Покажите мне другой глобус

Эрику Лобаху

Москва, 25 декабря 2010 года

Малая родина началась внезапно: вон там ещё просто город, а вот тут пошло своё, родное, нелюбимое.

Эти садики и дворики Тёмка Костыльков помнил с раннего детства — с тех пор, как мама привезла его сюда из Кишинёва. Школа туда, булочная направо. Вот детская площадка: он качается на бревне, изо всех сил сжимая пухлыми ножками твёрдый толстый ствол. Вон за теми домами киоск "Союзпечати". Районная библиотека, куда он бегал тайком от друзей. Забор, где мелкие пацаны пьют сухенькое с большими. Скамеечка, на которой он, — уже не мелкий, с прыщами над губой и стыдной теснотой в штанах — сидит, курит и томится по Женьке. Несколько позже на той же скамеечке Женька плачет и икает в рукав пальто: "Тёмкочка, я так не могу, Тёмкочка, я Нюше скажу". Нюша, амбал с пудовыми кулаками, рисуется в стылом воздухе, примерно там, где сейчас чернеет в сугробе полусгнивший деревянный стенд для объявлений. В девяноста четвёртом стенд расстрелял из "стечкина" Веня Пхидо, тёмкин одногруппник, с которым они вместе отбивались от жизни... Целый мир, от которого осталась только стылая декабрьская темень, в которой Тёмка плыл, как корабль — знакомым курсом.

Вот и родная пятиэтажка, классическая хрущоба. В окна нижних этажей из-за деревьев даже летом никогда не смотрело солнце, отчего в комнатах всегда сыро... Жёлтенькое окно, косая тень от незадёрнутой шторы. Третий подъезд. Костыльков стянул с руки перчатку и принялся ковыряться с домофоном, с силой вдавливая холодные кнопки в панель, вспоминая пальцами код: пип, пип, пииип. Наконец, получилось: машинка противно запищала и пустила внутрь.

Он поднимался по лестнице, стараясь не смотреть по сторонам, до того всё здесь было знакомо и уныло. Задержало внимание только разбитое стекло на лестничной клетке, дырка закрыта покоробившейся от времени фанерой. Эта фанерка стояла ещё тогда, когда Костыльковы — весёлая молодая мама, добрая бабушка и самый лучший на свете мальчик Тёмка — получили от родного государства двушку. В которой и протелепались остаток жизни. Умерла бабушка, умерла мама, умерло родное государство, на двери поменяли три кодовых замка, а стекло так никто и не вставил. Было как-то очень понятно, что, несмотря на все потуги к благоустройству, фанерка здесь навсегда, на веки веков — как жизнь говно, как денег нет, как фейсом об тейбл.

Зато соседнее стекло было цело. В нём кое-как отражались местные реалии: облупленный потолок, часть лестницы, серый пластик перил, прожжённый сигаретными бычками, и он сам, Артём Костыльков — высокий, голенастый, в куртке с надписью "US Force". Куртка китайская, лицо вроде бы русское, с заявкой на породу — худое, вытянутое, "для сериала". Длинные русые волосы собраны в косичку. Её Тёмка носил всё жизнь, даже после того, как на него налезли районные гопы. Их вожак сначала вырубил Тёмку с ноги, а потом намотал его волосы себе на руку и со всеми удобствами ебашил тёмкиной мордой о жестяную стенку гаража — бум, бум, бум. Будь стена кирпичной, вышел бы Тёмке тяжёлый гуднайт, а так всё обошлось кровью из носа, гематомами, утратой мобильника и модной сумочки-барсетки, приобретённой в припадке тоски по мировой культуре.

Костыльков отвернулся от окна, поднялся ещё на пролёт. Квартира одиннадцать. Когда-то его, а теперь олежекова хата.

Сперва он собирался звонить, но потом увидел, что железная дверь приоткрыта — то ли ждали кого, то ли просто забыли запереть. Ключи от внутренней двери у него были старые, собственные. Олежек Тительбаум, как это ему было свойственно, не стал возиться и менять внутренние замки. Тёмке это было на руку. У него были причины сомневаться, что Олежек вот так просто откроет.

Костыльков немножко повозился с ключами. Замок поддался. Из темноты пахнуло мокрыми шубами, потом, кухней.

Войдя, он врубил свет — выключатель был всё на том же месте — и критически осмотрел прихожую. Над хлипкой вешалкой вздувалась горбом навешанная в два слоя одёжа: посиделки, видимо, в самом разгаре. Содрав с себя куртку, Костыльков пристроил её на последнем свободном миллиметре колка. Не разуваясь, пошёл по коридорчику, жмакая тяжёлыми ботинками по хрусткой соломке, в большую комнату, откуда негромко, на выкрученном звуке, плакала Пугачёва: не хотела умирать, грозилась, что знает важные ленинградские телефоны.

Всё было как обычно: тепло, в меру пьяно. Виталик Пощёкин кемарил, сложившись, как перочинный ножичек, над стаканом. Кол Сухарянин возлежал на софе, свесив тощие ноги в проход, и бухтел по мобилке про кино с каким-то Славой — то ли с Улитнером, то ли с Месяцевым, в общем, с кем-то из той эстетской тусы, в которую Костыльков не то чтобы не был вхож, но не прижился. Горбоносый юноша, Тёмке лично незнакомый, отдыхал на диванчике с бутылочкой кока-колы. Откуда-то с балкона неразборчиво базыкал олежеков басок и постреливало чьим-то кашлем.

Тёмке не хотелось видеть ни Пощёкина, ни Колю. Он намеревался серьёзно поговорить с Тителем, за чем, собственно, и пришёл. Но сначала, решил он, надо полста — для порядка и храбрости.

Костыльков начал пробираться к столу, лавируя среди сдвинутых стульев. Кол его заметил, подтянул наверх чёрную бровь, потом уронил обратно.

— Хай, браза, — бросил он Тёмке, — Погодь, ща, не выключайся, тут ко мне пришли, — бросил он непонятному Славе и мазнул пальцем по экрану мобилки, временно отключая звук.

— Глянь, вещь, — предложил Кол, показывая аппаратик, чёрную коробку с блестящими железными боками.

— Крутая? — послушно спросил Тёмка.

— Моторола Дройд Два. Андроид. Смартфон, сенсорный экран. В салоне пятнадцать, и её нет нигде, последняя модель. Мне в одиннадцать семьсот обошлось. Хошь, продам за десятку? Денег надо по-бырому, — Сухарянин растянул губы в улыбочке, как бы намекая на что-то такое-этакое.

— Я пустой, — сказал Костыльков. — Прилёв придёт?

— Прилёв на дежурстве, — Коля потерял к Тёмке интерес и снова приложил трубку к уху: "...алё, слышишь меня? ну я тебе точно говорю — это Альмодовар!"

Костыльков добрался до стола, поискал глазами чистую стопку. Чистых не было. Нашёл пустую солонку походящего размера, в которой ночевали две зубочистки. Зубняшки он вытряс на пол. Оглядел стол, ища бутылку поинтереснее, но ничего лучше кристалловской не обнаружил. Плеснул в солонку, опрокинул, заел маринованным патиссончиком с чьей-то тарелки. Стало не то чтобы веселее, но как-то проще.

Балконная дверь открылась с коротким треском. По ногам хлестнуло тугим морозцем, в лицо — сигаретным дымом. Ввалился Олежек Тительбаум и две девочки — как обычно, интеллигентные, страшненькие, как щенки бультерьера. Девочек тряс колотун. Они тут же кинулись к столу: греться, пить и сморкаться в салфетки.

— Привет, — сказал Костыльков.

— А, Тёмка, — как бы обрадовался Олежек, — ты хорошо, что зашёл, у меня как раз дело на сто-двести, погодь, ща перетрём, — он наклонился над девкой и плеснул ей водочки в грязную рюмку. — Для дезинфекции тонуса, — Титель сделал вид, что удачно шутканул.

Из музцентра понеслось: "без меня тебе, любимый мой, лететь с одним крылом!"

— Кол, наша песня, погромче сделай, — попытался распорядиться Титель. Сухарянин не отреагировал. Тогда Титель подошёл к ящику и добавил звука сам. Девицы прикрыли уши ладошками.

— Олег, у меня к тебе разговор, — Костыльков попробовал добавить в голос твёрдости. — Отойдём.

— Отойдём, — подозрительно легко согласился Титель, наливая второй чиксе сухого вина.

Они вышли в коридор и встали напротив сортира. Тёмка инстинктивно отстранился, не желая получить дверью по лицу.

Вблизи Олежек выглядел некуртуазно: разросшаяся плешь, наетая шея, большая мужская попа. В маленьких глазках виднелась мягкая, липкая, слегка виноватая безалаберность. На покатые жиры натянут чёрный свитер, покрытый катышками.

— Как тебе девочки? — Олежек сделал движение подбородком. — Лика и Анжела. Аспирантура МГИМО. Зажатые только очень, — живот его грустно выпятился и обвис. — Ты бы с ними посидел, ну там, того, поговорил как бы? — он стал подталкивать его пузом обратно в комнату.

— Титель. Мне нужны деньги, — сказал Тёмка главное.

— Всем нужны, — Олежек почесал задницу. — Я вот тоже в поиске. Вроде наклёвывается в Питере контакт, сейчас питерские ребята решают. Система-ниппель сто процентов. В Питере контакт,. У меня к ним предложение на сто-двести.

Костыльков посмотрел на Тителя косо. Он примерно представлял себе, что за предложение у Олежека и как работает система-ниппель. Знать подробности, впрочем, не хотелось совершенно.

— Олег, мне нужны мои деньги, — сказал Тёмка , нажимая на слово "мои". — Которые я тебе давал в долг. С меня их трясут.

— Не боись, поможем, — великодушно пообещал Олежек. — Кто там на тебя наезжает? Ты ему вот чего скажи...

Тёмка почувствовал, наконец, злость. Олежек, чуть что, начинал изображать этакого разпальцованного вована из девяностых.

— Олег, у меня очередное погашение в Датабанке, — соврал он, — и я ничего не могу им сказать. И ты не можешь.

— Датабанк? — Олежек пожевал губами. — Извини, не мой уровень. Хотя могу набрать один телефончик...

— Не нужно набирать телефончик, Олег. Мне нужны деньги. Пять тысяч семьсот пятьдесят долларов. У меня хорошая память.

Тёмка перестал отодвигаться от олежкиного пуза, которым тот заталкивал его назад в комнату, и оно тяжело упёрлось ему в туловище.

— Я тебе дал в долг. Между прочим, без процентов, — сказал Костыльков, нажимая на последние слова.

— Тёмушка, сейчас вообще так вопрос не стоит, — пузо усилило давление. — У меня свободных денег как таковых ноль.

— То есть ты мне не отдашь мои деньги? — на всякий случай уточнил Тёмка. — Так, как договаривались? Не позже чем через месяц, по первому требованию? Прошло шесть месяцев. Я лох?

— Ну я же говорю, — на толстой роже Олежека обозначилась честная купеческая улыбка, — у меня система, как проработает, так сразу. Чё непонятно? А сейчас — ну ты, это, пришёл, предъявы какие-то, я фигею. Ладно, у тебя проблемы, могу понять. Но ваще-та, если бы ты мне...

— Хорошо, — Костыльков набрал полную грудь воздуха, — я так понял, что ты не хочешь отдавать мои деньги, Олег? О-кей, я тоже не хочу делать некоторых вещей. Меня Прилёв спрашивает, кто его начальнику в "Олме" в уши нассал, я глаза отвожу. Надоело, знаешь ли, твою жопу прикрывать.

Олежек дёрнул губами, как от кислого.

— Ты чё, совсем ку-ку? Прилёв... ты его хоть по жизни знаешь?

— Я знаю Вячика, — Тёмка тоже постарался улыбнуться, улыбка вышла так себе. — Он никак пережить не может, что его из "Прайм-медиа" попёрли. До сих пор интересуется, кто залупой свистел, — Костыльков сознательно употребил прилёвское выражение, чтобы до Тителя дошло.

— Тёмка, милый, иди нахуй. Он ко мне как я тебе никогда, понял? И он тебя пошлёт, как я тебя посылаю, — неубедительно сказал Тительбаум.

— Давай проверим, Олег? — Костыльков заглянул Олежеку в глаза. В глазах Олежека Тительбаума ничего особенного не было. Глаза как глаза. Моргала. Зенки. Лупалы.

— Ну вот чего, — сказал Титель, не смущаясь. — Бум считать, что ты фуагры мне на уши не мазал, а я не кушал. Насчёт денег, может, у меня чего-то появится через неделю... не могу. Через десять дней, а реально две недели, где-то так...

— Ты меня не понял, — Костыльков чувствовал, что другого шанса не будет. — Мне деньги нужны сейчас.

— Не понял ты меня, Тёмушка. Я тебе человеческим языком говорю: завтра я лечу в Питер. Я тебе и так навстречу иду. Через две недели что-то будет. Оки-доки?

— У тебя мои деньги, Олег. Отдай мне их. Сейчас, — Тёмка поймал себя на странном чувстве — как будто он сжимает в руке жабу, а та упирается противными склизкими лапками и пытается вырваться. — Я знаю, что они у тебя, Олег, — добавил он с нажимом.

— Охуел? Это для Питера деньги, — ляпнул Олежек, и тут же понял, что попался. — Ну блядь если ты со мной вот так, да? Ладно, хорошо, прекрасно. Я даю пятьсот бачей, минус билет на Питер, минус на гостиницу...

— Мне не нужно пятьсот бачей, мне нужны все мои деньги, — сказал Тёмка, дивясь собственной решимости. — Или мне придётся просить в долг у Прилёва. Он мне, конечно, так просто не даст, придётся сидеть, разговаривать. О тебе, например.

— Не, ну ты ваще, ну ты чё... — Олежек набычился, но в его буркалах обозначилось — впервые за все эти годы — что-то вроде понимания того, что на этот раз придётся подвинуться.

Неприятный разговор продолжался ещё минут десять. За это время Тёмка успел покурить, выпить ещё полста и предотвратить две попытки Олежека в последний момент куда-нибудь сбежать. Костыльков знал, что Олежека нельзя выпускать из квартиры, иначе он непременно удерёт, в надежде, что, пока его не будет, проблема как-нибудь решится сама собой. Если б не декабрь на улице, Олежек, наверное, всё-таки сбежал бы, хоть в тапочках на босу ногу.

Деньги нашлись, когда Тёмка уже и в самом деле собрался звонить Прилёву и даже набрал номер. Уже в самый-самый последний момент Олежек попытался отыграть назад семьсот пятьдесят долларов, давил и клянчил, но Костыльков понимал, что уступать нельзя ни копейки, иначе получится, что ему эти деньги не так уж и нужны. Чтобы пресечь разговоры, Тёмка попросил у него в долг хотя бы тысячу, месяца на два. Олежек несколько охренел от такой наглости, но деньги всё-таки принёс.

Сидя на унитазе — сортир был единственным местом в квартире, где можно было уединиться хоть на какое-то время, — и механически пересчитывая мелкую грязную зелень, Костыльков думал о том, на кой чёрт он связался с этим уродом.

Тительбаум появился в его жизни семь лет назад. Свёл их Сухарянин, который знал Олежека по студийным делам: Титель когда-то заказывал у него на студии рекламный ролик. Тогда Титель показался Тёмке деловитым и хватким. И когда Олежек предложил ему партнёрство, решил не отказываться, рассчитывая, что вдвоём им удастся то, чего Костылькову не удавалось в одиночку. Будущие успехи отметили девятого мая в азерботском шалмане — под бронебойный харч, шампусик из пластика и крики "ура" непонятно в чью честь. Олежек быстро нажрал поллитра московского коньяка в одно рыло, рассказывал несмешные еврейские анекдоты и косил пьяным мокрым глазом на Люсю: Тёмка непредусмотрительно пригласил её с собой, о чём впоследствии очень и очень пожалел.

Позже, когда Костыльков познакомился с Прилёвым, то поинтересовался, что он думает о Тителе. Прилёв пожевал губами и сказал: "ну, чутьё у него есть: попадалово чует и обязательно попадает". А знакомый астролог, просчитав олежеков гороскоп, сказал: "бизнесом ему заниматься категорически противопоказано", объясняя это "квадратом Меркурия и Нептуна с ретроградным движением" и прочими малопонятными словами. Тот же астролог, составив гороскоп самого Костылькова и сделав какие-то операции, сообщил ему неприятную новость о том, что они с Олежеком неким мистическим образом связаны, и стал что-то такое бормотать насчёт аспектов, тринов, квадратов, каких-то там "сожжённых Венер" и прочего словесного пипифакса. Когда же Костыльков попросил изложить всё это человеческим языком, астролог сказал так: "Понимаешь, он по жизни всё время будет ронять тарелки с супом. И весь этот суп окажется на тебе. Если не сделаешь от него ноги".