. Говорил: увидел в боевом искусстве способ облагородить дух. Выучился он на славу, а там и других учить взялся. Со временем стал и знаменит, и богат, и даже бывшие его ученики почитали его и приходили за советом. И вот нанял его какой-нито человек шибко знатный к сыну своему воспитателем. Уж как Дед его полюбил, того парня! Пуще сына родного. И удался тот лучшим из всех дедовых воспитанников: добрый и справедливый, отважный сердцем, развитый умом и тонко чувствующий. Дед говорил: цельная гармоническая личность.

Вот. А потом... Случилась в той семье беда страшная. Вроде как позарился кто на положенье ихнее видное. В общем, убили их, и парня того в перву голову, а всех, кто служил им, сослали в каторгу. Как так вышло, за что — Дед не сказывал. Раз только обмолвился: дескать, в нашем мире зло пока что сильнее добра, и одними благими замыслами того не исправить. В каторге он по-первам горевал страшно, даже пытался с жизнью покончить — да не удалось. После думал много и понял, что проклят. Нету ему смерти, нету избавленья.

Так маялся он сорок сороков — сколько и по-хорошему люди не живут. И под конец выбросили его вон. Добить-то побрезговали, а можа, и забоялись. И подался он снова в Веруан, к мудрецам тамошним. Те сказали: да, мол, проклят ты до конца дней и будешь ты маяться, покуда не встретишь человека с Проклятьем горше твоего. А где искать его, мол, Вышние укажут. Долго Дед скитался-мыкался, все Знака ждал. Да вроде, и не дождался, а так, случаем, занесло его в наши края...

А я, малой еще, слыхал про старика скаженного, что на болоте бирюком живет. Злой, говорили, старик. Путника заплутавшего — и того не приютит. А завидит кого, сразу кричит: земля, мол, тут заколдованная, кто ступит — лиха не оберется. Но что колдун, не верили, конечно. Может, потому еще, что общинному-то старосте с Деда прибыток шел. Дед ведь тогда уж из чешуи плел да в условленном месте в лесу прятал. А человек от старосты потом приходил, работу забирал и вез на базар, а деду мешок чешуи оставлял, денежку, ну, и из еды или еще чего. Дед его в дом-то не пускал, издаля кричал, чего надо.

А я и не искал его. Ненароком выбрел, а как почал он меня гнать-стращать, сразу смекнул, кто это. Ну, думаю, судьба. Подошел и говорю: "Ты, дедушка, меня не гони, потому как я и сам — порченый. Мне святой отец запретил во храм входить, а в деревне все бьют и говорят, что лучше б издох скорее". Поглядел он на меня по-доброму и говорит: "Ну, коли так, приходи, когда хошь, у тебя своя беда, моя к тебе не пристанет". Я и стал ходить. Отец не запрещал, только деньги, мою долю за работу, забирал всегда.

Дед говорил: проклятье проклятьем, а все ж общение у нас с тобой будет только деловое. Я, говорил, людей смущаю, и ты, гляди, ко мне шибко не привязывайся. Я и старался. Не привязываться. И он — старался...

Дед по чешуйному ремеслу меня учил да сказки сказывал. Держался он просто, и говорил по-нашенски чисто и по-простому тож. Иной раз только увлечется да начнет по-книжному, так что и слов нашенских ему не хватит. Тут он и спохватится... После все ж предложил: давай, мол, покажу кой-чего, хоть отбиться сможешь. Да я отказался. Нельзя мне. Так он меня только от удара увертываться научил и еще — как из захвата вылезть. А вот, как Проклятье избыть — того и сам не знал...

Эх, да чего я перед собой-то дуриком прикидываюсь? Ведь мудрецы-то когда еще Деду сказали, что Проклятье то на всю жизнь, а избавит его только другой проклятый. Вот я и избавил. Как и положено: и остался бы — сгубил бы, а ушел — все одно, с тоски он там помер. Ну, хоть отмучился. Тем и утешайся...

Э, расплылся, гриб слизнявый! Пластину ладную запорол. Доделать бы уж пояс, да и... Неча тут людям жизнь портить. Хоть бы растолковал мне тот учитель веруановский, что за Проклятье на мне. Дед сказывал: другое, не такое, как у него. Чего с него ждать-то?

Молиться пробовал — один гул в башке, ровно в бочонок кричишь. Пойти, пожалуй, к "песочнице". Успокоиться надо. Пороюсь вот, камушки поужу. Можа, и прояснится, Знак какой увижу...

Сижу. Гляжу. Сунул пальцы раз-другой. Окорябался. Тошно. И ниче путное в ум не йдет. Чего уж мудрить, уходить надо. Нынче же. Работу сдам, извинюся, да и двину.

Встаю. Тут вдруг в спину:

— Постой, мальчик.

Веруанец. Ой! Стоит эдак, и руки свои — жуть, а не руки — сложил навроде со значением: из левой кулак, правой левую накрыл.

— Извини, уважаемый...

— Прошу: останься, — и кланяется.

Мне кланяется!

— Сядь.

Сажусь. Он — насупротив.

— Ты бывал здесь, в этом месте. Видел что?

— На голову я, добрый господин, слаб... Если и примстилось чего...

— Уметь пользовать? — на "песочницу" кажет.

— Не! Глядел вот только, а тута ниче не трогал...

А сам пробую за ним жест тот повторить. Не иначе, приветствие ихнее.

— Делать так.

Показывает: пальцы чуть скрючил и эдак их напряг, вроде как судорогой свело.

— Рука — не живая. Рука — не твоя. Железные клещи. Клещи берут. Вот так.

И р-раз! — руку в песок. Вытащил — мизинец и безымянный черепок зажали. Бросает его и снова — раз, раз! Осколок острый. А крови нет.

Эт' знаю, как. Да только... Ну, да ладныть...

Боль — не мне.

Рана — не мне.

Иди сюда, гвоздь каленый...

Гвоздь. Между двумя средними. Получилось. Ой!

Веруанец кивает:

— Все верно... Так. Делать!

И пошло. Он цапает, я — следом. И опять он, и опять я. То он, то я... То он...

Активация.

Странный человек. Не боится. Забавный. Что ему надо?

В настоящий Транс не входит. Четвертый уровень, не дальше. Бережет тело? Тело старое, изношенное. Но не настолько.

Похоже, он делает это намеренно.

Скользящий в висок — убрать голову. Щипнуть его за ухо. Корпус влево. Исходные — неплохие. Тело просто устало. К тому же — детренинг.

Серьезный детренинг, человек.

Он хочет вернуть форму? Что ж. Если попросит, может, и помогу.

А может, нет.

Помогу. Хоть будет не так скучно.

Но чтобы танцевать со мной, придется войти в Транс, человек.

Слышишь?..

Почему-то трудно. Скованность.

Причина? Недостаточно ресурса. Основной ресурс задействован на восстановление тканей. Выполнено: 87%.

Ладно. Позже.

Сброс.

Дезактивация.

Тау Бесогон

Когда я, зализывая ссадины на запястье, выбрел к дому, в меня тут же вцепилась тетка Анно.

— Тауле! Где тя носит? Сам велел к нему в кабанет, и чтоб живо. А ты все шлендраешь... Опять какой-то весь... Горе мое!

— Что-нибудь новенькое?

Мне было все едино. Пусть хоть мор, хоть наводнение.

— Ну... — кухарка поморщилась. — Ой, Господи... Хозяин-то не велел говорить, сам тебе обскажет. Ну, живей, живей.

Она еще что-то бубнила: "Нашел время, идол! Такие страсти творятся, а ему все свое", но я не особо вслушивался.

Рубаха насквозь пропиталась потом, я скинул ее, облился из бочки, да так и пошел — мокрый, заплетаясь утруженными ногами.

Батя взирал на меня с галерейки. Хохотнул.

— Тауо-Рийя! Зайди.

— Переоденусь только.

— Зайди.

Покрасневшие от бессонной ночи глаза окинули мои стати, и он усмехнулся снова.

— Тебе впору в цирке представлять. Ты где валялся?

— Тренировался с Веруанцем.

— Ну-ну.

Мы вступили в кабинет. Из-за двери в смежную спальню доносилось женское воркование и какое-то поскрипывание. Брательничек. А я уж было позабыл... Родитель захлопнул дверь, повернул ключ. Умостился в кресле, сцепил на пузе толстые пальцы, унизанные шишками перстней.

— Сядь, — приказал он.

Я бухнулся напротив, упер локти в стол, и водрузил на них отяжелевшую голову. Спать хотелось смертельно.

— Чего думаешь об нападении? — спросил батя сурово.

— Не знаю. Кто-то хочет испортить нашей семье репутацию. Наняли заводил, взболомутили народ...

— Во. И Уну то ж говорит... Ну да, ниче, не на таковских напали. Ужо Уну-то разберется. М-да. Копья собачьего я из-за всякой дряни стану решенья свои менять!

Я безмолвствовал. Батя сердито посереб в бороде.

— Так. Ну, че ты там себе надумал?

— Ничего, — я вяло шевельнул плечами.

— Как тебе вааруново хозяйство?

— Прекрасно. Небоско, но оформлено со вкусом.

— Ага... А девка как?

— Ужас.

— Да, неказиста малёк... Но и ты тоже — не прынц. Тоже ей не глянулся, кстати.

— А я и не навязываюсь.

Батя хмурился, барабанил когтями.

— Так. Значица, не хотишь? Ни в какую?

— Не-а. Да я бы на нашей соседке охотнее женился, на селедке этой...

— Э! Торрилуновская деваха давно просватанная. Оно бы, впрочем, тоже недурно, Главного судьи дочка...

У бати явно отказало чувство юмора.

— А ваарунова девка... — он вдруг оживился. — Слушь, я ведь уж все продумал. О тебе же, олухе, забочусь! Гляди, как складно: окрутим вас, а там как раз пора у них наступит, заправишь ее и поедешь себе. И все довольны. Вааруны не в обиде будут: знают, что проблемка тут у нас. А оно как раз пока и обойдется, и парней тех, что на тебя зуб точат, уж всех переловят-перевешают... Год, а то и два, три. Смекаешь? — Батя подался корпусом вперед. — И никаких тебе беременных истерик, нытья, нервей — это все без тебя тут. А воротишься, она уж дитем будет занята, не до тебя ей станет. А?

Я с силой потер лицо.

— Батя... ну, воротит меня с нее.

Он с взрыком бухнулся обратно.

— Ты совсем дурачочек, как я погляжу. Говорят же тебе: в поре она будет. Тут любая сладкой станет. Э! Мал ты ишшо. — Он самодовольно огладил бороду. — Кабы хоть раз течную бабу имел, понял бы.

Я помалкивал. Зачем отцу знать, что я почти год помогаю денежкой одной... даме с Веселой улицы. Положим, я почти уверен, что ребенок этот не мой (уж ясно, не один я над ней тогда потрудился). Так просто, жалко...

И не надо мне про прерванный акт и прочую хрень. Я вас умоляю! Если вы, читатель, не троеземец, вам не понять. Что-то там мудрить, кончать на сторону в Течку просто НЕРЕАЛЬНО. Потому что бошку сносит напрочь, ты — зверь, безумец. Думаете, зря в такую пору отцы дочерей взрослых на три замка запирают? Не только для того, чтоб не сбегли. А чтоб греха не вышло. И у нас в доме в Течку в женском флигеле все двери на запоре. И батя оставляет у себя только ключи от дверей жены и наложниц. Так-то.

Узнай батяня, что я где-то на стороне (да еще невесть где) сеял — яйца бы оторвал. Так что я скромненько потупился и выждал, пока он сменит тему.

— Так что сыграем свадьбу и поплывешь ты, мил друг, под высоким парусом, — подытожил батя. — Мир поглядишь, в Рие побываешь. Зазря, чай, учился-то? Стороннему толмачу, дармоеду, такие деньги плотим, а он и понимает-то по-ихнему не больше меня.

— В Ри-ий... — протянул я.

Вольный ветер, зыбь морская... чужие края... Нет, все отлично — кроме довеска в виде ведьмы-жены...

— Ну. Чем погано? — батя ухмылялся в усы. — С Лаао и с Киту. Сам не поеду: не след сейчас дом оставлять. Опять же, за снохой новой пригляжу. Во. Груз средний возьмете: этот год не рискну много дорогого товару слать. В Проливе, говорят, разбойничков многовато стало, неспокойно. Повезете немного красненького горского четырехдюжь-летней выдержки, немного зеленого (в Адране оно хорошо идет), ну и немного инаара-ньяо. На него сейчас спрос — дай Боже, особливо у имперцев.

Инара-ньяо — переводится как "девичья погибель". То самое, что на хохотун-траве настояно. Дорогое, особое вино. Свежего человека пьянит очень быстро и очень приятно. Вызывает такое блаженство, что начисто парализует всякую волю. Обычно его используют для ненасильственного получения ценных сведений. Делают его только у нас, в Лоато.

— ...Ну, еще бараньих шкурок, чеканки медной, перламутера, — продолжал батя. — Так, по мелочи. В Рие возьмете оружия, шелку; в Адране — ковров, шерсти, сукна; в Энасатару можно отторуанских военнопленных взять по дешевке. Какую я тогда кралю привез, Ритит-то, а? Только подлечили чуток. Огонь-девка!

Я неопределенно мыкнул. Впрочем, про Ритит-лошадницу отец наверняка в курсе.

Меж тем родитель успел налить мне разведенного винца и подсунуть какую-то снедь. Я мимодумно жевал, хлебал и становился покладистей. Что и требовалось.

— Во! — он увлекался все больше. — А еще в Рие первым делом съездите в Иттайкхе. Выберешь себе таких цыпочек, пальчики оближешь. Хошь, местных, хошь привозных. Всех цветов. Цены там — ого-го, но зато и товар отменный: непорченый, но при этом специальной выучки. Купишь себе пару козочек. Лучше совсем молоденьких брать, и тут главное — не пугать, не кидаться сразу, нахрапом. Сперва приручить надыть. Кого лаской, а кого — и плеточкой маленько. Только не торопись. Хорошо приручишь — сапоги будет лизать. А жена что? С ней тоже можно договориться. Ты ей тут тоже больно нужен! Девка башковитая, будет хозяйство вести. Главное, чтоб на сторону не ходила. А ты: приехал, пожил месячишко-другой, обрюхатил ее, и гуляй себе дальше. Чем не жизнь?

Жизнь. Отличная жизнь. Сам-то ты не больно обторопился на оседлое житие размениваться, а меня, вон, выпихиваешь...

— Меня, кстати, так дед твой и женил, — вторил моим мыслям батя. — Тоже, помнится, никак уломать не мог. Потом поехал на торги, купил трех малышек, одна другой глаже. Выстроил их, значица, голых, рядком передо мной и говорит: женисся — все твои. Ну, и долю твою сразу отделю. Я и не утерпел, сдался. Мамка твоя, покойница, только фыркнула на это: что, мол, тебе меня мало? Да уж она меня со всеми потрохами изучила, мы ж года два во грехе прожили. А свадьбу играть чегой-то не хотели, ни она, ни я.

"Певичка, блудница" — всплыло в памяти. Кто же ты была на самом деле, мама? Эдакой прелестной певчей птичкой, то раздающей поклонникам ласки, то попирающей их каблучком. И этого, молодого купчика, сынка внезапно разбогатевшего торгаша с Блошиного рынка не особо и выделяла среди прочих. Но он оказался настырный...

— Вот, — бубнил бятя. — А потом мы с тятей таким же манером уговаривали Киту. Да только его этим делом не проймешь, ему на юбки чхать. Так иногда разговеется для здоровья... А свободу свою он мне проспорил. Сговорились мы: коли я его перепью, сразу же свататься поедет, коль он меня — отцеплюсь и про то боле ни слова. А бражку у твоего деда ядреную варили. Ой, ядреную! Башка потом двое дён гудела. А всеж-таки моя взяла. Киту с третьего бочонка отвалился, а я на карачках из погребка выполз и говорю бате: готово, мол, ты свидетель. Да так в ноги ему и повалился. Во как! — батя довольно крякнул и заключил как-то не вполне логично: — А ты, Тау, сталбыть, нашей-то дури не повторяй, не упрямься. А вольное твое житье никуда от тебя не уйдет.

На душе от его заманчивых речей стало муторно. Кочевая жизнь купца и эпизодические встречи с супругой, безусловно, более привлекательны, чем могучий скандал и изгнание неблагодарной скотины из дому (а такого исхода вполне можно было ожидать).

Свой дом. Свое дело. Дальние страны. Люди. Общение. Питомник юных невольниц. Время пройдет, я наберу гарем, напложу детищ, отращу бороду и пузо, и стану точняк как батя. И на кой тут, к шуту, какой-то Путь, призвания-мечтания?..

— Подумать надо, — буркнул я.

— Ладныть, — батя разулыбался подозрительно сладко. — Ты эт' обмозгуй покуда, а я, по старому семейному обычаю, кой-чего тебе тут припас.

— И что же?

— Ща!

Он поднялся, приоткрыл дверь и громыхнул вниз, как добродушный гром:

— Анно!

Я осушил кубок, потер желтеющий синяк на животе и рассеянно уставился в пол. Тут явилась кухарка. Она крепко держала за руку какую-то девку. Протащила ее почти волоком, поставила передо мной и, осуждающе вздохнув, удалилась. Ага, "новая служанка". Ясно.

Девчонка злобно зыркнула и отвернулась, гордо задрав подбородок. На новеньком блестящем ошейнике была выбита надпись: "собственность г-на Тауо-Рийи Ирууна".

— Э-э-э, — сказал я.

— Владей, — батя сделал приглашающий жест. — С почином. Только гляди — она того, кусается. Ну, да от этих делов отучить...

Я встал, обошел подарок кругом. Стройная, но с характерным тирийским круглым задком. Довольно маленькая. Колючие глазки. Вздернутый носик. Упрямый маленький рот. Кожа прямо сливочная, какая бывает только у северянок. Волосы отливают рыжинцой (мать или бабка явно путались с нашими соплеменниками). А вот запах — тот, правильный. У тириек особый запах, не ядрено-пряный, как у наших, а горьковатый, какой-то более чистый что ли...

— Че принюхиваешься, сволота герская? — прорычала она. — Не по твоим зубам кусок!

Я обернулся к бате:

— Специально, что ли, стервозу выискивал?

— Ниче, — заверил он со знанием дела. — Норовистые — они потом самые страстные. Давай-кося, приручай. Эт' тебе не шлюх снимать. Зато и поинтересней будет, э?

— М-м, забавно... Ну, спасибо.

Помятуя методу кухарки, я крепко взял тирийку за предплечье и, приложив некоторое усилие, провел через галерею к себе в комнату. Там стояла уже зажженная лампа и белье было застелено свежее. Я запер дверь на ключ, незаметно сунул ключ в сапог. Прилег на кровать. Девчонка торчала пугалом и смотрела мимо меня, потом вдруг с остервенением пнула дверь и выдала:

— Ну и чего? Справился, да? Ты что, говнюк, думаешь, ручную собачонку себе завел? Что буркалы выкатил? У, вражина! Небось тоже наши земли грабил... Бандюги рыжие...

Она с яростно дергала ошейник (защелка на нем была слишком туго завинчена). Нежное личико кривилось от злости, но я чувствовал и исходивший от нее страх.

— Ты из какого клана? — спросил я устало.

Весь задор ее как-то схлопнулся.

— Т-ты откуда... по-нашему?

— Я толмач, а не вояка. И в Тэрьюларёллере вашу не совался. Так какого ты клана?

— Охотников.

— Звать как?

— Ёттаре.

— Ёттаре, ты знаешь, зачем у тебя на шее эта штука?

Она скривилась:

— Чтобы всякая герская сволочь видела, что я — рабыня.

— Герская сволочь и так видит, что ты рабыня. — Я, морщась, отвинтил болт пальцами. — У нас в городе свободных тирийцев по пальцам можно пересчитать.

— Ну и че?

Развесив уши, она и не заметила, что подпустила врага вплотную. Спокойно позволила снять медяшку. Впрочем, лишних движений я не делал.

— Этот ошейник — твое все. На нем стоит мое имя. Это значит, что любой, кто тронет тебя пальцем, покушается на собственность моей семьи. НО. На случай, если ты решишь удрать. Первому же нечистому на руку стражнику не составит большого труда этот ошейник с тебя снять. И тогда закон тебя больше не защищает. Ты становишься ничья. В общем, не советую.

Конечно, я немного сгущал краски.

Моду наряжать рабов в дорогие медные ошейники наши передрали у рийцев. Причем, передрали тупо, потому что рийцы большинство рабов банально клеймят, а ошейники надевают только на тех, которые должны выполнять какие-то представительские функции: на привратников, дворцовую обслугу. Маркировка имени владельца выглядела еще нелепее: можно подумать, у нас так-таки вся стража грамотная!

Но Ёттаре поверила.

— И чего, меня запросто могут убить?

Это что, детская наивность? Я невольно рассмеялся.

— Ты что, соображаешь плоховато? Кто же станет убивать такую пусю?.. Это у вас там, на севере мужики полузамороженные...

— А вы все — похотливые козлы! — снова взвилась она.

— Детка, ну нельзя же быть такой близорукой, — я задул лампу, скинул штаны и влез в постель. — Тебе со мной надо дружить, а не когтёнки свои показывать.

— Я с врагом дружбу не вожу.

Ее фигурка белела все на том же месте в явной готовности торчать так всю ночь.

— Ну и дура, — зевнул я. — Тогда спи на полу. Все, отбой.

Через некоторое время до меня сквозь полудрему донеслось неуверенное:

— А ты того... лезть не станешь?

— М-м-м...

Под бок подкатилось нечто теплое. Я подгреб теплое поближе, ткнулся носом в душистые косы и провалился в забытье.

день дюжь-второй

Уллерваэнера-Ёррелвере

Накануне этого важного дня мне, словно во укрепление, приснился чудный сон. Будто я еще маленькая, и папа читает мне из житий святых. Тихонько, шепотом, как всегда читал, чтобы не сердить маму... Стыдно признать, но мама придерживалась Истинной веры лишь формально, на деле же была скорее язычницей, если не вовсе безбожницей...

От сна осталось чувство тепла и глубокого сердечного единения, что всегда было между нами с папой.

Я привела себя в порядок, завернула свадебный дар и спустилась в гостиную. Папа сидел у раскрытого окна и держал, отведя на вытянутой руке, какую-то книгу.

— Доброе утро, Уллере. О, ты уже собралась? Так рано?

— Доброе утро, — я положила сверток на подоконник, держать его в руках было почему-то неловко. — Пойду. Нет смысла тянуть...

Папа посмотрел на меня долгим, задумчивым взглядом, потом вдруг поднялся и обнял.

— Ты совсем извелась, моя бедная, — сказал он, целуя меня в макушку. — Ты сомневаешься.

— А ты? Думаешь, я совершаю ошибку?

— Больше всего на свете я хочу, чтобы ты была счастлива. А этого не будет, пока ты не обретешь свою семью и — детей. Это главное. Прошу тебя, не терзайся более.

— Спасибо, — сказала я и вышла из дому.

Правда, скоро и вернулась: забыла сверток со свадебным даром. Почему-то это неприятно царапнуло.

— Даже матушка твоя, уж на что сурова была... — бормотал папа уже сам с собой. — Но и она так хотела дочку...

Мама. Маму никто ни о чем не просил — не посмел бы. Мама всю родню держала в кулаке. Вековуха, много лет гнавшая свах с порога. Гений ремесла Псарей. Целеустремленная до того, что даже смерть не посмела прервать труд ее. Он продолжается — моими руками. Я никогда и не помышляла об ином — я была рождена, чтобы продолжить мамино дело... Уже на исходе лет мама вдруг опомнилась: не успею! Вся жизнь, состояние вложены в собак, в лучших собак со всей Тэрьюрарёлле — родоначальников новой породы. А на кого все это оставить?

Бабушке моей мама не понравилась ужасно — властная, маниакально упорная. Но у бабушки было лишь двое сыновей, а вот если бы внучечку... Бабушка сама была Псарь, самой мечталось увидеть преемницу, и она согласилась.

Я помню это лишь по рассказам папы. Морозный вечер. Упряжка из огромных, почти белых псов. Невеста — одна, без родни ("К черту условности!") — буквально врывается в дом, бегло кланяется бабушке, деду, сбрасывает шубу и без нее становится совсем маленькой, такой же коротышкой, как я, голубоглазой, с по-девичьи нежной кожей, по-своему красивой. Дядя, еще мальчишка, бросается на улицу — поглядеть роскошных собак. А папа застывает, потрясенный: "Не женщина, а шаровая молния. Неукротимая. Великолепная..." Короткий разговор, более похожий на допрос. Мама, задрав голову, разглядывает избранника — точно дерево, которое собирается срубить и пустить в дело. "Вы неглупы, это хорошо, — кивает она, — и здоровьем крепки. Надеюсь, ваши племенные показатели также безупречны. Я должна понести во что бы то ни стало. Сразу. У меня нет уверенности, что ближайшая Течка не окажется для меня последней. А мне нужна дочь... Так вы согласны стать моим мужем?" Чтобы оказаться ниже ее головы, отец вынужден опуститься на колени: "С благодарностью принимаю ваше предложение, госпожа Мароа". "Тогда обряд пройдем немедленно. Священник ждет. Едем!" Мама впрыгивает обратно в шубу, колобком выкатывается на крыльцо, выпрягает из саней двух самых мощных псов, подводит к бабушке: "Служить!" — и псы ложатся у бабушкиных ног. "Простите, — бормочет мама, — Это единственное, чем я могу уплатить свадебный дар. Но вы же знаете им цену..." Отец успевает прихватить лишь узелок с вещами да несколько книг, как его уже швыряет в сани. Оставшаяся четверка псов сама срывается с места и несет сани прочь. Невеста не держит повод, руки ее дрожат, она рыдает: "Тихоня... Бровчик... Лучшие кобели, господи, лучшие..."

Папа боготворил ее. Хотя, забеременев мною (каким-то чудом, у нее уже и течки толком не было), мама раз и навсегда утратила к нему интерес. Хоть была скверной хозяйкой да еще держала нас впроголодь — все деньги, что отец зарабатывал на торговле мехом, уходили на содержание собак, а продавать своих питомцев мама отказывалась.

Я выросла вместе со щенками. Я научилась чувствовать собак и управлять ими раньше, чем ходить. Ушибившись, я не плакала, а скулила, рассердившись — рычала. С маминой родней и с соседями отношения были давно испорчены. Ходить в храм мама считали излишним. Весь мой мир составляли только собаки. Вечерами отец тайком от мамы читал мне из житий святых или из сборника поэзии. Но, услыхав, как я напеваю стишок на ухо собаке, мама надавала мне по губам: "Только четкие команды. Полное подчинение, запомни".

Мама положила на собак жизнь, даже умерла от собачьей болезни — до конца упорно выхаживала нескольких захворавших псов и тоже заразилась. По малолетству я не осознавала, насколько безумной она была...

И вот, спустя двудюжь лет, папа похоронил маму и вернулся со мною под родительский кров. Пока ехали, вровень с нашей повозкой бежала стая из чистопородных соловых псов, а в повозке у нас стояло несколько корзин со щенками. Целое состояние, но — неприкосновенное. А больше у нас не было ни медяка.

Тогда я впервые увидела дядю, папиного младшего брата. И бабушку, совсем уже старенькую, а дедушка умер, так меня и не дождавшись. Мне были рады. Все поражались тому, как стелются у моих ног даже чужие собаки. Я была Псарь по рождению и по духу, но все же бабушка сказала: "Какое счастье, что ты пошла в отца, девочка!"

Да, я не в маму. Я идеалистка, слабохарактерная. Но, Господи всемилостивый! Если Ты даруешь мне счастье материнства, клянусь, моим детям будет вдоволь и тепла, и любви...

Я, конечно, сама виновата: опять замечталась. И меня с ног до головы обдало грязью из-под колеса встречной телеги.

Возница притормозил, обернулся:

— Ах ты ж...

— Надеюсь, это потому что вы на меня так загляделись, — привычно отшутилась я.

Он хохотнул, довольный столь неожиданным ответом.

— Отмоисся, тогда поглядим. Подвезти?

— Не надо, мне тут рядом.

Я тряхнула мокрым подолом. Все как нарочно... Перед тем я еще умудрилась споткнуться и уронить сверток в канаву. Но я не суеверна. Суеверия есть суетная вера, чуждая вере подлинной. Я прочла короткую молитву, свернула за угол и, наконец, зашла в лавку Арты.

Он засмеялся, видя, что и я смеюсь тоже. Я протянула ему мокрый и грязный сверток:

— Вот свадебный дар, что приношу с упованием. Я прошу вас стать моим мужем.

Тау Бесогон

Утром я разглядел свое приобретение во всей красе. Недурно. Тощевата, правда, но вполне вкусненькая. Приоткрытый круглый ротик. Распушившиеся косы отливают медом. Худые руки с аккуратной жесткой ладошкой. Когти довольно тупые, это хорошо. Смотрим дальше... Я ювелирными движеньями стянул с нее полосатую холщовую юбку. Пятки набитые, босиком ходит. Круглые белые коленки и ляжечки ничего. Дальше удобного обзора нет. Сорочка была такого фасона, что стягивается на один шнурок вокруг шеи. Шнурок этот я без труда развязал, спустил растянутую горловину. Медь оставила на коже голубоватый ореол. Выпирающие тоненькие ключицы. Грудки так себе, символические. Ребра торчат. Из голодного края что ли?

Она была такая тихая и так сладко пахла со сна. Я не удержался и поцеловал ее в расслабленные губки. (А вот дыхание, кстати, отдавало чем-то не тем, не здоровым.) Еще затуманенные глазки раскрылись, хлопнули, стрельнули туда-сюда и превратились в два шила. Нежное тельце моментально закаменело. Одна рука скомкала рубашку, другая уже наметилась садануть меня по роже, но я был к этому готов.

— Тш-ш! Спокойно. Я ничего пока что не делаю.

Девчонка лязгнула зубами, целясь в горло, но веруанская выучка меня не подвела.

— На, погрызи, раз невтерпеж. — Под это я предоставил задубелое ребро ладони, а сам приобнял ее и мягко коснулся губами виска, щечки, ушка... — Ты меня не бойся, детка. Мы могли бы славно поладить.

Она выплюнула помеху и сказала деревянным голосом:

— Знаю, ты сильнее, и мне с тобой не совладать. Но ты, кобелюга вшивый, наперед-то не радуйся. Я на тебе не одну метину поставлю.

Она совершенно по-собачьи оскалилась. Я навскидку мог придумать с дюжину вполне удобных положений, из которых она не могла бы меня цапнуть, но... зачем? Я отстранился. Девчонка тут же шарахнулась с кровати. При этом ее почему-то здорово качнуло. Как, бишь, ее звать-то? Трескучее такое имя... Ёттаре. Видимо, от "ёттарвере" — "белка". Белочка, зубок востер.

— Ёттаре, детка, ну как-то нам ведь надо договариваться.

— Я с врагом не торгуюсь. Выпусти меня, рыжий черт!

— Ты не понимаешь: договориться в твоих интересах. Я-то могу делать все, что захочу.

— Ага, попробуй.

Девчонка натягивала юбку. Ее явственно шатало. М-да, хилая какая-то.

— Тебе нездоровится? — заботливо поинтересовался я.

— Да! Меня тошнит от твоей хари! — Она пошарила взглядом по комнате и подхватила увесистый подсвечник. — Отворяй, или буду орать так, что весь дом подыму.

— Ты меня, белочка, из себя не выведешь, — сказал я, вставая. — Не такие пытались.

Вид голого мужика заставил ее ненадолго утратить бдительность. Злючая мордашка как раз целиком поместилась в мою ладонь. Подсвечник полетел на ковер, девчонка — на койку ничком. Я чуть завел назад ее руку, так, что еще на два пальца — и будет очень больно. Сопротивлялась она слабенько, кричать, как обещала, роздыху не хватало.

Утвердив превосходство, я лег рядом и стал шептать в полыхающее ушко:

— Детка, ну не надо вот этого: зубками клацать, все такое. Я тебя могу вывернуть так, что и пищать не сможешь, но кому оно надо? Мне — точно нет. Давай лучше миром решать. Нам вместе могло бы быть очень приятно.

— Не дождешься.

— Дурочка, тебе со мной хорошо будет. Уж я тебя заласкаю...

Я так разнежился, что съехал на герский. Все же есть в этом что-то, прав батя... когда чувствуешь себя полным хозяином положения.

Но тут жертва выдала такое, что затмила все мои скромные познания в тирийском мате...

— Фу-у, девушка! — я поднялся и подобрал с пола штаны. — А вот за грубость будешь сидеть до обеда наказанная. Авось, поумнеешь. В кувшине — вода. Вон там виноград есть, яблоки. Горшок под кроватью.

Я выудил из сапога ключ. Утратив запал, кусучка съежилась, уткнув лицо в коленки. Ладно. Все равно уже на тренировку пора.

— Вернусь — потолкуем, — бросил я. — Все, ушел.

По дороге сунул ключ тетке Анно.

— Через часок выпустишь ее, — велел я. — Какая-то она у вас задохлая, голодом, что ли, морили...

— Дык я ж о том и... — вскинулась было кухарка, но я вдаваться не стал и двинул дальше.

тетушка Анно

Неспокойно мне спалось. И без того-то весь дом на дыбках. Мыслимо ли дело! Служанки-то дрожмя трясутся. Ялла моя навовсе расчет брать собралась. Дерганая, из рук все валится, суп испоганила, пересолила... Мастеровые тож гудят, не угомонятся никак. Хоть и говорено-переговорено, что подстроено это все, что по навету, что отец-настоятель уж разберется... Хозяйка молодая все плачет да твердит, мол, это знак дурной, и на дите порчу наведут... Эруле, хозяйская дочь с отцом ругается: надо, мол, к князю ехать, жаловаться. А сам не хочет. Знай, только орет на всех, бранится... Ох...

А тут я еще все маялась: как там моя девонька? Ну как выкинет чего, Тауле ее кулаком и жахнет? Но обошлось, слава Богу. Я выждала, что велено, дверь отворила, гляжу: сидит на подоконнике. Целехонькая.

Я сказала:

— Ты с окошка-то слезь. Не ровен час, сверзишься. Пойдем-ка, милая.

А она с лица-то серая, губки подрагивают. Я сказала:

— Ну, чего ты, дочка? Как все... прошло?

А Ёттаре зыркнула эдак по змеиному, да как захохочет.

— Вот ему! — говорит, и неприлично показала. — Выкусил.

— А... не тронул, значит...

— Лапы коротки!

А сама на месте-то спокойно не стоит. Шасть да шасть. Отощала вконец. Да оттого еще злее стала. Я спросила:

— Ну и как вы уговорились? Не ссорилися?

Молчит.

— Ты гляди, тебе ведь тут жить. Надо же как-нито подлаживаться.

— Ага, подкладываться! Под герских выродков... У, дрянь! Мразь!

Я сказала:

— Дура ты. Повезло ведь тебе. Че ты парня поносишь? Разве он тебя прибил? Ссильничал? Нет ведь! Я его ростила, я его знаю. Уж сам с тобой бы цацкаться не стал...

— Пусть только тронет! Без глаз останется.

— Да по-хорошему ведь надо. Так умные люди-то делают. Тогда и обиды тебе от него не будет. Да вон, гляди.

В окошко было видать, как Тауле во дворе играется с сестренками. Босой, в одних портках, как пацан деревенский. Девчушки на нем так и висли, а он крутился, ровно карусель, подбрасывал их кверху. А меньшая-то, Иитуле, на плечах у него умостилась и, знай, смеется!

— Большой Лягух, а ты на одной руке стоять можешь?

— А оно надо?

— А на голове?

Он ее наземь спустил, прыг на руки и пошел. Потом как разбежится и кувырк, кувырк по траве. И колесом, и так, и сяк. Ну что ты будешь делать! А девчонкам уж радость! И Аалю туда же:

— А я так смогу?

— На руках-то? Ну, давай, повожу тебя.

— Нет, я сама.

— А платье-то задерется?

— Ну, платье подержи.

Берет ее за ножки, как тачку возят, и пошли.

Я сказала:

— Ты гляди, какой парень сердечный, а? И со своими детями так будет. Не в самого он, на дядьку больше схож.

А Ёттаре кривится только.

— Шут гороховый.

Я осерчала.

— Да что ж ты за девка скаженная? Сколько я их тут перевидала, такой вздорной не упомню! Ишь, гордая! Гавкаешь на всех. Со служанками перецапалась, хозяину хамишь, не жрешь вот ни пса. Чего добиваешься-то?

— А ты чего добиваешься? Чтоб я тут стлалась? Вот им! — опять неприлично показала. — А тронет еще — получит!

— Ой-ей! Эдак-то как раз худо выйдет. Ты вот чего: ты лучше поплачь. Тауле добрый, коли плакать станешь, так и пожалеет тя. Только не дерись с ним, Бога ради, нарочно-то не зли! Я уж знаю, о чем говорю. Вот в запальчивости-то как раз может и прибить, а рука у него тяжелая. У них у всех в семье норов такой, вспыльчивый. Даже вон, у Эруле-хозяюшки.

— Да чтоб они все передохли, твари рыжие!

Эва! А сама-то полукровка же. Я сказала:

— Кто у тебя гер-то был? Батька? Или дед?

— Не было никакого деда. Кто его видал... Бабка сжальничала, отца моего оставила. А зазря. Беспутный он, бросил нас. А я уж слабины не дам. Родится ублюдок — придушу своими руками. Н-нечисть... Да и не дамся вообще.

Ой, трудно ей будет... Все оттого, что веры она неправильной, нету в ней смирения перед волей-то Господней.

Я сказала:

— Поела б хоть чего. Глядеть страшно! Ноги вон уж не держат. Где сил-то возьмешь буянить?

— К еде ихней не притронусь.

Полдюжь дён крошки во рту не держала. Только пустую воду пьет.

— Грех это, нарочно себя морить-то. Да и какой в том прок? Жизнь-то — она длинная, мало ли как еще повернется.

— Значит, у меня короткая будет.

Ох, горюшко!

Йар Проклятый

— Слушайте же те, кто хотят покрыть себя славой, о которой будет помнить тысяча колен людских! ОН восстал из мертвых. ОН вернулся из бездны Наэрд по зову сиятельного бога Умма, чтобы стать первым в Его свите. ЕГО когти — разящее жало. ЕГО волосы — аркан лучшего из ловцов. ЕГО голос — гром среди ясного неба. ЕГО взор пронзает врага и сжигает страхом его сердце. Слушайте, доблестный народ утта-оху! Вот лежит ваш головной. Он был славный всадник, достойный великой тризны, и Умм примет его к себе. Но к вам, дети павшего головного, взываю! ОН знает, что сила ваша велика. ОН знает, что вы неутомимы в походе, и нет вам равных в сражении. ОН знает, что по закону вы должны войти с ним в Круг и Танце ножей решить, кто займет опустивший шатер. Но ОН знает и то, что никому из вас не суждено будет выйти из Круга. И ОН просит вас: живите! Станьте ЕГО сыновьями и дочерьми! Племя йох покорило все племена от Сумеречных лесов до Драконова моря. Племя йох назвал ОН своею правой рукой. Внемлите, народ утта-оху! Станьте левой рукой ЕГО! Покоритесь ЕМУ — главному всаднику в свите сиятельного бога Умма. Обнажите свои клинки. Седлайте своих скакунов. Пройдите яростным смерчем до края земли. Покорите воле ЕГО все народы. Зажгите священные костры во славу Умма на всех вершинах мира. Станьте лучшими из ЕГО воинов или — умрите.

Просыпаюсь с гулом в ушах. Чегой-то снилось опять дурное, да все не упомню.

Вроде город большой, не то лагерь. И много народу на площади, все сплошь — верховые. Не дикари красные, другие. Щупленькие такие и схожи больше на арратов, желтых людей. Только одеты по-дикарски и на темечке у кажного — длиннющая коса, которую обматывают вкруг тулова. За спиной у них длинные луки с двумя тетивами, и малые луки, и мечи, и другая еще непонятная снасть. И сидят они все на верблюдах, на высоких таких седлах. (Я откуда-то знаю теперь, что зверюги эти "верблюды" называются.) У верблюдов тех на мордах железные клетки. Они рыкают, пар валит из пасти. И роют когтями землю.

И — ОН опять, красный человек.

В Кругу. И в ногах у НЕГО мертвец лежит. Рядом старуха в плаще из красных шкур. И кричит она в толпу слова те грозные. И вздымаются всадники: да! Они пойдут за НИМ...

Кошка говорит: если является кто во сне — это к встрече неминучей. Только как же это мы с НИМ-то встренемся? ОН — вона где, далёко, про те края и не слыхал никто. Если и есть ОН вообще...

Взялся было за работу, да тут Тау заявился.

— Ну, — говорит, — как ваше житиё-бытиё? Чем развлекаетесь в часы досуга?

Экий балабол.

— Чем-чем. Работаю вот. Еще с веруанцем давеча в песке игрались.

— Уау! Небывальщина! Снизошел таки? Ну и как, сообщил что-нибудь содержательное?

— Да не.

— А со мной про Пути беседовал. Тебя дедок твой учил, как Пути распознавать?

— Ну, как учил... Дед так говорил: ты подумай сам с собою, что тебе всего дороже: делу своему служить, все на свете знать аль свободным быть?

— О! Лаконично. Толково. Ну, со мной все понятно — свободу птице вольной, — лыбится.— А ты кто у нас будешь?

— Проклятый я.

— Тем более. Какой Путь, такое и Проклятье.

А ведь верно...

— Что ж, — говорю, — сталбыть, это тоже Путь, кривой только?

— Кривой, кривой. Как копье у заядлого рукоблуда... Так что же самое главное?

— Дело, конечно. Чего бы там ни было.

— Значит, Воин. А может, и Лорд, кто тебя знает? — хихикает. — Не тянет тебя людьми-то помыкать, э?

— Вот уж чего не нать! Нет, человек сам должен решать. Сам и отвечать будет.

— А проклятье у Ветви Воли, знаешь, какое?

— Ну?

— Власти будешь жаждать! — и зенками сверкает. — По трупам пойдешь ради своей цели. Твой демон — Уммату, Дух мятежный (12).

— Тьфу, охрани и убереги!

Аж под ложечкой заныло. Ведь не в бровь а в глаз. Сам-то я что, дурень бессчастный, а вот ЭТО... Может, оно-то как раз власти и алчет. Поклонения. Крови. Вспомнилось сразу: "Покоритесь ЕМУ, главному всаднику в свите сиятельного бога Умма". Ох, Господи, помилуй мя, грешного и избави от греха вольного и невольного...

— А меня, — Тау свое мелет, — по всему свету черти будут носить. Что ж, я не против. Буду неприкаянный, дитя шальной богини Арар-Расуу.

— Араухи...

— Та! Одно копье. А ты откуда знаешь?

— Дед мой... У него это Проклятье было.

— Да ну? Так он был балбес, пьяница и развратник? Это уже интереснее!

— Ты не смейся. Другого такого несчастного человека еще поискать. Чего ни тронь, как ни берегись — а беспременно чего-нито напортишь. Одна беда с них людям, и чем ближе те люди, тем беда горше. Вроде и добра хотят, и от сердца делают, ан выходит, что только с панталыку людей сбивают. Потому как у проклятого и хорошее дело в руках сгниет... Дед сказывал, Араухи меченые все больше в холодной сидят. Дед их много таких навидался. В каторге-то.

— О, нет уж, увольте!

Тау хохочет и эдак, кривляясь, выскакивает прочь. Ну, и ладныть. Поржет, поржет, да авось призадумается...

Уммату, значит. Власти тебе. Кровушки...

А что если мне уйти куда отшельником? Как Дед. Только еще подалее, совсем в глушь. Чтоб хоть не пакостить людям-то. Не руки ж на себя класть, в конце концов — грех ведь это смертный. А просто уйти?..

день дюжь-третий

тетушка Анно

Придумала я, как с Ёттаре-то быть, надоумил Господь.

Сам-то строго-настрого не велел никому из дому нос казать. А я так сделала: послала служанку, чтоб попросила соседскую служанку, чтоб та сходила в дом к госпоже Псарю, да попросила помочь. Так те прямо через забор и уговорились, и соседская служанка сказала: вечером сходит.

Ёттаре я вечор опять у себя спать уложила — так Тауле и не вспомнил о ней. Вот и слава Богу.

И пришла ведь госпожа Псарь-то! Ранехонько, до света еще. Я уж у калитки караулила: у нас же теперь на замки все запёрто, не взойдешь. Она и корзинку с харчами принесла, вот уменушка-то!

— Что, — говорит, — Анно, у вас тут стряслось? Что за тирийская девочка, которую голодом морят? И погром еще какой-то...

Я ей коротенько обсказала, какие у нас тут новости: все сразу, и беда и радость. А потом к Ёттаре повела. Та-то, дурища, сперва вскинулась — заспанная, злая. А как поняла, с кем говорит, так ажно сомлела.

А госпожа Псарь ее сразу за стол сажает, достает из корзинки горшок супу.

— Вот. Сперва ты поешь. Уж это не из вражеского дома, я сама готовила. Еще горячее. Пожалуйста, ешь скорее, у меня очень мало времени.

Та ложку взяла — ручка-то дрожмя дрожит. И стала есть. И заплакала сразу. Я вышла пока, молиться начала. Господи Всемилостивец, спасибо! Хоть это уладилось, а то статочное ли дело саму себя морить-то? Грех ведь...

Поговорили они коротенько. Глядь, госпожа Псарь уж назад спешит.

— Побегу, — говорит, — извини, Анно, дел невпроворот. Я там оставила, на пару дней хватит, но думаю, она теперь переменится. Помногу сразу не давай, нельзя после голода, сама понимаешь.

— Ах, госпожа моя, миленькая, уж не знаю, как тебя и благодарить!

— Не надо, не надо. Ты мудро поступила. Девочка и впрямь слегка не в себе. И неудивительно: пережить такой ужас... Ну да Бог милостив.

— Истинно так, госпожа моя. Да ведь язычница она, вот в чем беда-то, нету ей и в вере опоры.

— Это ничего, — госпожа Псарь говорит, на ходу уж. — Это мы исправим. Вот отойдет немножко, поговорим и о вере господней... Да, вот еще. Хозяева, верно, еще спят, так ты передай потом мастеру Ирууну...

Сунула мне книжку и бумаги и уж за калитку взялась, как вдруг глядь: Йареле подходит.

— Того, — говорит, — тёмно еще. Да и неспокойно нынче. Дозвольте, провожу.

А госпожа Псарь ничего, даже подмигнула мне:

— Это вот он бесноватый-то ваш?

— Ох, да чего только дурные люди не наклевещут...

— О, да. Пойдемте, мастер Йар. Вас ведь так зовут? Я вам очень признательна.

И даже под руку его взяла. Вона как. Истинно верующий-то человек сразу зрит, где скверна, а где праведа.

Ёттаре я обратно уложила — ее разморило сразу. Взялася за работу. Туды-сюды. И сготовить, и за служанками приглядеть (распустились они шибко, да как бы вовсе не сбегли), малыша понянькать. После побежала к хозяйке молодой. С ней тоже морока: молоко застоялося, грудя опухли, а расцедить путем не дает — кричит, как резаная. Кормилицу ей, ишь-ка, подавай! Кой пёс кормилицу, когда свое молоко пришло, наладить только...

Так забегалась, потом вышла во двор. Божечки ж мои! Гъёлле. Сынок мой родный, святой отец, что толпу привел дом наш громить...

Стоят себе смирнехонько с Эруле, хозяйской дочкой, разговаривают. И даже извиняется он навроде. А Эруле ему руку целует.

— ...что готов поручиться, но решение еще не вынесено. Завтра на Малом соборе...

Господи, неужто опамятовался он? Я, скрепя сердце, подошла.

Эруле сказала:

— Вот, тетя Анно, святой отец говорит: ошиблись они. Возможно, тот мальчик вовсе даже наоборот...

— Не спешите обнадеживаться, — Гъёлле мой остерегает. — Повторяю: окончательное решение еще не вынесено. Однако я счет необходимым прийти и извиниться сразу же.

Нехотя так цедит, через силу. Я ему тоже ручку поцеловала, а сама думаю: чудеса! Выходит, погорячился ты, сынок. Горяч, чего уж, есть в кого...

Тут он и спрашивает:

— Скажи, добрая женщина, где тот мальчик? Мне нужно поговорить с ним.

— Дык вышел он, — говорю. — Проводить пошел. Поди, скоро воротится.

— Ясно, — кивает. — Госпожа Ируун, еще раз примите мои извинения. Да осенит вас тень крыла Его.

Ах ты ж, Господи... И ведь не ведаешь, и не узнаешь никогда что с матерью родной говорил да с сестрою единокровной. Что едва не пожег дом отца своего...

Йар Проклятый

Экая хорошая женщина, госпожа Уллервайнера-то. И не встречал таких. Кабыть светится, кабыть и грязь к ней не липнет. Вот прицепились к нам пьяные — так она их шуткой, шуткой, да по-доброму так. Те враз и отстали, пошли дале, похохатывая.

А живется ей нелёгко. Хозяйство-то чудное у них: скотины не держат, одних собак. Да много: только на дворе с полсотни, а еще, говорит, на княжьей псарне больше трехсот. Разводют их, сталбыть, собак-то. И дом на ней, и отец-старик хворый, и детишек учит, да еще помогает всем.

Уж я не мог так просто откланяться. Остался. Воды натаскать, дровец наколоть, починить чего по мелочи. Мужиков, спрашиваю, что ль нету тут? Есть, говорит, как же, и дядя ейный захаживает, и жених — да все безрукие. И смеется. Э, думаю, и Тау-то хорош тоже: слюнями капает, а пособить чего и не подумал... То да сё. Потом она меня за стол усадила. И неловко, да разве ж ей откажешь?..

Так ближе к полудню только восвояси и убрался. Шел больше околицей, боялся, признает кто. Но ниче, Бог миловал.

Подхожу. А у калитки нашей на камушке монах сидит. Подымается, глядь — а это священник давешний. Приметный он: длинный, с меня ростом.

— Я пришел, чтобы сказать, что ошибся в тебе, — говорит. — Прости меня, Бога ради.

Вона как.

— Дык я... Прощаю.

— Я скверный пастырь. Я дурно поступил, потворствовав толпе, не разобравшись наперед как следует.

А сам так и сверлит меня глазищами.

— Да чего уж, — говорю.

— Святой отец-настоятель Уноа-Ота поручился за тебя. Он даже готов взять тебя под свое покровительство. Послушником к себе в монастырь.

— В монастырь? МЕНЯ?

— Я так и думал, — кивает хмуро. — Тебя известить не удосужились, как водится... Я хотел поговорить с тобой. Разобраться. Как тебя зовут, мальчик?

— Йар.

— Хм. Как был представлен ты Господу нашему?

Переглатываю. А отец-настоятель вот не спрашивал... Открыться ему? Сбежать? От такого сбежишь, пожалуй. Ишь, пришел ведь. Эдак вот оплошность свою признать, срам стерпеть не всякий сумел бы.

— Йара-Риуаи.

— О-о... Да, это неспроста. Йар, ты помнишь то... состояние во время нашей... прошлой встречи?

— Нет, — говорю.

— Многие у нас считают, что это твое помрачение может быть боговдохновенным. Скажи, ты что-то делаешь, чтобы его вызвать? Молишь Господа придать тебе сил?

— Нет. Со страху само выходит. Ровно пеленой накрывает...

— Хм. Ну, все равно... Скажи, Йар, а сам ты готов посвятить себя служению божию?

Не знаю, что и ответить. И врать ему не могу. Даже взгляд отвести невмочь, кабыть держит он меня. Не как я сам, силой бесовской — волею одной. Подумалось: верно, Лорд он по Пути-то. Пастырь вот и есть.

— Нельзя мне, — говорю. — Святой отец, у нас там, запретил мне во храм входить.

— Ты отлучен? — ахает.

— Нет! Упаси Боже! Просто... не велели.

— Хорошо. Завтра состоится Малый Собор, где решат твою участь. Послезавтра придешь ко мне, в храм на улице Покаяния. Я уверен: ты должен знать, что тебя ждет. Запомни: послезавтра, на Откровение, жду тебя. Да осенит тебя тень Крыла.

И прочь пошел.

Ворочаюсь, а меня уж веруанец поджидает. Ну и денек!

— Мальчик, — говорит, — ты говорить о Пути. Откуда знание?

— Дык, старик один сказывал, учитель мой.

— Учитель? Аррат? Подданный Имперья?

— Да не, навряд... По правде, я и не знаю, откуль он. Знаю, что чужанин. Что в Веруане он искусству боевому учился... После в каторге сидел... Он проклятый тоже был, как я. Через то и сошлись.

— О-о. Ты помнить себе день перед вчера? Что делал?

А ты разве запамятовал?

— Помню, — говорю, — уважаемый, как же. Гвозди доставали.

— А после — помнить?

— Чего ж после? Попрощались, разошлись.

— О-о...

Ишь, разокался. То молчит, а то... Поди пойми его.

— Ты уж не взыщи, — говорю, — но про Проклятье-то как же? Пояснишь, нет?

— Про Проклятье — жреца спросить.

— Какого еще жреца? Я от Истинной веры не...

— Религия — не важна. Жрец. Правильный. Что не только слова говорит — Богам внемлет.

— Ну, спрошу...

А сам думаю: не, струшу. Ведь только-только обошлось. Вдругорязь так не свезет.

— Иди, — веруанец подталкивает. — Со мной иди. Повторим. Снова.

— Дык... чего повторим-то?

Идем. А, к "песочнице" опять.

— Сядь. Делать, как делал.

Толку-то? Ну, да не убудет с меня. Попробовать, пожалуй, стекляшку достать. Сработает колдовство егойное, аль порежусь?

Эва! Сработало. Ухмыляется он, говорит:

— Встать.

А сам уж качается с ноги на ногу. Вправо-влево.

— Встать, встать! Делать так!

Подымаюсь, а ноги ровно не свои.

— Делать! Смотреть на меня!

Точно сквозь сон. А он, знай, качается. Вправо-влево. Туда-сюда, туда-сюда, туда...

Активация.

Опять этот смешной человек. Ну что, решился?

— Да.

Ну, наконец-то!

Язык — знаком, уже встроен в меня, но автопереводчик почему-то сбоит. Приходится встраиваться. Это лишние затраты, но — пусть. Хотя бы интересно.

— Здравствуй, Воин.

— Здравствуй... прости, я не вижу Пути твоего.

— У меня нет Пути. Я не человек.

— Ты... демон?

— Демон? Нет. В вашем языке нет подходящего слова. Близкое: функция.

— Кто тебя создал?

— Раомо-Имм-Ар.

— Рао Белокрылый? О, как я рад!

— Чему? Я создан, чтобы убивать.

— Неважно. Ты — творение Божье, это главное. Ты убьешь меня?

— Если захочешь.

Смешной.

Шаг влево, дернуть за волосы. В сторону. Обозначить грудину.

— Станцуем?

Он умеет танцевать. Но тело изношено, не выдержит долгого Танца.

Уйти в Танец, старый человек — не хочешь? Это — красивый уход. Могу сделать это для тебя. Нет?

Нет, уходить он не хочет. Просто радуется Танцу.

Всё. Уже не то. Устал. Плохо дышит. Скоро станет плохо видеть и пропускать удары.

Забавно смотреть, как он и хочет, и не хочет уйти в Танец. Танцор — хочет, человек — нет. Люди смешные. Уходить надо легко.

Что-то держит его. Он — не свободен.

О, ну вот и пропустил. Всё. Упал. Он — стар и детренирован.

Нет? О, поднимается.

Склоняет голову, сцепляет руки. Очевидно, жест просьбы. Что-то говорит. Снова встроиться трудно — мало ресурса. Лишь отдельные слова.

Он просит за Ученика. Позволить Ученику идти со мной. Просит защиты Ученику. Наша дорога — одна. Путь. Один. Общий Путь.

Это Ученик висит на нем. Ответственность. Просит взять на себя руководство Учеником.

Смешно. Я и так всегда беру руководство. В этом тоже моя функция.

— Ты слаб, Воин, твой ресурс на исходе. Знаешь?

— Да.

— Ты нравишься мне, ты хороший танцор. Я заберу твой груз. Ты можешь уйти сейчас. Нет?

— Позже. Сам.

Ладно, живи.

Щелкнуть по носу. Обозначить кадык. Нет, уже не интересно. Совсем слаб.

— Ладно, я выхожу. Прощай, Воин.

Сброс.

Дезактивация.

Ой, как башка-то трещит! Аж выворачивает. Не на пользу мне, видно, наука эта.

А Веруанец все качается.

— Эй, почтенный!

Не отвечает. Ладныть, пойду от греха. А то стану вон, как он. Тьфу, чур!

Ой-э-о... Чего, бишь, хотел-то? А, Тау сыскать. Скажу ему: раз мы оба порченные, может, обоим вместе и убраться отсюдова? А не то накличет он беду на семью свою, как Дед мой... Да, так оно и всем лучше...

Ой! Нет же! Святой отец же велел зайти. Ох... Ну, сталбыть, сперва то, а после уж решим. Можа, и впрямь сбегем с Тау куда глаза глядят.

Тау Бесогон

Я изнывал над очередным переводом, силясь сосредоточиться, но — тщетно. Изодранные пальцы зудели, в висках ухало. Мне определенно больше хотелось надраться и возрыдать, чем прошибать кулаком стены. Так тебе и надо, недоделку, корил я себя. Только и годен, что словеса свивать да плакаться.

Утром я битый час лютовал, круша кусты в саду. Без толку. Больно только до соплей, и никакого тебе боевого ража. Нет, понукал я себя. Не больно. Не жалко. Плевать. Ты дерьмо. Ты никто. Неудачник. Слюнтяй. Ни на что не способен. Наэ! Проклятье!..

Эх! Все наше упрямство ирууновское. Как заело: вот хочу, и все тут! Нарочно и обедать не стал, и весь день как мог себя накручивал, благо, все как нарочно лезли ко мне, еще эта полоумная Ритит со своей ревностью... И я снова пошел, и снова рубал ветки, пинал деревья и — ну нихерашеньки!

Оссподи! Я даже взбеситься как следует не могу! Ну почему, Наэ меня раздери по самые пятки, даже скромняга Йар, и тот может, а я — нет?

Я гневно скомкал почти не тронутый лист — бумагу замарало проступившей кровью, и это почему-то немного успокоило. Тут в коридоре грузно забухало, в дверь стукнуло, и вошли батя с дядей Киту. Знай я, куда выведет предстоящий разговор, молчал бы в тряпочку. Но я огрызнулся раздраженно:

— Мне сегодня будет покой или нет?!

— Ишь, грозный! — хмыкнул батя и бухнул прямо на мои записи две пыльноватых бутыли.

— Гляди, какой товар! Элитный! Только отгрузили. Это, значить, зеленое вино. Думаешь, из зеленого винограда? Нет, брат! Там своя премудрость: они туда особого червячка в бочку запускают...

Он любовно отер бутыли рукавом, не жалея дорогой ткани, и стало видно что бутыли — темного стекла, с рельефными клеймами, одна так даже с позолоченным рисунком. А уж стоит, небось, как полдюжь шелковых рубах.

Я сделал рот цыплячьей гузкой.

— Отец. Извини. Но можно я побуду наедине со своим текстом?

— Э, брось! Решили ж: хоре дурь по башке гонять. Пора в дело вникать. Как товар-то сопровождать да предлагать станешь, раз сам не смыслишь, чего к чему? Во! А эт' инара-ньяо. Я за них отдал по два золотых за штуку. А барыш, коли удачно сбыть, может быть и вчетверо против того. Считать-то сообразишь? Сколько с дюжи бутылок прибытку будет?

— Не знаю, — обозлился я. — Какая разница?

— Разница? Вон она разница! — Он ткнул мне в физию шагреневым переплетом книги. — Вон она разница! — Дернул меня за ворот. — Тут все, мать твою, на этой разнице стоит! С неба, что ли, добро это упало? Считать потому что умели выгоду свою.

— Батя...

— А прибытку восемь дюжин без полушки! — гаркнул он.

— Почему без полушки? — спросил я зачем-то.

— Потому что въездная пошлина, балда!

Рассердить моего родителя не составляло особого труда. Я был раздосадован заблаговременно. Слово за слово. Я заявил, что жениться не стану.

Батя выдержал паузу, посверлил меня взором и спросил холодно:

— Это почему же, любопытно знать?

— А потому что нечего за меня решать, — отчеканил я. — Я взрослый мужик, а ты меня тычешь, как кутенка. Сам уж как-нибудь разберусь.

— Эка! — батя обернулся к дяде Киту. — Ты погляди на этого фигляра! Сам он, значица. Мне-то уж не надо тут вкручивать. Хоть бы раз себе признался, что пустышка покудова. Трепло бездельное.

Дядька, почуяв неладное, примирительно загудел:

— Ний, отцепись от парня. Чего ты давишь на него? Пооботрется, тама видно будет...

— Не встревай, — бросил батя и, наклонившись ко мне, сказал очень тихо: — А чтобы чего-то из себя изображать, надыть сперва доказать, чего стоишь.

И надо бы это проглотить, как всегда, но...

— Я себе цену знаю, — прорычал я, двигая челюстью.

— Трепаться ты, мил друг, больно горазд. А как до дела дойдет, так и выходит — один пшик.

— Это откуда же ты сделал подобные выводы? — прошипел я, багровея.

— Откудова? — батя поднялся, хлопнув обеими ладонями о столешницу. — Тебя обязательно ткнуть надо, сучонок упертый? М-м-м... Анно!

Рокотом прокатилось по дому эхо. Вбежала обеспокоенная кухарка.

— Чего разорался-то? Малого напужаешь!

— Нукося, приведи сюда девку новенькую.

Опа! Ну вот и вляпалась муха в замазку...

Тетка Анно приволокла упирающуюся Ёттаре, а сама застыла в дверях на страже. Батя взял девчонку за подбородок и проницательно вгляделся в ее заносчивую мордаху.

— Ну, как живешь? — спросил он на ломаном тирийском. — Как молодой хозяин?

— Хозяин? Х-ха! — она только фыркнула.

Не знаю, как должна вести себя укрощенная рабыня, но уверен, уж точно не так.

— Ага, — подытожил батя. — Давай-ка ты, Анно, приставляй девку к работе какой полезной, неча ей зря болтаться. А то наша детка не доросла еще с такими игрушками управляться.

Ёттаре чуть ли не хихикала. Дядя сердито ворчал:

— Ну, чего вот ты, ей-богу!

А батя, уже совершенно спокойный, методично разбирал меня по костям:

— Что цену себе знать, а главное, место свое — эт' ты верно. Только вот твое, мил друг, место не в головах. Потому не умеешь ты людей под себя обминать. Не хозяин ты, раз не слухаются тебя. И потому еще, что в делах у тя — бардак. Все играешься: в книжечки, в кулаками помахать. У тя свадьба на носу — а ты к родителям невесты сходил, подарки запас, уготовил чего? Нет, все батя обеспечит. Тебе со дня на день уезжать, а ты и спросить не удосужился, как подорожные выправлять, как цену выставлять, где чего. Лаао с дядькой твоим пусть заботятся. Дела свои ты закончил? Знакомых обошел, попрощался? Документ себе выправил? Нет. Чего морочиться, когда батя все готовое принесет да подаст.

— Отец...

— Не перебивай. Ты, мил мой, как сало в масле катаешься, уж все тебе возможности дадены, а и готового взять не умеешь. Потому не привык ты усилий прилагать. А вот... взять хоть дружка твоего, чешуйного мастера. Это ведь не ты его притащил, а он за тобой увязался. Только в город пришел, а уж вон как тепло устроился: и работа, и кров. И дядьке твоему Уну, опять же, удачно показался. Щас Уну его под крыло возьмет — совсем хорошо. То и ладно, и давай ему Бог. Но ведь из ничего, срань да рвань — а глядишь, еще и священником когда станет, большим человеком. Потому как с головой. И с характером. А ты вона и с девкой-рабой совладать не могёшь.

"Не смей, не смей оправдываться", — твердил я себе, как заведенный, но язык уже лепил:

— Да как я с ней управляться-то должен? Что мне, бить ее, что ли, прикажешь?

— Вона как мы запели: а че, батька, делать? Ну, так и слушал бы путем, чего говорят, раз своей башки нет.

— Да с ней сам черт не сладит, — мямлил я, ненавидя себя лютейше.

— Ты по себе-то весь народ не ровняй, — размазал батя. — Хошь, на спор, она мне через два дня руки целовать будет?

— Н-не.

— А че, я спориться люблю, — он хапнул Ёттаре за загривье и притянул поближе. — Хотишь, э?

Я закрыл глаза и заставил себя дышать медленно и ровно.

— Не надо, отец. Я понял.

— Понял он, итить!

Склонив голову, я пересек библиотеку строевым шагом, но дальше уж летел, не помня себя.

Во дворе работники кололи дрова. Я чувствовал, как дрожат губы, как мелко трясутся руки, но все же сказал: "Дай!" и отобрал у одного из них колун. Примерился к первой чурке, ясно видя на ней батину ухмылку. "А как до дела дойдет — один пшик..." Вдарил. Ухмылка разлетелась. Я скинул рубаху и поставил следующую.

Летели щепки. При каждом ударе сипло брякали друг о друга гривны.

— Ишь-ка, упражняется!

— Лихо тяпает, силё-он!

Я развернулся всем корпусом и неожиданно для себя рявкнул батиным баском:

— Чего вытаращились, убогие? Заняться нечем? За работу!

Парни разом прянули, разбежались. Я махал топором, как маятник. Внутри клокотало. Никогда, никогда меня так не...

Потом дрова вдруг кончились, а я стоял над колодой и все никак не мог выпустить топор из негнущихся пальцев. Пот лил ручьями. Дико ныла поясница.

— Тау, ты чего? — спросил плотник Ена.

Тау. Не хозяин.

Я бросил топор и сказал гробовым голосом:

— Ложите у амбара. В два ряда. Закончите — пойдете на ужин. Всё.

Я натянул рубаху и, как был, босиком, весь в трухе, вышел на улицу.

Солнце еще вовсю палило. Камни мостовой превратились в сковородку. Густой воздух колебался, точно прозрачный дым над костром. Я шел, как лунатик, никого не замечая. Я вышел на пирс, сбросил шмотье, наплевав на приличия, и кинулся в море. Я плавал, не чувствуя распухших рук, загребая ими, как веслами. Плавал, пока не начал захлебываться. Волны теребили меня, перекидывая друг другу, и оттащили довольно далеко от берега. Из последних сил я выбрался на покатый обломок скалы, и тут же отрубился.

Когда я открыл глаза, было темно. Болели ребра. Пальцы были, как чужие. Я сел и долго не мог сообразить, в какой стороне пристань. Потом бултыхнулся и поплыл скорее наудачу, чем на едва различимый шум. Как ни странно, я выбрался там же, где заходил.

Рубаха пропала, но штаны были такие потрепанные и грязные, что добрые люди оставили мне их. Не найдя в себе сил двигаться дальше, я опустился на гальку и долго смотрел на воду. Взошла луна. Ее свет серебряной бритвой четко отсекал море от неба и дальше поровну рассеивался в каждой стихии. Черными силуэтами выделялись знакомые с детства камни. У каждого было свое прозвище: вот Большая и Малая Черепашки, вот Замок, вот Тещины Зубки. Я их больше не увижу, сказал я себе. Я не хочу здесь больше оставаться.

Поднялся и побрел домой.

Когда на углу Веселой на меня вылетел Шепелявый собственной персоной, меня это не удивило и не испугало. Мне было все равно. Прихвостень ныне покойного бандита тупо похлопал глазами, что-то буркнул и полез в сапог за ножом. Я, не глядя, шибанул его пяткой, несколько раз пнул скорчившееся тело и двинул прочь.

Откуда-то сверху скользнула бесшумная тень, муркнула одобрительно:

— Ахха!

Кошка. Почему-то она не сочла нужным вмешиваться (как и спасти мою одежку).

Я брел по знакомым уютным улочкам, словно по чужому городу. У меня больше нет друзей в Чаше. Да и не было никогда. Друзья не поверили бы так легко дурацкой клевете, всей этой чертовщине.

У меня здесь нет никого. Я уеду. Далеко. Все это забудется, как ночной кошмар. Я стану другим.

Веруанец

Не к Ним ли взывал я, не стоящий блага существования? Не Их ли молил даровать мне возможность искупить вину свою или — уйти?

Велика милость Вышних. Разум же человеческий слаб и конечен. Не постичь Их промысла. В прах был раскатан, умер, утратил светоч. Как смел я мечтать о прощении?

Но как мог быть столь слеп? Долгие годы потратил я в бесплодных сожаленьях. Не видел, что Путь все еще под ногами моими. Не верил. За то потерял треть жизни, лишь предаваясь печали.

Теперь же дух мой ликует! Безгранична Их милость! И вина моя была много меньше, чем мнил себе. Теперь знаю: искупление принято, я прощен, причем прощен уже давно...

Я не ничто. Я Тану Арсуан, сын своей родины, уцелевший не случаем, но волею вышней. В глазах Их я был и остаюсь Воин, слуга Раов. Я не свернул с Пути, я лишь чуть оступился, лишь неверно понял предназначенье свое, но даже само заблуждение это — тоже было частью Пути.

Что ж, теперь я вправе вопросить у Камня.

Тогда, давно, я умер. Остались где-то вдова, дочь и сын. Живы ли, ведь Веруан пал?

Нет, они ушли.

Приняли ли они смерть достойно?

Да.

Встретимся ли мы в череде грядущих жизней?

Возможно.

Правда ли, что Наследник, а ныне Первый Лорд — уцелел?

Да, он странствует в изгнании.

Жив ли еще кто-то из подданных Первого Лорда?

Все, кто остались верны долгу, пали в последней битве.

Суждено ли Веруану возродиться вновь?

Нет.

Всё ли мы, сыны Веруана, сделали, как должно?

Нет, еще не все.

Ну конечно! Для того и остался последний из Иннууту.

Он — завершит?

Возможно.

Всё ли я, недостойный, выполнил из предначертанного Вышними?

Да. Ты сможешь уйти. Скоро.

Ну, вот и все. Теперь, с открытым взором, я вижу всю нить Пути своего — столь извилистую, но и столь прямую одновременно. Сколько Знаков было явлено мне! Но и то, что я неверно истолковал их, и все ошибки, которые совершил — которые считал ошибками — все было частью замысла Их.

Тот проклятый скиталец, чужак, ставший веруанцем по духу... Я знал одного такого. Еще подростком, приехав на церемонию Инициации, я встретил у Камня оборванного старика-нищего. Он горько рыдал. Я хотел спросить, не могу ли хоть чем-то помочь. А он... попятился в ужасе и закричал: "Прочь! Беги от меня прочь, дитя, ибо проклят я!" Тут подошел Посвященный в желтых одеждах и отвел меня в сторону. Я спросил, в чем вина того несчастного. И Посвященный ответил: "Сила его Проклятия столь велика, что человек этот, даже будучи добр сердцем и исполнен благих помыслов, умудрился обратить священное знание во зло; он, пусть невольно, проторил путь демону, и скоро из-за содеянного им начнется страшная война..."

Не удивлюсь, я даже почти убежден, что это его Ученик ныне помог мне отринуть последние сомнения и узреть Путь мой. Видел ли тот бедный скиталец, какая могучая, вышняя сущность сокрыта в его Ученике, аки в сосуде? Вряд ли. Проклятому никогда не раскрыть духовных очей своих, ибо обречены быть лишь слепым орудием в руках судьбы — орудием для дел дурных и пагубных...

Я же теперь прозрел, и вижу истинную суть всех явленных прежде Знаков.

Не юношеская причуда, не пустое желание соригинальничать толкнуло меня некогда выбрать герский в качестве дополнительного языка для изучения. Это казалось бесполезным, очевидной глупостью, но мой покойный отец был так добр, что все же приискал для меня одного рийца, который немного владел герским. Тот риец дивился тоже: зачем, вы же не торгуете с Герией, не ездите туда никогда?.. Я и сам не знал. Просто блажь. Но нет...

Не злой рок понудил меня отлучиться как раз в тот момент, когда враги напали на дом господина моего и убили его, и семью, и всех слуг его, а меж них, полагаю, и моих родных. И не по слабости промедлил я пресечь себе горло и тем угодил живым в плен...

Не случай толкнул меня заговорить на рынке с герским купцом. Зачем? Что проку? Я был никем, рабом, грязью. Не-человеком. Опозоренный, отравленный стыдом и горем. Меня продавали, как бойцовое мясо для последней забавы врагов, и я мечтал лишь о скорой смерти... Но так было суждено. Чтобы торговец тот купил меня, увез в свой варварский край и приставил воспитывать своего сына...

И я исполнял, что приказано. Бездумно. Столько лет... Но, видно, промысел Их был и в том, чтобы я оставался в неведении до последнего.

Тау Бесогон

В зале еще не гасили свет. За столом сидели батя, дядя Киту, их компаньон Лаао Тойерун, наш управляющий, еще какие-то люди. Заканчивали ужин. Батя был спокоен, но суров:

— О, явилось наше чучело! Перебесился, я чай? Все?

— Да, отец.

— Ладныть, забыли, — он отмахнулся устало. — Я уж не серчаю на тебя, дурака. Сам по молодости выкрутасничал. Но чтоб разговоров таких больше не заводил. Понял?

— Да, отец. Я приношу свои извинения.

— А, пустое! Садись. Разговор у нас тут серьезный, о делах. Слыхал, чего Лаао говорит? На склад наш напали.

— Да, — подтвердил мастер Лаао. — Взломали в наглую замки посредь бела дня. Ущерб составляет порядка двух сотен золотых. Стража пока ищет, но...

— Найдут они их, как же, — фыркнул батя. — Правду Уну говорил: про бесовщину это так, заодно раздули; какая-то дрянь взялась под нас копать. Не нравится, что дело свое расширяем...

Я слушал вполуха и думал свое: ну надо же было оказаться таким простаком! Я-то разнежился, вообразил, будто родитель решил мне приятное сделать. А это была банальная проверка на вшивость...

— Ну, чего сидишь дуешься? — прервал мои самотерзания дядя Киту. — Эй там! Принесите парню похавать!

Вплыла тетка Анно с дымящейся тарелкой, огладила меня по голому плечу:

— Кушай, родненький. Ох, да чего ж ты телешом опять... Ты уж не расстраивайся, че с него возьмешь? На то его родительская воля. Да только зря он это... кровиночку свою...

— Отстань, — буркнул я.

От этих нежностей было только хуже. Кухарка повздыхала и канула. Разговор тек дальше, пестря цифрами и какими-то тонкостями торгового дела, которые значили для меня ровным счетом — ноль. Не мое это. Даже если бы очень старался. Меж тем взгляды присутствующих время от времени останавливались на моей унылой персоне. Я знал, что это — чушь, но все равно не мог отделаться от ощущения, что они — все — знают о моем позоре. О том, как я попался в батину ловушку, как вознамерился было бунтовать, но тут же и удрал, поджавши хвост... Внутри таяло что-то жгучее. Капало, прожигая во мне дыры.

Стали убирать со стола. Мельтешили кухарка со служанкой. Потом показалась и обряженная в явно большеватый передник Ёттаре. Порозовела — видимо, откормили. Она явно не испытывала удовольствия от того, что ее приписали к кухне, но все же помогала. Мелькнула раз, другой. Я и не заметил, что провожаю ее взглядом цепного хряка, у которого отобрали его миску.

А вот батя подмечал все. Не удержавшись, он наклонился ко мне и сказал доверительно:

— Чего окусываешься? Не про тебя штучка, эт' ты верно подметил. Хлипковат ты на это дело, не в меня. Тебе бабу надыть такую, чтоб сама на тебя сигала. Так-то, паря.

— Ний! — дядька аж кулаком по столу стукнул.

Процесс завершился, и во мне что-то обрушилось, с грохотом сметая перекрытия.

— Спасибо. Приятного всем вечера.

Свой голос я слышал словно со стороны. Я встал и направился в сторону половины прислуги. В дверях на ходу зацепил мертвой хваткой локоть Ёттаре и повлек ее дальше. В спину рокотнуло презрительное: "Ну-ну". А еще — как мой кротчайший дядя Киту кроет батю по матушке...

Мы вышли на двор.

— Ты че? — вякнула обалдевшая девчонка.

Она все еще держала блюдо с какой-то снедью.

— Брось! — приказал я и тряхнул ее так, что блюдо выскользнуло и укатилось во тьму.

— Э! Э! В чем дело?

Я волок ее, с холодной головой выискивая подходящее место. Сарай. Прекрасно. Я швырнул свою добычу на кучу сена, захлопнул дверь и нырнул следом.

— Ах ты ж...

— Лучше не зли меня, детка.

— ... ... тебя и твоего ... ... папашу, ..., герская ... ...!

— Цыть!

Сорочка лопнула у меня под рукой. Бледные полосы света, сочащиеся меж досок, выхватывали дергающееся лицо, разъяренный оскал, занесенную лапку с когтями.

— ... ... да пшел ты... ...!

Вывернулась. Отскочила в угол, споткнувшись обо что-то. И тут же в руках у нее возникло нечто длинное. Вилы? Грабли?

— Ну, ты достал меня, кобелина...

Взмах. Я бездумно вскинул перед собой развернутую ребром ладонь. Все, сейчас хряснет, и я ее убью. Вот придушу просто, даже драть не стану. Но хруста не было. Что-то бухнулось в сено. Сверкнул ровный, светлый кругляшок на месте слома. Девчонка ошалело ойкнула, все же попыталась еще пырнуть меня обломком, но я легко вышиб его.

— Н-не зли меня, белочка...

Потом была драка. Мы катались по всему сараю, точно сцепившиеся коты. Я краем сознания еще заставлял себя сдерживаться, лишь старался сграбастать ее поудобнее. Зато она брыкалась, царапалась и кусалась, как зверь.

И все-таки я ее прижал.

Юбки, юбки, и что они вечно наверчивают... Ага, во-от!

— ... ... ... ... герская ...! Не сме-ай!!!

— Ори громче...

Неудобно одной рукой держать жертву, другой зажимать ей рот, а третьей расстегивать портки. Впрочем, с этим-то я справился. Но тут брань внезапно сменилась рыданиями и захлебывающимся:

— ...ой, мамочка, нет, нет... ну, не надо, пожа-алуйста-а-а...

И еще прежде чем она успела разразиться рёвом, я уже был повержен и укрощен. Нет, я не могу так работать! Дело не в том, что жалко — но это как будто собираешься трахнуть свою младшую сестренку. Это невыносимо просто!

— Ну, все, все! — взрычал я, проклиная все на свете. — Все, я ничего не делаю! Ой-ё! Ну, не реви ты так, Бога ради, ладно уж, черт с тобой... Как я это ненавижу!

Уже стоя в дверном проеме, маленькая дрянь вдруг перестала хлюпать, подбоченилась и высокомерно выплюнула:

— Ф-фа! Рёлленге!

— Что-о? — я клацнул челюстью, по привычке фиксируя в памяти новое слово.

Где-то поодаль дико заржали проходившие мимо работники, на которых видимо, наткнулась моя грубиянка.

— Че, Тау, пощипал курочку? — крикнули из-за кустов.

— А то! — машинально реготнул я.

Меня била крупная дрожь. Нечто отвратительное, жаркое завозилось под ребрами. Убить что ль кого? Или лучше пойти помириться с Ритит?

Йар Проклятый

Тау сыскался только к ночи. Кошка, вроде, говорила: воротился. Но в доме его не было и на дворе тоже, я уж плюнул, спать лег у себя в шалашике. Тут слышу: бредет. Шалый какой-то, бубнит себе под нос.

— Эй! — говорю, — Ты че?

— С ума съезжаю, не видишь?

— То-то и оно, что вижу.

— Йар, жизнь — говно.

— Тоже мне новость...

— И я — говно.

Пьяный что ли?

— Ты это дело брось, — говорю. — Эт' бывает, но поддаваться нельзя.

— А я вот — ведусь. На любую фигню. Все мной крутят... Тряпка я, Йар.

— А! Дык это — Проклятье.

— Э?

— Ну, что болтает-то тебя.

Садится рядом. Пахнет от него морем, потом и почему-то женщиной. Не, не пьяный. Расстроен просто.

— А ты, — говорит, — всерьез наметился в монахи?

— Да какое там! Куда мне, порченому-то...

— Порченому — тогда уж к ведьме.

— Тю! — а сам осеняюсь невольно.

— Э! Самому не смешно: проклятому колдунов-то бояться?

Тау усмехается невесело.

— Уйду я, — говорит. — К чертям свинячьим. Может, наймитом завербуюсь. Да одно копье куда, только б подальше...

— Чего, — спрашиваю, — сейчас прям?

— Не. Сперва дождусь конца спектакля.

— Чего?

— Братнина Представления. Вот представят его, введут в права... То есть, я и так знаю, но... просто чтобы поставить точку.

— А при чем тут малой-то? Ты ж так и так старшой сын.

— Старший, угу, — Тау рот кривит. — Та! Не суть, долго объяснять.

— И когда это будет?

— Послезавтра. На Откровение.

— А... Ну как раз...

Он не спрашивает, а мне пока и неохота почему-то об том говорить. Может, надеюсь еще на чудо какое. Что священник мой что-нито скажет. Не знаю...

А только все одно к одному: обоим нам уматывать надыть. И лучше бы — вместе. Так оно правильней.

джарад Ние Меари (13)

Отвратительно. Я уже с вечера почувствовал, что опять разлилась желчь, но поленился принять лекарство. Стерва печень, она одна стоит всего остального... Решительно непонятно, на чем я еще держусь.

У Наади своя теория: будто дело в целительном влиянии горного воздуха. На родине его бы засмеяли. В любом медицинском учебнике ясно сказано, что высота в десять арас (14) — смертельно опасна для человека. От недостатка кислорода в мозгу начинаются необратимые изменения, так что протянешь от силы сутки, постепенно превращаясь в идиота. Звучит вполне логично. Но — чушь полнейшая, по крайней мере, касательно цифр. Здесь, на севере, мы встречали селения на высоте и в десять, и в двадцать арас. Варвары много веков живут в горах, пасут тут своих баранов, дышат этим "смертельным" воздухом и чувствуют себя превосходно. А целая страна — страна торжества науки — пребывает в вульгарнейшем мракобесии, виной которому древний страх моего народа перед горами...

Если бы не этот страх! Может, мы ушли бы в горы сразу, подальше от этой удушающей, кишащей инфекциями жары. И Зару был бы жив... Зару Любимец, мой лучший ученик, единственный — из сотен и сотен — прирожденный мнемонист... О злая ирония! Почему он? Самый крепкий из нас, здоровяк Зару, Громила, как звали его другие ученики, подцепил какую-то заразу и в три дня сгорел в лихорадке. И Наади ничем не смог помочь... Какой прок во враче, если в критический момент он оказывается бесполезен?

Наади Без-Прозвища, врач-недоучка, маг-недоучка. И Этын Упрямица, старательная бездарь. Ну почему из учеников остаются всегда худшие?

— Джарад, прошу извинить. Вы не спите?

О! Легка на помине.

— Даже если бы и спал... — я поднялся медленно, преодолевая привычную цепочку "напоминаний": резь в боку, почечную колику, прилив жара, позыв на рвоту, спазм дыхательного горла... — О, Наэрд! Когда уже я сдохну наконец... Надеюсь, Упрямица, оно стоит того, чтобы сдергивать среди ночи бедного старенького ад-джа?

— Взгляните, какой пик. Я пересчитала четырежды, ошибки нет.

Я мельком покосился на расчеты.

— Да, действительно...

Итак, точка принятия решения пройдена. Отлично.

— Какой-то невиданный, чудовищной мощи феномен, — бубнила Упрямица. — Прямо "бич судьбы", уж простите за такое сравнение... Но вы только взгляните! Само оно идет практически линейно, вероятность воздействия в каждой точке не меньше чем 95 из 100. А следом — целая буря. Оно буквально корежит вокруг себя вероятностное поле. Ума не приложу, что это может быть...

Старательная бездарь, как она есть...

— А ты приложи.

Упрямица бесконечно долго морщит лоб, выпячивает губу. Наконец вскидывается:

— Да?! "Фактор хаоса"? Действительно? О...

И это моя ученица. О мироздание, за что?..

Я взял у нее дощечку с расчетами. Да, вот теперь то, что надо. Какой потенциал! Двенадцать лет назад я приехал сюда в погоне за другим "фактором хаоса". Этот вариант казался доступнее, но я просчитался: возникли препятствия, да и сам "фактор" оказался настолько слаб, что мы не смогли его четко локализовать... Он продолжал угасать, и я уже счел дело проигранным, и вдруг — первый пик, потом еще, и еще. Сразу несколько "факторов хаоса", своеобразное скопление. Какое-то время они оставались пассивными (видимо, то была некая латентная фаза) и почти не улавливались, но я знал: они где-то рядом, а значит, я не зря проделал этот кошмарно долгий путь...

— О, джарад, я никогда в вас не сомневалась, но... Джарад, вы гений!

Упрямица вскочила, потрясенная. А ведь тогда, двенадцать лет назад, они с Наади лишь плечами пожали: ну, ошибка, "показалось". Они были уверены, что я гоняюсь за фантомом. Даже они.

— Поздравляю, джарад, это победа! Жаль, уже некому оценить...

— Оценят, — сказал я тихо.

Все еще может получиться. Дать вторую жизнь нашим коллегам — лучшим из них. Воссоздать Школу — наново, живую, динамичную, Школу, где сумеют видеть дальше собственного носа, действительно мыслить, искать...

Наука без поиска, без прорывов — мертва. Это не наука. В прежней Школе моего открытия просто не поняли. Хуже: отмахнулись. Только у ад-джарада Ишди, моего учителя, хватило духу признаться, сказать: "я не понимаю". Прочие же лишь мямлили: "это спорно" или отрезали: "бездоказательно". Нужны факты. Пример. Прецедент. Понятный, готовый, сунутый прямо под нос. Ну, а как быть, если прецедент уже прямо под носом? Мне что, еще и пальцем надо ткнуть?

Но даже у моих собственных учеников не достало ума (или любопытства) вникнуть. Они честно верили в мою "гениальность" (то есть, уважали за то, что свихнулся на своей великой идее), но теорию "факторов хаоса" считали выморочной абстракцией. Догадался Шону — чудак и отщепенец, он не нуждался в расчетах, а просто чувствовал такие вещи, улавливал интуитивно. Догадался Узна — уже сидя в тюрьме, он отчаянно пытался вычислить, что же привело его самого и всю Школу к краху, и косвенно пришел и к другим выводам. Всего двое, и оба — незадолго до гибели...

А ведь все легко проверялось. Когда "фактор хаоса" УЖЕ действует — это видно любому... кто вообще готов хоть что-то видеть. Много ли в мире людей с абсолютно безвариантной судьбой? Судьбой без выбора, без случайностей, проторенной заранее, четко и жестко, как выбитая в камне колея? Людей, за которыми остается широченная борозда расшвырянных во все стороны вероятностных линий? На тот момент я вычислил пятерых. Сейчас нас осталось всего четверо, точнее — трое. Зато появились новые...

день дюжь-четвертый

Тау Бесогон

Проснулся я от собственного вскрика. Сел, жадно хватая ртом воздух. Липкие путы кошмара не отпускали: струились ледяными ручейками по коже, выплетали все те же образы из предметов в комнате, едва различимых в сероватой дымке. Я все еще слышал этот свист, захлебывающийся слезами голос... Я видел отца. И обнаженное женское тело, выгибающееся под хлещущими ударами невероятно длинной плети. Это была Ёттаре. Она уже не глумилась... она готова была сделать все, что угодно, и только умоляла его прекратить... она покорно прогнулась под напором его мощной туши... Но снова что-то оказалось не так, и пытка продолжалась... Только... это была уже другая девушка. Под гримасой бесконечного отчаяния и муки с трудом угадывались знакомые черты... Улле! — понял я и тотчас же с ужасом осознал, что хлыст сжимает МОЯ рука.

Нет!!! Я никогда, никогда бы не...

Потом все скрылось. Сквозь ставни протиснулся рассвет, заплясали в световой дорожке пылинки. Поспешно одевшись, я скатился с лестницы, выскочил во двор. Прохладный воздух ударил в легкие, ожег разгоряченную кожу и смыл остатки морока. Я сделал несколько резких выпадов, потом отжимался до головокружения.

Учитель все не проявлялся. Я нашел его возле пруда, в глубокой прострации. От уголка рта к шее тянулась бурая полоска. Язык, что ли, прокусил себе? Впрочем, он и не такие штуки откалывал. Я помялся, но все же счел, что лучше его не трогать, и отправился искать Йара.

Парню тоже не спалось. Он копошился возле своего логовища в саду: раскладывал на дерюге разнокалиберные пластины, ремешки. Рядом были собраны уже готовые поделки.

— Привет, — сказал я.

— А-а, — он сверкнул на меня из-под спутанной гривы темных волос. — Ща.

Я заворожено смотрел, как он копается в нагромождении штуковин, больше всего напоминавших обрубки шкуры гигантского змея. Чего тут только не было! Кольчуги из зеленоватых лошадиных пластин с ладонь размером, пояса, браслеты, наручи, поножи. Декоративные вещицы — гладкие, узорные. Боевые — шипастые, плотной вязки, внахлест. Угрюмый мастер выудил из кучи непонятное: длинный цилиндр с крючьями по бокам, из которого росла усеченная перчатка.

— Дайкося, примерим.

Я продел пальцы в замысловатую штуковину. Цилиндр туго обернулся вокруг предплечья, Йар стянул края, хрустнул крючками, и пластины сомкнулись, спрятав застежку. На сгибе локтя чешуины были гладкие, а остальная рука, от локтя до костяшек пальцев, ощетинилась шипами. Дальше торчали уже собственно когти.

— Уааа! — вырвалось у меня.

Великолепный боевой наруч, как у рийских чешуйных латников! С таким, в случай чего, и ножичка не надо — как теркой морду стешешь, и как броня прилично послужит.

Йар придирчиво оглядел свою работу.

— Не жмет?

— Жмет! — возликовал я. — Но так же и должно сидеть, в обтяжечку, а? Блеск!

— Слышь, у самого-то рука... Как думаешь, пойдет ему?

Он вытащил похожую хреновину, побольше.

— Да у нас одинаковые руки, — сказал я. — Один в один.

Сразу всплыла картинка: мы с батей складываем ладони, палец к пальцу — вернее это дядя Киту, после очередной ссоры, соединяет наши руки — и получается, точно они от одного человека, правая и левая. Широкие квадратные лапищи, с отставленным, словно выбитым из сустава большим пальцем и удлиненными когтевыми фалангами. У меня его когти. Его кривые когтищи, которые торчат, как ни стачивай. И ужасный почерк из-за этого...

— Э! Оплошал, — насупился Йар. — Поширше сделал, чем твой. На два пальца. Ну, скажешь, чтоб обмотку под низ наладил.

— Да ладно! — успокоил его я. — Мы ж давно мерились, может, батя и пожирнел чуток.

Йар бережно завернул поделки и сунул мне:

— На. Отдашь. А я покуда еще поработаю, чего успею.

Я потопал с кульком прочь, но тут меня словно стукнуло. Что-то было не так. Я обернулся и уставился на Йара. Он с усилием растягивал кусок толстой кожи — двумя руками.

— Э-э, Йар.

— М-м?

— А рука у тебя... не болит?

Он оглядел обсуждаемое, дернул плечами:

— Да не. Все посымал уж. На мне заживает, как на собаке.

— А-а...

Я отчетливо помнил, как лекарка-мохнолюдка заправляла острые желтоватые осколки обратно в кровавую кашу, как бинтами и лубками зажимала всю эту хлипкость. Прошло дней девять. И уже — ничего?!

Дом еще спал. Я тихонько отворил дверь кабинета. Батя мирно похрапывал на привычном сундуке. (Чтоб, значица, не беспокоить.) Дверь в родительскую спальню была приоткрыта, на комоде чадила непотушенная лампа. Ковры, гардины, исполинское супружеское ложе, которому обязаны своим появлением уже два поколения Ируунов. Осунувшееся лицо мачехи в ореоле растрепанных волос. Рядом, в пене кружев — сморщенная старушечья мордашка. Брательничек. Как, бишь, они решили его назвать? Ноауо-Нэа, кажется. Обгоняющий Ветер. Дивное имечко, не лучше моего.

Я постоял немного, прислушиваясь к своим ощущениям. Ни злости, ни ревности. Пусто.

Оставив сверток на столе, я поспешил в свое святилище. В библиотеке стоял легкий специфический аромат, столь милый сердцу. По столу в беспорядке рассыпались листки с моими каракулями, а поверх торчали драгоценные бутыли, позабытые в пылу ссоры. Я взял их, растерянно обводя взором интерьер, потом сунул в нижнюю часть шкафа.

Так, а зачем, бишь, я... Да. Сегодня ж еще и тирийский. Предпоследний, получается, урок. Я извлек с полки томик поэзии, нашпигованный записками. Ай! Так и не закончил ведь... Хотя теперь уж без разницы. Я сложил листы вдоль, сунул за голенище. Оставался и еще один набросок. Я потеребил бумажку в нерешительности. Все равно ведь не станешь показывать, перетрусишь! Убрал назад.

Запихнул во второй сапог другие нужные бумаги, сунул за пазуху кошель. Всё. Бегом. Дела не ждут.

Во дворе я снова наткнулся на Йара.

— Куда? — вопросил он строго.

— Прогуляюсь, потом по делам.

— Опять нарываешься. Ладныть. Вместе пойдем.

Он решительно отставил в сторону короб с чешуей.

— Да мне в дюжь-дюжь мест надо, — отбрыкивался я. — Да и Кошка меня пасет, батя приставил.

Йар зыркнул по верхам. Дикарки видно не было, но я знал: она всегда начеку.

— Все едино, — не отступал Йар.

— Да посуди сам: вот увидят нас, чернооких, вдвоем, так и начнется опять...

— Не начнется. Святой отец сказал: все подозрения сняты. За меня и отец-настоятель ручался.

Я вздохнул и сдался. У злополучного фонтана Йар остановился.

— Слыш-ка, спросить все хотел... Эт' навроде как родник?

Не зная, как разъяснить, что вода в фонтане ходит одна и та же, и она отнюдь не ключевая, я сказал:

— Ну... вроде того. Только вода там плохая, пить не стоит.

— Эва! А на кой он тогда?

— Для красоты. Все смотрят и думают: ни копья ж себе у людей деньжищ, такую штуку отбахали!

— Тю!

— Ну, так мой отец считает, не я.

— А...

Он не добавил "чудные вы, городские", но это подразумевалось.

Идея бьющей из каменной чаши воды потрясла батяню во время последней поездки в Соттриадан. Игрушка была жутко дорогая, да вдобавок с нею вместе пришлось везти еще и мастера для установки. Престиж, впрочем, оправдал все затраты: батины гости, заезжавшие к нам, смотрели на фонтан уважительно. Первые несколько месяцев к нашим воротам (тоже крутецким, на рийский манер) вообще образовалось настоящее паломничество. Потом интерес поувял. Я при виде этого чуда механики размечтался, как здорово было бы и всю прочую воду подавать по трубам. У соттриан, если верить книгам, уже давным-давно чуть не в каждом доме имеется водопровод. Впрочем, кто у нас разберет, как эта заморская штука работает? В иных деревнях и колеса все еще делают в виде цельного древесного спила...

Для визитов было еще рановато. Я брел по гулким пустым улицам и запечатывал в память то, что буду вспоминать потом, может статься, долгие годы. Йар молча шел на шаг позади. Кошка и вовсе себя не обнаруживала. Меня вынесло в портовый квартал. Тут даже по утру ужасно смердело, но это были родные места. Здесь, в заброшенных старых доках за Песьим Зубом, в порту, на кривых улочках рыночного квартала прошло мое бесшабашное детство. Тут мы играли: я, Ватрушка и Дылда. Сигали в волнореза, жарили мидий... А потом появился неуклюжий толстый пацан, над которым мы вечно подтрунивали. Пока он не поймал одного из нас (кажется, Вартушку), и не отколошматил, как следует. Ребята решили ему отомстить, но я, считавший себя прирожденным дипломатом, дерзнул отправиться на переговоры. Меня, впрочем, побили тоже, но зато мы сразу подружились. Нас стало четверо. У новенького оказалось очень подходящее ему имя: Руояу-Грооа, Веселый Гром. Но местная шпана уже тогда величала его исключительно Громопёром... Я отдал бы что угодно за возможность объясниться, оправдаться, но, боюсь, Громик не стал бы слушать и тупо проломил бы мне черепушку, воплотив тем мое же "предсказание"...

Мы сделали крюк и вышли на Замковую. Тут я оставил Йара ждать и направился к писцам и чеканщикам. Надобность была срочная, и потому вышел я уже с пустым кошелем, но заверенный, что к вечеру все будет готово. Порядок в делах — это я усвоил, батя.

Утро разгоралось, на улицах появлялся народ. Кое-кто из знакомых, завидя нас, осенялся, но уже без прежнего фанатизма. Дылду я дома не застал (да меня дальше калитки и не пустили). Ватрушка же был в лавке, спешно раскладывал еще горячие булки. Поговорить толком не удалось, потому что начали подтягиваться покупатели, и вертелись под ногами ватрушкины меньшие братья, и пора было уже вынимать из печи следующую партию, да еще мамаша ватрушкина выскочила, стала браниться... Но кое-как я свои соображения изложил. Ватрушка что-то виновато мямлил и вслед мне смотрел собачьими глазами...

Близ Восточных ворот мы снова забрали вниз и вышли к кладбищу. Здесь, в тени городской стены и огромных деревьев, царили покой и прохлада. Вдалеке гуляли парочки, играли детишки. Пахло росной свежестью, мхом, сырой листвой. Мамина могила, с почерневшим валуном в ногах, еще больше просела и казалось совсем крохотной. (Или просто это я расту?) Средь пожухлой травы на ней рассыпались полукругом сухие ветки остролиста и смоляного дерева. Я убрал их и положил свежие, что наломал по дороге. Знаешь, мама, если по-честному, мне плевать, даже если ты была когда-то... грешницей. И на то, что сошла с ума после моего рождения. Я жалею лишь об одном: я совсем тебя не помню. Но все равно очень люблю...

Солнце стояло уже, пожалуй, слишком высоко. Мы рысцой сбежали вниз, промахнули Черту и припустили вдоль набережной. Йар все поглядывал на море. Ну, извини, научить плавать уже не успею.

— Ты посиди здесь, на берегу, — предложил я. — Или искупнись. А я за тобой приду.

— М-м?

— Я вон там буду. Во-он домишко белый. Посиди.

— Да чего ж? — Йар нагло продолжал топать рядом, и притормозил только у калитки.

Я шмыгнул к дому. Опоздал. Точно, черт...

Улле я застал в состоянии сборов.

— А, мастер Ыруун... Уж простите, но вы так припозднились. К сожалению, не смогу уделить вам времени... Что там у вас?

Она схватила мои почиркушки, стала бегло просматривать, что-то бормоча... Но я видел только пушистые завитки, выбившиеся из ее прически, подвижные белесые бровки, отражавшие всю гамму настроений. Я балдел от всего: от ее запаха, от смешного ыкающего акцента, этих милых гримасок. Мелькнула вдруг шальная мысль: а что если взять и... прям начистоту... ведь это последний шанс! Мелькнула и увяла.

Улле нахмурилась, потерла переносицу:

— Честно говоря, я вами недовольна, мастер Ыруун. Я знаю, у вашей семьи неприятности, вам, очевидно, не до того... Но то, что вы мне принесли, явная халтура. Ни в какое сравнение не идет с вашей предыдущей работой. Поймите меня правильно, я хочу сказать, что вы, при желании, можете писать гораздо лучше...

"Да, да! — заходился я в немом крике. — Эту муть я ваял спустя рукава! А для тебя я приготовил совсем другую вещь, да только вот..."

— Вы не обиделись? — обеспокоилась она, видя мое замешательство. — Простите, я не хотела быть резкой.

— Ну что вы, госпожа Мароа! Мне полезна критика, очень бодрит.

— Хорошо, что у вас такой легкий характер, — она улыбнулась, на щеках проступили ямочки. — У меня к вам важный разговор, но это — не сейчас, не впопыхах... Все, извините: бегу. Если остались вопросы, обратитесь к папе, он сегодня получше и охотно с вами поболтает. Вы — его любимец.

И порхнула прочь, прихватив две громадных корзинищи и парочку тявкающих чудовищ. У калитки, впрочем, замешкалась, и до меня донеслось радостное:

— Мастер Йар! О, какая удача! Вы не очень заняты сейчас?.. Да, да, спасибо, благослови вас Бог. Знаете, а я ведь как раз думала вас попросить...

Я ревниво метнулся назад и успел увидеть удаляющуюся долговязую фигуру с парой корзин и вьющуюся рядом Улле. Ну, вообще отлично.

Старик Мароа выполз сразу же, в явном желании лицезреть мою персону. О! Кстати один вопросец-то у меня имеется...

Рассыпавшись в рассуждениях по поводу того, что владение языком предполагает также знание бранных выражений, я для затравки подбросил несколько уже знакомых мне слов. Весь лексикон тирийских ругательств я перенял от наших работников, среди которых бывали и поморы. Но в данный момент из тирийцев наличествовала только тетка Анно, а она бы мне за такое только рот с щелоком вымыла. Мароа, обреченно вздыхая, давал подробные разъяснения по каждому термину.

— Кунноэттаре валлыма.

— Ах, ну это то же, что "куннотааре" — "кобель", только на диалекте. А дальше, ну... детородный орган. — (Ага, хер собачий, если по-нашему.) — Следующее?

— Рёлленге.

— Рёлленге?! — он явно смутился. — Боже мой, где вы это... Тауле, обещайте мне, что не станете применять этого в своей речи!

— О нет, конечно! — я потупил взор. — Но вы же знаете, я как сухая губка, впитываю все подряд. То, что слышу на рынке, в порту. А раз уж запомнил, хочется понимать и значение.

— Что ж, коль скоро вас это так заинтриговало... Тут довольно сложно подобрать подходящий эпитет на герском... Я бы перевел сие как "недо-кобель", "недо-самец". — (Я незаметно вздрогнул.) — Прежде его использовали в профессиональном жаргоне для обозначения выбрака породы: кобеля, недостаточно крупного и сильного, чтобы покрыть породистую суку — сука его просто не подпустит. Но, как правило, подобных недоростков все же сразу кастрируют и используют для подсобых работ... Но только, мой мальчик! Умоляю! Никогда! Поймите: в обиходной речи это слово является грязным и изощренным оскорблением... У вас могут возникнуть неприятности...

Мароа плел еще что-то, но я на мгновение утратил способность воспринимать, борясь с удушающим приступом ярости. Рёлленге... До сучки, значит, не допрыгну...

— ...и не стоит засорять память подобными выражениями.

— Благодарю, господин Мароа. Простите, что принудил вас обсуждать столь малоприятные темы.

— Ну что вы, что вы...

По возвращении я сразу же ринулся в сад, в самый глухой угол, куда еще не дотянулась батина хозяйственная длань. Тут были буйные заросли птицака, и еще какой-то колючей дряни, дальше шел забор и овраг. Сюда точно не сунутся. Я просто не мог сейчас никого видеть...

Ни думать, ни делать, ни бить, ни орать, ни плакать — ничего. Только дышать, лежа ничком в колкой душной траве...

— Ты не явился, — произнесло надо мной.

Господи, нет! Только не это...

— Утром, в положенный час, тебя не было на месте. Жду. Объяснений.

Я заставил себя подняться, разомкнуть стиснутые челюсти.

— Простите, Учитель.

— Ты очень недисциплинирован, Ученик.

— Да. Я полный мудак...

Рёлленге. Тряпка. Пустое место.

— Отлично! — от его вскрика меня аж покоробило. — Наконец-то! Ну-ка в стойку!

— Не хочу, — сказал я. — Делайте, что хотите. Я — пас. Всё.

Тогда он повел себя странно: подскочил, сунулся клювастым носом прямо в лицо.

— А чего ты хочешь?

— Не знаю. Умереть. Ничего не хочу.

— То, что надо! — прошептал он, целуя (!) меня в лоб. — Давай, сынок. В спарринг!

Я, как сомнамбула, встал в стойку... Тут же и рухнул — меня как кобыла лягнула. Я поднялся, все еще рассеянно. И — еще раз, я даже не успел уловить движения. Ныла грудина. Потом меня больно хлестнуло по щеке...

Боль меня и расклинила. Внутри словно лопнул пузырь с ядовитой черной желчью. Все заволокло этой кровавой чернотой, и опрокинулось небо... Меня несло. Я уже не сознавал себя, не ощущал тела. Просто крутилось нечто, выбрасывая вперед мощные суставчатые рычаги, лязгало, крушило, ревело...

Уже позже, задним числом, я сообразил, что Веруанец двигался с какой-то нечеловеческой быстротой, и я, беснуясь, разил лишь пустоту вокруг него или налетал на блок; меня отшвыривало, отклоняло... кроме единственного, последнего раза — когда он откровенно подставился под удар.

Не помню, как стал обратно собой. Просто — бац! — и кончилось. Медленно возвращались звуки, свет, чувство ломоты и усталости. Веруанец лежал шагах в трех. В груди у него что-то явственно булькало и хрупало...

Господи!

Я уже был рядом, на коленях. Тряс его, чуть не плача:

— Учитель!

Он открыл глаза, с трудом приподнялся. По подбородку потекла розовая пена. Но лицо при этом выражало почти блаженство...

— Ну, вот собственно, — проклекотал он хрипло.

— Господи боже! Я ж вам ребра переломал, чертов псих! И зачем только вы... Простите, я... я не хотел!

— Глупости. Пустое, сынок. Важно другое: теперь ты знаешь, на что способен. До чего тебя можно довести, понимаешь? Во гневе ты можешь утратить контроль, такова уж твоя натура. В том есть и благо, и вред. В случае опасности это может спасти тебе жизнь, но может и — создать проблемы. Теперь ты будешь готов...

— Учитель...

— Это первое. Второе: обещай мне, что будешь беречь себя. Беречь, во что бы то ни стало. Пойми, ты не вправе рисковать, делать глупости. Тебе предстоит долгий и опасный путь, и ты просто ОБЯЗАН уцелеть и пройти его до конца. Это важно.

— Учитель, я не...

— Поклянись.

— Я клянусь.

— Знаешь, — он кое-как сел с моей помощью. — Знаешь, что сказала, умирая, твоя мать? Что ты спасешь своей любовью весь мир.

— Ну... Так она же была сумасшедшей... кх-м... извините.

Он попытался засмеяться. Раскашлялся, сплюнул кровью.

— Она была Пророком, мальчик. И ты — Пророк. Ты спрашивал о Пути — вот ответ. Ты Пророк, причем отмеченный печатью Вышних, подобно Инну-Пророку, первому из династии королей веруанских. Тебе предстоит очень многое исправить в этом беспутном мире. Поэтому так важно уберечь твою жизнь именно в этом воплощении.

Мне сделалось совсем уж не по себе. Чушь какая-то. Он свихнулся?

— Вы шутите, Учитель?

— Я счастлив. О! Я мало мог дать тебе, мальчик мой, — вещал Веруанец отрешенно. — Но даже прозрей я раньше, вряд ли сумел бы больше. Я не Наставник, не мне помогать становлению души твоей. Я мог лишь закалить твою плоть и твою волю, лишь дать то малое знание, что поможет в непростом Пути твоем...

Может, это бред умирающего? Вроде, совсем уж умирающим Веруанец не выглядел.

— И последнее, — сказал он. — Я видел ваш Общий Путь с тем мальчиком, Йаром. Обещай, что не расстанешься с ним. Вы всегда должны быть вместе, заодно. Будут и другие, чьи Пути совьются в вашим, но главное — вы двое. Это понятно?

— Угу.

Мне все сильнее хотелось ущипнуть себя и проснуться.

— Обещай. Это важно.

— Ладно, — согласился я нехотя.

— Хорошо. Теперь уходи.

Я смотрел на него и не узнавал. Маленький тощенький старичок, домучивший себя до какого-то мистического безумства, чуть ли не экстаза.

— Подождите, но как же... Давайте я хоть помогу!

— Оставь. Это ерунда, пройдет. Ты бил вслепую и куда надо все равно не попал.

Я беспомощно топтался рядом, как нескладный громила, раздавивший бабочку.

— Иди. Я больше не Учитель тебе, равно как и не раб отцу твоему. Прощай. Да осенит тебя тень крыл Их.

Я всхлипнул.

Пятнистая-Кошка

Кошка смотрела, как Мертвый-Воин дерется с Отцом-Духов. Мертвый-Воин много быстрый стал, ожил, ахха! Отец-Духов смешно дерется: все мимо. Много глупый. Но сильный: один раз попал, зато сразу победил. Кошка решила: надо Отца-Духов с собой взять. Крепкий. Говорить хорошо умеет. Драться не умеет — ничего. Возьмем, так.

Тень пришла. Тень — правильная шаманка, закон понимает. Принесла мясо от свиней: сердце, печень. Тень сказала:

— Вот воину топрая ета.

Кошка сказала:

— Тень хорошо лечила Человека-Неба. Быстро-быстро сильный стал, здоровый стал. Кошка довольна.

Тень сказала:

— Не я. Он сам высторовел. Ощщень странно.

Человек-Неба сильный, сильнее простого воина. Так и должно быть, да.

Кошка чует что-то. Тревожно, ноги на месте не стоят. Хозяева знак дают? Что будет? Надо камень спросить.

Будет важное? Да.

Человек-Неба сделает важное? Да.

Скоро? Нет.

Кхадас...

Человек-Неба скоро Вождем станет? Нет.

Сколько еще? Год? Нет.

Два года? Да.

Два года — немного. Пусть.

Врага, что приходит, встретит? Убьет? Да.

Когда врага убивать станет, Кошка рядом будет? Да.

Правильно. Так.

Скоро — что будет? Человек-Неба уйдет? Да.

Далеко? Нет.

Что Человек-Неба сделает? Того врага встретит? Нет.

Другого встретит? Хорошего человека? Нет.

Плохой человек. Кошка чует. Недоброе чует, да.

Плохой человек — воин? Нет.

Шаман? Да.

Неправильный шаман, так.

Сильный? Да-Нет.

Камень на ребро падает. Ахха! Странно.

Человек-Неба убьет шамана? Да-Нет.

Опять на ребро. Как так? Не-совсем-убъет? Неправильный шаман — плохо. Надо убить.

А! Кошка убьет шамана? Нет.

Кошка не понимает.

Человеку-Неба нужен неправильный шаман? Да.

Что Кошке делать? Идти с Человеком-Неба? Да.

К неправильному шаману — тоже идти? Да.

Везде-всегда идти? Да.

Правильно. Через два года Человек-Неба Вождем станет. Вождю большая дорога, большая война. Кошка будет Рука Вождя, так.

Отца-Духов тоже с собой взять? Да.

Кошка так и подумала. Кошка умная, да.

день дюжь-пятый

тетушка Анно

Возликуй, Господи, во чертоге своем! Праздник нынче, большой день. Откровение дюжь-пяти Апостолов перед светлым ангелом Ённоталлере. У Ённоталлере девять ушей. Одно слышит лгуна, другое — доносчика, третье — богохульника и так дальше. Еще у него — четыре лица, на все стороны света. Но затылка нету ни одного, отсюда-то и прозвище его Беззатылочный. На кажном лице его — по три глаза. Один глядит вверх, другой вниз, а третий — перед собой. Нос Ённоталлере чует запах греха даже самого малого. В левой руке его — ключи от Хором небесных, в правой же — топор палача. Он — вершитель суда божьего и всем смертным — судия.

Одолели Дюжь-пять огненную яму в поселении поганых, и оказалось, что это — последние их испытание. Тогда поднялися они на высокую гору Таадрю и оборотились к востоку, чтоб увидеть в восходящем солнце лик Держителев. Но не успел рассеяться сумрак, как вырос прямо из скалы белокрылый Ённоталлере. Вскинул он свою громадную голову и устремил на них взор свой всевидящий. И велел им: "Кайтесь!" Так сказал он им: "Вы избегли многих зол, но допустили немало промахов. Нешто чтите себя безгрешными? Прежде чем встретить образ Творца нашего, откройте души мне, верному слуге его. Даы рассудил я: достойны ли?" И как открыли они души свои без утайки, так открылись перед ними Врата господни.

С той поры в назначенный срок надлежит каждому облегчить свое сердце перед первым, кого встретит он поутру. Тогда только будешь прощен и осенен благодатью. А коли помрешь тот год — попадешь прямиком под крыло Всевышнего. А буде кто умолчал или же солгал — тому рассвет несет пагубу великую. И не будет душе его покоя и пристанища вплоть до следующего Откровения. Про то всякий истинно верующий ведает. И я старая, хоть грешна, обычай чту.

Поднялась-то я ранехонько. Еще впотьмах обошла по кругу дом. На четырех углах обронила по зернышку. Потом, как положено, взяла две чашки: в одну земли насыпала, в другую — водицы ключевой налила. Изнутри с ними дом обошла, а после — двор, и хлева, и амбары, и мастерские. Не отринь нас, Всемилостивец, в жалкости да немощи нашей! Ибо Ты лишь страждущим утешение и порука. Очисти нас, Господи, от грехов. Как вода очищает нас при жизни, а земля — после смерти. Прими под крыло свое. Разгони тучи черные, болезни-горести...

После побежала скорее в кухонь. Скотинке корму задала да курям. А там уж и за основную готовку принялись: вот поставлю опару, замариную мясо да пойду Яллу будить. Экая соня! Дела-то не ждут! Уж какое событье-то нынче! Счастье-радость какая! Ведь двойной праздник! Соберутся родичи со всех дальних краев, сядут пить да гулять, нового родича встречать. Что-то подаришь малому нашему, Владыка? Какой судьбою наградишь? Станет ли счастлив? Станет ли здоров, умен, богат, весел, удачлив?

У геров, у них свое поверье. Мол, чем шумней да веселей Представленье, тем больше всего достанется ребеночку. Увидит Господь, как родня младенчику рада, как хорошо его встречает, и сам возрадуется. Улыбнется Он с небес, и вся жизнь малыша той улыбкою озарена станет. А где ребеночка не желают и не ценят, там и Господь нахмурится. А значит, вся жизнь будет хмурая да беспросветная. Потому даже очень бедные собираются все, и поют, и гуляют допоздна, да так лихо и шумно, как только могут.

Чем бы гостюшек дорогих попотчевать? Приготовлю аттавеллеге в пряной подливе да дюжу курей зажарю, да рыбки, да ножки поросячьи потушу, да пирогов напеку. То-то будет славно!

А первой встренулась мне касатка наша, Ёттаре. Не спалось ей видно, и ночью-то все металась.

Я сказала:

— Господь благодатен, милая. Нынче праздник у истинно верующих. Спроси меня о чем хочешь. Все тебе поведаю, как на духу.

Поглядела она на меня эдак искоса и говорит:

— Ты ведь не здесь родилась?

— Верно.

— Ну, расскажи, как жила, как в плен попала. Что за жизнь тебе была, раз врагам служить рада?

Уж не впервой меня про то спрашивают. Достала я муку, стала тесто месить, а меж тем и рассказ свой повела:

— Семья наша — из вольных крестьян, из клана Пахарей. Было нас в семье полдюж девок, со мною, да три парня. А по старшинству я третья уродилась. Приезжали сватьи с Мглистых Холмов, да первую меня и сосватали. Видно, смазливая была. Матушка, хоть и жалела меня так рано отпускать, все ж согласилася. Потому вся община так решила. А свадебным даром дали со мною только двух собачек ездовых, потому как жили мы небогато. Жениха я только на свадьбе и увидала. Статный такой парень, понравился мне. И я ему — тоже. Жили-то мы худо, тесно, потому сговорились, что наоборот, я к мужу в дом поеду. Так увез он меня далеко, на свой хутор. Сперва жили не тужили. Да только прошел год, и другой, и дюжа, а все не слал господь ребеночка. Хожу пустая, как и не мужняя жена. Что тут скажешь? Пока не родишь — ведь муж в семье голова, чего велит, то и делай. У всех людей как? Родила женщина — значит, благословение Праматери на ней, и в дому она глава. Только мне одной лихая доля выпала: весь век мужу подчиняйся, да слова поперек не скажи. Что ж тут выйдет путное, когда мужик в семье заправляет?

И оно б еще ничего, кабы свекровь добрая попалась. А мне вот не свезло: злющая была пуще беса, прости Господи, царствие ей небесное. Все-то меня шпыняла да сыну гадости про меня нашептывала. А как померла она через полдюжь лет, еще хуже стало: почал мой Тодделе попивать. Да все пуще и пуще. В три года пропил все: землю, скотину. В кабалу попали. Я молчала, да в поле за двоих выходила работать. А он только попрекал меня что ни день, и жалости у него уж не было. Да за то еще корил, что я Веру Истинную приняла и Богу, как следовает, молилась.

А как бы, милая, жила я тогда, без веры-то? Удавилась бы давно.

Взял он еще в привычку колотить меня по пьяному делу. Да все шибче и шибче. Зазорно ему было, что никчемный он человек. А кто виноват-то? Жена, паскуда. Как мог на мне злобу-то вымещал. Все грозился до смерти убить. Я молчала. Да про себя обиду таила. Погоди, думаю, дай только понесу, уж я тебе все припомню. Хоть и считала я себя перед мужем виноватою, а все ж и вел он себя не по-божески.

Потом война началась. А Холмы-то, они недалеко от побережья. К нам и торговцы с Гереи приезжали, и странники. Я даже словечко-другое по-ихнему понимала. Да миром ладили. И тут вот — на тебе. Пришли геры средь бела дня, запалили хутора, почли народ бить. И на то не глядели, что в половине дворов — единоверцы же ихние. Тодделе-то мой пьяненький в сенях лежал. Так и не понял ничего. А геры вытащили его на двор, да там и порубали. А я не выла по нем. И бердыш не взяла, не стала мстить. Сама жар из печки на пол выгребла да еще соломки подбросила. Гори, изба постылая! Хуже, чем тут, мне уж не будет. Осенилася, да и вышла к врагам.

На нашу беду геры злые попались, шалые: нет, чтоб просто в полон всех увезть, как водится. Так они больше побили народу без толку. Мужиков подчистую перебили, а баб, согнали в общинную избу, вместе с детями, и заперли. А покудова мы под замком сидели, нам бабка-староста наказала: ничего, мол, не бойтесь. А коли почнут вас бить аль сильничать, то не противьтесь, а только молитву про себя читайте. Пусть себе над телом глумятся, а душа через страданье чище снега станет. К нам грех их не прилипнет. Она, староста-то Истинной веры тоже была, мудрая женщина.

К ночи геры, знамо дело, вернулись. Хмельные да веселые. Стали баб да девок щупать. Мы, как и велено, ни гу-гу. Одну увели, другую, третью. Тут один, самый лютый, стал к внучке старосты приставать. Улещивал-улещивал, а потом — хвать! — и поволок. А она девка-то с норовом, да здоровенная, дюжая. Как почнет визжать да лягаться!..

Расхохоталось тут Ёттаре:

— Правильно! Нечего им, сволочам спуску давать!

Я сказала:

— Оно понятно, мы не суки голодные, перед ними ластиться, да только... Видала ты, как с живого человека кожу сымают? Али руки-ноги обрубают? А?

Присмирела она.

— А я, вот, видала, — говорю. — Геры-то — они тоже люди, хоть и шальные. Да и меж них иной раз изуверы попадаются. Не такого я еще насмотрелася.

— Ну, и дальше че?

— А дальше, — говорю. — Разозлился он шибко и бердыш уж вытащил. Щас я те, дескать, кобылюге, ноги-то укорочу. О-ой! Мы все со страху так и обомлели. Что с девкой-то станется? Вот как кинутся сейчас всем скопом да измордуют до смерти... Тут я шагнула вперед и говорю им: на что, мол, вам далась малая-лядящая? Меня возьмите. Геры смеются: че нам, дескать, такого интересного с тебя? Осенилась я да рубашку и скинула. Они как тело белое увидали, про девку ту враз позабыли, кинулись на меня, как черти, прости Господи, да и поволокли. Вот те и интерес! Все бабы жмутся-трясутся, а эта, ишь, сама заголяется. Притащили прям в лагерь. Вот стою я, как неживая, а вокруг — сплошь зенки озверелые сверкают. Да чудно: вроде мужики, а все едва мне до плеча. Ровно карлы: коренастые, и ножки колесом.

Опять ёрничает девка:

— А тебе, поди, это все только нравилось!

— Нравилось? — говорю. — Мне отвлечь их как-нито надо было, а про себя я уж не думала. Это страшно, милая, когда лупят палками, чтоб на колени повалилася, когда лезут на тебя один за другим, как оголтелые. Когда держат на привязи так, что не рыпнешься, и захаживают когда вздумается. И так — много дён подряд... Да я простила их. Они — звери, уму лишенные. Они меня мучили, а я смеялась на них. Что мне пьяные герские солдаты после мужа-заступничка? Не побили — погладили...

Что с прочими сталось, не ведаю. А нас, меня и еще трех баб, геры увезли с собою. С месяц потаскали, а как наигралися — продали перекупщикам. Это тебя, мил моя, как царевну везли, на телеге, да стерегли, чтоб пальцем никто не тронул. Потому, видно, умные попались. Знали, что непорченый товар дорогого стоит. Нас-то пешком, как скотину, гнали. После в трюм битком набили. Не все, милая, добрались-то. Привезли на рабий рынок в Герею. Дня три откармливали, чтобы вид был поглаже. Отмыли, приодели и — на помост рядком. Ни дать ни взять горшки в посудной лавке.

Как сейчас помню. Стоим мы, значит, с землячками и еще несколько женщин, с севера, из рыбачьих кланов. Как раз середка лета была. И такое пекло страшное, что дышать невмочь. Вот-вот сомлеешь, да дряпнешься. Ох, и погано! Одна баба, из поморов, плачет. Деток ее на соседнем помосте продают поврозь. Другая говорит: мужа с братьями гребцами на галеры купили. Замучают, смерть верная. Третья вовсе не знает, где семья ее. Одна я счастливица: не по ком мне убиваться.

Вот стоим мы, а внизу толпа, и все пялятся. На первых рядах — покупатели. Кошелями трясут да с перекупщиком торгуются. Один ляд, думаю. Хоть присмотрюсь, у кого в служить. Глянулся мне один. Дюжий такой мужичина, плечистый. Середович. Одет богато. Волосом — что твой огонь, а лицо хорошее: простое, да с лукавинкой. Ты не кривись эдак, милая. Сам-то по-молоду другим был, это он после озлобился, как хозяйку-то схоронил... Взяла я, да и подмигнула ему. Да и то: видно, я от других-то отличалася. Бабы все ревут стоят, да вниз глядят, кабыть тама — ров с кольями. А я улыбалася. Натерпелась уж, хуже не будет. Господь мой — со мною, чего слезы-то точить?

И не прогадала я. Сторговал он меня да привел к себе в домину. Хозяюшка-то как раз на сносях была. Только фыркнула, на меня глядючи. Ну да ничё. Как приспело ей рожать, сразу подружилися. У меня ж и мать, и бабка повитухами были, и сама я на хуторе у себя много деток принять успела. Вот и здесь не сплошала. То Эруле, старшенькая была. И Тауле я же приняла, но это уж после, много после... Ну, и прочих всех деток, тут работы-то мне хватало, знать к месту Господь приставил. Хозяйка-то, голубушка, все хворала, а я ухаживала за ней. И детишек ее вырастила. Жаль, Господь ее прибрал так скоро. Да, впрочем, и на новую хозяйку не след жаловаться. Дай Бог ей здоровьица, не в пример прежней!

Пригорюнилась охальница моя:

— Тоже мне счастье на чужбине-то мыкаться! А ты словно и рада, что так сложилось?

Призадумалась я. Как ей разъяснить? Ведь главного-то не сказала! Не болтаю обычно о том... Решила: ладно. Чего уж таить? А так, можа, поймет, в чем сила веры-то. Я сказала:

— А не горевала я, милая, потому как знала, что Господь меня испытывает. А за твердость мою, за то, что не роптала и сердцем не озлобилась, было мне воздаяние. Дал мне бог на радость троих детушек.

— От гера?

— Да хоть от мерина хромого, — засмеялась я. — Я их родила-то, сталбыть и дети — мои. На родине была я самая разнесчастная баба-неродиха, а здесь — я мать. И дом-то ведь я веду. Аль сама не видишь? Я здесь старшая женщина. А что ошейник этот на мне — так то меди кусок, не боле. И сам, хоть покрикивает, да знает, что без моей заботы не больно бы он со всем этим управился. Потому как дом-то держать надыть. Любовью держать, не приказом.

Ёттаре фыркнула, хоть, верно, кой-чего все ж смекнула.

— Что ж, — говорит. — И после всего ты, выходит, геров любишь?

— А мне, милая, один ляд: геры они или кто. Все мы — дети Божьи. Веры в тебе нет. Ни истинной веры Господней, ни в Праматерь, коей мы с тобой дочери. Мала ты еще. Да как есть пацанка. Небось, смальства-то с мальчишками водилась?

— У меня два брата старших. Ух, были б они здесь... — и осеклась.

Эх, милая... Ну да господь милостив, может и живы они.

Я сказала:

— Женщина должна быть добрая мать, а не вояка. То и Мать-Собака нам повелела, а Держитель заповедал. Почитаешь хоть Мать-Собаку-то?

— В клане Охотников никто своих корней не забывает! — и нос задрала.

— Так что ж ты кобелятничаешь? Злющим да ретивым кобель должон быть, а нам-то голова дадена. Пусть они себе бесятся да воюют. А нас-то, мил моя, Праматерь сторожить их, дурней, поставила. Чтоб вконец всю землю не спалили, да народ не выбили. О других надобно думать, а не только об персоне своей. Да и глядеть-то надо шире. Как говорено было: не то важно, что с тобой сей момент происходит, а то, как оно после аукнется, да чего из этого выйдет. Меня, вишь, какой нелегкой дорогой Господь провел. А теперь-то, назад глядючи, оно и видно, что было важное, а что — суета одна. Так что ты, дочка, погоди покудова по себе причитать-то. Неизвестно еще, какая тебе судьба уготована.

Тау Бесогон

Пробуждение было не из приятных. Кто-то премерзостно щекотал мои голые пятки и стягивал с головы простынь. Вот Наэ!..

Ну, кому ж еще быть? Поганка Ритит! Она восседала в изножье, облаченная в мою шерстяную зимнюю котту, старые сапоги для верховой езды и все побрякушки, которые смогла найти.

— Э-э! Где ты это откопала?

Тут я узрел раскрытые сундуки и свое хрунье, ровным слоем устилающее пол и мебель. Вот расхозяйничалась, зараза! Я вскочил и заорал по-торуански:

— Ихтынкыр митх, даэрам Наэ, хэ-ха?! Такх арзы! Ткхада, ткхада!

("Совсем опупела, чертова баба? Убирай все назад! Давай, давай!")

Звучит торуанский так, будто ты подавился никак не откашляешься но на сем немелодичном наречье изъясняется добрая дюжа народов от Паленого моря до моря Драконова. А я, увы, говорю на нем так, что едва-едва можно понять. Что и подтвердила Ритит: зашлась в диком хохоте и рухнула ничком, бренча шпорами друг о друга. Я собрался было ее прибить, но, благо, вовремя вспомнил, что свинячиться-то как раз нельзя. Сегодня ведь Откровение.

Ритит давно позабыла все обиды. Стоило мне сесть, как она тут же вознамерилась прокатиться верхом, но я, стряхнув ее, нацепил штаны и побрел по комнате, подбирая с пола одежду. Самое ужасное, что с общим бардаком перемешалось приготовленное в дорогу...

Хорошо хоть документы выправленные в библиотеке сховал. Чуть не забыл вчера, кстати. И ведь сделали-таки в срок, как обещали. Вот она, великая сила хорошей взятки.

Я ворчал, а сам думал: ладно еще Ритит меня увидела первой, а не кто другой. Я выжидал, пока она не задаст вопрос, чтобы исполнить обычай и уже не морочиться.

Бандитка резвилась вовсю: поскакала немного на кровати; покидалась подушками; нацепила меховой колпак, плащ-дождевик, поверх — кованый пояс с бляхами, которым могла свободно обмотаться дважды; потом занялась изучением награбленных украшений. Большинство колец и браслетов были Ритит безнадежно велики, а гривны и застегнутые свободно надевались ей через голову. Сами понимаете: парень я не худой, ручищи — дай Бог, да и шейка отнюдь не цыплячья.

— Хочешь что-то спросить?

— Зачем Тау такие... столько? — Она показала свои унизанные перстнями пальчики. — Тау носить себя как... девки? Хэ-ха?

— Ты действительно хочешь это знать?

— Хочешь... Да! Ритит хочешь знать!

Я облегченно вздохнул и пустился в объяснения:

— Это — мужские украшения. Сугубо мужские, особенно гривны. А у женщин — совсем не такие: бусы, например, сережки, а если колечки, то тоненькие...

— Хэ! — перебила меня Ритит. — Глупо! Наши мужчина такие не носить. Зачем? Девки себя носить, украшать. Мужчина — воевать! Акхыа! Ритит — тоже воевать!

Ага, как же! В плену ты сидеть. В гареме.

— Почему же? — возразил я. — Настоящий мужик от пары цацок уж никак не обабится. А когда человек богато одет, так сразу видно, чего он стоит. Вот, кольца — почти все золотые. И цепки, гривны — тоже. Вещь!

— "Вещь"...

Она опробовала металл на зуб, потом серьезно изрекла:

— Ритит понимать. Это как... большой человек, да? Богатый. Много золото, прямо себя носить не бояться, да?

— Ну, вроде того.

Дальнейшая реакция оказалась неожиданной: Ритит бережно все поснимала и пододвинула ко мне со словами:

— Это — важно. Такие... итхшот. Знаки, да?

Что ж, в какой-то мере она права. Обилие золота — есть знак положения в обществе...

Я выгнал торуанку и кое-как прибрался. На галерейке я неожиданно натолкнулся на батяню, выходившего из спальни.

— Караулишь ужо? — хмыкнул он.

— Нет, — честно ответил я.

Действительно, и в уме не держал. Неужели я первый, кто ему встретился? Прямо судьба, Наэ ее...

— Ты хочешь что-то спросить? — произнес он чинно.

Я задумался. Спросить все-таки? Получить, так сказать, прямое подтверждение, не дожидаясь косвенного в виде введения младенца в право первой очереди наследования? Столько лет мельжевался, а теперь... Положим, если он скажет "нет" — это даже и проще, значит, все правильно. А если — "да"?

Батя ждал, ждал... Я тянул, пока молчание не начало жечь, а потом выдавил вдруг напрочь севшим голосом:

— Ты веришь, что я твой родной сын?

Он вздрогнул, стушевался и стал плести совсем не то, нарушая неписаный закон Дня Откровения.

— Не боись, паря! Я уж и долю твою отделил — оченно прилично. И в духовной еще столько отписал, могёшь всю жизнь только кутить, и то — еще останется. И тебе, значица, отписал, и Эру кой-чего, и китувым девчонкам. Да еще хитро так составил: чтоб, коли замуж выйдут, муж, значится, не наложил лапу на ирууновы денюжки. Вот. И мачеха твоя по моей смерти тоже немало огребет, но хозяйкой полновластной ей здесь не бывать, не-ет...

Опять откупиться пытается... как всегда.

— Батя, сегодня праздник, святой день. Я задал вопрос. Ответь: веришь ли, что я тебе родной сын?

Он помолчал, хмурясь. Потом развел руками:

— Не знаю я.

Опа! Это даже покруче, чем просто "нет". То есть, хоть доказательства очевидны, но вот душа к тебе, паскуде, не лежит. Не лежит и все тут.

Давно надо было взять и спросить в лоб. Ведь я и прежде встречал батю первым. Но не спрашивал: надеялся, боялся. Теперь не боюсь. Отрубили хвостик одним махом, нечем больше дрожать.

— Тауо-Рийя... — рокотнуло вслед.

— С праздником, отец, — я не стал оборачиваться.

Я бродил по саду, выискивая Йара, в твердом намерении свалить вот прямо сейчас. Но Йар куда-то сгинул, зато высунулась из-за кустов хитрая рожица Ииту.

— А мы с щеночками будем играть!

— Что? — я с трудом собрал расстроенные мозги. — Во что вы играете?

— Папа сказал, что на Представленье позовут всех, кого только можно, и господ Мароа тоже. Значит, будут щенки. Вот так.

— А-а...

Я развернулся и пошел мыться и переодеваться. Успею еще свалить, можно и на пирушке погулять...

Йар Проклятый

Измотали меня виденья эти вконец. Одно за одним. Тошно с них...

А видел вот чего.

Шатер большой, из шкур шитый. По стенам оружие всякое: мечи длинные, щиты, и цепы, и плетки боевые. А у входа двое спали, прямо в доспехе кожаном. И как я, значит, здесь заснул, ОН там, в шатре, как раз проснулся. Поглядел вверх, на отверстие для дыма, увидал там свет и сразу поднялся, и уж знал, чего делать. Слуги ЕГО вскочили и отвели с поклоном полог. Вышел ОН. Кругом еще сумеречно, и шатры вокруг — точно снопы черные. Шел ОН мимо них, дальше и дальше, и где проходил, там все пробуждались сразу. Взобрался на холм. Солнце восходит. Пора. И тогда ОН запел. Без слов, все громче и громче. И выл ОН, как самый лютый зверь, как оборотень. ОН взывал к Духам. И жутко мне стало. И воинам ЕГО стало жутко. И они тоже поняли, что время пришло.

Как рассветлелось, подвели ему черного верблюда и подали метательный нож. А ОН все петь продолжал, хоть и тише уже. И не умолкал ни на миг, кабыть ЕМУ и вздохнуть не надо было. И многих воинов била от того дрожь. И готовы они были сами заместо верблюда встать, лишь бы это скорее кончилось. А ОН не спешил. Ходил кругами, враскачку да все головой поводил, кабыть прислушивался к чему, что слышал только ОН. Все ждали. Вдруг верблюд стал рваться и реветь. Огрызнулся, человека едва не стоптал. Тогда ОН оборотился, зыркнул — и затих верблюд. Потом встал ОН к верблюду спиной. Сжал нож меж ладонями, приложил их ко лбу и тут же перехватил и метнул через плечо — верблюду в шею. А верблюд зачарованный и не шелохнулся.

Тут старуха в плаще из красных шкур выдернула нож и подставила под струю большую бронзовую чашу. Улыбнулась она и поднесла ЕМУ чашу. Кровь, что в ней, была чистая, алая. Поглядел ОН и — перестал петь. И издал ОН торжествующий вопль, и его подхватили все воины, что ждали у шатров. И с кличем тем сорвались все с места и принялись спешно сворачивать лагерь. В новом походе и во всех битвах ждала их победа. Все радовались и громко выкрикивали ЕГО имя. Имя вождя-колдуна, не знавшего поражений, избранника Духов. Кхеос! Кхеос! Кхеос! И слово то значило "мощь", "власть", "вождь". И все это было про НЕГО.

А ОН подошел к верблюду и положил ладонь на то место, откуда лилась кровь. Потом ОН ушел в свой шатер, облизывая на ходу пальцы. А рана затянулась. Верблюд, принесший добрый знак, будет жить. И никто тому не удивился.

Просыпаюсь. Гляжу — а заснул-то сидя, за верстаком прямо. В мастерской до ночи возился. Тут после ужина и не работает никто. Тихо. Покойно.

Сижу, глазами хлопаю. Никак морок согнать не могу. Тут глядь: идет Ена, плотник тутошний. Увидал меня и ну ржать.

— Чего? — спрашиваю.

— Дык у тебя вся рожа в рябушку. Заснул, видать, прям на чешуях своих.

И то верно. Угомонился он и говорит:

— С праздничком тебя, Йар. Нынче у хозяев еще и Представленье. Выставляют вина бочку, да пива, да на всю челядь угощенья, сколько влезет. Не пропусти.

Праздник? Это что ж — Откровенье уже? Эва! Говорю ему тогда:

— Не хочешь ли спросить чего?

— Спросить-то... — смеется. — А правду болтают, будто от боевого ража встает так, что колом не перешибешь?

— Н-не знаю. Нет, не замечал.

Экие они, городские. Охальники.

— Жалко, — Ена хмыкает. — Ну, господь с тобой, Йар Бешеный. Попозжей-то заходи. В людской уж столы почали накрывать. Отведем душеньку.

Эх, знал бы ты, о чем шуткуешь...

Иду в храм, что на улице Покаяния. Он рядом тут, не раз мимо ходил, да прежде не смел. Но раз священник тот сам позвал, выходит — можно.

Службы утренней нет сегодня, народу немного. Священник мой в алтаре стоит. В полном уборе, крыла выше головы и золотом шитым сверкают. Чисто ангел. Ангел суровый, яростный.

— Идем, — говорит.

За руку берет и прямо под Дежителев Свод меня вводит, куда и нельзя мирянам-то. Не для себя, чтоб проверить. Для меня — чтоб не сомневался. Внутре ёкает, но — ничего. Совсем ничего.

— Раб божий Йара-Риуаи. Собор постановил, что наделен ты силою боговдохновенной и отмечен десницею Его, аки воин света. Святой отец-настоятель Уноа-Ота ручается за тебя и берет тебя к себе, в монастырь Великомучеников. Там станешь ты послушником, пройдешь испытания и требуемое обучение и, обретя смирение, посвящен будешь воином Раовым. А после отправишься в земли язычников — нести слово Его и волю Его и обращать заблудших в Веру Истинную.

Вона как. Уверовали вы в избранность мою.

А я стою вот посередь храма Божия, да под святым Сводом, да внемлю велению вышнему, а у самого... Так и отдается в ушах: "ОН был избран Духами... ОН призван, чтобы утолить древнюю жажду Духов..."

Как же это, Господи? Как возможно — чтобы и здесь, в обители Твоей...

Священник ждет в нетерпении. И видно по нем, что отдал бы все на свете, чтобы оказаться на моем месте. Чтобы воином Раовым нести веру святую хоть до края земли. Мечом и молитвой. И пасть, под конец, от рук язычников и стать великомучеником, тако же и смертью своею проторив дорогу последующим...

А я вот с последним калекой убогим местами бы поменялся с радостью. Лишь бы от ЭТОГО избавиться...

— А ежели, — спрашиваю, — не захочет она, сила-то, что во мне, воле чужой покориться?

Зыркает он оком страшным.

— Тогда, — говорит, — отца-настоятеля ждут крупные неприятности. Как и весь монастырь, полагаю.

Уллерваэнера-Ёррелвере

Идти на Представление к Ируунам мне не хотелось ужасно. Но папа не мог, а дяде очень уж хотелсь поближе "притереться" к столь влиятельному семейству, и я согласилась. Хуже того: дядя упросил меня пригласить их на свадьбу — хотя бы Ирууна-младшего. Это казалось совсем уж неуместным, да они и откажутся, конечно, но... Пусть. Просто как знак уважения.

Дом Ируунов фантастически вульгарен. Он до такой степени перегружен всяческими декоративными деталями, дорогими тканями, позолотой и прочим, что в этом есть даже своеобразная прелесть. Вроде той, что имеет цветистая праздничная мишура.

Я попросила Анно провести меня в помещение, где хранились книги. Здесь действительно имелась великолепная подборка иностранной литературы на дюжине языков, несколько изданий Книги Книг, в том числе и раритетный рукописный экземпляр, снабженный гравюрами, который я пролистала с особым удовольствием. Почти из каждой книги торчала растрепанная кипа замет, испещренных неразборчивым почерком моего ученика. Его прилежание меня радовало. Привычка к систематическому умственному труду — хорошая основа для будущей работы.

Тут ко мне, чуть робея, подбежали несколько девочек. Самая младшая, прелестная синеглазая попрыгунья, потянула за подол:

— Госпожа Мароа, а вы взяли щеночков? А можно нам?

— Откуда ты знаешь, как меня зовут, детка? — удивилась я.

— Большой Лягух говорил.

— Кто говорил? — не поняла я, погрешив на свой герский.

— Ну, бра-ат, Тау. Так можно щеночков поглядеть?

— Ну, пойдем.

Мы спустились во двор, где я оставила собак. Завидев скачущих от восторга детей, они принялись повизгивать, но с места не сошли. Хорошо держат команду.

— Вольно! — приказала я и повернулась к девочкам. — Поиграйте. Только в дом их не водите.

Вся компания тут же унеслась в сад.

Семейство Ируунов, как и большинство герских семей, было построено по принципу собачьей стаи. Глава ее — вожак, доминантный самец, который подавляет активность прочих подчиненных ему самцов и бдительно охраняет свой "гарем". Властный нрав хозяина дома делал эту иерархию еще более выраженной. Он жестко контролировал всех женщин, живущих в доме, в том числе свою уже взрослую дочь, и совершенно задавил как флегматичного младшего брата, так и сына-подростка. Присутствие в семье пожилой доминантной самки лишь незначительно смягчало его репрессивную политику, поскольку Анно играла скорее роль буфера между доминантом и прочими членами семьи. Неудивительно, что вольнолюбивой девушке было сложно здесь прижиться. Кстати, надо бы ее проведать.

— Анно, а как та девочка? — поинтересовалась я у кухарки. — Освоилась она?

— А вы поговорите с ней сами, госпожа Псарь, — обрадовалась Анно. — Уж она так хотела вас еще повидать!

Мы прошли в кухню. Ёттаре уже немного набрала вес и выглядела гораздо лучше, хотя в поведении ее оставалась какая-то нервическая нотка. Я попросила Анно выйти и усадила Ёттаре напротив себя.

— Как ты, девочка? — спросила я.

— Ничего, госпожа Псарь.

— Все еще думаешь о том, что не сможешь здесь выжить?

— Нет, я справлюсь. Им меня не пережилить.

Она смотрела немного вбок, и несколько раз бегло смахивала прядь со лба. Это движение меня насторожило.

— Так, ну-ка рассказывай, в чем дело.

То, что я услышала, меня просто сразило. Возникло чувство, будто рот, горло, грудь наполнились вдруг какой-то мерзостью, которую нельзя выплюнуть, но и проглотить невозможно тоже...

Неужели я так наивна и слепа, что ничего в нем не замечала? Или он так ловко прикидывался?

— Он бил тебя? — осторожно спросила я.

— Не... не бил, только сломал у меня на глазах грабли. Вот так, — она показала. — Дескать, и с тобой то же будет.

— Та-ак. А ты что?

— Да я уж успела его пару раз цапнуть хорошенько.

Она стиснула кулаки. Я покачала головой.

— Ёттаре, скажи мне, что надо делать, если ты столкнулась с разъяренным псом?

— Не бежать.

— Так.

— Не показывать, что боишься.

— Так. Еще?

— Не махать руками, палкой там.

— Правильно, не вести себя, как добыча, но и не вступать с ним в противоборство. Теперь подумай и скажи, что ты сделала неправильно.

— Вы хотите сказать, что с ними надо вести себя, как с...

— А что, мама или бабушка тебя этому не учили?

Она потупилась.

— Мамка редко дома бывала, все больше на охоте.

— То-то и видно. Самцы мыслят иначе, Ёттаре. Они ближе к животным. И они в этом не виноваты, таким уж созданы. Выбирать тебе не приходится. Если отклонить нападение невозможно, то хотя бы не провоцируй еще большее озлобление. Иначе тебя попросту загрызут.

— Загрызут? — в глазах ее проступили слезы.

Мне было очень жаль девчонку, но лучшее, чем я могла помочь, это научить ее правильному поведению в сложившейся ситуации. Поэтому я, скрепя сердце добавила:

— С такими случаями я несколько раз сталкивалась и на псарне. Некрупная, но слишком задиристая сука может здорово пострадать, потому что кобель, движимый инстинктом, стремится к удовлетворению своей потребности любыми средствами. Ты не вольна уйти из этой стаи, девочка, значит, придется приспосабливаться, — я встала. — Крепись. А я еще тебя навещу.

Она выпрямилась, одернула юбку.

— Я буду держаться, госпожа Псарь.

Молодец. Славная молодая сучка. Даст Бог, не сломается.

Празднество тянулось мучительно долго. Дядя был в своей стихии: обнимался с гостями, хохотал над их шутками, "притирался". И запрокидывал бокал за бокалом.

Выждав подходящий момент, я подсела к красному от вина и гордости хозяину дома и завела речь о том, что учебу пора заканчивать. Он не возражал, даже заверил, что не возьмет назад денег за два оставшихся урока. Потом, смерив меня мутноватым взглядом, скатился на излюбленную тему.

— А ты чего ж, красота моя, замуж не надумала?

— Да вот, подумываю, — сказала я уклончиво.

— Что ж, за местного кого?

— А почему нет? — я чуть подалась вбок.

(В течение всего разговора мне приходилось потихоньку отодвигаться вдоль лавки, поскольку доминант имел обыкновение нависать над собеседником.)

— Добро. А я, значица, тоже решил своих всех спихнуть к шуту. Оженю. И девок старших братниных, и обормота своего.

— Вы решили женить Тауо-Рыйя?.. Что ж, это разумно. Он нуждается в контроле.

— О! Эт' ты верно. Зато тя и ценю: сурьезная ты баба, башковитая. — Он цыкнул зубом и залпом осушил внушительных размеров кубок. — Артачится, правда, стервец, ну да ниче. Хватит уж гойкать. Как, бишь, он в языке-то?

— Его уровень знаний более чем достаточен.

— Толковый, сталбыть, толмач будет?

— Вполне. За это я вам отвечаю.

— Ну, лады, — он накрыл массивной ладонью сразу обе моих руки. — Спасибо передай батюшке своему, дай Бог чтоб здоровьица ему. И сама благодарствуй.

— Передам, господин Ируун. Очевидно, мне следует самой сообщить Тауо-Рыйя...

— Ну, сообщи, сообщи. Он, поди, обрадуется, лодырь, что учебе-то конец.

— Очевидно, так.

После всего, что я узнала, разговаривать с бывшим учеником было крайне неприятно, но я сдерживалась. Какие-либо нравоучения здесь явно бесполезны. Мы отошли в угол гостиной. Я смотрела на его грубоватое широкое лицо, так похожее на отцовское, и теперь совершенно отчетливо видела, какое будущее ждет этого человека. Вся эта романтика, увлечение поэзией — лишь мимолетный продукт юношеского возраста. Вырвавшись из-под гнета отца, он воспроизведет ту же схему: начнет сбивать вокруг себя стаю, поднимая свой статус за счет возможно большего количества самок, и силой подчиняя своей воле домочадцев.

— Мастер Ируун, — сказала я. — Я полагаю, что ваш уровень владения языком сейчас более чем удовлетворителен, и в продолжении занятий нет необходимости. С вашим отцом я уже переговорила. Желаю вам всяческих успехов.

— Но... — он растерянно щерился, некрасиво растягивая и без того излишне крупный рот. — Если позволите, я хотел бы... э-э... сохранить за собой право иногда навещать ваш дом... просто так.

— Простите, но в этом нет необходимости. Я очень занята и вряд ли смогу уделять внимание визитерам.

Он впал в еще большее замешательство и начал теребить ворот, при этом, сам того не желая, открыв отчетливые следы прикусов на плече и шее. А вон и на скуле характерные царапины... Да, пожалуй, это к лучшему, что я вовремя поняла, с кем имею дело. Никакого сотрудничества здесь, конечно, не получилось бы... Тут он проследил направление моего взгляда и, будучи все же неглуп, наконец сообразил, что мне все известно. Он сильно вытаращил глаза, потом хлопнул себя по лбу и воскликнул:

— Уй-ёо!.. Ой, простите... А я-то никак не... Госпожа Мароа, ради Бога! Я не знаю, что эта маленькая дрянь вам наплела, но это все — пустое. Ничего фактически и не было, и ото всех своих притязаний я давно отказался — нет так нет. Да я уже и...

— Ваши дела меня не касаются, мастер Ируун, — прервала я. — Благодарю за ваше гостеприимство, но мы, пожалуй, пойдем. Мой дядя несколько невоздержан, поэтому лучше нам откланяться прямо сейчас.

— Да постойте же, ну! — он тут же отдернул схватившую было меня руку. — О, простите...

Я улыбнулась. Да, Бог милостив, что вовремя открыл мне глаза.

— Да осенит вас тень крыла Его.

Вместо ответа он с силой ударил себя обеими ладонями по голове и тихо взвыл.

Я развернулась и быстро пошла прочь. В груди ширилась боль. Не знала, что разочаровываться в человеке — это физически больно... Я вытащила из кошеля приглашение на свадьбу, скомкала и бросила в угол.

Я вернулась к дяде, шепнула на ухо: "Не вынуждай меня ронять твой авторитет и тащить тебя из-за стола. После следующей здравицы поднимайся сам, и идем сейчас же домой". Дядя что-то недовольно пробурчал, но все же подчинился. По дороге он пошатывался и несколько раз порывался запеть, так что я чуть со стыда не сгорела. Наверное, мне тоже следует женить дядю. Он вконец распустился и все более уподобляется герам. Вопрос лишь в том, где здесь найти подходящую женщину, которая сможет им грамотно руководить?

Тау Бесогон

Сам не знаю, зачем я туда поперся, да еще на ночь глядя. Будто можно было все отыграть назад...

Самое неприятное было врать старенькому учителю.

— Простите, что поздно, господин Мароа. Мне нужно переговорить с госпожой.

— С Уллере? О! Так, может, вы мне объясните, что стряслось? Она всегда так лестно отзывалась о ваших успехах, а тут вдруг прибежала сама не своя и заявила, что больше не станет с вами заниматься.

— Это моя вина, — я сжал кулаки, чтобы перестать теребить что не попадя, и смотрел прямо в глаза (о, я же бывалый враль). — Я нагрубил госпоже Мароа.

— Вы-ы? — Мароа был в шоке.

— Да. Мне очень стыдно, но я был расстроен и сорвался.

Старик задумчиво оттопырил губу.

— Это из-за ее свадьбы, верно?

Я нервно сглотнул. Клочки уллиного приглашения усеивали мой путь сюда.

— Ах, мой милый мальчик, — заблеял старикан. — Вы так юны, у вас еще будет...

— С вашего позволения, я хотел бы извиниться, — просипел я.

— Ну, конечно. Пройдите. Она там, у загонов. А я пойду-ка пройдусь...

Он поковылял в сторону набережной, а я бросился к собачьим клетушкам. Улле как раз шла навстречу. Усталая, растрепанная, в каком-то бедном страшненьком платьишке. Скользнула взглядом по нелепому предмету, выросшему на пути. Ее горьковатый запах едва мазнул, и меня затрясло. Я потерял всякое соображение, я схватил ее за локти.

— Госпожа Мароа... прошу...

— Вы меня тоже потащите в сарай или прямо здесь будете пользовать?

— Да я... Да не... О-о...

— Не смущайтесь. Я всего лишь чужачка, так что откупиться от суда вашему отцу обойдется недорого.

— Ну, почему вы так?

Она стряхнула мои лапы. Медленно выдохнула.

— М-м-м... Я как раз пыталась избежать этого разговора... Мне, уважаемый мастер Ируун, обидно, что я оказалась такой дурой. Я приняла вульгарного лицемера за человека высоко духовного. Получается, можно и коня научить рассуждать культурно и даже в рифму. Вот только он так и останется скотиной. Без морали и без чести.

Обошла меня, как ведро с помоями, и двинулась дальше. Я семенил следом и вместо того, чтобы объяснить, что это все батя меня накрутил, и рассказать про вольную, плел какую-то чушь:

— Но ведь я действовал по закону... Да и не было ничего!.. Вас это так задело, потому что она тоже тирийка?..

Улле вдруг резко развернулась.

— С торговлей людьми я ничего поделать не могу. И прав ваших не оспариваю. Но есть вещи несовместные. Не может одна и та же рука держать перо и плётку. Если вы сейчас пишете оду и рассуждаете о высоком, а после идете насиловать беспомощную, насмерть перепуганную девчонку, это... Это куда страшнее обычного, ничем не прикрытого скотства. Доброй ночи.

Она хотела уже захлопнуть дверь, но я отчаянно рванулся за ней, и мы застыли грудь в грудь в узком дверном проеме. Хотелось ее обнять, но мои руки, будто ожегшись, огладили воздух на расстоянии волоска от ее плеч.

— Умоляю, постойте! Что же сделать, чтобы вы меня простили?

— Мне не за что вас прощать. Но я не желаю далее поддерживать с вами отношения.

— Но я ведь... Я не могу без вас!

— Обучение закончено, а личное общение себя исчерпало. — Она была так холодна, и это меня убивало, но и возбуждало еще пуще. — Позвольте мне уже войти.

Дверь, наконец, закрылась. Я был раздавлен, жалок и все не мог уйти. Я прилип к косяку и, давясь слезами, бормотал:

— Ну, не выходи ты за него. Не выходи, не надо, нельзя тебе...

Пока брел по набережной, мне пару раз мерещилось, что за мной кто-то идет. Кошка? Оказалось, нет. Кошка как раз спугнула сию неведомую личность. Нагнала меня.

— Отец-Духов возьмет собачью женщину с собой?

— Если только в воспоминаниях...

— Хых... Кошка не понимает.

— Она меня не-на-ви-дит.

— Х-ха! А Человека-Неба?

Я остановился и немного покусал кулак, дабы восстановить самообладание.

— Она выходит замуж за другого человека. Через... руку дней.

— Кхадас! — огорчилась Кошка. — Хорошая женщина-женщина, правильная. Нам бы подошла, так.

Домой я вернулся полумокрый и подшофе, поскольку сперва бухнулся топить свой позор лицом в море, а потом решил малость укрепить дух (Кошка, верный дружбан, составила компанию). Пьяные гости уже разбрелись по комнатам. В кухне еще горел свет, и я сунулся туда в надежде застать Йара, однако увиденное навело меня на совсем другую мысль, мигом согнавшую весь хмель и меланхолию. Раз для нее я скот, нет смысла корчить из себя святого. А вот кое-кто, который меня подставил, напрасно думает, что от этого сильно выгадал...

Итак, за столом сидели тетка Анно, пяток служанок и наша Ябеда. Чаевничали в благодушном настроении. Все встали поприветствовать хозяина, но смотрели на меня, как на дерьмо последнее. Ла-адно... Я отозвал кухарку и, умело путаясь в словах, объяснил, что хотел бы пойти на мировую. Дескать, это батя меня науськал и всё такое.

Тетка Анно просияла.

— Ну и слава Богу! А потом она, глядишь, сама к тебе привыкнет, если добром-то...

Кухарка живо выпроводила хихикающих служанок. Я приложил руку к честному сердцу.

— Знаешь, Ётаре, не держи на меня обиды. Мне уж и от госпожи Мароа влетело... Я ведь парень не злой. Так, накатило... Дурака свалял, в общем.

Ябеда посмотрела искоса.

— Что ж. Работать на вас я и не отказывалась, а на забаву себе какую другую поищи.

— Ладно, забыли, — я умильнейше ухмылялся. — Давай-ка, теть, винца по этому поводу.

— Тю!

— Да будет, грех невелик. Праздник ведь.

Возник кувшинчик, тирийки пригубили вино. Вино очень кстати оказалось дрянью, и я расслабленным голосом предложил:

— Давайте-ка я хорошего, сладкого принесу. Эта бурда — для мастеровых.

Они вяло запротестовали, но я уже одним махом взлетел наверх, в библиотеку. Сюда редко кто наведывался, и приныканная бутылка инара-ньяо была на месте. Тут же, кстати, были и документы. Вот ведь сучара, — взъярился я мимоходом. Я-то с ней по-человечески, а она... Медную табличку-паспорт я сунул за голенище, а все прочее пхнул в первую подвернувшуюся книгу — надо будет, найдут. Я заскочил к себе в комнату, нашел кувшин, выплеснул остатки в окно и, раскупорив драгоценный сосуд, перелил инара-ньяо в более простую посуду (пафосная бутыль выглядела бы подозрительно). Заодно прихватил и баклажку с крепкой настойкой.

— Не хотите настоечки? — я поболтал флягой, но они только руками замахали.

— А с меня уж и хватит, — встрепенулась кухарка. — Пойду укладываться. А ты, рыбонька, за ним не гонись. Но на это дело ушлый.

Я на всякие дела ушлый.

— Ладно, теть, — заверил я. — Выпьем мировую да разойдемся.

Чудесное вино пахло завлекательно, и девчонка, поколебавшись, осталась сидеть. Для виду я налил себе настойки и даже выпил. Но что с нее будет? Зато мою Ябеду повело уже с пары глотков. Взгляд сперва затуманился, потом резко возгорелся, она махнула полный стакан и... начала травить анекдоты.

Интересное дело. Я наблюдал, как ее все больше разбирает, и невольно похохатывал. Анекдоты были странные, с участием всякого лесного зверья, но вполне смешные и даже похабноватые.

Тетка Анно не выдержала-таки и заглянула проверить, но убедившись, что мы подружились и даже смеемся, со спокойной душой ушла спать. А я наполнял уже третий стакан и все ждал, когда же жертва сомлеет.

Наконец, дозрела. Поникла главою на стол. Глаза были открыты и полны неги.

— Ну, пошли спатеньки, — сказал я ласково.

— Спа-а-а-ть... Н-не хочу спать! — она глупо захихикала.

Я подхватил ее под мышки и выволок из-за стола — протестов не последовало, только хихиканье усилилось.

— Ой, щекотна-а-а! Хи-хи-хи!

— Инара-ньяо, "девичья погибель", — процедил я, взваливая добычу на плечо. — Ну, погибай, девка.

— Чи-иво?..

— Ничего, ничего.

Во внезапном порыве я подхватил кувшин и тоже хлебнул чудо-вина — чтобы уж все почеснаку.

Дверь в своей комнате я запер и возблагодарил судьбу, что оставил ее запертой и утром, не то мне подложили бы, как водится, парочку пьяненьких пятиюродных кузенов. (Когда съезжается вся родня, даже наш немаленький домино оказывается тесноват.)

В процессе раздевания жертва продолжала хохотать и вопить: "Щекотно!", и мне это все тоже казалось ужасно смешным...

Полночи мы проржали, как два барана. Травили байки, дурачились. Вторую половину — трахались, как оголтелые. Ябеда сперва маленько побрыкалась и попищала, но быстро вошла во вкус. Шумели мы изрядно. Стены и двери у нас в доме толстые, а вот ставни — не очень, так что, если кто из гостей ненароком проходил под окнами — тоже повеселился вволю. Уже к утру, соснув часок-другой, я осознал, что меня начинает отпускать. Ябеда срубилась вчистую, а я вот вздумал напоследок подсластить себе удовольствие...

То есть, сначала я просто хотел поставить еще палочку, на посошок, так сказать. Но вышло иначе. Я не фантазировал специально, но лишь позволил беспрерывно преследовавшим меня видениям материализоваться. И то, что увидел, я стал уже не тупо драть, а ласкать со всей жадной нежностью, накопившейся за эти мучительные дни, месяцы...

Окончательно я выдохся ближе к рассвету. Зацелованная до красноты жертва едва угадывалась в ворохе угвазданных мятых простыней. Я чувствовал себя так, будто меня переехала телега, но перспектива проснуться рядом с чужой девкой после того, как я держал в объятьях свою возлюбленную, заставила меня одеться и, прихватив вещички, выйти в сад. Влажной сладостью пахнули кусты огнецвета, мгла редела, и где-то в кущах уже пробовали голос ранние птицы.

день-межсезонье

Йар Проклятый

Тьфу, Господи прости, с дураком свяжешься — лиха не оберешься! Полдня его ждал, вечер ждал, вот и ночь уж. Нет его, идола! Как сквозь землю! И Кошки нету, знать, гулятеньки он подался, пес паршивый... Куда, спрашивается, вечор же уговорились!

Все, думаю, один уйду. Провались ты. Взял мешок свой с припасами, денюжку в пояс зашил (за работу-то знатно заплатили, да еще в благодарность прибавили). Прощаться ни с кем не стал — ни к чему. К веруанцу только сходил — да тот не в себе был. Ну, и ляд с ним. Прохожу, значит, под окошком — а Тау тама, у себя. С девкой... Тьфу ты...

Пошел обратно, к себе. Чего уж делать? Лег спать. Лучше б не ложился. Такая гадость опять примстилась...

ОН опять. Как стоит ОН на всхолмье и вниз глядит, а там — тьма народу побитого, мертвых. Поле бранное. Уж стервятники слетаются, да псы-трупоеды сбегаются. А позади, за холмом, воины ЕГО костры разложили, пировать готовятся. Победу, сталбыть, праздновать.

Вот подходит к НЕМУ старуха в плаще из красных шкур. Шаманка. И говорит странное. Ты, говорит, теперь должен меня убить. Великая власть — одинока, и не должно быть у ней ни единой слабинки. Убей меня сейчас, чтобы не быть боле ни к кому привязанным.

А ОН отвечает не глядя: я, мол, к тебе не привязан, ты мне безразлична.

А старуха ЕМУ: тогда убей меня, потому что я так прошу. Я не хочу видеть, как ты исполнишь то, что суждено, и погубишь все племя йохское и прочие племена.

ОН глядит спокойно, без всякого чувства. Потом накрывает ей ладонью лицо — и старуха падает деревянной негнущейся чушкой, ровно давно окоченела... И смекаю я: "выпил" он ее силу и жизнь всю. Одним глотком, досуха. Как "выпивал" прежде своих поединщиков... И еще понимаю вдруг, что была то ЕГО мать. Шаманка, родившая демона себе и другим на погибель...

Просыпаюсь — Тау рядом храпит. Одетый, с торбой да с бердышом в обнимку. Как плюхнулся возле шалаша моего, так и сморило. Нагулялся, ишь-ка. А уж разит от него...

Туркнул его — отмахивается только. Ах ты, холера! Уж светает ведь! Ну и тряхнул я его хорошенько. Да сказал пару слов. Да наподдал разок-другой.

Враз проснулся.

— Ты чего? — говорит. — Я ж будить тебя пришел. Уматывать пора, ага?

— Ага, ага...

Ну, спасибо дому, что пригрел. Да минует вас тень от нашего лиха...

Идем. Город тихий, серенький. Ни души кругом. Хороший город. Домины большие, справные. Море рядышком. Корабли. Увижу ль еще корабли-то?

Вот и ворота. Большак росой прибило, не пылит. По леву руку море ухает, и духом морским так и тянет. Вольным морем, не портовой тухлятиной.

Солнце навстречу выползает. Туда шел — на закат, обратно — аккурат на восход иду. Тоже, видно, неспроста. Восход — это ж начало. Другая жизня, новая. А уж какая выпадет, кто знает?

Припекает. Кусты смолистые по обочине так и пышут.

— Сыми, — говорю, — рубаху-то, упаришься. Да и сапоги сыми. Дорога гладкая. Че их зазря топтать?

А Тау делает по сказанному, да все тишком. Не водилось за ним такого прежде. Переживает, поди. И на рожу-то бледный, мятый. Гуляка.

Ладныть, не ругаю его. Дайкось, думаю, поищу тут по пригоркам. Зеленухам сейчас самая пора, да и ягоды... Забираю чуток вверх от дороги. Ага, вон и жаровник. Ух, и крупен да красен — ровно у бати у таува рожа. А синюха этот год не уродилась, скукоженная какая-то. Ну, ниче. Ее, коли заварить, самый смачный дух.

Заворачиваю поплотней, сую в мешок, чтоб нюх не сбивало. Грибков бы сыскать... Жаль, сушь тут. Сейчас бы сопливочек молоденьких... Эка, зеленушная грибница! Да здоровая-то! Эх, люди! Ходют-ходют, а что еда тут под носом растет — и не чуют...

Ух, и похлебочку сегодня поедим! Сальца положим, крупы, бур-корня для скусу, да еще вона — сытки надеру поболе. Сытка в огороде — врагу не пожелаешь, коль уж завелась, нипочем не избавишься. Всю повыдернешь, корни повыберешь, а через месяц-другой глядь — опять налезла. И дери ее по-новой, как и не драл. Однако, при голодухе спасает. Уж я в том дока: насчет чего хоть как-то в еду годится. Жрать-то мне вечно охота, сколько не дай. Эх...

Спускаюсь, догоняю. Идем вровень. Тау и навовсе осунулся. Устал, можа? Городской ведь, непривычный. "Отдохнем?" — спрашиваю. Башкой мотает. А сам бредет, кабыть на каторгу его гонят. Расстроился, поди, что из дому уйти пришлось. Из такого-то дому! Эт' мне терять было нечего, окромя попреков да затрещин... Да и то верно, что нельзя нам, проклятым, нигде задерживаться. Только эт' понять еще надыть. А как поймет, так попусту горевать и отвыкнет. Обойдется, ниче.

Пятнистая-Кошка

Желтый Глаз вышел. Хорошо, тепло. Кошка довольная сегодня. Кошка что-то важное чует.

Кошка пошла Человека-Неба искать. Лежалище пустое, давно спал здесь. В доме для свиней — нету, в доме для лошадей — нету, в доме, где работают — нету. Фых... В каменной норе много-много людей — гости Человека-Моря. Дураки. Все пьют дрянь, потом спят, потом снова пью дрянь. Все жрут много. Праздник, у Человека-Моря сын родился. Ф-фа! Праздник — когда мужчиной станет, воин станет. Руку врага отрежет, принесет.

Все в каменной норе все пьяные, спят. Человека-Неба нет здесь. Где тогда? Кошка не понимает.

Молодая-Стрела — пьяная, спит. Тень, волосатая женщина — в доме, спит тоже. Желтый глаз уже высоко, а все спят, спросить некого. Кхадас!

Мертвый-Воин не спит, но плохой совсем. На земле лежит, глаза пустые, как у шамана. Кошка спросила:

— Мертвый-Воин, что видишь?

Не отвечает.

Тут Спелый-Колос (15) пришла. Плачет. Кошка спросила:

— Где Спелый-Колос была? Почему плачет?

Спелый-Колос еще сильнее плачет:

— На кладбище я, милая, была. Где мертвые наши. А плачу потому, что весточку там нашла. Недобрую. Ушел он, соколик-то наш... Насовсем...

Кошка сказала:

— Кто ушел?

Спелый-Колос сказала:

— Да Тауле, кто ж еще? Довоспитывался, старый болван, довел мальчика...

— А Человек-Неба?.. Фых... Тот, лохматый, из чешуи делал?

— Да, верно, с ним подался... И работу, вон, вчера хозяину сдал...

Кошка закричала:

— Как ушел? Без Кошки ушел? Нельзя так! Кхадас!

Кошка побежала, а Спелый-Колос кричит:

— Куда ты? На воротах стражники, не выпустят без хозяина-то! Куда! Не дури! Прибьют же! Приказ ведь у них...

Ахха! Пятнистая-Кошка знает всех дураков, что на воротах сидят. Там воинов нет. Ф-фа! Они сами Кошку боятся. Спелый-Колос пусть скажет Человеку-моря, что Кошка уходит теперь. Кошка побежит быстро-быстро, пока след свежий. Прощай!

На воротах — воины, ф-фа! Свиной навоз! Увидели Кошку, обрадовались. Сказали:

— Иди, Коша, к нам! Кой-чего есть, чего ты любишь, э?

Кошка сказала:

— Кошка пойдет на восход, Желтому Глазу навстречу. Камень сказал: туда надо.

Дураки всполошились:

— Да ты че? Не могем мы тебя из города выпускать! Нельзя!

Кошка сказала:

— Кто сказал: нельзя? Пусть сам придет, Кошке скажет. Кошка знает, куда ей надо.

Дураки просить стали:

— Не ходи, Кошка! Не надо! Нам стрелять придется. Убьем ведь...

Кошка сказала:

— Ты убьешь Кошку? Или ты? Так-то. Кошке смерть, когда Хозяева решат. Сидите тут, стерегите вонючий каменный лес. Кошка пойдет за своим Вождем.

Дураки хрюкать стали, шум кричать. Держать не стали — жить хотят, да. Маленький железный нож на палке рядом кинули — подарили. Дротик. Как копье, только лучше: легкий, а бьет далеко. Кошка взяла. И еще кинули. Кошка тоже взяла. Подарок — хорошо. Один себе, второй — Человеку-Неба, так.

Дураки крикнули со стены:

— Итить...

— Эка, шустрая! Ну, не пуха тебе, дикарка!

Какой пух? Зачем Кошке пух? Совсем дураки.

Большая тропа сильно пахнет, много-много ходили. След не возьмешь, зверь бы взял, но Кошка не зверь — не такой сильный нюх. Придется камню довериться, так.

Ахха, хорошо! В каменном лесу воняет сильно, слишком много людей, всего много. Здесь — хорошо. Море пахнет. Земля пахнет. Травы пахнут. В кустах — зайцы, ящерицы, прыгуны. В горах — бараны, козы, собаки. Кошка чует: добычи много. Кошка голодная. Кошка поймала зайца. Вкусно. Давно зайца не ела, да. Мясо — воину еда, печенка — Хозяевам жертва. Хозяин вод, Хозяин гор! Помогите Кошке, Кошка отблагодарит.

Дышать хорошо. Небо высоко, не воняет совсем. Кошка быстро Человека-Неба найдет. Хозяева помогут, да.

Тау Бесогон

Глубоко-глубоко под землей у входа в Долину хаоса сидят два демона-стражника. Дежурят они аж с начала времен и со скуки режутся в кости. Но поскольку демоны — суть слуги Сокрушителя, то и все у них не слава Богу. До обеда, как ни кинь, выпадают одни "тройки", после обеда — сплошь "четверки", после ужина — "пятерки" и так весь день. Только ближе к полуночи игра идет на лад: что ни ход — то "полдюжь". Но вот подкрадывается следующий день, и для демонов наступает поганое время. Вдруг вместо "полдюжек" снова начинают выпадать "единицы". И демоны ужасно бесятся и потрясают мохнатыми лапищами, и шлют проклятья тем-кто-наверху. Потому что это — очень глупые демоны. Они уверены, будто именно люди своей вечной возней портят им всю игру.

В эту мрачную пору, когда ночь отправляется на покой, а рассвет все запаздывает, я покинул отчий кров. Улицу Моряков миновал почти с закрытыми глазами. Так было легче. Промелькнули улица Покаяния, Сапожная, Горшечная. Пахнула дикой смесью ароматов и смрада Большая рыночная. Гулким эхом подгонял пустой плац перед Дворцовой площадью.

Было зябко. Город спал мертвым сном.

Я брел, точно мерин в упряжке, и смотрел лишь под ноги. Ракушечник, брусчатка, брусчатка... ворота. Я растолкал караульщика, тот ругнулся, отмахнулся от сунутых под нос документов. Кинул ключи: сами отворяйте. Скрипнула маленькая створка. Трава, каменистая колея.

Внутри колыхнулась тяжелая вязкая жидкость. Это совесть, наверное. А может — тоска. И еще — гадливость к себе самому. Удираю, точно вор. Да еще успел напоследок облажаться везде, где только мог. Ну, почти везде...

Мы шли и шли. Дорога вилась бесконечно, как ей и положено. Петляла, то вздымаясь на самые скалы, то сползая к прибрежной полосе. Пахло травами, водорослями, влажной землей. Туско взблескивало море. Йар, при побудке обложивший меня, как родного, теперь был безмолвен и собран.

Я знал, что вокруг красота: прекрасно ясное небо и горные кручи, и сладостен влажный цветочный флер. Но для меня все было отравлено. Яд был внутри. Я бежал от него, как из душного облака, но он просочился в каждую пору. Я старался его не замечать, считал шаги, подгоняя их под ритм дыхания: четыре шага — вдох, три — выдох. Так пехота ходит. Добрый копейщик во всей амуниции отмахает в сутки и дюжину миль.

Дюжина миль... Это сколько ж шагов?

В какой-то момент мой попутчик остановил меня и велел разуться и снять все, кроме штанов. Позже подвел к роднику и только что мордой не ткнул: пей. Я подчинялся. Было все равно. Я не чувствовал ни жары, ни усталости. Только тупое оцепенение. Я рассеянно следил взглядом за угловатой фигуркой, что лазила, припадая и принюхиваясь, по откосу. Это был Йар. Он то появлялся и шел рядом, то снова исчезал.

А я все шагал и шагал и не думал уже ни о чем. Вдох — раз, два, три, четыре — выдох...

На ночевку остановились, когда совсем уже стемнело. Забились в какую-то расщелину, до краев заросшую будылями. Здесь не так продирал с моря муссон. Собирали хворост. Йар хозяйничал: разжег костер, разложил на тряпице то, что насобирал по кустам. Потом он извлек некое подобие продавленной кастрюли без ручек и уже собрался было с ней куда-то. Я молча вытащил и отдал ему свой походный котелок и большую баклагу с водой. Йар покивал, но старую посудину бережно заховал обратно.

Он варил суп из крохотной корочки от сала, травы, поганок и корешков. Воняло это ужасно, да и вообще мысль о том, чтобы проглотить хоть что-то, вызывала дурноту.

Никак не проходило чувство, будто в желудке набито полным-полно кирпичей. Наверное, их можно вынуть, только если вспороть себе брюхо. Так в любом случае станет легче...

— Эй! — окликнул Йар. — Ну, ты чё? Совсем какой-то... того... не такой?

Я промолчал. Очень хотелось, чтобы Йар куда-нибудь испарился. И вообще чтоб ни души кругом...

Спутник мой, напротив, был в благодушии. Он ворковал над котелком, шумно и голодно втягивал носом воздух.

— У-х! Ща похлебочки пошамаем! Ты не грусти, не пропадем! Э?

А я захлопнулся, как устрица, и просто молча терпел муку от перекатывающихся за ребрами жерновов. Йар то затихал, то заводил разговор сызнова. Теперь мы поменялись ролями. Ты — балагур, я — угрюмый нелюдим. Ха. Ха. Ха.

— Крепко худо?

Я дернул плечом. Крепко, хлипко... Думаешь, если болячку сковырнуть, сразу полегчает?

Йар не унимался:

— Плюнь! Возьми вот так, — он скомкал пальцами воздух, — да и выбрось! Все. Теперь другая жизня будет. Как сам захочешь. И никто те не указ! Вот.

Светлый ты человек, подумал я, но сам почему-то сказал бесцветным голосом:

— Я не плачу, добрый дяденька. Не стоит меня утешать.

— Да ну тя! Утешать его еще...

Молчали долго. Булькала похлебка. Ухала в предгорьях какая-то птица. "А ведь мне с этим тетехой тащиться еще Наэ знает сколько, — подумал я. — А с людьми ведь надо как-то срабатываться..."

Я сглотнул. "Кирпич" за грудиной неприятно шевельнулся.

— Ничего, — выдавил я через силу. — Это пройдет.

— Ну и Бог с тобой, — кивнул Йар. — Давай-ка вон, ужо поспело. Миска, чай, есть?

— Миска-то есть. Только я еще не настолько озверел, чтоб поганками пробавляться.

— Сам ты — поганка! — возмутился он. — Вкусная вещь! Ты попробуй, это ж зеленухи!

— То, что они зеленые, я вижу.

Ни копья я в такой темнотище не видел, но вполне верил на слово.

— Чё, не ел что ль никогда?

— Как же! У нас их часто подавали к обеду. Вместе с корой и трутовиками...

Йар хмыкнул и принялся поглощать свою бурду с видом оскорбленного достоинства. Впрочем, терпежу хватило ненадолго.

— Ну и зря! — буркнул он укоризненно. — Объедение!

— Дрянь, — упрямо сказал я.

— Знатный гриб. У нас все собирали. Умные-то люди, поди, знают, чего брать.

— Угу. Они — условно-съедобные.

— Ишь! Готовить просто не умеете путем. То-то гляжу, у вас в лесу чего только не росло!

— Это не лес. Это сад. Потому что его са-жа-ли. Вручную. Для красоты. Хэ?

Я скривил выразительную рожу и вдруг ощутил, что "кирпич"... растаял. Йар смотрел дружески и почему-то напомнил мне дядю Киту. Может потому что тоже не считал меня полным дерьмом?..

— Вумный больно... Поешь супку-то, ну! Варил, старался...

Кончилось дело тем, что я нажрался поганок.

Засыпая, размышлял о том, что избалован до безобразия и в еде, и во всем прочем. С этим надо покончить прежде, чем я доберусь на вербовочный пункт в Доао...

Тану Арсуан

Мальчик мой! Хоть расстояние велико, я чувствую горечь на сердце твоем. Безгранична милость Вышних. Спокоен будь, верен будь Им. Знаю, ты верно идешь, Ученик. Даже если Путь твой повернет тысячу раз, он все равно останется прямым, как луч солнца. Ты не собьешься. В свой срок и пред тобою отворятся хрустальные врата прозрения, ты обрящешь смысл и великое счастье истинного следования.

Так я сейчас счастлив.

Я не печалюсь о тебе, мальчик. Но родные твои опечалены, и я не в силах объяснить им, что их тревоги напрасны. Отец твой — в тоске и озлоблении. Он одержим гордыней и, боюсь, уже утратил суть своего бытия...

Этой ночью я покину ваш дом. Я — человек! И свободен теперь. Незримая нить уже протянулась сквозь все мое существо. Мой вновь обретенный Путь зовет. Такой короткий и ясный, как никогда прежде.

Оставляю тебе письмо. Когда вернешься, если еще не забудешь, чему я учил тебя, то найдешь это послание. Ключ к нему оставляю сестре твоей. Она тоже моя Ученица, да хранят ее Вышние. И прежде, чем уйти, я сказал ей те слова, что давно должен был сказать: "Девочка, Путь твой непрост, ибо это Путь Лорда. Твоя суть — быть людям опорой, вести их за собою. Ты сейчас не идешь по Пути, ты лишь кружишься на месте, не находя себе применения. Отринь сомненья. Найди того или тех, кому нужна твоя решимость, твердая воля, твое руководство. Но помни: Лорд — ведет, но не подавляет, не тащит силой. И тогда обрящешь ты свое предназначенье".

Разговор наш стал для нее потрясением. Не могу пребывать в уверенности, что она последует моим наставлениям. Но буду очень просить за нее. За себя просить уже нечего. За тебя — не беспокоюсь. В мыслях своих уношу вас обоих.

месяц Жатвы

день первый

Пятнистая-Кошка

Кошка придет, скажет: Человек-Неба глупый. Потому что молодой еще. Кошка знает, как надо. Как должно быть. Кошке камень дали. Может, Хозяева послали, Кошка не знает, но камень — много правильный. Всегда правду говорит, Кошка верит. Кошка все правильно делает, да. Всегда так делала.

Ан-Такхай приходил — Кошка сразу поняла, что не тот, отказала. В другой раз приходил — Кошка тоже отказала. Кошка знала: Ан-Такхай — плохой, неправильный вождь, неправильный шаман. Кошка спросила камень: надо убить Ан-Такхай? Камень сказал: нет. Камень сказал: ждать.

Потом чужаки приплыли, на большой лодке. Чужаки некрасивые: толстые, ноги короткие, волосы красные, лица волосатые, и пахнут плохо. Большие лодки тоже плохо пахнут. Чужаки хорошие вещи привезли: ножи железные, чаши красивые, украшения. Меняли на шкуры, на яд черной рыбы.

Камень сказал: с ними идти. Кошка спросила: Вождь с ними? Камень сказал: нет. Сказал: надо идти с ними и там Вождя ждать. Громкая-Вода пускать не хотел. Кошка при нем Камень спросила, Камень то же сказал. Все равно не пускал. Кошка рассердилась, вырвалась, побежала на берег — но чужаки уже уплыли. Камень сказал: чужаки еще приплывут.

Громкая-Вода много-много ругался, подрался с Кошкой, грозил прогнать. Говорил: Кошка плохая дочь, не дочь вождя, отца позорит. Говорил: с ума сошла. Говорил: с Ан-Такхай не пошла, а теперь хочешь к чужакам? Говорил: Ррханг-Туахарра больше не семья Кошке...

Кошка сама ушла, так. Села в лодку, уплыла. Приплыла на остров Ррханг-Эрхарра. Ррханг-Эрхарра — трусливые, плохие воины. Кошка полруки убила — бояться стали, не ходили больше в то место, где Кошка. Говорили: там злой лесной дух живет. Злой дух, ф-фа! Там Пятнистая-Кошка жила. Одна жила. Долго, три года жила.

Одной плохо. Пятнистая-Кошка больная стала, мертвые стали приходить, Ан-Такхай стал приходить. Ан-Такхай сильный, все слушаются. Всех заколдовал, неправильный шаман...

Кошка поймала себе одного из Ррханг-Эрхарра. Посадила в доме. Сказала: убежишь — убью и съем. Тот мужчина-мужчина не воин был. Дурак. Слабый. Кошка говорила — верил, боялся. Ахха! Кошка не станет просто так мясо человека есть. Совсем глупый. Но одной Кошке плохо, скучно, поговорить не с кем...

Потом Кошка на охоте долго была, тот человек убежал. Кошка не стала ловить, убивать. Зачем?

Кошка ждала. Потом чужаки снова на острова приплыли. Красноволосые. Кошка вышла, сказала: везите Кошку на большой лодке туда, где живете. Кошке там надо быть. Чужаки испугались. Ф-фа! Настоящего воина не видели никогда?

Один не испугался. Давал Кошке подарки. Железный нож дал, много мягких одежд дал, украшения дал, вкусную дрянь дал. Вино называется. Питье для веселья. Иногда можно и повеселиться. Но все равно дрянь, потому что воина слабым делает, так. Чужак к себе звал, на большую лодку. Кошка сказала: красивые вещи для женщин-женщин оставь. Воину украшение — татуировка, шрамы тоже. Железный нож Кошка взяла.

На большой лодке долго плыть, скучно. Посреди большой лодки — три мертвых дерева без веток. Вместо веток большие шкуры натянуты. Ветер в шкуру толкает — лодка плывет. Когда ветра нет, все на весла садятся, много-много весел. Кошка залезала на самое большое дерево. Там гнездо из мертвого дерева. Там ветры поют. Морской ветер, Мокрый ветер, Бешеный ветер. Кошка тоже пела, ветры отвечали. Чужаки смеялись. Не знали, что ветры для Хозяев поют. Кошка тоже для Хозяев поет. Просто так зачем петь?

Еще Кошка пила веселую вкусную дрянь и учила язык красноволосых чужаков. Камень сказал: в землях красноволосых ждать придется, так.

Того, смелого чужака звали Человек-Моря. Духом воин, телом — свиной навоз. Толстый, медленный. Человек-Моря сказал: пусть Кошка будет его женщина-женщина. Сказал: много богатый, все уважают. Глупый, ф-фа! Кошка — воин, женщина-мужчина. Кошка будет у Человека-Моря жить, защищать. Человека-Моря убить легко, все отнять легко — Кошка не даст. Человек-Моря согласился.

Теперь Кошка в землях красноволосых живет. Еще полруки лет. Устала ждать, ахха!

Здесь все чужое, неправильное. Здесь самое важное — блестящие штуки, деньги. У кого денег много — того уважают, даже если человек плохой совсем. Глупо. У Человека-Неба совсем денег нет. Но Человек-Неба и без них великий Вождь станет. Вождю — большая дорога. А Кошка будет Рука Вождя. Уже скоро, так.

джарад Ние Меари

Упрямица буквально одержима новым "фактором хаоса". Пересчитывает снова и снова и то и дело заявляется с очередным открытием.

— Джарад, все в точности! Он действительно сдвигает судьбы всех, с кем соприкасается. И действительно работает как катализатор, за счет одного своего присутствия.

Ну, "катализатор" — неудачное сравнение. "Фактор хаоса" не просто подталкивает события, он разносит всё в пух и прах, именно что искривляет, ломает закономерный ход вещей.

— Джарад, он идет сюда! Не знаю, как, но это совершенно точно: он нацелен именно на нас. Его словно влечет что-то. Вот, несколько возможных вариантов его передвижений, но конечный итог всегда один: он устремляется сюда. Странно, да?

Да уж, с чего бы вдруг?.. Особенно учитывая, что "факторы хаоса" априори склонны притягиваться друг к другу.

— Джарад, это паронорм!

Как и все "факторы хаоса" вообще-то...

— Ну, и что интересного мы умеем? — спросил я.

— Пока непонятно. Но там что-то очень странное с энергией. Похоже, он может подпитываться от некого мощного ресурса...

— Насколько мощного?

— Я пока уточняю. Но у него бывают резкие приливы физических сил. А еще он очень быстро регенерирует. Скорость заживления ран раз в двадцать выше, чем у обычного человека.

— Хм. Транс?

— Разве что неосознанные, спонтанные выходы. Скорее всего — во сне. У него совершенно аномальная активность мозга в состоянии сна.

Спать в Трансе? Последний, кто такое практиковал, был джарад Асари, мой бывший соученик, признанный эксперт по гипнозу и изучению сна. Через год он угодил в приют для умалишенных, где вскоре умер. Его мучили страшные галлюцинации. Во сне сознание человека беззащитно, в него может вторгнуться любая гадость...

— И что же нам снится? — спросил я.

Упрямица виновато развела руками:

— Мне пока не удается настроиться на него. Он очень закрытый...

Это, конечно, лишь раззадорило ее. Упрямица обожает трудности. Скоро день окончательно перепутался у нее с ночью — ведь ночью у нашего "фактора" усиливались его паранормальные свойства. Действительно усиливались. Сам я настраиваться не пытался, и так еле держусь. Попробовал лишь раз, для контроля. И уловил чье-то присутствие, вернее, зов — настойчивый, давящий. Фантазия или кто-то реально пытается войти с нашим объектом в контакт?..

Теперь я тоже ночи напролет просиживал без сна в своем кресле в "лаборатории" (так мы называли большую из пещер). Мешали мысли, мешала аура напряжения, исходившая от Упрямицы. Все это, конечно, без толку. У меня не хватит сил, а у Упрямицы — способностей, чтобы управлять подобным феноменом. "Надо вызывать Наади Без-Прозвища", — думал я, глядя в сумрак за порогом.

Однажды, уже за полночь, Упрямица влетела ко мне, сверкая глазами.

— Получилось? Неужели? — хмыкнул я.

— Да, почти. Другое, джарад! Их двое! Два "фактора", очень тесно связанных, даже судьбы их были сцеплены еще до момента рождения. И еще они явно как-то влияют друг на друга, как бы усиливают...

А вот это уже интересно. Прежде "факторы хаоса" всегда были одиночны, их притягивало, да (я сам тому свидетель), но — не удерживало. Встреча требовалась лишь для их взаимной инициации. Но эти, новые, сразу начали именно что СЦЕПЛЯТЬСЯ вместе. Как... детали головоломки?

Я придвинул лампу и воззрился на небрежно вычерченный график. На нем была сдвоенная функция, обозначающая наши два объекта, а параллельно шла еще одна, пунктиром.

— А это что?

— Непонятно пока, какой-то сочетанный фактор, — отмахнулась Упрямица и снова ухватилась за своё: — Вот видите, кривые судеб почти слиты. Поэтому я и не сообразила сперва, что это два разных человека.

Вообще-то это называется "три". Я прочертил когтем, превращая пунктир в сплошную, но Упрямица, как обычно, уперлась в одно и даже внимания не обратила.

Итак, трое. Был еще четвертый, которого почему-то потеряли (что тоже странно), но трое — точно. Я мысленно достороил график: да, и дальше идут слитно. Неужели, "факторы хаоса" всё же должны образовывать единую структуру?..

— Остальные двое — тоже трансовые сновидцы? — спросил я.

— Вы... про второго, джарад?

О, Наэрд...

— И третьего, — я снова прочертил когтем по пунктирному графику.

— О... ну... — до Упрямицы, наконец, дошло. — Но второй — да, тоже.

— Что ты видела?

— Там странно... У обоих в снах присутствуют сюжеты из жизни диких племен, внешне похожих на йох с юго-восточного побережья.

— Фантазия или ясновидение? — уточнил я.

— Не уверена.... Нет, вряд ли это может быть продуктом их собственного мозга: им просто неоткуда было взять подобную информацию. О йохских племенах даже нам мало что известно.

— Хм. Память о прошлом воплощении?

— Не знаю.

Упрямица тряхнула головой и нервно завертела в пальцах стило.

— Эти двое — местные? — спросил я.

— Да, геры. Дальних путешествий не совершали. Да они мальчишки еще, подростки...

Помолчали. Стило так и вертелось у Упрямицы меж пальцев. Наконец, она спросила:

— Думаете, это искусственно созданный феномен?

— Кем созданный? — я бросил на нее упреждающий взгляд.

"Магами древности", конечно. О, сколько же галиматьи приписывали этим загадочным праотцам мои, с позволения сказать, коллеги! Своим ученикам я запрещал даже упоминать о подобном. От трудов магов древности не сохранилось практически ничего, мы даже не знаем, какой объем знаний был утрачен. Значит, нечего и домысивать.

Я вдруг осознал, насколько сильно устал. Болел желудок, болела голова, внутри пекло, жар постепенно разливался по костям и жилам. Следом вступит печень, и тогда я слягу на сутки...

— Джарад, — снова начала Упрямица, — как же нам быть? Ведь они придут сюда, эти люди...

— Будем работать, что же еще.

Я отложил в сторону дощечки с расчетами, отпил из кружки остывшего отвара, подправил фитиль в лампе. Я невольно тянул время, предчувствуя реакцию своей ученицы.

— Но одни мы с этими "сонливыми" феноменами не справимся, — сказал я. — Нужно пояснять, что из этого следует?

Упрямица поджала губы, застыв в позе оскорбленного достоинства, но не выдержала и взвилась:

— Ни за что! Не стану работать с этим... этой шкурой!

Даже ногой топнула. Будто бедному старенькому ад-джа без того мало забот...

— Мы не вправе упускать такой шанс, — сказал я.

— Обойдемся без него. Прекрасненько обходились все эти годы.

— Но ты же сама все понимаешь. Я — бесполезен. А ты ведь едва простую личину можешь создать, не то что влиять на сознание...

— Нет.

— А Наади в этом профессионал.

Хотя бы в этом — не зря же я сам некогда за шиворот приволок его к джараду Асари. И Асари немало успел ему передать — прежде чем свихнулся от своих опытов.

— Он нас предал, — долбила свое Упрямица. — Он подлец и эгоист, и я ему не доверяю.

Страшно захотелось покурить, но тут я ощутил во рту горечь и понял, что времени у меня совсем мало. К черту!

— Вызовем и будет работать, — отрезал я. — А теперь давай-ка лучше вместе посмотрим, что там поделывает наш "Объект N1". Ты ведь на него уже настроена? Давай, помоги мне.

Упрямица еще посопела и понегодовала, тратя мои драгоценные минуты. Наконец буркнула: "Ладно". Лицо ее исказилось, глаза закатились под лоб. Что за отвратное мимическое сопровождение при входе!

— Есть, — пробормотала она глухо. — Как раз очередной "особый" сон...

— Хорошо, втаскивай меня, — я взял ее за руку и стал подстраиваться под ритм ее дыхания, чтобы войти в резонанс. — Посмотрим...

Уллерваэнера-Ёррелвере

— Уллере, доча... Ох, Боже мой! Ну, перестань, ну что ж поделать...

Отец горестно вздыхал.

Я никак не могла совладать с собой. Рыдания душили, кружка с водой стучала о зубы.

— Ты уж прости, но... может, это и к лучшему, а?..

— Папа!

— Ох, бедная ты моя...

Вконец отчаявшись, папа оставил меня одну. Я проплакала час или два. Потом умылась, села к окну. Внутри была такая страшная горечь, такая тоска... Очень хотелось почитать что-нибудь печальное, лиричное — это всегда помогало. Я потянулась к полке, стала перебирать книги и вдруг... О, Господи, нет!.. Слезы мигом подступили снова. Два любимейших друга, верные утешители — остались там, в том проклятом доме...

Я схватилась за голову. Ничто, никакая сила не заставила бы меня снова даже на милю подойти к жилищу Ируунов. Но что же делать? Где в этой варварской, дикой стране достать другое издание "Лаэонаэсса" и уж тем более сборник поэм Лоатэттарэ? Я металась, ломая руки. Можно было бы договориться с одним из судовладельцев, заказать книги на родине, но сколько это будет стоить...

Снизу доносились голоса, кажется, пришел дядя. Тут меня вдруг осенило, и я опрометью бросилась вниз.

— ...представляешь, каков мерзавец? Как только он посмел себе вообразить!..

— Ха, велика беда! А я тебе так скажу: и слава Богу. Я просто вот свечку пойду тем парням поставлю, что они так удачно подвернулись. Да Улле, считай, повезло! А то, нашла себе тоже! Спасительница хре...

При моем появлении они сразу замолчали. Дядя потупился. Папа рассеянно теребил завязки кошеля — моего свадебного дара, что вернули мне с позором.

— Здравствуй, Уллере, — улыбнулся дядя, пытаясь скрыть неловкость. — Мне жаль, что так получилось, но, ты уж прости, пьянчуга этот твой...

— Оставим.

Я внутренне поморщилась: кто бы говорил! От дяди снова припахивало вином, дешевыми духами и не вполне чистоплотной женщиной. Жизнь в Герии все более превращала его в лодыря и разгильдяя, и это тяготило меня ужасно. Нужно срочно что-то делать. Мне не вынести, если еще и дядя сопьется на моих глазах. Его просто необходимо женить, я даже подумывала отослать его обратно в Тэрьюлларёллере, но тут дядя взбунтовался и заявил, что на тирийке жениться не станет категорически. О-хо-хо... Впрочем, даже бабушке не удалось в свое время уговорить строптивого младшего сына остепениться. Куда уж мне...

Дядя уже бывал прежде в Герии, с папой, и был без ума от герок — страстных, легкодоступных и совершенно безалаберных. О! Герская жена скорее станет закатывать бесполезные истерики, а то, чего доброго, сама начнет выпивать с ним вместе...

Поборов раздражение, я спокойным тоном попросила дядю зайти на дом к Ируунам и забрать мои драгоценные книги. Дядя, конечно, обрадовался и заявил, что пойдет туда немедленно. А я повела папу прогуляться по набережной. Нам обоим нужно было развеяться.

— Папочка, ты не расстраивайся, — говорила я. — И я тоже не стану, обещаю. И давай больше не будем об этом говорить, ладно?

— Конечно. Как хочешь.

Мне было совестно перед ним. Папа так близко принимал все мои огорчения, а ему ведь нельзя волноваться...

Мы внимали убаюкивающему биению волн, и я мысленно запечатывала, замораживала в себе горькие воспоминания о событиях последних двух дней. Я просто не вправе предаваться унынию и огорчать тем папу. Просто не вправе...

Я пыталась взглянуть на все отстраненно, бесстрастно. Схватившие меня грубые ручищи моего бывшего ученика, негодяя... Перекошенное, жуткое, испитое лицо моего бывшего жениха... Милый мой Арта, что же творилось в твоей душе? Как мог ты так подумать обо мне? Глупый, несчастный ревнивец... Ты видел меня с мастером Йаром — но что с того? Видел, как это дрянной ируунов мальчишка выходил из нашего дома в позднее время — ну и что? Как мог ты усомниться в моей порядочности?.. Ты даже не стал ничего слушать, тебе милее было тешиться своей мнимой обидой. Господи, как же не хочется думать, что ты просто искал повода освободиться, сбросить все моральные обязательсва и вернуться к прежнему пороку... О, лучше бы нам не встречаться никогда! Я, пусть невольно, растравила тебе душу, обнадежила и — заставила испытать всю эту страшную муку разочарования в близком человеке. Господь свидетель, я в том неповинна, и все же — виновата, раз чувствую вину. Теперь ты пропадешь, мой милый, добрый, безвольный, талантливый... И я уже никогда не смогу вытянуть тебя из этого омута...

— На, держи, — дядя бросил мне на колени книги и уселся рядом.

Он почему-то посмеивался, его буквально распирало. Папа задремал, привалившись к валуну, и дядя знаком отозвал меня в сторону, явно желая срочно поделиться.

— Там такое творится! — он расхохотался. — Весь дом вверх дном. Все на ушах. Анноле в бешенстве, я лично — не поверишь — слышал, как она орала на Ирууна-старшего, представляешь?

— А-а...

Я едва слушала. Из моих книг торчали позабытые там записки. Я почти с гадливостью вытащила их, отметив, что несколько страниц замялось — бумаги явно сунули впопыхах, не глядя. Какая небрежность, неуважение... Почерк был другой. Не размашистые каракули — убористый, четкий, профессиональный. Я подслеповато вглядывалась в явно казенную бумагу, а дядя все размахивал руками.

— Ученик-то ваш бывший деру дал, представляешь? Два дня искали, думали, загулял где, а потом сообразили, что — все, с концами. А с ним — парень тот, что на псарне нам помогал, и еще двое рабов... Так вот, Анно, значит, орет: он-де бердыш с собой прихватил, вещи в дорогу, это ты, мол, ирод, его из дому выжил, вот убьется теперь на войне. Это она хозяину-то!.. И дочка ихняя старшая тоже шухеру навела: собрала, представляешь, погоню за ним и...

А мне почему-то вдруг сделалось душно.

— Взгляни, пожалуйста, — прервала я. — Я не столь сильна в герском, да и во всех этих формальностях.

— О! — возликовал дядя. — А вот и завещание! Ай, молоде-ец! Да тут же все понятно: в равных долях его сестре, брату и всем двоюродным. Та-ак. А это еще интересней... Видимо, дарственная. Так, "уступает свою долю девице Эру Ируун... при условии ее брака с г-ном Лааора-Инао Тойеруном"... Так, а тут? Ага! А это вольная грамота некой "девице Ёттарвере, уроженке..."

— Ч-что?

Я выхватила бумагу. Вольная. Заверенная, с печатью. Ты теперь свободна, девочка! О, безгранична милость Господня... На бумаге значилась и дата: дюжь-четвертый день прошлого месяца. На следующий день после той безобразной сцены в сарае. И за день до нашего последнего разговора...

У меня перехватило горло. Я поднесла к глазам последний, четвертый листок — со столь знакомым неряшливым почерком, с помарками, смятый. Стихотворение было на тирийском. Строчки расплывались перед глазами, я с трудом смогла прочитать:

Если б не было меж нами

Стен, что ты сама воздвигла,

Был бы я до самой смерти

Псом, что ноги твои греет.

Обошел бы я полмира,

Лишь бы вновь к тебе вернуться.

Лишь бы ты не позабыла,

Лишь бы приняла меня ты.

Унесу тебя я в сердце,

Чтоб всегда была со мною

Болью мне и упоеньем,

Вечной спутницей моею...

Я не ведаю покоя,

Я не ведаю забвенья.

Я тобой смертельно болен,

Может, смерть меня излечит?

Дядя все изучал документы, попавшие к нам, уверена, просто случайно, по ошибке.

— Тойерун, Тойерун... — бормотал он. — А! Это компаньон же ихний, вояка который, с изувеченной рукой. Хо! А "доля"-то выходит некислая... Хоть Ируун-старший и урезал парня в правах, кстати. Странная семейка...

Я смотрела то на завещание в его руках, то на мятый листок в своих и все не понимала, не хотела понимать, что все это значит. Потом мне вдруг сделалось невыносимо душно, дурно. Возникло ощущение, что сквозь грудь, навылет, протянулся грубый, толстый корабельный канат... И он тащил меня, раздирая изнутри, царапая сердце...

Ничего не соображая, я вскочила и бросилась бежать.

Каким-то чудом я проскочила городские ворота — без документа, в чем была... Я бежала, пока хватало сил, потом шла... Я не знала, куда иду. "Канат" влек неумолимо, и не было сил противиться...

Потом я села на придорожный камень и заплакала.

"Довольно, — приказала я себе. — Ты ничего уже не исправишь. Все твои благие намерения оборачиваются во вред, в боль и горе. Ты только морочишь людям голову. Ты сгубила уже двоих, имевших несчастье полюбить тебя. Ты, порченная бесом, проклятая, сладкоречивая..."

Я встала и пошла назад. Я не знала, как смогу войти обратно в город. Не знала, как смогу жить дальше. И как сумею искупить то, что натворила. Но близ сердца я чувствовала шершавый, колючий обрывок "каната", и это казалось правильным. Заслуженным.

тетушка Анно

Все. Нету сил моих. Как сорвалось, так и покатилося. Я пришла к нему, господину своему, да в ноги ему и плюнула. Я сказала:

— Пропади ты пропадом! Нет над тобой крыла Его, и не видать тебе Хором Небесных. Потому дурной ты человек!

Сам ошалел, кричит:

— Совсем, чай, умом тронулась?!!

А я заплакала да говорю:

— Лучше б помереть мне вместе с хозяюшкой, не дожить до черного дня! Хуже ты ничего сотворить не мог! Родного сына, кровиночку, почитай, со свету сжил! А ведь он-то — плоть от плоти твоей, корню вашему продолжение! Молодой-то хозяйке, верно, и не родить уж боле. А Ноале — хворый да слабенький. Не ровён час, приберет его Господь — ох, охрани и убереги — так и роду твоему конец.

Сам заругался: врешь, мол, каркаешь попусту. Ну и не верь себе.

Я сказала:

— Тауле-то воевать ушел. На могилке у хозяюшки он кусок тесемки с рукава оставил. Точно Тауле. Даже узнаю, с какой это евойной рубахи. Сухари все с кухони таскал... А до меня и не доперло, чегой-то у него бердыш под постелей припрятан... Все думала, играется. Навроде как он малым то на охоту собирался, то еще куда... Ах, Господи!

Сам все на своем: врешь, быть того не может. Мол, поблажит-поблажит, да воротится. Мол, валяется где хмельной. Аль с дурной девкой, аль еще чего.

А у меня аж свело все внутре. Уж такая злоба на него накатила. Ах ты ж душегубец! И хозяюшку ведь извел попреками-то своими...

А он, знай, шпарит-распаляется: уж такой-де и растакой, сын-то, и пропади-де он пропадом, говнюк неблагодарный.

Тут схватила я скамейку, да как вдарила ей об стол. Доска треснула, стол покосился... А сам заткнулся наконец.

Я пошла из дому прочь, не глядючи. Да ноги сами куда надо и вынесли. Так пришла я во храм, что на улице Покаяния, и взошла во храм, а там — Гъёллере мой.

Не пошла я близко. Стою в сторонке, да гляжу, гляжу на него...

Пресветлый, царящий, владетель нив и пастбищ небесных, оплот и пристанище душ скорбящих! Ты прости меня окаянную, Господи. Всё по воле Твоей, с Твоего изволения. И даешь Ты всякому, сколько вынесть сумеет, но даруешь тако же и утешение... Вот и меня, рабу свою, не обделил Ты отрадой последней... Я смирюся, Владыка, уйму гнев мой и не стану более сетовать. А Ты, Всемилостивец, не остави заботой непутевых детей Твоих, что подались невесть куда, на четыре стороны. Ни Тауле нашего, ни Йареле-горемыку... ни дикарку, ни старика-пестуна — хоть те и в Богу путем не молятся... Не остави их, Господи...

Вышла я и села на паперти, и сидела так до ночи темной. А Гъёлле мой, как почал двери затворять, увидал меня, да, верно, не признал впотьмах.

— Что, — сказал, — с тобой, добрая женщина? Чем могу я помочь тебе?

А я ответила:

— Мне Господь наш уж дал все, что надобно.

И пошла я домой.

день второй

Тау Бесогон

Снилась армия. Наверное, потому, что я очень старался только о ней и думать.

Лагерь. Веселенькие ряды полотняных шатров, струйка дыма над костром, запах полевой кухни... Хвостатое знамя на древке пики. Бронзовые жуки-латники в плоских шлемах. Узкие куртки арбалетчиков под цвет листвы. Пестрая разношерстная пехота. И где-то среди них — я.

Бесконечные, как ночной кошмар, дороги: сухая пыль, вязкая грязь. Каменистые, скользкие, лесные, снежные, мощеные, заросшие бурьянами... Волдыри на пятках из-за неумело завернутой портянки. Бердыш на лямке: стук-стук по лопатке. Подвязать его пока веревочкой наискосок, а то за день дырку простукает. Сухари в заплечном мешке раскисли под дождем, зато припасен в заначке кусманчик сала — солдат не умрет голодным. А еще: смешливые лица ребят, что топают рядом. Им, может статься, будешь завтра рыть постель в стылой глине. Но может — и не будешь. Подмигнет удача. Тогда вместе, да с добычей, вернетесь домой...

Но только никаких роскошных мундиров, рева фанфар, въезда в захваченный город. Эта мишура сюда как-то не вязалась. Не верю в нее.

Это я уже представлял себе несчетное число раз. Переварил, пережил. Словно все уже давным-давно было, прошло. Я сижу в родных пенатах, курю трубку, привезенную с желтых земель, грею поясницу. Седой ветеран. Внучата волоком таскают по ковру старую иззубренную секиру, а я вещаю о былых сраженьях. Грустно. Но так легче. Когда в мыслях все уже испытал наперед.

Впрочем, хватит уже жить выдумкой. Вот армия — это да. Там свои ребята, и скучать не придется, и силушке молодецкой найдется применение. И тридюжь раз согрешишь, помянув Арар-Расуу, покровительницу лихих людишек, воров и наемников. Чтобы прикрыла хоть краешком рваного плаща.

Чтобы вернуться. С руками, с ногами да с деньгами. Так, кажется, говорят...

Проснулся я от каких-то ужасающих звуков. Производил их Йар. Он корчился, скулил, хватался за горло, захлебывался. Потом отполз на четвереньках в кусты. Его рвало, как собаку.

— Ты что, заболел? — всполошился я.

Йара колотила крупная дрожь, лицо приобрело цвет пепла.

— Воды... Воды дай!

Я полил ему из котелка. Йар забрызгал всю рубаху, с остервенением оттирая грудь, шею, хотя они и не были запачканы. Он и после периодически проводил по этому месту нервным движеньем, словно стряхивая невидимую паутину.

— Не могу больше... — бормотал бедолага, трясясь и всхлипывая. — Он упырь, упырь.. Кровью его кормит...

— Кто упырь?

— Красный человек. Он колдун. У него на груди рисунок выжжен колдовской. Он как врага убьет, так брюхо ему вспорет, зачерпнет из него прям все это... кишки там... — он содрогнулся от нового спазма, — и по себе... размазывает...

— Ну, мало ли чеканутых? — попытался отшутиться я. — Иные вон просят, чтоб девчонка на них посикала, и им с этого самый...

Я осекся, наткнувшись на его взгляд.

— Не, — прошептал Йар совсем тихо. — Ведь он жрет это все... Кровищу... Прям всасывает... и сухо остается, как не было.

— Кто жрет? — мне стало не по себе.

— Рисунок. Кормится так, сталбыть.

— Господи...

В тот день мы больше не заговаривали об этом. Только раз Йар с тяжким вздохом пожаловался в пространство: "Хоть бы мне ведьма отравы какой дала, чтоб забыться... Да лучше б навовсе сдохнуть. Моченьки нету... Везде ОН...".

Лишь сейчас я начал осознавать, каким беспросветным кошмаром должна казаться жизнь этого паренька. Кругом — ненависть. Мороки эти гадкие... А я еще смел роптать на свою несчастливую долю! Расчувствовавшись, я и сам не заметил, как съехал на мысли о доме. И покатилось...

Интересно, как скоро там поймут, что я слинял, и подымут переполох?.. Батя, надо полагать, и не почешется. Первой спохватится тетка Анно. Пошлет кого-нибудь из мастеровых искать меня по кабакам, по пивнушкам, на Веселую... А скорее просто придет на погост и сразу догадается...

А сейчас там все чин-чинарем. Гости проспались, похмелились, разъехались. В доме вонь и бардак, и опять большая уборка. Батя с мачехой, как обычно, поругаются, потом помирятся. Все уляжется. Мачеха сообразит, что не стоит искушать судьбу: вдруг благоверному взбредет забрать свои щедроты назад. Благоверный же вспомнит, что кормящую мать расстраивать не след: молоко скиснет. Он полюбуется на наследничка и вернется в кабинет, на крытый ковром сундучино. В сундучине лежат под замком связки рийских монет и памятные иноземные безделицы, и снятся на нем сны про лихие молодые годы, когда батя еще не был так богат, зато был рисковый отчаянный ухарь, самый любимый и самый удачливый из пятерых сыновей покойного деда Суа-Нэй... На утро он вызовет управляющего. Тот скажет, что наши лавки на Портовом пока лучше не открывать, что трое работников уволились, а кто-то из поставщиков разорвал контракт. Батя побранится, хотя и без сердца: он ждал худшего. Позже, за трапезой он вдруг мимодумно вспомнит, с кого начались все напасти. Он глянет поверх кубка полусухого на незанятое место за столом и кликнет кухарку... Тетка Анно охнет и будет долго комкать передник, пока "сам" не прикрикнет. А потом скажет: нету, убёг. Ищи-свищи теперь балбеса своего.

Причитать по мне особо некому. Разве тетка Анно всплакнет да поставит свечку святому Эрий-Лу, покровителю странников. Для друзей я давно уж потерян. Ябеда побесится, да и смирится — и поделом ей. Улле и вспоминать про меня теперь побрезгует... Сестры скоро забудут. Ну, меньшая, Ииту расстроится: я обещал половить с ней осенью прыгунят...

Дядя Киту испросит для меня удачи у Бродяжки, Арар-Расуу. В нечетное число выйдет он на ближайший перекресток, где, пугая народ, спляшет и споет разбойничью песню. На четыре стороны кинет он по палке, вслед им — по корке, да плеснет вина из дырявой плошки из-под левой руки. Дядя Киту — верный друг, хотя, конечно, и пьяница, и не слишком-то тверд в вере...

А батя... А что — батя? Может, вздохнет с облегчением. Может, кинется искать с матюками: столько денег вбухал, а оно теперича не окупится!

Одно копье, так и так — не найдет. Ни-ког-да.

день третий

Уллерваэнера-Ёррелвере

Дядя, кажется, обиделся, но иначе я не могла. Почему-то важно было вернуть бумаги самой. Самой войти в этот дом, посмотреть в глаза людям, перед которыми виновата... Не я одна. Но это ничего не меняет.

— Отца нет, он в порту, — сказала хозяйская дочь.

Высокая, сильная девушка, с тяжеловатым подбородком и твердым взором. Это та, Эру, догадалась я.

— К нам случайно попали вот эти бумаги, — я сделала вид, что незнакома с содержанием. — Они были в одной из моих книг...

Слава Богу, она не спросила, почему не принесли сразу же. А я просто не могла. Мне потребовалось время, чтобы совладать с охватившим меня безумием...

Она быстро читала, хмурясь, кусая губу. Бормотала:

— Дурак... дурак... м-м...

Следом я протянула вольную. Было страшно неловко беспокоить этим в такой момент, но я, если честно, опасалась за девчонку. Еще попадется под горячую руку...

Госпожа Ируун только фыркнула.

— Полагаю, вы намерены забрать эту девицу к себе в дом?

— Боюсь, ей больше некуда идти, — я поклонилась. — С вашего позволения, я хотела бы забрать ее как можно скорее. Вы уж простите, я все понимаю, но... Будьте так добры, испросите у вашего батюшки...

— Ерунда, — она нетерпеливо отмахнулась. — Идемте. Заберете немедля — под мою ответственность.

— Ох, мне так неудобно... А ваш отец не рассердится?

Она посмотрела на меня злыми глазами, процедила сквозь зубы:

— Мой отец сейчас... склонен к необдуманным поступкам. Даже свадьбы не отменил... У нас праздник, понимаете? Пир. Через два дня... Так вот, с него вполне станется порвать эту вашу бумагу в клочки. А я не хочу, чтобы он взял еще один грех на душу. Идемте!

Она зашла в кухню, крикнула:

— Тетушка! Собирай таову девку, за ней пришли. Что? Да собирай, говорю, быстро, пока наши не вернулись! Бегом!

Выдохнула. Встала подле меня, скрестив руки на груди.

И — словно что-то подтолкнуло. Хоть я и зарекалась, клялась себе не лезть больше в чужую жизнь...

— Бегите отсюда, — прошептала я. — Ваш отец дурно влияет на людей. Вы такая... волевая, цельная... Вы как женщины моей родины. Вам бы быть хозяйкой, главой семьи — а здесь вы словно в капкане... Неужели нет человека, друга, который ценил бы вас, уважал за ваш сильный характер — а не пытался его задавить?..

Она как-то странно попятилась, выронила бумаги... Но тут показались Анно с Ёттаре, и госпожа Ируун мигом снова собралась. Вручила девочке вольную, объяснила по-тирийски, деловым тоном:

— Вот бумага, освобождающая тебя. Теперь ты вольноотпущенница. Можешь проживать в любом месте города, в пределах Черты. Через три года, при безупречном поведении, ты сможешь подать прошение на то, чтобы вернуться к себе на родину, или же — стать подданной его милости князя Чашинского. Сейчас же господа Мароа дают тебе место служанки в своем доме. Ты поняла?

Ёттаре немо таращилась на нее.

— Забирайте ее, — бросила госпожа Ируун и скорым шагом направилась к дому.

Ёттаре стояла столбом. Анно, утирая слезы, совала ей узелок, бормотала:

— Господи Всемилостивый... Спасибо, Господи... а то я боялась, не ровен час...

Я взяла девочку за холодную, как лед, руку.

— Ты хочешь жить у нас, со мной и моим отцом? Ты могла бы помогать мне на псарне, твоя помощь очень бы пригодилась. Ты согласна?.. Да что с тобой?

— А, психует, — проворчала Анно. — Подпоил-таки ее стервец, да и... Да, пустое все. Уж объясняла ж ей, что телесное — оно не важно, надо святую веру принять, да Очищенье пройти, и душа-то через то только чище станет... Эх... Да очнись же, дурища! Идите уж скорей, а то сам придет, орать почнет... Ох, госпожа Псарь, да воздастся вам за доброту вашу, дай вам Бог...

Я забрала узелок и бумагу и повела Ёттаре прочь.

— Мне очень жаль, — сказала я, не зная чем ее утешить. — Но со временем все забудется, станет легче...

— Да чтоб он сдох! — Ёттаре топнула ногой. — Чтоб ему башку снесли там, на войне!

— Не надо так, это грех. Все прошло. Постарайся забыть.

— Черта с два, — прорычала она. — Ладно б хоть рожу ему разодрала... А мне это даже нравилось! Смеялась, как дурная... Это все наэва герская кровь во мне... — она яростно дернула себя за чуть рыжеватые волосы, словно в подтверждение. — У, ненавижу!

— Не казнись. Тебя просто опоили, — возразила я.

— А! Да ничего вы не понимаете!

"Да, — подумала я. — Я ничего не понимаю. Что двигало моим бывшим учеником? Как в одном человеке могут уживаться поэтичность, романтизм, широта души — и такая вот мерзость? И куда и зачем его теперь понесло?.."

джарад Ние Меари

Работать невозможно совершенно. Во-первых, пасмурно, и у меня опять упало давление. Во-вторых, в нашем районе наблюдается повышенная сейсмическая активность (нас тут частенько потряхивает), а от этого мне делается хуже — впрочем, от чего не делается?..

В-третьих, Упрямица не в себе. Считается, что она морально готовится к встрече с Наади, на деле же только зло в себе растравляет. И это вполне объяснимо, но очень некстати. Упрямица имеет претензии. В частности, и к себе, поскольку Наади нашла и привела она, сама его курировала и первая же, кстати, поддержала его затею.

Наади не скрывал своих намерений. Он не зря зачастил в долину. Там, внизу, были варвары и женщины варваров. Белые, толстые, любвеобильные и все сплошь полноценные. Я говорил ему: "Всё равно долго ты личину держать не сможешь. А едва огневолосые увидят твою черную физиономию..." Он смеялся: "Ничего, что-нибудь придумаем". Правильно смеялся. Он все же был не дурак и мой ученик...

В старой Школе это считалось моветоном: подлавливать свою удачу. "Разум Предвещающего чужд тревог и желаний и лишь наблюдает бесстрастно". Какая чушь, о Мироздание!.. Будто судьба — это божественный дар, а не веер вероятностей, из которых, если умеешь, можно и выбирать. Можно и нужно, иначе знание наше бесполезно, мертво — так внушал я своим ученикам.

И Наади Без-Прозвища это отлично усвоил. Он не ждал, сложа руки, а терпеливо подстерегал свой шанс — высчитывал, вылущивал из сотен альтернатив. Нужно лишь найти нужную ниточку и быть готовым ее ухватить. Остальное сложится само.

И вот, одно неудачное слово — и мелкая соседская свара заканчивается скандалом, поджогом, погорельцы вынуждены переезжать. Снова стечение обстоятельств — и реализуется та альтернатива, в которой они задерживаются в пути, попадают в сильную грозу, дорогу развозит, приходится возвращаться и ехать по обводной. Тут вдобавок слетает колесо. Вынужденная остановка в совершенно чужом, глухом месте, как раз в наших предгорьях... "Невезение", "случай". Но мы, Предвестники, знаем, что даже случайности закономерны, и умеем предвосхищать развитие событий.

И вот злополучное колесо еще не слетело, а Наади уже срывается на ночь глядя в дождь... (он действительно собирался ехать, но — двумя днями позже, и тогда мог бы и не пересечься). Он спускается в долину, входит на постоялый двор, куда недавно прибыли погорельцы. И именно на него натыкается во дворе их слепая дочь.

Вот он, тот уникальный, один к тысяче, шанс! Бедная девушка, обуза своей темной варварской семьи. Для нее это тоже — шанс. Кому здесь нужна слепая жена?..

Я молчу. Я умею видеть чуть дальше, но вижу и то, что вмешиваться уже поздно. А Упрямица даже рада: "Конечно! Забери ее. Пусть красноволосая даст нам ребенка, и мы сбросим в него хотя бы кого-нибудь. А себе она родит еще, им это ничего не стоит..." Нет, Упрямица не идиотка, просто она-то так бы и поступила...

А Наади больше не спрашивал у нас ни совета, ни помощи. Поднабравшись сил, он снова спустился в долину. Под вечер — в сумерках всегда легче наводить морок. Он все просчитал сам: лошадей, повозки, музыкантов. Настоящая повозка была только одна. Подарки тоже пришлось покупать, они ведь должны остаться и после того. Как он объяснил свой выбор и подобную поспешность, не знаю. Впрочем, семейство погорельцев было так радо отделаться от дочери-инвалида, что особо не придиралось.

Наади женился на слепой и увез ее в уединенную хижину в предгорьях, подальше от зрячего мира. Слепая никогда не увидит, что вышла за чернокожего соттрианина. Родня описала ей жениха во всей красе: рыжие волосы, белое лицо. А Наади заплетет себе косички, наденет местную одежду и на ощупь будет вполне безупречен.

То был год бегущего Скрипуна, начало весны. Восемь лет назад.

Сперва Наади еще помогал нам иногда с провизией, но появлялся все реже. Он сильно опростился. Держал небольшое хозяйство, охотился, собирал в горах травы. Среди местных слыл чудаком, но к нему обращались иногда за помощью, как к лекарю и травнику. Он был всем доволен. Рассказывал, как ему повезло, что та женщина ослепла уже почти взрослой, ведь родись она сразу со своим пороком, родители-варвары отнесли бы ее в ближайший лес и там бросили.

Упрямица все повторяла: "Пусть только принесет ребенка". Она до последнего верила, что Наади и впрямь сдержит слово и отдаст родное дитя под наши нужды... Слепая родила одного ребенка, потом другого. Наади отмалчивался и тянул время, пока не стало поздно. Но и тогда Упрямица еще ждала. Ждала, что он вернется, что хотя бы извинится... Я сразу знал, что напрасно. Наади кое-что понял для себя и решил выйти из игры.

Я воздержался от упреков, дабы не сжигать мостов окончательно, но Упрямицу унять не смог. Они разругались в дым, и Наади оборвал контакт. Он здорово психанул тогда. И это к лучшему. Значит, "чует за собой должок", как выражаются местные. Невеликий повод для радости, но хоть что-то. Ты потерял всех своих учеников, джарад. Ты остался ни с чем. Но надо все же закончить дело, ради которого ты, несмотря ни на что, еще влачишь свое жалкое существование...

Я не стал мудрить и просто послал Наади приказ явиться, сдобрив его изрядным зарядом страха.

день четвертый

Тау Бесогон

На завтрак снова были поданы сопливки (или слюнявки?), запеченные в листьях по-особому, причем даже без соли. Это оказалось последней каплей. Так вдруг зверски захотелось уюта — хоть вой. В конце концов, два конных перехода — приличное расстояние для беглецов. В лицо нас никто не знает. Вполне можно показаться в ближайшем поселении.

На большак вышли к полудню, в самую жарпень, и притопали прямиком в торговое село Две Дороги. Следует заметить, что, во-первых, Две Дороги по идее должно было находиться далеко в стороне, а значит мы дали хорошего маху и надо круто забирать в сторону гор, не то придем в Тирию. Во-вторых, с тех пор как я бывал тут пацаном, село превратилось почти что в город, заимев рынок, площадку для игрищ и трактир. Туда мы и понаведались в указанной последовательности.

На базаре в такую пору немноголюдно. Я пошатался, потрепался с торговками. Вспомнилось, что дал себе зарок позаботиться о своем угрюмом дружке — он мне все-таки жизнь спас, и вообще. Для начала надо его принарядить. Выбирать одежку сам Йар отказался наотрез, мерить — тоже. Безобразничал, убегал и отнекивался. Ну, да у нас глаз наметанный. Все же я купеческий сын: мерку снять кой-как умею. Хоть с земельного участка, хоть с пальчика для колечка.

Приобрели: две рубахи, суконные штаны, кожаную безрукавку, теплую зимнюю котту с капюшоном, ремень с пряжкой и мягкие войлочные боты сам-большущего размера и еще кой-чего по-мелочи. Йар ошалел окончательно и я долго еще трындел ему, что, мол, долг платежом красен и вообще лето кончилось, а у него с собой из вещей только пара ремешков, кастрюля да шило. При этом все барахло я тащил на себе и был вдвойне заинтересован, чтобы Йар принял-таки подарки.

На площадке, что удачно размещалась в тени двух раскидистых сукодревов, играли в "наэвы яйца" (берут по округлому камню размером с кулак и пускают катиться — кто дальше). Еще парочка лоботрясов маялась, обняв друг дружку и изображая борьбу. На толстой ветке над ними сидела нахального вида девка. Она грызла орехи и вызывающе покачивала босой ногой. Я подумал, что недурно бы снять эту цацу и потолковать с ней об извечной тяге сильного пола к таким вот белым ляжкам, но тут один из катальщиков "яиц", бородатый верзила, хватил меня по шее и гаркнул: "Ты че, ... ..., на нашу сестренку пялишься, э?" Остальные сразу оживились, стали подтягиваться. "Сестренка" оглушительно зареготала. Я хмыкнул, стащил через голову рубаху, кинул Йару мешок и поманил Бороду. Извини, ребя, ты сам нарывался.

И не то чтобы я их напрочь уделал, но успел поручкаться со всеми пятью, а двоим хорошенько подправил рожу. Потери с нашей стороны были незначительны: малость своротили скулу и разбили нос. Попутчик мой все это время отирался в сторонке, а на мой справедливый упрек проворчал: "Не деруся я... вообще. Только если совсем... того". Чудило. Кто ж дерется-то?! Это так, забава на кулачках, по свойски. Ведь в чем главный смак жизни? Подраться и надраться. Так-то.

По счастью, мужики это мнение разделяли. Они оценили мой боевой натаск, нарекли Йара "дохлягой" и предложили угостить всех пивком.

Местные нововведения пришлись мне по нраву. Трактир — что надо. Открытая веранда под навесом, столики, между столбами натянуты гамаки из старых рыбацких сетей. И народу — битком. Полдень — святое время. Люблю, когда есть с кем пообщаться.

Мы с мужиками сдвинули два стола, разместились всемером, заказали сразу бочонок. Познакомились. Двое оказались рыбаки, остальные — из подмастерьев. Не то каменщики, не то кровельщики — я не вникал. Та девчонка и впрямь Бороде сестра. Только дурочка она, день деньской прохлаждается на дереве (вроде нашей Кошки). Я тоже мог не врать о себе лишнего, и это было приятно. Мужики одобрили мою идею завербоваться и ехать наймитом в Рий. Была бы удача, а там и повоевать не грех.

Пивко пошло как по маслу. Хотелось петь. Мы спели. Получилось складно. За соседним столиком тоже затянули. Я смотрел на Йара. Он весь подобрался и судорожно вцепился в свою торбу с таким видом, словно его только что пытались убить и ограбить. Он не пил, почти не ел, не принимал участия в разговоре. Совершенно не умеет человек развлекаться. Это надо как-то исправить, подумал я и вышел вроде как по нужде, а заодно завернул на кухню. Оная помещалась в небольшом домике трактирщика, на первом этаже. А вот на втором были подозрительно глухо закрыты тростниковые шторки (при такой-то духотище!). С хозяином сговорились быстро. Он понимающе заулыбался и сразу потребовал плату вперед. Я подумал, и заплатил за двоих: а то когда еще придется?..

Я вернулся к своим, а как только всем налили по новой, вскочил и гаркнул: "За здоровье его милости князя!" (первое, что пришло на ум). Делать нечего. Все встали и выпили до дна. Выпил и Йар, морщась и фыркая, потому что в кружку ему пополам с пивом подмешали самогону. Парня развезло так быстро, что он не успел понять, чья это проделка. (Да, да, я гнусный опоитель и растлитель. Но зато прием — безотказный!) Йар расслабился, отпихнул свой кулек и даже запел глуховатым приятным баском вместе со всеми. Потом явился хозяин и намекнул, что кое-кто уже освободился и готов принять гостей. И я повлек захмелевшего дружка на заветный второй этаж.

Однако, увидев у лестницы парочку аппетитных крошек, Йар повел себя странно. Он встал колом, чуть не упершись кудлатой башкой в потолок, и патетически изрек:

— Э, не! Я не того...

— Чего "не того"? — я с трудом подавил смешок. — Щас все быстренько станет "того". Тебе какую?

— А зачем мне? — Он переступал с ноги на ногу, аки норовистый конь. — И так хорошо.

Девицы хмыкнули. Я уцепил Йара за ворот, притянул пониже и принялся шепотом объяснять:

— Берешь девицу. Идешь с ней в комнату. Вы раздеваетесь...

— Ага. Щас!

— Ладно. Не хочешь — не раздевайся. Она сама разденется и сама все сделает. Только не шарахайся от нее как черт от святой земли. Понял?

Йар набычился и не двигался с места. Шлюхи ждали. Я сосчитал про себя до дюжины. Выбрал ту, что посмачнее, себе, а второй шепнул на ушко: "Выручай, киса! Растолкуй, в чем его счастье". Киса кивнула. Йар вяло заблеял и скрылся за дверью. Хвала Держителю!

Мы уже заканчивали дело, когда сквозь гул пьяных голосов прорезался заходящийся женских хохот и громкий сухой треск. Я сунулся в окно и мне стало худо. Посреди пристроенного прямо под окнами навеса пугалом торчал Йар, привычно вцепившись в портки, на которые опять покушались злые тетки. Экая напасть! Только в окно и бечь!

Навес зловеще трещал.

— Йар! — заорал я в ужасе. — Не стой! Ляг ничком, крышу продавишь!

Йар не шелохнулся. Он медленно затянул пояс, скребнул в башке, потом сделал два огромных скачка и сиганул наземь, распугав набежавших зевак. Я живо оделся и, поминая йарову матушку, выскочил во двор. Завсегдатаи пивнушки ликовали. Никто в упор не видел, куда парень делся, зато многие уверяли, что был он в чем мать родила, зато с бабьей нижней юбкой в зубах.

Я носился по двору, чувствуя себя полным придурком. За столик он, понятно, не вернется, в дом — тоже. Из ворот никто не выходил. Другого лаза тут нет. Конюшни нет, сарая нет, деревьев нет. Прятаться негде. Скакнул через забор? Нет, это бы засекли. Значит, он где-то внутри...

Я вернулся на веранду. (Шел спор: свалился ли он с крыши сам, или шлюха его выкинула?) Потом — снова на задний двор. Там ходили толстые куры. Куры-дуры. Дуры-куры. И Йары-дуры. Тьфу, черт! Я снова пошел к воротам. И тут только заметил большую будку со сторожевой свиньей не цепи. Господи, как все просто!

Свинья угрожающе рыкнула. Пришлось вернуться к столику, взять кусок булки и подкупить ее. Охранница отвлеклась. Я приблизился и постучал.

— Вылезай. Хватит уже.

В будке молчало. Чавкала свинья.

— Йар, вылазь. Пожалуйста.

Тишина. Может, все-таки махнул через забор?.. Но вот из будки показалась макушка, а следом — и все остальное (весьма сердитое).

— Ну?

— Ты чего сбежал-то? — я очень старался говорить спокойно.

Повисла пауза. О, помоги мне, божечка!

— Вот чего, — наконец молвил Йар с растяжкой, — неча меня... Отвянь, понял? Надо будет, найду кого поеть.

Он вонзил в меня строгий взор, потом икнул и привалился к будке. Свинья тотчас же бухнулась рядом.

М-да, дал я маху...

— Не люблю эта... когда чужие всякие... ш-шупают. Вот, — пояснил свою мысль Йар.

Совсем теплый, горе мое. Как он еще не убился во время своего сальто?.. Я подсел к нему, осторожно потрепал по плечу, отчего его сильно качнуло.

— Мне-то хоть разрешишь прикоснуться к своей высокочтимой особе?

— Лады... Только... Я чегой-то эта... падаю.

Он ухмыльнулся своим жутковатым кривым оскалом и действительно упал на травку. Я оставил их вдвоем с рогаткой, забрал наш мешок с покупками (пока его не свиснули), потом вернулся к йаревой крале (не пропадать же деньгам).

Вечером мы снова тронулись в путь, оставив Две Дороги обсуждать йаров доблестный полет. Ну, хоть народ повеселили.

На этот раз с большака свернули не влево, к морю, а вправо, к предгорьям. Хорошее настроение вернулось, и меня все подмывало сморозить что-нибудь насчет всяких придирчивых-переборчивых, но я сдерживался. Йар еще долго дулся, и даже дня два меня бойкотировал, ограничиваясь только мыканьем. А с чего, собственно? Я ж как лучше хотел...

Пятнистая Кошка

Желтый Глаз спать собирается. Кошка спать не будет, нет. Человек-Неба близко. Совсем близко теперь. Кошка утром стоянку нашла, понюхала: они. Прошлую ночь здесь спали.

Потом Кошка след чуть не потеряла. Человек-Неба и Отец-Духов в поселок зашли. Маленький. Тот, где Кошка жила, больше был, из камня был, да. Кошка туда не пошла. Зачем? Дураки Кошку увидят, кричать начнут. Кошка днем не показывается.

Кошка камень спросила, где ждать. Там ждать села. Подарки приготовила Человеку-Неба: дротик и большую морскую птицу. Морская птица — глупая, неосторожная, легко убить. Позже Кошка лук себе сделает, лук — лучше, чем праща.

Когда совсем стемнело, Кошка встала и пошла. Чуяла: совсем близко. Вот и стоянка. Оба здесь. Спят, не сторожат. Еще и вином пахнут, ф-фа! Враг приходи, что хочешь бери, убей сонных...

Хорошо, что Кошка уже здесь. Стеречь надо. Всему учить надо. Всему-всему, да.

Йар Проклятый

Смеются все, прыгают, пляшут. Праздник, Виноградов день — вот и веселятся. Тау пиво пьет, рукой мне машет.

— Иди, — говорит, — друг, сюда, я те ботинки купил. Зимой пропадешь без ботинков.

И верно — зима уж. Снег кругом. Как быстро-то, только лето было...

Иду к Тау. Тут вдруг откуда ни возьмись — женщина. Вся раскрашенная, лицо белое-белое, а губы — красные, как кровь.

— Не бойся, — улыбается, а во рте у ней — клыки острые, кровью вымаранные, — Не бойся, у тебя теперь будет много друзей. Больше тебя никто не обидит...

Э, нет. Знаю тебя. В наших краях всяко болтают про таких, про упырей-то. Как глаза отводят. Как прохожих заманивают да кровь из них высасывают...

— Пойдем, пойдем со мной, — женщина говорит и за рукав меня тянет.

Мне бы вырваться да бечь куда подалее, а руки-ноги — как не свои, не двинуться. И Тау пропал куда-то... А упырихи смеется:

— Ну, что ж ты оробел? Сам ко мне шел, денюжки мне нес. Вон они, вижу. Пять дюжин ри.

Откуда она знает-то? Наскрозь видит, ой!

— Честным-праведным трудом заработал? Сла-адкие денюжки! — говорит и... рубашку на себе распахивает.

Неужто она и есть — ведьма? Дак ведь должна быть карга сморщенная, а эта... такая... Смеется. И на смех ейный все внутре переворачивается. И жутко, и охота, чтоб она и дале смеялась эдак, манила... Вот она, смертынька лютая, усосет упыриха, и не будет спокою душе загубленной...

А она так и ластится:

— Ну же, миленький! Чего забоялся? Ты не меня бойся... — и как каркнет вдруг злобно: — А вон кого!

Глядь: а вокруг-то толпа несметная. Тьма, и факелы, факелы...

— Смерть! Смерть Наэву выродку! Подать нам подменыша! Дай! Дай его!

Шарют бельмами пустыми, а не видят меня. Тычут вилами вслепую, только увертывайся.

Лыбится упыриха, облизывается да все манит. А в животе у меня — будто комок жаркий. Да так и тянет к ней прижаться, чтоб защитила от этих...

— Только денюжек-то ма-ало будет... Нужно откуп дать. Они так просто не уймутся...

— Какой откуп? — спрашиваю.

— Другого за себя отдашь. Сам отдашь. Са-ам. Вот и будет твоя плата.

Гляжу: а в кругу заместо меня уж Тау мечется. Да не тронут оне его, не видят же...

— Назови, назови его... — шепчет упыриха. — Пусть его возьмут...

— Нет!!! Не дам!

И тут ОН выходит. Красный человек. Точно морок, дымкой подернутый. Пламя сзади столбом взвилось, белоглазых разметало.

Достает он из-за спины меч огромадный.

— Знаешь, мальчик, как меня зовут?

— Кхеос... — говорю.

И хохочет ОН. И уж ясно ЕГО видать. И становится ОН ростом все больше, больше, выше деревьев. А рисунок колдовской так и пышет, светится...

Громыхает сверху:

— Спасибо, мальчик!

И рассекает Тау напополам, как куренка. Черпает лапищей дымящееся, багровое:

— Заслужи-ил. Хочешь?

день пятый

джарад Ние Меари

Наади Без-Прозвища пожаловал на третьи сутки. Обросший бородой, в широких штанах, с пастушьим посохом и с охотничьим ножом в сапоге. Еще более одичавший, чем пять лет назад, когда мы виделись в последний раз.

У нас был очень неприятный разговор. Неприятный прежде всего для моей гордости. От настоящего джарада ученики не уходят. ТАК не уходят. Их разум всегда работает правильно, подобных мыслей в нем не возникает вовсе. Пока что я обошелся жалостливыми просьбами подсобить немного бедному старенькому ад-джа и очень надеялся, что к более откровенным мерам давления прибегать не придется.

Наади — человек ограниченный. Он с готовностью поддался жалости, не удосужившись задуматься, откуда у хилого старца энергия на столь мощный сгусток страха, пролетевший с десяток миль и попавший точно в цель, застав его самого бежать сюда сломя голову. Да он и не понял, в чем дело. Засуетился: "Как вы, джарад?" (Надо же, этот кретин испугался ЗА МЕНЯ...)

Наади видел меня глазами несостоявшегося врача: сто болячек (хоть и "чужих", но уже порядком меня подточивших), седины прибавилось, сил поубавилось. Он осмотрел меня — в эдакой манере сельского знахаря, больше даже обнюхал.

— Джарад, вы опять курите кхашар!? Ай-яй! Да я понимаю, что боли, но вам нельзя ни в коем случае! Я вам запрещаю, слышите?

— Ах, мой мальчик! Да ведь без трубочки мне ни с мыслями собраться, ни уснуть...

— Плохо спите? Этого и следовало ожидать...

Наади увидел всё и не увидел ничего. Я без усилий читал его. Простые мысли, простые чувства. Никаких защит. Никаких попыток озаботиться тем, что у меня на уме. Ни малейших следов многолетнего натаска. Мне стало стыдно за него и горько за себя.

Поохав и покряхтев положенное, я все же велел ему побриться, убрать волосы в узел и переодеться в один из его старых хитонов. Не потому, что облик варвара меня нервировал, просто это должно было напомнить кое-кому, кто он есть на самом деле.

К счастью, квалификацию свою Наади не утратил.

Упрямица, хоть и кривясь, все же нашла в себе силы настроиться на совместную работу. Работали Объект N1, как наиболее перспективный. Мне была отведена роль пассивного наблюдателя. Упрямица удерживала прочность контакта. Работал Наади. Сперва немного познакомился с Объектом (и пришел в полный восторг). Потом заблокировал поток транслируемых Объекту образов и приступил к изучению его сознания. Наади применил классическую, сколь мне известно, технику "прозванивания значимых зон": то есть, стал по очереди запускать образы, почерпнутые из памяти Объекта, позволяя ткани сновидения свиваться по своим собственным законам. Тут уж я вовсе не смыслил, и понял лишь, что "душа" Объекта мрачна не по годам.

За долгое отсутствие практики Наади расплатился по выходе потоком навязчивых образов из чужого кошмара и страшной мигренью. Упрямица, увы, уже исчерпала запас терпимости и помогать отказалась. Пришлось вмешиваться мне с моими слабыми силами. Врачевать я особо не умею, поэтому банально выключил Наади, временно погрузив его в летаргию.

Было уже позднее утро, когда мы вернулись в "лабораторию". Наади лежал на столе, как тело в препараторской. При виде его я ощутил в ногах слабость и опустился в свое кресло. Сейчас, сказал я себе, только чуть отдышусь и...

Жалкий самообман. Уже проглочены были все возможные лекарства и выкурены подряд две трубочки — без толку.

Упрямица пощупала мою руку и скривилась:

— У вас у самого давление, как у покойника.

— Съем щепоть соли в попью побольше водички — на пару часов поднимется.

Упрямица поморщилась и решительно направилась к столу.

— Спасибо, девочка, — проблеял я. — Понимаю, как тебе тяжело, но нельзя же, чтобы эмоции мешали интересам дела...

— Ладно, — буркнула она.

Вот за это я ее и ценю: если надо, в лепешку расшибется, а сделает. Впрочем, и я не из тех, кто позволит себе сдохнуть, не дождавшись результатов опыта.

— К сожалению, не у всех хватает выдержки, — вздохнул я.

Упрямица мрачно хмыкнула, но явно смягчилась. Вот, уже лучше. Необходимо, чтобы они с Наади снова заработали слаженно. Я не в счет, я могу только думать. Работать придется им.

Наади вздрогнул. Почти отсутствовавшая аура мигнула и восстановилась в виде смеси тревоги и удивления. Упрямица уже помогала ему сесть, тормошила, растирала плечи, потом сбегала и принесла тонизирующего чая. Всё, перенастроилась, — понял я.

Наади грел руки о кружку, усмехался и имел вид несколько шалый.

— Ну, что мы имеем? — приступила к нему Упрямица.

— Всякой дряни там предостаточно, — сказал Наади. — Он одиночка, замкнутый, очень настороженный. Сильный страх толпы. Другое: идея своей порочности, испорченности. Помните эпизод, где он отказывается подставить товарища? На самом деле, он считает себя потенциальным предателем.

— А этот дикарский вождь? Ты ведь блокировал поток навязанных сновидений, а вождь все равно вылез.

— Ну... — протянул Наади раздумчиво. — Я бы сказал, что для Объекта он олицетворяет собственный страх утратить самоконтроль, стать опасным для окружающих. Мальчик пытается идти по пути отрицательного отождествления с агрессором.

— Во всем быть не-как-он, — кивнула Упрямица. — Пассивность, ноль амбиций.

— Именно, — Наади потер щетину на щеке. — При этом подсознательно желает стать таким же могучим и непобедимым. Полагаю, это и есть ключевая точка.

"Чушь", — подумал я, но промолчал. Вождем займемся позже. Если это все же окажется реально существующий человек, он наверняка паранорм и почти наверняка — тоже "фактор хаоса"

— А вампирша? — приставала Упрямица. — Что за двойственность в отношении к ней?

Наади переглянулся со мной, подавляя усмешку.

— Это как раз нормально, — вкрадчиво пояснил он. — Юношеский кризис. У мальчика идет отрицание своего телесного я. Он тяготеет к аскетизму, отвергает удобства, удовольствия, полагая, что не заслуживает их. А подспудно отрицает и собственную чувственность. Поэтому женский эротический образ у него обязательно нейтрализуется какими-нибудь отталкивающими атрибутами. Кстати, заметила там характерное сочетание: обнаженная грудь, то есть — неудовлетворенная потребность в любви, и окровавленные клыки. Это может быть либо символ того, что доверяться кому-либо опасно, либо — угроза наказания за...

— Несущественно, — скривилась Упрямица (как и большинство тард, она была ужасной ханжой).

— Так на чем будем его работать? — спросил я.

Наади совершенно по-варварски потянулся было почесать в затылке, но вовремя спохватился.

— Вождь, — сказал он, наконец. — Самый эмоционально нагруженный образ, к тому же — полнейшая загадка для самого Объекта. Но если мы хотим играть на этом, надо привязывать вождя к какой-то другой значимой теме. Объект склонен искать особый смысл в происходящих событиях. Значит, надо, чтобы у него в голове эти моменты сложились, как кусочки мозаики. Тогда наступит "прозрение".

"Умница, — мысленно похвалил я. — Соображаешь. Объект тяготится неопределенностью и уцепится за любое предложенное решение. Значит, следует дать такое, в котором мы станем для него жизненно важными людьми. Тогда он отдастся нам сам, с потрохами. Что и требуется. Такой опасный феномен надо контролировать хотя бы на психологическом уровне".

день восьмой

Тау Бесогон

Кошка появилась однажды ночью, до смерти напугав Йара и уронив на меня мерзкого дохлого поморника. Состоялась бурная перебранка, из коей я уяснил, что Йар как раз стремился избежать общения с Кошкой, дабы не заражать ее своим Проклятьем, и что Кошка, в свою очередь, плевала на то Проклятье с высокого дерева.

Прилепилась она к парню намертво. Будь это кто другой, я сказал бы: влюбилась. Но Кошка была деловита и строга, а мои подколки на эту тему игнорировала. Опека ее была, впрочем, ненавязчивой. Она просто была рядом и чего-то выжидала. Еще она приволокла пару дротиков — уверяла, что подарили (надеюсь, дарителей она при этом не прикокнула).

Держалась Кошка больше стороной, чтобы не пугать случайных встречных. Шастала по предгорьям, подшибая из пращи всякую дичь. Мы потом целиком запекали ее, то есть дичь, в глине. Вполне сносно.

Примерно тогда же Йар перестал вопить по ночам и просыпался теперь не с всхлипами и охами, а с упрямо сжатыми челюстями, в явной готовности вынести все, что угодно. Еще он завел привычку рассказывать Кошке "сказки", как он это называл. Мне сказок не полагалось, но одну я ненароком подслушал.

— Вот летел как-то, — вещал сказитель, — колдун тот по делам своим, и застигла его в небе буря страшная. И покуда сражался он с ураганом заклинаньями своими, занесло его в места чужие, далекие. И не удержался он у Зверя своего на спине, и упал с высоты в болото. Однако не потоп он, выбрался. И лег на твердой земле без сил, и полдюжь ден спал без просыпу. А об ту пору с хутора неподалеку хозяйка в лес пошла, по грибы. А колдун-то уж проснулся, и смекал, как бы ему обратно домой попасть, коли Зверь его летучий по небу убежал. Тут увидал колдун ту хозяйку с хутора, и понравилась она ему. И позвал он ее, и заговорил с нею ласково...

— Ф-фа! Глупая женщина-женщина! — возмутилась Кошка.

— Ну, дык... зачаровал он ее, колдун-то, — пояснил Йар. — Так вот. Зачаровал, значит, и спознался с нею, а после велел все забыть. После позвал Зверя своего и улетел восвояси. А хозяйка та прижила от колдуна сына. Да только не знала она, что сын-то колдунский, потому не помнила ведь ничего. Думала, мужнин. А еще — что Держителем отмеченный. Не понимала она, что в сыне просто кровь дурная, колдунская проявилась. И по незнанью своему, даже радовалась...

Итак, красный человек — это наш демонический папа... Ясно. Отсюда вытекало и следующее: Йар всерьез решил искать ведьму, чтоб помогла по своим ведьмовским связям найти беглого родителя. Более того, ведьма Йару требовалась беспременно чужеземная, темной масти (видимо, дабы быть более сродни папе-колдуну). Я поначалу смотрел на это скептически. Но оказался неправ. Чудеса случаются.

Поскольку прятаться теперь уже не имело смысла, мы старались заглянуть в каждую встречную деревушку, повсюду спрашивая про людей, занимающихся нечистым ремеслом. Кое-где нас посылали куда подальше, но чаще при виде пары ри у местных развязывался язык.

По мере того, как существование искомого персонажа подтверждалось, Йар делался все резвее. Позабыв застенчивость, он уже сам дотошно выпытывал у поселян новые и новые подробности. Персонаж все более обретал вещественность.

Ведьмак-то? А то! Люди бают, есть такой. Страшный, аки бес, прости Господи. И живет в пещере на горе высокой. А в логове-то у его диковин всяческих видимо-невидимо! Но только вот простому человеку туда ходу нету...

Да ни в какой он не в пещере. На кой ему? Оборотится жесткокрылом и летает себе. И каркает шибко гадко, так: гра-гра! Точно по покойнику. Не, кровь не сосет. Боимся? А че его бояться, мы уж привычные...

Ну, ясно дело, черный, что твоя сажа. Только никакой не ведьмак, а ведьма. Баба это, карга древняя. Ее за нечистые плутни отец Аиса проклял, вот с того и почернела. Ясно, в горах. Кто ж ее, чуму, в деревню пустит?..

Есть, есть колдун-чужанин. Одет по-бабьи, на рожу черный, как Наэ, а глазищи — во! Но, вроде, не шибко злой, даже вылечил тут одного, припадочного. Живет-то? А вон, вишь, гора, как рукавичка? Ее так и кличут: Рукавица. А рядом — Решето. Вот там и живет, ближе к Верхнему перевалу. Тама и тропка есть. Не, не спускается. Мы ему сами иногда хлебца носим, а в праздник — и яичек, поросеночка. Зачем? Да затем, чтоб и дале не спускался. На копья он нам тут?..

Кошка ворчала: "Кхадас! Неправильный шаман — много-много плохо!" Но не препятствовала. Она нагадала, что ведьмак почему-то важен для ее опекаемого, и нехотя смирилась. Йар же был как взведенная пружина: дай ему волю, помчался бы бегом, ни жрать, ни спать бы не стал, только б скорее.

день предюжный

Йар Проклятый

Вьются-кружатся люди у костра. Танец колдовской, бесовский. Не в себе они, зачарованы. Потому и визжат эдак истошно: "Ахессау!" Потому и лица помертвелые.

Вот и тень в пламени... Столько раз видал, а все не догадывался. К чему, дескать, сны эти? А вона к чему.

Вот выходит ОН, красный человек. Рисунок колдовской на груди. Лицо молодое, и не стареет вовсе. А волос седой.

Суровый, высокий, статный. И глаза. Черные. Черные же глаза у тебя!

Неужто и взаправду ты... отец мой?

Вона как. Значитца, эт' показывался ты мне. Так ведь? Дед сказывал, могут колдуны эдак-то: сны посылать, Знаки. Вот и ты меня сподобил. Знал, сталбыть, что сын у тебя есть. Вот и показывался. Проверял — испугаюсь аль нет...

джарад Ние Меари

Расчет был верен: подброшенная Объекту N1 "догадка" стала той искрой, что запаляет всю поленницу. Недостающий кусочек занял свое место, и дальше Объект принялся домысливать сам.

Теперь только ждать.

Наади Без-Прозвища я отпустил на пару дней проведать домашних. Сейчас там хозяйничает его свояченица, но беда в том, что личины, "надетые" Наади на детей, недолговечны, а если свояченица вдруг узрит вместо рыженьких герских карапузов — черномазых бесенят...

В общем, Наади так и придется мотаться туда-сюда, раз уж хватило ума обзавестись такой оравой. А от Упрямицы толку мало...

Так не хватает рабочих рук! Я выучил столько народу, а в итоге остался на старости лет с двумя бестолочами. А самые талантливые, лучшие...

Узна Красавчик, вертопрах и гордец, но какой был талант! А Амату Молчун? Любые вероятности высчитывал слёту, в уме, до тысячной доли. А Виари, а Бахша, а Долговязая Рат? Какие были математики... м-м...

Впрочем, и из Наади Без-Прозвища вышел бы толк (в своей области) — если бы джарад Асари не свихнулся так не вовремя...

А Зару Любимец? Вот о ком жалею больше всех: ведь его-то я вывел, думал, что спас... Мой Зару... Феномен! Дурак полнейший, но — самородок. Спонтанный Транс, видение аур, телепатия; а главное — прирожденный мнемонист, как и я сам. Мой преемник, моя надежда... Чертов безмозглый кретин, ну разве Наади не объяснял тебе, что В РИЕ НЕЛЬЗЯ ПИТЬ СЫРУЮ ВОДУ?.. О, Зару! Его тело приняло почти стольких же подселенцев, сколько и мое, его мозг вмещал уже больше половины моих знаний. Он был бы "резервной копией". Но он умер на рийской границе в жару и бреду, и мне не оставалось иного кроме как принять его самого и всех, кто был в нем. Во мне и теперь горит его лихорадочный жар...

А Шону Чудак? Единственный, кто пришел в ученичество уже зрелым ученым. Доктор обществознания и истории, прославившийся своими скандальными публичными лекциями. О, он был знаменитостью! Шону высказывал очень странные (и близкие нашим) идеи. Откуда он мог это взять, ничего не зная о Трансе?.. Наши всё приглядывались к нему, сомневались, и лишь меня хватило на то, чтобы пойти и напрямую предложить ему стать одним из Предвестников...

Я был тогда одержим этим: охотой за паранормами. Любыми, даже заведомо не годными для нашей работы — лишь бы способности не пропали зря. Из жадности — иначе и не скажешь — взял и Упрямицу, и Наади, всех подряд. Коллекция. Паноптикум. Коллеги посмеивались: никто у нас не видел применения подобным "нестандартным" талантам. И лишь немногие мыслили шире: ведь это — кусочки головоломки, тайного кода, который, если собрать его целиком, можно попытаться расшифровать.

Что мы знаем о магах древности? Что Школ было несколько, восемь или девять. Ныне остался лишь крохотный осколок одной из них, школы Магии Судьбы — мы, Предвестники. Но что же остальные? Были это разные грани единого магического дара? Или — исходно разные типы способностей? У Упрямицы началось со спонтанного тепловидения, сейчас она способна воспринимать (и немного — управлять) и другими видами энергии. Что это — аномалия? Или — задатки легендарной Боевой Магии, и маги, повелевающие молниями, вовсе не вымысел? Дар Наади определили, как "глубинную телепатию", нечто сродни гипнозу — феномен редкий и малоизученный. Отлично. Ну, а если бы мы умели развить это как следует?.. А что могло бы выйти из человека, видящего внутренние органы? Или — способного произвольно ускорять и замедлять химические процессы в своем организме?..

Это было уже после того, как я перерыл все загашники легендарной библиотеки Восьми Солнц. Я разогнал свой мозг до немыслимой скорости, я перемалывал книги тысячами, угробив на поиски лучшие годы молодости. Я искал хоть крупицу, хоть намёк... Без толку. Ни среди уцелевших древнешаарских книг, ни в более поздних отсылках не нашлось ничего путного. Астрономия, дурацкие календарные прогнозы, и так давно известные — и ни слова о скрытых возможностях человеческого разума, о древних магических практиках. Всё утрачено. Или — умышленно вымарано.

Значит, придется начинать с нуля.

Наступали паршивые времена: запретили частные "школы философии", где хоть немного, но учили иному мышлению, Трансу; я сам, как и многие из наших, был выпускником такой школы. За попытки исследовать (и применять) экстрасенсорные феномены еще не сажали, но уже сурово порицали, считая подобный "мистицизм" лженаучным и вредным. Мы лишились возможности хоть как-то сотрудничать с официальной наукой. Нам буквально пережимали горло... Но именно тогда у Школы, казалось, появился шанс для рывка, для кардинального обновления. Всё или ничего! И сперва я даже верил в это...

О, как я убеждал их тогда! Как распинался: коллеги, час настал, нам пора открыться, "выйти в народ"! Всем. Разом. Продемонстрировать наглядно, что мы умеем. Пусть сперва нас станут высмеивать, называть фокусниками. Людям нужна наглядность. Увидят, пощупают, убедятся, а следом — поверят! Захотят перенять! Я готов был выступать сам, но мне никто не дал бы аудитории. С какой стати? Для официальной науки я был никем: бывший подающий надежды математик, тронувшийся умом и теперь тихо корпящий в своей библиотеке... Я — нет, но другие, многие — могли!..

Но мертвое не обновится. Школа Предвестников давно выродилась в пустой культ. Догма. Болото. "Мы лишь хранители", — с идиотским смирением твердили мои коллеги. Но для кого, для каких отдаленных поколений должны мы хранить это даже не знание — жалкие огрызки сакрального знания, что дошли до нас? А эти вечные оглядки на прошлое, на "великих магов древности"! Но чем же так неповторимо велики были наши предшественники, что их открытия не могут быть сделаны заново? Нами. Сейчас. Ведь завтра может быть поздно!

И я делал, что мог. Я спешил. Психика паранормов — хрупка, такому человеку очень легко увериться, что он просто болен, и сдаться в руки нашей, с позволения сказать, медицине — и тогда все. Значит, нужно успеть перехватить, объяснить, что с ними происходит. Эти люди были подарком судьбы: научить Трансу взрослого человека крайне сложно, а вот если способность развилась спонтанно... И я искал их, помогал сберечь, развить свой дар. Я учил их и сам учился у них, осваивая прежде незнакомые Предвестникам практики: видение аур, наведение галлюцинаций и личин, внушение. Тогда я и помыслить не мог, что эти навыки мне скоро пригодятся, я лишь собирал свою головоломку и проверял гипотезу об универсальности способностей.

Толком проверить не успел, но скорее все же — нет, не универсальны. Это мой мозг, в силу своей аномальности, "всеяден", и я, пусть кое-как, могу освоить все, что угодно.

У Шону-Чудака, кстати, были свои догадки. Он тогда очень увлекся айсарейской теорией Рафасса — Пути души. Чисто религиозная концепция, но в ней было и рациональное зерно: их "типология душ". Три "ветви": Воли, Разума и Чувства. Если предположить, что у людей разных "типов" и Транс проявляется различно, это кое-что объясняет...

О, Шону!.. По хорошему счету, он не был моим учеником — он вообще был сам по себе — но он был моим открытием. И, безусловно, гением. Его не понимали даже у нас. Он не пользовался математическими операциями и уравнениями и предвещал на чистой интуиции, на "озарениях", как дикарский шаман. Причем — всегда безошибочно. Но ему было мало этого, он стремился уловить нечто большее, самоё Судьбу. И уловил. И пришел к выводу, что мы прем против нее, что общество наше больно и уродливо — коль скоро не дает человеку возможности раскрыться в полной мере. Он верил, что к Трансу способен каждый, что это знание должно быть общедоступно, и запрещать его — суть преступление против человечества. Он так наивно верил в людей, чуть ли не в торжество добра...

Ты ошибся эпохой, Шону. А мы промахнулись с расчетами. Я — на месяц или два. А ад-джарад Ишди, наш глава и мой учитель — на несколько десятков лет. Он знал, конечно, не мог не знать, что катастрофа неизбежна. То, что Школа в своем нынешнем виде обречена, знали все, но никто почему-то не спешил шевелиться. Ишди был убежден, что все свершился много позже, и бежать от репрессий придется не нам, а уже следующему поколению Предвестников. Забавно, но как раз тогда кто-то из отщепенцев ("гадателей", как мы их называли) предсказал, что в ближайший год стоящего стервятника библиотека Восьми Солнц будет уничтожена пожаром, а все (или почти все) Предвестники погибнут. Ад-джарад Ишди это, конечно, и комментарием не удостоил ("гадателей" наши не жаловали), меня же лишь пожурил за "излишнюю мнительность"... Впрочем, скорее всего, правы были обе стороны: где-то в судьбе Школы возникла "вилка", равновероятные альтернативы развития событий.

Факт в том, что никто из нас не смог точно предсказать, что именно подтолкнет Школу к пропасти, и каков будет исход для нас самих.

Подтолкнул человек. Но не Шону-Чудак — да, незадолго до своей гибели он выступал слишком уж рьяно и смело, но, когда его прищучили, настало как раз затишье... Нет. Другое. Кто-то другой. Власти не сделали ни одного ложного шага. Они знали все: адреса, имена, явки, места тайных собраний. Кто-то предал нас. Кто-то из той кучки безумцев, что, как и я, готовы были пожертвовать всем ради Истины, изменил своей цели.

А исход был самый ужасный. Год спустя, уже добежав почти до края света, уже зная, что все мои друзья мертвы, уже потеряв Зару, уже начав сам тихо подыхать от принятых подселенцев, я с колотьем в сердце произвел расчет, результата которого так страшился. Это был крах. Выжили, физически выжили, лишь несколько младших Предвестников и учеников. Все равно, что ничего: им промыли мозги и отправили добывать соль для родной страны... Я остался один. Один! Совершенно больной, с сотнями тысяч книг в мозгах, с целой оравой подселенцев, которые меня медленно убивали, и с двумя недо-учениками...

Может, так в свое время погибли и маги древности? По-идиотски...

Они все подставились.

Бежать нужно было сразу, дорогие коллеги. Не мудрить, не прозревать высшие промыслы, а просто бежать. Я ведь смог! Но ад-джарад Ишди был убежденный фаталист... Кое-кто из наших считал, что Ишди сам все и запалил: пересчитал кривую, понял, что все пропало, и решил сделать эдакий жест. Чушь и глупость. Что понял ошибку и покончил с собой — да, верю, мог. Но Ишди никогда бы не поджег свою святыню, оплот знания. Никогда. Для любого библиотекаря книги священны...

Он ушел безвозвратно. Я не успел его принять. А если и успел кто другой, что сомнительно, то это кто-то из людей джарада Няо, причем не из тех, кто во мне, а значит — тот, кто давно канул в Наэрд (16).

Впрочем, вряд ли и пытались. Эту тему наши всегда как-то обходили стороной, опытов с полным переселением прежде не проводилось — иначе я бы знал, во что ввязываюсь...

Что ж, ад-джа, возможно, для тебя это и был наилучший исход. Что бы ты сказал, великий и мудрый Ишди, услыхав, какой грязью поливают нашу Школу, и как уличные выкликалы величают тебя "паленым гадателем"?..

Это случилось как раз перед Новым годом, незадолго до начала арестов. Ордера уже были выписаны, но у нас еще был шанс! О, как я метался тогда! Наплевав на конспирацию, вламывался к ним в дом, отыскивал на службе. Я твердил: "Коллеги, очнитесь! Надо бежать! Вас же просто перебьют, неужели вы не понимаете?" Но они шли, как овцы на бойню. Предвестники принципиально не противятся судьбе. Таково уж наше кредо, Батр (17) его задери...

Молчи, совесть, молчи, не тревожь мне печенку. Зачем теперь вспоминать, что моим ученическим прозвищем было Акхасаури — речная придонная рыбешка, что зарывается в ил при малейшей опасности. Дело не в страхе — просто я не выношу бесполезности. Глупо, бессмысленно взять и сдохнуть, когда ты еще можешь принести пользу. В общем, я увел, кого смог, а прочие сами подписали себе приговор.

Настал год стоящего Стервятника, гневный. Дисгармоничный год, в такой случаются самые гнусные сделки с судьбой, торжествует злорадство... И все сбылось. Школу Предвестников изничтожили на корню. В считанные дни арестовали всех, подчистую. Держали в одиночках, в каменных мешках. Допрашивали под препаратами, многих пытали. Не знаю, зачем. ЧТО они надеялись выпытать... Я тогда уже был в бегах, успел принять лишь нескольких, с кем имел прочный контакт, и покинул страну. Джарад Няо с учениками бежал тоже, но его поймали почти сразу. Джарад Бахша почти выбрался, но — упрямый глупец! — повел людей в Тайко и погубил всех. А мы вчетвером укрылись в Рие. Долго здесь оставаться было нельзя, нас бы выследили, плюс у меня была четкая цель: "факторы хаоса". Ближе был тот, что в землях красноволосых варваров, в Герии. Мы двинулись туда. Уже почти на границе Зару Любимец заболел и умер. Я принял его и всех, кто был в нем, и сам превратился в полутруп. Но мы шли дальше. Теперь мы уже точно знали, что нас, Предвестников, осталось всего трое...

И надо же было принести такие жертвы, пешком прошагать полмира, чтобы в итоге попасть в горы, проклятое место. Что ж, невежество обходится дорого...

Варвары используют горы как естественную резервацию: силой гонят туда всех, кто им не нравится. Нас тоже проводили с собаками до отрогов Илард, и... Смешно сказать, но первые пару дней мы сидели на вершине почти голой скалы и обреченно ждали, даже почти чувствовали роковые симптомы. Как все же сильны предрассудки...

Мы нашли пещеру, вернее систему пещер, потихоньку обжились. Предвестнику не нужны ни приборы, ни книги, ни реактивы. Лишь дощечка для записей (и то необязательно) да собственные мозги. С собой мы привезли только кое-какие медикаменты, понимая, что у варваров достать их будет негде. Климат тут мягкий, кое-что из эндемичной растительности пригодно в пищу, много лекарственных трав. Здесь действительно особый, целебный воздух, и вода с ледников чиста, как дистиллят.

Местные быстро прознали про наше убежище. Полагаю, это не те, что травили нас собаками, они и выглядят иначе. Нас побаиваются, но иногда все же приносят больных детей, калек, припадочных. Мы делаем для них, что можем. Когда Наади элементарным внушением снял у одной женщины истерический паралич, варвары сочли это чудом. Геры верят, что "колдун с горы" исцеляет мановением руки. Они по-своему милые люди. Называют нас "колдун", точнее "ведьмак", почему-то в единственном числе — вероятно, не отличают нас троих друг от друга. Приносят нам "жертвы", то есть подношения в виде продуктов, что весьма нелишне. Наади, который очень любит теперь расхаживать под личиной среди герского населения, утверждает, что "ведьмак" стал местной знаменитостью.

Я постепенно претерпелся к тому, чем наградили меня подселенцы. Это паршивая жизнь, очень паршивая, но мало ли стариков живут в постоянной боли? Лекарства помогают мало. Когда становится невмоготу, я курю кхашар. Когда не помогает и это, я выстраиваю прогнозную кривую: вот, смотри, новая Школа. Здесь. Скоро. Вот так, или вот так, или так. А такого исхода, где ты сдох, и этого не случилось, — просто нет. Значит, и говорить не о чем.

день дюжь-второй

Тау Бесогон

Мы лезли по каменистой дороге все выше в гору, по ходу обсуждая дальнейший план действий. Йар полагал, что нам с Кошкой пора уже оставить его Пути егойному и уматывать. Он-де отдастся в лапы ведьмаку, и пусть тот что хошь делает, но подсобит разобраться с папой-колдуном, а нам тут лиха пытать неча. Кошка сии упаднические речи просто игнорировала, я же пытался убедить Йара, что непременно должен сопроводить его хотя бы как толмач — ведь ведмак-то чужеземный, э?

Впрочем, у меня были и свои резоны. Во-первых, я был почти уверен, что мы столкнемся с банальным шарлатаном, каких полно на каждой ярмарке, и для коих наш легковерный деревенщина — легкая добыча. Во-вторых, было любопытно поглядеть на живого "мага" (в колдовство я не верю, если что).

Но главной причиной было мое собственное малодушие. Из дому-то я вылетел, как угорелый, но куража хватило ненадолго. Меня как-то все меньше прельщали те блага, что предлагала армейская служба вольнонаемному обалдую с улицы. Тяготы, грязь, адский труд. Кровь. Нет, я уверен, что убить при необходимости смогу. И смерти я не боюсь. Но как-то это... скучновато. Опять же, ладно, убьют, а если калекой останусь, как мастер Лаао?.. Опять же, куда тут Путь Пророка, полет души, все такое?.. В общем, я тупо не знал, куда себя девать. Я получил, наконец, свою долбаную свободу. Никто не оценивал, не гнобил, не хмыкал в спину... И это было здорово, но дальше-то что?..

Я прислушивался к себе, но ощущал лишь смутное желание вольно течь, куда течется. А там уж само вынесет.

Тугодум Йар, неспешно переварив мои доводы, наконец, выдал свой вердикт:

— Ладныть. Так думаю: коли уж на нас обоих отметина эта Наэва, видно на то воля Вышних. Хоть ты и не колдунский сын, но и тебе, видать, терять особо неча...

Я проглотил смешок, подержал внутри, но не утерпел и расхохотался.

— Чего регочешь? — надулся Йар. — Сурьезные ж вещи!

— Йарушка, — мне захотелось снисходительно погладить его по голове. — Как, по-твоему, соотносятся Наэ и Вышние?

— Э-э... — смутился он. — Как относятся? Никак. Наэ — он и есть Наэ, Нечестивец. А Вышние — они судьбы людские вершат. Вот.

— Вышние — это божественная чета, — терпеливо разъяснил я. — Ларавие, Супруги Крылатые. Лар — "крыло", авие — "пара".

— Ну?

— Ну. Супруг — это Рао Белокрылый, то есть день. А благоверная его — Чернокрылая Наи, ночь. И весь наш мир является песней их божественной любви.

— Как это? — опешил Йар.

— Так. Они поют друг другу, и из этого создается ткань бытия. Ну, все вокруг.

— Чего городишь-то? Наэ... баба?..

— Угу. Богиня. Добрая. Это религия всех арратов, и веруанцев в частности.

— Веруанцы в это верят? — поразился Йар.

— Еще как. Считают, что Ларавие разъезжают по небеси на божественной колеснице. И ход той колесницы задает течение времени и весь круговорот мироздания.

— Круговоро-от.

— Ты хоть в курсе, что все вот эти описания Рафассов, то есть Путей, построены на метафоре колеса? — воодушевился я. — Большинство людей — Воин, Ремесленник и Знахарь — это Обод колеса. Они только начали свой Путь, и в жизни их много суетного. Крутятся больше всех, понимаешь?

— Это того Колеса, что от колесницы Вышних? — уточнил Йар.

— Хм-м... ну... Это же метафора, образ... — я решил не вдаваться в тонкости. — Спицы колеса — это Лорд, Бард и Наставник. Их уже жизнь так не мотает, но Путь у них сложнее, поскольку они уже сами "крутят" других людей.

— Крутят. Ага.

— А Ось, это уже совсем близко к Богами. Такие люди — Страж, Пророк и Мудрец — как бы уже вне общества, законов людских. Ими напрямую божий промысел управляет.

— А чего они-то делают?

Йар взирал на небо, словно ожидал увидеть там божественную колымагу.

— Я сам плоховато понимаю, — признался я. — Страж, он вроде как стережет этот мир, и подправляет миропорядок, если что не так пойдет. Мудрец знает, как все в мире устроено и задает ему... смысл, что ли. А Пророк — просто чувствует, как оно все должно быть, как было задумано... Веруанец, кстати, считал, что я — Пророк по Пути...

— Трепач ты, — Йар в сердцах плюнул и ускорил шаг.

За беседой о высоком мы миновали плоскогорье, двухколейка вильнула вниз, в долину, и к перевалу вела уже просто тропа. Мы поглядывали на раздвоенную вершину Рукавицы, которую отсекало от наш ущельем, и на ноздреватое, как морская губка, Решето. Где-то там, на верхотуре, и долженствовал обретаться ведьмак.

Мы вступили в ущелье. Растительность заметно поредела, сплошь охряные скальные разломы. Дорога все сужалась, каменные выступы неприятно теснили с обеих сторон, где-то сбоку журчала речушка. Потом нарисовалась небольшая площадка перед очередным сужением, напоминающим своеобразные ворота. Рядом был обустроен настил из веток. На настиле помещались жертвы-дары: кадушка с какими-то ягодами, каравай, корзина с яйцами.

— Задабривают чертей-то, — заметил я.

Но Йар только насупился: не сознаешь, мол, торжественности момента.

За "воротами" простирался открытый, продуваемый всеми ветрами склон со смутно угадывающейся тропкой. На осыпи росли корявые кусточки, какие-то тщедушные цветочки, лишайники. Наверху виднелась верхушка скалы с множеством черных норок. Вот и логово.

Йар закинул мешок подальше за спину и, не оглядываясь, решительно зашуршал вверх. Я мешкал в нерешительности. Тут Кошка достала из поясной сумки свой гадальный камень, подбросила-поймала раз, другой, третий. Изрекла:

— Кошка здесь ждать будет, так. Отец-Духов идет с Человеком-Неба, — посмотрела на меня выразительно. — Так надо. Иди к шаману. А Кошке надо ждать, так.

Толково придумала... Я вздохнул и полез вслед за Йаром.

Тот момент, когда скучная осыпь с пещерками наверху закончились, и началась чертовщина, я упустил. Просто началось — и всё.

Неприятно узкий проход в скале, так что боком еле протиснуться, а сразу за ним — высокая каменная галерея. Вверх взмывают каменные колонны, выщербленные, древние. Громадные соляные наросты на полу и такие же сосульки, точно зубья — под сводами. И хочется ступать тихо-тихо. Жутковато лишний раз тревожить это навеки застывшее великолепие. Но эхо разносится как в огромной трубе. И своды дрожат, и меркнет дневной свет. Но вот уж и пещера, просторная, округлая. Стены сочатся влагой. Под потолок уходит множество причудливых сооружений: тут полки с пропыленными фолиантами, и алхимические сосуды, странные переплетения палочек и трубок утягиваются невесть куда, в темноту; жуткие безглазые маски, и фигурки языческих идолов, и ряды банок со снадобьями. В центре горит огонь, над ним, на треножнике в виде литых великаньих ступней высится огромный чан, где поваривается мутно-пунцовое зелье, источая удушающе-сладкий смрад. И жижа эта кажется липкой и вязкой, как патока, а пузырьки на поверхности подолгу дуются и лопаются с сочным чавком. А мне и гадко, и словно что-то тянет подойти, заглянуть в котел. Но нет — отворачиваюсь. Я смотрю, как в хрустальном сосуде вьются синие нитки молний. Неожиданно накатывает лень, и каждое движение — словно сквозь сон, и вязнет, и тянется время... Вдруг мысль: а куда же девается дым от огня, что под чаном, ведь потолок — сплошной...

И тут же все становится плоским, как картинка. Дрогнуло, смазалось, пропало.

Мы с Йаром стоим в убогой пещерке, не больше монашеской кельи. Здесь — простенький самодельный стол, две лавки и маленькая полка с книгами, и воняет какой-то лекарской травой. На столе — исчирканные мелом писчие дощечки, медная кружка, трубка, огниво и кисет. За столом сидит сухонький старичок-соттрианин, с таким же иссохшим, словно прогоревшая головешка, лицом, большую часть которого составляют круглые желтые глазищи. Рядом стоит второй соттрианин, помоложе, в длинном сером балахоне.

— Добро пожаловали, — старикашка скрипуче усмехается. — Быстро догадали, что все — неправда. Хорошо.

— Джатак арта, — здороваюсь я по-соттриански, но на этом мой словарный запас иссякает.

Йар, опомнившись, кланяется и принимается излагать свою просьбу. Сушеный дедок приглашающе кивает на лавку, а сам принимается неспешно раскуривать трубку. Пальцы его — черные, тонкие — похожи на цепкие паучьи лапки. Тянет сладковатым дымком... Йар плюхается за стол, прижимая к груди мешок, и все продолжает что-то с жаром объяснять... А мне вдруг становится резко не по себе и хочется бежать отсюда сломя голову...

Я еще слышу, как Йар сдержанно покашливает, как скрипучий голос старика тянет:

— Отец зовет тебя, верно. Помочь можно...

Я еще успеваю понять, что дурею, еще хочу крикнуть: "Это ловушка! Бежим!"

Но я уже уплываю. Улетаю. Я сажусь с ними рядом. Мне так хорошо, так хочется дружеского участия. Я встречаюсь взглядом с Йаром. В его глазах пустота, и я с радостью ныряю в нее...

Наэро Имм-Ас-Ар

Вы только не подумайте, что я такой уж тщеславный. Вовсе нет. Просто обидно, когда стараешься тут, блин, из Формы вон лезешь, а тобой потом детей пугают... Да я и божество-то свойское. Не надо мне чтоб челом, там, били, жертвы чтоб всякие. Прогрессор я.

Чего такое? Ща объясню.

Вообще богов — куча. И вам до нас, понятно, дела нет. Думаете, муравьям в муравейнике есть дело до грибников, которые шляются по лесу? Не-а. Более того, им равно не будет дела и до... ну, не знаю, генного инженера, который их вывел или... На каком у вас, кстати, этапе научно-технисский прогресс? А, ну тогда: клонировал. У муравьев свои заботы. А вот для генного инженера его творения как раз — суперважная вещь, он с ними цацкается, переживает. Ну так вот, с богами примерно та же фигня.

Лично я свято уверен, что ген-инженеру, то есть богу, смысла нет ждать, что муравьи будут к нему как-то по-особому относиться. Он их создал, чтобы они просто были, жили своей жизнью — а не офигевали от благоговения перед творцом. Ну, верования какие-то в мире должны быть, на Вере мироздание держится. Если совсем все напрочь про создателя забудут — хрень получится. Но эт' редко бывает.

А вот некоторым особо самовлюбленным богам подавай рабское служение сотворенных существ. Зацените цитату: "Между богом и смертным априори существует гигантская пропасть. И ни та, ни другая сторона не должны про эту пропасть забывать". Улавливаете? Вот. Это — Абсолютисты, от "абсолютного" превосходства творца над творениями. Мы их зовем "Консервами". Во-первых, потому, что они консервативны во взглядах, а во-вторых, потому, что они консервируют развитие мира, жестко его контролируя и не давая людям выходить за грань убогого подчиненного существования.

А мы, значит, Прогрессоры. Мы считаем, что не фиг постоянно пенять своим креатурам, что они, дескать, должны нас чтить и знать свое место. При небольшой помощи свыше люди, по идее, и сами могут доразвиться до почти божественного уровня. Ну, или полубожественного. Мы стараемся быть поближе к народу. Частенько спускаемся в свои миры, а то и вовсе воплощаемся и проживаем человеческую жизнь, чтобы прочувствовать, каково живется нашим креатурам. (Абсолютист-то в жизни на свою планету чистой ножкой не ступит.) В общем, Консервы называют нас Развивальщиками, Популистами и Панибратиками — впрочем, последнее еще ничего, поскольку хотя бы уржачно.

И еще: Консервы уверены, что боги вечны по определению. Мы же честно говорим: а никто этого, иззните, доподлинно не знает. Мы вот, например, Второе Поколение, типа дети Старых Богов. (А может, и не второе, а третье или миллион двадцать пятое — хрен знает.) Известно, что Старые Боги в какой-то момент просто взяли и канули невесть куда. И появились мы. То есть, стали появляться, я вот, например, младше некоторых из наших. У Консервов, понятно, есть куча умных объяснений. Вроде того, что мы и есть те же Боги-Родители, только обновившиеся, отбросившие прежнюю память. Или — как-то хитро переструктурировавшиеся, перемешавшиеся друг с другом. По мне, так это притягивание за уши. Не знаешь, так и скажи: не знаю. Тайна покрытая мраком. И нечего мудрить.

Но есть среди богов еще и некие неопределенные личности. Называют себя Центристами, читай: Нашим-вашим. Это наблюдатели, невмешатели, радетели за чистоту эксперимента. Если они и сляпают какой-нибудь мирок, то будут сидеть и любоваться на него. Фиксировать всякие данные, тенденции развития. Если в мире война идет или еще какая дрянь — они пальцем не шевельнут. Но и порядки свои (всякую, там, кару господню) тоже не станут устанавливать.

Да, есть еще Совет. Несколько Старых Богов, которые сидят в сторонке и при необходимости выступают в качестве арбитров в склоках между молодежью. На экзистенциальные вопросы Абсолютистов Совет не отвечает, кстати. Мы их вообще, так сказать, не видим, не слышим, только призываем нас рассудить, и получаем в ответ никие символические "постановления".

Теперь собственно наша драматическая история.

Вообразите себе: некий слюнтяистый Центрист обожает лидершу движения Прогрессоров. Обожает тихо и вяло. Лидерша бьется с Абсолютистами, те поливают ее... критикой. Идет драка за старые миры, созданные Старыми Богами и оставшиеся без надзора. Идут споры по поводу миров, дошедших до кризиса. Обычные божественные тёрки.

Доспориваются до того, что надо бы заключить некий договор об избегании каждой стороной крайностей. Если наши ловят Консерва на слишком крутом геноциде в его мире, то могут прищучить его через Совет. Если Консервы ловят Прогрессора на разгильдяйстве в его мире — то же. Консервов больше, они нахрапистые. Наших давят. Центристы молчат.

Но договор есть договор. На каких условиях примут, на таких и будет действовать. Пока не возникнет такой прецедент, что договор придется пересматривать. Как не смешно, но боги тоже любят решать все большинством голосов. Нас меньше, поэтому дорог каждый лишний голос. Наша лидерша (сестра моя, кстати), приходит к Центристам, просит их немножко сдвинуться с нейтралитета. Просит того господина, который к ней неровно дышит. Но не потому, что он дышит, конечно, а потому что он и сам малость ближе к прогрессорству. И еще потому что он тоже наш с нею брат. (И не надо мне, блин, ржать тут про инцест и все такое! Мы не биологические существа.) Так вот. Сестренка просит, и брат-Центрист говорит: мда-мда.

Последний тур обсуждения. Спрашивают всех поименно. Консервы стоят стеной. Я, ясно, распинаюсь так, что меня грозятся удалить с обсуждения. Потом встает наш влюбленный господин и... начинает жевать сопли. Ну, и единомышленники его — туда же. В результате договор принимается на очень невыгодных для нас условиях. Абсолютисты протаскивают обязательное существование в мире хотя бы одной традиционной религии (ну, где есть бог-создатель, рай/ад, а человек — суть жалкий червь). Протаскивают лимит на количество разумных рас, живущих в одном мире (в зависимости от размера планеты). И так далее.

Что делает наша лидерша? Она не ругается. (Ругаюсь я и еще несколько наших, кто позадиристей.) А она говорит: ну и ладно, боги-над-богами с вами. Творите, контролируйте, а мне все это надоело и... Пшик! Ну, в общем, нет ее здесь больше. Исчезла.

А что же наш славный Центрист? Но плачет и угрызается и снова плачет. Пока не приходит его младший брат и не говорит: чего толку сидеть и страдать? Вот вернется она — а ты такой же слизняк, как и был. Переходи в наш лагерь, доказывай нашу правоту. Создай, наконец, тот самый ПРЕЦЕДЕНТ, чтобы Договор можно было пересмотреть уже на наших условиях. Она вернется — а всё зашибись, и ты уж молоток. Ну, а че? Ну, а вдруг? Вдруг она... ну, зависает где-нибудь, а тут вот и решит обратно в богини податься? Мы ж ничего не знаем: где она, что. А?

Тогда наш Центрист, утерев божественный лик, тащится за братом на планетку, ни хрена, правда, брату не помогает, но зато создает офигительную расу существ, сходу метящих в полубоги. (Если дело выгорит — может получиться такой ПРЕЦЕДЕНТИЩЕ, что уй-уй!)

Узнаете господина? Вот.

А суть-то в чем?

Всех тварей на этой планетке создал ваш покорный слуга. Он же, извините, создал людей, заложил основы всех культур и религий, дал базовые научные знания, чтоб развивались порезвей. И он же себе на горе написал исходный вариант Книги Книг. Ежу было понятно, что люди в ней ни строчки целой не оставят и будут переиначивать сообразно политической необходимости. Да и ладно бы. Он, бог тот, никакой благодарности от своих креатур и не ждал. Но, согласитесь, он таки имеет право несколько обижаться, когда читает в сем сакральном тексте следующее:

"Но не видел Рао в благости своей, что хитер и подл Наэ, что имеет он вид Птицы Черной. И позавидовал Наэ величию брата своего и научил он людей пороку и всяческой скверне, так что стали люди с тех пор грешны. И за то повержен был Наэ со Свода небесного наземь, а оттуда в Долину Хаоса. И заточен там навеки.

Но осталось в мире тень крыла Птицы Черной. И зовем мы ту тень злом. И все зло то — от Наэ. Все болезни, и войны, и беды — от Наэ. Вся греховность людская — от Наэ. Поелику есть он противник законов божеских и всякого порядка. Оттого зовем мы его Нечистый, и Сокрушитель, и Разрушитель замысла Божия.

Подточенный злом, пошатнулся Господень мир. И встал тогда Рао Белокрылый, и воздел руки, и принял свод небесный, и держать его будет так во веки веков. Потому зовем мы его Держителем..."

Ну и так далее. А братца Раомо даже очень позабавило, как это люди так здорово перекрутили всю мифологию. Дескать, зашибись, какой вышел коэффициент искажения! Блин! Да разрази меня я сам!

Но мы-то с вами знаем, как было дело. Так что не надо ля-ля про то, кто из нас Создатель. Так, если по-честному.

Йар Проклятый

Так вместе и тащимся. Тау-бедолагу никак не отвадить. Говорит: любопытно, забавно. Вона оно, Проклятье Араухи-то! Несет его бес невесть куда, а все хаханьки... А Кошку и подавно дымным ведром не выкуришь. И чего, она ко мне прицепилася? Чего себе навыдумала? Знай, выспрашивает да в лицо засматривает, кабыть Знак какой во мне ищет. А во мне один Знак: беда.

Давеча сидел, ковырялся палкой по песку и мимодумно рисунок тот начертил, что на груди у... отца. Кошка как его увидала — ажно с лица помертвела.

— Чего, — говорю, — он значит-то?

Она башкой мотает:

— Кошка не знает. Ничего не значит! — А сама ну его скорей затирать. — Фу! Кхадас! Человек-Неба пусть... не рисует больше. Это... на враге видел?

— Ну... да. На красном человеке.

Не стал уж ей говорить, кто он есть, красный человек. Сказки про колдуна сказывал, да — особняком, навроде, о разных людях речь. Сам не знаю, почему. Не могу пока об том ни с кем. Сам должен... разобраться.

Идем. Неприютно тут. Скалы, деревья крученные-порченые, лист серый. Ущельем идем узким. Неба, почитай, и не видать. Сумрачно. И воздух, ровно мука слежалая, аж першит... Недоброе место.

Хоть узнаю, наконец, за что меня прокляли, за что таким вот уродился. Каков был он, грех мой с прошлой жизни. В чем с Путя своротил, кого жизни решил безвинно, кого предал... Предал. Это верней всего. Такое — не прощается. Кого ж? Друга? Брата? Отца аль мать? Любимую? Аль вовсе стороннего, мне доверившегося?..

Да уж, оно самое. Ишь-ка, Проклятье крутит: и в новой жизни все то ж повторяю... Деда вот бросил... Всего ничего успел пожить, а уж в душу наплевал самому дорогому человеку...

А родители? Мать вона как в меня верила, сколь претерпела. А много она от меня добра видала? Сбежал, и поминай, как звали. А отец? Выходит, правильно он меня не любил-то. Корил, лупил, неродным считал. Как в воду глядел: не его я сын-то, бастрюк колдунский. И жизню ему, как есть, сломал. Не родись я — поди, и не пил бы, и в люди бы выбился. Он же с амбицией был, отец-то. И человек дельный, не свистун какой. На матери вон женился, не отказывался. Даже радовался: эка, старая уж баба, а понесла. За добрый знак почел. Ан все навыворот вышло: как мне святой отец во храм запретил входить, так всю семью и ославили, какое уж тут уваженье... И братьям та дурная слава тож много напортила: и в делах им от людей доверия нет, и не женятся никак — какая ж девка захочет в такую семью пойти­. Да уж, за дело били-корили, что и говорить...

Ох, видно, тяжек груз вины моей. И в новой жизни глаза у меня — чернее ночи, как душа предателя... Метина это просто. Чтоб видать сразу. Потому и людям доверять боюсь, что сам — гнилой. Такую дрянную душу эдак легко не отмолишь, задешево не отделаешься...

Скорей бы уж...

Лезем вверх. А внутри-то жжет — хоть вой. И ада не надо, ад внутре, в человеке самом, коль хоть крупица совести в нем осталась... Что ж я натворил-то такое?..

Вот и пещера. Заходим. В пещере той — не Ангел Божий с мечом карающим, не свитки с письменами огненными. Тут котлы здоровущие, а в них кости человечьи варятся. Жар-то сам собою пышет, ровно из-под земли. Запах нечисти, цветов колдовских, и сам дым тут иначе пахнет. Сосуды прозрачные, и шевелится в их чегой-то гадкое. Нетопыри да жесткокрылы кругом, под сводом. А по середке, на цепях толстых, свисает с потолка зверь летучий...

Да только... не так тут что-то. Сам не пойму... Будто неживое, не взаправду...

Вот уж и пропало.

А пещерка-то махонькая оказалась. Вот и колдуны, целых два. Одеты и впрямь чудно: мужики, а в платьях... Видал таких в городе. Черные, что твой уголь. И окуривают они нас горюч-травой. Дед сказывал: от того и воли, и розуму лишишься... Ну, да ляд с ним. Ты скажи только, мил человек, что мне делать с самим собою? Как вину свою избыть?..

Про отца моего ты, верно, уж знаешь. Он среди вас, колдунов, почитай главный будет... Чего ему надо-то от меня? Поди, чтоб таким же, как он, сделался?.. Так ты скажи ему: не бывать тому. Вот уж этого точно не будет, будь он хоть отец мне, хоть кто...

Чегой-то Тау хочет... Э! Не гляди на меня так своими глазищами этими... Мне сперва спросить на...

Раомо Имм-Ар

Наэро очень настаивал на том, чтобы я подробно изучил все разнообразие фауны.

— Ну что ты такой нелюбознательный — приставал он. — Прикольно получилось. Пойдем!

Для моих селекционных опытов мне вполне хватило древесной собаки. Я просто выбрал существо достаточно гармоничное и с наиболее развитым мозгом...

— Кстати, Наэро, почему "собака"? Раз ты используешь уже осмысленные понятия из ранее созданного мира, почему хотя бы не подобрать более близкий термин? Какая же это собака? Скорее похоже на медведя или... на росомаху.

— А че? — веселился Наэро.— Какая разница, на что похоже? По функции своей они — собаки. И по характеру тоже. Они лают, служат. Лапу задирают у столбика.

— Но территорию метят большинство животных, — возразил было я. — О! А это что за монстры?! Уж не хочешь ли ты сказать, что их используют в сельском хозяйстве?

— Еще как! И мясо у них вкусное. Для людей. Я Форму принимал, пробовал.

— Ты потреблял пищу биологическим путем? — ужаснулся я. — Наэро, это же просто неприлично!

— Да конечно, — фыркнул братец. — Мы же, боги, все такие, блин, духовные! Вот за это самое пижонство она тебя и...

— Так, не надо, — быстро прервал я. — Вот это вот — что?

— Свинка, — заулыбался Наэро.

— Свинья? — мне стало нехорошо. — Наэро, но это ведь рептилия!

— А вот и ни фига! Это звероящер! — хихикнул он. — Теплокровные-живородящие. И даже млекопитающие... кажется.

— Да, теперь вижу. Вон у того, что побольше, вроде вымя. Это, надо понимать, корова?

— Не, я решил, пусть будет лошадь.

— Почему лошадь?

— На ней землю пашут некоторые народы. Верхом ездят. Она ржет.

— Она хоть травоядная?

— Ну, не... Там желудки все эти противные... Они все, в общем-то всеядные.

— Хищная лошадь? Ну-ну. А чешуя-то зачем?

— А прикольно! Там под чешуйками еще волосы растут. Для тепла.

— А это что?

— Верблюд.

— Ну, хоть какое-то сходство... Горб...

— Эт' гребень, вообще-то.

— Зачем?

— Для красоты. А это — мамонт.

— Ну, хоть мамонт похож. Хотя... А слон тоже есть?

— А на фиг он?

Просто какой-то театр уродов!

— Наэро, — спросил я мягко. — Дорогой мой, ну почему ты так любишь всякие эти излишества, агрессивные детали? Все эти шипы, чешуя... когти эти ужасные у людей...

— Когти с зубьями ты сам еще маленькому народу оставил, — парировал он.

Это правда. Я хотел, чтобы мои атиу не были столь беззащитны перед природными факторами опасности...

— А зачем ты сделал людям такой тяжелый скелет?

— Чтоб сильные были, — сказал братец. — Все равно тут сила тяготения небольшая.

— Ну, а для чего ты хрящ вставил в половой орган? Он может функционировать совершенно по другому принципу.

— А, копьеносец! — гордо улыбнулся Наэро. — А че, круто! Зато у них никогда не будет импотенции. Встал, не встал — все равно. Он как палка.

— Это, кстати, и неоригинально. В твоем любимом мире такое уже существует.

— Ничего. Зато им трахаться — во как! — заверил Наэро. — Жалоб я пока не слыхал.

Детский сад! Впрочем, нет, этот повышенный интерес к эротическим аспектам скорее ассоциируется с пубертатом.

— Из этих же соображений — все твои эксперименты с сексуальностью у белой человеческой расы?

— Но ведь получилось же! — воскликнул Наэро. — В Льдистых землях и в Приморье все тетки — напрочь фригидные. И че? У них жесточайший матриархат, который ничем не собьешь. Даже в смешанных браках. Не я делал — само сложилось. И при этом — культ материнства. Класс!

— Угу. И рядом родственная же нация — но с поголовной гиперсексуальностью.

— Ну! Не, саверы и отты еще нечего, а вот геры — да! Ты бы видел, чего они в течку творят!

Я поморщился. Нет, все-таки совсем детство...

— А еще у них яйца бронебойные! — хвастался Наэро. — Вот твоему атиу дашь в пах — он все звезды пересчитает. А человеку — хоть бы что!

— Замечательно, — сказал я.

О боги-родители...

В лесу водились довольно миловидные существа, похожие на пуму. Побольше и помельче.

— А это ты как назвал? — поинтересовался я.

— Кошка. Есть древесная, есть степная. На них собаки охотятся.

— Ну хоть что-то совпадает... А это — гигинтский кузнечик?

— Не, эт' ящерица. Прыгун. Еще зайцы есть — они помохнатее.

— А это, видимо, хамелеон. Тоже гигантский...

Существо свесилось с ветки и воззрилось на нас с братом, поводя похожими на брови гребешками.

— Это шестирукий, — Наэро любовно огладил его по спине.

— Хм. А цвет он может менять?

— Нет! — возопил братец. — Как он поменяет, там же водоросли в коже!

— Так это — все, что осталось от твоих фотосинтетантов? А где крылья? Жабры?

— Снивелировались.

— Они хоть амфибии?

— А черт их знает, кто они. Сами куда-то развились, не понятно. Но вообще-то, у них врожденная водобоязнь.

— Бедные уродцы...

— Э! Ты... не надо так, — остерег меня Наэро. — Обидятся. Они очень ранимые.

— Обидятся? — я был поражен. — Они что — телепаты? Даже мысли богов слышат?

— Ну да. Суперх-разум-то не получился. Подох. Зато все от него набрали почуть. Стали продвинутые. Они — мои любимцы. Умнички. Любой детеныш может за секунду в уме логарифмическое уравнение пятой степени посчитать.

— Зачем?

Если бы у моей актуальной Формы были глаза, я бы их выпучил.

— Не знаю. Но — могут.

Мы продвигались дальше. Смотреть насекомых я отказался наотрез. Совершенно не выношу. Мимо нас как раз с шуршанием пронеслась какая-то гадость, наподобие большого жука с твердыми надкрыльями и крючковатым выростом на голове. "Жесткокрыл". Наэро упорно утверждал, что это — птица... Впрочем, остальные птицы, если не считать слишком часто встречающихся зубцов на клюве, были более-менее адекватные. Рыбы — тоже. Всех морских чудищ Наэро в приступе разочарования уничтожил.

— Так, а вот и пираньи, — констатировал я, видя как в реке маленькие твари обгладывают уже почти чистый остов. — Тебе так нравятся агрессивные существа?

— А че? Знаешь, как они прикольно кормятся? Прям как кислота: раз — и нету. Только это не рыбы. Это как раз — ящерицы.

— А почему плавники?

— Приспособились обратно к водной среде.

— Это — тоже звероящер?

— Да! Это скрипун. Очень хитрый зверь. Имитирует голоса и запахи любых животных, подманивает их и — ням! А его зато никто не может слопать, он под своего подделывается.

Злобный варан повел рылом, принюхался и вдруг вывел нежнейшую птичью трель.

— Он же переест всех животных в ареале! — испугался я.

— Не. Они размножаются очень редко, — важно заявил Наэро. — Раз лет в триста.

— Сколько же они живут?

— А сколько хотят. У них гена старения нету. Я хотел, чтобы было мифическое животное. Такая же хрень еще крылатая есть, но те что-то совсем уж плохо плодятся. Вымрут, наверно.

— Дракон! — догадался я.

— Точно. Ну? Как тебе мои креатуры?

— Великолепно, — заверил я кисло. — Но, я, пожалуй пойду-ка проведаю, как там мои атиу.

Лаира Эл-Ар

Я и прежде подозревала, что у Раомо неустойчивая психика. Чего стоит хотя бы его выходка на инициации 23330-TXR-4. Не оставляет сомнений тот факт, что допускать подобных субъектов до столь ответственной задачи, как акт Творения, по меньшей мере безрассудно. Я, впрочем, не в обиде на Раомо, он скорее достоин сожаления. Эти дикие всплески, нестабильность, утеря контроля... Да, он расстроен, он болен. Он явно не был подготовлен к подобному испытанию. О Наэро и вовсе речь не идет. Импульсивный, неуправляемый. А в довершение всего — чудовищно инфантилен. Без Раомо ему, вероятнее всего, и не дали бы лицензии на колонизацию. В любом случае ее давать не стоило бы... Но что сделано, то сделано. О, с Наэро работы еще непочатый край. Но — позже.

Я, как Бог-Наблюдатель, не считаю правомерным вмешиваться в чужие программы творения, но данный случай — особый. Мой долг Абсолютиста, более опытного божества, старшей сестры, наконец, обязывает меня внести хотя бы некоторые коррективы. На реактуализацию мира допуска, конечно, получить не удалось. (Совет, как всегда, будет тянуть до момента тотальной катастрофы. У Совета свои представления о гуманности.) Остается лишь подправлять уже заданные линии развития, без изменения реальности. Тем паче, что мои достойнейшие братья попросту бросили мир на произвол судьбы, и не сочли необходимым систематически отслеживать новые тенденции.

В какой-то момент Раомо с Наэро и вовсе пропали. Их истечения не прослеживались ни на одном уровне... кроме человеческих миров, конечно. Вы можете себе представить двоих высших существ, у коих возник каприз полностью воплотиться в собственном мире? То есть, не просто помесить часть себя в смертного, а родиться в человеческом облике? Это нормально, по-вашему? Почему бы тогда уж и вовсе не... уйти, как эта истеричка?

Я не могла отследить их более ста шестидесяти планетарных лет. Потом блеснула бледненькая точка активности. Зафиксировать ее я не успела. Второй всплеск я локализовала: южном побережье Круглого моря. Потом еще два — там же. Но тоже не совсем точно, они почему-то сразу же гаснут. Захотелось поиграть в прятки? Очень умно. И это когда их мир в остром кризисе!

Я не стану их ревоплощать. Подожду, пока выйдут сами. И посмотрю на их физиономии. Надо будет еще спросить у Наэро... как это он выражается... "Ну как, классненько было?" А потом, так и быть, поговорим о том, как все это исправлять.

день дюжь-третий

Пятнистая Кошка

Кошке плохо. Кошка беду чует, а камень говорит: пусть, не ходи, так надо. Зачем Человеку-Неба неправильный шаман? Камень объяснить не может. Камень отвечает только "да" или "нет".

Кошке ждать? Да.

Опять ждать, кхадас!

Неправильный шаман — чужак. Здесь нет таких. Здесь все служат богу-с-поднятыми-руками. Делают так: берут воск от пчел, намазывают им веревку и жгут. Еще слова говорят, много слов. Бог-с-поднятыми-руками только слова любит, а жертв не берет, нет.

Кошка с Хозяином гор говорила. Жертвы давала, чтобы добрый был, чтобы охотиться разрешал. Что еще Кошка могла сделать?.. По горам ходила, охотилась, ела, спала. Скучно.

Потом человек пришел. Много тихо, Кошка не слышала... Серый-Верблюд. Мертвый. Давно не приходил... Друг был, хороший воин. Когда с Патхарра дрались, Серого-Верблюда убили, Кошка расстроилась сильно... Серый-Верблюд стоит, как тогда лежал — руки нет, живот разрезан, лицо разрезано, мертвое. Головой качает. Зачем опять пришел? Кошка давно отомстила, жертвы давала... Уходи! Вот мясо — еще жертва. Бери и уходи совсем!

Не уходит. Жертву не берет. Стоит. Что сказать хочешь? Молчит. Головой качает, кишки висят синие, лицо разрезано, зубы видно. Мертвый, мертвый.

Кошка встала, прочь пошла. Серый-Верблюд следом не пошел. Пусть там стоит. Кошка уйдет.

Ан-Ррханг-Туахарра стоит, Громкая-Вода, отец. Головой качает. Тоже мертвый? Сердитый, на лице — кровь, как тогда. Врешь! Тогда не мог умереть, Кошка не сильно ударила. Не хотела плохой дочерью быть, сам первый Кошку ударил, обидел, слушать не хотел! Уйди! Если теперь умер, Кошка не виновата. Кошка не могла иначе!

Кошка дальше пошла, быстро пошла. Громкая-Вода остался.

Быстрая-Змея стоит. Сестра, дочь отца. Улыбается, головой качает. Крови нет, раны нет. Тоже мертвая? Уйди, уйди, мертвая! Прочь уйди!

Кошка не понимает. Зачем мертвые пришли? К себе зовут? Кошке нельзя сейчас умирать. Кошке Вождя ждать надо. Кошка от них уйдет, убежит. Кошка хорошо бегает, да.

Кошка быстро-быстро побежала. Долго бежала. Оглянулась — враг стоит. Воин Талхан. Кошке четыре руки лет было. Молодых на Ррханг-Талхан отвезли, оставили. Живи, пока Желтый Глаз руку раз спать сходит, докажи, что воин. Кошка троих воинов Талхан убила. Один — пришел. Раньше не приходил. Руки нет, Кошка отрезала. Кровь не течет — мертвый. Жертвы взял, никогда не приходил, зачем теперь пришел? Головой качает.

Кошка дальше побежала, мертвый остался. Кошка уставать стала. Позади — мертвые, стоять нельзя, бежать надо. Бежать, да!

Люди стоят. Много. Человек-Моря стоит. Стрела стоит. Спелый-Колос стоит. Мертвый-Воин стоит. Тень стоит. Отец-Духов стоит. Человек-Неба стоит...

Человек-Неба! Тоже мертвый? Нет! Нет!!! Головой качает, руку тянет.

Мертвые, мертвые все. Пятнистую-Кошку к себе утащить хотят... Дышать больно, ноги совсем бежать не могут. Что делать, ахау?

Ан-Такхай стоит. Улыбается, к себе зовет. Ан-Такхай! Не Вождь. Не воин. Полчеловека! Внутри пустой, как гнилой орех. Это ты всех убил. Ты, неправильный шаман! Ты мертвых прислал. Твою татуировку Человек-Неба видел. Плохой рисунок. Значит: на всех богов плевать, сам себе бог. Никто не знает. Кошка знает. Нельзя такой рисунок, беду навлечет!

Ан-Такхай...

Ты! Сейчас сам мертвый будешь! Кошка тебя убьет! Убьет! Руки отрежет, голову отрежет, закинет в ущелье, далеко, чтоб не нашел никогда!

Воин не боится! Воин убивать идет! Умирать идет! Аххаирр!

Назад пошел. Испугался, ты! Жалкий трус! Ты не вождь Такхай! Гнилое мясо! Кошка дротик подняла — Ан-Такхай пропал.

Морок делал. Глаза водил. Никого нет. Мертвых нет.

Кошка поняла: все шаман делал. У, кхадас! Сам приходи! Кошка ждать будет!

день дюжь-четвертый

джарад Ние Меари

Большинство Предвестников, были, конечно же, математики. "Сверх-математики", если угодно. Сложно объяснить непосвященному, что значит вести вычисления в Трансе. Ученики начинают с того, что производят расчет одновременно по нескольким формулам. Человеческий мозг (в обычном состоянии) неспособен осуществлять подобные процессы параллельно, да еще на достаточной скорости. Можно быть гением, академиком — но без Транса ты физически не сумеешь одновременно рассчитать вероятности нескольких тысяч, а то и миллионов косвенных событий, которые могут повлиять на искомое событие, учесть их вклад, их взаимовлияние и прочее. (Не говоря уже о том, чтобы сперва выявить эти потенциально значимые моменты). А без этого не простроить вероятность даже самого простого события.

Я тоже так начинал. Смутно помню это странное чувство: как будто твой разум тысячекратно умножился, и не один, а сразу целая армия математиков одновременно решает каждый свою задачу, причем все это — едино, слаженно, и все это — ты. Вне времени и места, вне тела... На первых порах ученикам запрещают работать одним, без надзора, иначе легко заиграться и не выйти вовремя. "Так увлекся, что не заметил, как умер" — студенческая шутка. Но прецеденты, увы, были.

Позже все меняется, ты уже не визуализируешь формулы, цифры, ты их даже не воспринимаешь. Ты просто видишь... ну, куда стремится решение. Видишь сами причинно-следственные связи, веера вероятностей всего, что происходит в мироздании.

Впрочем, как раз тогда ты и осознаешь свой "потолок". Возможности разума не беспредельны, даже в Трансе. Речь даже не о том, что мы познаем Истину в искаженном, упрощенном виде — в силу ограниченности человеческого разума. Это и так очевидно.

Наш ум нуждается в опорах. Чтобы понять, где искать, а главное, хоть как-то осмыслить, расчесть явленные тебе знаки — необходимы базовые знания. А объем их удручающе мал. Это вынуждает нас делиться на узкие специализации, привязывает к книгам... Можно не тратить годы на исследования и практически вовсе не проводить опытов, просто предсказав их результаты, но — только если ты квалифицированный химик, физик и т.д. Не зная хорошенько геологии, метеорологии — не предскажешь природных катаклизмов. Не зная истории, социологии, экономики — не сделаешь политического прогноза.

Так, кстати, и делалось: еще лет сто назад Предвестники хоть и негласно, но весьма активно сотрудничали с официальной наукой.

Какой же уровень образования, эрудиции нужен, чтобы осмыслить события глобального масштаба? Доступно ли это вообще человеку? В свое время проводились опыты по совместной работе в Трансе. Безуспешно. Хотя я лично убежден: это возможно, наши просто что-то не так делали.

Этот вопрос занимал меня чрезвычайно. Как расширить тот оперативный объем знаний, с которыми работает Предвестник? Расширить свое видение?..

Ответ содержался в моем собственном мозгу.

Природные мнемонисты встречаются примерно один на сто тысяч. К сожалению, чаще всего этот дар сводится на нет ущербностью всех прочих психических функций. Большинство мнемонистов полные кретины (как мой Зару Любимец). Но со мной природа расщедрилась, дав мне и память, и ум.

Что ж, я воспользовался ими как следует. Я учился всю жизнь, раз и навсегда положив себе не останавливаться на достигнутом. Еще школяром я начал осваивать различные мнемотехники, разгоняя и без того неординарную память. Забавно, но к Предвестникам я попал через джарада Няо, который сам был мнемонистом, мало того: идеологом концепции мнемоники. О, я ценил его! Три года я был его учеником и наперсником... Но Няо был по сути отщепенец и не занимался прогнозами — лишь своей идеей о создании "живой библиотеки".

Мой добрый ад-джа... Как бы ты гордился мной, если бы знал, насколько я воплотил твою идею.

Переняв от него все, что возможно, я перешел к ад-джараду Ишди — главе Школы Предвестинков.

Ишди был желчным, нелюдимым человеком. Он почти не брал учеников, плохо ладил с коллегами, а уж джарада Няо с его мнемоникой на дух не выносил. Я боялся его до смерти, но мои амбиции требовали лучшего из учителей, а Ишди был лучшим. Он, единственный, еще делал кое-какие прогнозы для правительства (благодаря чему, полагаю, Школу и не трогали до поры).

Я принес ему свои расчеты: "Вот, взгляните, через сорок лет библиотека Восьми Солнц с такой-то вероятностью будет уничтожена пожаром". Он не глядя отпихнул бумагу: "Неужели ты возомнил, что для меня это новость?" И тогда, трясясь и заикаясь, я сказал главное: я обещал, что стану живой "резервной копией" библиотеки...

Ишди, конечно, выгнал меня. А через месяц джарад Няо вдруг устроил прощальную пирушку в мою честь. Обнимая меня и похохатывая, он рассказал, как удостоился визита "нашего царственного Светила"... Об этом потом долго ходили сплетни: великолепный грозный Ишди сам (!) пришел к Няо, с которым много лет даже не здоровался, и забрал к себе его мнемоника...

В светской жизни ад-джарад Ишди был главным хранителем библиотеки Восьми Солнц, и я сразу же поступил туда на работу. С Ишди было трудно. Я стал буквально его рабом, его тенью. Но я впился в него, как клещ. Без конца просил новых заданий, упражняясь в вычислениях, а в свободное время до отказа набивал податливый, еще юный мозг огромными массивами фактов, дат, формул, описаний. Начал, понятно, с научных трудов, с диссертаций по разным дисциплинам. Трудился как проклятый, до обмороков... Пару раз был в шаге от психиатрической лечебницы... Но я знал, что это не моя судьба. Я не сомневался и не жалел себя. Я перестал общаться с друзьями, расстался с тардой, с которой тогда жил. На это просто не было времени... Годы шли, а я все не снижал темпа. Теперь даже Ишди — поверил.

Очень скоро я дослужился уже до старшего хранителя. Я презирал книги за то, что они так громоздки и приковывают человека к месту, вынуждая чахнуть над ними. Но я и боготворил их, ибо они вмещали бесценнейшее из благ. Я ухаживал за ними, оберегал от сырости, пыли и насекомых, лечил. По понятным причинам, я практически жил на работе, с людьми общался по минимуму и даже среди сослуживцев прослыл сумасшедшим. Жесткий режим работы сделал меня педантичным. Я всегда уходил со службы в определенный час, чтобы дома успеть провести "закрепление" усвоенного за день материала, и в тот день — судьбоносный день — я был сильно раздосадован незапланированной задержкой.

Был поздний вечер, полчаса до закрытия библиотеки. К нам зашел студент-иностранец, молодой аристократ родом из Айсарейской империи (их немало приезжает в наши академии). Я был в хранении, не застал начала разговора, и выскочил, когда растяпа-библиотекарь, что стоял на выдаче, уже упаковывал для айсареота книгу. Это был труд по юриспруденции, редкое и ценное издание, всего два экземпляра у нас в стране, и айсареот непременно хотел его навынос, что, конечно же, запрещено.

Я попытался возмутиться, но мне сунули под нос какую-то разрешительную бумагу от нашего министерства образования. Я хотел побежать к начальству, но сообразил, что уже никого не застану... И вдруг, по какому-то наитию, я бросился вслед за айсареотом. Я нагнал его в дверях. На улице бушевала гроза, лил дождь. Айсереот уже шагнул с крыльца, небрежно держа книгу (завернутую лишь в тонкую бумагу) просто в руке. Я крикнул, чтобы он спрятал книгу под куртку — айсареот лишь отмахнулся пренебрежительно... И тогда во мне вдруг вскипела злость, я рванулся к нему, дернул за рукав, стал кричать какую-то чушь о неуважении к науке... Он нехотя сунул книгу за пазуху и ушел. Я вернулся в хранение с каким-то странным чувством тревоги, работа валилась из рук...

А за пять минут до закрытия в библиотеку ввалился наш айсареот. Мокрый, расхристанный. Его трясло, он бессвязно пытался что-то объяснить, потом вытащил из-под курки нашу книгу — всю развороченную. Библиотекарю на выдаче стало дурно, а меня словно разом отпустило. Еще не разглядев толком, я видел: книгу пробили ножом. Выяснилось следующее: вскоре по выходе из библиотеки на айсареота напали грабители. Он стал защищаться, его пырнули ножом в грудь, сорвали кошелек и убежали. Библиотекарь помчался за полицией, а я остался слушать айсареотовы сбивчивые благодарности: "О, Вышние! Вы ведь мне жизнь спасли, понимаете? Эта книжка... Ведь это вы мне велели! Она как раз против сердца оказалась..."

Пока он болтал, я быстренько сделал в уме расчет и обомлел: смерть айсареота — причем именно сейчас и именно от удара в сердце — была почти безвариантным исходом! Немыслимо! Дело в том, что любая линия судьбы выглядит как "веер". Не бывает предрешенного будущего, есть множество более или менее вероятных альтернатив... В судьбе айсареота было две альтернативы: 98 из 100 (18), что его зарежут, 2 из 100 — он уцелеет и далее идет почти такой же прямейшей, безвариантной судьбой к неким важным свершениям. Более того: эти 2 процента надежды обеспечивала ему именно встреча со мной. Ничто другое. Конкретно — я, моя импульсивная выходка. Но так не бывает!..

Уже ночью, сдав потерпевшего властям, я, наконец-то отправился домой. Я опаздывал почти на три часа, в голове царил сумбур. Похоже, вся сегодняшняя "порция" пойдет насмарку... Дома меня встретила квартирная хозяйка — совершенно невменяемая, чуть ли не обнимать бросилась. С потолка капало. Сверху раздавался какой-то шум. Я поднялся к себе в мансарду. Мансарды практически не было: два часа назад на крышу дома упало дерево, смяв прогнившие балки и похоронив под собой ту часть комнаты, где стояла моя кровать. Сбежавшиеся соседи пытались поднять балку, чтобы вытащить мое тело... Я выгнал всех вон, нашел у уцелевшей стены место посуше, сел и принялся считать.

Странно, но прежде мне это не приходило в голову: предсказывать собственную судьбу. Та же картина: 97 из 100 — я труп, 3 из 100 — я невольно спасаю айсареота и опаздывают на собственную кончину...

Месяц спустя я присутствовал на суде, как свидетель. Айсареот снова лез с благодарностями и бурно восторгался нашей судебной системой. Грабителями оказались двое подонков из нашей "золотой молодежи", развлекавшиеся подобным диким способом. Но высокое положение их семей не спасло их от наказания, даже напротив — ужесточило его. И айсареота это почему-то потрясло.

Я смотрел на него уже совсем другими глазами, ибо видел, каким коварным чудовищем суждено стать этому юноше, как велика и страшна будет его власть, скольких людей он сомнет, следуя своей безумной идее, которая вот сейчас только начинает закладываться... "Лучше бы тебя убили, — сказал я ему. — Ты явно проклят вашими Вышними... коллега". Больше мы никогда не вcтречались.

Пять лет спустя я создал теорию "факторов хаоса" — сверх-людей с феноменальными способностями и безвариантной судьбой, словно бы искусственно втиснутых в мироздание и призванных ломать привычный ход вещей.

Я перерыл все архивы, но здесь книги не могли мне помочь. Опереться было не на что, и я ощущал себя слепцом, силящимся на ощупь исследовать огромное незнакомое помещение. Я годами собирал, учил и одновременно изучал паранормов, но о "факторах хаоса" ничего толком не узнал. При этом я не бросал и прежнего труда по "копированию" фонда. Не из-за данного когда-то обещания (это все эмоции), просто повторный расчет подтвердил: до рокового пожара остаются считанные годы. Ад-джарад Ишди пришел в своих вычислениях к иным результатам. Мы расходились в расчетах лет на семьдесят.

Время расставило свои акценты. Ад-джарад Ишди сгорел в своей любимой библиотеке, как в крематории. Многовековые труды полыхали так, что пламя стояло лиловым столбом. Полуподвалы архива превратились в сплошное горнило. От жара даже стены потрескались, а латунные письменные приборы расплавились, точно олово. Я видел это позже, глазами одного из коллег, побывавшего на пепелище.

Расследование по делу о пожаре было скорым и формальным, а реакция властей — весьма спокойной. Несоразмерной случившейся катастрофе. Древнейшая, легендарная библиотека Восьми Солнц уничтожена — и ничего. "С прискорбием сообщаем". И это в Соттриадан, стране торжества науки!..

И вот, единственное, что осталось — аномальный мозг в уже гаснущем теле. "Живая библиотека". Жалкий комок нейронов, который скоро сожрут стервятники — вместе с сотнями тысяч книг. Переписать их вручную не хватит и десяти жизней, а скопировать некуда... Некуда, прах меня побери!

Конечно, я позаботился о "резервных копиях". Кое-что скопировал в учеников джарада Няо — частями, полный объем им был не по силам. (Сам Няо был давно бесполезен: пьянство, старость). Потом я нашел Зару Любимца. Подарок судьбы! Зару вмещал уже три четверти моего запаса и за месяц-другой освоил бы всё, ведь копирование — куда проще, чем усвоение с первичного носителя... Погибли все. Моего последнего, драгоценного "дублера" сгубила нелепая случайность, от которой никак не защитить — потому что проще предсказать тайфун, обвал биржи или глобальный прорыв в науке, чем бездумный поступок...

Я — последний, и это ужасно. Биологические часы не остановишь. Мозг стареет, мне уже трудно делать расчеты в уме, приходится записывать. Кратковременная память всегда страдает первой. Но скоро процесс доберется дальше, и моя "библиотека" начнет рассыпаться, как старый пергамент. Великие открытия, знания о целых веках, о народах и расах, о сошествии "богов", о великих свершениях и потрясениях... Смешно, но я живо помню, на каком месте остановился, когда грянула беда. На середине "Хроник королевств Южного Полушария", параграф 5, раздел 14. Остальные полкниги, а с ними и хроники заселения Соттрианского плоскогорья, и война с Иттавардан, и нашествие кочевников (ныне рийцев), и Эпоха сумерек, и вся история новых времен, вплоть до внезапного и ни в какие закономерности не укладывающегося возникновения Свободного Союза Держав — все кануло в небытие... Впрочем, это-то есть и в других библиотеках. Но вот множество уникальных трудов, которых не осталось больше нигде (19)...

Но — к делу. В закоулках своего "хранилища" я выбрал свободный закут. Буду вести дневник наблюдений.

Время прибытия Объектов — в соответствии с прогнозом. Первичное обследование.

Объект N1: сильно невротизирован, скован, подавлен; интеллектуально неразвит; при этом: признаки наличия мощнейшей (!) энергетики и выраженной агрессивности где-то на уровне подсознания. Под вопросом: психическое расстройство (раздвоение личности). Под вопросом: наличие контакта (неосознаваемого Объектом) с другим лицом ("вождем").

Объект N2: эмоционально неустойчив, расторможен; уровень умственного развития выше среднего и... огромный (!!!) ресурс памяти.

У обоих: паранормальные способности не просто спонтанны, но — врожденны (!); выход в Транс — только при отключении сознания (неглубокий обморок или сон). Указанные факты говорят в пользу того, что мы имеем дело с искусственным феноменом. Профиль способностей уточняется.

Реакция на окуривание кхашар неожиданная: глубокий ступор, продлившийся свыше суток. (Под вопросом: выход Объектов на более глубокие, нежели доступно нам (!), уровни Транса.) Создается впечатление, что Объекты каким-то образом "вышибли" друг друга. Взаимосвязь очевидна: в состояние ясного сознания они вернулись также синхронно.

Решено на некоторое время изолировать Объекты друг от друга, подвергнуть каждого небольшой эмоциональной встряске и пронаблюдать. Для Объекта N1 — испытание наведенными галлюцинациями в виде образов значимых персон, послойно извлеченных из памяти. Для Объекта N2 — помещение на карниз у основания скалы (N2 страдает акрофобией).

Актуальное состояние. Объект N1: оглушенность, настроение подавленное. Объект N2: ажитация, выраженный страх высоты, истерика. Подержу их так пару дней, а там посмотрим.

Объект N3: мало данных, т.к. Объект на удалось изучить вблизи. Однако данные вероятностной кривой подтверждают, что это тоже "фактор хаоса", возможно, меньшей силы.

Йар Проклятый

Камень кругом бурый. Ни солнца лучика. Ни травинки. А и попадется какая — та сухая, в труху рассыпается. Мертво кругом. Хоть бы деревце какое аль ручеек... Один туман волглый. Ручеек тебе, ишь! Хошь пить — камни вон полижи.

Одни тени кругом. Может и сам уж... тенью стал?.. Давно я здесь? Не ведаю. Дед сказывал: нету в Долине Хаоса ни ден, ни лет. Вечность одна беспросветная. Она и есть... Никогда смерти-то не боялся. Покойника боль не мучит, тоска не гложет. Иной раз думал: лучше бы и вовсе не жить... Знал бы, что так погано, не спешил бы.

Шевельнулась тень... Человек?..

— Эй!

Зову, а сам себя не слышу. Глохнет звук, туманом захлебывается.

Человек стоит. Не. Идет. Медленно. Ктой-то? Эка! Колдун! Пальцем грозит, строго. Уходит.

— Погоди! — кричу. — Скажи хоть, за что мне? Все, чего надо, сполню. И муки претерплю. Знаю: заслужил. Но — чтоб хоть знать!

— Рано... — шепчет.

— Рано? А... чего теперь-то? Тут отбывать? Эт' оно и есть — наказанье мое?

Пропал.

И опять хожу-брожу кругами... Тяжко. Муторно... Тут глядь: Тау. Сидит на камне нога на ногу, посмеивается. Обрадовался я.

— Ты где, — говорю, — был-то? Уму тут чуть не решился! Колдун вот приходил, да и тот...

А он вдруг трубку достает, колдунскую. Сидит, покуривает, дым кольцами пускает.

— Сдурел что ль? Брось ее к шуту! Очумеешь ведь!

Молчит. Ухмыляется. Можа, и не Тау вовсе?

— Ты кто? — говорю. — Человек? Аль морок?

— Морок, морок, — еле шелестит.

И хихикает меленько.

— Сгинь, упырь клятый! Куда дружка моего подевали?

— Нету больше дружка, — шипит, аки змеюка. — Нету. Сам отдал. Аль запамятовал?

— Брешешь, холера! Ужо я тебе!

Исчез. Одина вонь осталась. Гадость! Дед не такую курил...

Дед... Ой!

И вот уж навроде я снова в избушке его. Вот и дед сам. Сидит за столом. Кашляет. Вздохнуть-то во всю силу невмочь ему...

Вон и чешуи лежат набитые. Как же ты сам-то? Или это те, что я еще успел...

Верстак выщербленный. Когда пришел к нему — верстак мне по подбородок был. На скамеечку залазил, чтоб работать... А потом так, ишь, вымахал — ниже пояса стал. Нагибаться приходилось...

Вот и струментишко нехитрый. Ножи да шильца. Кажная рукояточка блестит, ладонью отполирована...

Светец в уголку. Хоть дымит, хоть светит слабенько, а огонек тот — самый лучший во всей земле. От него на душе теплей...

Кисет на столе. Латаный, узор весь истертый. Одну только вещь, Дед говорил, через все скитанья пронес. Кисет этот. Ученик подарил — тот, последний, лучший. В ем и семена привез из страны дальней, здесь посеял...

— Ты прости меня, Дед! Господом-Держителем тебя прошу! Вышними крылатыми, кем хошь! Пригрел ты гадину, добра не помнящую. Чего и ждать от предателя-то клятого?

Молчит Дед. Перхает, всхрипывает надсадно.

Да как же смел бросить его? Нешто потерпеть не мог, пока Господь его приберет? Недолго, поди... Уйду, вишь-ка, тогда его не тронут... Нешто вступиться не мог? Сел бы у порога с поленом: кто сунется — тому в лоб...

Че ты стоишь-то после этого? Только жизню людям портить...

— Нет, Дед, не говори ничего. Не прощай. Бросил тебя. Нету мне прощенья...

— Че пригорюнился, сынок? — голос тихий, ласковый. — Нашел чего искал-то?

— Нашел, родимый. Чего заслужил — то и получил. Дулю. Да муку посмертную за зло содеянное. Так-то.

Пропал. И сам пропал, и избушка, и стол...

Пусто опять. Один камень кругом. И люди-тени. Зажмурюсь. Невмочь больше. Не буду глядеть...

Тау Бесогон

Проснулся я от холода и ломоты в спине. Вокруг стояли мутные сумерки: не то утро, не то вечер. Справа высилось нечто темное, слева — просвет. Я лежал на голом камне, во рту ощущался металлический привкус, и я по привычке провел языком по зубам: все ли на месте. Руки-ноги, вроде, целы. Деньги — на брюхе, сумка... под головой. Только вот бердыша нет. И башка трещит.

— Йар, — вяло позвал я, — Черти б тебя... Йар! Кошка!

Нет ответа. Я хотел подняться, но в затылке грянул салют, и носом пошла кровь. Похоже, уже не в первый раз. Дрался что ль вчера? Или бухал?.. Или... не вчера?.. Тут накатила тошнота, все поплыло, и тусклый свет померк.

Очнувшись снова, я увидел веселенький восход солнца в горах. Оранжевые лучи разгоняют клочки тумана. Ветер свищет. Поморники кружат... Я же торчу на голой отвесной скале, на узеньком уступчике локтей в восемь, а внизу — пропасть. Пропасть, понимаете? Впереди — каменная стенка, и позади — каменная стенка. А я — где-то посреди, на тоненькой каменной бровке, и полное впечатление, что я уже лечу вместе с ней туда, в тар-тарары.

Не поверите, в жизни так не орал. Я кинулся ничком, вцепился когтями в землю. Я зажимал руками глаза, но все равно ясно видел, как на меня опрокидывается ущелье, и все крутилось вверх тормашками, и я продолжал падать... Мой вопль отскакивал от скал, передразнивая на все лады, и эхо тоже вращалось, кружилось, накрывало. Я оглох, но все кричал и кричал, вжимаясь в камень. Я падал и падал, а удара все не было. И не было конца этому кошмару.

Спустя некоторое время меня чуть отпустило. Я скрючился, вжавшись в скалу, и стал раскидывать мозгами. Где я? Ладно, и так ясно. Что произошло? Ведьмак. Мы нашли ведьмака. Двоих. Вчера. Наверное... Неужели, это они меня сюда забросили? Зачем? Поиздеваться?.. Ох, и зачем я только потащился... Ведь попой чуял: не надо. Ну, ладно, Йар, а мне-то на кой? А я за компанию.

За компанию, дубина Наэва! Вот и сиди теперь за компанию, жди, пока ангелочки прилетят и тебя снимут...

К полудню, пережив еще пару позорных приступов, я вдруг впал в оцепенение. Просто иссяк. Потом осознал, что больше не могу сидеть без движения, и принялся тихонечко похаживать по уступу, доходя ровно дотуда, откуда еще не видно края. Ноги дрожали и подгибались. Меня преследовал мерзкий, липкий запах страха — мой собственный запах — так что хотелось содрать его вместе с кожей, выцарапаться... Но я шагал и шагал. Я поймал себя на том, что непроизвольно мурлычу под нос песенку про моряка и русалок, и никак не могу от нее отвязаться. Дурацкая песня, подумал я и заорал уже в голос, так что эхо запрыгало по ущелью.

Меня мутило, знобило и страшно хотелось пить. И есть, пожалуй, тоже. Прошвырнувшись еще пару раз туда-сюда, я оголодал еще больше и гаркнул вверх, сам не зная кому:

— Эй, уроды! А кормежка тут заключенным полагается?

Повторил то же по-рийски и по-торуански. Прибавил по-соттриански парочку почерпнутых в порту ругательств. Дотопав до противоположного конца уступа, я обнаружил миску похлебки и горлянку с водой.

— Ну, спасибо за заботу! А ложку слабо было принести?

Тут я расхохотался и все ржал и ржал, словно против воли, чувствуя, как трясутся руки, как дергаются щека и веко, и наворачиваются слезы. Я долго не мог успокоиться, пока, наконец, не начал есть, нервно подхихикивая, давясь и всхлипывая. Во мне крепла уверенность, что выберусь я отсюда нескоро.

месяц Запасов

день первый

Йар Проклятый

Под ногами — серым-серо, по сторонам — серым-серо. Одна хмарь. Да мороки еще. Теперь уж молчат, только кажутся. Дом видел. Мамку, братьев. Отца... ну, того, что на хуторе. Кулаком грозился. И того, который колдун, — тоже...

А по временам еще шорохи слышатся, голоса нездешние аль пение... Только эт' тоже морок. А взаправду никого здесь нету. Пусто. Одни камни, да и те, верно, не всамделишные. Экая ж ты гадостная, вечность. Будто в болотине вязнешь...

Спать пробовал — не вышло. Ворочался-ворочался... Неспокойно как-то, свербит внутре. И сядешь — не усидишь. Вот и мотаюсь... аж пятки гудят. Чудно: разве ж у тени может чего болеть-то?

И жрать охота. Господи... Даже мертвому — и то...

Ох, и тошно.

Куст торчит. Кривой, кабыть его мяли-крутили. Потом кинули, а он за камень уцепился да прирос... А и не куст это. Человек.

Нешто Веруанец?

Он. Вот кого еще не видал! Сидит, в песке копается. И так вдруг захотелось тож пару гвоздочков вытащить — прям мочи нет! Тут глянул он на меня и говорит:

— Сядь. Делай так. Рука не живая. Рука — клещи.

И раскачивается. Туда-сюда, туда-сюда, туда...

Активация.

Так.

Что-то странное.

Мне не нравится это место.

Мне не нравятся эти двое, которые стоят наверху. Наблюдают. Экспериментаторы? Ставят опыты?

Да.

Они считают, что контролируют ситуацию. Ситуацию всегда контролирую только я.

Самонадеянные людишки. Пожалуй, стоит поглядеть на них поближе.

Кратчайшее расстояние: 123 метра по плато, потом 35 метров вверх по скале. Высоко.

Обходной путь?

Отсутствует.

Значит, каменная стенка. Угол наклона 65?. Преимущественный состав: песчаник.

Задача выполнима.

Тело неловкое. Значительная утрата ресурса. Сильное обезвоживание.

Плохо. Но не критично.

Вверх. На когтях.

Они неосторожны, экспериментаторы. Им любопытно. Стоят близко к краю.

Это хорошо.

Убегать не собираются. Они ничего не понимают. Когда поймут — будет уже поздно...

Камень из-под ног.

Их работа.

Восстановить равновесие. Уцепиться. Встать в распорку.

Еще один.

Нет, падаю.

Кувырок. Группировка. На четыре точки.

Повреждена кисть руки.

Кувырок. На три точки.

Тело плохо подчиняется. Слабый мышечный тонус.

Группировка. Толчок.

В сторону.

Сброс.

Дезактивация.

день второй

джарад Ние Меари

Объект N1. Пятые сутки испытания мороками. На фоне сильного нервного и физического истощения наблюдается сужение сознания. Объект целиком сосредоточен на навязчивых мыслях о собственной вине и малоценности. Энергетика очень слабенькая, всплесков не фиксируется. Кривая идеально монотонна. Полный ноль.

Вопрос: откуда же возникло столько энергии?

Вопрос: где она теперь?

Этын высказала предположение, что энергия каким-то образом уже аккумулирована в Объекте, но основную часть времени остается заблокированной. Это логично, хотя механизм совершенно непонятен. Энергия такой мощи давно должна была разрушить тело, расшатав обмен веществ, да и попросту повредив ткани. Анатомически Объект — обычный человек, физиология, впрочем, явно аномальна. Очевидно, имеется некий стабилизирующий фактор, он же отвечает за блокировку/разблокировку.

Не отметаем пока и гипотезу о наличии некоего энергетического "донора", от которого Объект мог бы подпитываться.

Так или иначе, источник энергии есть, и ее много. Задача: найти способ использовать Объект в качестве "донора" или — в качестве канала, если Объект сам подключен к некоему "донору".

О, Наэрд! Если бы только понять, как этой штукой управлять! Ясно только, что необходимо отключение сознания, правда, не слишком глубокое (иначе Объект опять впадет в ступор). Сумеречное состояние? Или все же — Транс? Э! Надо срочно вызывать Наади, это его епархия. Пусть разбирается.

Энергия нам сейчас жизненно необходима. Возможно, при ее наличии нам удалось бы вызвать подселенцев... На худой конец, хотя бы продлить время моей жизни, восстановить тело... Хотя бы мозг, Батр меня возьми! А то скоро я вообще не смогу работать. Мне сто четыре года, а я уже превратился в инвалида, в развалину!

Этот малоумный юнец вряд ли осознает, какая чудовищная сила в нем скрыта. Он знает о своей способности, всплески случались и раньше, и тому были свидетели. Но окружающие, полагаю, тоже не могли оценить всех масштабов — для этого надо видеть... А сила эта, стоит заметить, скорее в негативе: какая-то слепая, механистичная агрессия. И при этом — совершенно фантастическая подавляющая воля. Как будто приказ, но помноженный во сто крат и воплощенный в человека... Ай, хватит! Что за мистицизм?!

Самое удивительное, что этот эффект я вызвал совершенно случайно. Позже надо будет поподробнее исследовать тот образ памяти, который вывел нашего подопечного из тоски и заставил побегать. Побегать в прямом смысле, так как Объект неожиданно пришел в состояние сильнейшего возбуждения и (поразительно!) увидел нас с Этын сквозь довольно плотные личины. (Вошел?) Объект бегом пересек плато и начал с нечеловеческой скоростью карабкаться вверх по отвесному склону. Мы стояли на выступе и глазам своим не верили. Когда Объект приблизился на расстояние прыжка, Этын не выдержала и стронула под ним несколько камней. Объект, кувыркаясь и по-звериному припадая на все конечности, покатился под откос. Энергия била буквально фонтаном, особенно пока он падал, потом резко потухла. И больше ни малейшей искорки. Опять тоска и вялость. Надо бы повторить эксперимент, но на этот раз выбрать точку наблюдения подальше от испытуемого. Пока не найдем, как его можно контролировать.

— Джарад?

— Упрямица, я же сказал: Номер один не должен ощущать чьего-либо присутствия, — предвосхитил я ее просьбу. — Не смей к нему приближаться, даже под личиной. У него очень развито обоняние, а запахи трудно маскировать.

— Громко думаю? — она смутилась.

— Ты все делаешь громко. Да, я знаю, что он слишком долго находится без воды и пищи. Ничего. Вчера, пока он спал после всплеска, я влил ему в горло стакан подслащенного отвара.

— Джарад, но... мальчик уже два часа, как потерял сознание. Он сильно истощен...

— Объект, — поправил я.

Она досадливо мотнула головой.

Все-таки некоторое мягкодушие в женщине сохраняется, даже при таком бардаке с половыми гормонами... В старину слово "тарда" было среднего рода, но потом особо рьяные гуманисты сочли это оскорбительным. Наверное, правильно. Я тоже не стал бы определять Этын, как "оно".

— Ладно, Упрямица, — сдался я. — Прервемся пока. Так. Что последнее ты зафиксировала?

— Ох, у него уже пошли собственные галлюцинации. — Ее аура переливалась прямо-таки материнским сочувствием. — Причем не какие-то персонажи, а море. Морская гладь, блики, часть палубы. Как бы вид с борта корабля.

— Воспоминание?

— По-моему, фантазия. Мечта...

— Мечтаем, значит... Ладно, приготовь регидратирующий раствор, и пойдем его реанимировать.

день третий

Тау Бесогон

Утро выдалось бодрое: ясное, с освежающей росой, что так кстати в предрассветной холодрыге. Я немного попрыгал, чтобы размяться, похлебал безвкусных харчей из миски и без особой радости отметил, что уже начинаю обвыкаться. Человек ко всему привыкает.

Ближе к полудню вдруг явился Йар. Я декламировал одну из тирийских саг и не заметил, как он пришел. Оборачиваюсь — сидит моя прелестная тютя на камушке и терпеливо внемлет.

— Ты?! Ты где пропадал? — я готов был его расцеловать

Йар меланхолично вздохнул.

— Да так... Ты прости, не чаял, что выйдет эдак... Эх! Напрасно ты со мной поперся...

— Э! — во мне уже росло зудящее нетерпение. — Слушай, ты как сюда залез вообще? Мы далеко, кстати, от той пещеры?

— Да не. Она внизу, там.

Йар неопределенно махнул рукой. Видок у него был какой-то тухлый.

— Уматывать отсюда надо, — я невольно понизил голос. — Не знаю, как слезу, но должен. И — ноги. Ага?

Йар скривил губы, обозначая улыбку.

— Слезть-то просто. Тут всего вон пройти... Хошь, сведу тебя.

Я уже привычным крабьим шажком подобрался к краю уступа. Каменная бровка там сужалась до ширины ладони. Ничего не понимаю. Как тут можно пройти?

Борясь с подступившей дурнотой, я отполз обратно. Йар угрюмо покивал:

— Джарад сказывал, чтоб чего-нито добиться, сперва себя преодолеть надыть. Сталбыть, и тебе...

Я пытливо вгляделся в его осунувшуюся физиономию.

— А ты чего такой измочаленный? С тобой-то что делали?

— Да ниче. Вспоминал вот свое житье, родню видал, знакомых... Ну... мороки... Джарад сказал: эт' чтоб подумал. Об жизни.

— Джарад — это ведьмак, в смысле? А с руками что?

— Упал. Наверно... Не помню, не в себе был — думки больно тяжкие. Все хотел понять, в чем Проклятье мое... А джарад говорит, дело-то тут непростое...

Я смотрел на его аккуратно перебинтованные кисти, на свежие латки на штанах и испытывал нешуточное беспокойство.

— Ты уж эта... Пойду я. — Йар поднялся. — Джарад сказал, чтоб на чуть, и сразу назад.

— Чего ему надо-то от тебя?

— То-то и оно, что ниче, — вздохнул Йар. — Эт' мне надыть.

Джарад, джарад! Что это значит-то? Господин? Учитель?..

— А ты, значит, твердо решил тут оставаться, — подкапывался я, все не давая Йару уйти. — Магии будешь учиться. На драконе летать, э?

— Эт' чегой-то?

Деревенщина, она и в Соттриадан деревенщина.

— На летучем звере, как папашкин твой.

— Откудова про Зверя знаешь? — насторожился он.

Опа. Прокол.

— Ну, так... почитай, во всех историях про колдунов он есть. Специальный такой тварь. Колдунский.

— А-а, — Йар вздохнул. — Не, Зверя нету тут, только мстился... Ты вот что, Тау. Ты не горюй. Эт' ведь испытанье. Оно, можа, и на пользу пойдет. Джарад сказал, ты нивжисть отсюдова не свалишься, вот. Ну, ладныть, пойду, а то рассердится он...

— Да поцелуй ты своего джарада в морщинистый зад, — озлился я и, меж тем, прозевал йаров уход. Подполз крабом к краешку — Йар уже был у площадки. И... на какой-то момент мне показалось, что он наступил прямо на пустоту... Тьфу, чертовщина!

Испытанье, перемать!

Я вернулся на широкую часть, сполз спиной по каменной стенке. Дул ветер, гнал рваные тучи. В полумиле от меня вздымалась Рукавица, позлащенная полуденным солнцем. Красота.

день четвертый

Йар Проклятый

А пальцы-то уж подживают. Два пальца вот сломал и коготь вырвал. Джарад сказал: по горе, мол, лез, да сорвался. А сам не помню. Помню: с мороками говорил... Потом очнулся — а надо мной рожа страшенная, ну чистый Наэ! Я ка-ак заору! А эт' джарад был. Водой меня отпоил — сладко-соленой, гадкой, сказал: надо так. Потом — опять прогал. С башкой, вишь-ка, не ладно: путаюсь. Когда вот с Тау-то говорили? Вчера?

А главная беда: Путь чуять перестал. Только сейчас понял, что раньше-то и впрямь — чуял, ровно тянуло чего. А теперь — глухо. Кабыть в тупик зашел. А можа, сошел просто, далеко своротил с Путя-то?..

Так-то сижу, душу себе травлю. В пещерке в своей. Джарад сказал: здеся будешь жить. Еще велел джарадом себя величать, эт' навроде учителя у них. Накормил, подстилку дал, одеяло шерстяное. Джарадова пещерка рядом, махонькая тоже. Да их полно тут, вся гора изъеденная. У вас тут, говорю, кабыть кельи монастырские. А джарад: "Монастырь? О! В этом что-то есть. Храм науки", — и смеется. И кашлем сразу заходится, как Дед мой...

Вот сижу. Глядь: джарад идет. Ан нет, другой, помоложе колдун. Чудной: рожа черная, а одет по-нашему, по-герски, и ухватки все нашенские... Рукой машет-зовет и ведет меня в пещеру, что у них заместо горницы — куда мы с Тау спервоначалу-то влезли. А там еще два сидят. Эва! Сколько ж их тут? И, главное, все на одно лицо, джарада только по седине и отличишь. Ну, на нюх еще...

По-нашенски они не шибко понимают, так, знаками больше. Но новый, в портках который, тут чисто так мне и говорит:

— Проходи, парень, не стесняйся.

Сажусь, гляжу на них. Он дале речь ведет:

— Я расскажу, а ты, если что, поправишь. Лады? Итак, у тебя бывают странные сны, а еще — некие приступы, которых ты потом не помнишь. Так? Далее. Ты считаешь, что на тебе лежит некое проклятье. А еще — что родной твой отец был чужеземным колдуном, хотя ты никогда не видел его. По крайней мере, наяву. Все верно?

Эва! Я ж их, вроде, про отца-колдуна только и спрашивал...

Портошный лыбится.

— Это неважно, произносишь ты нечто вслух или нет. Мы тебя... в любом случае слышим.

— Че, в голове прям?

Кивает. Потом к джараду повертывается: чирик-чирик чегой-то. И сызнова ко мне:

— Э... Йар, — (О, уж и имя вызнал!) — Йар, ты помнишь, как три дня назад ты увидел людей на скале и полез наверх? Ты это помнишь?

На скале? Да по тутошним горам только по веревке лазить. А я, значица, так лез, на когтях... Вот те и отгадка: опять ЭТО вылазило...

И только хочу сказать, как он уж кивает:

— Да, да, можешь не пояснять. Мы уже поняли, что во время приступа ты себя не контролируешь и что можешь представлять опасность.

— Ох...

— Успокойся, жертв не было. Ты не замечал, что вызывает эти приступы?

— Ну... со страху.

— Ситуация угрозы, угу... Итак, страх. Еще какие-то чувства?

— Ярость черная подымается. Но то — не мое, это уж — оно. ЭТО.

— "ЭТО" — то есть нечто чуждое. Хм...

И опять своим: чирик-чирик. И мне опять:

— Ты хоть что-нибудь помнишь из того, что было во время приступа?

— Нет.

— Можешь вызывать его произвольно?

— Охрани и убереги! Зачем?!

— Возможно, придется.

— Да о чем вы?! — вскакиваю. — Мне эта дрянь проклятая хуже муки любой! Я всю жизнь от нее маюсь! Да я...

— Так. Сел тихо, — джарад вдруг каркает. — Хотел помощь — сидел и слушал.

А портошный мне:

— Йар, у меня для тебя неприятная новость. Твои видения — действительно из жизни твоего отца, но... это прошлое. Твой отец умер. Он в Наэрд.

— Где?

— В Долине Хаоса по-вашему.

Фу, Господи прости...

— Ну и хорошо, — говорю. — Туда ему и дорога.

— Ты не дослушал, — портошный обрывает. — Да, твой отец умер. Давно, когда ты был еще совсем мал. А вот Сила его — колдовская сила — передалась тебе, Йар. Понимаешь?

— Н-не... Нет! Как это? Зачем он это сделал?

— Он ничего не делал. Он умер. А Сила осталась и перешла к тому, кто подходил для этого более других. Как сотни и сотни раз до того. О, это великая, древняя сила...

Аж захолонуло внутре.

— Так это... Нечистый? Вселился в меня?

— Никакого "Нечистого", черта с рогами и клешнями нет, Йар. Это вымысел. Есть просто Сила. Она обретает свое воплощение лишь в человеке — подходящем человеке.

Велика разница, как назвать!

— Но я не хочу! — кричу. -Я... Я понимаю: раз ОНО меня выбрало, знать, заслужил. Знать, дурной я был человек в прошлой-то жизни, но... Мне ее не надо!

— Понимаю. Но беда в том, что забрать ее у тебя мы не можем. И никто не сможет. Только ты сам.

— Хорошо, — киваю. — Сам. Да. Что делать надо?

— О, не все так просто, — портошный усмехается. — Для этого тебе сперва придется учиться. И учиться очень прилежно, потому что времени мало.

Да я че? Землю носом рыть буду! Для того ж и шел!

Тут портошный ко мне подается и говорит эдак со значением, слова растягивая:

— Йар, это очень серьезный шаг. Я не могу объяснить всего — ты пока просто не поймешь. Но если ты решишься на это, тебе придется пойти на очень большие жертвы. Ты уверен, что действительно хочешь этого?

— Хочу, — говорю, — И жертву любую принесу.

А он буровит меня глазищами своими зеленющими, кошачьими. Аж впивается.

— Ты пойдешь НА ВСЁ, чтобы от нее освободиться?

— Пойду.

— Ты так легко готов пожертвовать жизнью, Йар?

— Готов, — говорю. — Лучше уж так, чем стать, как... как отец.

Портошный к своим повертывается: чирик-чирик. Потом:

— Я вижу, ты снял повязки, — и пальцы мои щупать принимается, потом дальше по руке. — Так не больно? Хм... Так. Здесь был перелом? Ага, и здесь... Ты легко восстанавливаешься после травм?

— После чего? — переглатываю.

— Руки-ноги ломал? — спрашивает.

— Ну да. Ребра тож часто... Ломались.

— Сколько времени уходит на срастание кости?

— Пес знает... Да скоро. Двужильный я, уж сколько ни били...

— Это всегда так было?

— Ну... да.

Чего жилы-то из меня тянет? Сказал бы толком: чего делать...

А он улыбается невесело.

— Учиться, мальчик. Задатки у тебя есть, передались по наследству. Овладев магическими практиками, ты, возможно, и сумеешь совладать с той... дрянью, что в тебе.

— И — что? Потом что?

— Уничтожить ее, конечно. Вот только удастся ли, нет — мы не знаем. Прежним ее носителям это не удалось... А может, они и не стремились. Как твой отец, например. Я же говорю: это великая Сила. Она дает власть, мощь, неуязвимость. Почти бессмертие...

— Эт' за счет чужих-то жизней? Упырём? Не-ет.

— Ясно. Итак, ты хочешь стать учеником Школы магии?

— Да.

— Согласен ли ты отныне повиноваться джараду во всем?

— Да.

— Сознаешь ли ты, что цель, ради которой пришел, возможно, не будет достигнута?

Ажно в глотке пересохло. Вона как: вслепую, то ли выйдет, то ли нет.

— Мы не боги, мальчик, — портошный говорит. — Всего лишь ученые. Мы можем дать тебе необходимые знания, но справишься ли ты сам...

— Ладно, чего уж...

— Ты сознаешь, что тебе могут приказать нечто, что будет тебе неприятно либо противно твоим убеждениям, вере?

— Сделаю. Слова поперек не скажу. Тока... насчет ЭТОГО — не уверен я, не вышло бы лиха...

А ну как поубиваю вас тут всех?..

Портошный только хмыкает.

— Это пройдет, — говорит. — Сомнения. Ты очень сильно изменишься. Итак, ты обещаешь отныне повиноваться джараду беспрекословно и не признавать над собою ничьей иной воли, включая... высшие силы?

Господи, прости мя грешного... Киваю.

А тот переспрашивает:

— Еще раз — да?

— Да, — говорю.

— Хорошо.

И встают все трое, вроде как с поклоном, руки как-то по-хитрому складывают. И ясно, что разговор окончен. Все ж, дайкось спрошу их.

— А чего, — говорю, — с товарищем-то моим? С Тау-то? Вы ему, господин джарад, велели, чтоб испытанье, на скале-то...

Джарад кивает:

— Испытанье хорошо. Прошел. Слезал сам.

— А-а... А дальше-то с ним как же?

Тот смеется хрипко:

— Что можно быть? Учился или — вон. Я спрашивал. Он сказал: нет. Все.

— Ясно, — говорю, — А можно хоть попрощаться-то с ним?

А джарад мне:

— Не можно. Здесь быть.

И портошному: чирик-чирик. Тот переводит:

— Йар, ты дал обет абсолютного повиновения. Все. Ты не можешь ослушаться. Не потому, что тебя накажут — послушание важно для твоего развития. Джарад хочет, чтобы с этого момента ты прервал всякое общение с внешним миром. Это понятно? Тот мальчик сделал свой выбор и пойдет к вербовщикам в Доао или куда его еще понесет. Тебя это больше не касается

день пятый

джарад Ние Меари

Упрямица по обыкновению выступала в роли оппонента:

— А я считаю, что ни к чему столько времени держать его в подвешенном состоянии. Психанет, решит все бросить...

— Девочка, самая важная часть опыта — это подготовительный этап, — я слабо улыбнулся. — Фокус не сработает, если Объект не будет ощущать себя целиком зависимым от нас.

Наади кивнул:

— Он не отступится, не тот характер. А вот волю действительно еще придется поломать. Дурачок-то дурачок, но он упрям и склонен занимать активную позицию. Борец.

— Этот — борец? — фыркнула Этын. — Это несчастный затюканный социофоб? Не смеши.

Аура Наади отразила поочередно раздражение, оскорбленное достоинство и — покой.

— Давай ты поверишь мне на слово, — сдержанно сказал он. — Все это самоуничижение, робость — просто шелуха. Если дать ей облететь, мы получим то, что нам как раз не требуется. Поэтому обратим и его комплексы, и его силу воли против него же самого.

Этын испытывала глухое раздражение.

— Пусть сожрет сам себя? — подытожила она. — Так получается?

— Да, — отрезал я. — И, кстати, надо раз и навсегда исключить все контакты с Объектом номер два.

— Но вы же не хотели отпускать Номер два, — заметила Этын.

— И не отпущу, — я аккуратно пресек попытку прослушивания. — Я тебе и так скажу: Номер два неожиданно оказался едва ли не более ценен. Мне нужно только, чтобы его не воспринимал Номер один. Надену на него личину, и пусть сидит.

— Учитель, первый испытуемый может представлять вполне реальную опасность, — заметил Наади. — Та штука, которую вы наблюдали, не отключается полностью. Ведь ускоренная регенерация у него идет постоянно. Я даже проверял... Он сам же при мне сделал надрез на коже, довольно глубокий. Рана полностью зарубцевалась за семнадцать часов. Это...

— Невозможно, — закончил за него я. — Что ж, значит, она включена постоянно, просто не все функции. Странная штука... Кстати, как ты ему объяснил сию "потрясающую способность"?

— Сказал, что это передается по наследству, хотя... Смешно, как он умудрился поверить, что этот призрак — его отец. Вот уж воистину, сила невежества! Хотя внешность у мальчика несколько нетипичная для гера, но... Впрочем, они не представляют себе, как должен выглядеть результат скрещивания черной и белой расы...

Что да то да. В конце концов, половина Соттриадан — это полукровки. Без постоянного разбавления свежей кровью мы давно бы вымерли. Однако внешность меняется мало, признаки черной расы — очень сильные. Пример тому сам Наади, на четверть гер.

Тут Наади отозвал меня в сторону:

— Джарад... с Номером два есть проблема. У него опухоль в левой височной доле. Похоже, способности его памяти были усилены искусственно и — не вполне корректно...

— Кем? — оборвал я раздраженно.

Походя, впрочем, похвалил: этот хотя бы сообразил, чем ценен Номер два.

— Я... не знаю, — Наади смешался.

— Опухоль доброкачественная?

— Н-не знаю. Там вообще странно: должна бы быть патологическая симптоматика, а тут — наоборот. Она, вроде, не растет, но ускоренное копирование может... Внутричерепное давление у него уже повышено.

— Десять лет он проживет? — спросил я. — Я имею в виду — при худшем раскладе?

— Да. Полагаю, может и больше, но...

— Этого достаточно, — я сделал жест окончания разговора.

Оставшись один, я с горя снова схватился за трубку. О, Наэрд! Единственный, бесценный шанс — и тот с изъяном. Десять лет. Да хоть бы и двадцать! Что мы успеем за это время? Нанять армию переписчиков? Найти еще одного уникума, которых один на миллион? Впрочем, так далеко я пока не заглядывал. Сидя, так сказать, в самой гуще "факторов хаоса", вообще бесполезно что-либо предсказывать. Значит, будем брать, что дают. Иного выхода я все равно не видел.

Позже я имел удовольствие беседовать с Объектом номер два лично. Ему удалось, переборов страх, пройти по карнизу и попасть в наш небольшой "дворик" (участок ровного плато перед входом в пещеры). Мы, как и в прошлый раз, объяснялись по-рийски. Разговор выглядел следующим образом. Завидев меня, Объект бегом пересек "дворик", схватил меня за грудки и, держа навесу, проорал мне в лицо:

— Думаешь, это забавно, мать твою? У вас что, развлекуха такая — над людьми измываться? А? Я тебя спрашиваю, урод черножопый!

— Вы меня прямо сейчас будете убивать или сперва позволите объясниться? — спросил я сухо.

Объект сразу как-то стушевался, отпустил меня, хмыкнул:

— Ч-чертовщина...

Он поозирался, рыкнул уже с меньшим запалом:

— Где Йар?

— В долине у подножья этой горы.

Я и впрямь заблаговременно отрядил Номера первого на добычу хвороста.

— Какого черта ты с ним сделал? Чем ты опоил парня? Он сам не свой!

— Так и есть, — кивнул я. — Мальчик уже не принадлежит себе. Он дал обет абсолютного повиновения. Я его принял.

— Хочешь сказать, добровольно продался в рабство?

— Не совсем, но понятие близкое. На моей родине это — одна из форм ученичества.

На плоском квадратном лице его отразилась досада. Очень глупое лицо. Хотя интеллект развит недурно.

— Ладно, — сказал он, помедлив. — Это все равно рабство. Сколько ты хочешь за парня? Я могу заплатить за него хорошие деньги прямо сейчас или достать и принести что тебе нужно. Любой товар, что закажешь. Наверняка тебе тут многого не хватает. Может... тебе нужны алхимические препараты? Снадобья? Книги? Ну?

— За кого ты меня принимаешь, юноша? Я маг. Я могу материализовать любую вещь, которая мне понадобится.

Тут он расхохотался, широко растягивая непропорционально большой рот.

— Что-то не верю я в эти бабушкины сказки! Плоховато ты одет для человека, который волен творить из воздуха что угодно.

— Мне безразличен мой внешний вид.

— Хорошо, — он покусал губы. — Всякое "мирское" тебя не колышет, это ясно. Тогда... может, ты хочешь прославиться? Я найду ученых людей и расскажу о твоих открытиях. А хочешь послать весточку домой? Или... я и самого тебя могу переправить на корабль. Это — пара пустяков, только придется часть пути пройти в ошейнике...

Я вдруг поймал себя на мысли, что даже симпатизирую этому человеку. Может, потому, что он чем-то напоминает моего Зару-Любимца? Такой же грубоватый крепыш... Меж тем Объект явно терял терпение. На его переносице все сильнее проступало пятно румянца, а глаза (неестественно темные, без различимой границы между зрачком и радужкой) начали заметно косить.

— Так чего ж тебе надо тогда? — взорвался он снова.

— Успокойся, прошу. Мне ничего не нужно. Напротив, я хотел нечто предложить тебе.

— Что же? Тоже продаться в... "ученики"?

Он так смешно злился, что я решил немного позабавиться: говорить все начистоту.

— Вовсе нет. Ты напрасно не веришь в магию. Дело в том, что я кое-что узнал о тебе. Ты обладаешь одним неоценимо полезным для меня качеством.

— Каким же?

— Памятью, мой друг. В данный момент твой мозг вмещает несколько языков с приличным словарным запасом, множество сведений по истории, географии, культурологии. Я знаю, ты очень хорошо образован.

— Конечно, — не без гордости согласился он. — И что тут особенного?

— А ты никогда не замечал, что у тебя несколько необычная память?

— Это мое ремесло. У любого переводчика должна быть хорошая память.

— Не "хорошая", у тебя — феноменальная память. При небольшой тренировке ты смог бы запомнить в сто, в тысячу раз больше.

Объект несколько сбавил тон, но смотрел недоверчиво.

— Прекрасно. Я — уникальное чудо природы. И что дальше?

— Дело в том, мой друг, что ты не уникален. Феномен мнемонизма — так это называется — просто довольно редко встречается. Я — такой же мнемонист, только, в отличие от тебя, владею своим даром вполне. Мой мозг вмещает порядка трех четвертей бесценного книгохранилища. Само хранилище был уничтожено во время политических беспорядков на моей родине, из-за которых я и был вынужден...

Он вдруг усмехнулся:

— Вы серьезно? Библиотека Восьми Солнц — так это называется, хэ? И вы всерьез утверждаете, что могли прочитать и запомнить все книги, что там были? Ну-ну.

Ах ты умничка моя! О, мы положительно недооценивали северных варваров. Вот ведь — пожалуйста.

— Ты какого сословия, мальчик? — спросил я.

— Купеческого, — он вскинул бровь. — Уважаемый, хватит уже лирики. Говорите прямо: чего вам надо?

Нет, он определенно мне нравился. Жаль будет стирать его личность, но — увы. Тем более, он все равно обречен...

— Я старею, — сказал я. — Мне нужен преемник.

— Ну да, ну да. — Номер два скривился скептически. — Ладно, допустим. А почему вы так уверены, что я гожусь для подобной миссии?

Правильно, не годишься. Мозг-то у тебя — золото, но твоя возбудимая, порывистая натура порядком помешает мне использовать это золото в своих целях.

— Ты уже неплохо разработан, но не слишком сильно забит сведениями, — заверил я. — При определенном усердии тебе хватит всего нескольких месяцев, чтобы перенять мой багаж. Тебе это будет много проще, чем мне в свое время, ведь материал уже переработан.

Объект шумно чесал в шевелюре. Я ждал, что следующим шагом он захочет убедиться в моей правдивости, но тут Объект повел себя неожиданно.

— Вы знаете, — сказал он, — я, конечно, вам сочувствую. Честно. Сохранить мудрость веков и все такое — это ужасно важно. Но я стокопьево уверен, что это — не мое. У меня другое... ну, предназначение.

— И какое же? — спросил я с улыбкой.

Во рту начинало горчить, бок потягивало. Время поджимало.

— Не знаю, — сказал Номер два. — Но не это. Точно.

Я бегло прикинул в уме. Хм, 97 из 100 — он отправляется в кругосветное путешествие, собирая по пути другие (!) "факторы хаоса", 1 из 100 — умирает здесь, через месяц, от мозгового кровоизлияния, 2 из 100 — то же, но через шесть лет... Ты, вроде, обещал мне минимум десять лет, Наади?..

— У тебя были травмы головы? — спросил я.

Номер два усмехнулся:

— Приходилось.

Я изобразил эдакий "прозревающий" взор, потом — удрученную мину.

— Да, — сказал я. — Ты прав, ты не подойдешь. Я кое-что проглядел... Жаль. Очень жаль.

Объект насторожился, но, как ни странно, снова не задал ожидаемого вопроса. Встряхнулся, словно отметая нахлынувшую тревогу.

— Ладно, выяснили, — сказал он. — Мы уходим, уважаемый. Йара я забираю с собой.

— А вот это — нет, — возразил я мягко.

— Слушайте, ну вот чего вы привязались, а? Зачем он вам сдался? Сперва монахи, теперь вы еще... Отстаньте вы от парня!

— Над мальчиком висело проклятье — я объяснил, для чего оно. Он хотел узнать о своем отце — я сказал ему. Он не имел цели в жизни — я дал ему цель. Ему некуда дальше идти. Он пришел. Он мой. Вот и все.

— Он не твой! — взрычал Номер два. — Ты просто обдурил наивного простака, а теперь хочешь сосать из него соки!

Браво! Прекрасная интуиция!

— Хера с два ты получишь Йара! Я сейчас спущусь вниз и заберу его. Если понадобится — дам по башке и утащу волоком. Ни копья ему не надо учиться твоим ведьмовским наукам, даже если ты и впрямь колдун, и тем более, если так!

Он решительным шагом двинулся вниз по тропе. Его аура полыхала. Упрямство, гонор, юношеский негативизм. Именно то, что помогло ему не свихнуться за те четырнадцать дней, что он провел, вопя от ужаса, на утесе. Как раз то, что в основном и движет этим человеком...

— И не вздумай мне угрожать, колдун! — бросил он вполоборота. — Не то отведаешь ирууновского кулака!

Печень ныла уже вполне отчетливо. Полагаю, я налюбовался на Номера два достаточно.

— Стоять, — бросил я ему в спину. — Ко мне.

Объект вздрогнул, развернулся всем телом и послушно побежал обратно. Внушаемый. Пока он поднимался, у меня возникла забавная идея о том, под какой личиной его лучше скрыть. Я оставил Номера второго стоять на тропе, сходил в дальний грот, служащий нам чуланом. Подходящая, достаточно длинная цепь сыскалась не сразу, она лежала на самом дне одного из сундуков (тоже дары местного населения; какую только дрянь нам сюда не приносят). Тонкая декоративная цепочка, какую можно разорвать даже руками. Ничего, сойдет. Подходящего браслета не нашлось, и пришлось снять свой ножной бронзовый браслет, подарок Атарид-Малышки. Я обещал не расставаться с ним, ну да дело прошлое... Ум Предвещающего холоден и чужд привязанностей.

Объект стоял на четвереньках, на том же месте и вяло мотал головой, силясь стряхнуть одурь.

— За мной.

Я повел его к "воротам" — узкой расщелине в скале, ведущей к нашему плато. Браслет пришлось немного разогнуть, чтобы надеть на мощную лодыжку Номера второго. Конец цепи я пристегнул к одному из колечек на браслете. Когда-то на этих колечках висели бубенчики в форме сложенных ладоней Обладающего. Помню, как они побрякивали при ходьбе, что очень потешало моих соучеников... Второй конец цепи я привалил небольшим скальным обломком. Морщась от боли, перевел дух. Теперь главное.

— Смотреть на меня. Вот я налагаю заклятье на цепь сию. Да станет прочней ста тысяч стальных жил, да вопьется лезвием яростным в нарушившего запрет, да врастет в камень с силою великой, какой не одолеть и ста коням... — Тарабарщину эту я сочинял прямо на ходу. Потом закрепил: — Ты не сможешь ни порвать, ни даже поцарапать заговоренную цепь сию, а станешь рваться — тебе отсечет ногу. Теперь ты раб цепи. Теперь ты не человек, ты мой пес. Ты — пес, и все будут видеть тебя псом, слышать лай пса, чуять запах пса и осязать шерсть пса. Да свершится!

Я хлопнул в ладоши, и Объект в ужасе осел назад. Через минуту, он, не выдержав напряжения, крепко заснул. А я привалился к скале, корчась в рвотных спазмах и отплевываясь желчью. Наэрд! Надо было все-таки дождаться Наади...

Самое трудное в создании личин — это задействовать собственные способности объекта. Чтобы он сам держал свою личину, внушая и себе, и окружающим то, что они должны воспринимать. Но это требует изрядных затрат...

Я почувствовал, что теряю сознание, и едва успел позвать:

— Этын... у "ворот"... помоги...

день восьмой

Тау Бесогон

Ну, я вам скажу! Так облажаться — особый талант нужен. Чтобы самолично влезть в самую пасть змею этому ехидному, да еще до последнего что-то доказывать...

И Йара я профукал. Нет, он никуда не делся. Ходит здесь поблизости, вкалывает на ведьмаков. Даром, ессно. Вот только у него не все дома. Поплыл-то он раньше. Еще когда навещал меня на утесе, такое вещал, что я только плевался. Лучше б я его тогда из милосердия вниз башкой запустил, ей богу! Они ему всю душу вывернули. Ты, мол, сам магом станешь, круче некуда, одолеешь мировое зло, Проклятье скинешь... В общем, все блага, налетай подешевело. И Йар верит. Верит, как в Бога не веровал, черт бы его драл...

Беда, короче. Чеканулся Йар. А я сижу на цепи, дурак дураком. Со мной, положим, еще куда не шло: я хоть знаю, что это все — морок. Как каменный карниз мой, который втрое шире оказался, только я не видел этого. Чуть не описался, когда решился-таки на пустоту ступить. А как наступил — так морок враз и рассеялся.

А Йар вот не видит меня напрочь. Он видит собаку. Разговаривает с ней, жалуется на судьбу. А в ответ слышит не мои матюки, а песий лай...

Первые пару дней, обнаружив себя прикованным заговоренной цепью к скале у входа в ведьмовские владения, я бесился ужасно. Вопил, рвал цепь... Цепь не рвалась, только резала пальцы, и ногу я себе посек изрядно — обычный с виду браслет впивался, как бритва... В колдовство ты, ишь-ка, не веришь, просвещенный наш. Ну, молодец. Не верь.

Потом приперся Йар с миской какой-то бурды, сел возле меня на корточки и принялся гладить по голове, приговаривая всякую ерунду, как собаке. Как я ни разорялся, добился только того, что Йар меня пожурил и сказал, что косточки я не заслуживаю...

Я пытался докричаться до него и на другой день, и на следующий. Хотя и ловил себя на том, что знаю: это бесполезно. Я кидался в Йара камнями, ходил на руках, выкладывал из камней буквы — в общем, делал массу вещей, собаке недоступных. Без толку. Все это тоже как-то искажалось в его восприятии...

Что ж, пора принять факты во всей их неприглядности. Йар сошел с ума окончательно. Морок не мог бы держаться так долго и так стойко.

И тогда я сдался.

Мне было так плохо, что уже почти все равно. Я позволял гладить себя, чесать за ухом. Слушал, как бедолага по дюже раз пересказывает историю своих злоключений. Я многое о нем узнал. Удивительное дело: со мной в качестве пса Йар разговаривал совсем иначе. Даже голос становился другой: полнокровный, глубокий. Речь плавная, без запинок. Животных Йару опасаться нечего, только с ними он — такой, каким должен был быть, если б не все это. Крепкий деревенский мужик, простой и добрый, твердо стоящий на родной земле обеими ногами.

Я теперь об одном только жалею. Когда я слез-таки, с наэва карниза, я ведь всерьез хотел приложить ведьмака башкой о скалу. Ан нет, культурность помешала... Распинаться еще перед ним стал, оссподи... Рёлленге ты, рёлленге, хлюпик убогий...

Йар Проклятый

Ну, а че? Живу. Пока ничего страшного делать не заставляют. Кажный день прошу у джарада работу какую-нито. Чтоб без дела не сидеть. А то навовсе рехнешься. Потому, мерещится мне всякое, да и вообще башка чудная... Но если работать, то и ниче. Водицу ношу с ручья, дровишки.

А джарад меня не неволит, и вниз даже отпускает, в долину. Только не велит ни с кем говорить, коли встрену. Прикидывайся, говорит, немым. Да тут мало кто и ходит-то, только если за снадобьем каким.

Спервоначалу-то мне горы енти ужас как не глянулись. Мертвень. Один камень, ни былки. Ан нет, пониже тут и лес есть. Плохонький, но лес. Грибов насобирал поздних, орехов. Птиц тут полно. Поморники на скалах гнездятся, море-то недалече. Ящерки бегают. Коз видел на той стороне ущелья, баранов.

Господин Наади — эт' портошный который — говорит, они в первые годы только охотой и пробавлялись. Эт' потом уж добрые люди прознали, стали помогать. За леченье-то. А господин Наади он и лекарь, и травник, и охотник. Сам снадобья готовит, травки мне кой-какие показывал целебные. Толковый мужик, умный. Только въедливый шибко. Но зато хоть обсказывает, что к чему. И лечит тож. А то я тут давеча сверзился опять, в беспамятстве-то...

Господин Наади говорит: провал. Говорит: терпи, дальше хуже будет. Выходит, это обучение уже началось?

А еще он недавно пса здоровенного споймал. Говорит тут мне:

— Ты, кажется, любишь животных?

— Люблю, господин хороший. Особливо свинок.

— Ну, свинок у нас нет, а вот собака теперь есть. Решили оставить, пусть вход сторожит. Если хочешь, можешь за ним ухаживать.

Ну, здорово! Бегу глядеть. И впрямь — сидит. На цепи. Токмо почему-то за лапу привязали. Я им: че за лапу-то? Отгрызет он ее да сбежит. Ниче, говорят, он заговоренный. Тама и цепь без нужды. Просто чтоб видели, что не просто так пес — сторож.

Ух, и здоровый псище! Красавец, рыжий такой. Поглядел на него — сразу Тау вспомнил. Ведь виделись же перед тем. Все твердил: только вместе, мол. А сам — вона как, втихую ушел... Вот и можжит в груди.

Э, будет! Не об том сейчас думать надо. Пес вот. Всё товарищ.

А и пес-то дурной! Брехливый — страсть. А то выть почнет, аж сердце щемит. Жалуется. Споймали, мол, на цепь посадили. Нет, мол, волюшки-свободушки...

Терпи, рыжий. Авось притерпишься. Притерпишься — легче станет. Э?

день девятый

Тау Бесогон

День за днем я не вижу никого, кроме Йара. Он приносит мне похлебку, гладит и порет всякий бред. Его явно чем-то опаивают. Соттриане — выродки. Даже представлять себе не хочу, каким страшным испытаниям ведьмак подвергал этого дурачка, чтобы убедиться в его преданности. Раз я видал у парня такой жуткий мертвый взгляд, точно в глазницы серые гальки всунули. Весь помятый, полрожи свезено. "Худо мне, пёска, — говорит. — Упал вроде, а как — не упомню. Зашибся крепко". Упал, как же!

И где, черт возьми, наша доблестная Кошка? Опекала-опекала и на тебе. Может, она и успела бы достать из пращи этих выродков... Эх!

Я-то еще держусь внутренне, а Йар уж стокопьево спекся. Продал соттрианам душу, задарма отдал, лишь бы хоть на пол-когтя приблизиться к своей безумной цели: стать крутецким магом. Дескать, только тогда он сможет обороть некую бесовскую силу, что в нем сидит. Бред! Ну вот не верю я! Вот в это — не верю. Что-то здесь нечисто... Морок. Обман. Однако идея эта застряла у парня в башке намертво, и маг может поворачивать на ней йаровы мозги в любом желаемом направлении...

У меня теперь много времени для раздумий. Даже слишком много. Я, кажется, понял, чего ждет от меня маг. Хочет, чтобы я тоже сошел с ума. Отупел и превратился в безвольного раба. Или — уверовал, что я на самом деле собака.

Не дождется. Я уже не трачу попусту голос. Я вспоминаю помаленьку старые песни и стихи, заученные словно в другой жизни и вовсе не мною. Они — как якорь, что не дает унести тебя в открытое море. Вспомнился еще один большой кусок того тирийского эпоса, без конца и без начала. Я бубню его, как молитву, почти шепотом, и постепенно восстанавливаю потерявшиеся строчки. Маг прав, у меня феноменальная память. Как будто все книги, которые я читал, отпечатались в черепушке от корки до корки. Сам себе библиотека.

А с ума он меня не сведет. Я все тот же, с заклятьем или без. Я Тауо-Рийя Ируун. Я толмач. Я беглец. Я позор семьи. Я горе-любовник. Я нерадивый ученик своих учителей. Я потаскун и кутила. Я, в общем-то, свойский парень. Я дурак. Я неудачник. Я пленник соттрианского мага, прикованный к скале. Но я — это я. И так вот запросто им меня не своротить.

Йар Проклятый

А про противные вещи господин Наади взаправду говорил. Иной раз велят очень гадкое делать. Например, зверушку какую малую, аль букашку живьем съесть. Пытался, честно. Одного червяка заглотил. Не жевал. Все одно, думаю, потом назад попросится, да еще живой будет. Так и вышло.

Или того хуже: раздеться и так вот, телешом, по дороге идти. Там внизу, где и люди бывают. Да еще и песню орать во всю глотку.

— Ну как увидит кто? — говорю.

А джарад на это:

— Пусть. Себя ломал, здесь, — и пальцем по лбу себе постукал.

Это чего ж? Чтоб совсем что ль с уму съехать?

Но самое гадкое: снадобья колдовские. Уж и горькие! Уж и едкие! А худо потом... Ой! Иной раз на карачках ползешь, вокруг все кувырком, перед глазами колеса красные вертятся. Или знобит-колотит, ровно в горячке. Или зудит все так, что шкуру бы содрал...

Господин Наади уж сказал мне по секрету:

— Опасное у нас ремесло, Йар. Только самые живучие с ним справятся. Потому и проверяют так младших послушников.

— Да уж понял, — говорю.

А самого так и колотит, да все мерещится, что по коже ползает ктой-то.

— Ну, держись, — грит. — Авось, выживешь.

— А че, и помереть могу? Прям так, ничего еще не сделамши?

— А ты как думал? Случается, и погибают. Дело такое.

Вона как.

день десятый

Тау Бесогон

По ночам стало подмораживать. Зима уж недалече. По приблизительным подсчетам, сейчас начало месяца Дождей (дожди прилагаются), а паскуда-маг бросил меня зябнуть под открытым небом. Цепь слишком коротка, и нет никакой возможности забраться в один из гротов неподалеку. Благо, Йар, добрая душа, устроил для меня небольшой шалашик из трех жердей и моего же собственного походного плаща. Не то я давно бы уже простудился и околел.

От этой холодины у меня по всему телу шерсть начала расти с такой скоростью, что магу скоро можно будет не тратиться на маскировку. Зрелище жутковатое, но захватывающее: превращение человека обратно в зверя. Нет, я знал, конечно, что у северян есть скрытая способность на холоде обрастать густым мехом. Мохнолюды, вон, от рожденья целиком волосатые. Но у нас в Герии и снег-то не всякий год выпадает. К тому же мы ведь не голяком ходим. А на мне только одежка летняя, да и та уж расползаться стала. Хуже: она колом просто стоит от грязи! Обчесался весь. А уж разит от меня... Когда недавно Йар с маговым подручным стали ладить близ пещерок походную парилку, я чуть голос не сорвал. Вот плакал просто. Но — увы. К моим услугам лишь холоднючий дождь...

Маг, конечно, сука редкая. Но у него есть и одно неоценимое достоинство. Их трое. То бишь, есть сам маг, а есть еще два существа, помоложе. Одно мы уже встречали в день "знакомства". Оказалось, есть и третье. От нечего делать я частенько за ними наблюдаю и даже стал различать между собой: первое совсем черное, совсем тощее, и глаза цвета ржавчины. Второе — зеленоглазое, покрупнее и, вроде, чуть светлее мастью.

Первое время еду мне носил исключительно Йар, но потом стало приходить одно из тех двух (рыжеглазое). Оно старалось подобраться и оставить миску, пока я сплю. Потом отходило на безопасное расстояние и оттуда вдумчиво созерцало, как я совершаю свои ежеутренние умывания росою с камней и пытаюсь расчесать когтями спутавшиеся волосы. На мои оклики на разных языках существо не отзывалось, но я готов был душу прозакладывать, что оно видело меня как меня, а не как собаку.

Тогда я стал делать вид, что не замечаю его. Просто занимался своими обычными делами. Следует отметить, это весьма хлопотное дело — не оставить себе ни минуты на размышления о собственном плачевном положении. Впрочем, закаленный веруанской дрессурой, я быстро выработал для себя строгий распорядок дня с большим количеством всяческих упражнений (чтобы посильнее устать и крепче спать ночью). Утро начиналось с "часа подкачки": дюжь-дюжь отжиманий, дюжь-дюжь приседаний и так дальше. Далее следовал "час декламаций": я читал стихи и распевал песни, иногда маршируя вокруг скалы на длину цепи: ровно семь шагов вперед, ровно дюжь-два шага обратно. Потом повторял приемы рукопашного боя, прыгал, кувыркался, ходил на руках. Чуть выше по склону имелась каменистая осыпь. Чтобы дотянуться до нее, мне приходилось ложиться на брюхо и вытягиваться стрункой. Зато потом, набрав полную пазуху камней, я мог упражняться в метании. Один раз удалось даже подбить особо наглого поморника — они гнездились неподалеку на уступе и ужасно меня донимали. Но птица упала слишком далеко, вне пределов моей досягаемости. Можете себе представить, как сытно кормил меня маг, раз я вожделел эту жесткую сырую дичину. Ну, еще, иззните, приходилось регулярно рыть новые туалетные ямки. Для этого я использовал длинную кость, которой угостил меня Йар.

Прошло два дня. Магов служка теперь караулил меня спозаранку и подолгу сидел на валуне, склонив голову набок и делая вид, что предается медитации. Я выжидал. Когда времени хоть отбавляй, волей-неволей научишься терпению.

Прошел еще день и, наконец, стронулось. Он начал подбираться ближе и однажды окончательно себя выдал. Я еще не слышал от него ни звука, и не был уверен, понимает ли он по-рийски. На соттрианском я знал почитай что ничего. Однако, хватило и этого.

Как-то раз, закоченев ночью больше обычного, я, чтобы согреться, принялся прыгать через наэву цепь, как через скакалочку. Соттрианина это, видно, здорово позабавило: он подкрался совсем близко. Я прыгал и, стуча зубами, повторял отторуанскую считалочку:

Птоц-птоц!

Ахырва тхата,

Нитрам ти рата.

Цох-цох-цох!

Ду ашру итох.

Чот Лута таа ёх...

Цок-цок!

Скачут прыгуны,

Коготки стучат.

Шкряб-шкряб-шкряб!

По камушкам скребут.

Старый Шакал все слышит...

А потом вдруг как заору: "Оя, оя! Ширагда-а!" Так кричат соттрианские грузчики, когда скидывают на пристань мешки с солью. В нашем варианте это звучит как: "Па-абереги-ись!" И надо было видеть, как он подскочил, мой черномазый дружок. Точно ошпаренный. Уже не прячась, он весьма шустро ретировался.

На другой день заявился в открытую, гораздо позже обычного. Я восседал верхом на валуне и читал очередной отрывок из "Лаэонаэттара". Соттрианин поставил миску прямо передо мною и сказал на довольно пристойном рийском:

— Юноша... Безусловно, этого делать не следует. Но мне все же хотелось задать вам один вопрос.

Голос у него был, пожалуй, чуть высоковат.

— Слушаю вас, — сказал я, поводя носом и внутренне весь трепеща от закравшейся вдруг догадки.

— Где вы все-таки обучались?

— Дома, в частном порядке. У меня было несколько учителей.

— Разве в вашей стране разрешено свободное проживание иноземцев? — удивился он.

— Не разрешено, вы совершенно правы. — согласился я. — Большинство моих учителей носили толстые медные ошейники. Вы знаете, что это такое?

Меж тем я медленно сполз со своего трона и придвинулся поближе к собеседнику (я был с подветренной стороны). Про долгожданную пищу забыл начисто. Я жадно поводил ноздрями и исподволь вглядывался в его лицо, в очертания фигуры. Угадал или нет?

— Да, я в курсе, — покивал он. — Так помечают невольников. О! Неужели среди них был уроженец Соттриадан?

По лицу его скользнуло брезгливое выражение, он даже отступил на шаг.

— Ну что вы! — я дружелюбно осклабился. — Это невозможно, ведь наши государства — братья по Содружеству. К тому же, как видите, соттрианским я не владею. Зато вы прекрасно говорите на языке Страны Торговцев. Для меня это большое утешение, ведь ваш... как это?.. джарад не балует меня беседами. Забавно, но, сложись обстоятельства иначе, я сейчас был бы на пути в Рий, в Итайкхе... Бывали там?

Кивок. Я весь подобрался, интуитивно нащупывая правильное направление беседы.

— Такова была воля моего отца, — продолжал я. — Но я бы с куда большей охотой поехал в Империю. Говорят, там хорошие академии. Я люблю учиться, книги люблю.

Что-то в лице его едва заметно дрогнуло. Передумал уходить.

— Лучшие академии — в Соттриадан, — заметил рыжеглазый сдержанно.

— Так я языка-то не знаю. Вот арратские, торуанские диалекты...

Он молчал. Но смотрел заинтересованно, очень даже. Как же тебе тут скучно, бедняжке, подумал я и взял хряка за рога.

— Раз уж мы так мило беседуем, позвольте мне сперва представиться: Тауо-Рийя Ируун.

Пауза. Ну, давай же, черт!

Я отлично помнил, что у всех чернокожих народов женские имена, в отличие от мужских, почему-то неблагозвучно заканчивались на согласный. Чучело в бесформенном балахоне и с прической в виде кое-как прихваченной копны было и на человека-то мало похоже. Но если только это...

— Меня зовут Бха Этын.

Баба. Тарда. Я на секунду прикрыл глаза. Потом снова открыл. Страшная, аки смерть. Скуластая треугольная морда, нос-крюв, узкогубый рот, глаза-плошки, тощая шейка. Дальше — грубая серая хламида. Костлявая, наверно... Неважно. Да и не к тому речь. С тетками всегда проще договориться. Немолодая ученая дама. Одинокая. Офигевающая от скуки в этой глуши, дичи. Подружка это магова, или дочка, или еще кто — но маг явно не слишком ее привечает.

Знаю, моя хорошая, мы с тобой подружимся. Я выпустил на лицо все свои чаяния и они сложились в гримасу упоительной сладости. Сел на землю. Она пристроилась неподалеку.

— Ах, госпожа Этын! Вы себе даже не представляете, как я рад возможности беседовать с вами. Если позволите, я поведаю вам свою печальную историю, не случись которой, ваш покорный слуга в настоящий момент плыл бы сейчас на корабле, сопровождая великолепную коллекцию вин. Вы позволяете?

Она подперла кулачком подбородок, кивнула. Носатенькая ты моя...

Вы не поверите, но уже на другой день я выпросил у нее два ведра горячей воды и мыло (в ее же интересах). Мне доставили и мою пропавшую было сумку со сменной одеждой — правда, тоже не больно теплой, но хоть чистой. И кормежка улучшилась. В общем, золото-баба оказалась.

день предюжный

Йар Проклятый

А еще в игру одну играли.

Позвали в пещеру-"горницу". Вхожу. Джарад сидит трубку смолит. А мне господин Наади велит на пол сесть у стеночки — чтобы не свалился, значит. А чего бы мне валиться?

Сам насупротив усаживается и заводит вдруг, чудно так, напевно:

— А сейчас я хочу, чтобы ты представил себе то место... где тебе было бы очень хорошо... и спокойно. Где тебе ничто не угрожает...

А у самого голос-то странный, кабыть плывет.

— Возможно, ты бывал там в детстве... Я хочу, чтобы ты представил себя в этом месте... Где ты сейчас?

И так легко сразу явилось.

— На болоте, — отвечаю, и чую за спиной навроде уж и не стенка, а ствол шершавый.

Лето, жара стоит. Так и пышет все. Мшаники. Смола разогретая. Грибы. Болото с гнильцой. Но эт' — далеко, не хожу туда. Дух парной, сырой, сочный. Мошкара гудёт... А хорошо-то, господи...

— Опиши мне это место. Что ты ощущаешь? Что вокруг тебя?

— Сижу под деревом. Болотом пахнет. Жарко, аж парит ото мха. Ветерок справа шурухнул. Тягучка там, окошко. Несет тягучкой.

— Очень хорошо... — (плывет, колыхается) — И ты находишься на болоте... и ты можешь слышать влажные запахи... и ощущать мох под собой... И тебя размаривает... и хочется опуститься в этот мягкий... горячий мох... И в то время, как ты опускаешься вниз... — (будто на море волны) — И ты ложишься на бок... и ты можешь почувствовать, как мох касается щеки... пружинит под тобой...

Качают волны: вверх-вниз, вверх-вниз, вверх...

Активация.

Экспериментаторы.

Снова.

Мне знакомы эти их игры — словами в такт дыханию.

Это они тогда столкнули камень. Они.

— ...и мягко проваливается. И ты можешь вытянуть руки вдоль тела... — напевает голос — и ты чувствуешь, как пушистый мох обволакивает тебя справа...

О! Они решили меня связать.

Осторожные касания. Кто так связывает?

Глупые экспериментаторы. Веревки не спасут их.

— ...обволакивает тебя слева... и поглощает тебя целиком... и прорастает сквозь тебя...

Теперь, в тесном маленьком помещении, они — мои.

— И в то время, как ты погружаешься все глубже... ты можешь чувствовать... как ветер колышет твои стебли... Ты расслаблен...

Расслаблен?

Нет.

Состояние оптимальное.

— И ты уже не можешь пошевелиться...

Да?

Неужели?

— Ты сжимаешься... ты уменьшаешься... мох обволакивает тебя... поглощает тебя... и ты уже стал... мхом... И в то время, как ты лежишь там без движения, ты можешь наслаждаться чувством покоя... и полной... безмятежности...

Это они спровоцировали мое падение. Они истощили ресурс. Не люблю, когда мной пытаются управлять. Это была неудачная идея, людишки.

— И когда я открою глаза... — (встроиться в ритм, утянуть его самого) — Ты поймешь, что это — я... И что я — твоя смерть...

Напрячь мышцы. Глупые веревки падают с меня. Встать.

Гипнотизера утянуло, глаза пусты.

Второй отскакивает за деревянную конструкцию. Боишься, маленький экспериментатор? Правильно боишься.

Мне приятно и легко.

— И в то время, как ты ощущаешь под коленками дрожь... Ты начинаешь сознавать, что зря... разбудил меня... И ты чувствуешь ужас, — (чувствует, да) — И сожаление... И сейчас я уже совсем... начинаю... вас... убивать...

Шаг вперед, еще. Медленно. Спешить нам некуда.

Второй пытается проскочить мне за спину, к выходу.

Полшага и разворот. А ну-ка стоп!

Кидается к гипнотизеру, тащит вглубь. Откуда такая прыть? Ты едва поддерживаешь собственные жизненные функции, человечек. Ты — полутруп, к чему метаться?

Тащит.

Маленькие. Жалкие.

Вкусные?

Я иду к ним очень медленно. Как забавно они мечутся!

— И в то время, как в тебе растет паника... и ты хочешь бежать... и ты все больше понимаешь, что сейчас... умрешь.

Экспериментаторы.

Убить их? Тоже — медленно, в удовольствие? Скрутить, раздавить, как хрупкую скорлупку... Нет. Нерационально. Лучше пополню ресурс.

Второй воет. (Слышит меня? Нет, и так догадался.). Бьет приятеля по щекам. Входит, кричит что-то. Язык незнакомый, опять встраиваться...

Так о чем мы?

— Вернись, Ктана Наади, вернись! Выведи его! Вернись сам и верни мальчишку! Не то мы сдохнем тут!

Ты прав.

Ты абсолютно прав. Вы сдохнете. И гипнотизер ничего не сможет сделать. Я держу его ритмом, глупый экспериментатор. Ты же знаешь, как это работает.

— И ты не сможешь убежать... и ты не сможешь меня остановить... и я убью тебя... медленно и безмятежно.

О! А гипнотизер все же пытается выцарапаться. Куда? Думаешь, это тебя спасет? Я и так вас убью.

У него дергается лицо, он судорожно втягивает воздух и вплетает в наш ритм свой голос, такой жалкий:

— И ты можешь слышать меня... и ты чувствуешь, что можешь свободно двигаться — (Голос его крепнет. Надо же!) — И в то время, как ты поднимаешься вверх... твое сознание возвращается к тебе. И когда я щелкну пальцами — (Почти кричит.) — Ты вернешься в себя.

Не льсти себе. Вам никуда отсюда не деться. Никуда.

Щелчок.

Сброс.

Дезактивация.

джарад Ние Меари

Объект N1.

Попытка вызвать состояние "всплеска" напрямую результата не принесла. Я дал Объекту приказ взобраться на отвесную скалу, что он и попытался исполнить, но резервные возможности при этом не актуализировались — Объект просто упал, причем довольно неловко (благо, высота была небольшая). Возможно, будь ситуация более опасной, это и сработало бы, но проверять мы, по понятным причинам, не стали. Повторное испытание мороками также не принесло результата.

Очередной эксперимент проводил уже Наади Без-Прозвища. Предполагалось, что после введения Объекта в гипнотический сон, можно будет актуализировать у него воспоминания о его переживаниях в момент "энергетического всплеска" (в обычном состоянии они Объекту недоступны). Вопреки ожиданиям, уже на инициальной стадии сеанса Объект сразу же вошел в состояние "всплеска". Мы не были к этому готовы (глупейшая оплошность!) и в результате оказались один на один с неподконтрольным агрессором в замкнутом пространстве. Впрочем, Наади удалось (не без моего активнейшего участия) вернуть Объект в сознание и предотвратить тем грозившую нам опасность.

Примечательно следующее:

Объект говорил, и вполне членораздельно. Язык мне неизвестен, но по звучанию напоминает языки дикарей с юго-восточного побережья.

Объект использовал ту же методику, что и Наади при его погружении, причем он сам ввел Наади в гипнотическое состояние (!)

И главное: во все время "всплеска" Объект находился на пятом (!) уровне Транса.

Предварительные выводы:

1) Помимо личности собственно Объекта N1 в том же теле либо постоянно присутствует, либо может периодически воплощаться некая сущность, названная нами "псевдо-личностью". Это не продукт больной психики Объекта (как мы считали раньше), но и не подселенец. Поведение псевдо-личности вполне осознанно и целенаправленно, хотя мотивы не ясны.

2) Объект N1 не знает о существовании псевдо-личности, поскольку в моменты ее выхода сознание Объекта полностью отключается, предположительно — самой псевдо-личностью.

3) Псевдо-личность функционирует на пятом уровне Транса, что отчасти (но лишь отчасти) объясняет появляющиеся во время "всплеска" сверх-способности.

4) Псевдо-личность может находиться в активном состоянии лишь очень недолгое время. Любое выраженное воздействие на физическое тело (пример: падение со склона) или возвращение Объекта в сознание вызывают отключение псевдо-личности. Очевидно, подобная нестойкость несет в себе защитную функцию. Коль скоро состояние "всплеска" сопряжено с резким ускорением физиологических процессов, длительное пребывание в нем привело бы к фатальному истощению. А свойственная "всплеску" аномальная энергетика и подавно могла бы убить носителя. Другое (не противоречащее) объяснение: главной функцией псевдо-личности является все же защита тела-носителя, поэтому при серьезной травме она сразу же целиком переключается на регенерацию тканей тела.

Незапланированное продолжение эксперимента.

Очнувшись после "всплеска", Объект N1 пожаловался на слабость, хотя на самом деле основным его ощущением был сильнейший голод. (Постоянное чувство голода вообще является привычным для Объекта, это мы отмечали и прежде. Потребление пищи в нормальных количествах лишь слегка притупляет его.) Мы проследили за N1 и убедились, что он побежал подкрепляться ранее припасенными грибами и ягодами. Это, впрочем, не удовлетворило его и он, в сильном нервном возбуждении, направился вниз, в долину, где случайно встретился с Объектом N3.

Вскоре N3 приволок тушу недавно убитого им барана и стал уговаривать N1 съесть мясо. Объект N1 пришел в сильное расстройство и даже негодование, но когда N3 отрезал кусок сырой баранины и подал ему, N1 не смог удержаться и жадно набросился на пищу. В итоге Объект N1 съел баранью тушу целиком (!), включая внутренности и хрящи. По заверению Наади, все съеденное Объект благополучно усвоил с какой-то совсем уж фантастической скоростью и еще более фантастической, так сказать, эффективностью. По меткому выражению Наади, "всё сгорело, как хворост в топке". Чувство голода у N1 после этого значительно ослабло, но случившееся вызвало у него сильнейший стыд и презрение к себе.

Приведенный пример в некоторой степени объясняет, что могло стать источником аномальной энергии Объекта N1, однако не проясняет механизма накопления этой энергии в теле.

Объект N2 относительно спокоен. Преобладающее намерение: расположить к себе Упрямицу. Я не препятствую.

Как ни странно, окольный путь оказался короче, чем я предполагал. ОБА окольных пути.

Сегодня я, как бы случайно, упомянул при Упрямице, что N2, как личность, ценности не представляет и, грубо говоря, пойдет в расход. Так что нецелесообразно вступать с ним в личное общение. Что сделала Упрямица? Естественно, еще более прониклась к Объекту. Отлично, пусть сближаются. Мне это только на руку.

Теперь, когда первичные данные по прикладной части исследования собраны, я приступаю к проработке вопросов теоретических. А именно: происхождение "факторов хаоса", обстоятельства рождения особей с подобной аномалией, поиск аналогий в судьбах и т.п.

день дюжинный

Тау Бесогон

Мне стали сниться кошмары вполне недвусмысленного содержания. То есть, содержание у них очень даже приятное. Кошмар же состоит в том, что, пробудившись, я всякий раз сознаю, что в этом унылом узилище не имею никакой надежды реализовать свое нехилые возможности... Поморники у меня над головой вопят совершенно исступленно. Значит, все правильно — сезон наступил. Живность ликует. Я же могу лишь стучать копьеносцем по скале, за неимением лучшего для него применения...

Сегодня, впрочем, для разнообразия пригрезилось другое. Будто мы сидим в кабаке с Громиком, оба бухие в зюзю, и я выбалтываю такие семейные интимности, которые, ей-богу, и впьяне бы не выдал. Но я-во-сне каким-то образом знал, что это лишь сон, и потому откровенничать не стеснялся.

В общем, я рассказывал, как чудачила моя покойная мама, будучи беременной мною. Знал я это с батиных слов (был один такой, пьяный тоже, разговор). Так вот, пока мама меня носила, у родителей было полное счастье и идиллия. Хотя чудила мама уже тогда. То велела все стены в доме у какой-нибудь убойный цвет перекрасить, а то и чего повеселее. Например, любила подсматривать, как батя с наложницами упражняется. Прям перло ее. Батя был не против — а чо? Позже, незадолго до родов, голова у мамы поехала дальше, начались уже всякие видения, "откровения" вроде того, что батя, мол, к рождению этого дитя имеет весьма малое отношение, да и сама она тоже, и что дите (то есть я) родилось бы все равно, "судьба нашла бы способ". Короче, бред.

Гром, против обыкновения, любопытничал, и я рассказал всю историю. Как мама все никак не могла родить мальчика, да и вообще никого, не считая первой, сестрицы Эру, которую тоже, говорят, сильно не доносила, еле выходили (а какая кобылища вымахала, ага). И вот батя привез из Рия какое-то злоядреное лекарство, и получился, наконец, я. Только вот маме это все на пользу явно не пошло...

Проснувшись, я невольно стал воображать, как там дома. Всех работников и прислугу распустили по домам. А тетка Анно со свитой из двух стареньких нянек распихивает все женское население по комнатам, снабдив водой и провизией, потом пробегает вдоль коридоров с мешком (я не шучу) здоровенных замков и сноровисто замуровывает каждую дверь. О, тетка Анно — опытный тюремщик. Мачеха, как кормящая мамаша, нынче вне игры, так что бате вручается только ключ от комнаты наложницы-арратки...

У дяди Киту есть его мохнолюдка (хотя у той какие-то свои ведьмовские заморочки, по крайней мере, мохнолюдята у нас по дому не бегают). Вообще, дядя, как более спокойный по натуре, умудряется в такую пору даже делами заниматься. А вот батя — как я, звереет. Может, дерет сейчас кого, а может, бухает. Бражничать в течку тоже хорошо. Отвлекает...

Вообще, время сумасшедшее. В воздухе висит такое напряжение, аж звенишь весь. И тревожно, и радостно. Работать никто толком не может. На четыре дня наступает всеобщий негласный праздник. Народ гуляет. Взгляд редких встречных бабенок влажен и глубок — впрочем, на улицу в такую пору разве что совсем чокнутая выйдет. Но запах, запах... Он везде! Гулящие девки, кто поумнее, разъезжаются куда подальше: к родне или в монастыри. (На время течки женские монастыри даже шалавам предоставляют "укрытие благочестия"). Но иные остаются в городе и буквально идут вразнос. Заработать в эту пору можно очень нехило — правда потом придется принимать меры... ну, вы понимаете. Ну, или рожать. Вон, например, Громик мой — их ведь трое таких у мамы-бля... блудницы. И каждый отца может выбирать из половины города...

Э-хе-хех... Меня, помнится, тоже дома запирали. Чтоб не шлендрал. Ну да, разок-другой я таки сбегал ночью, втихаря. Хоть есть что вспомнить...

А у бати-то прежде прям коллекция была из рабынь. Это недавно мачеха чего-то развонялась, батя всех и распродал. Он же с нее, как забрюхатела, чуть не пылинки сдувал, что ты, что ты! Так что теперь к его услугам только арратка да наш славный торуанский вояка... Это я про Ритит-лошадницу. А вы что подумали?

А раньше... М-м... Всех мастей, на выбор. Батя из каждого плавания по штуке-другой привозил. Хорошеньких таких, как статуэтки точеные, больше желтеньких. Они иногда для гостей пляски устраивали, на всяких арфах-свирельках играли... И рабенята желтенькие были, я даже помню, как играл в детстве с парой-тройкой таких пацанчиков... Потом их куда-то увезли. Я расстроился и все приставал к тетке Анно, пока она вдруг не расплакалась: "Ох, божечки! Да все теперь, миленький, нету их... О-ой!.. Родных детушек! Раздарил! Кабыть щенят каких! Господи!.." Я решил, что батя раздарил ее деточек, и дальше расспрашивать побоялся. Когда же, вскоре после того, одна из батиных наложниц попыталась удавиться на собственном поясе, я эти два факта никак не связал, и только ужасно боялся встретить эту тетку в саду, потому что болтали, будто у нее остался на шее ужасный синий рубец...

Потом я подрос и перестал задавать глупые вопросы, тем паче, что из очередного плавания батя привез Веруанца, и у меня больше не стало времени на дружилки с рабенятами...

К ночи тоска и томленье окончательно овладели всем моим существом. Даже этот унылый каменистый ландшафт был полон жизни. Вдалеке отчаянно реготали бараны. Шуршали в кустарнике какие-то мелкие зверушки. Везде вокруг происходила судорожная активность.

Напрыгавшись и наотжимавшись до тошноты, я в изнеможении пал на соломенную подстилку, но, бросив взгляд на небо, понял, что все это — напрасно. Сквозь разрывы тучь взирали два разноцветных ока. И то, что красное, казалось, нахально мне подмигивало.

Хоть бы магичка пришла, подумал я, и сразу же невольно представил себе пышные формы совершенно другой особы... Тут чувства хлынули через край и излились в протяжный вой, который эхом повлекло по всему ущелью.

Наверху зашуршало, скользнула по тропе полоска света, и голос Йара произнес:

— Эка Рыжик-то наш заливается! Кабыть прям человек плачет...

На него шикнули, полог закрылся. Снова стало тихо. Только ночные шорохи и маята на сердце.

день дюжь-четвертый

тетушка Анно

Что творится, Господи! Кабыть сглазили... Ровно вздыбило всех: сперва Тауле с Йареле сбегли, следом дикарка, следом пестун таов, старик полоумный. Дикарку-то хоть стража видала, а тот — и вовсе сгинул. В море, что ли, утопился?.. Два работника расчет взяли. С управляющим хозяин сам сгоряча рассорился, уволил ни за что хорошего человека. Лавки пока закрытые стоят. Киту, самого брат меньшой, на старости лет вдруг взъерепенился: что ни день с самим бранится. А теперь еще и Эруле...

Так было. Поехали хозяева на свадьбу на двойную: наши Ясуо и Метео за братьев тож просватали, за Асаарунов. Сперва у нас пировали (да широко, сам сказал: престижу надо подымать), а после уж к ним, к женихам. Ворочаются — без Эру. Младшие девчонки хихикают, говорят: сбегла.

Как сбегла?

А так. Туда, к Асаарунам заехал мастер Лаао, по срочному делу, сердитый шибко. А наш-то хозяин уж пьянешенек, со сватьями целуется, на жизнь жалится. Лаао велел Киту позвать (тот отлучился). Лаао стоит на дворе, ждет, с коня не слазит. Тут выскакивает к нему Эру, вся такая дерганая, и что-то ему: шу-шу-шу. Лаао глаза выпучил, спросил только: "Вы уверены?" Она головой болтает: и да, и нет разом. Тут он ее — хвать! — на седло к себе втащил, и был таков. И главное дело: Киту уж подошел, видал все, да нарочно помедлил, ничегошеньки не сделал, ирод!

Боже святый! Да зачем же так-то? Увозом-то? И кто! Лаао Тойерун, друг семьи, приличный человек немолодой, вдовец... А Эруле! Такая благонравная, набожная!.. Кабыть нарочно: беспременно чтоб с вывертом, пусть хоть через срам, а лишь бы отцу-то назло...

День проходит, другой. Нету их. И у Тойерунов нету, не знают там ничего: не появлялся хозяин, все дела бросил. Вот уж и Течка Осенняя — нету их. Я с ума тут сходила. А сам-то... да пил он, чего уж. Так со свадьбы и пил. Сдурел совсем. С хозяйкой молодой разругался, меня в кровать к себе потащил — молодое, ишь, вспомнить! Я ему: охальник ты старый, дом вверх дном, дети разбеглись, самому о душе уж пора думать — а ему все блудить! А он: ха! Да меня-де вот с таким похоронят — и неприлично показывает. Совсем умом тронулся... Хозяйка плачет-воет, грозится к родителям воротиться. А Киту, младший хозяин, все смеется только, да в ус не дует...

Опосля уж — являются голубчики наши, молодые-то. Верхами оба, Эруле — в штанах, как мужик, прости Господи. К отцу взошла — и стыда в глазу нет. Завтра, говорит, свадьба, а благословишь, нет — как хошь. Пира не будет. Окрутимся и поедем.

А сам-то смурной, едва проспался. Куда, говорит, интересное дело поедЕМ? Ты, чай, и в плаванье уж намылилась?

А Эруле ему: да, я еду тоже. Только условия-де пересмотрим, потому как мы-де после хотим свое дело открыть. А кораблю, говорит, мы с тобой теперь совладельцы — и бумагу ему кажет. Братнина доля, говорит, теперь мне переходит.

Сам почал ругаться: ах ты, мол, курва, и разэдак и так, и куда, мол, баба глупая лезешь? И Лаао обругал тоже.

А Эруле ему: ори не ори, а я в своем праве. А что дура — это уж извиняйте, мол. Я, мол, и рийским владею, и в делах смыслю, и деньгам счет вести умею не хужей вашего. А нет — так давай судиться, корабль делить.

Это отцу-то! Господи! А мастер Лаао только руками разводит, но не перечит ей... И Киту — тож. Молчит, ухмыляется, потворщик.

После уговорились, вроде, и молодые сразу к себе поехали.

Я в дверях уж Эруле перехватила. Что ж ты, говорю, милая, творишь? Грех ведь! Да в плаванье еще собралась! Куда тебе, ведь понесла, небось...

Конечно, говорит. Но это когда еще, делам не помешает. Грех — отмолю. А родится ребенок, назову Арсайя-Гаале — Совет-Северянки. Расцеловала нас всех и ускакала. А к чему она про имя то поминала, так и не смекнула я.

Завтра вот отплывают. Молодые да Киту. А сам дома остается — все одно, и недужится ему, и на молодую хозяйку нельзя же все оставить. Бестолковая она. Не в пример Эруле-то...

день-дюжь-пятый

джарад Ние Меари

— Вы правы, учитель, аналогия действительно прослеживается. Все "факторы хаоса" — дети, которые не-должны-были-родиться. Мать Номера второго, видимо, страдала хронической невынашиваемостью и, тем не менее, родила. Мать Номера первого, как я уже говорил, вышла к тому моменту из детородного возраста, он опять же — умудрилась зачать. Изрядно удивив и себя, и своего ухажера...

Без-Прозвища совершенно по-варварски хохотнул.

Упрямица брезгливо скривилась:

— Как ты только выуживаешь из них все это?..

— Небольшая коррекция сновидения. Образ лица, с которым Объект может быть откровенен, — Наади самодовольно осклабился. — Дружеская беседа или исповедь, например... Так вот, все сходится. Даже мать Номера третьего, ласкаритуанской дикарки, была... как это... ведуньей?

— Шаманкой, — подсказал я нетерпеливо. — И?

— Да. В их племени связь с шаманкой является табу, и тем не менее — пожалуйста. Ту женщину потом даже умертвили — из религиозных соображений. Кстати, Номер третий уверена, что именно из-за этой "неправильности" ее рождения она в свое время и стала избранницей некоего Ан-Такхай, довольно свирепого вождя другого, йохского племени. Якобы этот Ан-Такхай тоже был рожден от шаманки и тоже "избран духами"...

И тоже был "фактором хаоса". Я устало потер больной бок. Да, это уже что-то. Люди, как будто искусственно втиснутые в бытие...

Как и я сам.

Мои родители мечтали о полноценной дочери (залог за ее будущий брак сразу решил бы их финансовые трудности). Родилось подряд два мальчика, потом у матери возникли какие-то проблемы, ей прописали лечение и воздержание на несколько циклов. Отец даже нарочно ушел на время течки из дому, жил в мастерской. И вот же, Батр принес кузена моей матери... Глупость, минутное помрачение — и весь план псу под хвост. Если б хоть девочка... Но родился я. Отец был в ярости: с матерью развелся, дурак-кузен отправился под суд... Хотя они мало чем были виноваты — предрешенное выкручивает линии людских судеб, не спросясь их желаний... Я, как назло, рос болезненным, нервным, страдал снохождением. Когда выяснилось, что я вдобавок косорукий и совершенно непригоден для семейного ремесла (отец был часовщиком), отец продал меня учителю в школу философии. Я, конечно, не помнил этого, был слишком мал. Вычислил позже, задним числом. Я даже фамилии своей не знаю, Ние — фамилия моего учителя, которому я до смерти его отсылал, как положено, половину своего жалования. Зато я хорошо помню выражения "Батров подарочек" и "плод инцеста" — незнакомые слова я любил запоминать уже в раннем детстве...

Люди вне плана, им словно нет места в этой жизни, мир отторгает их, чужд им... И все же "факторы хаоса" зачем-то нужны этому миру. Своеобразная корректировка? Инструмент судьбы? Занятно. Но слишком много еще непонятного. Например, каким боком сюда относится эта дрянь, псевдо-личность? И почему прежнее, так сказать, поколение "факторов хаоса" было разрознено, а это — явно тяготеет к образованию некой единой структуры?..

О, Наэрд! Если бы у меня было время хорошенько все это исследовать... Но — увы.

день-межсезонь

Уллерваэнера-Ёррелвере

Я не принимала решения. Я не подталкивала, не намекала ни словом. Ведь я обещала себе: не лезть, не портить больше чужую жизнь. Я просто смотрела не нее и — надеялась.

Я смотрела, как она работает: неумело, но старательно. Я учила ее обращаться с собаками, учила грамоте и манерам, учила герскому. Папа тоже принимал в Ёттаре участие, очень привязался к ней, жалел. Дабы не ранить его, пришлось солгать, что Ёттаре побывала в лапах Ирууна-старшего, который после передарил ее сыну, а тот — отпустил...

Она почти сразу согласилась обратиться в Истинную веру — и это был добрый знак. Теперь мы ходили вместе в храм. Ёттаре все было непривычно, неловко, но она быстро схватывала. Она была умницей. Мы с папой никогда не заговаривали о том, но, уверена, думали об одном и том же.

Потом была Осенняя Течка и несколько неприятных моментов, но она справилась и с этим. Помню, как она металась, разгоряченная, кричала истерично:

— Ничего ты не понимаешь! Чурка ты мороженная! Зыришь вот, кичишься, презираешь! Тебе бы так! Ай, раньше хоть полегче было... У-у-у...

— Так объясни, — сказала я.

— Ты не поймешь все равно! Это как... жажда. Ты лежала когда-нибудь в лихорадке, в жару, когда умираешь, как хочешь пить, а воды — нет! НЕТ! А ты вот сдохнешь сейчас, ты убьешь за один глоток...

Ёттаре рыдала, стенала, выла течной сукой. Я отперла замки и сказала:

— Иди.

Тогда она сжала кулаки и сказала:

— Ну, нет! Черта с два. Я женщина, а не сука.

Тело герки и твердый нрав истинной северянки. И я подумала: "Господи, лучшего варианта и найти было нельзя". Но я молчала, я не делала ни одного лишнего движения. Я боялась снова все испортить...

Бог сам поставил, как надо. Спустя несколько дней я поскользнулась и сильно подвернула ногу — не специально, конечно. Нарочно калечить себя — грех. Все моя подслеповатость и рассеянность, я вечно куда-нибудь вваливаюсь, ушибаюсь... Я сидела дома с распухшей лодыжкой, а Ёттаре пришлось взять на себя мою работу на псарне.

В первый же день кто-то из наших хамов-работников стал приставать к ней. На шум вышел дядя. Обычно он не утруждает себя наведением порядка, но тут волей-неволей пришлось вмешаться. На другой день повторилось то же, и дядя, кажется, даже влепил нахалу затрещину... Теперь уж ему приходилось быть на месте, приглядывать. Работники, с которыми он прежде больше болтал попусту, а то и выпивал вместе, кажется, даже зауважали его.

Дядя стал опекать девушку, а потом и ухаживать. Впрочем, дядя готов был приударить за любой. Я знала, он нравился женщинам: высокий, белокурый, разбитной... Великовозрастный оболтус, Господи! Справится ли она? И согласится ли взяться за этого увальня — она, совсем девчонка, ничего еще не видевшая в жизни, но и столько натерпевшаяся?.. Но ведь она воспринимает мужчин иначе, напоминала я себе. Не только как объект опеки, но и — как источник удовольствия...

Пусть так. Я закрывала глаза на все. Сколько раз мне хотелось одернуть дядю, когда он позволял себе вольности. Как коробили меня кокетливые ужимки Ёттаре. Но я твердила себе: не суди, не мерь по себе, не лезь. Пусть все идет, как идет, на все воля Божья. Мы лишь тайком переглядывались с папой, и он кивал с улыбкой. Он был согласен со мною.

Я уходила на набережную, молилась. Ветер с моря был напитан влагой, и оттого казался особенно промозглым. Осень входила в свои права, нагоняя сонливую тоску, хотя в садах еще продолжалось цветение. А дома уже лег снег....

Господи, если только сложится... Если хоть здесь все выйдет, как надо... Я сдам подросших щенков на псарню и уйду в паломничество по святым местам. Я пройду, на коленях проползу весь путь Дюжь-Пяти, пройду испытанья и очистительные обряды... И тогда, быть может, смогу отмолить за тех двоих, что сгубила... За их грешные души, и за себя злосчастную...

Каждый вечер я засыпала с молитвою и надеждой, и каждый раз просыпалась в холодном поту. Мне грезилось высокие голые скалы, кружили над пропастью поморники, крича пронзительно и тревожно. Я была на самом краю, ветер выл и силился сбросить меня вниз, ужас сковывал сердце... И страшный, черный бесовский лик склонялся надо мной и каркал свои колдовские заклинания...

Что это, Господи? К чему? Это кара мне? Или я просто схожу с ума, как... как мама?..

джарад Ние Меари

Упрямица выступала в своем привычном амплуа: донимала бедного старого ад-джа.

— Учитель, вы не можете сбрасывать со счетов очевидные факты. У вас... просто нет другого выхода. Так больше не может продолжаться!

Без-Прозвища, молча подпиравший стену у входа, покивал.

— Но ведь двенадцать лет я как-то протянул.

— Вы просто не хотите смириться с очевидным.

Этын сидела на краю моей лежанки, и меж костяшек ее пальцев крутилась на этот раз местная медная монетка. Что за нервическая привычка!

— Учитель, все плохо, — вступил Наади. — Мне так неприятно вам об этом говорить...

Ему неприятно, болвану. А мне приятно? Уже почти месяц, как он все знает. Ходит и крутит в башке одно и то же. Что за пустые терзания: как сказать, как начать? Как будто я не вижу каждую твою мысль. Ты хороший диагност, ты не ошибся. Проклятье...

Наади сник, и закончила за него Этын:

— У вас осталось меньше года.

Врешь. Год! За кого вы меня держите? Я и без вас знаю, что разваливаюсь. Желчный пузырь воспален и набит камнями, про печень вообще молчу... в легком опухоль, в затылке опухоль... Два, от силы три месяца — и к стервятникам.

Я пересчитывал несколько раз. Никакой ошибки. И никакой надежды. Меня там нет, в следующем году. На 99 из 100. Ничего не успеваю. Сдохну от чужих болячек, и все пойдет прахом...

— О... простите, учитель, — Этын выронила монету.

Громко думаю. Испугался, старый дурак. Да, уж. Есть чем гордиться. Гонялся-гонялся и вот! Догнал! А того не учел, что это — "факторы ХАОСА", причем новехонькие, сильные. Их-то судьбы прямы как палки, но они разносят все кругом, и куда раскидает судьбы других, и тебя самого — непредсказуемо. И теперь твой твердый шанс дожить до создания новой Школы — смыло, как дерьмо в канаву...

Наади отлип от стены, поймал мой взгляд и с хорошим зарядом оптимизма произнес:

— Паниковать рано. Мы уверены, что процесс можно сильно замедлить, если хотя бы избавиться от подселенцев. Не отчаивайтесь, учитель.

Стыд какой! Слюнтяй. Совсем ослабел, они даже чувствуют мои эманации. Или просто догадываются, что со мной происходит? Внушения Наади на меня особо не действовали, но приступ малодушия миновал.

— Вы не можете дальше их тащить, — убеждала Этын, светясь жалостью и тревогой. — Пора признать, что мы допустили ошибку. Содержащаяся в подселенцах агония разрушает и нас самих. Это уже не наведенные ощущения, они влияют и на органическом уровне. На меня — тоже, в последнее время все сильнее. Наади нашел и у меня кое-что. Это яд, то есть, действие того яда, который принял джарад Шону.

— Да, — закивал Без-Прозвища. — Мы теперь точно знаем, от чего он умер. Большая доза яда, синтезированного из...

— Не утруждай... подробностями.

Я продыхивался, пережидая привычную волну жара, озноба и судурог. Лихорадка Зару.

— Хотя бы нескольких, менее ценных, — долдонила Упрямица. — Тогда вы выгадали бы еще немного времени, пока мы разберемся с возможностями Номера первого и... вы успели бы скопировать библиотеку...

— Ну, так сбрось и ты Шону, в чем проблема? — огрызнулся я.

— О-о... Нет, что вы! Это же совсем другое...

Ну, конечно, ее кумир — это святое! Это через Шону она познала свою Великую Истину, попала к Предвестникам. Только вот Шону тут же препоручил ее мне. Он вообще не умел учить — только изрекать и ниспровергать...

— У Этын всего один подселенец, — вступился Наади, — и ее состояние не столь критично. А вот ваше...

Докторишка! Вылить весь опыт в раковину ради того, чтобы протянуть еще вшивый лишний год? А зачем он мне тогда — это год? И зачем вообще было все затевать?

— Довольно. Я понял.

Терпение иссякло, я сложил руки в жесте прощания.

Они, наконец, ушли. Я завернулся с головой в одеяло, но, вместо того, чтобы заснуть, стал заниматься самоедством. Сейчас, после стольких лет мытарств, я мог бы написать целую книгу о заблуждениях, бытовавших в умах ученых мужей в более удачные времена моей жизни. Вроде опасности разреженного воздуха высокогорья. Или — ограниченности умственного потенциала северных варваров. Вот, пожалуйста, у меня на цепи сидит вполне типичный представитель — с мозгом мнемониста. Будь у нас время, можно было бы пройтись по окрестным селениям, поискать еще самородков...

Времени нет. Одно из неприятнейших заблуждений состояло в том, что при необходимости можно принять в свое тело одного или более подселенцев и вызывать их потом по мере надобности. Твоя личность остается доминирующей, но ты можешь отключиться и передать контроль одному из них. Можешь вести с ними внутренние диалоги, как если бы вы просто сидели в одном помещении. Но на практике эту гипотезу не проверяли. Зачем? Пусть все идет своим чередом. Если этот жизненный цикл прервался, сущность начнет жизнь сначала, только и всего.

За полгода до того, как сгорела библиотека (вместе с Ишди), и начались гонения, Шону-Чудак выкинул фортель, какого никто не ожидал. Он публично заявил о существовании Школы, о наших убеждениях, о том, что концепции официального Научного Сообщества устарели. Этын бегала слушать его речь. Второй раз он тоже эффектно выступал, уже на суде. Говорил о недопустимости догматизма, препон в развитии человеческого потенциала. Его лишили всех степеней и званий и приговорили к пожизненному домашнему аресту, с запретом на преподавание. Сиди, дескать, дома, разводи цветочки. (Прибрать сразу не решились: опасались волнений.) Но он, оказывается, был не так наивен, приберег яд... А может, все же отравили. По официальной версии, разгневанные оппоненты якобы подожгли дом, и Шону якобы случайно погиб при пожаре. Этын тогда почти неотлучно дежурила у его обиталища и в критический момент позвала его и приняла. Вопреки моему запрету, надо сказать. Впрочем, я не был уверен, что она, бездарь, справится с подобным.

Справилась. Вернулась через пару дней, призналась, что чувствует легкое недомогание, а Шону слышит слабо, как бы издалека. Вызвать Шону нам не удалось, но я счел, что это дело времени или же проблема — в слабых способностях Этын...

Я был занят другим: я ждал. Я уже не пытался убеждать, взывать. Просто ждал: будет реакция или нет. Ничего. "Болото" вяло колыхнулось и осталось стоять. Когда на мой прямой вопрос ад-джарад Ишди заявил, что никаких "публичных акций" не допустит, и что Шону был просто идиот, я едва не плюнул ему в лицо... Это стало последней каплей. Я перестал встречаться с коллегами, забросил всю прочую работу и яростно углубился в ассимиляцию фонда — что успею, то успею. Мне оставалось лишь не упустить нужный момент и вовремя "выскочить из горящей хижины"...

За день до начала арестов мы, с тремя моими тогдашними учениками покинули город и пустились в бега. Четвертый, Узна-Красавчик, не пошел, вздорный паршивец, понадеялся на высокое положение своей семьи (он был из аристократии, сыном министра, кажется). С некоторыми из бывших учеников и кое с кем из коллег я имел прочный контакт. Уже в дороге я звал и принимал их одного за другим. Мне почему-то не препятствовали, хотя отследить было проще простого — даже для наших "официалов" (ведь и среди них попадались владеющие Трансом). Может, были уверены, что нас все равно поймают, а может... Сейчас я склоняюсь к тому, что они знали уже тогда, что это глупость, что вызвать подселенцев невозможно, и я лишь подписываю себе приговор.

Я принял в себя двенадцать сущностей. Кого-то в момент тайных казней, но в основном — из-под пыток. Все соглашались сразу. Только джарад Када, мой вечный оппонент, мой друг и враг, заупрямился. Нес околесицу про несовместимость наших убеждений, неэтичность... Это он, сволочь, испортил мне печенку. Я его звал до последнего, и он откликнулся-таки — когда ему дали что-то, чего он уже не смог вытерпеть. Какой-то яд. Наади говорит, печеночные колики — самая страшная боль. Он мне будет объяснять!

Их всех травили, как теперь выясняется. "Официалы" же не станут когти выдергивать. Есть куда более действенные и более чистые средства. Мы как-никак цивилизованная страна...

Уже на границе я услышал Узну-Красавчика. Конечно же, он попался, не помогли никакие связи... Он не просил. Я знал все сам, я принял и его. Это стоило большого труда, ведь мы успели отойти на приличное расстояние.

Наади я оставил "пустым" для контроля и для подстраховки. Да он и не рвался, видя, как мне с каждым подселенцем становится хуже. Этын скоро скрутило и от одного подселенца, и я запретил ей повторять. Зару-Любимец принял шестерых (через меня в качестве канала, сам он был бестолочь). Тех, кого я никогда бы не уговорил, моих еще более ярых оппонентов. Сам я уже тихо загибался, но Зару был молод и здоров, как мамонт, и я понадеялся на это. Но — просчитался. Он умер, и я принял его и всех, кто был в нем. Стало совсем паршиво. Но я еще уверял себя, что я просто тоже подхватил лихорадку, что я расстроен, устал. Я осяду, успокоюсь, восстановлюсь. И все получится. Я их вызову. Мы будем вести дискуссии. Потом потихоньку подыщем донорские тела. Младенцев — как крайний вариант; идеально подошли бы тела-"пустышки", ошибки воплощения.

Ничего. Этын еще что-то слышит, я не воспринимаю никого. Только агонию. Только ужас, боль, упорство. Я отгородился от них, стараюсь экранироваться хотя бы от их эмоций. Но нормально думать, работать, я могу только в Трансе, держать который становится все труднее. Потому что спать я могу, только накурившись кхашар, а наркотики, как известно, плоховато сочетаются с Трансом...

Подселенцы разодрали и отравили мое тело. Они убивают меня. Но нет уж! Я не собираюсь сдаваться так просто! Надо срочно что-то предпринять...

Тау Бесогон

— Эй! Послушайте-ка!

Магичка. Пошла бы ты к Наэ.

— Что с вами, вы простудились?

Нет, окочурился уже. Явилась, дорогуша. Как нужна была, так ищи-свищи. А теперь уж я сам не настроен на любовные игры.

— Вы больны... Что с руками? О, ужасность!

Она схватила меня за пальцы. Я невольно ругнулся и, повернувшись к ней, зыркнул недобро. Соттрианка охнула, клюв ее дернулся и через жуткие гримасы вдруг прорвался хохот.

— О, простите, простите меня!

Какая ж ты страшная, божечки мои. А зубы! Лучше б не смеялась...

— Что? — (Она все давилась хихиканьем, и я смутился.) — Что не так?

— О, мне жаль... Ваше лицо... Везде волосы!

Значит, и лицо уже заросло? Я ощупал лоб: так и есть, опушился, и борода уже по самые глаза... Я отвел ворот, покосился на свое плечо. Оно было огненно-рыжее и кожа сквозь шерсть уже не проглядывала. В последнее время это перестало меня удивлять, скорее даже радовало. Во-первых, я почти перестал мерзнуть. Во-вторых, я был красивой, очень герской масти. Интересно, летом эта красота вылезет?

— Что с вашими руками? Вы пытались порвать цепь?

Она бережно повертела мои кисти и стала ощупывать мохнатое предплечье, скорее с любопытством, чем с брезгливостью. Потрогай, потрогай.

— Я знаю, что цепь заговоренная, госпожа Этын. Я пытался отколоть от скалы кусок камня вместе с ее концом.

— Разбить камень? Руками?

— Я владею кое-какими приемами.

Ни копья я не владею. Даже взбеситься не получилось, только костяшки зря разбил.

— О... Но боевой техники мало, нужна магия. Заклинание расходится на значительную площадь, вы не смогли бы вынуть такой большой фрагмент.

Магичка водила ладошкой возле места крепления цепи, и у меня почему-то возникло ощущение, что она что-то не договаривает.

— Мне не выбраться отсюда, да? Он меня не отпустит?

— Я очень сожалею...

Она скуксилась так, что я понял, как она сожалеет.

— Вы знаете, что этот ваш джарад нарушает закон? — вопросил я сурово. — Он силой держит в плену двух свободных людей. Если это откроется, вам грозят галеры. Про то, что полагается за колдовство, я уж молчу.

Магичка ощутимо напряглась.

— Мы так и так вне закона. Мы больше не граждане Соттриадан, мы... Но, поверьте, меня и моего коллегу очень угнетает то, что джарад так поступает с вами. Это... Это аморально.

Но противиться джараду ты не станешь. Ясно.

— Можете ответить честно? — спросил я. — Кто вы такие?

— Мы Предвестники. Ученые. Вычисляем математическим путем вероятностное будущее.

— Вы шутите?

— Нет.

— Математически? То есть, не как эти... прорицатели?

— Шарлатаны, вы хотите сказать. Нет. Никакой хиромантии, звездных карт. Тем более, что предопределенного будущего не существует. Есть лишь вероятности тех или иных исходов.

— Ладно. И зачем вам мы с Йаром?

Она чуть помедлила.

— Вы обладаете необычными способностями. Мы вас изучаем.

— Это вы про память мою? И йарово... что? Приступы боевого помрачения?

Пауза.

— Нет, хотя нам важно и это. Я нечетко выразилась: необычны ваши линии судеб. Вы, так сказать, люди особой миссии.

— Какой миссии? — мне даже смешно стало. — Вы о Пути, наверно, говорите?

— Пути... О-о... Джарад Шону очень увлекался этой теорией.

— Это религия вообще-то, — хмыкнул я. — Верование. А Шону — это тот, третий ваш?

— Нет, — физиономия магички вытянулась. — Он умер. В какой-то степени. Он был великий человек. И он, кстати, предсказал появление таких, как вы, и ту важную роль, которую вы могли бы сыграть.

— А он был Пророк по Пути, — подбросил я идейку. — Наверно, сердцем болел за судьбы человечества.

Физиономия магички вытянулась еще сильнее.

— Вы совершенно правы, — изрекла она совсем уж похоронным голосом. — Если не возражаете, оставим эту тему. Лучше расскажите еще о себе.

— Любовную историю? — я улегся близехонько к ней, закинув руки за голову.

— Все равно. На ваш выбор.

месяц Дождей

день первый

Йар Проклятый

А джарад-то плох совсем. Расхворался. Глаз, где белок, пожелтел весь. Не встает почти. Ни есть, ни спать не могёт, только курит без конца. И злой ужасно.

Позвал раз меня и говорит:

— Здесь сидел, слушал. Время нет. Проклятье — велико. Очень плохое.

То все мудрил-темнил, а тут — на тебе.

— Что ж, — говорю, — ничего и поправить нельзя? Ты только скажи! Все, чего надо, сполню!

Он прошипел чегой-то, а господин Наади мне поясняет:

— Йар, ты прошел первый тур испытаний. Ты достаточно крепок. Но теперь ясно и другое: все гораздо хуже, чем мы полагали. Та демоническая сила, что избрала тебя, не могла сделать лучшего выбора. Она — лишь малость, жалкое приложение к тому, что есть твоя суть. Получается, что дело не в ней — в тебе. Я не знаю, кем ты был прежде, но на тебе лежит страшная, несмываемая печать. То, что ты называешь проклятьем, так сильно, что проходит сквозной нитью через множество воплощений. След его останется в мире и после тебя...

Эва! Знать, и впрямь, Проклятье Вышних. Оно ж на дюжину жизней вперед... Да что же сотворил я такое?

Не успел еще рта раскрыть, а он уж отвечает:

— Это нам недоступно. Но ты ведь и сам чувствовал, что несешь непосильный груз. Ты... был необычным человеком, и грехи у тебя непростые. Просто так искупить их нельзя. Сперва ты закончишь ученичество, потом тебе пройдется совершить один обряд...

— А потом чего? — спрашиваю, а у самого поджилки дрожат.

— Нету потом, — джарад лицо руками закрывает. — Я не помочь. Мне жаль.

Что ж, получается, пропадай моя головушка?

— А если, — говорю, — уйти просто подальше от людей?

— Не поможет. Не твой случай.

— А обряд тот, выходит, поможет?

— Если удастся пройти — да, поможет, — господин Наади говорит и вздыхает горько. -Но тут уж никто не волен решать за тебя. Джарад никогда тебе такого не прикажет. Только ты сам можешь прервать череду своих рождений. Ты должен сделать это сам, понимаешь? Если решишься. А если нет, ну...

И молчит.

Эх! Наперед ведь знал, что добром-то не выйдет... Ан нет, все искал, как бы отвертеться... Так и убёг бы куда подальше. Да от себя разве сбежишь?

Они кивают. Слышат думки-то мои. Господин Наади глаза отводит.

— Даже если, — говорит, — ты станешь затворником и не увидишь более ни одного живого существа... Зерна зла уже посеяны, и все, кто был с тобой хоть как-то связан, уже заражены им. И оно... будет в них развиваться дальше...

Вот оно в чем Проклятье-то. Ровно зараза. Колодезь отравленный. Кто не притронется — тому беда...

— Выходит — помирать?

— Нет. Обряд, о котором я упомянул, никак не связан с убиением плоти. Иначе ты просто переродишься и будешь таким же проклятым в следующей жизни, и в следующей. Если ты хочешь прекратить действие заклятья, душа должна уйти из этого мира.

Все равно, вроде как сам себя убить должен... Грех ведь это. Кабы Бог хотел, так и прибрал бы. Аль нет? И то: что толку проклятому о душе-то печься? Она ведь, поди, давно уж Нечестивцу заложена...

А господин Наади все же подбодрить меня пытается:

— Но это еще когда будет. Немного времени у нас есть. Будешь учиться... Поживешь еще, э?

день второй

Тау Бесогон

Она села на волнорез, высоко подобрав полосатую юбку, и принялась баламутить босыми ногами воду. За ее плечом заваливалось в море солнце. Я смотрел, как золотится пушистый нимб выбившихся у нее из косы волос. Я был от нее с подветренной стороны, и меня обволакивал ее аромат. Горьковато-полынный запах тела, к которому примешивалась нотка какой-то нежной пряности, запах свежевыглаженного полотна, и собак, и тех мерзких желтых цветов, что растут возле их дома. А еще — моря. Водорослей и рыбешек, высохших до прозрачного шелеста. Тонкие нити городского дыма.

Она подтянула ноги, обвила руками колени и посмотрела на меня выжидающе. Я все медлил, стесняясь. Она засмеялась и пригрозила:

— Я сейчас уйду.

— Не надо.

Я вытащил из-за голенища бумажку, повертел в руках, но раскрывать не стал. Я, уж конечно, помнил наизусть:

Если б не было меж нами

Стен, что ты сама воздвигла...

— Получилось очень грустно. Надо придумать другой конец, счастливый.

— Вы думаете, все должно быть иначе, госпожа Мароа?

Не госпожа, нет! Мое Солнышко, моя жизнь, тепло моего сердца. Кусок души, который оторвался и остался где-то позади, и тянет болью.

— Я потерял вас, — сказал я.

— Вы сами от меня сбежали. Куда? На войну? — она рассмеялась задорно. — Помилуйте, дружочек, ну какой же из вас вояка?

— Нет, конечно... Я...

— Призван спасти своей любовью мир? — Она склонилась низко-низко. Пушок, обрамлявший ее щеку, светился розовым. — А разве умеешь ты любить по-настоящему? Когда человек любит, он меняется.

— Я... изменюсь. Я готов. Каким же мне надо стать?

— Просто лучшим собой. Умным, талантливым, сочувствующим. Любящим читать, мечтать...

Я проснулся с ощущением, что внутри, за ребрами — пустота, куда вот-вот все провалится, и страшно вздохнуть. Было ужасно холодно. Я вылез под дождь и принялся носиться вприскочку, стараясь стряхнуть оцепенение. Делал привычные упражнения, в которые теперь входило и "озверение", как я его называл. Во мне накопилось столько безысходной злости, что в боевое бешенство я проваливался легко, как в воду нырял, и уже даже мог в нем чуть-чуть соображать. Я швырял на некопьевое расстояние камни, крушил палки и кости, что приносил мне "на-погрызть" Йар, точил потихоньку свою гору, скалывая с нее щебень. Иногда приходила неприятная мысль: что будет, если таким вот ударом поразить человека — только попасть "куда надо"? Убьешь наповал?

Я вычесывал мокрую шерсть когтями. Я читал стихи и речевки. Я пел — противным надтреснутым голосом. Я готовил себя к приходу магички. Надо быть в хорошем настроении. Женщины не любят слабаков.

Все-таки чудная она, Этын. То часами просиживала у моей "конуры", то исчезала на день-два. Она симпатизировала мне, заботилась в мелочах, но в главной моей беде помогать явно и не помышляла.

Магичка прискакала к полудню, но была какая-то кислая. Обмолвилась, что патрон ее очень плох, уже не встает, заговаривается. Видимо, долго не протянет... Вербовщик из тебя негодящий, подумал я. Хотя по ее виду было похоже, что она и впрямь очень расстроена. Издалека увидав, что идет второй магов подручный, она подхватилась и понеслась за ним. Бросила на ходу: "Это Наади, наш врач. Извините". Я остался один и уныло наблюдал, как они переговариваются. Непохоже, чтобы они особо ладили.

Потом я полез пересчитывать свои зарубки на скале (я веду календарь) и обалдел. Сегодня день-середка перед последним месяцем зимы. Мой день рожденья. Боже ты мой! Мне двудюжь-семь лет! Я совершеннолетний взрослый человек. Давно бы должен быть за тридюжину земель отсюда и вершить... хоть чего-нибудь. А я морожу тут свои мудья, как последний болван, и жду милостей от судьбы. Как-то это... не по-ирууновски.

джарад Ние Меари

За выступом скалы, куда не доставал пронизывающий ветер, я подвернул под себя полы плаща и сел, привалившись спиной к камню. Сухой холодный воздух можно было вдыхать только мелкими глотками. Я набил трубку и наполнил легкие горечью. Сделал несколько глубоких затяжек, подавил желание прокашляться. Боль стала отступать. В воздухе отчетливо ощущался свежий привкус мороза, а снега все не было. Начался антадат, первый месяц лета... у нас. Здесь — зимы. Местные называют его "месяцем дождей".

Я слушал, что они говорят. Мои ученики, которых я годами учил экранировать сознание. Разум Предвещающего — сосуд из зеркального стекла: ему доступно всякое знание, но то, что содержит он сам, сокрыто.

Они все забыли. Болтали по-простецки, вслух, и думали — тоже вслух.

— Это абсурд, — бушевала Этын. — Джарад просто не вправе так поступать!

— Откуда вдруг такая лояльность к "грязным варварам"?

Наади был зол куда сильнее, чем это отражалось в голосе. Зол на нее и на себя. И нарочно накручивал себя еще больше, силясь таким образом заглушить сомнения, жалость, муки совести.

— Это же люди, — твердила Упрямица, не слушая, — Живые люди. Мальчишки! У них вся жизнь впереди, а мы...

— А мы — должны быть беспристрастны. Интересы дела превыше.

— Не язви. Ты индивидуалист, ты никогда так не думал.

— Никого не интересовало, что я думал.

— Мы тебе доверяли. — (Не говори за меня, Упрямица, я никогда никому не доверяю.) — Ты пошел на контакт с местными только ради донорского тела, а сам пригрелся и решил на нас наплевать!

— Я не мог бросить слепую женщину на произвол судьбы. И не мог отдать ребенка — живого человека — под ваши опыты. Уж извини.

— Новорожденный — это пустой сосуд. Не все ли тебе равно, какая сущность в него воплотится?

— Представь себе, нет. Вместо нормального ребенка с нормальным детством получить одного из наших батровых коллег в детском теле...

— О да, наш счастливый папаша только и думает, как бы скорей вернуться к своему семейству!

— Да. И что?

— Ты Предвестник. Ты знаешь: посвященный может связывать себя браком только ради благи Школы и только временно.

— Ну, во-первых, меня так и не посвятили. А во-вторых, ради чего? Школы больше нет. Трое жалких беженцев, из которых один недоучка, другой — при смерти, а третья скоро последует за вторым. Вот и все.

— Мы должны завершить свою миссию.

— У меня другое предназначение. — (О, ему нравилась эта мысль). — И у моих детей — тоже.

— Ты — предатель.

— Нет. Я просто все рассчитал.

— О, ты таки освоил отдаленное прогнозирование! — за иронией Этын все же притаилось неуверенность.

— Меари либо лжет, либо заблуждается. Сама ты давно в последний раз вычисляла вероятностные линии наших судеб?

— Какой смысл? Рядом с нами три "фактора хаоса".

Угу, и даже четыре, дорогуша.

— Значит, не пересчитывала, — в тоне Наади проступило торжество. — Да, эти ребята все перетряхнули. Но теперь возникли новые альтернативы. Вполне четкие и высоковероятные. Ну, в случае джарада это просто более ранний обрыв линии.

— Это еще не факт, процесс можно повернуть вспять.

— Даже при лучшем раскладе — лишь ненадолго. К тому же у вас с ним есть хороший шанс погибнуть гораздо раньше.

— Погибнуть?

— А тебя разве не смущает ваш подопытный номер один? Что, по-твоему, представляет собой псевдо-личность? Это же машина для убийств! Она владеет сложными боевыми техниками, владеет гипнозом лучше, чем я, плюс еще и какой-то техникой волевого прессинга. Она усваивает любую органику почти на сто процентов, чуть ли не до атомов расщепляет! А еще регенерирует, как архи-ящер! Эта штука почти неуязвима! Не удивлюсь, если она способна восстановить разрушенный орган или отрастить обратно утраченную конечность. И в ней такая жуткая мощь! Я ощутил эту ее "давилку" на себе... Всего этого нет и не может быть у носителя. Откуда же тогда?

— Значит, все-таки подселенец.

То есть, мы все дураки, а Номер один запросто вызывает своего подселенца? Или тот выходит сам, когда ему заблагорассудится?

— Нет. Но даже если бы так, мальчишка не мог подселить его сам.

— Но джарад все же признает, что оба Объекта — искусственное явление. Возможно, созданное очень давно...

О, нет! Только не поминай магов древности...

Наади досадливо крякнул:

— Э! В любом случае, тот, кто их создал, намного превосходит наш уровень. Короче, я не стал бы связываться с этой штукой.

— Думаешь, мы не сможем ее контролировать?

— Она очень даже может вас убить. Я посчитал.

"Нас", не его. Умница, Наади, я и не сомневался.

— Но это шанс! — Упрямицу было не прошибить. — Джарад наверняка это вычислил и решил рискнуть. Другой возможности не будет!

— Это не возможность. Это самоубийство. Здравомыслие Меари начинает его подводить. Видимо, действие токсинов уже сказывается на мозге.

Ну, спасибо, я — старый маразматик!

Дальше было не так интересно, да и поблажка от кхашар быстро заканчивалась. Каждый из них ушел со своей идеей, которую они не озвучили друг другу, но показали мне. Этын решила убедить меня хотя бы сохранить личность Номера второго. Наади счел, что пора смываться.

К вечеру я, надышавшись уже явно бесполезным свежим воздухом, доковылял до лаборатории. Этын отправилась к Номеру два. Наади лазил где-то в поисках целебных минералов. Я попил отвара (есть я в последние дни перестал вовсе), лег, вошел и, не торопясь, произвел расчеты.

Да, никогда еще с момента бегства из Соттриадан наши судьбы не претерпевали столь бурной динамики. Я отчетливо видел, что Упрямица, если отбросить маловероятные исходы, на 88 из 100 уходит отсюда вместе с нашими Объектами, но примерно на 10 из 100 — погибает. Вместе со мной.

Еще я увидел, что Наади, бездарь с блеклым бесцельным будущим, метит в основатели эдакой династии, причем весьма знатной. Эта линия была совершенно четкой и проходила через несколько поколений (!), причем с приличной вероятностью. Раньше на нее не было и намека. Когда Наади решил жениться на местной, мы все подсчитали. Его потомки имели вполне банальные судьбы. А теперь...

Итак, Наади и, как минимум, еще его сын и внук станут королевскими врачевателями. Этын предпримет длительное путешествие на восток. А я... Я так и так отправляюсь к стервятникам.

Обойдетесь. Останетесь со мной и доведете дело до конца. Нельзя, чтобы все было зря. Мы подключимся к источнику энергии и тогда... Тогда восполним все с лихвой. Я заставлю это бестолковое тело послужить еще, сколько потребуется. И тогда я успею. Мы найдем донорские тела и ревоплотим коллег. Нас будет двадцать три человека и еще — мнемонист, резервная "живая библиотека". Главное, вернуть костяк, а коллегам-оппонентам придется пока примкнуть к нам. Мы наберем молодежи (уверен, здесь найдутся перспективные), у моих учеников будут свои ученики. О! Я не собираюсь сдохнуть и не увидеть, как будет воссоздана Школа Предвестников.

день третий

Тау Бесогон

От безделья познания мои отполировались до кристального блеска, и теперь я без запинки воспроизводил весь тирийский эпос, на ходу переводя на рийский. Этын сидела напротив, кутаясь в плащ, и взирала на меня с подозрительным воодушевлением.

— Признайтесь, — лукаво спросила она, — вы ведь скучаете по книгам?

— У-у! — возопил я. — Просто слов нет! Дома в моем распоряжении было небольшое собрание. Не Бог весть что, книг, наверное, дюжь-дюжь, но...

Этын сморщила лоб:

— Дюжь-дюжь это... сто сорок четыре, да? У северян странная система счета. Почему вы не пользуетесь десятиричной?

— Не знаю, — я пожал плечами. — Наверное, по числу пальцев считать было удобнее.

— Разве что при натуральном хозяйстве... Ох, извините, — смешалась она — Полторы сотни — это так мало. Вы ведь знаете, наш джарад — это фактически живая библиотека, мы не раз ею пользовались. Не берусь сказать, сколько точно он вмещает... порядка четырехсот тысяч книг, полагаю. — (Я крякнул.) — И я... Только поймите меня правильно!

Я сразу же сделал рожу кирпичом.

— Уважаемая, это мы, кажется, уже выяснили. Я не намерен становиться вашим запасным фондом.

— Да. Конечно. Но я просто обязана была попробовать... предложить вам еще раз.

Она смотрела вбок и быстро-быстро вертела меж худых пальцев какую-то щепку. Умом я понимал, что она темнит. Но притом яснейше чувствовал: она и впрямь расстроена, в отчаянии просто.

— Джараду кранты, — догадался я.

— Да. Он умирает.

Вы удивитесь, но я ей верил. Именно ей. Магичка была какая-то вот прям правильная тетка, без падлы. Не иначе, Воин по Пути.

— А много вас таких, Предвестников? — сменил тему я.

И промазал. Щепка закрутилась с удвоенной быстротой.

— Только мы трое, — процедила магичка сухо. — Все остальные погибли во время... политических беспорядков на моей родине.

— А... Кх-м... И тогда же сгорела библиотека Восьми Солнц, да?

Щепка хруснула и раскрошилась.

— Да. Вместе с нашим ад-джарадом, главой Школы. Джарада Шону сожгли в его собственном доме. Джараду Када вкололи дозу яда, медленно разрушающего печень. Джараду Няо, автору концепции мнемоники...

Она поджала губы. Потом огорошила:

— Вы правы, я "без падлы", я не лгу вам и ничего не хочу навязывать. Вы правы, я чертовски расстроена тем, что через месяц или два все, ради чего мы столько пережили, пойдет в Наэрд. И да — вас это ни к чему не обязывает. И да — я что угодно бы отдала, лишь бы решить хоть часть проблемы, хотя бы спасти библиотеку...

Что угодно. Я невольно ухмыльнулся.

Она зыркнула исподлобья:

— Вы серьезно?!

— Нет! — испугался я. — Нет, это так просто... кх-м... А вы всегда... мысли читаете?

— Нет. Просто вы, как выражается наш джарад, слишком громко думаете. Мне даже глубоко входить не приходится.

— Послушайте, — сказал я. — Не в обиду будь сказано, но, раз это так критично, почему ваш почтенный мудролюб просто не нашпиговал мне мозги чем надо?

Она удрученно вздохнула.

— Копирование невозможно провести насильно. Допустим, джарад действительно хотел и мог "нашпиговать" вас, тогда почему он сразу этого не сделал?

Действительно, почему? Поломавшись еще немного, я сдался. Искушение было слишком велико.

— А как вы... пользуетесь этой его библиотекой, — промямлил я, мысленно костеря себя на все корки.

— Через контакт. Это делается в Трансе. Впрочем, сейчас джарад в таком состоянии, что все защиты давно слетели, и его можно считывать, как обычного человека. В том числе, и Хранилище, что в нем.

— Но я не владею Трансом. Ну, то есть...

— Да, знаю, вы входите не дальше четвертого уровня, это пре-Транс. Но я могу создавать и удерживать каналы. Это то немногое, что я действительно хорошо умею. Я — очень слабый маг, если честно. Но канал я вам сделаю, и вы сможете мысленно войти в Хранилище так, как если бы вы в действительности вошли в зал большой библиотеки.

— Просто взять и войти?

— Сначала придется немного потренироваться.

И мы стали делать упражнение наподобие детской игры "Представь, что ты розовый мамонт". К счастью, воображением я не обделен, поэтому легко смог выстроить перед внутренним взором картинку большого зала с высокими перекрытиями. Через зал протянулись стройные шеренги шкафов с книгами.

Этын уточняла детали так, словно я рисовал эту картинку перед ней на бумаге.

— Их должно быть много, гораздо больше.

Ряды шкафов утянулись в бесконечность, поднялись под самый потолок. Теперь на верхние полки можно было добраться только по лестнице.

Потом она взяла меня за руки и сказала:

— Слушайте мое дыхание и дышите в ритм со мной. Глаз не открывайте. Я войду, а вы пройдете через меня, как по коридору. — (Я сразу же представил себе длинную галерею внутреннего дворика, потом темноватый коридор). — Да, так. Вот вы подходите к двери. — (Возникла дверь, состоящая почему-то из узеньких створочек. Одна из них легко подалась от моего толчка, и дверь сложилась гармошкой.) — О... Что ж, отлично. Теперь входите. Какой раздел вам нужен?

— История... — рассеянно ответил я. — Хотя нет. Словари. Герско-соттрианский словарь. Хотя такого, наверное, нет...

— Посмотрите сами, — предложила Этын. — На стеллажах должны быть таблички. — (Я увидел деревянные дощечки с вырезанными и залитыми тушью указателями на непонятном языке, под которыми к моему удивлению вдруг стали проступать подписи на рийском). — Все правильно, библиотека должна быть такой, чтобы вам было удобно ею пользоваться. — (Надписи подергались и перевелись на герский.) — Вон там отдел лингвистики. Ищите.

Далее шли чудеса. Мне открылась полка с толстыми фолиантами, которыми явно нередко пользовались: засаленные страницы с отлетевшими уголками. Нашелся и герско-соттрианский словарь, и не один. Я выбрал тот, что потолще. Я бегло перебрасывал листы, не веря своим глазам. Этого я уж точно не мог придумать. Оно существовало само по себе.

"Джарад — ученое звание... присуждается... и право преподавания..." Так, ну это и так ясно. "Ад-джарад — высшее ученое звание... основатель новой ветви учения... создатель нового направления..." Ладно, а что я еще знаю по-соттриански? Так, "Соттриадан — дословно "Дом на Соттриа"... Соттриа — см. также Соттрианское плоскогорье, "дан" — дом, страна, держава". Я листал дальше, походя слизывая и моментально фиксируя отдельные понятия: "ложка", "договор", "мельница", "весна", "достижение".

Потом наткнулся на слово "тарда", к коему прилагалось описание аж на пол-листа. "Женщина, лишенная самое женской сути... Неизлечимое наследственное заболевание, нарушение функции... Тардизм определяется уже в раннем детстве по излишней худобе и ускоренному умственному и физическому развитию. (Ого!) Взрослая тарда сухопара, бедра и зад ее тощи, груди неразвиты; ей не знакома течка, и лоно ее сухо для деторождения. Тарда вынослива и сильна, подобно мужчине, но век ее короток и редко составляет более ста лет".

— Ах ты, бедняга — пробормотал я вслух.

И тут же книга у меня в руках рассыпалась, стеллажи над головой заколебались. Картинка схлопнулась и исчезла. Напротив сидела соттрианская тарда и довольно ухмылялась.

— Это потрясающе! Я не думала, что вам так легко удастся войти.

— А можно будет повторить... сеанс? — заискивающе поинтересовался я.

— Да, конечно. Только, я ведь не могу слишком долго пребывать в Трансе, да и учитель может нас... как это?... поймать с поличным. Если хотите, можно попробовать что-то перетащить через меня. Списать то, что вам нужно.

Я закивал, захлебываясь слюнями и потеряв последнее соображение. Чертов маг не зря мариновал меня так долго: от скуки и не так запоешь!

— Можно взять сразу целый раздел или несколько разделов, — продолжала Этын. — Только важно сразу все правильно структурировать, как если бы вы расставляли книги в строжайшем порядке. Тогда вы сможете пользоваться этими знаниями так же, как теми книгами, которые прочитали и запомнили сами. Воспоминания будут даже более ясными, ведь их запечатлевали с помощью специальной мнемотехники.

— Да, — только и повторял я, так и видя перед глазами уходящие в даль ряды полок. — Да.

— Но я должна вас предупредить, — она поджала губы. — Это не слишком приятная процедура. Мой соученик копировал в себя знания таким же образом. Он... ему каждый раз становилось дурно. Вы понимаете, о чем я? Это большое напряжение.

— Пусть. Рискнем.

Через пару часов (или дней, лет?), ползая и содрогаясь в мучительных, выворачивающих нутро спазмах, я пожалел о той легкости, с которой согласился на эту авантюру. В ушах все отдавался голос магички, тараторящий такой немыслимой скороговоркой, что даже самое чуткое ухо не разобрало бы слов.

Потом ко мне в руки как-то попала горлянка с отвратительной солоноватой водой. Стало легче. Вернулось зрение. Магичка все так же торчала напротив и обеспокоенно созерцала мои страдания. Я прикрыл глаза и, преодолевая головокружение, вернулся в воображаемое хранилище. Шкафы кругом были пусты и просвечивали насквозь, как лишенные плоти ребра. Я прошел почти весь зал и тут обнаружил несколько заполненных полок. Там стояли словари. Я снял своего недавнего знакомца, пролистнул. Взгляд машинально цапнул несколько слов. Это были новые слова. Раньше я их не видел. Я вернул книгу на место, сделал глубокий вдох и сказал себе: это теперь мое. Могу выучить соттрианский. Торуанский подшлифовать, он у меня неважный.

Этын, морщась, потирала те места, где крепится челюсть.

— А вы что, этот весь текст... проговариваете? — ужаснулся я внезапной догадке.

— Нет, что вы! Только реперы. Ну, наводящие ориентиры.

— А...

— Знаете, наверное, историю сегодня не стоит. Там объем еще больший...

Я мысленно оглянулся на пустые полки, вспомнил маговы закрома и решительно сказал:

— Нет уж, давайте.

— Вы уверены?

— Да, — сипло упорствовал я. — Весь раздел. Соттрианские я потом смогу перевести. Словари у меня теперь есть...

Магичка закатила глаза под лоб, и рот ее вновь судорожно задергался, изливая поток тарабарщины. Этот звук наполнил все вокруг дребезжанием. От него в голове моей вновь завихрилось и возникло ощущение, словно кто-то с оглушительным звоном встряхивает меня вместе с горстью мелких гвоздочков в большущей миске. Крутило, болтало. Я брякался о стенки, осыпаемый колючей мелочевкой, пока меня, наконец, не накрыла спасительной волною тьма...

Наэро Имм-Ас-Ар

Ну, я, блин, дров наломал, я вам скажу! Самому стыдно. То есть, это еще давно было, пару Тактов Песни назад, я уж было забыл...

А тут чего-то настроение было такое разухабистое. Придумал себе классную Форму, просто супер. Я таких зверушек сделать хотел, но не прижились. Крылатое, но при этом может еще и в воде жить. Спустился в мир, летаю над горами-лесами — балдеж. Красотень такая! Плюхнулся в море, поплавал, рыбку половил, похавал. Вода теплая, солнышко припекает. На корабль на какой-то натолкнулся. Они сперва перепугались, а потом стали, дурни, в меня гарпунами кидаться. Да тьфу на вас! Я крылья раскрыл, ка-ак шарахну по воде и опять взлетел. Они только рты поразевали. Так-то! Нечего охотиться на то, чего не знаешь!

В общем, классно порезвился. Потом смотрю — еще одно море. Ну и приводнился. Плыву, башку высунул, лапами гребу. Благодать. А потом я нырнул. Хотел вдохнуть, набрал полные жабры, раз другой дыхнул — и каюк. Форма сдохла! Сдохла, представляете? Это такое неприятное ощущение, просто не знаю, с чем сравнить... Ну, как если бы стул вдруг под вами развалился... Нет, хуже, я ведь все чувствовал. Чувствовал, как загибаюсь. Ужас.

В чем, думаю, дело? Принимаю другую Форму, поднимаюсь повыше. Ах ты, ёлки драные! Это же то самое море, которое я сварил! Да еще напустил в воду каких-то ионов, сам не помню, чего, но так, что там ничего живое не водится. Сам же вот и напоролся.

А с морем-то барахло вышло, если по правде. Там такие были зафигительные расы! Разумные кальмары, киты-телепаты. И еще была примочка: колония одноклеточных, которая может собираться в любую структуру, и у всех общий разум, вполне недурного масштаба. Типа, роевой интеллект...

Но потом они дурака сваляли. Это кальмары начали. Тесно им, видишь ли, стало! Решили китов на хрен изничтожить. В общем, они между собой перегрызлись, стали всякое оружие изобретать, отраву в воде распылять. А пока я их мирил, одноклеточные разработали свою хитрую тактику. Просачивались, как вирус, прямо в мозги к этим кальмарам с китами и превращали их во что-то совершенно оголтелое.

Впрочем, это бациллы, небось, все и затеяли. Не воевали те два вида раньше. А я-то все понять не мог, чего им взбрело? А это одноклеточные, подлюки, захотели господства над мировым океаном. Я потом их вычищал отовсюду. Они, как паразиты, стали вселяться во всех, кто как-то с морем соприкасался. Схватила чайка рыбешку, а в рыбешке — диверсант. Вмиг размножился и из желудка в мозги переселился. И все. Стала бешеная чайка не службе у одноклеточного воинства. Кошмар.

А для китов с кальмарами все плохо кончилось. Потому что они на меня уже поперли. Ну, и попали под горячую руку... Тут, положим эти бациллы вредоносные просчитались. Откуда им было знать, что я в запальчивости все море стерилизую? Я и сам не чаял, что такое вытворю...

В общем, всех убил.

Посмотрел я на это мертвое море, и такая тоска взяла, хоть вешайся. А тут как раз слышу — призывают меня. Ну, молятся где-то очень усердно. Вот, думаю, пойду к тем, кто меня любит. Хоть душу отведу.

Являюсь туда. Ночь. Капище. Костер горит. Сидят парни молодые, человек двадцать. Один из народов той бракованной расы, где бабы бесплодные. Маленький такой народец, утны называются. Ребята те еще, бродячее ворье, разбойнички. Но меня с уважением поминают. К костру обращаются, как будто ко мне. Огнепоклонники, значит. Ладно, поворошился я на кострище, принял человеческую Форму, да из огня и вышел. А они не испугались, напротив — обрадовались ужасно. Приняли меня, как родного. Стали бражкой и вяленой козлятиной угощать. Ну, а Форма-то человечья. Налакался я бормотухи и давай им плакаться.

— Ребята, — говорю. — Если б вы знали, как мне, вашему богу, тяжко живется! Никто меня не уважает, никто не почитает. На севере и вовсе злым духом обзывают.

А они тоже уже в кондиции были, может даже считали, что я им мерещусь с пьяных глаз. И потому говорили со мной по-простому, без раболепства.

— Ты, Наэ, — один говорит, — их не слушай. Эт' не иначе как кто-то нашептал им такие неправильные мысли. Какой-то твой подлый враг. А мы вот тебя всегда помним и благодарим за пламя священное.

— А я че, вам огонь дал? — спрашиваю.

Не помню ж ни черта.

— Как же? Ты принес нам огонь и учил нас, что надо всегда жить весело и интересно. И чтоб каждый день что-нибудь новое узнавать. Так что теперь мы на месте не сидим.

— Да! Это — точно я. Все правильно сказал. Так и живите.

Славные человечки, понравились мне. А только все равно тоска кручинистая заедает. Видят они, что я терзаюсь, и говорят:

— Ты наш любимый бог Наэ. И нам ты велел никогда не унывать. Как же нам тебя порадовать? Чем угодить?

— А чем мне угодить? — говорю. — Живите себе, наслаждайтесь божьим миром.

— Не будет ли от тебя какого напутствия? Чем почтить нам тебя?

Тут мне, видно, вожжа под хвост влетела. Ну, думаю, шуткану.

— Вот вы, — говорю, — люди вольные да лихие. Живете сами по себе, ни дома, ни родни, только товарищи рядом, да и те — пока в стычке какой не прибьют.

— Так и есть.

— Вот что велю вам. Хочу, чтобы каждый из вас народил детищ, сколько сможет, и каждого из них научил меня помнить и ждать моего возвращения. За то, что вы меня так любите, будет вам моя защита. Что бы ни случилось, род каждого из вас не иссякнет, и потомки ваши будут ловки и живучи, как бесы, и будет им сопутствовать удача. Но только будьте верны мне всегда. Если будут вас гнать и бить за то, что мне служите, то служите тайно, а для виду примите любую веру. А когда понадобится мне помощь и утешение, я буду знать, что есть на земле один народ, на который точно могу положиться.

— Мы исполним это с радостью, — отвечали они. — Почитать ли нам и дальше священное пламя?

— Почитайте. И оставайтесь такими же непоседами. Помните и детям расскажите: богу Наэ угодны люди удалые и бесшабашные. Ну, прощайте теперь. Спасибо за моральную поддержку, — и шагнул было обратно в костер.

— Наэ! — окликнул меня один, самый трезвый. — Ты уж прости, но мы всего лишь слабые смертные. Проснемся завтра после попойки... Как бы не забыть нам твои заветы?

Тут уж меня ржач пробрал. И правда: решат, что с пьяных глаз привиделось.

— Ладно, оставлю вам памятку от веселого бога.

Взял да и шлепнул его огненной лапой пониже спины. Он аж взвизгнул, и все прочие тоже подскочили, точно их ужалило.

— Что это? Что это? — возопили они.

— Утром посмотрите! — расхохотался я, и Форма растаяла в пламени.

Йар Проклятый

Вот уж, чего бы никогда не подумал! Скажи мне кто раньше — только посмеялся бы. Чтобы трубку, да еще с такой ядрено-вонючей травой! Не джарадова трава-то, другая, еще гаже. От одного дыму и за дюжу шагов уж с души воротит...

Однакож курю. Джарад велел. Ничего не попишешь. Глубоко-то вдохнуть невмочь. Так, мусолю только трубку-то егойную. Гаже ничего и придумать нельзя. Все равно, что масла из коптилки хлебануть. Прогорклого.

Ноздри и глотку ровно огнем опалило, дерет. Сижу чихаю, кашлем давлюсь. Слезы текут, сопли текут. По башке звон. Мутит похлестче, чем от отравы колдунской.

Вот те и испытание! Не поищешь теперь грибочков. Убил нюх весь, Господи... Э! Каких грибочков, окстись! Все уж, отпрыгался.

Зажмуриваюсь. Щас вдохну, что есть мочи.

— Не надо так сильно! — господин Наади остерегает. — Будет спазм дыхательного горла! Прикуриваться надо постепенно. Если это эффекта не даст, будем пробовать другие средства. Но уж если подействует, увидишь многое.

— Чего увижу-то? — сиплю.

— Себя видел. — Это джарад из уголка. Он и не встает уж. — Прошлое. Проклятье за то.

— За что... эхе-кхе... проклят? — говорю.

Ну, коль так, уж постараюсь. Если б только понять, что сотворил...

Тяну в себя вонищу из последних сил. Ох, и вывернет сейчас... Ну, ниче, не впервой. Ну-ка, еще разок...

Глядь: уж и в глазах поплыло все... Слышу, как господин Наади кричит:

— Парень, э! Йар! Йааааааар...

И уж глухо, как из бочки, тягуче так:

— Опяааать вывааа-ливааа-етсяа... Нааа-ээрд... Пууль-сааа неэээээт...

Раомо Имм-Ар

Что касается моего любимого коэффициента, должен заметить: результат получился ошеломляющий! Никогда и нигде раньше я не встречал, чтобы исходный смысл данных людям легенд извратился до такой степени! Наэро по-детски обижается на то, что во многих культурах его превратили в анти-божество, в демона зла. (Это создателя-то! О, боги-над-богами!) Но разве не изумительно? Разве я не говорил, что, если не навязывать людям своего мнения, коэффициент искажения может быть просто огромным?!

Наэро выразил свою позицию категорично:

— Суки неблагодарные!

Его Форма, сообразно настроению, ощетинилась множеством острых граней, игл, и клацающих зубами пастей.

— Наэро, дорогой, — утешал я. — Но в этом же вся и суть! Творения сами стремятся к творчеству, и это прекрасно! Вот смотри, во что превратили "исходник" представители желтой расы, которую я вывел.

— Кого это ты вывел, интересно? — сразу взъелся ревнивый братец.

— Я же чистил твою первую пробу, черно-красных людей. Отселял генетически чистых особей, вводил направленные мутации...

— А красные тут причем? — изумился Наэро. — Разве я делал красных?

Сам не знает, чего наваял. Я только головой покачал:

— У тебя получилось две подрасы. Одни меланисты: кожа черная, волосы черные, прямые, глаза круглые, сложение как у атиу. Другая ветка — "красная": они более массивные, тон кожи терракотовый или бурый, волосы чаще курчавые, глаза миндалевидные, широко посаженные. А еще ты не вычистил промежуточную экспериментальную форму. Эдакие низколобые приземистые существа, не слишком обремененные интеллектом. Живут стадами, как животные, создают примитивные орудия, но огня боятся. Кстати, зачем их-то было делать? Ведь у тебя были готовые расчеты на более развитых существ, пусть и с ошибкой в генокоде.

Наэро несколько смутился.

— Ну я это... хотел, чтобы черепушка у них была покрепче.

— Зачем? — я уже устал задавать этот вопрос.

— Ну, чтоб живучие были. Ему вдарят по башке дубиной, а он — ниче, отряхнется только.

— Но ведь слишком массивные кости — это тоже плохо, нарушается кроветворение. А слишком толстый череп...

— Да знаю я! — раздраженно перебил Наэро. — Вот поэтому они и тупые, и живут не долго. Ну и что? Зато добрейшие дурни. Со зверьем хорошо ладят. И меня чтят. Вот. Священную свинью каждый год преподносят.

— С каких это пор ты стал пробавляться кровавыми жертвами? — брезгливо поинтересовался я.

— Какими кровавыми, ты че? — возмутился брат. — Свинолюдам каждый поросенок, как дитё родное. А священного секача разрисовывают в честь праздника, обвешивают ему рога и холку всякими украшениями и пускают бегать по деревне. Типа, мне на радость. Это вроде выступление такое, и секач — главный актер. А вечером все племя соберется, будут плясать и меня поздравлять с моим днем.

Тут мне стало смешно.

— Дай-ка я угадаю, в виде чего они себе представляют своего обожаемого бога...

— Я тебе и так скажу, — братец был невозмутим. — Я — огромный Небесный свинюк. То есть, полу-свинюк, человек-свинья. Но зато они хоть помнят, кто их создал.

Он явно пришел в бодрое расположение, вследствие чего принял Форму свиньи (то бишь, той ящероподобной твари, с толстыми ногами и тремя рогами на уплощенной голове, которую он условно назвал "свиньей") и стал носиться вокруг меня, всхрапывая и фыркая.

В этом — весь Наэро. Быть Богом-Свинюком ему "прикольно", а вот Сокрушителем — оскорбительно.

— Угомонись! — взмолился я. — Послушай лучше, какие чудесные метаморфозы может претерпевать миф. Ты знаешь, я распределил по планете несколько точек, в которых перекрещиваются энергетические потоки и потоки информации. Люди называют их Камнями. На один из таких Камней, расположенный в центре поселений желтой расы, я несколько раз спускался, чтобы побеседовать со служителями культа. Мой исходный рассказ выглядел примерно так. Существующий мир — есть песня, которую два божества поют для третьего (без уточнений, заметь). Вот пели они, пели, потом посмотрели, что получилось: ах, хорош мир! Боги образовались и стали петь дальше. И от этого стали возникать растения и животные. И очень им славно жилось, потому что все в мире было гармонично и всякое событие имело свой смысл. Потом возникли девять первых людей, и все люди, что явились и еще явятся на свет, будут подобны одному из тех первых девяти образчиков.

— А почему девять? — Наэро вытянул морщинистую нижнюю губу, обнажив коричневые резцы. — Это что-то означенное?

— Да, нет. Так, совпадение. Просто именно столько было жрецов, когда я в первый раз материализовался на Камне. И Камней самих получилось тоже девять.

— Ну-ну, — хмыкнул братец. — И что же из этого стало?

— Двое превратились в пару, то есть в супружескую чету. Ты, дорогой мой, стал богиней, Чернокрылой Наи.

— Ну, а че, нормуль. О! Слушь! А откуда у них везде эти крылья дурацкие?

— Потому что я несколько раз являлся людям в Форме птицы, — признался я. — Надо же было принимать какую-то Форму. А человеком, или великаном, или столбом света... Это все так тривиально.

— Прилетел бы уж ангелком.

— Ну, не важно, — отмахнулся я. — Итак, мы супруги. Я — солнце, ты — белая луна. У некоторых народов вскользь упоминается третье божество, чаще в роли нашей давно ушедшей матери. Это — красная луна, которая якобы обретается где-то очень далеко и является только дважды в год, чтобы жизнь на земле не останавливалась. Мы с тобой породили девять же духов-хранителей, которые, в свою очередь, произвели на свет всех людей и теперь их опекают.

— Боги родили духов, а духи — людей? — Наэро зафыркал и взбрыкнул задними лапами. — Тогда люди должны родить собак или, не знаю, призраков. Если по нисходящей.

— Интересно другое, — продолжал я, игнорируя его ремарку. — Были еще и три неудачных произведения — Мятежные духи. Люди выдумали, что боги могут совокупляться — (по морде Наэро расплылось подобие ухмылки) — только в то время, когда видна красная луна. То есть, когда наступает брачный сезон у всех животных на планете. Но сначала боги этого почему-то не знали и по недомыслию зачали в неурочный час Мятежного духа. Он получился очень умным, но коварным и ехидным. Он не был похож на прочих их детей, ибо лик его был черен, как и душа его. Иногда его изображают в виде восьмирукого уродца с малюсенькой головой. Имя ему Бжатрану или Батр.

Дальше начинается самое интересное. Этот дух отправился к людям и стал играть в свои жестокие игры. Батр придумывал для людей разные обличья и менял их естество. Многих он поломал так, что у них стали рождаться больные или бесплодные дети. Проще говоря, на него списали твою ошибку с генокодом. — (Наэро блеснул исподлобья рубиновым глазом.) — Родители говорили ему: "Что ж ты, негодный? Тебе дадена мудрость и знание безграничное, а ты используешь все это людям во вред!" Но мятежный дух считал, что все сущее в мире — есть лишь материал для его опытов. Тогда мы с тобой разгневались, прокляли его и изгнали с небес. А Батр затаил обиду и стал нам вредить. Дважды он изображал из себя красную луну и таким образом обманывал родителей. Когда же они, наконец, поняли, чьи это проделки, и научились отличать настоящую луну от имитации, уже успели родиться еще два Мятежных духа.

— Мы че, совсем безмозглые? — возмутился Наэро.

— Нет, — улыбнулся я. — Просто мы — добрые. Настолько добрые, что даже не понимали, как вообще можно делать что-то во зло. Итак, Второй дух обладал огромной мощью и властью. И лик его был багровым от вечной ярости. Его прозвали Умм, или Уммату. У некоторых народов он стал богом войны и его изображают с венцом пламени или клубком змей вместо волос на голове. Умм украл у отца, то есть, у меня, волшебный меч и с его помощью научил людей воевать. После этого он стал стравливать их между собой и смотреть, кто победит. А от тех, кому покровительствовал, требовал человеческих жертвоприношений. Люди гибли, но для Умма они стоили не дороже, чем игрушечные солдатики. Все люди его боялись и чтили, но жители морей восстали против его злой воли и потребовали, чтобы он прекратил разжигать вражду и убирался прочь. Тогда он стал сражаться с ними и победил. Когда же морские чудища запросили пощады, он не сжалился, а своим огненным дыханием заставил море вскипеть, так что все живое в нем погибло. Ну, этот сюжет тебе тоже знаком. — (Наэро вздохнул.) — Второго мы тоже пытались образумить. "Ведь можно же направлять эту силу во благо", — говорили мы ему. Но он хотел лишь упиваться безумием битвы и безграничной властью. И его мы тоже изгнали.

Третий Мятежный дух был маленькой веселой девчушкой, с лилейным личиком и золотыми локонами. Впрочем, позже ее стали изображать в виде милого, но несколько звероватого существа, покрытого белым мехом. Ее прозвали Араухи или Арраха, Арар-Расуу, и у кочевых народов она потом стала покровительницей странников. Ее все обожали, и от нее родители не ждали подвоха. Но вскоре ей стало скучно на небесах, и она запросилась к людям. Ее отпустили. И сначала ничего дурного не происходило. Люди ее очень полюбили, с ней всегда приходили радость, задор и веселье. Но потом боги заметили, что у людей появились алкогольные напитки, которых раньше не было. Вроде бы, прекрасно — можно повеселиться, расслабиться. Но люди стали упиваться, и во хмелю забывали о приличиях и совершали дурные поступки...

Я уж не стал напоминать Наэро, чья были идея насчет того, чтобы внедрить в нашем мире алкогольную культуру. Он тоже говорил: пусть повеселятся. Но идея так хорошо прижилась, что позже мне пришлось встраивать моим атиу непереносимость алкоголя. Наэро же, напротив, напихал в людей ферментов для его лучшего усвоения...

— Потом, — продолжал я, — появились наркотические зелья, затуманивающие разум. Но людям-то сперва казалось, что с их помощью можно стать ближе к богам...

— Ну, это уж извиняйте! — встрепенулся Наэро. — Не давал я им наркотиков. Ну, разве пару травок легоньких. Ну, грибочки еще... Но ведь безобидные же! И спирт гнать я их не учил, и табак не давал. Не знаю, откуда эта дрянь. Я им даже учения о ядах не давал, чтобы не травили друг друга.

— Список. По категориям. Вот, шестьдесят пять видов растений, четырнадцать видов грибов...

Я покосился на брата. Он рыл передней лапой землю, чешуя на нем начала плавится и стекать по бокам.

— Так вот, — вернулся я к своему рассказу. — Людям очень понравилось себя одурманивать. И все это приписали Араухи. Она же, якобы, ввела моду на азартные игры, тотализаторы, продажную любовь, оргии, половые извращения и прочие радости. Тут родители вконец расстроились. "Что же ты творишь? — сетовали они. — Ведь люди так слабы, пороки погубят их". Но беспечная Арраухи только смеялась. Жизнь без озорства казалась ей постной. Она сказала: "Я и от веры в вас их отучу. Если люди перестанут бояться гнева богов и ни в чем не будут себе отказывать, они станут свободны и счастливы".

— И ее тоже на фиг прогнали, — передразнил Наэро, — а сами сели дальше правильных детей клепать. А все это дерьмо людям так и оставили, да? Милая сказочка.

— Ну, почти так, — поправил я. — Да, троих неправильных прогнали, но они спустились в мир людей и в нем остаются. Ведь они духи, и их нельзя убить, даже если б мы этого захотели. И потом, хоть они и плохие, но это все же наши дети. Так что, Мятежные ходят по земле, вмешиваются в людские дела, а сами мстительно поглядывают на небеса. И людям надо опасаться влияния трех главных зол, которые эти духи олицетворяют: знания, власти и свободы, если те не направлены на благо.

Тут братец вдруг задумался, да так крепко, что непроизвольно перетек в Форму какой-то кристаллической структуры.

— Точно! — вскричал он вдруг. — Это они неспроста такое наглючили, твои желтые людишки. Эти трое еще себя покажут. Их детские проказы были только цветочки, проба пера...

— Наэро, милый, этих сущностей нет, — пытался я его образумить. — Это лишь миф, культурный феномен. У людей сейчас период мистического мировоззрения, поэтому все происходящее они объясняют через "деяния" высших сил.

— Будет, будет, я чувствую. Да. Оттуда и число три. На него завязано все в этом мирке. А те девять первых людей — это три тройки, так?

— Да, кажется, — протянул я неуверенно. — Там на это накручена какая-то типология характеров или что-то в этом роде.

— О! А ты говоришь! Совпадение, случайность! Да хрен там плавал! Это основной принцип мира: тройственная структура. Я говорил: три расы? А? Ведь так и стало!

— Три расы — это формальное ограничение для нашего размера планеты, — заметил я.

— Фигня! Все равно так и было бы. Если бы надо было четыре, то и осталось бы четыре, хоть ты что делай.

— Ну, конечно...

— Да. И наш мирок ждет три могучих... кризиса. Вот. Эти самые внеплановые детки нам с тобой еще нагадят.

— Но их же не существует!

— Это неважно, — он не слушал, совершенно захваченный новым бредовым прожектом. — Безграничное знание, власть и свобода... Точно. Так будет, это я тебе говорю. Будет, и все тут.

день седьмой

джарад Ние Меари

Упрямица, согласившись было, теперь снова пошла на попятную.

— Учитель, — зудела она. — Давайте сократим объемы. Парнишка азартный и терпит все стоически, но ему очень плохо. При такой скоростной перегонке он может превратиться в инвалида.

Я изобразил бесстрастную мину. На другие движения просто не было сил.

— Без-Прозвища его осматривал, сказал: порядок, должен выдержать.

Я немного кривил душой. Но тут мы с Наади были солидарны: про опухоль ей знать совсем уж ни к чему.

— Погубим же парня, — Упрямица мягко сжала мне пальцы, смотрела просительно.

Рука ее казалась холодной, как лед. Нет, это ты горишь, напомнил я себе.

— В прошлый раз он восстанавливался больше суток, пластом лежал. А потом опять впал в тот странный ступор...

— Номер первый тоже, — кивнул я. — И на Транс, даже очень глубокий, это не похоже (20).

— Скорее уж на клиническую смерть, — из-за полога показалась голова Наади. — У него сердце стояло четыре минуты, вся нервная активность — в ноль, вообще ни импульса. А следом — нормальная хорошая кома. Впрочем... мы ведь не знаем как по-настоящему должен выглядеть выход подселенца.

Я мысленно покосился на него.

— Да знаю, знаю, — буркнул Наади. — Но другой жизнеспособной гипотезы у нас все равно нет...

Аура Этын мигала тревогой. Наади был зол и напуган. Изворачивался, придумывая для себя более безопасные объяснения сути псевдо-личности. Я поддерживал его лояльность легоньким приказом, но как бы не пришлось врубить на полную силу...

— Мы их заездим, — причитала Упрямица. — Они, конечно, феномены, но тоже не железные.

Без-Прозвища неопределенно пожал плечами.

Ах вы, жалостливые мои!

— Нет времени на сантименты, — сказал я без выражения. — Нужно успеть скопировать информацию, прежде чем мой собственный мозг превратится в кисель... Ведь так, Без-Прозвища? Меня ждет водянка мозга? Или цирроз поспеет раньше? А может, опухоль? Какая из двух: та, что в легком, или та, что в затылочной доле?

Наади молчал, аура окрасилась досадой. Этын кусала губы.

Так, ну-ка стоп. Неправильно. Не то. Это все болезнь, проклятая болезнь... Я собрал волю в кулак и произнес уже со старческой слезой в голосе:

— Ах, детки... Простите старого зануду. Очень устал. Так хочется, чтобы это поскорее закончилось... — я взглянул Наади прямо в глаза, и с удовлетворением отметил, как над ним вспыхнул фейерверк из жалости, стыда и раскаянья. — Ты знаешь, Без-Прозвища, а ведь нет худа без добра. Эти феномены изменили наши судьбы. Да, без них я протянул бы чуть подольше. Впрочем, у меня исход один. Но для вас они — благо. Я пересчитал линии судеб и увидел, что вас ждет совсем другое, великое будущее. Особенно тебя...

Мои ученики ошалело переглянулись, физиономии у обоих вытянулись.

— Что? — задребезжал я. — Вы уже знаете? Сами посчитали? И мне не сказали, ай-яй! — я укоризненно всхлипнул. — Наши "факторы хаоса" открывают новые перспективы, да. Предвидеть это мы не могли, но не воспользоваться таким шансом было бы просто глупо. Ах, если только у нас все получится...

Наади бойко зашуршал извилинами, не заботясь о том, что я его слышу. Купился, конечно. Ведь если его судьба связана с экспериментом, то этого прекрасного исхода может и не быть, коль скоро Наади откажется участвовать... Ах ты недоучка, позор на мою больную голову! Полрасчета — не расчет, мой друг. Меж тем, твоя счастливая будущность вытекает не из исхода эксперимента, и из того, что ты избавишься от меня...

Так, теперь Упрямица. Ах, это нечестно, неэтично, бедный милый юноша... Боится, что я таки сотру его. Так. Планы побега? Нет, пока сомневается.

— Наади, мальчик мой... — я осекся, а шестидесятилетный мальчик тут же с готовностью уставился в рот старенькому ад-джа — ну как помрет, не договорив что важное? — Ты съезди-ка быстренько домой, проведай своих и возвращайся. Я не совсем уверен, но лучше тебе пока не отдаляться надолго от Объектов. Батр его знает, насколько стабильно то искажение, которое они вносят. Пусть эффект закрепится, как думаешь?

— Д-да. Конечно. Да я и не рискнул бы надолго вас оставлять, джарад.

Врешь, шельмец. Ну да ладно.

— Ты поезжай. — Я вяло шевельнул рукой, но Наади, впрочем, продолжал топтаться рядом. — А ты, Упрямица, скажи мне вот что. Не попробовать ли нам проводить перекачку во время сна Номера второго? Думаю, так будем менее травматично.

— Но как же... — растерялась она. — Объект должен мысленно представлять себе тот путь, по которому идет связь.

— Пусть он ему приснится. Без-Прозвища даст ему установку на то, чтобы в каждом сне у него воспроизводился коридор или что он там видит. А ты объяснишь ему, как это действует.

— Да? Вы думаете, так ущерб будет меньше?

— Конечно, — кивнул я. — Не хотелось бы, чтобы он сошел с ума. Парнишка-то славный. Хоть и упрямец, как и ты. М-да. А теперь прошу меня извинить.

Я изобразил жест прощания, оставив ее интерпретировать услышанное по своему усмотрению. Пусть пока понадеется, что я решил сохранить Номеру второму личность. Впрочем, психически больной он мне и впрямь не нужен. А во сне в него, пожалуй, и влезет побольше.

день девятый

Йар Проклятый

— На, — господин Наади говорит и трубку зажженную мне сует. — Несколько затяжек.

Ох, и мерзость! Ненавижу. Но — надо.

— Будем работать. Попробую вывести тебя на трансовый уровень.

— Куда вывести?

— В состояние такое необычное, — а сам оттягивает мне зачем-то веко, жилку на руке щупает. — Но только не в то, в которое ты обычно впадаешь. А то в нем ты ведешь себя неадекватно.

Это "плохо" значит. Вон, трогает себя за лоб-то, а тама — ссадина. Нешто я? Э-э! Просил же: не надо, чтобы ЭТО вылазило. Добром не кончится...

— А че, — спрашиваю, — творю-то все-таки? Крушу, поди, все?

— Да уж, буянишь, — смеется. — Да ничего, не тушуйся. За это ты не в ответе. Но теперь нам нужно совсем другое состояние. Надеюсь, на этот раз ты так быстро не отрубишься...

И то правда, оплошал. Накурился тогда дряни ентой — да и с копыт. Так, что и добудиться не могли.

— Теперь это, — дает мне чашку. — Пей, пей. На вкус не очень. Я уж не буду тебе рассказывать, из каких оно ингредиентов. Но по-другому у нас с тобой не получится. Химическим путем надежнее будет.

— Каким путем?

— Не важно. Теперь посиди тихонечко, постарайся не двигаться, а я расскажу, что может с тобой происходить. Ты не будешь спать, но будешь видеть разные образы. Возможно, тебе покажется, что ты покинул свое тело и смотришь на него со стороны. Или ты сместишься во времени и увидишь свое прошлое.

— И че в Прошлых разах было — смогу? — спрашиваю.

А голосок-то такой вдруг тоненький сделался. Смешно.

— Ты имеешь в виду прошлые жизни? Да, такое тоже возможно. Я лично не могу, но некоторые видят. На всех ведь по-разному действует. Попробуй.

И тут он... Ой! Такой сурьезный, ученый человек, а сам — ушами шевелит по-звериному. Шуткует, поди?

— А че делать-то надыть? Вопросы тоже задавать?

— Как хочешь. Ну, задай вопрос сам себе. И тебе явится ответ в том или ином виде.

Глядь, а у него уж и волосы на голове шевелятся. Эк зелье-то колдунское забирает!

Поди, можно уже? Спросить что ль? Что ж...

Скажи мне, душа моя бессмертная, много ли жизней я прожил? Да.

Ой! Отвечает! А правда ли, что был не простой человек? Да.

А... правда, что обиду чинил... много кому? Ну, что гибли из-за меня люди? Да.

А показать можешь? Как это было? Да.

Вот комната. В ней — кавардак, кругом бумаги валяются. Стою я, кулаками в стол уперся. Насупротив — мужик. Весь, в черном, кожаном.

— Они грабят и жгут склады, — говорит он. — То тут, то там происходят стычки. С обеих сторон уже есть убитые. Мы захватили несколько человек из тех, что называют себя Армией Освобождения. В основном это мародеры.

— Сколько? — спрашиваю.

— Двадцать пять душ. Еще одного не довезли.

— А из противоположного лагеря, из этих, Братьев, сколько у нас?

— Тоже штук двадцать наберется. С ними работают дознаватели.

— Толк есть?

— Да нет, — он потирает шею под жестким воротником. — Так, тоже мелкая сволочь...

— Вот что. Пошлите глашатаев с вооруженной охраной. Путь сегодня же, после вечерней молитвы, зачитают указ. Пишите. "Завтра, в восьмом часу, на Дворцовой площади состоится казнь главных зачинщиков смуты, повинных в разжигании вражды и беспорядков и причинении вреда имуществу мирных горожан. Да смилуется над ними Бог". Все. Проследите, чтобы подготовили две виселицы, на двадцать мест каждая. Поставить их по разным сторонам, друг против друга.

— По двадцать?

— Да. Поровну. Чтобы никому не было обидно, — я улыбаюсь ему, но он бледен, как холст.

— А разницу — отпустите. Пусть уж сами между собой решат, кто лишний. А не захотят выбирать — утопите их к черту. Идите.

Что ж, так и повесили? Безвинных? Да.

Потом: дорога, месиво грязное. Дождь все пуще. Иду налегке. За плечами котомка, да и та пустая. Босой, в лохмотьях. Звякает колокольчик на корявой клюке.

Шум позади. Отступаю на обочину. Мимо проносятся всадники на зверях чудных. И еще, еще. А вот и тот, кто мне нужен. Он одет, как обычный солдат, но меня не обманешь. Вот и фамильный клинок в простых грубых ножнах... Постой же, дружок, не спеши.

— Куда лезешь, отребье? Не вводи в грех! Прочь с дороги, пока цел, не то не погляжу, что божий человек!

— Не серчай на убогого, добрый господин! Твой раб тебе пригодится. Передаст тебе весточку из святых земель. Господь наставил, странник принес. Правду чистую, никому боле не ведомую. Все, все как есть.

— Ну, что еще? Говори.

— Покажи мне ручку свою белую. Растолкую, что на ней писано, что ждет тебя.

Он стаскивает перчатку, но ладонь держит высоко.

— Ну?

Конь под ним переступает. Я жду. Пониже, пониже. Сейчас!

Один лишь миг, и он брезгливо отдергивает руку. Но я успеваю коснуться его белесой беспалой культей.

— Ай, паскуда! — кричит он гневно. — Ты что это удумал?

— А ждут тебя, — говорю, — хоромы белые да трон высокой, походы грозные, слава великая. Так уж на роду тебе написано. Одна только беда: не дожить тебе. Гнить тебе живьем, смрадом истекать. Не взойти уж тебе на престо... А!

И падаю в грязь. Только небо светлое, да топот все дальше.

— Для тебя, — шепчу, — нес болезнь ту заморскую. Для тебя... Получай же... гостинчик...

А тот через это так и помер? Да.

Потом: темно. Сижу в канаве глубокой. Вдруг сверху как бабахнет. И свет такой яркий, ровно молния. И жаром пахнуло. И снова, совсем рядом: Бах! Бах! И земля на голову сыплется. Валюсь ничком, а внизу — мертвец. Одет чудно. В руке у него веревка с шишкой на конце. А из той шишки — свист, свист, и вдруг голос:

— Отступать... позиции... приказ командующего...

А я ему почему-то:

— Хрена вам!

И ползу по канаве. В ней люди, и не разберешь, кто мертвый, кто живой. Все чумазые, страшные, одни глаза белеются... И я хриплю на ходу тем, кто еще шевелится:

— Черта с два мы сдадим, ага?.. Черта с два нас отсюда...

И они кивают. А небо так и раскалывается, и грохочет, грохочет...

Они все погибли? Да.

И снова война. Доспех на мне, железный. Мы едем цепью, я с самого края. А впереди и сзади — такие же всадники. Снова — сеча, и снова гибнут, гибнут.

И еще война, и еще. Чудное все, даже люди какие-то странные, не такие... Но ясно, что — война, смерть...

И — просто мои руки. Держат круглую штуку... треугольную штуку... палку с шишаком... просто в какие-то бугорки тычут... И — визг, удар, темнота. И — лязгает позади, и вижу с высоты, как сыплются вниз какие-то смертоносные зубья. И — ухает, и бахает, и разрывается светом... Это я что-то такое делаю...

Это... оружие? Убивает? Да.

Вот зала огромадная. Красивая. На стенках картины намалеваны. Кругом — сплошь роспись да завитушки. В большом очаге огонь горит. Я у очага. И парень рядом, молодой.

— Все готово к выступлению, мой господин. Мы ждем Вашего приказа.

Я смотрю в его лицо. Мой отважный, мой преданный мальчик. Верь мне. И в победу —

верь. Я знаю то, чего тебе знать не надо. Знаю, что ты не вернешься. Никто не вернется. Но ты должен верить, что подмога вот-вот придет. Иначе твои люди не продержатся столько, сколько нужно.

— С богом, — говорю я. — Командуйте общий сбор.

— Есть.

Он рад. Он уносится. Слышно, как брякают железки на его сапогах. Там, на дворе, трубят рога. Там — гул голосов, звонкие команды.

Огонь пылает жарко. Но мне так холодно. Так холодно...

Они — тоже? Все? Да.

А этот парень, кто он был? Твой названный сын.

Боже...

Потом: снова комната. Ночь. И воет ветер в каминной трубе. Мне не спится. Шагаю с угла на угол. Гляжу вниз на блестящие ботинки с пряжками. И все говорю, говорю сам с собой.

Что такое власть? Это когда я выхожу на балкон, и толпа заходится ликующим ревом? Нет.

Это когда по моему знаку тысячи людей бросаются в бой? Нет.

Это такая вот ночь. Когда ходишь и ходишь по кабинету. Стоит позвать — и они сбегутся и будут преданно есть меня глазами. Будут приветствовать меня, служить мне и умирать за меня. Столько людей — и все к моим услугам. Но я один, всегда один. Только власть со мной, и она давит, давит мне на плечи.

У них, у каждого есть выбор. Каждый делает его сам. Живет своей жизнью... Только я лишен этого права. Выбор делает власть. Она решает за меня, она вершит судьбы. Она смотрит сквозь меня и повелевает... Посылает их в бой, раздает им почести, карает. Это перед ней они благоговеют...

Все говорят, что на челе моем печать величия. О, нет! Это — клеймо предателя. Того, кто властен над каждым. Того, кто мог бы лишь радеть о благоденствии народа, сохранить жизни, избежать потерь... Но не сделал этого! Того, кому верят, вверяют себя. А он расставляет их, как фигуры на шахматной доске. И жертвует этими фигурами. Что ж, браво! Блестящий эндшпиль, партия выиграна. Но кто же остался? Король и пустое поле перед ним.

Раздумывать не о чем. Решение принято, лежит тяжким гнетом и, дожидаясь своего воплощения, заставляет меня мерить шагами тишину...

Все! Смилуйся! Довольно! Невмочь!

Нешто это он и есть, Путь мой? Да.

И сейчас по нему иду? Да.

Видно, то — Проклятье Вышних на мне? Нет ответа.

Да как же...

Это сколько ж народу так со свету сжил?

И встают они передо мною чередой. Столько... Не счесть. Теснятся, наслаиваются... Мужики больше... А под конец — женщина. Такая красивая... Хоть лица и не уловить, не упомнить, словно меняется оно... А все — краше не сыщешь. И понимаю, что любил ее очень. Так любил...

Ее — тоже? Предал? Да.

Чего уж спрашивать? Не ясно, чай? Погубил. Нету ее больше, и никого из них нет!

И в этой жизни так же все будет? Погоню людей на погибель? Да.

Как... Как это будет?

И вижу: простор широкий впереди, и на нем — словно поля размежеванные... только это не посевы, то вои стоят рядами ровными, блещет под солнцем доспех. Назад гляжу — аж черно, залито все морем людским. И стоят позади меня вои-язычники, ликом темные, пешие и всадники на конях, на верблюдах. И сам я сижу в высоком седле... И ревут верблюды дико и жутко — чуют скорую кровь...

Грянет битва, сгинут и те, и другие... Так? Да.

И это — мой Путь? Да.

Не бывать тому! Нет! Нет! Не стану больше этого делать!

Открываю глаза. Господин Наади, за руки меня держит.

— Возвращается... Что с тобой, мальчик? Ты плачешь? Что ты увидел?

— Господом Богом, Нечистым, чем хошь, тебя заклинаю! — ору и на коленки перед ним бухаюсь. — Пусть такой обряд, чтобы навсегда, чтоб мне уж не вернуться... Никогда! Никогда, слышишь?

— Йар, послушай...

— Ты не знаешь! Я был страшный, дурной человек! Столько горя принес... И еще принесу! Даже если убьюсь, в Другой раз таким же буду. Но я не хочу! Это Путь! Весь Путь мой такой, по трупам... Ты обещай... ты сделай так, чтоб не было этого больше...

день предюжный

Пятнистая-Кошка

Все. Больше Кошка не может ждать. Камень глупый, ничего не знает! А Кошка видит: с Человеком-Неба беда совсем.

Раньше часто приходил. Кошка мясо приносила — много, очень много. Человек-Неба все съедал. Как рука рук воинов, ахха! Говорил: шаман так велел. Сам не хотел, говорил: стыдно. Говорил: беса раскармливаю. Но ел. Кошка радовалась: хорошо, Вождю много силы надо, пусть ест. Садились вместе, мясо в большом котле варили, разговаривали иногда. Человек-Неба странное говорил: что шаманом хочет стать. Кошка молчала. Камень спрашивала. Камень сказал: так надо.

Потом Человек-Неба перестал приходить. И Кошку узнавать перестал, ахау! Думал: собаку видит. Кошка кричала, за руку дергала — отмахивался только. Совсем плохой стал: глаза мертвые, ничего кругом не видит.

Камень опять сказал: так надо.

Кхадас! Глупый камень!

Кошка взяла желтую глину, красную глину, воду. Охранный рисунок нанесла. Ничего, шаман, Кошке не сделаешь. Ты! Свиной навоз! Человеку-Неба гадкое пойло давал. Чтоб себя забыл, тебе служил. Не бывать тому!

Кошка пришла к дыркам в горе. Там у шаманов гнездо. Их много. Целая стая. Сами — как горелое мясо. Глаза — как у подлой змеи. Из норы шаманским зельем воняет. Тьфу, кхадас!

Кошка крикнула:

— Ты, неправильный шаман! Отпусти Человека-Неба! Ему не шаманом быть. Ему Вождем быть. Хочешь над ним власть взять? Кошка не даст.

Шаман вышел, сказал:

— Вот что, уважаемая Кхаагта-урр-Аар ле Ррханг-Туахарра. У нас с этим юношей договор. Он согласился на послушание добровольно. А вас я попрошу удалиться за пределы территории школы. Вы нервируете джарада.

Сильный шаман, мысли знает. Имя Кошки знает. Много плохо. Кошка все равно не боится.

Кошка сказала:

— Ты глупый, злой. Неправильный шаман. Отпусти Человека-Неба! Не отпустишь — Кошка тебя убьет, под камнями закопает. Чтоб зверь не нашел. Чтоб птица не нашла. Чтоб не съели твое мясо отравленное. Так.

Шаман сказал:

— О! Вы ведь доверяете только своему талисману. Что ж, спросите у него, стоит ли меня убивать?

Кошка сказала:

— Ладно.

Кошке убить неправильного шамана? Нет.

Кошке пойти в нору к шаманам? Нет.

Ждать? Да.

А черный шаман стоит, улыбается. Знает всё. У!

Шаман может камню велеть, как показывать? Нет.

Шаман знает Ан-Такхая? Нет.

Это хорошо.

Потом Кошка увидела: Человек-Неба идет. Хотела навстречу бежать, но Человек-Неба сам к Кошке пошел, закричал:

— А ну, гэть отсюдова, холера! Ишь, наглая! Уже и на двор влезла! Поди, Рыжика нашего подружка. Ну, гэть, гэть! Вот я тебе!

Тут старый шаман вылез. Самый старый, самый злой. Велел Человеку-Неба в нору возвращаться, в шаманское гнездо.

Кошка подумала: надо силой Человека-Неба увести. Как угодно увести... Потом... Кошка почему-то назад пошла. Охотиться пошла. Трех зайцев поймала, съела, спать легла. Когда проснулась, поняла: шаман опять глаза водил. Заставил Кошку так сделать.

Аххау! Как Кошке быть? Шаманы сильные: мысли знают, заставляют делать, чего не хочешь. Как Человека-Неба спасти? Кошка не знает...

день дюжинный

Тау Бесогон

Шел мокрый снег. День был серый. Серо-желтые скалы. Пепельные облака наползали на верхушку Рукавицы.

Влага пропитала край подстилки, служившей мне и ложем, и домом, но это меня мало заботило. Я лежал и балдел. Смежил веки, разогнал наплывающие образы, всякий умственный мусор. Вот она, заветная дверка-раскладушка... Не я придумал, как-то у Этын слизал. И что окна у них с широкими переплетами, большие такие стеклянные пластины, и еще много мелочей интерьерных. Этын говорит: все в точности.

Я проследовал вдоль пустынных пока территорий, уверенно свернул в нужный проход, вскарабкался по откидной лесенке. Немного помедлив, выбрал сочинение имперского этнографа, жившего лет пятьсот назад. Та-ак, почитаем.

Не берусь сказать, как я выглядел со стороны за этим занятием. Наверное, как человек, которому снится очень вкусный сон. Как ни странно, заимев все эти книги, я не стал их ЗНАТЬ. Они просто лежали во мне, как в чулане, но при необходимости любую можно было взять и почитать, чему я и предавался с немалым усердием. Это было быстрее, чем читать живьем.

— Тауо-Рийя.

— М-м? — я нехотя вернулся к яви.

Напротив сидела моя поставщица краденого.

— Вы похудели, — она поставила напротив миску харчей, но еда в последнее время меня тоже мало волновала.

— Что на этот раз? — поинтересовалась Этын.

— Так, для души.

— А, ну конечно, вы же увлекаетесь историей.

Мысли читает, зараза. Ладно. Тетка, с каким бы удовольствием я сейчас об тебя погрелся! Не надумала, а?

Она выронила какую-то дрянь, которую вечно вертела в руках. Отвернулась. Потом расхохоталась.

— Прекратите.

— Запретная тема? — осклабился я.

— Считайте, что так.

— А могу я получить честный ответ на прямой вопрос?

— О чем? — насторожилась магичка.

— Что со мной будет, если меня загрузить под завязку? Все перетащить?

— Если не очень быстро, то ничего, — сказала она не очень уверенно.

Небось скрючит, как этого змея ихнего.

— Учитель болеет не из-за этого, — поторопилась ответить она. — У него — другое. А... вы действительно хотите принять в себя весь фонд?

Дык мы ж тщеславные жадные варвары! Нам бы захапать побольше, чтобы потом похваляться!

— Ах, ну что вы городите! — возмутилась магичка. — Я же понимаю, что вы это делаете не ради себя. Это большая жертва, можно сказать, подвиг.

Забавно говорить с человеком, который понимает тебя без слов.

— Давайте лучше работать. Как вы, в состоянии?

— Баиньки пора, — я послушно улегся обратно, зная впрочем, что пробуждение будет не слишком приятным. — Не желаете ли под бочок? Так я и усну быстрее, э?

— Не отвлекайтесь, пожалуйста.

Йар Проклятый

А колдунов-то оказалась целая куча. И Школа — большущая. Наади (мы с ним уж по-простому) сказал: "Ничему не удивляйся. Мы перенесемся на мою родину. Там ты и будешь проходить ученичество". И перенеслись. Перелетели, то есть. Да так быстро! Раз — и там уже.

Тут все чужое, и все сплошь — черные. Говорю джараду: не возьмут, поди, меня. Я ж гер! Он только рукой махнул. И ниче — приняли. Думал, язык ихний не смогу понимать. Так нет, понимаю все. Наади говорит: магия. Вона как.

Вот и учусь. Своих-то теперь редко вижу, другому джараду меня отдали. Спервоначалу тяжеленько приходилось. Вещи всякие срамные делать. Ну, не срамные — странные. Поглядел на тутошних учеников: все, как есть, полоумные. То задом наперед ходят, то застынут, как примороженные, то почнут каркать все хором, то еще как-нито голосить. Чокнутые. Все ученье — юродивого из себя строить. И меня то ж делать заставляют. И делаю. А че? Да теперь-то уж пообвыкся.

Дома тут узенькие, да все вверх лезут. Где по три этажа, а где и по полдюжь. Народу много. Теснотища. Но чисто. Помои из окошек не выплескивают. Не смердит. Сады оченно красивые. Деревья все больше чужие, незнакомые. Но пахнут славно. Речка тоже есть. Холоднючая. Да чистая, как слеза Господня. Иной раз удираю, чтоб на нее поглядеть. Благодать. Лето уж, все цветет, бабочки летают.

Приезжает тут Наади и говорит: "Я бы порадовался за тебя, что ты так здорово освоился, но... Йар, зачем ты здесь? Для чего ты начал ученичество?" И то правда: разнежился дурень, про дело-то и забыл! А Наади сказал да и уехал сразу. Улетел, то есть, своим колдунским манером. Видно, для того только и заглянул, чтоб кой-кого в розум-то ввести.

Сижу вот, тоскую. Жизня-то как хороша! Жил бы да жил. Да только, через радость мою другим — горе. Так что неча на подольше пожить пристраиваться.

день дюжь-первый

джарад Ние Меари

Разум мнемониста запечатлевает все, с чем соприкасается, в мельчайших подробностях. И сохраняет это даже по прошествии десятков лет. В целях продолжения очередной стадии эксперимента мне теперь все чаще приходится возвращаться мыслями к годам своего ученичества. Это было так давно, точно в другой жизни. Школа. Мои учителя. Друзья. Коллеги. Ничего этого нет. И разливается щемящее чувство тоски...

Неприятно. Но ни Этын, ни Наади не могут похвастаться достаточной яркостью и живостью образов памяти. У них все как-то обрывочно, зыбко. А меня хватит на имитацию не одной чужой жизни...

Я сижу у очага, закутавшись во все, что только можно, но все равно кажется, что холодно. Гадостная старость! Наади подносит мне дымящуюся чашку и тихо произносит:

— Это успокоительный сбор. Я вас погружу в неглубокий гипнотический сон. Только давайте сразу оговорим, какие фрагменты брать?

— Да все подряд. — Я прихлебываю варево и ощущаю только тепло: обоняния совершенно не осталось. — Только подкорректируй, потому что я там ребенок, а он, по легенде, поступает в ученики уже почти взрослым.

Чашка уплывает из рук, и под монотонные слова формулы внушения я погружаюсь в пучины давно исчезнувшего мира.

Детства до школы я почти не помню. Помню, как отец сердито тычет меня сзади в спину и говорит над моей головой, какой я смышленый и какие длинные каноны помню наизусть. Снова тычок, но я молчу, как заговоренный. Я смотрю во двор, где несколько уже почти взрослых учеников, совершенно голые, валяются в пыли возле забора...

Я был таким тщедушным, что выглядел младше своих лет. Джарад не захотел брать такого заморыша и велел приводить меня через год. Мы с отцом вернулись домой ни с чем. Наверное, он здорово разозлился, что я не показал, чего стою. Убедиться в этом я не стремился. Я удрал, вернулся к дому джарада, забрался на стену и стал смотреть, как ученики философа теряют человеческий облик. Впоследствии я применял тот же немудреный прием сшибки сознания. Систематически предаваясь нелепому и абсурдному поведению, человек становится свободен от социальных стереотипов и предрассудков, утрачивает свою прежнюю роль и тогда он готов занять позицию вне общества. Как и подобает Предвещающему.

Воспитанному в строгости мальчику все эти фокусы сперва показались дикими. Но потом идея того, что можно безнаказанно делать гадкие вещи, так меня увлекла, что я, ни о чем не думая, спрыгнул во двор, подбежал к старшим ученикам, сбросил одежду и тоже стал кататься по земле. К вечеру все оделись и стали расхаживать по двору, но при этом каждое их движение замедлилось. Мне трудно было удержать равновесие, плавно перемещаясь с одной ноги на другую. Я несколько раз падал. Я стал спрашивать у них, зачем так делать и почему они не падают, но на меня никто не обращал внимания. Я помню, как возникло состояние странной одури и отрешенности. Мне казалось, оно делает меня особенным. Так я провел несколько дней. Отец меня не искал, джарад тоже не появлялся. Люди вокруг не произносили ни слова, и каждый был сам по себе. Но они все знали, что и когда делать, а я повторял за ними. Я брал пищу в рот только для того, чтобы выплюнуть ее на соседа, ел, держа ложку пальцами ноги, ходил задом наперед, выбегал со всеми на улицу, завернувшись в листья, и приставал к прохожим, точно слабоумный. Я даже справлял нужду посреди двора у всех на виду, хотя подобный поступок считается в Соттриадан верхом неприличия.

Однажды я сидел во дворе, набрав в рот воды и пуская ее тонкой струйкой течь по груди. Ручеек медленно прочерчивал темные бороздки в покрывавшей меня пыли. Я следил за их изгибами. Подошел человек и спросил меня что-то. Я рассеянно ответил, что не знаю. Тогда он встряхнул меня за плечи и спросил, о чем я сейчас думаю. Я сказал, что я не думаю, а плыву по ручейку. Когда меня после этого окатили холодной водой и надавали пощечин, у меня возникло такое ощущение, будто я только что вынырнул на поверхность и начал дышать. Проморгавшись, я увидел перед собой джарада. Он улыбнулся и сказал, что я не лишен способностей, раз за несколько дней самостоятельных занятий дошел до того, что не могу назвать собственное имя. Я сказал: "Почему же, меня зовут Меари". "Больше нет, — возразил джарад. — Теперь ты будешь Рыбкой. Я возьму тебя, и ты поплывешь далеко, Меари-Маленькая-Рыбка. Будем надеяться, ты крепче, чем выглядишь". Джарад Ние Атаи не ошибся. С виду я был болезненным и хрупким: часто падал в обморок, во сне расхаживал по крышам, а потом засыпал на уроках. Но я оказался более живучим, чем многие мои соученики-крепыши. К концу обучения осталось меньше трети: большинство уходили, не выдержав, но некоторые заболели нервным расстройством.

Я всегда был не чужд честолюбия. Мечтал и о битком набитой аудитории на своих лекциях, о месте в Совете. Эти мечтанья придавали мне сил, заставляли трудиться больше других. Школа философии не давала всестороннего образования, и я учился параллельно в обычной школе (а позже — в Математической академии). Там таких, как я, "сироток" не жаловали. Признаться, мне здорово доставалось от соучеников, и из Маленькой-Рыбки меня быстро переименовали в Акхасаури — пугливую придонную рыбешку. Но во мне рано открылись природные дарования, и учителя меня ценили. Я учился легко, перескакивая классы экстерном. Еще подростком я так развил свою память, что учителя нередко давали мне поручения, используя мой разум как фильтр и как емкость для переноски сведений. Меня стали допускать в библиотеки, лаборатории... Однажды я, почти случайно, попал на лекцию джарада Няо. Это была закрытая сессия, о которой не оповещали широкую публику. Я сидел в углу, усердно запоминая каждое слово и... обмирал. Передо мною был бог Мнемоники, ценнейший из людей, но я, конечно, не посмел бы и приблизиться к нему. Лекция закончилась, я стоял в коридоре и пытался провести в уме упражнение на закрепление, но все сбивался — так был взволнован. Тут передо мной возникла величественная фигура. "Ну-ка, малыш, воспроизведи", — сказал мне джарад Няо, сверкая глазами. Помню, от смущения я чуть не упал в обморок...

Вблизи джарад Няо уже не казался таким небожителем. Напротив, он был толстый весельчак и своим жизнелюбием раздражал многих аскетичных коллег. Тогда, вечность назад, он обнял меня за плечи и спросил: "А ты будешь пить вино со своим учителем и развлекать его праздной беседой?" Я ответил, что ради нового знания буду делать что угодно. Няо был прекрасный педагог, хотя и чревоугодник, пошляк и пьяница. Он значительно способствовал моему развитию, он открыл мне дорогу в Предвестничество, и я благодарен ему. Старый добрый Няо успел так подточить свое здоровье, что умер от инфаркта прежде, чем "официалы" принялись драть из него жилы. И я рад этому.

Теперь он, как и все прочие, давно в Наэрд. Остался лишь хитрый трус, маленькая рыбка, что зарылась в камни и переждала бурю.

день дюжь-третий

Йар Проклятый

— Если только удастся это доказать, — говорит она, — выйдет отличный проект. А ты мне с расчетами поможешь.

— Я? Да ты че!

— Да ладно прибедняться! — она щиплет меня за бок, смеется. — У тебя голова, как счетная машина. Такие формулы в уме прокручиваешь!

— Ну, эт' память.

Правда: память у меня жуть какая цепкая. Налету схватываю. Джарад говорит: дар.

— Значит, так. Я этой весной заканчиваю первую ступень. Если присоединишься, тоже сможешь перескочить сразу на вторую ступень. Решайся!

Кроме нее со мной тут никто и не дружит. Звать ее Малышка. Эт' прозвище, имя-то ученику ни к чему. Она и впрямь махонькая, и не растет дальше. Тарда, да еще и карлица. Впрочем, все мы тут... уродцы, "сиротки". Зато она умная. И упрямая — не собьешь.

— А почему ты уверена, что развитие таких разных культур должно быть как-то взаимосвязано? — (Вона, как выражаться-то стал! На пользу, видно, ученье.) — К примеру: мы и дикари с восточного побережья. Мы практически никак не пересекаемся. Связь может быть только очень слабенькой, косвенной.

— Там просвечивает некий общий фактор, который влияет на все страны. Что-то точно есть, — она морщит короткий нос. — Только мне нужно, чтобы ты вычислил поточнее.

— М-м... не знаю, — тяну я.

— О, Наэрд! Ну почему ты всегда такой нерешительный?

Малышка вскакивает. Звякают медные украшения. Вообще-то ученикам не положено, но ей джарад разрешил. Он у нас добрый.

— Давай так: ты мне сперва принесешь все выкладки, — (эк складно болтаю-то!) — Я поковыряюсь с расчетами, а там уж решу, стоит ли браться.

— Ры-ыбка-а! — она смеется, хватает меня за хитон и скачет кругом. — Ну, нельзя же быть таким занудой! Тебе тридцать два года. Какой же ты будешь в старости?

Тридцать два. А сколько ж я всего тут? Шут разберет...

день дюжь-пятый

Тау Бесогон

Обленился я вконец. Даже вставать лишний раз неохота, не то что зарядку делать. Зато читаю запоем. Наткнулся тут на одну занятную статейку в научном журнале. (Жалко, на соттрианском, замудохался переводить.) Исследование посвящено неожиданному созданию Свободного Союза Держав и не менее внезапному скачку в развитии науки в некоторых странах. В Рие, например, исходно совершенно диком. Там за последние пару веков столько всего навыдумывали! И железо, которое не ржавеет. И лекарств чудодейственных уйму. И корабли стали строить какие-то особо быстроходные. Батя рассказывал: рийцы и топят не дровами, а каким-то горючим камнем. Видали вы, чтобы камень горел, да еще со страшенным жаром?

А чего стоят их мастерские чуть ли не на дюжицу человек? (И главное: всем дело находится!) А паровое колесо? Мастер Лаао сам видал: здоровенный такой бочонок, а от него — трубы толстые и колесики зубчатые, друг на друга зацепленные, побольше, помельче. И все это паром пыхает, гремит, крутится! Копье знает, как, но — крутится. И подымает тяжеленный пресс. У нас бы такой целой упряжкой лошадей тягали... Вот уж кто умеет деньги делать! Рийцы скоро всех соседей кругом с потрохами скупят.

Так вот, автор статьи пытался обнаружить ту поворотную точку, с которой началась вся эта небывальщина. Однако точки такой не нашел, терялся в догадках. Но все же что-то ведь подтолкнуло...

— Добрый день, — надо мной нависло темное овальное пятно, перечеркнутое белой полоской оскала.

— А, привет Ритит, — вяло ответствовал я.

Полоска исчезла. Рожа поколебалась и осторожно спросила:

— Как вы меня назвали?

— Ритит, а что не та... ой! А как же вас... — я лихорадочно перебирал в уме, но нужное имя не всплывало. — Простите, совсем с головой хреново. Раньше наоборот — все помнил, хоть цитируй, а тут...

— Этын, — напомнила она, касаясь моего мохнатого лба. — А прежде у вас таких трудностей не возникало?

— Да нет же! — возопил я. — Говорю ж: все сходу отпечатывалось. Я ж мнемонист!

— Конечно. Вы успокойтесь, это пройдет, — ворковала она. — Просто побочный эффект. Идет... переструктурирование материала.

А со мной творился кошмар. При попытке восстановить события той, прошлой жизни, всплывали только невнятные обрывки. Большой город, порт, верфи. Как он назывался? На какой улице я жил? Каша полная...

— Это временно, — настаивала Этын. — Не нервничайте, все у вас будет хорошо.

Ну конечно, ты ж у нас провидица!

— Нет, — мотнула головой она. — Я не ясновидящая. Прогнозирование — это расчет вероятностей, я же вам объясняла. Проводится в Трансе, с использованием некоего информационного поля... Не знаю, как это объяснить...

— Камень, — ни с того ни с сего ляпнул я. — У вас там, в горах Второй Камень. В Шаардан тоже был, но братец его разбомбил со зла...

— Что за Камень? О чем вы?

— Камень? — я рассеянно потер переносицу. — А... Ну, это такая святыня у арратов. Он — в Империи, в Веруанской провинции... то есть, теперь это уже владения Рия... У арратов существует поверье, что если помолиться возле него, то поймешь, в чем твое жизненное предназначение. Ну, и вопрошать к нему тоже можно...

— Ага, — изрекла она, после чего спросила, не весть к чему: — А откуда вы узнали про Шаардан? В книгах вычитали?

— Шаардан? — не понял я. — А что это?

Быстренько нырнул в хранилище, дернул с полки словарь. "Шаардан или Страна Мудрецов, дословно — "Дом на реке Шаар". Название мифической пра-родины, государства, существовавшего до эпохи Исхода". И правда, откуда я его взял? Вроде, не читал про это еще...

Я взглянул на собеседницу и тут с ужасом осознал, что ее имя опять куда-то выветрилось. Боже мой! А если это не пройдет?

день-середка

Йар Проклятый

Скоро проверку нам устроят. Чему выучились, есть ли толк и дальше оставлять. У меня-то — своя задача. Можа, и не придется дальше-то учиться. А все одно, сердце не на месте. А как зайдется, так я сразу отца вспоминаю...

Вот едет он на верблюде черном. Через леса дремучие. Через болота с гадами, да с туманами дурманящими. Через пустыню, пески жаркие. И воины егойные за ним — клином широким. И нету уж в них ни страха, ни сомненья, ни воли своей. Убивают ли, гибнут ли сами — все слепо, бездумно, его лишь волею. Мчат они от края до края земли, жнут серпом кровавым, все на пути сметая, и ничто их не остановит. Склоняются пред демонской силой его все короли и вожди, и трепещут народы, моля о пощаде. Но нет в нем жалости, и ненасытен знак колдовской, что на груди его. Больше крови! Больше! Горят города и селенья, устилают землю кости, а он уж стремится дальше. Еще! Еще!..

Приехали тут Наади с джарадом. Спрашиваю их про отца.

Наади говорит:

— Это действительно то, что могло бы происходить сейчас. У твоего отца были... большие планы. Он не успел воплотить всего, но ему была уготована великая, поистине чудовищная роль в истории...

Чудовищная... Да уж. Даже не верится, что эдакий Путь мог просто взять и оборваться...

А Наади мне:

— Да он, похоже, и не прерывался. Очень похоже, что тебе суждено было продолжить его дело...

Ну уж дудки. Не будет этого.

Наади кивает.

— Сейчас, — говорит, — мы вернемся домой. Ненадолго. Попробуем снова вывести тебя в транс, твоим обычным способом. Посмотрим, что изменилось за эти годы.

— А можа, не надо? — прошу. — Поди, опять лиха не оберешься.

— Делал, — это джарад уж. — Сейчас. Не боялся.

— А... а ну как испытанья пропущу?

— Не пропустишь, — Наади подмигивает. — Ты вернешься в тот же момент времени, из которого мы сейчас совершим перемещение.

Эка! Магия... Тут они хвать меня с двух сторон под локти, прыг — и на месте.

А дома все по-старому. Только вот у нас-то, в стране соттрианской, весна сейчас. А тут — ну надо ж! — зима. Поземка метет. Аж продрог сразу.

Слышу голос Наади за спиной:

— Сейчас ты увидишь морок старика-аррата, своего знакомого. Это поможет выходу.

Повертываюсь — никого. Стою один на тропе. Кругом осыпь, а дальше — уступы крутые подымаются.

— Вы где? — кричу.

— Наверху. Мы все видим. Приступай!

Глядь: веруанец впереди. Сидит, сердяга, раскачивается. И "песочница" тут.

Ладныть. Если че — пеняйте на себя, сами велели. Иди сюда, гвоздок. Иди, черепок. И еще гвоздок. И еще. И еще...

Активация.

Так, что у нас здесь?

Экспериментаторы. Стоят далеко друг от друга, но я их отлично вижу. Вся команда в сборе. Как вы мне надоели!

Ну, что новенького придумали на этот раз? О, каналы ко мне протянули. Это зачем же?

С кого из вас мне начать? С тебя, седой. Да. Эксперимент ведь — твоя затея, ты у них главный.

Расстояние до цели — 512 метров. Бегом марш!

300 метров. Тебе ведь страшно, человечишко. Не хочешь подергаться напоследок? Так будет забавнее.

100 метров. Стоит, как специально для меня. Ну же, убегай! Вдруг сумеешь? Впрочем, ты прав: шансов нет.

20 метров. Подъем по вертикальной поверхности. Что это? Утечка энергии? Кто посмел с меня стягивать? Вы двое? Это вы зря.

Смена цели.

Снять того, который справа.

Прыжок. Группировка. Поворот. Бегом.

О! Теперь ты, седой, подключился.

А вы не так глупы, людишки. Пока я приближаюсь к одному, двое других обкрадывают мой ресурс.

Потери? Утечка 5%... 6%... 7%... Нет, эта игра мне нравится значительно меньше.

Ладно, экспериментаторы. Я разберусь в вами позже.

Самоотключение.

Дезактивация.

Пятнистая-Кошка

Кошка зря не сидела. Сделала хороший большой лук и стрелы. Еще копье подлиннее сделала, далеко полетит. Кошка пошла к шаманьей норе. Пусть камень что хочет говорит — Кошка убьет шаманов, так.

У прохода к шаманьей норе собака сидит на цепи. Не сторожит, когда надо не лает. Тоже неправильная, шаманы попортили.

Кошка сказала:

— Рыжая собака Кошке не враг. Но если собака откроет пасть — умрет.

Рыжая собака головой помотала, сказала тихо:

— Баффа-арр...

Потом легла и больше ничего не сказала. Поняла, так.

Кошка увидела Человека-Неба. Лицо худое, серое, под глазами черно. На череп похож. Сам с собой говорит. Так сказал:

— Приходи смертынька, забери меня. Ослобони милая, забери скорей. Нету мне места в свете белом. Место мне во сырой земле... Стань душа моя тоньше волоса. Иссохните жилки-косточки. Голос мой никому не слыхать. Нет меня, нет меня...

Много раз так сказал. Кошку не видел совсем. Рядом стоял — не видел. Кхадас!

Кошка стрелу наложила, дальше пошла. Увидела шамана. Не того, что в прошлый раз — женщину-мужчину. Не видела ее раньше.

Кошка выстрелила — шаманка увернулась. Опять выстрелили — опять увернулась. Глаза не водила — сама отскочить успела. Не шаманка? Воин?

Кошка копье взяла, сказала:

— Ты! Умереть готова? Кошка готова, так.

Шаманка оскалилась, в стойку встала — как воин, ахха! Сказала:

— Зачем? Ты же знала, что делать, ты получила ответ. Так в чем дело? Терпенья не хватило?

Кошка удивилась, сказала:

— Кошка делает, что должна. Человека-Неба бережет. Человек-Неба великим Вождем должен стать, важное сделать. А ты... вы все... Откармливали, как свинью на убой, да?

Шаманка сказала:

— Что суждено — сбудется. Раз веришь в него — так и верь до конца. А лезть поперек судьбы... Не смеши.

Сказала и... исчезла.

Кошка задумалась. Камень достала.

Человек-Неба будет Вождем? Да.

Убьет Ан-Такхай? Да-Нет.

Кошке такой ответ не нравится. Что если Ан-Такхай победит? Беда будет, всем гибель. Хозяева не должны такого хотеть, должны помогать Человеку-Неба, так.

Шаманы убьют Человека-Неба? Нет.

Человек-Неба сошел с ума? Да.

Человек-Неба станет прежним, как был? Нет.

Как так? Вождь не может быть сумасшедшим!

Человек-Неба будет Вождь? Да.

Хороший Вождь, настоящий Вождь? Да.

Кошка ничего не понимает. Камень тоже с ума сошел, так. Кошка с ума не сойдет. У Руки Вождя должна быть крепкая голова. Крепкая и умная, так.

Шаманка правду сказала: надо в своего Вождя верить. Рука вперед Вождя не лезет, так.

Кошка назад пошла. Опять собаку увидела. Собаку тоже неправильный шаман обидел. Кошка взяла цепь, на которой собака, намотала на кулак, дернула — не рвется. Еще сильней дернула — не рвется. Стала камнем бить — не рвется. Заклятая, так.

Кошка сказала:

— Прости, Рыжая Собака. Кошка не может тебя освободить. Хочешь, Кошка тебя убьет? Не будешь больше мучиться.

Собака зарычала, попятилась. Не хочет умирать.

Собака осталась, Кошка назад пошла, вниз, в долину. Кошка огорченная, сердитая. Совсем запуталась, так.

месяц Ветров

день первый

джарад Ние Меари

Я проснулся в своей пещере, но почему-то не на тюфяке, а на полу. Потянувшись, я поднял полог и невольно зажмурился. Мир был бел. Небо над вершинами Илард сияло пронзительной голубизной. Я набрал полные легкие воздуха, выпустил клуб пара.

Снег был пушистый и рыхлый. Возможность оставлять следы на этом безупречно чистом полотне доставляла неизъяснимое наслаждение.

Было удивительно легко, но все же оставалось ощущение некоего несоответствия. В этом момент из-за голенища выскользнула трубка. Я нагнулся, привычно морщась, и тут, наконец, понял, в чем дело. Головокружения не было. Я наклонился снова, уже резко, встряхнул головой — ничего. Прощупал правый бок. Припухлость исчезла. Не было боли, привкуса горечи во рту. Сдавленности дыхания. Тяжести в затылке. У меня вообще НИЧЕГО НЕ БОЛЕЛО.

Неужели получилось? Опыт удался!

Я прислушался к сознаниям своих учеников, но ничего не услышал. Чуть не бегом понесся к лаборатории. Откинул занавесь. Ветер взметнул остывшую золу в очаге.

Без-Прозвища лежал у стены, на моем плаще, сверху прикрытый одеялом. Этын спала, тяжело навалившись на стол.

— Упрямица, — позвал я.

Она дернулась, вскочила. Заспанное опухшее лицо, волосы рассыпались бесформенной массой.

— Учитель! Как вы? О, я так испугалась! У вас начались судороги. Наади ведь предупреждал, что такое быстрое восстановление опасно... А я как-то вдруг отключилась. Потом вижу: Наади в обмороке, а вы куда-то пропали...

Я смутно вспомнил, как брел через метель; тело терзал мучительный зуд, раскалывался череп.

— Вам не холодно? — она поежилась.

— Нет.

Тут меня ждал очередной сюрприз. Из одежды на мне имелись только сапоги и нижний хитон, да и тот разорван почти до пояса. Меж тем я ощущал лишь бодрость и поразительный подъем.

— А что наше светило медицины? — спросил я, склоняясь над Наади. — Э-э!

Наади едва дышал, запекшиеся губы были синюшными.

Я вызвал образ стремительно вращающейся спирали. Уцепился за самый кончик, сделал оборот, другой — и нырнул в Транс.

Помутненное сознание моего ученика блуждало в каких-то радужных далях.

— Ктана Наади! Вернись! Идем со мной.

Я ощутил в себе силу и с ее помощью легко выдернул Без-Прозвища в явь. Мы вышли одновременно. Он поморгал, встряхнулся и первым делом набросился на "пациента".

— Склеры совершенно чистые, — бубнил Наади с энтузиазмом, но при этом стуча зубами. — Пульс хорошей наполняемости... И печень... О-о... Ну-ка, а опухоль? Почти рассосалась. Потрясающе! — Он отступил, кутаясь в одеяло, и торжественно заявил: — Вы совершенно здоровы, учитель!

— Еще бы! — хмыкнул я, ломая хворост и складывая его шалашиком. — Я же говорил: на восстановление тела хватит даже малой толики энергии Номера первого. Теперь вопрос в том, как нам извлечь остальное. Как там, кстати, Номер один? Личность гаснет?

— Да. Но он молодой, здоровые инстинкты...

— Нам нужна вся энергия, — прервал я. — Широкий канал. В идеале, хорошо бы как-нибудь изолировать псевдо-личность...

— По-моему, они сцеплены прочно. — Наади протянул к огню озябшие пальцы. — А эта штука просто так не сдастся, не-ет.

— Мы должны до него добраться, — чеканил я, расхаживая по лаборатории пружинистым шагом. — Дело того стоит. Его потенциал просто огромен! Ты посмотри на меня, я должен был окочуриться через месяц-другой!

— Ну... не столь уж...

— Оставь, — отмахнулся я. — Итак, эта дрянь по-своему разумна. Она позволила нам взять совсем немного, после чего закуклилась и перекрыла доступ к энергии.

— Да, псевдо-личность явно защищается.

— И она бережет своего носителя, — продолжал я. — Это — приоритетная задача. Значит, нам надо поставить ее в безвыходную ситуацию. Номер один очень внушаем. Если он даст себе самоприказ умереть... Ей придется выйти и самой поддерживать жизнеспособность тела.

— Да, он мог бы... — думал меж тем Наади. — Как его тогда вышибли эти видения из прошлых воплощений! Он буквально раздавлен чувством вины. И главное, все свои действия он интерпретирует, как вредоносные. Считает себя исходно греховным, злым...

— Правильно, Без-Прозвища. Для того чтобы убить в себе последнюю волю к жизни и отдать такой самоприказ, Объект должен по-настоящему возненавидеть себя.

— Удар в самую болезненную точку, который фактически разрушил бы целостность личности...

— Да. Он должен сделать что-то такое, чего он себе не простит, что станет последней каплей.

— И вы с такой легкостью рассуждаете о подобных вещах! — вспылила вдруг Этын, вмешавшись в наш безмолвный диалог. — Ведь это — живые люди! А вам и на полкогтя их не жаль! Никого и ничего!

— Да, мне не жаль, — отрезал я. — Ни эти феномены, ни себя, ни даже вас. В тебе, Упрямица, один Шону, а во мне их — двадцать. Ты не представляешь, как мне надоело носить в себе весь этот ад. Столько лет, и каждый день — как пытка... Или ты полагаешь, я восстановился раз и навсегда? Причина не устранена, и очень скоро все язвы вылезут обратно. Я ходячий корм для стервятников, получивший лишь небольшую отсрочку.

Наади сокрушенно кивнул.

Брови Этын образовали над переносицей напряженную арку.

— Простите, учитель.

— Я устал жить, Упрямица. Но я терпел и буду терпеть и цепляться до последнего. Потому что все еще надеюсь дождаться донорских тел. А иначе зачем все? Зачем?!

— Простите...

Знаю, о ком ты так беспокоишься.

— Девочка, мне тоже симпатичен Номер два.

— Его зовут Тауо-Рийя, — Этын упрямо поджала губы.

Мы с Наади переглянулись. Его вердикт был неумолим: эмоциональная неустойчивость, слабоволие, импульсивность — все это решительно не подходило для роли хранителя.

Не желая развивать эту тему, я быстро выпроводил обоих вон:

— Идите к себе и отдохните хорошенько. Нас ждет еще много работы.

день пятый

Йар Проклятый

— Да ты наверняка на следующий год поедешь, Малышка! Точно!

— Ай! Не канючь, Рыбка! Ты мерзкая скотина, так и скажи, — она тычет меня в бок, вроде как шутливо, но и больно. — Все честно: ты в математике на голову выше меня. И джарад все равно бы тебя вперед рекомендовал, гений ты наш!

Стыдно. Не знаю, куда девать руки, глаза. Вещей всего то: два мешка да книжек связка. Но они ужасно мешаются под ногами, все норовят завалиться. А я их все подбираю, пододвигаю.

— Эй, веселей! Не каждый же день приглашают в столицу! В Академию, на стипендию...

— Да я...

— Не упускаешь свой шанс. И правильно. Зря, что ли, день и ночь строчил письма во все инстанции, работы свои слал?..

Лучше б она не ходила меня провожать. А плюнула бы в рожу — как и заслужил.

— Черт, Малышка, я...

— А, вон уже и дилижанс. Все, не хлюпай тут, все равно не поверю. Знаю же, что рад до смерти.

— Ну, Малышка!

Вот и опять... Опять то же. Переступил. Предал. Единственного друга... Ах, подлая, подлая душонка! И ведь даже не извинился толком...

А карлица нагибается, размыкает замочек ножного браслета. На браслете бубенчики — две сомкнутые ладошки. Они всегда тихонько брякали на каждый ее правый шаг. Защелкивает подарок у меня на лодыжке.

— Вот. Чтоб не забывал. Никогда его не снимай. Обещаешь? И еще — на случай, если прославлюсь — меня зовут Атарид, Ита Атарид. Может, услышишь еще. Ну, пока. Удачи, зубрилка!

Тесно. Чужие вещи. Чьи-то спины, локти. Отчаянно проталкиваюсь к окошку. Крохотная фигурка. Мелькнула и нет ее. И только дома, дома. Грохот колес по мостовой.

— Юноша, вы так и будете там торчать? Эй!

— Как будто не слышит!

— Фа! Эти студенты-философы все такие, шалые. Утрачивают всякое понятие о реальной жизни, о приличиях!

— Да оставьте вы его...

Пыль. Колея. Деревья-метелки. Голубые горы вдалеке. И все качает, качает...

Раомо Имм-Ар

Что тут скажешь? Я увлекся. Мне полюбился этот новый, фактически мною же созданный человечий народ. Арраты — дословно "лучшие", "улучшенные". Мною...

Увлекся. На Камне проповедовал, ходил в Форме старика-нищего по стране — демократично, скромно, как истинный Прогрессор. Льстило, что и люди со мной — без раболепия, как с простым святым старцем, Странником меня называли. И с Инну-Пророком удачно вышло...

Я отсутствовал каких-то Пол-Такта, но по планетарному времени — несколько веков, мало ли что могло произойти...

Неладное я почувствовал еще в Возлемирье. Исчез Щит, в свое время поставленный мною для защиты атиу. Два Камня работали как-то странно, третий не ощущался вовсе. Я возник около него. Именно — около, потому что оказаться на самом Камне не позволила Преграда. Нестабильная, но достаточно мощная, чтобы я не смог преодолеть ее напрямую.

Странно. Похоже на силовой щит — ограждающий Камень и от Камня же запитанный...

Я растерялся. Впервые я столкнулся в собственном мире с чужеродном творением, мне неподвластным.

Сквозь Преграду я видел довольно обширную территорию, Камень, строения, похоже на... исследовательский центр? Видел атиу, много атиу. Они работали. Быстро, в Трансе, но движения были странно механическими, и делали они что-то непонятное: одни вырубали в скале блоки, другие — распиливали, обтесывали, свозили к Камню и выкладывали... ограду? Стену?

Я попробовал дотянуться до сознаний атиу и не сумел. То есть, дотянулся, но сознаний — не ощутил, настолько они были подавлены. Даже не гипноз — умственная кома какая-то...

А на Камне лежали, вытянувшись, девять тел: шесть концентраторо-носительниц и трое человечьих самцов. Тоже — с концентраторами. С моими концентраторами, которые я некогда лично раздал лучшим из атиу для подпитки от Камня!

— Девочки! — возмутился я. — Вы что, сбрендили? Вы что тут наворотили?

Нет ответа.

— Девочки?.. Эй!

Это те трое людишек перекрывали мой — МОЙ, бога — призыв! Немыслимо... От них так и перло яростной жаждой власти, всемогущества... Они. Это всё они, выродки, корявые подобия атиу, сляпанные Наэро по моим же черновикам... Но как? Как такое могло случиться?..

Но что же остальные? Я подключился ко Второму Камню, и из эфира полилась бессвязная какофония:

— ...Какого батра не объявляют эвакуацию?! Что? А сами-то вы там были? У нас двоих утянуло...

— ...Предупреждала ведь, что эта затея плохо кончится. Нельзя было допускать...

— ...А вот так! Они сами побежали туда, как безумные, и мы ничего не... Что? Да откуда я знаю!.. Я сняла концентратор. А иначе бы я, черт возьми, с вами сейчас не разговаривала!..

— ...Сестры! Его не остановить, сестры! Умоляю, помогите...

Да что ж это такое!

— Девочки! — кричал я. Но никто — НИКТО — меня не слышал.

— ...Перестаньте разводить панику. Все надлежащие меры будут приняты. Нет, мы не знаем, что там за ограждение. Нет, не согласовывалось. Вероятно, в целях безопасности...

— ...Сестры... Камень призывает... я не могу... я иду, сестры... прощайте...

— ...Оно расползается все быстрее! Чего еще ждать? Чтобы нас всех туда засосало?

— ...Ну, зачем, зачем было разрушать Щит? Говорил же Создавший, что мир за Щитом — не для нас!

— ...Нет, уважаемые, это зашло слишком далеко! Старшие Проекта должны дать объяснения. Что значит "их нет"? А где же...

— ТЫ?!

От удивления я даже вывалился из Формы. Она почувствовала! Хоть одна!

— Создавший? Ну, наконец-то!

Да что у вас тут...

— Боюсь, теперь только Ты нам и сможешь помочь. Где Ты?

Возле Преграды, и я не...

— Ползущий Круг? Не торчи там зря, это опасно. Иди сюда.

И я шагнул.

Домишко на склоне горы. Первое, что бросилось в глаза, разбитое окно. Даже не разбитое — оплавленное, как от сильного жара. Потом — другие дома. Руины, черные спекшиеся остовы...

Из домика показались две атиу: молодая и старая. Девчушка при виде меня вскрикнула и закрылась защитным коконом. Пожилая — седая, в облачении Мудрой — произнесла спокойно:

— Здравствуй. Не бойся, Элерана, это Создавший.

— Я вернулся, — я запоздало принял более удобоваримую Форму — обличье мужчины-атиу.

— Как и обещал, — кивнула Мудрая.

В голосе — смертельная усталость. Чувство вины ожгло меня. Но стало и спокойнее: сейчас, наконец, все прояснится.

— Я — Мудрая Лриниана. Это Элерана, моя Ученица. Судя по всему, мы — последние из Проекта, кто уцелел...

— Проекта?.. — я рассеянно вертел головой.

Мы находились на северной границе Атиуры. Только Щита теперь не было, и в сплошной, непреступной стене из скал зияло ущелье — идеально прямое, с ведущей к нему исполинской лестницей. Вход, о боги-родители! Они сами открыли для людишек ворота!..

— Но Щит, зачем вы убрали Щит?

— Рассказывать слишком долго, — Лриниана поморщилась. — Возьми мое знание.

Я встроился, и горячая лапа сдавила горло.

Платой за спокойствие огражденных Щитом оказалось одиночество. Я не предвидел этого. Не учел, что человечьи поселения были совсем рядом — в долине Шаар, в йохской степи, на островах близ южного побережья. Не учел, что у атиу скоро сменится Поколение и они — эти новые атиу, с новыми способностями и жаждой открытий — ринутся в большой мир... преодолеют Щит... и увидят людей — таких похожих, своих братьев... Их так и назвали "тхеи" — "братья", "собратья". И был создан Проект.

Проект. Грандиозный эксперимент.

Мои атиу — новое, Третье Поколение — были сильнее, способнее и уже смогли прорезать ограждавший их скальный хребет насквозь. Они вышли навстречу и увидели, что тхеи — даже еще больше похожи, что это никакие не звероподобные великаны... Что тхеи разумны, что у них тоже процветают науки, трансовые практики...

То был Шаардан, братцево государство "магов". Впрочем, они звали себя Страной Ученых. Черная раса, почти идентичная моим атиу, почти... Но атиу пошли и на северо-восток, и на юг. Островитяне, утны, йох — краснокожие, громоздкие, тупые... Атиу приняли и этих. Приглашали в гости целыми племенами, селили в опытных лагерях. Начали обучать. Им так хотелось поделиться с "братьям" полученной от богов мудростью...

А уж шаардане! Высшая математика, астрономия, химия, и — совершенно иной подход к применению Транса... Культурный обмен, совместные разработки, Международный исследовательский центр у Третьего Камня... Экскурсии, обмен студентами, сотрудничество, даже смешанные браки... Высшие маги Шаардан наравне с Мудрейшими Атиуры... Триста лет... Триста лет, боги-родители! А я все прозевал!..

Проект процветал. Но шаарские маги хотели большего. Их водили к Камню: смотрите, братья, вот средоточие всей силы и мудрости мира! Частица самого Создавшего! Им давали концентраторы. Но их способностей не хватало, некоторым удавалось активировать кристалл, но и не более. И шаардане захотели тоже обрести Дар или что-то подобное. Они говорили: ведь у нас Транс — не врожденный, мы обучились ему, так почему бы не пойти дальше?..

И начались опыты: магов брали в Тройку, в Девятку, силясь искусственно вытянуть на более высокий уровень Транса... Годы и годы экспериментов, поиска... И уже почти получилось...

Лриниана была главным инициатором. И она же первой забила тревогу. Ее Тройка Мудрых, Наставников по Пути, не только курировала Проект по сотрудничеству с тхеи, но отвечала и за его влияние на общество. И в какой-то момент поняла, что влияние инородных культур стало слишком сильно, неподконтрольно, опасно...

Шаарские химики, помимо вещей полезных, открыли атиу прелести алкоголя и прочих мерзостей, и слишком многие мужчины-атиу пристрастились к ним... Шаарские боевые маги поделились секретом создания страшного оружия — искусственных молний. Говорили, это спасает их от нападок других, агрессивно настроенных тхеи, и что, объединив усилия, они враз усмирили бы неразумных и злобных соседей. И идея эта все больше нравилась атиуанским защитникам... Подтягивая "собратьев" до своего уровня, атиу не заметили, как сами стали опрощаться, грубеть, "очеловечиваться".

К тому же в мир тхеи утекали атиуанские технологии, которые могли быть использованы там не только во благо...

— Мы приняли решение заморозить Проект, — сказала Лриниана, — Мудрейшие поддержали. Я, как Старшая Тройки, лично переговорила с шаарскими коллегами. Извинилась, объяснила, что мера эта — вынужденная, притом временная, нам лишь нужна пауза, чтобы осмыслить, спрогнозировать... Мы предложили их джарадам... их ученым, если пожелают, остаться в Атиуре и продолжить изыскания. Только теперь Исследовательский центр станет закрытым, и мы оставляем за собой право отслеживать их работу и попытки передачи опасной информации...

— Ну, какие изыскания? — простонал я. — Они хотели лишь заполучить вашу силу, неужели неясно?

— Нет-нет, большинство как раз поняли и согласились, — Лриниана вздохнула. — Я замкнула на Камень систему ментального слежения, так вот, те оставшиеся ученые и в мыслях не держали...

— Ученые! Маги они. Колдуны поднаторевшие...

— ...А спустя месяц вдруг прервалась связь с нашей группой, провожавшей тех, кто пожелал вернуться в Шаардан. Выслали поисковый отряд, но и он словно растворился... В Исследовательском центре было неспокойно, и я попросила коллег из Тройки остаться, а мы с Ученицей поехали в Шаардан... Это случайность, что мы разминулись. Наступающая армия двигалась по основной дороге, а мы — по вспомогательной, кратчайшей... Беда в том, что шаарские маги научились экранироваться, наши не уловили их враждебных намерений. Пограничный поселок был уничтожен мгновенно, как и прочие встречные селения, наши не успевали передать сигнал тревоги...

— Твари...

— Они завладели Третьим Камнем. Не знаю, как. Судя по всему, они как-то научились подавлять волю других, ведь у них были концентраторы — снятые с группы сопровождающих... И — всё. Вокруг Камня возникло некое поле, мы назвали его Ползущим Кругом, поскольку он постоянно расширяется. Сведений о нем мало, но природа его явно не чисто силовая, ведь он подавляет сознание. Приблизившийся к Ползущему Кругу — словно... исчезает.

— Я видел, — я с трудом справлялся с голосом, с растекающейся Формой. — Они все там, внутри...

— Живые?

— Как сказать...

— Учительница, — подала голос девчушка. — Может теперь, с Создавшим — получится?..

— Мы хотели перекрыть Врата, — пояснила Лриниана. — Завалить проходы, чтобы хоть новой волны вторжения избежать. Но наших сил недостаточно, вот, ждали подкрепления...

Я прислушался. Нет, никто сюда не шел.

— Сперва — Ползущий Круг, — решил я.

— Но нас же затянет! — охнула девчушка. — Одаренных затягивает сразу, даже с большого расстояния...

— Меня — не утягивает, — сказал я.

— Сможешь нас прикрыть? — сразу спросила Лриниана.

— Ну...

— Хорошо. Тогда идем.

Я принял Форму замкнутой оболочки, заключив их внутри, и вернулся к Преграде. Там все шла работа. Цитадель, вот что они строили. Цитадель. Прежде в Шаардан не знали ни войн, ни крепостей, но через Камень — научились, переняли опыт других народов.

— И тхеи тоже, — вздохнула девчушка. — Бедняги...

Среди зомбированных действительно попадались и верзилы-дикари — прилично одетые, подстриженные... окультуренные.

— А вы думали, приручили их, — укорил я.

— Вовсе нет, они же не животные, — возразила Лриниана. — Но ни одного из тех шаарских ученых, что оставались в Проекте, там нет. Вообще нет. Они мертвы, видимо, отказались помогать своим, как я и думала...

Я только хмыкнул про себя.

— На Камне — ваши?

— Да. Все кураторы Проекта: Тройка Ищущих и двое из моей Тройки. И еще Ученица одной из них... — Лриниана взирала на девятерых-на-Камне со странной отрешенностью. Кивнула: — А, теперь понятно. Девятка — неправильная, поэтому Круг и нестабилен...

— А эти, людишки? — прервал я. — Знаешь их?

— Двоих — нет. А третий — ад-джарад Кна Шагру, бывший Главный куратор Проекта с их стороны. Мой коллега... Всю жизнь — в Проекте, талантливый человек, по сути почти Одаренный, но... очень амбициозный.

Меня покоробило. Одаренный — человечишка... самец! М-м...

— Мы с ним ровесники, — сказала Лриниана, — даже учились на параллельных курсах. Наши продлили ему жизнь, но он уже слишком стар и понимал, что попросту не доживет до размораживания Проекта. Как, вероятно, и все прочие, у кого нам удалось искусственно развить подобие Дара. Никак не мог с этим смириться... Ему невыносима была мысль, что мудрость Камня станет недоступна для его народа. Говорил, это несправедливо: ведь Третий Камень был нарочно перенесен из долины Шаар, так что атиу досталось три камня, а Шаардан — ни одного...

Сморчок. Ничтожество. Я впился взором в старикашку, в его сморщенную черную морду... И вдруг вспомнил тот арратский миф о трех Мятежных духах, что так быстро укоренился и встречался теперь почти во всех культурах. "И первый из них был велик умом, но ехиден, и лик его был черен, как душа его..." Черен был лик его! Неужели совпадение?..

— Хранитель, — пробормотал я. — Только извращенный, вывернутый наизнанку, до обратной крайности...

Лриниана горестно кивнула.

— Шагру всегда был нетверд в следовании своему Пути Хранителя, в шаге от того, чтобы сойти. Я пыталась помочь, но... кажется, сделала только хуже...

Что ж, он сделал свой ШАГ.

— Сможешь дотянуться до Камня? — спросила Лриниана.

— Попробую.

— Тогда твои — тхеи, отвлеки их. А мы попробуем разбудить сестер.

— Но если я разомкнусь, вас утянет.

— Сцепимся в Тройку, и не утянет, — губы Лринианы тронуло подобие улыбки. — Ты же все-таки Создавший...

Я разомкнулся, и мы тут же слились в едином Трансе. Я почувствовал, как нас стало — Трое, но одновременно и — Одно, и легко протянул часть нас за Преграду. Коснулся сознаний троих людишек.

Ну здравствуй, Шагру...

О да, он тут главный. Он даже в едином Трансе ясно сохраняет себя. Себя, Шагру, величайшего мага всех времен, подчинившего своей воле и волшебниц Атиуры, и божий Камень, и самое бытие. Он помнит, что двое других — верховный ад-джарад Шаардан и командующий армией. Но эти двое тут ничего не решают. Как и сотня боевых магов, замкнутых им в живой аккумулятор вокруг Камня. Все они лишь орудия в его руках...

Шагру, Шагру, я — твой друг, Шагру, ты — чародей и мудрец, Шагру, скажи мне, ответь, чего ты хочешь, великий и могучий Шагру?..

И ответ пришел — меня захлестнуло его безумием.

Вернуть свое. Свое — по праву! Украденное у моего народа. Тысячи лет, пока мы собирали знание по крупицам, вслепую... они — читали, как в открытой книге. О, они были так любезны, что позволили нам заглянуть в эту книгу. Чтобы тут же захлопнуть перед носом! Извините, мы передумали. Ползите дальше, шарьте слепо...

О, Шагру. Ты оскорблен, Шагру, ну еще бы. Ты ищешь возмездия, Шагру?..

Возмездие?.. Глупость. Эмоции. Возмездия хотели те два сопляка... А мне нужно продолжить работу. Возвыситься. И возвысить народ мой. Бессмертие. О, да! Мне потребуется время. Сопляки не понимают. Они еще молоды, они не заглядывали в Бездну. Когда сознаешь, что годы трудов, все знания, все достижения — на выброс. Всё потерять! Новое рождение и снова — с чистого листа? Нет уж! Я остановлю время и изменю ход вещей. Во мне — вся мудрость вселенной. И теперь я знаю, как ее применить...

Я задыхался. Не сразу совладал с чем-то внутри, отозвавшимся на это зловоние. Но малая часть меня еще слышала девочек.

— Сестры, мы пришли. Сестры, мы с вами, и Создавший с вами, мы вас не оставим.

И — слабый отклик. Шестеро Одаренных, служивших орудиями ответного эксперимента людей Шаардан — не потеряли себя, отозвались:

— Мы слышим, сестры...

— Тхеи. Отвлекай.

Да. Шагру. Ты — прав, Шагру, ты достоин причаститься к сакральному, к высшему... Я? Я тоже маг, маг такого же Камня. Великий, древний. Они не понимают, да, считают меня богом. Но я — как ты, Шагру, я твой друг. Я услышал твой зов. Я пришел дать тебе бессмертие, Шагру. Научить тебя направлять ход истории, творить, изменять бытие — все, Шагру...

Нас — девять, сестры. Девять — не с ними, с нами, сестры. С нами.

Да. Нас - девять. С вами.

Мы откроем Камень и выпустим Силу. Мы, Девять.

Мы сделаем это. Мы, Девять.

Мы уничтожим Ползущий Круг.

Да...

И те шестеро атиу замкнулись уже на нас, с нами слились в едином Трансе. Мы выпустили энергию Камня внутри Ползущего Круга, и — лишь на миг — но я ощутил наслаждение от агонии тех троих, когда высвободившаяся Сила рванула их, испепеляя тела и кроша сознания.

Бессмертие, Шагру, сакральное знание. На, получи! Жри их, Шагру! Дать хлебца?

Внутри Преграды царило небытие. Я, творец, обратил свой замысел вспять, и этот маленький клочок мира развоплотился. Все сущее меняло Форму, разлетаясь на атомы, собираясь хаотически снова и снова... Все кто были внутри Ползущего Круга, и мы, Девять — две трети нас — рассеялись в прах.

Я не смог спасти даже тех двоих, что были со мною. Девчушка уже отлетела, но Лриниана — последний отголосок еще сущности — была еще здесь.

— Прости, Создавший... Это целиком моя вина, что всё так...

Потом... Я никогда прежде не видел душ смертных — в чистом виде, на выходе из тела — как-то не обращал внимания... Это было просто лицо. Как отражение на поверхности воды. Оно бесконечно менялось, порой уже не было женским, вообще человеческим... Но при этом оставалось все то же. Светлое, доброе. Самое прекрасное. ЕЁ лицо.

А ты не узнала меня. И не вспомнишь уже никогда... Ты все такая же: заботливая, радеющая о каждом. А я... я оставил свой народ, проворонил вторжение... Не ты, родная, это я виноват. Я — демиург, и если все так — значит я допустил. И тебя тоже — я...

Я осторожно коснулся ее. Ни искорки, лишь пустая оболочка. Я стал огнем и испепелил тела их обеих.

Прах.

Прах клубился вокруг. Я приказал — и он пал, став ровным местом. Как и не было ничего. Нулевой цикл.

Но где-то рядом еще была Сила — часть силы Камня, я чувствовал ее... И был Шаардан. Моею волей. Ибо я есмь бытие, и все сущее — по воле моей. Либо — не существует.

Значит, не будет. Ничего. Ни проблемы, ни того, кто ее создал.

Я обновил Форму и — шагнул.

Тау Бесогон

— Вы что ж это, гады, вытворяете? — орал я, задыхаясь от бешенства. — Чем вы его накачали?

— Не кричите так, пожалуйста, — лепетала магичка. — У вас кровь опять... Вам нельзя волноваться!

— Да иди ты к такой-то матери! — верезжал я, размазывая юшку по шерстистой роже и ярясь еще пуще. — Я спрашиваю: кто дал вам право ставить над парнем свои гребаные опыты?

Передо мной все еще стояло страшно осунувшееся, безжизненное лицо Йара. "А ты, Рыжик, постарел. Вона, и проседь появилась... Сколько ж я дома не был? Знаешь, а на колдуна-то выучился. Теперь уж сумею так сделать, чтобы сгинуть мне навовсе. Уж недолго осталось. Вот будет срок, просто велю себе помереть и — все. И ничего тогда не будет, ни войны этой страшной, ни... Ну, пора. Джарад зовет. Прощай, пёска".

А я все просрал. Просрал, понимаете? Читал свои долбаные книжечки, и не заметил, как слегка чокнутый Йар превратился в бесцветную тень, в пепел...

— Спокойнее, юноша! — увещевал меня подоспевший второй ведьмаков подручный. — А то сосуд лопнет. У вас же давление...

— Да ... ты себя в .... ... ...! — выдал я на чистейшем соттрианском.

Я уже слышал знакомый свист в ушах. Ну, только суньтесь, размечу в клочки!

— Наади, — причитала подлая тарда. — Сделай что-нибудь! У него будет приступ!

— У него уже приступ, — крякнул соттрианин, шустро отскакивая из-под моего кулака. — Он на четверке (21), сама не видишь? Не приближайся!

Свист, свист. Каменное крошево разлеталось брызгами. Я метался. Я ревел, как зверь. И никакая сила... не могла... меня... остановить...

Наэро-Имм-Ас-Ар

С родственничками у меня вообще одни напряги. Уж не знаю, какую часть моя сестрица Лаира унаследовала от нашего общего родителя, но явно не ту, что получил я.

Когда после принятия того позорного договора и исчезновения Эниа она приперлась на нашу свеженькую планетку и стала лезть со своими ценными указаниями, у братца Раомо случился припадок несвойственного ему бешенства. Он разрубил ее Форму пополам, представляете?

Зрелище было то еще. Абсолютисты — приверженцы классического стиля, и Форма у Лаиры была соответствующая: светящаяся гуманоидная фигура с прекрасным ликом, в струящихся белых одеждах. Теперь представьте здоровенный меч наподобие гигантского двуручника, сыплющий синими искрами, который рассекает эту сахарную тетеньку от макушки и до причинного места.

Я уржался просто. Но Раушка, ожидавший, что Лаира вусмерть обидится и не пожелает более с нами общаться, крупно просчитался. Лаира восстановилась и смиренно заявила, что понимает его состояние и почитает своим долгом помогать нам, несмотря ни на что.

В общем, мы получили на хвост контролера — Бога-Наблюдателя. Волонтера, блин, самоотверженного. Лаира возникала то здесь, то там, и с утомленным вздохом изрекала что-нибудь вроде: "Ах! Как неразумно! Но это еще не поздно исправить..."

Зашибись!

Я ей говорил:

— Сестричка, дорогая, Прогрессорам пока еще не запретили творить по своему усмотрению. Нам дали лицензию. Все законно.

— Ты из этого вырастешь, Наэро, — нежно заверяла Лаира. — Прогрессорство, как таковое, свойственно очень юным божествам, склонным идеализировать смертных. Ах, слишком уж вы импульсивны, эмоциональны! Чего стоит хотя бы эта дикая выходка Эниа Имм-Ар? А подумала ли она о том, что станет с ее мирами?

Тут уж и меня покрючило.

— Слушай, — говорю, — по добру прошу: хоть Эниа не трожь. Ее нет, и кончено. Пусть мы с Раушкой — полные му-му, и все делаем не так. Пусть. Но это — наши проблемы. Давай мы их сами и будем разруливать.

— Но люди не должны страдать, — она умильно взглянула вниз, на представителей какого-то племени, которые гнались за здоровенным диким конем. — Людям нужны вера, законы и стабильность.

— Конечно-конечно... — блеял я, в надежде поскорее от нее отвязаться. — Я это понимаю. Я стараюсь дать им законы, которые бы... Ой, блин! Эй, шухер, парни! Там второй, в кустах!

Разговор наш прервался, поскольку я сиганул вниз, на ходу принимая Форму какого-то зверя, сам не знаю какого. Для людей это выглядело так: с ветки вдруг грохнулась здоровенная древесная собака (или кошка?). Ее появление сбило с настроя хищного жеребца, который уже успел прихлопнуть лапой одного охотника и прокусить загривье другому. Собака начала было облизывать кровоточащие раны, но потом, убоявшись бегущих на подмогу, с ворчанием скрылась в кустах. Из кустов она видела, как мертвецы очухались, но подоспевшим соплеменникам ничего путного объяснить не смогли, только удивленно ощупывали мелкие царапины. Потом вся компания припустила за какой-то новой добычей, а псина обернулась нетопырем и упорхнула за облака.

— Ну, и каков смысл этого поступка? — сморщив носик, спросила Лаира. — Ты не сумеешь спасти всех и каждого.

— Но раз уж вижу, не могу же я так просто стоять, сложа руки!

Я выразительно развел руками, то есть лапами. Всеми тремя парами.

Э! Абслютисту такого не объяснишь. Да я, по правде, и сам не знал, зачем. Жалко, наверное. А еще иногда вдруг понимаешь, что вот этот человек обязательно должен уцелеть. Нужен он для чего-то.

день девятый

джарад Ние Меари

Объект N1 большую часть времени слоняется неподалеку. Сознание полностью блокировано потоком наведенных галлюцинаций. Он истощен, но благодаря своей невероятной жизнестойкости умудряется неплохо обходиться без воды и пищи и избегать обморожений.

Объект N2 почти непрерывно читает. В данный момент — про Великое землетрясение и переселение нашего народа из разрушенного Шаардан... Ого! А он вмещает уже 2/3 хранилища. Недурственно. Личность постепенно блекнет, ничем не защищенные автобиографические воспоминания затираются.

Ситуация накалилась, и я запретил Упрямице видеться с Номером вторым, заявив, что сам закончу перегонку. Закрыться личиной Этын не составляло особого труда.

Внешний облик Номера второго производил неизгладимое впечатление. Очевидно, так должны выглядеть снежные люди, обитатели льдистых земель. Я приподнял безвольно висящую кисть Объекта. Тыльная сторона ладони была сплошь покрыта мягким плотным ворсом. Удивительная мимикрия! Интересно, почему Номер один не обрастает шерстью? На нем, конечно, зимняя одежда, но он почти все время проводит под открытым небом...

— А, приветик! Щас... — Номер два приподнялся, высматривая что-то на каменной стенке за своей спиной. — Как дела, Этын?

— Прекрасно.

Я придвинулся ближе и с удивлением обнаружил накарябанные на скале заметки на рийском: "магичка — Этын, врач — Наади, маг — джарад. Я — имя: Тауо-Рийя, фамилия — ?" Ниже следовало еще несколько строк, но уже на герском.

— Что это? — спросил я.

— Так, — Объект шумно почесался, — молитва. На всякий случай, если и это забуду.

Он улыбнулся, хотя аура над ним выражала печаль и смятение. Мохнатая морда с грустными человеческими глазами выглядела весьма трогательно.

— Вы похожи на большую мягкую игрушку, — прощебетал я, пародируя манеру Этын.

— Очень мягкую, — согласился Объект и, к моему ужасу, вдруг обнял меня за плечи и притянул к своей широкой теплой груди.

Вот так Упрямица! И она ему это позволяла?.. Нет, конечно, — сообразил я и деликатно отстранился.

Тут Номер два фыркнул, принюхиваясь.

— Бог мой, неужто вы тоже взялись курить эту дрянь?

Старый кретин! Совершенно забыл замаскировать запах.

— Э... нет. Просто... это плащ учителя, пропитался... Давайте лучше работать!

— Несговорчивая ты дама, — буркнул Объект, укладываясь. — Ну, понеслась душа в рай. Гоните, что ли, по магии что-нибудь. Почитаю, чем вы там занимаетесь. Хоть представление буду иметь...

Возвращаясь вечером в лабораторию, я массировал онемевшие лицевые мышцы и все никак не мог отделаться от чувства невольной симпатии к Объекту. Разум Предвещающего холоден и остр, как скальпель. Все это лишь эхо прошлого, ведь в последний раз я проводил копирование с моим бедным Зару...

день предюжный

Йар Проклятый

А к ад-джараду так и не попал. Наади меня встренул, отвез в другое место, навроде монастыря. Сказал, это испытание — последнее будет. Велел подсобраться. И ни с кем чтоб не разговаривать, только повторять про себя заклинание.

Да тут вообще все молчат. И не показываются почти. Сидят каждый в своей каморке. Да и глядеть-то особо не на что. Внутренний двор — точно колодезь. Или застенок. Каменный, гулкий. Сумрачно. Неприютно.

И заклинание — как раз под стать.

Нету места мне в свете Божьем, нету места в Долине Хаоса. Не живой и не мертвец. Никогда и не был. Не рождался на свет.

Вот идет женщина. Ты не мать мне, и не знала меня никогда. Показалось только. Прожила ты свой век без печали, с мужем в ладу. А сыновей у вас всего двое и было.

Ведет стежка неприметная к избушке лесной. В ней старичок-нелюдим. Никто душу ему не бередил, никого он тут не терял. Не по ком и горевать.

Гуляет парень развеселый. Хорошо ему, на сердце лёгко. Не сводила его дорожка с нечистью, не шли на ум думки дурные.

Сидит на дереве дикая язычница. Богу не молится, а и над ней — тень крыла Его. Прилетают к ней птицы, приносят вести добрые. Миновало тебя лихо. Живи, радуйся.

Едет девчонка в столичную Академию. Умница-разумница, велика ль беда, что росточком не вышла. Не заступал ей никто дороги, и ждет ее ремесло ученое, почет и уваженье.

Все забыть вам велю. Не было ничего. Это так, помстилось вам только. Колыхнулась тень, да растаяла. Вот уж и нет ее.

день дюжинный

Тау Бесогон

Мне снилось, что я загораю у пирса, на самом солнцепеке. Поджаривало любо-дорого, аж взопрел весь. Потом я как-то неудачно повернулся и сверзился с камня в воду. А море было — ну прям ледянючее. Видно, низовку с глубины нагнало...

Я передернулся всем телом и очнулся. Я лежал в луже рядом со своим навесом. Сверху сыпались крупные хлопья.

— Вставай, — сказал кто-то и подхватил меня под мышки.

Я снова провалился, потом вынырнул в окружении толстого шерстяного одеяла, обернувшего меня с головой. Мой визави сбросил капюшон, обнажив седую гриву и костлявую носатую харю.

— Мне все известно, — сообщил ведьмак. — Нет смысла скрываться и дальше.

— Хэ-е! Эх-хь... — просипел я, имея в виду обложить его как следует.

— Этын мне во всем призналась, — бесстрастно продолжал он. — Однако, мне непонятна твоя логика, юноша. Сперва отказать наотрез, а потом добывать то же самое тайком и более сложным способом? Немного по-детски, не находишь?

Тут я с неудовольствием осознал, что ведьмак совсем не выглядит умирающим. Напротив, бодр как никогда. Оссподи... Ну, надо же было ТАК купиться...

— Ш-ха-а Йа...

— Не утруждайся, я прекрасно слышу каждую твою мысль.

А что вы с Йаром сотворили? Вы за это ответите! Нас будут искать!

— Твой товарищ согласился на ученичество добровольно, и кончим на этом. С тобой у меня договориться не получилось, но, тем не менее, ты скопировал в себя почти весь багаж знаний, которым я располагаю.

Да, змеюки черные, провели вы меня. Ох и провели...

— Я виноват перед тобою, мальчик, признаю. Лишать тебя свободы было негуманно. Но ведь ты — наш единственный шанс! Ты же культурный, образованный человек. Я надеялся, что раньше или позже ты все поймешь и согласишься помочь.

Ну, что ж так скромно? Надо было еще руки-ноги переломать, тогда бы я быстрей проникся.

— Есть лишь один момент, который сильно меня беспокоит, — гнул свое ведьмак. — Теперь ты — носитель бесценного знания. Как ты намерен им распорядиться? Что ты будешь делать, когда покинешь Школу?

Тю! Да ты никак надумал меня отпустить?

А куда мне, правда, податься? Домой? Или куда я там двигал? Нужно место, где все это добро будет востребовано. Ну, не в Рий точно. Скорее уж — в Империю, там есть академии, там оценят...

— Вот и прекрасно, — заключил ведьмак с явным облегчением. — Мне очень важно, чтобы ты ответственно отнесся к своей миссии. Теперь идем, я уложу тебя в лаборатории. Тебе нельзя здесь оставаться. Ты простужен. Это мое упущение, я переоценил крепость твоего здоровья.

Да чтоб ты околел...

— Уверяю, твое пожелание очень скоро исполнится, — изрек он жалесным дребезжащим фальцетом, после чего мощным движением обхватил меня и повлек к пещеркам.

На полдороге нас встретил магов подручный, и вдвоем они буквально внесли меня в дымное тепло. Потом кто-то обдирал сосульки с моей слипшейся шерсти, растирал, заворачивал, поил обжигающим бульоном, без умолку бубня по-соттриански:

— Жар сильнейший. И давление опять. Говорил же, защитные силы организма не безграничны! У этого-то нам важно и тело сберечь! Давайте его поближе к огню...

Превозмогая немочь, я потянулся, ощупал ногу. Кандалов не было. Да уж, теперь и так не сбегу... Меня мутило, знобило, размазывало. Под веками мельтешила пестрая круговерть. И я привычно удрал в свою библиотеку. Здесь мне всегда было хорошо.

Подцепил учебник по технике поиска в информационном поле. Скучное дело магия, сплошная математика, а в ней я не мастак.

Тут в дверь служебного входа постучали. Я откинул окошечко.

— Что там?

— Последняя поставка, принимайте. И расписочку, пожалуйста.

В этот раз привезли гораздо больше обычного. Я забирал через окошко по одной книге, каждую придирчиво перелистывал, просматривал оглавление. Одна книга была в совершенно неприличном виде: часть переплета оторвана с мясом, прямо посреди раздела.

— Что за дела? — возмутился я. — Где еще полкниги?

— К сожалению, несколько глав утрачено.

— Безобразие.

Я чиркнул что-то на услужливо подсунутом листке и захлопнул приемку. Рассеянно повертел в руках изувеченную книгу. "Хроники королевств Южного Полушария". Ладно уж. Поставлю в исторический раздел, а в формуляре укажу, что текст неполный.

день дюжь-второй

Пятнистая-Кошка

Кошка больше никому не верит.

Неправильные шаманы много сильные. Камень испортили. Врет камень. Может, и раньше врал? Кошка выбросила камень. В пропасть бросила, так.

Рыжей собаки нет. Шаманы убили.

И шаманов нет. В норе очаг сам собой горит, и нет никого. Злыми духами стали, так.

Человека-Неба тоже нет. Шаманом стал, злым духом стал. Сидит на голом камне, на снегу, не шевелится, почти не дышит. Холодный совсем. Лицо серое, неживое. Со смертью не говорит больше — смерть внутри уже. Кошка взяла нож, разрезала щеку Человеку-Неба. Кровь не течет почти, выпили всю кровь. Потом рана сама собой затянулась. Нет ничего, шрама нет. Не человек больше, ходячий мертвец.

Пропал Человек-Неба, Кошка не сберегла. Кошка глупая, плохая Рука Вождя, кхадас!

Кошке больше на надо жить. Незачем. Кошка принесет Хозяевам искупительные жертвы и убьет себя, так.

Кошка охотилась дотемна. Последняя охота, много удачная. Принесла двух баранов, козу, руку и еще полруки птиц. Разделала, разложила — примите, Хозяева.

Кошка наточила нож, села, подождала немного: вдруг Хозяева знак дадут?

Тогда Кошке ответили. Сам собою зажегся в небе огонь, и из огня вышла женщина-женщина. Много красивая, вся белая и светится. Хозяйка гор? Хозяйка небес? На верхушку горы, где шаманы живут, опустилась. Стала ждать.

Ахха! Кошка убрала нож. Подождем, так.

день дюжь-третий

Йар Проклятый

Ведут куда-то. Меня и других, что в монастыре том были. Нас десятка два. Ставят рядком.

Огни слепят, отвык от света. Впереди площадка. По краям — пятна желтые, люди стоят с лампами в руках.

Выходят двое, встают насупротив. Постояли-постояли. Потом один стал набок крениться. Сползает наземь. Без чувств, видно. Его тут же уносят. Тот, что остался, отходит на другую сторону.

Тихо, только шорох шагов. И пахнет, как перед грозой.

Следующие двое — то же. А непростое, видно, испытанье-то...

Тут сзади шепот Наади:

— Когда выйдешь, не смотри на противника сразу. Почувствуй силу, что в тебе. Потом на вдохе открой глаза и загляни ему в самые зрачки. Глубокий-глубокий вдох, как будто хочешь втянуть его в себя, понял? И ничего не бойся.

А я и не боюсь. Вот парню, что рядом стоит, тому — страшно, тоскливо. Он повертывается ко мне, но нет, разговаривать нельзя.

Слабый вскрик. Что-то не так. Упали оба. Один тянет ворот, задыхается. Другой по земле катается.

— Они оказались равными по силе, — Наади поясняет. — Сейчас будет повтор.

И точно, их подымают, придерживают за голову. Снова: глаза в глаза. Раз! Один обмяк, второй поднялся легко, отошел.

Рядом вздрагивают, перетаптываются. Им всем не по себе. А мне все равно. Только бы скорей все кончилось.

Вот и мой черед. Выхожу. Стою, в землю уставясь. Впереди вроде как и не человек. Так, маячит чегой-то. Лица, глаз не вижу. Вдыхаю, точно дым тяну из трубки. Как пахнет грозой! Гляжу на небо — там ни облачка, звезды горят. Чудно.

Кто-то берет за локоть, отводят в сторону.

Половина выбыла. Всё что ль? Нет, по новой. Как в считалочке — пока один не останется... Снова выхожу. Вдох — и пусто впереди. Тот упал, не я.

Теперь только трое. Нас ставят трехугольником. Они близко, прямо передо мною. Гляжу долго-долго. И уж не пятна мутные. Мстится, будто то братья мои по отцу, Ериа да Суу. Нет, не можете вы меня видеть! Меня же нет. А вы — далеко. Да ведь и не братья вы мне, получается...

Вот и пропали. Никого кругом. Темно. Только звездочки в вышине.

Подходят джарад с Наади.

— Это — все?

— Все, — Наади говорит, а сам усталый такой. — Совсем все. Твое обучение закончено.

— Я... победил?

— Да.

— А те ребята? Где они?

— Здесь, где же им еще быть? — Наади отступает, светит фонарем. — Смотри.

Так и лежат.

— Но... они не просыпаются... Почему?

— Почему? — джарад усмехается. — Так маг становится. Всегда. Из двадцать-тридцать учеников — один, самый сильный. Ты.

Убил... Убил! Они все мертвые!

— Так нечестно! Вы мне не сказали, что... Ну зачем — я? Мне и так недолго оставалось. Пусть бы другой победил!

Наади берет меня за плечо. Он говорит очень грустно:

— Ничто не дается даром, Йара-Риуаи. Ты человек цели, и ты ее достиг. В тебе жизненная сила двадцати трех человек. Никто и ничто более не властно над тобой. Ты маг, ты можешь все. Теперь остановись и подумай: чего ты действительно хочешь?

Вона как. Столько народу ухлопал, а своего таки добился...

— Хочу, чтобы не было этого никогда больше. Чтоб меня — не было.

Джарад кивает:

— Исчезнуть, да. Ты готов теперь.

— Готов, — говорю. — Что нужно делать?

— Ничто. Просто лег и дал себе приказ.

— А подействует?

— Да. Но только если ты действительно этого хочешь.

Фонарь падает из рук Наади, гаснет. Темно.

И — голос далеко, точно сквозь воду:

— Прощай, номер один, мне жаль...

Ложусь рядом с теми. Уж простите, ребята, что так... Не чаял ведь!..

Ну, будя.

Убирайся, Проклятый, из божьего мира. Умри! Умри насовсем!

день дюжь-четвертый

джарад Ние Меари

С учениками сплошная морока. Упрямица, обнаружив, что Номер два опять впал в свой странный ступор, только еще более глубокий, устроила форменную истерику. Даже порывалась войти и вернуть его. Лишь с большим трудом мне удалось убедить ее, что так глубоко она все равно не войдет (что правда, кстати) и только рискует не вернуться сама.

— Ладно, Упрямица, давай начистоту, — сказал я. — Мне хуже. Все возвращается на круги своя, и никакие подпитки от Номера один этого не изменят. Я обречен. Помнишь, ты говорила, что в качестве донора вполне подошел бы идиот, то есть пустое тело?

— Вы все-таки решились, учитель? — оживилась она. — Я уверена, это единственный выход. К тому же, нам не придется растить его от младенческого возраста.

— Ну, положим, тут не всякий слабоумный подойдет, — авторитетно встрял Наади. — Если это обусловлено болезнью мозга, то — нет. Только "пустышка", ошибка воплощения. А это, увы, большая редкость.

— Девочка, найди мне хотя бы одного, — я посмотрел на нее с мольбой. — Мне бы сбросить хотя бы джарада Када. Я не вынесу больше этих печеночных колик. Просто не вынесу...

Это тоже была истинная правда. Все что угодно: мигрени, лихорадку, пробои в сердце, удушье. Я готов потерпеть и еще. Но только не печень. Лучше сразу к стервятникам, и пропади все пропадом!

Этын колебалась.

— Но... я хотела еще пересчитать кривые для наших феноменов.

— Я сам, — выдохнул я устало. — Мы с Наади завершим эксперимент с Номером первым, а ты поищи, милая. Надень личину поплотнее и поищи.

Этын провела рукой по желтому угловатому лбу Номера второго (я попросил Наади обрить ему хотя бы лицо), потом порывисто встала и принялась шнуровать сапоги.

— Ладно. Попробую.

Хлопнул полог.

— Не забывай выходить на связь не реже, чем дважды в сутки! — крикнул я вслед.

Спустя полчаса полог резко откинулся, и в "лабораторию" влетело копье с кремниевым наконечником, а следом — несколько стрел подряд. Мы были к этому готовы и успели заранее отойти к стенам и закрыться мороком пустоты, заодно закрыв и Номера второго. Объект номер три вошел внутрь, держа наизготовку длинный лук и поводя им из стороны в сторону. Без-Прозвища в ужасе выпучил глаза, указывая мне на одну из стрел, торчащую из одеяла на Номере втором. Я знаком велел ему не дергаться. Когда Номер три ушел, мы, к своему облегчению, обнаружили, что наш новый хранитель цел и невредим.

Наади принялся возиться с ним, безуспешно пытаясь привести в чувство. А я выдернул из писчей дощечки дикарский сувенир и занялся планированием наших будущих действий.

Это было позавчера, еще до последнего эксперимента. А сейчас...

Скажу кратко: мы получили несколько меньше, чем планировали. Возможно, потому что мы работали без Этын, нашего главного "энергетика", и воспроизвели созданный ею канал не вполне в точности. Я, впрочем, грешу и на Наади: под конец он вдруг стал словно запинаться и в итоге выпал из Транса, оставив меня разбираться в одиночку. Смалодушничал? Не исключено. В любом случае, что-то все же прервало перекачку энергии, и в Объекте осталось немного, так что он даже еще жив. Впрочем, того, что удалось извлечь, хватит нам с лихвой.

Никакого восторга я не испытывал. Слишком долго и тяжело пришлось добиваться желаемого. Повторюсь, спец по "силовым" аспектам Транса у нас Этын, но она неожиданно оказалась "слабым звеном". Я сумел кое-как замкнуть канал и подвесил его под потолком "лаборатории". Небольшая шаровая молния. На восстановление своего тела я не пустил ни капли, продержусь как-нибудь.

Только к вечеру мы, два олуха, сообразили, что Этын сегодня не отзывалась. Я позвал — глухо. Лишь ближе к ночи удалось уловить слабый ответ.

— Девочка, что случилось? Где ты?

— Трудно описать... Такая каменная беседка без окон и... с саркофагом.

— Склеп, — подсказал Наади. — Она на кладбище.

Меня передернуло. Что за варварский обычай оставлять своих усопших просто гнить! Да еще и дома для покойников строят...

— Почему не отзывалась?

— А... схлопотала палкой по голове. Видимо, отключилась ненадолго... Учитель, я, оказывается, не очень здорово держу личину. Я была в городе. Местные увидели... Их собралась целая толпа. Очень агрессивные... кидали в меня чем попало, потом гнали по улице. Я удирала, не помня себя. Расскажите Наади, он посмеется.

— Ты серьезно ранена?

— Пустяки... Впрочем, тут темно, не разберешься. Все болит, конечно, и шишка на затылке. И тошнит еще. Я... прилягу, вы извините...

Контакт прервался. Я растерянно посмотрел на Без-Прозвища.

— Похоже, сотрясение мозга, — он потер щетину на подбородке. — Джарад, она может быть только в Доао. Это ближайший город. Я пойду, хорошо? Ведь эксперимент завершен...

— Ну, конечно. Выручай.

Близилась ночь. Я вышел с трубкой на воздух.

Заметно потеплело. Местами в снегу уже образовались проталины. Вот и зиме конец. Еще одна зима в герских горах, будем надеяться, последняя. Пора уезжать отсюда в какую-нибудь более цивилизованную страну.

Внизу, на осыпи Номер третья с остервенением волокла куда-то долговязый труп Номера первого. О! Нет, еще не труп, что-то теплится. Жалко парнишку, но всегда приходится определять приоритеты. А ради Школы я готов пожертвовать чем угодно и кем угодно. Впрочем, ребят своих я надеюсь как-нибудь сберечь. От Наади-то проку немного, а вот Этын мне очень нужна: во-первых, как "энергетик", а во-вторых, в ней -Шону. Нестандартные таланты всегда самые ценные...

Лаира Эл-Ар

Очаровательно. Как я и предполагала, наши скромные герои не нашли ничего умнее, чем родиться в телах смертных. Зачем — неведомо. Так связывать себе руки, ограничивать свои божественные способности...

Они почему-то опять погасли, но я уже могу локализовать их с точностью до километра. В очерченном радиусе наблюдаю пять разумных существ: двух самцов черной расы, генетически неполноценную самку серой подрасы и двух самцов белой расы (в очень плохом состоянии и с помутненным рассудком). Смею предположить, что последние — и есть искомые божества Раомо и Наэро. Если так, то у обоих в самом скором времени погибнут физические тела, что упростит наше общение.

Просто диву даешься, как их так угораздило! Я не сержусь на братьев, совсем нет. Это все детство, это пройдет. Я даже не считаю, что их следует как-либо наказывать за содеянное. Они искренне верили, что делают все возможно лучшее для своего мира. Ну, а уж что получилось — то получилось.

Да, но и оставлять их здесь явно не следует. Кризис мира — в острой фазе, и еще одна нелепая выходка одного из горе-создателей его только усугубит. На правах Бога-Наблюдателя я приняла решение препроводить Раомо и Наэро в Совет для подробного выяснения всех обстоятельств создавшейся ситуации. Я также лично буду просить о том, чтобы к ним не применяли никаких взысканий и не лишали лицензии. Пусть управляют своим творением, но сперва учтут и проработают все допущенные ошибки.

Йар Проклятый

Активация.

Сброс.

Активация.

Неполная активация. Значительные повреждения...

Тестирование.

Утрата 98% ресурса. Обезвоживание. Гипотония. Дистрофия сердечной мышцы. Утрата чувствительности конечностей. Температура тела падает.

А... Экспериментаторы. Добрались... Встать!

Наличного ресурса недостаточно.

Ползти!

Недостаточно...

Открыть глаза, подключить слух.

Недостаточно...

Переключение ресурса на восстановление жизненно важных органов.

Недостаточно...

Консервация ресурса.

Самоотключение.

Дезактивация.

продолжение следует

* * *

* * *

с с ы л к и

* * *

* * *

(1) Упрощенный перевод имени таова батюшки. Звать оного Нийе-Руа, дословно Любимец-Моря — типа, на удачу.

(2) Да-да, у троеземцев на руках не ногти, а когти наподобие собачьих, и если их отрастить и заточить — царапаться станешь будь здоров. Данный вариант текста адаптирован для землян, в расчете на вас и буду пояснять. Ваш Наэро Им-Ас-Ар

(3) Троеземский год почти вдвое короче землянского, а живут тамошние люди примерно столько же, так что если троеземец называет свой возраст, смело делите надвое.

(4) У троеземцев, в отличие от землян, всё как у зверей, и два раза в год у всего населения сносит крышу и начинается повальная любовь. Исключение — женщины северных народов (тирийцы, мохнолюды и др.), каковые напрочь фригидны.

(5) Зверье в Троеземье, ясно дело, другое, и лошадь местная на вашу не сильно похожа. Но по функционалу примерно то же: на ней и ездят, и пашут, и доят.

(6) Ну да, троеземские свиньи покрыты чешуёй. А еще — рогаты и вообще они — ящеры. А "свиньями" названы, потому что тоже лопают всё подряд и любят валяться в грязи. Не будьте формалистами!

(7) Дюжица — это как бы тысяча в местной двенадцатиричной системе счисления. С поправкой на длительность года выходит примерно 2600 земных лет, ну да не морочьтесь.

(8) Если вы еще не врубились, у троеземцев весьма чуткое обоняние. Не собачье, конечно, но в разы острее землянского. А у Йара оно еще более обострено его вечной оголодалостью.

(9) Да-да. Именно поэтому у многих народов Троеземья двенадцатиричная система счисления. Не очень удобно, но — традиция.

(10) В старину его называли Поэтом, но это как-то больно пафосно. Ремеслюга — он и есть Ремеслюга. Трудяга. Хотя хороший мастер и кирпичи кладет так, что прям поэзия.

(11) Насчет Барда — Таушка не прав. В старину бард ("ларсайна" — дословно: "клылоустый", "крылоязыкий") — был не только исполнителем героических баллад, он сочинял еще и песни-посвещения, которые вправляли людям вывихнутые души порой получше, чем поучения Наставника или пинки Лорда. Напрямую к духовенству барды не относились, но не зря Барда называют также и Жрецом. У атиу (ну, у браткиных полубогов, помните?), есть более точное словцо, но на ваш язык оно по-нормальному не переводится, самое близкое: "Муза". Ну да, разберетесь как-нибудь.

(12) Всего этих ребят трое — по числу Ветвей Пути. Арраты зовут их Мятежными духами (то бишь, демонами) и считают олицетворением Проклятья, т.е., извращения истинного смысла Пути. Мятежные призваны всяко нарушать божественный миропорядок и толкать людей к дурному. Впрочем, у других народов Троеземья они чаще присутствуют как мелкая нечисть, языческие божки, а то и вовсе — как Боги. Например, в Рие очень даже всерьез поклоняются кровожадному Умму-Воителю.

(13) Чтобы вы не путались: этот дядя с нашими героями пока никак не связан. Но, типа их уже наблюдает. И поджидает, ага.

(14) Около 800 м.

(15) Полное имя кухарки Аннотэтара-Лооремаарэ — то есть Спелый-Колос и есть.

(16) Она же Наэва Бездна, ад, то бишь. Впрочем, для соттриан это всего лишь абстракция. Атеисты, чего с них взять?

(17) Он же Восьмирукий ублюдок, он же Бжатрану, он же Баар-Рату. В арратской мифологии — демон, один из трех Мятежных духов, олицетворяющий проклятье Ветви Разума. У северян — покровитель дураков и бездельников. У соттриан — символ дурного экспериментаторства (рук много, а головешка-то крохотная), глупости, безумия.

(18) Ясно дело, в расчетах Меари это выглядело, как 0,9723408373, но для простоты дела я решил сократить все до сотых долей и записать вот так. И выкинул еще кучу всякой математической зауми, а то вы с нее только утухнете.

(19) Меари убивается не зря: библиотека Восьми Солнц и впрямь была крутейшей для своего времени. Хотя о нас с братцем там было мало чего правдивого. А впочем — где было?

(20) Много вы понимаете в Трансе, господа маги! Вам доступны шесть уровней, ну чуть-чуть седьмой. А всего-то их девять, вообще-то.

(21) Четвертый уровень Транса, если чо.