Колодец и Омут

Down by the river by the boats

Where everybody goes to be alone

Where you wont see any rising sun

Down to the river we will run...

When by the water we drink to the dregs

Look at the stones on the river bed

I can tell from your eyes

You've never been by the riverside...

Down by the water the riverbed

Somebody calls you somebody says

Swim with the current and float away

Down by the river everyday...

Agnes Obel "Riverside"

У колодцев есть дно. Когда бросаешь туда камень, то рано или поздно он куда-то упадет, даже если ты этого и не услышишь. Ты просто знаешь — да, упадет, да, должен, иначе быть не может. Потому что сама мысль о том, что бывают колодцы без дна, делает жизнь на толику неуютнее — пусть даже тебе и не придется увидеть ни одного бездонного колодца до самого смертного дня. Ты просто будешь знать, что они есть.

* * *

Все истории о странных существах похожи одна на другую.

* * *

Наверное, я не смотрю по сторонам, когда иду домой. Мой путь уже настолько отшлифован, что в этом нет необходимости. Несмотря на это я готов был поклясться, что впервые вижу этот магазин — хотя не исключено, что просто никогда его не замечал. С какой стати мне обращать внимание на магазин тканей? Правда, сейчас в это трудно было поверить, потому что ткань, намотанная на манекен в витрине, не допускала никаких вариантов. На нее можно было не обратить внимания только по причине дальтонизма, лунатизма или сильного алкогольного опьянения.

Я остановился зачарованный и пялился на витрину несколько минут. Кажется, этот цвет зовется "фуксия". У Грейс было много вещей такого цвета — от почти розового до почти лилового, так что "принеси мне, пожалуйста, фуксиевое платье" давало широкий разбег для фантазии. Впрочем, как правило, это была не моя проблема. Как правило, Грейс просила об этом не меня.

Занавеска на двери шевельнулась, и я вышел из ступора. Чья-то рука перевернула табличку, и надпись "Извините, мы закрыты" сменилась на "Добро пожаловать!". Я вошел с таким чувством, будто табличка приглашала лично меня.

Рука была однозначно женской, однако за прилавком стоял сутулый старичок с седыми кустистыми бровями. Он скорее тянул на хозяина магазина, чем на продавца.

— Что вам предложить? — спросил он добродушно. Скорее всего, у меня был вид слегка не от мира сего, потому что он добавил: — Может, чаю?

— Спасибо, — отказался я. Старичок-еврей показался мне похожим на старого барсука, неоднократно трепанного псами, но не потерявшего боевой дух. — А можно мне вот эту ткань?

Он ловко сдернул ее с манекена, и фуксиевая волна изящно легла на прилавок. Она оказалась совершенством не только на вид, но и на ощупь. Я просто запустил в нее руки и стоял, пока любопытство старика-барсука не взяло верх над деликатностью.

— Сколько вам нужно? — спросил он, чем поставил меня в тупик. Я понятия не имел, сколько, и просто показал руками где-то пару футов:

— Столько.

Я боялся, что он спросил меня зачем, но Барсук тактично промолчал. Наверное, подозревал, что у меня нет ответа. Впрочем, мне было наплевать, даже если он посчитает меня сумасшедшим.

Напоследок я не удержался и спросил:

— Давно вы открылись? Мне кажется, я вижу этот магазин впервые.

— Двадцать лет назад, — пожал он плечами.

— А... эта ткань? Когда вы вывесили ее на витрину?

— Месяц назад, — снова пожал плечами старик. Больше вопросов у меня не осталось.

От упаковки я отказался и просто надел ткань на шею, как шарф. Она была такой тонкой, что полностью спряталась под застегнутой курткой. Я чувствовал ее шелковистое прикосновение, и вдруг до меня дошло, зачем это сделал. Чтобы она пахла мной.

Время пришло.

Оно пришло, как всегда, неожиданно. Это была настоящая непредсказуемая магия. Порой я скучал до одури, маялся и ждал, оглядывался по сторонам в поисках знаков, но все впустую. Когда приходило время, я, как правило, этого не замечал. Как сегодня, в прошлый раз и позапрошлый. Так же бывает, когда ворочаешься в кровати и ждешь сон. Он придет, но ты заметишь это, лишь когда проснешься.

К счастью, я все же замечал немного раньше.

Если и не было еще полной уверенности, то цветочный магазин расставил все по местам. Я увидел букет подсолнухов прямо на прилавке, казалось, они согревали мирок вокруг себя одним своим видом. На минуту я представил, как обрадуется Фиори стать частью этого мирка хотя бы ненадолго.

— О, добрый вечер, мистер Ларош! — приветствовала меня Саша. Она упрямо называла меня так с тех пор, как я однажды пришел сюда с Грейс, хотя сам я не носил обручального кольца. Достаточно было увидеть его на пальце моей жены. Хотя этот момент совсем не отбил у нее охоту флиртовать, просто теперь я чувствовал себя своим... даже не отцом. Отца никогда не называли "мистер Ларош". Наверное, дедом. Забавно — это бы значило, что я завел детей лет в двенадцать, и они своих — во столько же.

— Мэтт, — поправил я ее в двадцатый раз, и Саша довольно улыбнулась. Она мне нравилась и знала это. Такие как Саша не могут не нравиться, потому что это — их работа и хобби в одном флаконе.

— Клиент всегда прав. Чего желаете?

Я указал на подсолнухи — мне не терпелось взять их в руки.

— Все? — спросила она не моргнув глазом.

Их было не меньше дюжины.

— Все. И упакуйте для дороги.

Саша ловко завернула охапку цветов и подала мне, как новорожденного младенца. Желтый лепесток коснулся моей щеки, и на секунду меня объяла такая вязкая, почти воздухонепроницаемая тоска, что впору сесть прямо здесь на пол, обхватив цветы, и ждать смерти, когда бы она ни явилась. Я этого, конечно, не сделал — даже не подал виду, поскольку Саша продолжала улыбаться. Наверное, уже немного привык подавлять это, особенно на людях — дома справляться было сложнее по понятным причинам. Но дома была еще и Грейс. А поддерживая ее, я держал над водой и себя.

Дом казался пустым — да теперь он всегда таким казался, были мы оба дома, или только один из нас. Я неловко закрыл за собой дверь, скованный букетом в руках, и едва не уронил его, услышав голос Грейс:

— Мэтт.

Она подошла совсем близко, а я не заметил. Есть такая шутка, что люди делятся на две категории — одни, войдя в комнату, говорят: "Кого я вижу!" , а другие: "А вот и я!" Грейс несомненно была из второй категории, и если она входила в комнату, не заметить ее было просто невозможно. Это было раньше.

Ее волосы убраны в пучок, вся одежда в бело-розовых тонах — настоящая степфордская жена. Хотя опять-таки — раньше. Когда мы жили здесь втроем, она была настоящей степфордской женой, изящной и совершенной, как фарфоровая фигурка. Сейчас, глядя на нее, я не мог понять, что же изменилось. Она не стала хуже выглядеть или менее изысканно одеваться. Просто раньше она сияла уверенно и ровно, а теперь — тлела. И мы оба знали, кто забрал часть ее огня с собой в темноту.

— Привет, Грейси.

Не дожидаясь просьбы, она осторожно забрала у меня букет и унесла на кухню в поисках подходящего вместилища. В конце концов, пришлось взять ведерко для шампанского.

— Как прошел день? — спросил я. Вопрос был скучный и дежурный, но тем для разговора у нас осталось и без того немного. А то общее, что у нас было, заставляло нас обоих помалкивать.

— Нормально, — откликнулась Грейс. — Приходил водопроводчик, велел заменить раковину. Сказал, она не подходит.

— Он же сам ее устанавливал в прошлом году! — возмутился я. На самом деле мне плевать было на раковину, и Грейс это прекрасно знала. Она поддерживала разговор по той же причине, что и я.

— Я выписала ему чек.

Когда я вошел в гостиную, на мгновение в глазах Грейс появилась жизнь. Она потянулась ко мне рукой, и я едва понял зачем. Куртка осталась в холле, мою шею ласково обвивала фуксиевая ткань.

— О, какая красота. Это мне?

Грейс коснулась ее, собираясь потянуть... но огонек погас так же незаметно, как и появился. Наверное, мое лицо ответило исчерпывающе, хотя сам я был на полпути к тому, чтобы сказать — да, кому же еще. Она оглянулась на подсолнухи.

— Это не мне. Это ему. Ты едешь к нему.

Слишком очевидно, чтобы отвечать, и я даже не кивнул. Пальцы Грейс, будто онемев, выпустили ткань, она отступила. В такие моменты мне очень хотелось знать, что она чувствует. Мы прожили один на один больше года, мы поженились, но никогда не говорили об этом напрямую. Так, изредка, когда возникала такая необходимость или когда особенно остро чувствовалось одиночество. Наш мир был разрушен. Мало того — наш мир никогда и не существовал. Грейс освободилась от своей любви, я — нет. По всей возможной логике я должен страдать гораздо больше, но мне так не казалось. Мне было очень непросто, это правда, но в отличие от Грейс я всегда знал, что переживу это. Или, вернее, смогу с этим жить. Я принял огонь на себя и не мог поступить иначе, потому что вина была моя. Целиком и полностью. Не пойди я тогда на эту встречу выпускников, не обмолвись Грейс про нашу антикварную лавку, не вызовись отвезти ее в Нью-Джерси, ничего бы не произошло.

Правда, могло произойти кое-что похуже, но об этом я предпочитал не думать.

— Почему ты до сих пор это делаешь? — спросила Грейс нейтральным голосом.

— Езжу к нему или люблю его? — пожал я плечами, и она чуть нахмурилась. — Ты же все знаешь. Он мне дорог, я не могу его там бросить.

Я мог бы сказать, что еще год назад она бы меня поняла, еще год назад она уже сидела бы в машине и давила на клаксон, как испорченный ребенок. Еще год назад она не представляла своей жизни без Фиори. Но сейчас она испытывала совсем другие чувства и больше не могла меня понять, даже разбейся я о стену в объяснениях. Любовь — не та штука, в которой можно отчитаться — как нельзя, к примеру, исчерпывающе описать вкус или запах. Грейс забыла этот вкус, и ей очень, очень повезло. Наверное.

Приготовления всегда были неспешными — спешить, в общем-то, было незачем, Колодец никуда не денется, как и его содержимое. Порой терпение мне отказывало, и до смерти, до дрожи в руках хотелось просто бросить все и прыгнуть за руль, чтобы поскорее там оказаться. Я делал глубокий вдох и закрывал глаза. Предвкушение — половина удовольствия. Можно купить двд, а можно дождаться любимого фильма по ТВ, пусть и целый день промаяться, но разве радость не становится острее? Я сильно сомневался, может ли счастье от этих наших встреч быть еще сильнее, но тем не менее делал все неторопливо. Что-то сродни мазохизму. Грейс вызвалась съездить в магазин забрать браслет из неотшлифованного янтаря, и я позволил — она хотела быть полезной. Вернувшись, она отдала мне еще и флакончик своих духов. Я очень медленно укладывал все это в сумку, пока она стояла рядом, не сводя с меня глаз. Последней я взял фуксиевую ткань, но укладывать передумал и снова надел на шею.

— Навести его, Грейс. Он будет очень рад тебя видеть.

— Навряд ли.

"Там он всему подряд рад без памяти", — подумал я, хотя и не сказал. Грейс отвернулась к окну. Скорее она сама не была бы рада — по крайней мере, не должна. Пусть и не полностью, но это оставило ее, а вот воспоминания не исчезли.

— В прошлый раз он спрашивал о тебе.

Плечи ее дернулись, словно от судороги. Грейс прислушивалась к себе и не находила чего-то, чего-то такого важного в недалеком прошлом... чего-то раньше необходимого, как глоток воздуха. Ради этого можно было убить или умереть, как о таком забыть?.. Она не находила этого, но короткие моменты поиска меня всегда очень пугали. К счастью, они становились все реже и короче.

— Может, потом, — ответила она наконец. — Я еще не готова.

Ну, оно и к лучшему. Я не знал, как подействует их встреча на Грейс. Может, она избавится от остатков своей одержимости — а может, вспыхнет с новой силой. Мне обещали, что этого не произойдет, и пока сдержали все обещания, но они не знают всего. Они не знают Фиори, ничего о нем лично, только записи давно умерших людей. Это все равно, что делать операцию на сердце по учебнику. К тому же это сократило бы время нашей встречи вдвое, а отправлять Грейс одну в Колодец и я не решился бы — а может, не захотел.

Когда вечером я выехал, уложив цветы на заднем сидении с такой осторожностью, будто это и правда был младенец, Грейс даже не вышла меня проводить. Я видел, как она стоит у окна, серая и тусклая, будто старая лампочка под слоями пыли.

Навигатор с самого начала был бесполезным — пункт назначения всякий раз оказывался в другом месте, хотя разбег и не был таким уж большим. Я притормозил у обочины. Надо успеть развести костер, пока не стемнело и он не станет слишком заметен. Я не знал, видит ли кто-то этот костер — по крайней мере, никто из проезжающих меня по этому поводу еще не беспокоил.

Огонь разгорелся очень быстро. Еще секунду неосознанного мазохизма я покатал в руке янтарную бусину — их оставалось еще много на связке, а что будет потом, пока думать не хотелось.

Потом бросил ее в костер, как делал уже много раз. Пламя вытянулось в струнку и почернело.

А теперь — направо. Только направо и никак иначе. Только не налево. Шаг влево — и не успеешь даже попрощаться с собственными мыслями.

Я вдохнул и шагнул направо. Этот момент тоже был сродни засыпанию — или наркозу. Его невозможно запомнить. Сейчас ты здесь — и через секунду в Колодце, только сердце выпрыгивает из груди. В первый раз я вообще потерял сознание, но с тех пор такого не случалось.

Я был в Колодце.

Сказать, что я попал в знакомое место, значило бы соврать. Здесь были знакомые места, но найти их мог только тот, кто хорошо ориентируется. О себе я такого сказать не мог.

Костер горел ровно и уверенно, невдалеке едва виднелась какая-то стена. В этом была особенность Колодца — темнота, но не кромешная, позволяющая что-то да видеть, и никакие источники света на это не влияли.

Кроме потрескивания горящих веток не было слышно ни единого звука. Но несмотря на эту тишину, мне становилось не по себе — еще одна вещь, к которой не привыкнуть.

— Фиори, — позвал я негромко, будто боясь, что на мой зов вдруг придет что-то... непредсказуемое. Здесь это было более чем возможно.

Он вышел ко мне, еще не успело отзвучать его имя.

— Мэтт!

Фиори обошел костер и остановился в нескольких шагах. Глаза и волосы сияли серебром, он сам напоминал то тонкое гибкое пламя, что открывало вход сюда. Я знал, что здесь, в Колодце, ничего в нем не может измениться до конца времен, но все равно не отводил глаз — не так много у нас было времени, чтобы насмотреться. Он все не двигался, глядя на меня жадно и немного дико. Я всегда слегка боялся этого момента — иррациональный страх, что в следующий раз он меня не узнает, эта тьма изменит его и сделает смертельно опасным. Он таким и был на самом деле, просто не для меня. И если подумать, страх был не так уж неразумен.

— Ты хоть представляешь, как я скучал? — сказал он негромко.

— Боюсь, что да, — еле выговорил я, челюсти сводило, сердце ощущалось в груди как надувная игрушка, из которой помалу выпускают воздух. Ожидание становилось невыносимым. — Не обнимешь?