Покажите мне другой глобус

Эрику Лобаху

Москва, 25 декабря 2010 года

Малая родина началась внезапно: вон там ещё просто город, а вот тут пошло своё, родное, нелюбимое.

Эти садики и дворики Тёмка Костыльков помнил с раннего детства — с тех пор, как мама привезла его сюда из Кишинёва. Школа туда, булочная направо. Вот детская площадка: он качается на бревне, изо всех сил сжимая пухлыми ножками твёрдый толстый ствол. Вон за теми домами киоск "Союзпечати". Районная библиотека, куда он бегал тайком от друзей. Забор, где мелкие пацаны пьют сухенькое с большими. Скамеечка, на которой он, — уже не мелкий, с прыщами над губой и стыдной теснотой в штанах — сидит, курит и томится по Женьке. Несколько позже на той же скамеечке Женька плачет и икает в рукав пальто: "Тёмкочка, я так не могу, Тёмкочка, я Нюше скажу". Нюша, амбал с пудовыми кулаками, рисуется в стылом воздухе, примерно там, где сейчас чернеет в сугробе полусгнивший деревянный стенд для объявлений. В девяноста четвёртом стенд расстрелял из "стечкина" Веня Пхидо, тёмкин одногруппник, с которым они вместе отбивались от жизни... Целый мир, от которого осталась только стылая декабрьская темень, в которой Тёмка плыл, как корабль — знакомым курсом.

Вот и родная пятиэтажка, классическая хрущоба. В окна нижних этажей из-за деревьев даже летом никогда не смотрело солнце, отчего в комнатах всегда сыро... Жёлтенькое окно, косая тень от незадёрнутой шторы. Третий подъезд. Костыльков стянул с руки перчатку и принялся ковыряться с домофоном, с силой вдавливая холодные кнопки в панель, вспоминая пальцами код: пип, пип, пииип. Наконец, получилось: машинка противно запищала и пустила внутрь.

Он поднимался по лестнице, стараясь не смотреть по сторонам, до того всё здесь было знакомо и уныло. Задержало внимание только разбитое стекло на лестничной клетке, дырка закрыта покоробившейся от времени фанерой. Эта фанерка стояла ещё тогда, когда Костыльковы — весёлая молодая мама, добрая бабушка и самый лучший на свете мальчик Тёмка — получили от родного государства двушку. В которой и протелепались остаток жизни. Умерла бабушка, умерла мама, умерло родное государство, на двери поменяли три кодовых замка, а стекло так никто и не вставил. Было как-то очень понятно, что, несмотря на все потуги к благоустройству, фанерка здесь навсегда, на веки веков — как жизнь говно, как денег нет, как фейсом об тейбл.

Зато соседнее стекло было цело. В нём кое-как отражались местные реалии: облупленный потолок, часть лестницы, серый пластик перил, прожжённый сигаретными бычками, и он сам, Артём Костыльков — высокий, голенастый, в куртке с надписью "US Force". Куртка китайская, лицо вроде бы русское, с заявкой на породу — худое, вытянутое, "для сериала". Длинные русые волосы собраны в косичку. Её Тёмка носил всё жизнь, даже после того, как на него налезли районные гопы. Их вожак сначала вырубил Тёмку с ноги, а потом намотал его волосы себе на руку и со всеми удобствами ебашил тёмкиной мордой о жестяную стенку гаража — бум, бум, бум. Будь стена кирпичной, вышел бы Тёмке тяжёлый гуднайт, а так всё обошлось кровью из носа, гематомами, утратой мобильника и модной сумочки-барсетки, приобретённой в припадке тоски по мировой культуре.

Костыльков отвернулся от окна, поднялся ещё на пролёт. Квартира одиннадцать. Когда-то его, а теперь олежекова хата.

Сперва он собирался звонить, но потом увидел, что железная дверь приоткрыта — то ли ждали кого, то ли просто забыли запереть. Ключи от внутренней двери у него были старые, собственные. Олежек Тительбаум, как это ему было свойственно, не стал возиться и менять внутренние замки. Тёмке это было на руку. У него были причины сомневаться, что Олежек вот так просто откроет.

Костыльков немножко повозился с ключами. Замок поддался. Из темноты пахнуло мокрыми шубами, потом, кухней.

Войдя, он врубил свет — выключатель был всё на том же месте — и критически осмотрел прихожую. Над хлипкой вешалкой вздувалась горбом навешанная в два слоя одёжа: посиделки, видимо, в самом разгаре. Содрав с себя куртку, Костыльков пристроил её на последнем свободном миллиметре колка. Не разуваясь, пошёл по коридорчику, жмакая тяжёлыми ботинками по хрусткой соломке, в большую комнату, откуда негромко, на выкрученном звуке, плакала Пугачёва: не хотела умирать, грозилась, что знает важные ленинградские телефоны.

Всё было как обычно: тепло, в меру пьяно. Виталик Пощёкин кемарил, сложившись, как перочинный ножичек, над стаканом. Кол Сухарянин возлежал на софе, свесив тощие ноги в проход, и бухтел по мобилке про кино с каким-то Славой — то ли с Улитнером, то ли с Месяцевым, в общем, с кем-то из той эстетской тусы, в которую Костыльков не то чтобы не был вхож, но не прижился. Горбоносый юноша, Тёмке лично незнакомый, отдыхал на диванчике с бутылочкой кока-колы. Откуда-то с балкона неразборчиво базыкал олежеков басок и постреливало чьим-то кашлем.

Тёмке не хотелось видеть ни Пощёкина, ни Колю. Он намеревался серьёзно поговорить с Тителем, за чем, собственно, и пришёл. Но сначала, решил он, надо полста — для порядка и храбрости.

Костыльков начал пробираться к столу, лавируя среди сдвинутых стульев. Кол его заметил, подтянул наверх чёрную бровь, потом уронил обратно.

— Хай, браза, — бросил он Тёмке, — Погодь, ща, не выключайся, тут ко мне пришли, — бросил он непонятному Славе и мазнул пальцем по экрану мобилки, временно отключая звук.

— Глянь, вещь, — предложил Кол, показывая аппаратик, чёрную коробку с блестящими железными боками.

— Крутая? — послушно спросил Тёмка.

— Моторола Дройд Два. Андроид. Смартфон, сенсорный экран. В салоне пятнадцать, и её нет нигде, последняя модель. Мне в одиннадцать семьсот обошлось. Хошь, продам за десятку? Денег надо по-бырому, — Сухарянин растянул губы в улыбочке, как бы намекая на что-то такое-этакое.

— Я пустой, — сказал Костыльков. — Прилёв придёт?

— Прилёв на дежурстве, — Коля потерял к Тёмке интерес и снова приложил трубку к уху: "...алё, слышишь меня? ну я тебе точно говорю — это Альмодовар!"

Костыльков добрался до стола, поискал глазами чистую стопку. Чистых не было. Нашёл пустую солонку походящего размера, в которой ночевали две зубочистки. Зубняшки он вытряс на пол. Оглядел стол, ища бутылку поинтереснее, но ничего лучше кристалловской не обнаружил. Плеснул в солонку, опрокинул, заел маринованным патиссончиком с чьей-то тарелки. Стало не то чтобы веселее, но как-то проще.

Балконная дверь открылась с коротким треском. По ногам хлестнуло тугим морозцем, в лицо — сигаретным дымом. Ввалился Олежек Тительбаум и две девочки — как обычно, интеллигентные, страшненькие, как щенки бультерьера. Девочек тряс колотун. Они тут же кинулись к столу: греться, пить и сморкаться в салфетки.

— Привет, — сказал Костыльков.

— А, Тёмка, — как бы обрадовался Олежек, — ты хорошо, что зашёл, у меня как раз дело на сто-двести, погодь, ща перетрём, — он наклонился над девкой и плеснул ей водочки в грязную рюмку. — Для дезинфекции тонуса, — Титель сделал вид, что удачно шутканул.

Из музцентра понеслось: "без меня тебе, любимый мой, лететь с одним крылом!"

— Кол, наша песня, погромче сделай, — попытался распорядиться Титель. Сухарянин не отреагировал. Тогда Титель подошёл к ящику и добавил звука сам. Девицы прикрыли уши ладошками.

— Олег, у меня к тебе разговор, — Костыльков попробовал добавить в голос твёрдости. — Отойдём.

— Отойдём, — подозрительно легко согласился Титель, наливая второй чиксе сухого вина.

Они вышли в коридор и встали напротив сортира. Тёмка инстинктивно отстранился, не желая получить дверью по лицу.

Вблизи Олежек выглядел некуртуазно: разросшаяся плешь, наетая шея, большая мужская попа. В маленьких глазках виднелась мягкая, липкая, слегка виноватая безалаберность. На покатые жиры натянут чёрный свитер, покрытый катышками.

— Как тебе девочки? — Олежек сделал движение подбородком. — Лика и Анжела. Аспирантура МГИМО. Зажатые только очень, — живот его грустно выпятился и обвис. — Ты бы с ними посидел, ну там, того, поговорил как бы? — он стал подталкивать его пузом обратно в комнату.

— Титель. Мне нужны деньги, — сказал Тёмка главное.

— Всем нужны, — Олежек почесал задницу. — Я вот тоже в поиске. Вроде наклёвывается в Питере контакт, сейчас питерские ребята решают. Система-ниппель сто процентов. В Питере контакт,. У меня к ним предложение на сто-двести.

Костыльков посмотрел на Тителя косо. Он примерно представлял себе, что за предложение у Олежека и как работает система-ниппель. Знать подробности, впрочем, не хотелось совершенно.

— Олег, мне нужны мои деньги, — сказал Тёмка , нажимая на слово "мои". — Которые я тебе давал в долг. С меня их трясут.

— Не боись, поможем, — великодушно пообещал Олежек. — Кто там на тебя наезжает? Ты ему вот чего скажи...

Тёмка почувствовал, наконец, злость. Олежек, чуть что, начинал изображать этакого разпальцованного вована из девяностых.

— Олег, у меня очередное погашение в Датабанке, — соврал он, — и я ничего не могу им сказать. И ты не можешь.

— Датабанк? — Олежек пожевал губами. — Извини, не мой уровень. Хотя могу набрать один телефончик...

— Не нужно набирать телефончик, Олег. Мне нужны деньги. Пять тысяч семьсот пятьдесят долларов. У меня хорошая память.

Тёмка перестал отодвигаться от олежкиного пуза, которым тот заталкивал его назад в комнату, и оно тяжело упёрлось ему в туловище.

— Я тебе дал в долг. Между прочим, без процентов, — сказал Костыльков, нажимая на последние слова.

— Тёмушка, сейчас вообще так вопрос не стоит, — пузо усилило давление. — У меня свободных денег как таковых ноль.

— То есть ты мне не отдашь мои деньги? — на всякий случай уточнил Тёмка. — Так, как договаривались? Не позже чем через месяц, по первому требованию? Прошло шесть месяцев. Я лох?

— Ну я же говорю, — на толстой роже Олежека обозначилась честная купеческая улыбка, — у меня система, как проработает, так сразу. Чё непонятно? А сейчас — ну ты, это, пришёл, предъявы какие-то, я фигею. Ладно, у тебя проблемы, могу понять. Но ваще-та, если бы ты мне...

— Хорошо, — Костыльков набрал полную грудь воздуха, — я так понял, что ты не хочешь отдавать мои деньги, Олег? О-кей, я тоже не хочу делать некоторых вещей. Меня Прилёв спрашивает, кто его начальнику в "Олме" в уши нассал, я глаза отвожу. Надоело, знаешь ли, твою жопу прикрывать.

Олежек дёрнул губами, как от кислого.

— Ты чё, совсем ку-ку? Прилёв... ты его хоть по жизни знаешь?

— Я знаю Вячика, — Тёмка тоже постарался улыбнуться, улыбка вышла так себе. — Он никак пережить не может, что его из "Прайм-медиа" попёрли. До сих пор интересуется, кто залупой свистел, — Костыльков сознательно употребил прилёвское выражение, чтобы до Тителя дошло.

— Тёмка, милый, иди нахуй. Он ко мне как я тебе никогда, понял? И он тебя пошлёт, как я тебя посылаю, — неубедительно сказал Тительбаум.

— Давай проверим, Олег? — Костыльков заглянул Олежеку в глаза. В глазах Олежека Тительбаума ничего особенного не было. Глаза как глаза. Моргала. Зенки. Лупалы.

— Ну вот чего, — сказал Титель, не смущаясь. — Бум считать, что ты фуагры мне на уши не мазал, а я не кушал. Насчёт денег, может, у меня чего-то появится через неделю... не могу. Через десять дней, а реально две недели, где-то так...

— Ты меня не понял, — Костыльков чувствовал, что другого шанса не будет. — Мне деньги нужны сейчас.

— Не понял ты меня, Тёмушка. Я тебе человеческим языком говорю: завтра я лечу в Питер. Я тебе и так навстречу иду. Через две недели что-то будет. Оки-доки?

— У тебя мои деньги, Олег. Отдай мне их. Сейчас, — Тёмка поймал себя на странном чувстве — как будто он сжимает в руке жабу, а та упирается противными склизкими лапками и пытается вырваться. — Я знаю, что они у тебя, Олег, — добавил он с нажимом.

— Охуел? Это для Питера деньги, — ляпнул Олежек, и тут же понял, что попался. — Ну блядь если ты со мной вот так, да? Ладно, хорошо, прекрасно. Я даю пятьсот бачей, минус билет на Питер, минус на гостиницу...

— Мне не нужно пятьсот бачей, мне нужны все мои деньги, — сказал Тёмка, дивясь собственной решимости. — Или мне придётся просить в долг у Прилёва. Он мне, конечно, так просто не даст, придётся сидеть, разговаривать. О тебе, например.

— Не, ну ты ваще, ну ты чё... — Олежек набычился, но в его буркалах обозначилось — впервые за все эти годы — что-то вроде понимания того, что на этот раз придётся подвинуться.

Неприятный разговор продолжался ещё минут десять. За это время Тёмка успел покурить, выпить ещё полста и предотвратить две попытки Олежека в последний момент куда-нибудь сбежать. Костыльков знал, что Олежека нельзя выпускать из квартиры, иначе он непременно удерёт, в надежде, что, пока его не будет, проблема как-нибудь решится сама собой. Если б не декабрь на улице, Олежек, наверное, всё-таки сбежал бы, хоть в тапочках на босу ногу.

Деньги нашлись, когда Тёмка уже и в самом деле собрался звонить Прилёву и даже набрал номер. Уже в самый-самый последний момент Олежек попытался отыграть назад семьсот пятьдесят долларов, давил и клянчил, но Костыльков понимал, что уступать нельзя ни копейки, иначе получится, что ему эти деньги не так уж и нужны. Чтобы пресечь разговоры, Тёмка попросил у него в долг хотя бы тысячу, месяца на два. Олежек несколько охренел от такой наглости, но деньги всё-таки принёс.

Сидя на унитазе — сортир был единственным местом в квартире, где можно было уединиться хоть на какое-то время, — и механически пересчитывая мелкую грязную зелень, Костыльков думал о том, на кой чёрт он связался с этим уродом.

Тительбаум появился в его жизни семь лет назад. Свёл их Сухарянин, который знал Олежека по студийным делам: Титель когда-то заказывал у него на студии рекламный ролик. Тогда Титель показался Тёмке деловитым и хватким. И когда Олежек предложил ему партнёрство, решил не отказываться, рассчитывая, что вдвоём им удастся то, чего Костылькову не удавалось в одиночку. Будущие успехи отметили девятого мая в азерботском шалмане — под бронебойный харч, шампусик из пластика и крики "ура" непонятно в чью честь. Олежек быстро нажрал поллитра московского коньяка в одно рыло, рассказывал несмешные еврейские анекдоты и косил пьяным мокрым глазом на Люсю: Тёмка непредусмотрительно пригласил её с собой, о чём впоследствии очень и очень пожалел.

Позже, когда Костыльков познакомился с Прилёвым, то поинтересовался, что он думает о Тителе. Прилёв пожевал губами и сказал: "ну, чутьё у него есть: попадалово чует и обязательно попадает". А знакомый астролог, просчитав олежеков гороскоп, сказал: "бизнесом ему заниматься категорически противопоказано", объясняя это "квадратом Меркурия и Нептуна с ретроградным движением" и прочими малопонятными словами. Тот же астролог, составив гороскоп самого Костылькова и сделав какие-то операции, сообщил ему неприятную новость о том, что они с Олежеком неким мистическим образом связаны, и стал что-то такое бормотать насчёт аспектов, тринов, квадратов, каких-то там "сожжённых Венер" и прочего словесного пипифакса. Когда же Костыльков попросил изложить всё это человеческим языком, астролог сказал так: "Понимаешь, он по жизни всё время будет ронять тарелки с супом. И весь этот суп окажется на тебе. Если не сделаешь от него ноги".

Увы, сделать ноги, по большому счёту, так и не получилось. Олежек мотался по Тёмкиной жизненной траектории как привязчивая чёрная кошка. К тому же добрая половина Тёмкиных друзей так или иначе принадлежали к олежековой компашке, пили с ним и всё такое прочее.

Вообще-то, думал Тёмка, у Олежека понты снаружи, а внутри овсяный киселёк. Большинство его деловых партнёров и контрагентов легко ставили его на место — даже Люся, которая, прижившись в его доме, крутила им как хотела. Зато Титель умел заводить людей в непонятное. Тёмку, вроде бы знающего Тителя как облупленного, он умудрялся регулярно впутывать в тёмные, кривые гешефты, причём всё время как-то так выходило, что Костыльков оказывался в чём-то виноват и чем-то обязан. Вот хотя бы с этими деньгами. Костыльков продал маленький земельный участок под Калугой, оставшийся от бабушки. Участок оказался выгодным: рядом рос коттеджный посёлок, который и выкупил бесхозную землицу за вполне пристойные, по Тёмкиным представлениям, деньги, причём сразу и наликом. Олежек каким-то образом влез, взялся представлять Тёмкины интересы, затянул дело, выгрыз лишнюю полторашку — предлагали десять, Титель вымозжил одиннадцать пятьсот. А когда дело, наконец, сладилось, тут же и занял у Тёмки половину вырученного. На месяц, на абсолютно верное и надёжное дело, под страшные клятвы и юридически ничтожную расписку. И Тёмка эти деньги дал, просто потому, что в тот момент не горело, а Олежеку было как-то неудобно отказывать после всех его хлопот и расстройств. Олежек деньги взял, буркнул "ну я скоро" и исчез на полгода. Выцепить его удалось только сейчас: Кол Сухарянин протрепался, что Титель, оказывается, уже давно в Москве и как раз этим вечером устраивает на прежней костыльковской квартире посиделки.

Перебирая замусляканные бумажки, Тёмка думал: подумать только, впервые в жизни он сумел без посторонней помощи подвинуть Олежека Тительбаума...

Кто-то задёргал ручку сортира, сильно и грубо. Тёмка спрятал недосчитанные деньги и открыл задвижку. Тут же дверь рванули — и на весь коридор прозвучало звонкое люсино "блядь".

Засим ввалилась Люся, изрядно поддатая, распаренная, пахнущая водкой и бабой.

— Л-лёс-сик! — осознала она его присутствие и полезла тыкаться мордочкой в щетины. — Ты м-м"й холосый...

Как обычно, ему стало неловко. Потом, как всегда, прошло. Люся была, конечно, стыдом и позором — и не только его стыдом и позором. Но всё-таки лучше Люся, чем никак.

Костыльков посмотрел на мятое, одутловатое бабье лицо. Втянул воздух: свежей блевотиной вроде не пахло. Тогда он встал, притянул её к себе аккуратно поцеловал в губы, всё такие же мягкие, горячие, с бархотцей. За последние три года Люська сильно сдала на морду и вымя, но рот остался прежним.

— Отвянь, чё пр"стал, — пьяненькую Лю-Лю внезапно поворотило на немилость. — Я т"е не к"кая т"та, — гласные ей совсем не давались, и Тёмка испугался, что вот прямо сейчас ей сильно поплохеет. Возможно, сблюёт. Может, даже на него.

Люся качнулась, но выпрямилась. Глаза у неё были паскудные и почти трезвые.

— Пппа-адём, — сказала она и мотнула головой в сторону кухни.

Кухня практически не поменялась. Лампочка барахлила, так что вместо нормального света в комнате висела полумгла, подсвеченная сизым пламенем из вывернутых на полную конфорок. Олежек на пике очередной афёры успел обновить плиту и холодильник, остальное осталось как при тёмкиной маме: олежекова "система-ниппель" в очередной раз дала течь.

Костыльков собрался было сказать что-то необязательное, но не успел, потому что Люська обняла его за шею, умело и зло поцеловала жаркими губами. После чего с силой оттолкнула и встала у раковины, заставленной грязной посудой.

Тёмка подошёл сзади, обхватил руками за талию. Она не отреагировала.

Он стоял, обминая собой её тяжёлое, теряющее стать, но такое вкусное тело, и смотрел, как она моет кофейную чашку с гущей на дне. В полутьме вода казалась серой, как мокрый асфальт. Журчал кран, стукались блюдца. Продолговатое тёмное облако плыло мимо рук и тарелок. За стеной, в чужой квартире, само с собой разговаривало радио "Маяк".

— Пусти, — наконец, нарушила молчание Люся. Приступ пьяной развязности у неё, судя по всему, прошёл. Люся вообще быстро трезвела — во всех смыслах.

— Не пущу, — попытался пошутить Тёмка.

— Отзынь, — женщина равнодушно двинула задницей, отгоняя от себя надоедливого ухажёра.

Тёмка выпустил её из рук, нашёл табуретку, сел.

— Я на диспансеризацию ходила, — сообщила Люся. — В пятницу. К гинекологу.

— И как? — сказал Тёмка, чтобы хоть что-то сказать.

— Никак, — ответила женщина, берясь за полотенце.

— Ничего не сказали? — уточнил Костыльков.

— Если чего будет, скажут, — с равнодушной уверенностью скала Люся и уронила чашку в раковину. Та обиженно звякнула, но не разбилась.

Повисло молчание. Казалось, оно никуда и не уходило.

— Ты в Питер едешь? С Олегом? — всё-таки спросил Тёмка, отлично зная ответ.

— Ну, — сказала Люся и открутила кран на полную. Потом быстро закрыла.

— Люся, — сказал Тёмка. — Зачем ты с ним живёшь?

— Тебе-то что? — в руках Люси остро блеснула намыленная вилка.

— У него же ничего нет. Он же никакой, он вообще никто, ему на тебя насрать, — Костыльков знал, что это бессмысленный разговор, но не мог сдержаться.

— На себя посмотри, — сказала Люся, как сплюнула.

— Так чего меня звала? — слегка завёлся Костыльков.

— Денег надо, — сообщила Люся очень несвежую новость. — У тебя же есть? Дай соточку, если не жмёт.

Костыльков, чувствуя себя последним дураком и рохлей, достал пятьдесят долларов и положил на раковину.

— Пасиб, — бесцветным голосом сказала женщина.

В коридоре послышались шаги. Заявился Виталь Пощёкин — непонятный: то ли догнавшийся, то ли, наоборот, протрезвевший.

— Лю-лю-лю, вот ты и нашлась, — пропел он похабненько, подошёл и обнял Люсю сзади, точно таким же жестом, как Тёмка. Та не отстранилась.

— Я не мешаю? — деревянным голосом спросил Костыльков, не понимая, зачем он это говорит и кому.

Пощёкин недоумённо обернулся. Хотел что-то ответить, но передумал.

— Задрали вы меня, козлы душные, — сказала Люся, ставя мокрую чашку на сырое полотенце. — Уроды. Срань беспонтовая, — она шмыгнула ноздрёй. — И я с вами тут в говнище телепаюсь. Плыла, плыла и приплыла.

Тёмка подумал, что у него на кармане пять тысяч семьсот долларов, которые он вытряс сегодня из Тительбаума. Он сейчас может съездить в Центр, найти там ночное заведение — без лишних понтов, но приличное — и провести там остаток вечера и ночь. Это ему обойдётся где-то в сотку, не больше, если одному и не засиживаться. Или дороже, но всё равно один чёрт.

— Всем спасибо за прекрасный вечер, — сказал он в воздух и пошёл одеваться.

На улице его ждал мороз: чёрный, горький, щелочной. Разгорячённый Тёмка упал в него и поплыл, тяжело дыша и пуская носом фонтанчики пара. Он прошёл через двор и выбрался через неосвещённый проулок на дорогу — ловить тачилу.

Под рыбьим глазом фонаря снежно искрилась утоптанная тропинка. Костыльков встал у поворота, где машины ловились лучше, упрятав ледяной подбородок в пальто. В голове шевелилась обрывки мыслей. Он поймал себя на попытке вспомнить, кто такой Альмодовар.

Сзади послышались шаги. Тёмка резко обернулся и увидел Сухарянина. Тот был в шляпе, надвинутой на глаза и в длинном кашемировом пальто: шея замотана в три оборота длиннющим шарфом, руки плотно забиты в карманы. Сухарянин считал себя стильным мэном и ничего, кроме пальто, не носил.

Он подошёл к Тёмке и тут же принялся притоптывать, подпрыгивать и водить плечами. Костыльков понял это так, что Сухарянин обозначает свои права насчёт первой пойманной тачки. Коля жил в глухих ебенях на другом конце Москвы, поэтому вопрос доезда для него был актуален.

— Брр, колотунище какой, — наконец, выдавил из себя Кол. — Тебе хорошо, ты в куртке.

— А тебе кто мешал в куртке? — поинтересовался Тёмка. Каждое слово выбивало в воздухе короткую белую дорожку.

— Ну не ношу я такого, блин, — поморщился Коля. — Слушай, там Олежек на тебя гонит.

— Да пошёл он, — Тёмке было неинтересно слушать про Тителя.

— Бррр, колотунище, — Сухарянин принялся растирать голыми руками коленки. — Не-а, не моя страна.

Костыльков вздохнул. Эту фразу от Сухарянина он слышал раз тысячу, не меньше.

— Всё тут говно, — продолжал Кол.

— Кино тоже? — Тёмка не хотел разговаривать, но, как всегда, не удержал язык.

— Кино особенно, — Кол засунул руки за пазуху. — Вот ты скажи, Тимофей...

— Я Артём, — тяжело вдохнул Костыльков. Они были знакомы с Сухаряниным с института. Кол всегда путал "Тимку" и "Тёмку", каждый раз извинялся, и снова путал.

— Сорьки, — отмахнулся Сухарянин. — Ну вот скажи честно: тебе всё это не остоелозило?

— Три раза по сто, — не стал отрицать очевидного Костыльков. — И что ты предлагаешь? Уехать? Нас там ждут?

— Ну что значит ждут, — Кол снова засунул руки в карманы. — Я о другом. Уехать-то можно. Но и там хрень. Работа-работа-работа.

— Тёлки, — подсказал Костыльков.

— Ну да. Страшные. И феминистки.

— А чего бы ты хотел? — Костылькову надоел бессмысленный разговор, но он никак не мог его закончить.

— Миллион-миллион-миллион долларов се-ше-а, — пропел Сухарянин. — И жизнь будет хар-ра-шша. Хотя нет... Чуваков с лимоном я видел. Ничего особенного. Лимон нужен под бизнес, чтобы деньги всегда были, а так чего, быстро проешь и всё. Бизнесом я заниматься не хочу. Хочу делать кино. Но мне не дадут. Я умею снимать, а это никому не нужно. Ни тут, ни там.

— Угу, — выдохнул Тёмка.

— Ну чего — "угу"? — прицепился Сухарянин. — Ты можешь себе представить нормальную жизнь, какую тебе хочется? Я вот честно скажу — не могу. У меня воображения не хватает. Каждый раз где-нибудь засада...

— Ты о чём? — Костыльков почувствовал, что замёрз по-настоящему.

— Я про засаду, — Кол всё притоптывал и ёжился, — она везде. Если у тебя нет, ну, допустим, денег, тебе херово по-одному. Если есть, тебе скоро тоже становится херово по-другому. Если ты мудак и быдло, тогда ты сам себе злобный буратино. А если умный, вокруг тебя никого не будет, кроме злобных буратин... извини, к тебе не относится. Короче, куда этот мир не целуй, везде жопа. Покажите мне другой глобус.

— Свежие у тебя идеи, — Костыльков случайно глотнул холодного воздуха и замолчал.

— Да уж куда свежее... Ладно. Я чего. Не одолжишь мне стольник грина до января? Очень надо.

Тёмка мысленно застонал.

— Не могу, мне нужно банку платить, — повторил он то же самое враньё.

— Ты же Люське дал, — не отстал Кол.

— С чего ты взял? — решил выяснить ситуацию Тёмка.

— Пощёкин тебя продал, — Кол хмыкнул. — Так чего, стошку? Ну полтишку хотя бы, о-кей?

Тёмка скривился. Сухарянин никогда не просил значительных сумм, но и никогда не отдавал, считая это неэстетичным, особенно между своими. Денег было жалко.

— В другой раз, о-кей? Мне правда деньги нужны, — нашёл в себе силы отказать Тёмка.

Кол не ответил, только сильнее сгорбился.

Откуда-то из-за поворота заурчало, мазнуло светом фар. Сухарянин разом подобрался, подпрыгнул на месте и вытянул руку фюрерским жестом.

Под фонари выехал ветхий "москвич" с ветвистой трещиной на переднем стекле.

— Слышь, я простужаюсь, мне в ебеня ехать, — быстро-быстро проговорил Сухарянин и рванул к останавливающейся машине. Тёмка остался на месте, надеясь на то, что водила не договорится с Колей на ебеня за сколько-нибудь реальную сумму. Надежды не оправдались: после коротких переговоров Кол. поправляя полы пальто, загрузился на переднее сиденье. "Москвич", яростно взвыв на морозе, укатил. Снежная тишина сомкнулась за ним, как вода.

Костыльков мёрз уже минут пятнадцать. Если бы не обстоятельства, он вернулся, но теперь это было ну совсем некстати.

Он пялился на зарешеченные окна дома напротив, закрытый киоск из белых щитов, увитый разноцветными лампочками. Лампочки ритмично вспыхивали и гасли, и от этого улица казалась как-то по-особенному пустой. Некстати вспомнилось, что через неделю Новый Год. А то ли сегодня, то ли завтра — католическое Рождество.

Календарь — дурацкая штука, думал Тёмка, пытаясь отвлечься от холода. Когда-то, когда он ещё пытался работать по специальности, ему пришлось делать программку для перевода календарных дат в разных традициях. Как оно там было?.. Память не подвела и на этот раз: декабрь по-латински — децембер, десятый месяц. У римлян год сначала считали с марта до декабря. Потом добавили январь и февраль. Януариус и фебруариус. Что-то он такое про это читал... Януарий — месяц открытых дверей, по имени какого-то ихнего бога. А фебруарий от чего? А, ну да. Februm, очищение и покаяние. Понятно, что месяц короткий — меньше каяться...

Прогромыхал грузовик, оставив по себе долгую стылую вонь.

Мысль соскользнула в привычную колею. Костыльков подумал, что ему уже тридцать пять. Полжизни минус в любом случае, и как бы не большая: тянуть до семидесяти Костыльков считал для себя нереальным. Да стариковство — в любом случае не жизнь. По крайней мере, в этой стране.

Тридцать пять лет ушли как дети в школу, думал Тёмка, поддёргивая низ куртки, чтобы хоть как-то оградиться от едкого холода. Тридцать пять, через два месяца тридцать шесть. Четыре года до сорокета. За четыре года что-нибудь изменится? Нет. Значит, можно считать, что сорок. Пора итожить жизнь. Что он успел? Два неоконченных высших. Ладно, сейчас это никого не парит — он сам себя считал человеком с образованием, окружающие были того же мнения. Хуже с профессиональным ростом. Кто он в этом смысле? Потерявший квалификацию программер, средней паршивости рекламщик и неплохой продажник. Неплохой, но не блестящий: потолок уже виден. Подрабатывал журом: писал статейки о компьютерных игрушках в гламурный журнал "Анатоль". Оттуда выперли — не поладил с ответсеком. Проработал полгода пиарщиком в "Прайм-медиа", куда его пристроил Вячик Прилёв. Там ему выписали хорошую денежку и не особо трюмили за косяки. Это, пожалуй, была самая бархатная лямка из всех, в которые он впрягался. Вечера в "Лётчике", по выхам "Шанс-On" на Пресне, плюс перспектива. Всё было классно, но случился кризис и его турнули... Мира, считай, не видел: ну, Москва, ну Питер, немножко Сибири, неизбежные Турция-Египет, две недели в Испании, где просадил кучу денег непонятно на что. Прошлым летом хотел съездить с ребятами в Амстердам и оттянуться по полной. Не склалось.

Да, ребята. Тот же Сухарянин, к примеру. Который пристряпал ему Тительбаума, а сейчас увёл из-под носа машину. И остальные тоже — Славик, Вячик, Саша, Серёжа, Валера. Тесная компашка моральных уродов. Он им пох и они ему нах... И, конечно, Люся. К которой он каждый раз возвращается с унылой неизбежностью. А поскольку Люся с Олежеком, то, соответственно, Олежек тоже остаётся унылой неизбежностью.

Внезапно Костыльков понял, что сегодня он крупно стратегически проиграл.

Положим, деньги из Олежека он вытряс. Вырвал, можно сказать, из пасти. Но теперь Титель никогда не забудет про эти деньги. Завтра же выяснится, что он, Тёмка, сорвал Тителю сделку века, разрушил великие планы, поломал бизнес-карьеру. Что Олежек проявил нечеловеческое благородство, отдав по первому требованию — да, да, это будет подаваться именно так — эти чёртовы деньги. А дальше получится так, что он, Тёмка, виноват перед Олежкой по гроб жизни. Образуется ещё одна ниточка, привязывающая его к этому хмырю — дурацкое чувство вины и мнение знакомых. Не говоря обо всём остальном, включая Люсю... — он по инерции додумал мысль до конца, и горло сжала непереносимая тоска.

Сыто взрыкнул породистый мотор, и на дорогу вывалилась чёрная холёная машина неизвестной Костылькову марки. На борту сверкнула эмблема: белая звезда с разными лучами, в ней — непонятное, синее и оранжевое.

Костыльков покорно отодвинулся с дороги. И очень удивился, когда машина тормознула и встала аккурат напротив. Впрочем, удивление было недолгим: Тёмка сообразил, что в крутой тачке сидит чей-нибудь личный водитель, который оставил барина на фуршете, презентации или просто в кабаке, а сам потихоньку бомбит. Денежка-то лишней не бывает даже у барского водилы, уж такие дела.

Дверцу он открывал уже в полной уверенности, что дела именно такие.

— В Центр. Пятьсот, — сказал он, понимая, что за пятьсот он в такую машину даже не сядет.

— Полторы, — ожидаемо отозвался водила. У него был какой-то странный акцент -слава Богу, не кавказский, а что-то вроде прибалтийского.

— Тут через третье кольцо нормально. И пробок нет, — поднял тему Костыльков. — Семьсот.

— Машину видишь? — предъявил шофёр законный козырь.

— Тысяча, больше не могу, — попросил Костыльков. Очень хотелось в тепло и уехать. — Или сорок долларов, — зачем-то добавил он, вспомнив про мятые бумажки: там были десятки.

— Доллары? Сорок баксов — садись, — предложил водила. — Повезло тебе.

Костыльков решил не кобениться и сел. Мотор уркнул, и машина поплыла по белой дороге.

— Куда? — уточнил водила.

— На Новый Арбат... хотя... ладно, давай на Тверскую, — передумал Костыльков.

— А конкретно? — не отставал водила.

— Да где-нибудь там высадишь. Я посидеть хочу, выпить, — признался Тёмка. — На Тверскую давай.

— Там выезда нормального нет, — сказал водила. — Всё перерыто. Пристегнись.

— Где перерыто? — не понял Тёмка, вытягивая ремень безопасности.

— А, ёшкин кот. Это не там перерыто, — водила хлопнул себя по лбу. — Всё равно, полчаса как с куста... Знаешь, я, пожалуй, срежу. Доедем за десять минут, ну пятнадцать. Немножко нарушим.

Костыльков подозрительно покосился. Доехать за пятнадцать минут отсюда до Тверской было невозможно, даже по пустому городу.

— Сейчас соображу, — бормотал шофёр, — это мы туда, потом туда... Нормально выедем. Извини, — сказал он, — я радио включу.

Тёмка промолчал — ему было всё равно. В голове снова захороводили Кол, Олежек, Люська. Похоже, этот вечер он проведёт с ними. Ну, под черепом.

— Ретро-Эф-Эм! — нараспев объявил голос из говорильника. Забренчал какой-то кислый музон.

Костыльков попытался отвлечься и настроиться на конструктив. Ему нужна работа. Не менее чем на три штуки в эквиваленте, лучше больше, и чтобы без геморроя. Чистая работа за столом. Такой работы в Москве не то чтобы завались, но хватает. Беда в том, что на такую работу устраиваются через знакомых, а он, Артём Костыльков, прогрёб все полезные знакомства на десять лет вперёд. В основном благодаря Олежеку и его компашке...

Радио тем временем задринькало какой-то пряной мелодией с восточным колоритом. Музычка была заунывная, но приятная.

"Мерс" резко прибавил скорость — так, что Костылькова вжало в сиденье. Тёмка оглянулся на водилу и удивился: тот сидел за рулём с отрешённым лицом и выжимал газ.

Тогда Тёмка поднял глаза на пейзаж. Он был странноватым: очень ровная дорога, полностью расчищенная, прямая и на вид твёрдая, как немецкий штык. Вокруг стояли дома без единого пятнышка света — наверное, какой-то новый район с элитками, только что застроенный и не заселённый. В последнее время Тёмка перестал узнавать город.

Показался мост. Костыльков невольно залюбовался сооружением: строили явно не наши, больно уж лихо была выгнутая металлическая дуга.

"Мерс" взмыл по отточенному лезвию моста, на секунду завис в верхней точке и полетел вниз. Костыльков схватился за подлокотники, и вовремя — водила резко затормозил.

Радио вдруг сообщило густым колодезным басом: "...генерал-губернатор Тверской земли принял в своей резиденции..."

Водила поморщился и закрутил ручку. Стало тихо.

— Это мы на Ярославку выехали, что-ли? — подал голос Костыльков.

— Ну я предупреждал — срежу, — туманно объяснился водитель. — Сейчас дорога плохая, — предупредил он, — быстро нельзя. Ничего, проедем. Я тут начальство вожу...

Тёмка глянул в окно. Они ехали по укатанному снегу мимо приземистых домиков, крепко сидящих в снегу. "Однако, навалило" — с удивлением подумал Костыльков.

— Хороший ты шофёр, — уважительно сказал Костыльков.

— Водитель, — с обидой в голосе поправил водила. — Шофёром никогда водителя не называют. Ты ещё автолюбитель скажи...

Тёмка примирительно засмеялся. Внезапно ему очень захотелось ссать.

— Слушай, — попросил Костыльков, — ты не мог бы тут встать? Отлить надо...

Водитель хмыкнул.

— Не надо, — сказал он. — Тут люди сердитые.

Словно в подтверждение этой мысли в борт машины что-то ударило. Судя по звуку, не камень — скорее, снежок. Выходить расхотелось. Кто-то запустил ещё один снежок вслед, тот несильно бумкнул о багажник.

В машине было тепло, даже жарко. Тёмка расстегнул куртку.

— Развилочка, — бормотал под нос водила, — развилочка тут... Как бы в пробку не встать... нарушить придётся...

— Может, не надо нарушать? — спросил Костальков. Он боялся людей в форме и связанных с ними проблем.

— Да фигня, — отмахнулся водила, — не первый раз... Вот свернуть куда, не помню. Первая, третья...

— Третья что? — не понял Костыльков.

— Осевая, — непонятно сказал водитель, выкручивая руль влево. — Ладно, плюс-минус... Ща глянем, на каком мы свете, — он опять выкрутил радио на полную и начал переключать каналы.

Салон заполнил низкий мужской голос, который, глумясь, перекрикивал кривой, бесноватый музончик. Услышав его, Костыльков вздрогнул: это было что-то очень знакомое — и очень чужое.

Прислушавшись, Тёмка начал разбирать слова.

" — ...И замутит-закрутит хуйня:

На рассвете полюбят меня,

Но высокая стоимость дня-я-я

Зовёт меня в ночь,

Зовёт меня в но-о-очь!" — музычка, и без того похабная, подъелдыкнула певцу каким-то совсем уж неприличным звуком. "В хрен, что-ли, свистнули?" — подумалось Тимке.

— Первый нью-йоркский альбом, — сообщил водитель, прикручивая громкость. — Злой он там стал... Погодь, — подозрительно покосился он, — у вас Цой жив?

— Цой жив, — механически ответил Тёмка.

— Ага, — чему-то обрадовался водила, — значит, правильно едем.

Машину тряхнуло. Радио внезапно заткнулось.

— Быстренько, — озабоченно сообщил водила и рванул так, что у Костылькова перехватило дыхание. По бокам полыхнуло разноцветным неоном. Магнитола разразилась длинной тирадой на английском, поперхнулась, умолкла. Внезапно в динамике заверещали, как резаные, какие-то скрипки.

— Я же говорил, срежем, — довольно сказал водила, выруливая на Тверскую из какого-то малозаметного переулочка. — Ну, куда тебе?

— Круто. Да где-нибудь здесь, — сказал Костыльков, отсчитывая сорок долларов зелёными десятками. — Спасибо.

— Удачи, — отозвался водила, уже думая о чём-то своём.

Вытряхнувшись из салона, Костыльков застегнулся и потряс головой. В голове стоял лёгкий туман, непонятно отчего — кажется, у Олежека он лишнего на грудь не брал, солонка с водкой не в счёт. Наверное, разомлел от тепла, подумал он, решительно встряхнулся и двинулся вверх по Тверской.

Было светло от фонарей и рекламы. Сверху мусорило снежными паутинами. Тверская, несмотря на время, казалась полупустой. По левой полосе тащилась оранжевая мусорка, по правой, рядышком, неспешно ехал гелендваген, за спиной которого бибикала, изнывая, малиновая хонда. Всё вокруг было знакомо, привычно и ненавистно, как изжога после порошкового кофе.

"Куда бы завалиться?" — прикидывал Тёмка. Можно в "Бункер". Там рядом ещё японское заведение — этот, как его, "Сад камней". Ещё был какой-то пивняк, но он в переулке. И наверняка забит. Вечер пятницы, как-никак. Везде ломы народу и негде встать, не говоря чтоб сесть.

Он остановился перед огромным рекламным щитом, подсвеченным изнутри. Блондинка с большой грудью держала мобильник и смотрела на него как на шоколадный торт. Присмотревшись, Костыльков увидел, что мобильник — та самая навороченная Моторола, та самая, которую пытался всучить ему Сухарянин.

Тёмка подумал о рекламщиках. Можно отменить что угодно, кроме инстинктов. Инстинкты отменить нельзя. На девушку с большим выменем мужики всё равно будут смотреть, даже понимая, что это замануха, чтобы продать дурацкую железку. Универсальный соус для любых продаж. Сволочи они всё-таки.

Пройдя ещё немного, он остановился около входа в Елисеевский, откуда шёл приятный глазу неяркий свет. В принципе, можно было бы зайти: сумма на руках позволяла отовариться по-взрослому. Однако, это противоречило исходному плану — бухнуть в кабаке. Чуть подумав, Костыльков отдал предпочтение начальной идее и направился к "Бункеру".

Костыльков подумал, что у него совсем не осталось русских денег, и надо бы найти обменку и купить рубли. Потом вспомнил, что у него ещё лежат в загашнике три тысячи, на всякий случай. Самое время их проесть, а там видно будет.

Он перешёл Козихинский и направился было в "Бункер", но в последний момент решил зайти в "Сад камней". Он давно не ел японщины и был в принципе не против освежить впечатления.

В "Саду" всё было как в обычных московских едальнях с восточным колоритом. Народу было достаточно, но не битком. Тёмка удачно оккупировал маленький столик у окна, устроился в кресле — они были широкие и удобные — и приготовился ждать официантку.

Долго скучать не пришлось: буквально через полминуты перед ним нарисовалась девушка в шёлковом халатике — судя по кукольной внешности, не киргизка, а, как минимум, китаянка. Похоже, заведение было приличное и лицо держало уверенно.

На блузке официантки красовался бейджик с надписью "Yuki".

— Здравствуйте, — девушка сверкнула белозубой улыбкой, — "Сад Камней" и я счастливы видеть нового гостя. У вас есть пожелания?

— Пожелания есть, — улыбнулся Тёмка. — Меню.

Девушка посмотрела на него искоса, как сорока.

— Может быть, сакэ, сливовое вино... водку? И сашими из угря? — она склонила голову, как бы заранее покоряясь капризу дорогого гостя.

Тёмка удивился: он и в самом деле собирался взять именно это.

— Хорошая идея, — одобрил он.

— Водки двести? — улыбнулась девушка. Тёмка машинально отметил, что грудки у неё были очень даже ничего — маленькие аккуратные холмики, соблазнительно натягивающие шёлк.

— Вы читаете мои мысли, — сказал он. — Побольше васаби. И побыстрее.

Девушка снова улыбнулась и ушла. Через пять минут она вернулась с графинчиком, стопочкой и сашими.

Костыльков вымочил кусочек угря в ванночке с соевым соусом, отправил в рот. Положил туда второй кусочкек, взял стопку, посмотрел на просвет, выпил. Водка прокатилась по горлу, как круглая серебряная льдинка, ничего не поцарапав. Только тут Тёмка вспомнил, что забыл спросить о названии. Может быть, ему подсунули что-то дорогое? Хотя ладно, финансы позволяют... Он расслабился и принял ещё капелюшечку.

— Желаете кока-колы? — снова спросила девушка. — Первый бокал за счёт заведения.

Костыльков хотел мотнуть головой — кока-колы не хотелось. Потом подумал насчёт халявы и всё-таки кивнул.

Через несколько секунд появилась ещё одна девушка, очень похожая на первую, с бейджиком "Amika", и протянула бокал с холодной колой, стреляющей крохотными пузырьками.

— У вас отличное обслуживание, — не удержался он от банального комплимента, взял бокал. Кола была правильно охлаждённой и довольно свежей.

— Пожалуйста, ознакомьтесь с картой роллов... — щебетала японка-китаянка, извлекая из складок халатика какую-то цветную раскладушку.

— Вот что, — решительно заявил Костыльков. — Как вас зовут по-настоящему?

— Амика, тут же написано, — девушка сделала губки гусиком.

— Амика, я пришёл выпить. Закуску сами придумайте. В пределах тысячи, ну полторы, — добавил он.

— О, сейчас мы всё устроим, — халатик чуть раздвинулся, и Тёмка чуть не выронил бокал: под тряпочкой мелькнуло и пропало голое бедро.

"Ну ни фига ж себе", — подумал он и приготовился ждать.

Ждать пришлось недолго: обслуживание было и в самом деле на высоте. Через пять минут перед ним красовалась доска с роллами, крохотными мисочками с прозрачными ломтиками рыбы и кальмаров. А прекрасная Амика, поигрывая рукавами халатика, медовым голоском осведомилась, умеет ли уважаемый клиент есть палочками, или ему нужно помочь, — тут она подмигнула.

Тут до Тёмки, наконец, дошло, что он спит. Это сон, самый обычный сон, только очень реалистичный. И доллары, и водка, и всё прочее ему просто снятся, а сейчас его потянет на эротику. И нужно пользоваться таким счастьем. Потому что наяву его ждёт всё то же постылое паскудство.

На всякий случай он решил проверить, точно ли он спит. Сначала — ущипнув себя за колено. Вроде бы ничего особенного не почувствовал — хотя щипок через джинсы был, честно говоря, неубедительным. За открытые части тела Костыльков себя щипать побоялся: вдруг проснётся, просыпаться не хотелось. Тогда он решил воспользоваться приёмом, о котором ему как-то рассказал Сухарянин: если ты осознал себя во сне и понял, что спишь, то можешь управлять сновидением.

Тёмка уставился на Амику и представил себе, что она сейчас качнёт бедром влево. Бедро и в самом деле качнулось влево. Костыльков осмелел и представил себе, что девушка сейчас погладит его по голове. Амика вроде бы заколебалась, но секунды через две протянула к нему узенькую ладошку и осторожно провела по макушке.

"Точно сплю", — с удовлетворением подумал Костыльков и вообразил во всех красках, как Амика садится к нему на колени.

На колени Амика всё-таки не села, но уже через пару минут уже прижималась к нему бочком, и, полуобнимая за плечи левой рукой, ловко отправляла ему в рот разнообразную снедь. Шёлк халатика был очень горячим.

После калифорнийских роллов Тёмка осмелился положить руку на талию девушки. Та только крепче прижалась к нему, не переставая работать палочками.

Дальше всё было просто чудесно, пока Юки не принесла счёт на шесть тысяч пятьсот пятьдесят. Внизу синела надпись — "вознаграждение официанту приветствуется, но остаётся на ваше усмотрение".

— Проблемка, — признал Костыльков, разглядывая бумажку. — Нет рублей. Сейчас пойду менять. Может быть, вы так... без размена... возьмёте, — добавил он просительно, мысленно нажимая на то, чтобы девушка согласилась пойти навстречу.

Узкие глаза красотки открылись, как два цветка.

— Ну конечно возьму, — проворковала она. — Юки! — она крикнула что-то в зал на непонятном языке.

Подскочила Юки, тоже странно взволнованная. Они потрещали минуты две, после чего бумажка с цифрами со стола испарилась.

— Счёт переоформлен на меня, — объяснила девушка. — Вы не против завершить наши отношения?

Вжикнула молния на брюках. Тоненькие пальчики коснулись его паха. "Них-хера ж себе приснилось такое" — подумал было Костыльков, когда его ласково сжало что-то влажное и горячее. Потом мыслей не осталось — только ощущения. Ощущения, ощущения, ощущения, которые вот-вот, вот прямо сейчас, сейчас...

— Эй! — гаркнул кто-то над ухом. — Эй, мужик!

Костыльков чуть не зарычал от ярости и повернулся. Прямо перед их столиком стоял какой-то тип в верхней одежде. Сощурившись, Костыльков узнал давешнего водилу.

Тёмка внезапно пришёл в себя, оттолкнул девушку, вскочил и в ужасе принялся заталкивать в трусы колом стоящее мужское хозяйство. В голове мячиком запрыгало: "влип — влип — влип".

— Ну как? — водила прищурился. — Ты на эту суку посмотри. Только в обморок не падай.

Костыльков обернулся к девушке, закрывшей лицо руками — и увидел свисающую между узеньких ладоней мясистую сизую трубку, подрагивающую и сворачивающуюся внутрь. Из овального отверстия сочилась жидкость.

Тут в паху внезапно заломило так, что он скрючился и осел на пол.

Пришёл в себя Тёмка уже в машине — на переднем сиденье, пристёгнутый ремнём безопасности и совершенно ничего не понимающий. Всё тело противно ныло, особенно внизу.

— Очухался, — констатировал водила. — Я ж просил, в обморок не падай... Ну ты и лось тяжёлый, я тебя еле дотащил.

— Что случи... — попытался было выдавить из себя Костыльков. Язык не слушался. Водила, однако ж, понял.

— Кровушки из тебя попили, — сказал он. — И в голове порылись. У тебя в голове что-нибудь ценное было? Или хоть секретное?

Тёмка осторожно покачал головой. В мозгах что-то поплыло, но уже не очень сильно.

— Ничего, пройдёт, — сказал водила. — Хорошо, что ушли. И жаловаться некому. У них всё схвачено, за всё заплачено, ничего не докажешь, — процедил он сквозь зубы, трогаясь с места. — Ладно, чего уж теперь-то. Я сейчас вырулю, а ты пока посиди, оклемайся.

Тёмка ущипнул себя за ладонь и зашипел от боли. Водитель заметил и усмехнулся.

— Думаешь, что спишь? Ты ещё про дурку подумай.

— Тогда где я? — спросил Костыльков.

— Правильный вопрос, — одобрил водила, осторожно газуя и разворачиваясь. — Ты на девятнадцатом глобусе третьей осевой пятьсот сорок четвёртого сектора долларовой зоны. На этой линии Цой жив. А вот как ты упырихам-то дался? Ты же с четвёртой линии?

— Кому дался? — не понял Костыльков. — Почему Цой?

— А, ну да. Ладно, давай сначала. Догадки у тебя имеются? Не торопись, подумай.

— Я фантастику читаю, — признался Костыльков. — Это что, типа параллельный мир?

— Ага, с понтом параллельный, — деловито сказал водитель, перестраиваясь в левый ряд. — Двадцать первый пятой осевой. Из которого мы ща дёрнем со стра-ашной нечеловеческой силой... — он круто вырулил машину в Малый Гнездниковский, почему-то совершенно пустой, проехал два дома и резко тормознул. — Давай-ка перекурим. Как зовут?

— Вообще Артём, а так — Тёмка, — сказал Костыльков, решив не тянуть .

— А я — Малыш. Так и называй.

Он аккуратно припарковал машину у левой обочины. Тёмка освободился от ремня, распахнул дверцу — и оцепенел.

На улице было темно и очень холодно. И ещё — тихо, совсем тихо, как будто вечно шумящая Тверская куда-то провалилась.

— Это чего? — понизив голос, спросил Костыльков.

— Девятнашка, — непонятно сказал водитель, — глобус такой, я через него обычно с Тверской выруливаю. Главное — тут пробок почти нет. Так что можно постоять. Куришь? Табак, в смысле? У вас же табак разрешён? — он вытащил зажигалку.

— Без проблем, — сказал Тёмка, доставая "Парламент". На белом прямоугольнике чернела блямба — "КУРЕНИЕ УБИВАЕТ".

— Фигня убивает, — рассеянно сказал Малыш, прикурив и затянувшись. — Ты вроде отлить хотел? Тут везде можно. Электроника уберёт.

— Пожалуй, — Тёмке на самом деле хотелось проверить, всё ли у него в порядке. Он пошёл под ближайшую арку и через пару минут выяснил, что самое дорогое у него цело, хотя при попытке пописать снова стало больно. К тому же трусы оказались перепачканы чем-то тёмным. В полумраке ему не удалось разглядеть, чем именно, но, судя по запаху, кровью.

— Посмотрел? — ехидно спросил водила, когда Костыльков вернулся. — Не боись, поболит — перестанет. Они, твари, не кусают, а прям кровищу вытягивают оттуда. Когда кончишь — самый засос идёт. У кого-то без последствий, а кому-то лечиться приходится потом... И ты тоже гусь перепончатый, — добавил он. — Сказал, что Цой жив. А он у вас умер.

— Как умер? — не понял Костыльков.

— Не помню, вроде скины зарезали, — мужик пожал плечами. — Да ты сам знать должен.

— Я пока ничего не знаю, — напомнил Тёмка. — Даже где мы, не знаю.

— Говорю ж тебе: на девятнадцатом глобусе третьей линии, — сказал водила. — Ладно, слушай сюда...

За следующие пятнадцать минут Костыльков успел выкурить три сигареты, ещё раз посетить подворотню (с тем же результатом), а также узнать много нового и интересного об устройстве Вселенной. Ясности в голове ему это, правда, не прибавило.

— Но почему доллары-то? — допытывался он у водилы. — Доллары-то при чём? Связь какая?

— Да нет никакой связи, — Малыш развёл руками. — Ну сам смотри. Континуум большой, миров до едрёной фени. Есть такие, в которых атомов нет. Или молекул. Туда лучше не соваться. Потому что сами из атомов состоим. Растворимся в пустоте и все дела. Миров с материей тоже до хрена. Есть нормальные, где Земля крутится и люди на ней живут. Мы их глобусами называем. На глобусах тоже по-разному бывает. Понимаешь?

— Ну примерно, — Костыльков закурил четвёртую. Голова начала слегка кружиться от никотина и нервов.

— В общем, учёные методом научного тыка нашли глобусы, где можно как-то жить. Ну, войны там всякие бывают, то да сё. Но в целом — ничего такого сверхужасного. Федеральная Резервная Система эти миры согласилась обслуживать. Выпускает баксы на пятьдесят тысяч глобусов. Поэтому они на всех глобусах с одного станка. Единая межглобальная валюта. Ещё евро есть, но их все рисуют, кому не лень. Даже в плохих местах.

— Это в каких плохих? — решил уточнить Тёмка.

— Помнишь, нам в машину снегом кинули? — спросил Малыш. — Двадцать шестой глобус пятой оси пятьсот сорок пятого сектора. Запомни это место и там не появляйся.

— Почему? — не понял Костыльков.

— Там коренные русских режут, — объяснил Малыш.

— Коренные? — переспросил Тёмка. — В Москве?

— Москва — это по-русски, а по-вепски — Мокось, — Малыш спрятал зажигалку. — В пятьсот сорок втором секторе коренное население этой страны — вепсы и пруссы. Русские — захватчики, все их ненавидят.

— Хоть где-нибудь нас любят? — поинтересовался Костыльков.

— А мы себя любим? — резонно заметил водитель. — С чего ж другим-то?

Тёмка не нашёлся, что ответить.

— Короче, там лучше не гулять, — продолжил водила, — зато через них прямой проезд до Барахолки... есть такое популярное местечко. Кстати, надо будет туда сегодня скататься, закупиться мне надо кое-чем. Пробок вроде бы быть не должно.

— Это в каком смысле пробок? — уточнил Тёмка.

— В смысле континуума, — пояснил Малыш. — По нему сейчас столько всякого левого народа катаются, что метрика стоит.

Из рассказал Малыша Тёмка уже знал, что сообщение между разными мирами налажено очень давно и поставлено на широкую ногу. К сожалению, континуум — то есть та огромная хрень, что содержит в себе все сектора, линии реализаций и глобусы как таковые — оказался небесконечным по мощности. Конкретнее, при одновременном межглобальном перемещении слишком большой массы людей и грузов сам процесс перемещения начинал замедляться. Выглядело это, по словам Малыша, как обычная пробка на дороге, когда все машины или стоят, или движутся с черепашьей скоростью. Именно по этой причине на подавляющем большинстве глобусов технологию и даже саму факт межглобальных перемещений тщательно скрывали от населения. Если бы все получили бы возможность свободно ездить по всем мирам, континуум бы завис намертво. Поэтому число допущенных к соответствующей технике всегда было относительно невелико. Во всяком случае, таково было официальное объяснение.

Сам Малыш попал в глобальную систему случайно. Он был родом с какого-то окраинного глобуса, где сохранилось крепостное право. Помещик продал мальчика богатому путешественнику. Мальчик решил не выяснять, с какой целью его купили, и сбежал — сумел открыть дверь и выпрыгнуть из машины прямо на ходу. К счастью, насмерть не убился, а попал в мир, где к нему отнеслись хорошо, подлечили, накормили и воспитали как могли. В подробности Малыш вдаваться не стал.

— Всякое бывало, — закончил водитель, — зато теперь у меня работа есть, — он похлопал по капоту. — Вожу большое начальство. Вот сегодня отвозил на четвёртый глобус и скруглил. Тут ты подвернулся. Ну чего ж ты мне сказал, что Цой жив?

— Это присказка такая, что-ли, — стал объяснять Костыльков, но Малыш только махнул рукой.

— Чего уж теперь-то. Скажи спасибо, что вспомнил. Уже дома был, тут меня и стукнуло — а как это я на пятёрку-то вырулил? Хорошо, я этот глобус знаю как облупленный... Как же это ты на упырих-то повёлся? Они ж твари нечеловеческие.

— А кто? — не нашёл лучшего вопроса Костыльков.

— Говорю ж тебе, упырихи. Вампирессы по-гламурному. У вас их в семнадцатом повыбили. Веке, в смысле, — уточнил он на всякий случай. — А я тебя завёз в двадцатку третьей линии. Тут они процветают. В основном в сервисе и прочих таких делах. Они ж телепатки, желания хорошо угадывают, гадины, — он сплюнул. — Я сам попал в своё время, — признался он, — чуть не сдох через них, сук.

Тёмка вспомнил сизый хобот между ладоней. Его передёрнуло.

— Короче, — водила убрал зажигалку в карман, давая понять, что перекур окончен. — Основные вещи я тебе объяснил. У меня такое предложение. Про доехать, — водила, видимо, заметил, как напрягся Тёмка. — Домой я тебя, так и быть, отвезу бесплатно. Сам виноват. Но если хочешь — могу покатать. Я так смотрю, какие-то деньги у тебя есть. Двести грина за каждый глобус с первой линии по восьмую. Дальше тоже могу, но уж извини — триста. Время — примерно до утра. Или пока начальство не позвонит.

Костыльков подумал. Предложение показалось затратным, но заманчивым. В конце концов, другого шанса увидеть иные миры у него не будет.

— Ладно, — сказал он. — Кататься так кататься... А мы сейчас где, кстати?

— Ну ты уже третий раз спрашиваешь. Девятнашка это, — терпеливо повторил Малыш. — Довольно продвинутое место, тут все электроникой закупаются по нормальным ценам, — он почему-то ухмыльнулся. — Походи по магазинам, есть что брать. Только сначала телефончиками обменяемся. А то пойдёшь гулять, я тебя потом не найду. Звони сам, — предупредил он, — я за роуминг платить не буду.

— У меня эм-те-эс, — сказал Тёмка. — Тут берёт?

— Эти почти по всему континууму в роуминге, только "Водафон" круче, — уверенно заявил Малыш. — Да ты на свой посмотри: там сообщение наверняка пришло.

Тёмка вытащил из кармана мобильник и обнаружил в окошечке эсемеску: "Уважаемый абонент! Для подключения услуги "Межглобальный роуминг" наберите на своём телефоне команду..." — дальше шла звёздочка, три единички, потом снова звёздочка, длинный хвост цифр и решётка. С хитрой последовательностью удалось справиться с третьего раза — мешала темнота и волнение. Малыш продиктовал свой телефон, Тёмка вбил его в записнушку и ему тут же позвонил. Соединялось долго, но в конце концов в кармане водителя запиликало.

— Лучше бы айфон взял, а не эту херакалу, — пробормотал Малыш, вытаскивая "Моторолу". Костыльков вспомнил Сухарянина и невольно усмехнулся.

После обмена номерами водитель посоветовал Тёмке пополнить счёт, и тут же предложил помочь, поскольку в его телефоне, дескать, имеется "универсальный кредитный центр". Тёмка дал ему сотку, решив, что на связи экономить не стоит. Водила бумажку быстро спрятал и принялся тыкать пальцами в клавиши.

— Всё нормально, сотню перевёл, сейчас эсемеска придёт, — деловито сообщил он. — Ты пока погуляй, а я тут постою, мне кое-кому позвонить надо, — он неопределённо мотнул головой. — Только далеко не уходи.

В кармане пискнуло. Тёмка вытащил мобильник и узнал, что на его глобальный счёт зачислено восемьдесят шесть долларов пятьдесят центов. Костыльков прикинул процент, тихо чертыхнулся и побрёл вверх по переулку.

Тверская выглядела странно. Никаких машин на улице не было совсем, зато по самой середине тянулись блестящие полосы, напоминающие очень широкие рельсы. Над ними время от времени со страшной скоростью проносились — точнее, пролетали — какие-то освещённые изнутри овалы размером с малолитражку. Что самое удивительное, всё это происходило в полной тишине, разве что через секунду-другую после очередного пулей летящего овала раздавался тихий печальный вздох.

Тёмка благоразумно решил не приближаться, а пошёл по улице вверх, настороженно приглядываясь.

Если не считать транспорта, всё остальное выглядело довольно похоже на его родной мир. В домах горели окна — правда, не привычным жёлтеньким светом, а поярче, напоминающим натуральный дневной. Народу на улице было немного, но одеты все обычно, без изысков. Фонари светили всё тем же дневным светом, но форма у них была привычная. Наличествовала и реклама. Тёмка остановился перед знакомым щитом, на котором счастливо одарённая молочными железами блондинка ласкала взглядом мобильник. Судя по всему, вездесущая "Моторола" добралась и сюда.

Рядом светился огнями магазинчик с надписью "Мир электроники". Под стеклом красовалась всё та же реклама девушки с телефоном.

Тёмка решил посмотреть и зашёл внутрь.

Это было маленькое помещение с платёжным автоматом в углу (на пустом экране было фломастером написано — "временно не работает") и дверцей с табличкой "Только для персонала". Другой угол закрывала зелёная ширмочка непонятного назначения.

В магазине никого не было, кроме крохотной старушки в огромных очках, озабоченно изучающая витрину. За прилавком скучала блондиночка, на удивление похожая на рекламную диву с плаката, в аккуратном пиджачке и рубашечке — разве что грудь не отличалась выдающимися размерами. Увидев потенциального покупателя, она расцвела, заулыбалась и тут же предложила стаканчик кока-колы и журнал со свежими поступлениями.

От колы Тёмка отказался и спросил последнюю "Моторолу".

— О! — девушка взмахнула ресницами. — Вы обратились по адресу, мы как раз специализируемся по данному модельному ряду. Желаете посмотреть женскую или мужскую модель?

— Я вообще-то мужчина, — напомнил Костыльков.

— Понимаю-понимаю, — девушка хлопнула глазами. — Значит, женскую. Извините, у господ покупателей бывают разные вкусы...

Не дожидаясь ответа, она взяла со стола телефончик и принялась нажимать кнопочки.

Через пару секунд из двери появилась точно такая же, как она сама, блондинка. За ней — ещё одна. Когда оттуда же вышли третья и четвёртая, у Тёмки слегка отвисла челюсть: все девушки были абсолютно одинаковыми.

— К сожалению, не могу предложить себя, я демонстрационная, — развела руками девушка из-за прилавка. — Вот это — Моторола Дройд Два, — она показала на крайнюю слева. Та застенчиво улыбнулась, показав идеальные зубы. — Андроид. Полнофункциональность, препрограммирование, самообучаемость. Представительские функции, работа по дому, сексуальные услуги. Двуша, дорогая, — обратилась она к девушке, — что ты умеешь по сексу?

Девушка улыбнулась.

— Вас приветствует компания Моторола, — представилась она. Голоса у девушек тоже были абсолютно одинаковыми. — Мы рады предложить вам следующие услуги: эротический массаж, классика, оральный секс, анальный секс, стриптиз, игрушки, легкая доминация, рабыня, минет классический, глубокий минет, минет в авто. На нашем сервере вы можете найти программы ролевых игр...

Демонстрационная модель хлопнула свою копию по оттопыренной попке, и та замолчала.

— И всё это — за восемьсот девяноста девять долларов США! Оплата рублями по курсу, обменник на противоположной стороне улицы, принимаем кредитные карты Visa и MasterCard. Кредитная программа...

Тёмка, к тому момент успевший переварить информацию, замахал руками — словосочетание "кредитная программа" его не вдохновляло ни в коем разе. Демонстрашка поняла его правильно и занялась представлением второй девицы.

— Позвольте также вам представить Моторолу Дройд Три, улучшенные характеристики, потрясающая чувствительность, дополнительные функции... Трёша, по массажу презентуйся.

— Вас приветствует компания Моторола, — начала свой монолог вторая девушка. — Кроме традиционной линейки услуг мы счастливы предложить вам новейшую массажную серию: традиционный массаж, массаж спины, расслабляющий массаж, тайский массаж, массаж пеной, массаж грудью и ягодицами, эротический массаж простаты...

— И всё это — всего лишь за тысячу четыреста девяноста девять долларов! — провозгласила демонстрашка. — Уникальная кредитная программа, первый взнос — сто сорок...

— Простите, — перебил Тёмка, уже вполне собравшийся с мыслями, — а вот на рекламе у вашей модели было... — он изобразил руками выпуклости.

— Что? — демонстрационная модель слегка удивилась, — а, вы о грудях? Ну конечно, все параметры корректируются, смотрите...

Она снова взяла прибор, похожий на телефон, и на что-то нажала. Раздался треск, с аккуратной рубашечки Моторолы Дройд Три полетели пуговички, пиджачок задрался, оголив животик.

— Четвёртый размер для этой модели максимален, — извиняющимся голосом сказала девушка, — но в центральном офисе можно заказать дополнительные имплантаты... А вот экспресс-коррекция внешних данных...

Она нажала ещё на какие-то кнопочки. Волосы блондинки изменили цвет на каштановый, потом блеснули рыжиной, губы напухли, как будто по ним били ботинком, носик укоротился и вздёрнулся. Получилось смешно.

— А цвет глаз? — придрался Костыльков, заметивший, что у всех девушек одинаковые серые глаза.

— Здесь некоторая недоработка с дистантной пластикой, глаз очень сложно устроен, — с сожалением признала демонстрационная модель. — Но, разумеется, никаких проблем. Двуша, милочка, — скомандовала она Дройду Два, — поменяй глазик.

Моторола достала какую-то блестящую штучку, воткнула её себе в уголок глаза и нажала. Глаз со щелчком выскочил из глазницы. В черепе блеснули какие-то серебряные детали. Демонстрашка подала ей другое глазное яблоко, та аккуратно вставила его на место. Новый глаз ничем не отличался от старого, кроме янтарного цвета радужки и формы зрачка — он был вертикальным, как у кошки.

— Как видите, доступны любые формы радужки, — трещала демонстрашка. — А теперь гордость нашей коллекции — Моторола Дройд Четыре-плюс! Улучшенное качество кожного покрова, повышенное увлажнение слизистых, естественная анальная смазка. Особенно удачно исполнение губ и языка и регулировка зубов. Может быть, желаете протестировать лично? Глубокий минет в исполнении Моторолы Дройд Четыре-плюс признан лучшим в своей категории по версии авторитетного американского сайта TopTenReviews! — видимо, демонстрационная модель решила слегка поднажать на потенциального покупателя. — Это бесплатно, — добавила она, видя, что клиент колеблется. — Только, пожалуйста, за ширмочкой. Извините, таковы правила.

Тёмка немного подумал. После упырих минет в исполнении робота показался ему безопасным развлечением. На всякий случай он уточнил, обязывает ли демонстрация к покупке, получил заверения в обратном, и, в последний момент вспомнив про кровь на трусах, попросился в туалет.

Демонстрашка озабоченно наклонила голову и сообщила, что туалет — только для человеческого персонала, который сейчас в магазине отсутствует, но, так уж и быть, она возьмёт на себя ответственность. После чего открыла ту самую дверь "для персонала" и дала ему пластиковую карточку.

За дверью оказался недлинный коридор, ведущий, судя по всему, к складу или чему-то вроде того. Рядом была туалетная комната. Тёмка приложил карточку к белому квадрату на косяке, что-то пискнуло и дверь открылась.

Запершись изнутри, Костыльков снял штаны и осмотрел себя. Кровавое пятно на трусах и в самом деле имело место, и он его кое-как замыл, заодно и помыв всё остальное. Потом ему захотелось справить малую нужду, что он и сделал. Стоя перед унитазом, он краем уха услышал звук падения, но значения этому не придал.

Довольный, он вышел, помыл руки, подошёл к двери и взялся за ручку. Дверь, однако, не подалась. Тёмка ещё минуты три помучался, дёргая её туда-сюда. Видимо, в замке что-то заклинило.

Ситуация была дурацкая. Остаться запертым в сортире, к тому же иномирном, Костылькову решительно не хотелось. Он достал мобильник, чтобы позвонить Малышу. Понадобилось минуты полторы, чтобы осознать: мобильник внезапно сдох и оживать не собирается.

Тёмка схватился за ручку двери, дёрнул на себя со всей силы. Ручка отвалилась, Тёмка еле удержался на ногах. Тогда он отступил на два шага и со всей дури ударил в дверь ногой. Язычок замка выбило, дверь с треском просела и Костыльков вышел на свободу.

Когда он вернулся в торговый зал, на ходу прикидывая, что он будет говорить демонстрашке, у него, что называется, отвисла челюсть.

Все моторолы валялись на полу в позах разной степени живописности. У одной, той самой, которая меняла себе глаз, он вывалился из глазницы. Обрушилась также одна витрина. Зато прилавок был завален какими-то красными книжечками.

Что-то зашуршало в углу. Напуганный Костыльков затравленно оглянулся — и увидел давешнюю старушку в очках. Скрестив на груди тощие лапки, она любовалась на разгром.

— Извините... простите... что случилось? — выдавил из себя Тёмка.

Старушка улыбнулась, показав идеально белые зубные протезы.

— Мы, гражданская организация "За чистоту нравов", совершили акт протеста против аморального бизнеса, унижающего человеческое достоинство, — бабуся шпарила как по бумажке. Голос у неё был ровно такой же, что и у покойных моторол. — Мы уничтожили эти отвратительные устройства направленным электромагнитным импульсом. Люди не пострадали. Вы можете получить представление о нашей позиции, ознакомившись с нашей агитационной литературой, — она показала на красные книжечки. — Надеемся на понимание и интерес с вашей стороны...

Костыльков сообразил, что, пожалуй, сейчас сюда явится какая-нибудь местная служба безопасности, и его, чего доброго, загребут в кутузку. Он выскочил из магазинчика и очень быстрым шагом направился к машине.

Пришёл он вовремя. Малыш стоял рядом с машиной с мобилкой, приложенной к уху.

— Чего трубу отключил? — буркнул он, увидев Костылькова.

— Фигня какая-то... нам бы лучше отсюда поскорее, — попросил Тёмка, опасавшийся неприятностей с властями.

Малыш внимательно посмотрел на Тёмку, кивнул и полез на водительское место. Тёмка едва успел пристегнуться, как машина рванула. В окошке что-то замелькало, потом вдруг резко посветлело, как будто въехали прямо в утро.

Машина остановилась. Костыльков вышел первым, за ним, на ходу доставая сигарету, на улицу выбрался Малыш.

Местность, как заметил Тёмка, почти не отличалась от привычной ему московской, разве что время суток было неправильное: тут стояло именно утро, и не такое уж раннее. Снега не было, но холод чувствовался. Откуда-то — судя по всему, со стороны Тверской — доносился шум и звуки голосов. Видимо, там было людно.

— Ну что там случилось? — спросил водитель. — Я смотрю, к тебе неприятности липнут...

Тёмка принялся рассказывать. Когда дело дошло до старушки, водитель заржал как конь.

— Гражданская организация? — отсмеявшись, сказал он. — Вирусняк это.

— То есть в каком смысле? — не понял Костыльков.

— Да в прямом. Эта старушка — такая же электроника, как и те девки. Только она вирус подцепила. Ну, в смысле электронный.

— Компьютерный, что-ли? — догадался Тёмка.

— Вроде того. Вирус в электронику попадает и она начинает бузить.

— А чего она про акт протеста речь толкала? — не понял Костыльков.

— Как бы это тебе объяснить... Понимаешь, андроиды своей воли не имеют, действуют только по приказу хозяина. Ну и вот.

— Что ну и вот? — опять не понял Костыльков.

Водила с досадой щёлкнул пальцами.

— Блин, начальство рассказывало про эту хрень... В общем, приказ может исходить от идеологии. Которая воспринимается как самый большой хозяин, настолько крутой, что он может всё, даже сам себя назначить хозяином кому угодно... Логический парадокс, хуле. Вот через это дело вирус и впендюривают. Представь, андроиды ведутся. Настоящие организации создают, даже литературу какую-то печатают... Ты свой телефончик проверь, может, заработал?

Увы, тёмкин мобильник признаков жизни не подавал.

— Ничего, тут купишь, — утешил Малыш. — Или починишь, здесь умельцы водятся. Я с тобой пойду: мне тут кое-что прикупить нужно.

Они пошли вверх по переулку. Присмотревшись, Костыльков понял, что они идут по Леонтьевскому. Как они сюда попали с Малого Гнездниковского, было не очень понятно. Тёмка, впрочем, решил не забивать этим голову, а больше смотреть по сторонам.

Улица была чистой и практически безлюдной. Кое-где были припаркованы машины, по большей части — грузовички или минивэны разных форм и расцветок. Попалось даже белое ландо на шинах-дутиках, с длиннющей антенной позади. Зато у домов был какой-то нежилой вид. Более-менее прилично выглядели только первые этажи, все как один застеклённые и забранные жалюзями. Над ними тянулись надписи типа "торгово-закупочный центр", "склад ?63", или какое-нибудь непонятное "региональное представительство". Зато не было мемориальной таблички на доме Станиславского, что Тёмку почему-то огорчило.

На фоне общего уныния выделялась палатка, раскрашенная в сине-бело-красные цвета. Она была закрыта, на окошке висела надпись "перерыв на обед". В витрине красовались небольшие книжечки, вид которых показался Костылькову знакомым: такая книжечка была и у него.

— Обменка-продажа паспортов, — объяснил Малыш, перехватив Тёмкин заинтересованный взгляд. — Россия разных линий и эс-эн-ге без Балтии. Грузия есть. Кстати, цены нормальные. Если на другой глобус эмигрируешь, меняй здесь. Тут тебе фотку переклеят, в базу внесут.

— А американский паспорт купить можно? — заинтересовался Тёмка.

— Всё можно, вопрос цены. Америка реальных денег стоит, у нас с тобой таких нет. Разве что на тридцать второй линии есть дешёвая Америка, у них там сейчас кризис... Оппаньки, наши! — он показал пальцем на выводок серебристых ВАЗов с мигалками и оранжево-синими полосками по бортам. Рядом стояла осёдланная лошадь с перекинутыми через голову поводьями. На попоне была вышита белая звезда, в ней — трёхгранник в оранжевом круге.

Водитель глянул на Тёмку с улыбочкой.

— Лошадок не видел? Это с экологического глобуса. У них там общественный транспорт запрещён, зато генетика и селекция. Животина полезная, я таких начальству возил. Прикинь, для города деланные, послушные, даже срут по команде... Ладно, пошли. Только смотри за карманами, могут обчистить, — добавил он.

После пустынного переулка Тверская впечатляла многолюдством. Практически вся улица была покрыта киосками, лавочками, торговыми рядами. Везде что-то покупали и продавали. Прямо перед Тёмкой расположился мужик с кожаными куртками, дальше лежали какие-то колёса, по виду тракторные, левее шёл длиннющий прилавок с фарфоровыми фигурками: кошечки, собачки, балерины на пуантах. Какой-то негр прямо на асфальте разложил гору сумок под Louis Vuitton, рядом с ним стоял китаец с белыми зонтиками. Дальше волновалась толпа — огромная, как море, и подозрительно тихая: доносился только далёкий гул.

— Шумодавы стоят, — объяснил Малыш, медленно идя по тротуару вдоль рядов. — Внутрь зайдём — оглохнешь.

— А это что за глобус такой? — решил выяснить Тёмка.

— Официально — тридцатый глобус первой линии, неофициально — Барахолка называется. Тут вообще-то людей нету...

— То есть как нету? — Костыльков показал подбородком на толпу.

— Местных, в смысле, нету. Вымерли. От кайфонавтики.

— От чего? — не понял Тёмка.

— Слушай, некогда мне, потом расскажу. Вон твои мобилки.

Тёмка уже и сам углядел небольшую палатку, на которой была вырисован огромный мобильный телефон.

Он окунулся в толпу и действительно чуть не оглох: такой там стоял гвалт. Кто-то орал, срывая горло: "Пааакупаем, паааакупаем, маааантана, двесть цатый сектр, треееетья линь, тоооока у наааас, мааааантана, паааакупаем, паааакупаем, маааантана". Какая-то баба в платке визжала как резаная, требуя сдачу. Без умолку тараторил продавец с маленькиим оранжевым мегафоном, расхваливающий "гульфики арктические на гагачьем пуху". Кавказского вида мужчина переругивался с двумя неграми на неизвестном языке, напоминающем лай ризеншнауцера. Матюки в его речи, однако, различались отчётливо.

Тёмка прижал поплотнее руки к бокам, защищая карманы, и ввинтился в толпу, пробиваясь к палатке. По дороге его попыталась перехватить цыганка, завопившая что-то вроде "молодой, красивый, сглазили тебя, беда будет, денег не будет, любви не будет, дай на ручку — отведу беду". Костыльков рванулся — и оказался прямо возле прилавка, где и в самом деле лежали мобильники, в основном — б/у, но были и в фабричной упаковке.

Среди разложенного товара довольно быстро нашёлся новый "Самсунг", который ему отдали за семьдесят долларов. Продавец — низенький мужичок в вязаной шапочке — ловко переткнул ему симку, потом предложил ему ещё за пять баксов перекачать из мёртвого телефона записную книжку. Тёмка согласился, продавец достал стеклянную банку с водой, в которой извивался какой-то полупрозрачный червяк, вытащил его щипчиками и приткнул извивающуюся тварь к разъёму Тёмкиной "Нокии". Червяк присосался к разъёму и повис. Другой конец червяка он таким же образом подцепил к "Самсунгу". Червяк задёргался, засветился зелёным, потом жёлтым, "Самсунг" запищал и на экране заплясали цифирки... Под конец продавец согласился купить сдохшую "Нокию" за четыре доллара. Тёмка согласился, решив, что деньги не лишние.

Он уже расплачивался, когда за спиной гаркнуло:

— Михалыч! Смотри какая, вот прям ща взял!

Тёмка машинально обернулся и увидел здоровенного, под два метра, рыжего детину. К нему жалась полуголая девушка с огромными васильковыми глазами. На шее у неё был широкий ошейник с металлическим кольцом и цепочкой. Другой конец цепочки был зажат в покрытом медной шерстью кулаке детины. Девушка, как будто цепи ей было мало, ещё и сама цеплялась за рыжего тоненькими пальчиками.

Продавец не удивился.

— Привет, Петя. Из Богородичного централа завоз?

— Ага, имени Ельцина, — заулыбался рыжий Петя. — Смирнов привёз. Девки прям ягодки, целочка на целочке.

— Поп Дмитрий, что-ли? Дуры у него девки, грамоты не знают, — поморщился Михалыч, ища в пачке замусляканных бумажек пятидолларовую банкноту. — И вообще, зачем тебе столько?

— А потрахивать! — по-конски заржал рыжий. — Люблю я это дело!

— Смотри, трахалка отвалится, — буркнул продавец. — Пареньков не было? Мне помощник нужен. За семьсот взял бы, с грамотой и счётом.

— За семьсот грамотного? Проснись, Михалыч, нет больше таких цен! Я эту козу за тыщу двести сторговал, еле отдали, прикинь, да?

— Ну ты совсем охренел, Петя... — продавец отсчитал, наконец, сдачу, и Тёмка, зажавшись, снова полез через толпу.

Оказавшись на тротуаре — на котором сильно прибавилось народу — он нашёл относительно спокойное место у заколоченного подъезда дома и принялся названивать Малышу. Малыш долго не брал трубку, потом, наконец, взял, и недовольным голосом попросил подождать минутку, пока он тут закончит со своими делами.

Ждать пришлось не минутку, а четверть часа как минимум. За это время мимо Тёмки прошло несколько человек, ведущих за собой свежекупленных рабов с ошейниками. Те вели себя смирно и на свободу не рвались.

Малыш подошёл не один, а с девушкой. Девушка показалась Тёмке смутно знакомой: эту блондинку с решительным лицом он уже где-то видел. Блондинка прижимала к бюсту здоровенный чёрный пакет с чем-то тяжёлым и корявым.

— На сдачу дали, — объяснил водила, ткнув в девушку пальцем.

— Нифига себе сдача, — не удержался Тёмка. — Такая вроде бы за тысячу стоит?

— Я смотрю, ты в курсе цен, — ухмыльнулся водитель. — Эта бракованная, хотели четыреста, за триста отдали.

— За триста я бы, пожалуй, не отказался... — замялся Тёмка.

— Жопа порвана и СПИД, — коротко и ясно объяснил ситуацию Малыш. — Я её на другой глобус везу, продам в один кабак подавальщицей, уже договорился... Мы на Леонтьевском стоим, знаешь, где это? — обратился он к девушке.

— Yes, sir, — девушка поклонилась, прижимая к сиськам пакет. Костыльков заметил, что чёрный пластик прорван, и оттуда торчит что-то, очень напоминающее здоровенный коготь.

— Там чёрная машина, на борту эмблема, ну знаешь чья, — продолжал водила. — Найдёшь, там встанешь, будут чего говорить — показывай свидетельство о продаже, — он засунул девушке между пальцев бумажку, напоминающую чек. — Жди, короче. И по-русски говори, когда тебя спрашивают. Всё понятно?

— Да, господин, — кивнула девушка, повернулась и пошла уверенным быстрым шагом. Тёмка с сожалением проводил взглядом покачивающиеся бёдра.

— Не знал, что здесь людьми торгуют, — осторожно сказал он.

— Всем здесь торгуют, абсолютно всем, это ж Барахолка, — Малыш достал мобилку и принялся набирать эсемеску, продолжая говорить. — В основном таджиками барыжат, их тут как грязи. А белые — это или клоны американские с восьмой, или наши естественные из питомника с двадцать девятого десятой линии. Наши, кстати, дешевле. И хлопот никаких. Сами рады до усрачки, когда их покупают.

— Это почему? — заинтересовался Тёмка.

— Ну как. Глобус там типа вашего, только нефть ничего не стоит, там термояд открыли. А власть в России такая же, и хочет иметь шале на Лазурном Берегу. Ну и вот: распродают русское население. Детей у родителей приватизируют через ювеналку и в детских централах доращивают. Голодом морят, бьют-пытают и всё такое прочее. Чтобы сами мечтали поскорее продаться. Хозяева, по крайней мере, не каждый день пиздят, и обычно за дело... Не хочешь, кстати, рабыньку прикупить? Нормальную, с гарантией? Я тут знаю место, за тыщу триста девственницу взять можно, за шестьсот — подержанную.

— Из Ельцинского Богородичного? — блеснул эрудицией Костыльков.

— У Смирнова не бери, у него дуры набитые, — буркнул водила, сосредоточенно тыкая пальцами в экран: эсемеска, похоже, то ли не набиралась, то ли не отправлялась.

Внезапно в тихий, как сквозь вату, гул толпы врезался какой-то живой звук. Тёмка задрал голову и увидел над Тверской чёрный вертолёт с оранжевым пятном на брюхе. Пока он на него глазел, из-за крыши соседнего здания буквально выпрыгнул ещё один. Звук стал громче.

— Твою мать, — водила шустро сунул мобилку в карман и взял Тёмку за руку, — проверка от МЧС прилетела, вот только нас тут не хватало... Сматываемся.

Шли быстро. Тёмка попытался было тормознуть возле палатки с паспортами, но водила сердито дёрнул его за руку и велел не отставать.

Возле чёрной машины топталась рабынька, всё так же прижимающая к груди пакет. Водила разблокировал двери, открыл багажник. Девушка аккуратно поставила туда загадочную сумку, после чего влезла туда сама, аккуратно уложившись вокруг ценного груза. Малыш захлопнул крышку. Тёмка устроился рядом.

— Слушай, вот какое дело, — деловито сообщил водитель, вслушиваясь в порыкивания заводящегося мотора, — мне нужно девку и барахло кое-куда отвезти. Составишь компанию? Денег не возьму, считай, халява, — быстро добавил он.

Костыльков кивнул, решив, что он уж точно ничего не теряет.

— Тогда поехали, — водила газанул, мотор сыто рыкнул. — Ах же тыть твою мать... — он длинно и смачно выматерился.

— Что случилось? — забеспокоился Тёмка.

— Глаза разуй, — раздражённо бросил Малыш.

Впереди был виден смазанный кусок асфальта и стена дома. Тёмка пялился пару секунд, прежде чем до него дошло, что стена не движется. При этом мотор продолжал шуметь и ощущение движения никуда не девалось.

— Мы стоим? — не понял он.

— Континуум стоит, — Малыш сделал зверскую рожу. — Какую-то шишку сюда везут, наверное. Уровня Путина, не меньше. С кортежем, охраной и прочей массой. Теперь понятно, чего проверка прилетела.

— И чего теперь? — на всякий случай уточнил Тёмка.

— Чё-чё, в очё, — водила опустил стекло и плюнул. — Н-да, крепко встали.

Тёмке стало любопытно, он тоже опустил стекло и плюнул. Плевок завис в воздухе в полуметре над асфальтом. Костылькову стало страшновато и он быстро поднял стекло.

— И сколько мы тут стоять будем? — поинтересовался он.

— А хрен его знает, — водила достал зажигалку, повертел в руках и положил в карман. — Чёрт, я этой жопорватой поссать забыл разрешить. У клонов этой серии пузырь слабый. Если в багажнике напрудит, убью нахуй, — пообещал он серьёзным голосом.

— Так она клон? — не понял Тёмка.

— Ага. Бритни Спирс в блонди-варианте. Американцы с восьмой линии делают.

— А-а, — только и нашёлся сказать Тёмка. — А Пугачёву Аллу тоже клонируют? — почему-то эта тема его заинтересовала.

— Серийно нет, это американцы, они про неё вообще не знают. А по спецзаказу — не проблем. Какая-то из Пугачёвых себе десяток копий прикупила, чесать по юбилеям.

— Это в каком смысле из Пугачёвых? — решил уточнить Тёмка.

— Они на разных глобусах дублируются, — водитель зачем-то дёрнул рычаг, хотя ситуация на дороге нисколечко не поменялась. — Эта такая закономерность: чем известнее человек, тем больше у него копий по всем мирам. Или, может, наоборот — количество копий на известность влияет каким-то образом. Что первично — науке неизвестно... Гребенщиковых, например, дохуя развелось, — вспомнил он. — Правда, все бухают. И песни друг у друга тырят.

— Как тырят? — не понял Костыльков.

— Ну, они в нашей системе, — сказал водитель. — Один Гребень на двадцать шестой глобус эмигрировал и вепсом себя объявил, в суйм вступил... Даже гимн вепского движения написал — "пора вернуть эту землю себе". Красивая песня, кстати, ты послушай как-нибудь.

— "Полковник Васин приехал на фронт со своей молодой женой" — процитировал Тёмка.

— Не Васин, а Вассень, это вепсское имя. У них матриархат, женщина всё решает, — объяснил Малыш.

— Так это он поэтому с женой приехал? — догадался Тёмка.

— Ну да, а как ещё-то? — слегка удивился водила.

— Теперь понял... А Путиных тоже много? — поинтересовался Тёмка. — Или Бараков Обам всяких?

— Вот государственные особенно достали, — Малыш дёрнул щекой, — их тоже дохуя, они в системе, ездят куда-то постоянно, охрана при них, все дела, пробки от них страшные, часами стоишь...

У Тёмки в кармане затрезвонил мобильник. Судя по номеру, звонил Тительбаум. Костыльков досадливо сбросил звонок: только Тителя ему сейчас не хватало для полного счастья.

— Слушай, — вспомнил он тему, — что-то ты такое говорил... Про кайф какой-то, от которого местные люди вымерли?

— А, ты про это, — водитель зевнул. — От кайфонавтики передохли. Это такая херь — микроб, грибок, не помню, мандула какая-то мелкая. Живёт в организме, выделяет что-то типа опиатов, от них кайф. Кайфонавтика называется. Передаётся капельным путём.

— И откуда она взялась? С другого глобуса? — не отставал Тёмка.

— Сами вывели. Это первая осевая. Здесь история шла как примерно у вас, Совок тоже был, только этот, блин, как же его... Петрик... Лунтик... Лысенко, во. Лысенко не было. Зато генетика была. Генетики и сделали. По заказу этой, как её, партии, ну ты понял.

— Зачем? — Тёмка снова выглянул в окно. Плевок почти опустился на асфальт, а стена чуть сдвинулась, но и только.

— Для коммунизма. Все счастливы, никому ничего не надо. Простую работу под кайфом делать можно, непростую — в общем, тоже. Для тех, кто работать не хотел, была прививочка, грибок в крови убивала. Без кайфа жить никому не хотелось, поэтому работали. Потом на коммунизм всем миром перешли, потому что кайфонавтика по всему миру распространилась. Говорят, первое время даже ничего было. Пока высшее руководство и гебешники себе прививки делали. А потом им обидно стало, что всем хорошо, а они одни как мудаки... В общем, тоже перешли на кайфонавтику, и заставлять работать стало некому. Ну и вымерли потихоньку. Хорошо хоть, из больших городов уйти успели. Вроде как боялись, что в городах остались последние иммунные с вакциной... Короче, мир стоит пустой, а он формально в долларовой зоне и к тому же удобный, тут континуум широкий, пробки не страшные. Ну старшие товарищи и отдали глобус в общее пользование, на торговлю и прочие такие дела. Все города законсервировали, там одни сплошные магазины, больше вообще ничего нет. А в центре каждого — вещевой рынок, это здесь традиция...

Внезапно стена в окошке шевельнулась и сдвинулась.

— Ща прорвёмся! — радостно заорал водитель и отчаянно газанул. Машина рванула так, что Тёмку вжало в сиденье, потом мотнуло направо-налево, так что он едва успел уцепиться за наддверную ручку. В стекле внезапно вспыхнуло дневное солнце, потом они пробили полосу розового рассвета и, наконец, затормозили в сумерках.

— Ффффу, прорвались. Мы на месте. Восемнадцатый глобус восьмой линии, — сообщил водитель, паркуясь. Фары мазнули по грубой каменной кладке.

Тёмка прищурился: таких строений в своей Москве он не помнил.

Он осторожно вылез из машины. Было по-осеннему тепло. Под ногами лежала булыжная мостовая. Булыжники были старые, потёртые, и явно лежали тут не первый год. Подняв глаза, Тёмка увидел глухую стену дома напротив. Все окна были тёмными, кроме верхнего этажа: они в ряд светились зловещим алым светом. Откуда-то издалека донёсся звук колокола: бом, бом, бом.

— Готично, — пробормотал он.

— Есть немного, — согласился Малыш. — На самом деле нормально, жить можно. Я тут жил.

— А это что? — Костыльков показал на небо, которое неторопливо пересекала светящаяся фиолетовым светом тварь, напоминающая по очертаниям птеродактиля.

— Это фигня, — отмахнулся водитель. — Местные странно выглядят. Но вреда от них нет, к людям они нормально. Пройдись, тебе понравится. Если познакомишься с кем-то, не бойся, ничего плохого тебе не сделают. Ладно, у меня дела. Через полчасика звякни, угу?

— Угу, — отозвался Тёмка, направляясь к Тверской.

Он завернул за угол — в его реальности тут был "Макдональдс" — и осмотрелся. Улица была примерно той же ширины, что и знакомая Костылькову Тверская, только мощёная блестящими квадратными плитами и без тротуаров. Никаких автомобилей не было, дома стояли тёмные и пустые, без единого светящегося окна, кроме одного, горящего ярко-зелёным светом прямо посреди фасада какого-то здания. Зато по краям улицы стоял частокол приземистых фонарей с пузатыми колпаками.

Сначала Тёмка увидел коня. Это был самый настоящий конь, только почему-то цвета хаки, с камуфляжными разводами на боках. Ноздри и глаза его светились жёлтым. Он медленно брёл по направлению к Кремлю. На спине коня восседало существо с огромными круглыми ушами и в сапожках с поблёскивающими шпорами. Но Костылькова удивило не это, а аккуратный полиэтиленовый мешочек у коня под хвостом, наполовину заполненный чем-то разноцветным и переливающимся. Похоже, лошадка какала ёлочными игрушками.

Мимо прокатилась мартышка в очках на пластмассовом самокате. Самокат подпрыгивал на стыках плит, но обезьяна ловко рулила, балансируя лежевесно вытянутым хвостом. Ни на кого не обращая внимания, она лихо завернула прямо у Тёмки под носом и понеслась на противоположную сторону Тверской — туда, где в привычной тёмкиной реальности располагался магазин "Москва", а тут возвышалось какое-то вычурное строение с колоннадой и портиком. Перед ним стояли островерхие киоски и мерцала неоновая табличка с надписью "Винни-Пух и Белошейка".

А в двух шагах от Костылькова чесала зад о фонарь здоровенная золотисто-рыжая зверюга — то ли пантера, то ли пума. Скорее всё-таки пума, решил Костыльков: во всяком случае, пятен на ней не было, а на пантере, насколько он помнил, должны быть пятна.

— Экскюзэ муа... — пропищал кто-то из-за спины.

— Чего? — не понял Тёмка.

— Извините, — пропищал тот же голосок, на этот раз по-русски. — Пожалуйста, не наступите на меня, я это плохо переношу.

Костыльков посмотрел, наконец. под ноги и увидел существо наподобие паука, но почему-то шестиногого. Паук имел огромные жвалы и был покрыт бурой шерстью, которая слегка шевелилась. Тем не менее, страха он не вызывал — возможно, из-за писклявого голосочка.

— Вечер добрый, — ответил Тёмка.

— Вы совершенно правы, замечательный вечер, — откликнулся паук и без церемоний залез Тёмке на ботинок. — Простите за беспокойство, но не могли бы вы перенести меня во-он туда, к переходу? — продолжал он свой монолог, карабкаясь по штанине. — Для меня путь неблизкий, а вы, насколько понимаю, не то чтобы спешите... — существо ловко уцепилось за край куртки. — Ой! — куртка оказалась скользкой и паук полетел бы вниз, но Тёмка в последний момент его поймал.

Существо оказалось лёгоньким и неожиданно тёплым — как свежеиспечённая булочка.

— Разместите меня на плече? — попросил паук. — Только не на голове, я могу запутаться в волосах... Вот, хорошо, благодарю, — паук плюхнулся пузом на Тёмкино плечо и свесил ножки по краям, зацепившись коготками за "молнии". — Вы ведь гость? — вопрос был явно для проформы.

— Я проездом, — признал очевидное Тёмка, осторожно обходя развалившуюся на плитах и увлечённо вылизывающуюся пуму. Вблизи оказалось, что она трёхлапая: единственная передняя конечность росла из середины груди. Когти на ней, судя по их виду, были покрыты розовым лаком.

— Понятно-понятно, — паук пошевелил свободными лапками. — Да, я забыл представиться. Меня зовут Жюльен, можно просто Жюль, по профессии я гувернёр, работаю с детьми до десяти лет. Специализация — строгое воспитание без подавления личности, выявление творческих способностей, развивающие игры. Русский язык и все языки романской группы. А пропо, сейчас я совершенно свободен и открыт для сотрудничества.

— Я просто посмотреть, — не стал вселять в паука лишние надежды Тёмка.

— Гм-гм, угу-угу. Туризм — это... это туризм. Вас, наверное, интересуют достопримечательности? Тут рядом есть один неплохой магазинчик, можно купить интересные сувениры... — Жюльен явно набивался в чичероне.

— Я хочу сначала осмотреться, — вежливо ответил Костыльков, наблюдая за пумой.

Из-за соседнего особняка выскользнули несколько белых теней, напоминающих крупных волков. От стаи отделился один — огромный, во вздыбленной меховой шубе он казался очень страшным, но при этом почему-то совсем не опасным.

Зверь не спеша пересёк Тверскую, вежливо кивнул Тёмке и подошёл к вылизывающейся пуме.

— Добрррой ночи, мадам — сказал он низким тяжёлым басом, — я услышал ваш аррромат и осмелился побеспокоить. Пррравильно ли я понимаю, что вы перррреживаете эстррррус? — он повёл ухом с таким выражением морды, как будто снял шляпу и раскланялся.

— Ммм-мрл. У ммменя течка, — ответила пума, чуть растягивая назальные согласные. У неё было низкое тягучее контральто.

— В таком случае, мадам, — волк чрезвычайно галантно полуприсел на передние лапы в полупоклоне, — не могу ли я чем-либо быть вам полезен?

Пума растянулась на камнях и приглашающе откинула заднюю ногу. Волк чинно подошёл и сунул нос между раскрытых бёдер.

Внезапно раздался режущий уши визг, и прямо на склонённый загривок галантного кавалера спикировала летучая мышь. Волк отпрыгнул, а гадкий зверёк, довольный произведённым эффектом, испустил ещё один торжествующий вопль, подпрыгнул, хлопая перепонками, и исчез в тёмном небе.

— Пррростите, мадам, — волк с отвращением отряхнулся, — здесь соверррршенно невозможно заниматься... — он запнулся, — деликатными вопрррросами. Ещё рррраз прррростите, — он повернулся, махнул тяжёлым хвостом и гордо удалился.

Трёхногая пума совершенно по-человечески вздохнула.

— Нникто ммменя не любит, — с трудом выговорила она. — Никто не понннимает.

Костыльков понял, что пума сильно нетрезва.

— Матильда, — укоризненно заметил паук, — ну нельзя же так себя вести. Наши гости подумают о нас дурно.

Пума подняла голову, увидела паука и наградила его коротким презрительным взглядом. На Тёмку она посмотрела повнимательнее.

— Симммппатичный... — сказала она слегка удивлённо. — Познакомммися поближе, красавчик... ик? — на этот раз голос показался почти трезвым, и только икотка выдавала.

— Артём, — представился Костыльков. — То есть Тёмка.

— Я Ммматильда. Брось ты этого за... занннуду. Пройдёмммся? — пума попыталась было подняться на ноги, но единственная передняя лапа неудачно подвернулась, и она шлёпнулась на камни.

Тёмка машинально наклонился, чтобы помочь пуме встать. Паук с негодованием пискнул и скатился с плеча.

Внезапно пума оказалась у него в объятиях. Она была тёплой — не как хлеб, а как печка. Огромные золотые глаза пылали холодным огнём. От чёрной морды пахло алкоголем и почему-то шоколадом.

— Пойдёмм-м ко мммне? — по Тёмкиной щеке прошлись жёсткие усы, стало щекотно. — Со мммной ммможно всё, — сладко мурлыкнула она Тёмке в ухо.

— Матильда, да что ж ты себе позволяешь! — возмущённо запищал паук. — Между прочим, это мой гость! Мы направляемся в магазин...

— У ммменя течка, мммне ннуженн мммужчинна, — капризно заявила пума и игриво боднула лбом костыльковскую руку.

— У тебя всегда течка! — Жюльен возмущённо подпрыгнул и попытался снова забраться Тёмке на ботинок, но пума, не вылезая из объятий, неожиданно ловко отодвинула паука хвостом и прижалась к Костылькову ещё сильнее, так что он почувствовал жар её тела даже через куртку.

Тёмка попытался испугаться, но не получилось. Более того, он как-то особенно остро почувствовал предыдущие интимные обломы. К тому же прижималась пума умело, можно сказать — соблазнительно. Он осторожно погладил зверюгу и был вознаграждён томным урчанием.

Неизвестно, чем всё это могло бы закончиться, если бы в тот самый момент на Тверской не появился всё тот же конь цвета хаки. На этот раз на нём катался медведь — точнее, существо, напоминающее очень большого плюшевого мишку. Существо сидело на коне задом наперёд и держалось за хвост.

Сверху — с уже знакомым Тёмке визгом — спикировала летучая мышь. Медведь от неожиданности выпустил хвост и свалился.

— Уронили мишку на пол, — машинально пробормотал Тёмка, продолжая обнимать пуму.

Внезапно Матильда выпрямилась, как пружина, буквально стряхнув с себя Костылькова. Глаза её вспыхнули яростью, когти проскребли по плите.

— Матильда! — громко запищал паук. — Он тут первый раз!

— И-и-извините, я ничего... — пролепетал Тёмка. Испугаться он не успел — скорее, ему вдруг стало стыдно, хотя непонятно за что.

Пума зло прищурилась.

— Простите, уважаемый, — холодным и совершенно трезвым голосом сказала она, — но мне хотелось бы знать, что вы имели в виду.

Костыльков понял, что дело плохо, и собрался с мыслями.

— Ничего плохого, — сказал он, тщательно выбирая слова. — В моём мире... то есть на моём глобусе это детский стишок. Маршак, что-ли, сочинил. Или эта, как её... Агния Барто. Стишок про мишку, который упал. Я не хотел никого обидеть.

— Позволю себе дать добрый совет, — обратился Жюль к Костылькову, — если вы рассчитываете на доброе к себе отношение, никогда не цитируйте этот, гм-гм (он пощёлкал жвалами, подыскивая слово), — крайне неудачный опус. Это... неправильно поймут, — он сделал неопределённый жест лапкой. — Наверное, мы пойдём. Приятно было познакомиться.

— Подождите! — Тёмке внезапно стало очень неуютно. — Ну я сказал что-то не то... я правда не знал. Извините... пожалуйста.

Матильда посмотрела на него ещё раз, потом вытянула шею и осторожно лизнула в щёку, обдав горячим дыханием. Тёмка понял, что прощён. Правда, и надежд на большее этот жест тоже не оставлял — если это и был поцелуй, то совсем не эротический.

— Я, кажется, случайно протрезвела. Это нужно срочно исправить, — решительно заявила она.

— Только не на улице! — поставил условие паук. — Хотя бы в "Винни", там относительно прилично и не очень дорого...

— Бабло есть? — поинтересовалась пума у Костылькова.

— Доллары тут берут? — спросил Тёмка.

Пума и паук переглянулись.

— Доллары везде берут. Сдача только не везде бывает, — сказала Матильда. — Десятка найдётся?

— Найдётся всё, — посулил Костыльков.

— Тогда пошли, — пума развернулась, протягивая пауку хвост. Тот ловко ухватился за кончик и практически моментально взбежал по хвосту на загривок. Пума довольно резво потрусила вперёд, ловко орудуя тремя лапами. Тёма улыбнулся: в таком ракурсе Матильда напоминала детский трёхколёсный велосипед.

"Винни-Пух и Белошейка" оказался типичным гадючником: два павильончика, возле которых тусовались самые разные твари. Внутри тоже оказалось ровно то, чего и следовало ожидать: несколько стоячих питейных мест, все разной высоты, и нечто вроде яслей, перед которыми стоял небольшой единорог и что-то жевал, периодически отхлёбывая из ведра. Стульев не было, зато была стойка с блестящими кранами и бутылками. За ней стояла здоровенная, в человеческий рост, белка — с огромными, как блюдца, глазами и облезлым хвостом. Видимо, это и была та самая Белошейка.

Паук тут же прыгнул со спины пумы на единственный свободный столик. Под ним сидело маленькое существо и что-то увлечённо лакало из грязного пластикового стаканчика. Тёмка наклонился и понял, что впервые в жизни видит героя детских анекдотов — пьяного ёжика. Матильда, впрочем, вежливо с ним поздоровалась, и не обиделась, когда ёжик не отреагировал.

Белочка за стойкой встретила новых клиентов неприветливо и некоторое время демонстративно не замечала Матильду. Но когда Костыльков подошёл к стойке сам и принялся выяснять, что тут можно заказать за десять долларов, отношение поменялось. Белочка внезапно стала очень любезной, засверкала длинными блестящими зубами, и сообщила, что за десять долларов она готова устроить уважаемым гостям вот прям сию секунду поллитру, закусь и сырое мясо для дамы, а на сдачу предложила Тёмке — громким шёпотом, слышимым во всём зале — "минетик по-быстрому". Костыльков посмотрел на длиннющие зубы и облезлый хвост, решил, что экзотических сексуальных предложений с него на сегодня хватит, и попросил вместо минета пиво. Белочка поскучнела и сообщила, что осталось только местное "Солодовое" и импортный "Хайнекен" в бутылках. За маленький "Хайнекен" она захотела десятку, Тёмка предпочёл не выпендриваться и взял "Солодовое".

Минут через десять вся троица, расположившись за столиком, оживлённо беседовала. Порция сырого мяса, поданная Матильде, оказалась для голодной пумы несерьёзной — та расправилась с ней в два приёма, после чего встала на задние лапы, навалилась на столик грудью, ловко ухватила наманикюренными когтями стакан и опостограммилась. Паук выбрал "Солодовое", которое тянул через соломинку, выпрошенную у белочки. Тёмка подумал, что субтильный Жюльен много не выпьет, и переменил мнение, только когда кружка уполовинилась, а паук заметно раздался вширь.

Пиво оказалось вкусным, но крепким. После первой кружки, усугублённой стопариком, Костылькова повело, язык развязался, и он незаметно для себя принялся рассказывать о своей жизни. Паук его рассказ комментировал — ехидно, но беззлобно, а пума по-бабьи сочувствовала, так что Тёмка размяк и заказал у белочки ещё двести, а потом ещё пива. Потом приставал к пуме, а паук его стыдил и уговаривал перестать. Потом он оказался на улице, и ему на ботинок нагадил воробей, бодро прыгающий по направлению к Тверской-Ямской. Он погнался за воробьём, но Матильда его оттащила, вцепившись зубами в куртку. Потом он обнимал Матильду и признавался ей в любви. Потом куда-то брёл, влекомый Матильдой, и тащил на себе Жюльена, раздувшегося от пива. Жюльен вёл себя неприлично, пытался прокусить жвалам Тёмкино ухо (у него почти получилось), потом стал читать писклявым голосом стихи на французском, а потом упал вниз... В конце концов Тёмка открыл головой какую-то дверь, вошёл внутрь — и как-то разом пришёл в себя.

Это был магазинчик чучел. На полках, как тарелки в мойке, стояли маленькие ёжики, жабки, какие-то жуки и бабочки. Чучела побольше располагались на полу: розовый пони в фиолетовых яблоках с длинной гривой и печальными стеклянными глазами, маленький львёнок без хвоста, енот фиолетового цвета... А прямо на прилавке лежала пума, очень похожая на Матильду, только поменьше и лап у неё было четыре, зато не было ушей.

Из подсобки, раскачиваясь, вышел продавец — большой белый попугай на ходулях. Вместо ног у него из-под перьев торчали коротенькие розовые культяпки.

— Добррый день, — голос у попки был фальшиво-приторный, — веррнее, добррой ночи. Желаете прриобррести сувенирр?

Тёмка уставился на пуму, лежащую на прилавке. Попугай поймал его взгляд и оживился.

— Отличный экземплярр, прррактически нетррронутый! Сто соррок долларров. Доставка — двадцать четыррре.

— Знаете, я лучше в другой раз... — промямлил Костыльков. — Я сейчас переезжаю, — соврал он, — пока не знаю, где остановлюсь. Я вернусь и что-нибудь выберу.

— Непрременно, — попугай порылся у себя в перьях и вытянул клювом голубую визитную карточку. Тёмка, не глядя, сунул её в карман и ткнулся пальцами в телефон.

— Мне позвонить надо, — вспомнил он и набрал номер.

Соединялось долго. Наконец, в трубке послышался недовольный голос Малыша.

— Ну где ты там застрял? Я ж говорил — на полчасика...

— Я в магазине, — сказал Тёмка. — Сувенирном. Я, кажется, того... набрался, — признался он.

— А, знаю это место, — ответил Малыш. — Кстати, ты тут одну дамочку не встречал? Рыжая такая, Матильдой зовут. Мне сказали, тебя с ней видели.

— Она... да, она была, — растерянно сказал Тёмка. — Кажется ушла куда-то.

— Ясно, — сказал водитель. — Не уходи никуда, ща подъеду.

Подъехал он и впрямь быстро. За это время Тёмка успел попрощаться с попугаем, выйти на улицу и увидеть Матильду, лежащую на боку возле фонаря. Её увлечённо обнюхивал розовый кролик в серебристых сапогах по бедро.

Тут из какого-то переулочка забибикал Малыш, и Тёмка поспешил к машине.

Водитель был хмур.

— Лучше б ты на старое место подошёл, — начал он, не дожидаясь, пока Тёмка устроится и перекинет ремень. — Тут не развернёшься толком, а по Тверской ездить нельзя. С Матильдой, значит, познакомился? Как она тебе?

— Матильда ничего, — осторожно сказал Тёмка. — Не было, — добавил он на всякий случай, заметив в зеркальце, как перекосилось лицо Малыша.

— Да я не про это, — Малыш криво усмехнулся. — Просто она мне... ну я не знаю. Короче, я здесь вырос.

Костыльков вспомнил рассказ о том, как маленький мальчик выпрыгнул из машины в незнакомом мире, и понял, почему его зовут Малышом.

— Что это вообще за место? — решил он выяснить всё до конца. — Ну, в смысле, глобус?

— Восемнадцатый глобус восьмой линии пятьсот сорок четвёртого сектора, — Малыш осторожно тронулся с места. — По-местному — Город Забытых Игрушек.

— Игрушек? Они ж вроде живые? — не понял Костыльков.

— Ну да, живые. В продвинутых мирах дети живыми играются. Их в биолабораториях делают. Какие хочешь. Хочешь зелёную лошадь, хочешь слоника размером с тумбочку.

— Они вообще-то не совсем детские, как бы... — осторожно начал Тёмка, но Малыш дёрнул плечом:

— Это на твоём глобусе мораль репрессивная. В развитых мирах считается, что детская сексуальность — это нормально. А элита во всех мирах на местную нравственность плюёт с высокой колокольни. Матильду сделали для трудного ребёнка из хорошей семьи. У которого проблемы с этой... — Малыш щёлкнул пальцами, — само... иден... тификацией, — выговорил он трудное слово по складам. — В общем, она без любви не может. Душевная и физическая потребность, — закончил он, и Костыльков понял, что у Малыша с Матильдой отношения непростые и лучше их не обсуждать и тем более не осуждать.

— А почему у неё одна лапа? — спросил Тёмка, чтобы слезть с темы.

Водитель тихо чертыхнулся, сдавая машину назад для разворота.

— Оторвали ей лапу, — просто ответил он. — Дети — они вообще-то игрушки того... портят. Ломают. Лапы, крылья, хвосты отрывают. Могут и глазик вынуть, и животик разрезать. Из любопытства. Если выживет, сюда выкидывают.

— А почему не на Барахолку? — спросил Костыльков.

— Ну, некоторые продают, но вообще это не очень принято, — принялся объяснять Малыш. — Игрушка-то говорить умеет. Может про своего хозяина и лишнего сболтнуть. Поэтому обычно игрушке сохраняют связь с бывшим хозяином. Чтоб любила, тосковала и всё такое. Их иногда обратно берут. Ребёночек оторвал хобот слонику, выбросил, а через полгода снова слоника захотел, и не другого, а того самого слоника. Или там блядь тигрёночка, — с неожиданной злостью добавил он.

— И они дают себя увечить? — не поверил Костыльков. — Вот прямо так — оторвать лапу?

— А что делать-то? — грустно сказал Малыш. — Они ж игрушки. В них зашито — любить хозяев и всё для них делать. Что скажут — то и делают. Матильде её поганец мелкий велел лапу отгрызть, когда сам оторвать не смог. Она отгрызла. Плакала, а грызла. Они же живые, боль чувствуют... Теперь у неё травма. Душевная и физическая.

— У неё вроде бы лапа из груди растёт, — вспомнил Тёмка. — Прямо из середины.

— Ну это уже здесь переделали, — сказал водитель. — Я её сколько уговаривал новую пришить. Вот уговорил наконец.

Тёмка вспомнил коготь, торчащий из пластика, и понял, что именно Малыш искал на Барахолке.

— Им вообще-то неплохо тут живётся, — продолжал водила. — Детишки, когда подрастают, могут помочь материально. Некоторым игрушкам даже пенсию платят. Плюс место посещаемое, туризм, бизнесы всякие. Только грустно им. Они же домашние...

Тёмка понял.

— А ты Матильде предлагал... ну, например, к тебе переехать? — осторожно спросил он.

— Сто раз, — Малыш, наконец, выехал на относительно чистый участок дороги и газанул так, что Тёмка чуть не прикусил язык. — Не может она уйти. У неё связь сохраняется, я же говорю. Говорит, помру, набьют из меня чучело — купишь, дома поставишь... Куплю, наверное.

— Слушай, а Бритни спидозную, — Тёмка решил сменить тему, — ты куда пристроил?

— К Винни-Пуху. Ты ж там был? С Матильдой?

— С ней, — не стал отрицать Тёмка. — Там белка работает.

— Это сеть, — объяснил водила. — Английская, кстати. Этот, как его... Кристофер Робин основной акционер. Был, — добавил он. — Теперь весь бизнес муми-тролли выкупили.

— А Винни-Пух? — полушутя поинтересовался Костыльков.

— Спился, — водитель круто развернул машину посреди огромного газона с ярко-зелёной травой. — Кристофер его чучело на "Сотбисе" за четверть лимона толкнул какому-то фанату...

Внезапно в кармане у Малыша заиграло что-то вроде бравурного марша. Тот моментально схватился за трубку, не отпуская руля. Лицо у него сделалось дисциплинированным и ответственным.

— Да, слушаю... Да... Еду... — он покосился на Тёмку, пожевал губами, потом произнёс деревянным голосом: — Я тут застрял на десятой линии, движение по континууму большое, пробка. Да, понимаю, сейчас буду.

Он положил трубку и виновато посмотрел на Костылькова.

— Начальство звонит, срочно-срочно. Я соврал, что на десятой линии, там всегда пробки. В общем, отъездились мы на сегодня. Расплачивайся, а я тебя сейчас домой подкину. Извини, на Тверскую не могу, на Новом Арбате высажу.

— Ну... Жаль, — сказал Тёмка.

— Да не грусти, — подбодрил Малыш. — Телефончик-то мой у тебя остался, да? Если чего надумаешь или куда подбросить надо — созвонимся, угу?

Тёмка подумал, что он прав, и приободрился. Интересности не кончились, а просто отложились на время.

— С тебя шестьсот, — напомнил водитель. — По двести за глобус договаривались, помнишь?

Тёмка хотел поспорить насчёт мира с электроникой. Потом решил, что не стоит портить отношения, покопался, отсчитал бумажки и отдал их Малышу.

Машина пронеслась через заснеженную дорогу, потом — мимо небоскрёба, освещённого изнутри каким-то радужным светом. В радио засвистела восточная мелодия, потом пропала, а потом радостно взревело радио "Шансон" и Тёмка понял, что он дома.

— Слушай, мы сколько уже катаемся, а всё вечер? — не понял он.

— А где-то ночь, а где-то утро, — философски заметил Малыш. — Ты, главное, сам не засни. Алкоголь с адреналином смесь опасная... Чёрт, — озабоченно хлопнул он себя по лбу, — не спросил я у начальства про сектор. Седьмой глобус пятой осевой, а вот пятьсот сорок четвёртый или пятьсот сорок пятый? Хотя это у тебя пятьсот сорок четвёртый... Что-то я путаюсь, совсем замотался...

Машина тормознула на светофоре.

— Всё, выходи, — скомандовал водила. Костыльков отстегнул ремень, бросил "до встречи", хлопнул дверью, быстренько проскочил мимо джипа со страшным кенгурятником и выбрался на на тротуар.

Первое, что он увидел, был рекламный щит. Девушка с большой грудью влюблённо смотрела на "Моторолу". Тёмка усмехнулся и пошёл вверх.

Сверху мусорило снежными паутинами. Было светло от фонарей и рекламы. Новый Арбат, несмотря на позднее время, был запружен машинами. Движение тормозила оранжевая мусорка, рядом с которой неспешно ехал белый свадебный лимузин необычайной длины. За его спиной, изнывая, бибикал целый выводок малолитражек с чёрным лексусом во главе. Всё вокруг было знакомо, привычно и ненавистно, как изжога после порошкового кофе.

Он перешёл на другую сторону через переход, поменял пятьсот долларов в обменнике возле казино (курс был грабительский, но искать получше не было ни сил, ни желания), и побрёл к "Ангаре".

Отдав куртку портье и слегка задержавшись возле пивбара, он поднялся на второй этаж. Там было жарко, людно и грохотала музыка: как обычно, старая советская эстрада. Звук был такой, будто псих крушит кувалдой буфет с хрусталём, подбадривая себя идиотской песенкой. Но это как-то очень соответствовало Тёмкиному настроению.

Через пару минут выяснилось, что мест нет. Тёмка рыпнулся было к пустующему столику у окна, но был остановлен бдительной администраторшей, которая заявила, что стол зарезервирован на семь. Костыльков посмотрел на часы — было семь часов двадцать одна минута — и попросил его всё-таки посадить. Администраторша пожевала губами и с сомнением сказала, что гости могут задержаться, но потом махнула рукой, пообещав, однако, выселить его за стойку, если гости всё-таки явятся.

Тёмка с удобством устроился у окна, положил на стол полупустую пачку "Парламента" и принялся изучать меню. Решил взять местное тёмное и строганину из нельмы, а потом подумать насчёт хреновухи и горячего.

Запиликал телефон. Тёмка посмотрел на определитель номера. Звонил Тительбаум. Костыльков немного подождал, потом всё-таки нажал зелёную кнопку.

— Тёмкочка, — начал Олежек с места в карьер, — ты меня убил сегодня. Ты вообще понимаешь, как ты меня сегодня подставил? Ты...

Тёмка сбросил звонок. Потом подумал и отключил аппаратик совсем.

Думать о Тителе не хотелось. Думать о событиях сегодняшней ночи — тоже. Хотелось сидеть, смотреть на мерцание зеленовато-желтых огней на противоположной конце улицы, на машины, время от времени бросая взгляд на луну, повисшую напротив и похожую на белую луковицу с подгнившим бочком.

— Извините, — голос администраторши отвлёк его от неторопливого созерцания, — гости пришли.

Тёмка в недоумении обернулся. Администраторша нервно жевала губами, а рядом стояли двое — широколицая крашеная блондинка в узких очках, и высокий брюнет южного вида с густейшими бровями и смоляной бородкой клинышком. Дама стояла чуть позади, но было видно, что она тут главная. Её прямо-таки распирало от самоуверенности и готовности покомандовать.

— Ми столик заказали, да, — на повышенных тонах начал брюнет, — нэ понимаю, в чём праблэма...

— Вы опоздали, мы не можем держать места, когда непонятно, придёте вы или нет... — попробовала было объясниться администраторша, но восточный брюнет её прервал:

— Я би звонил и убрал заказ! Нам нужен столик, вы русский язык панимаэте, нэт? Кто тут старший? Пазавите старшего, будэм разбираться!

— Подожди, — голос у дамы оказался до того властный, что администраторша инстинктивно втянула голову в плечи, а горячий брюнет подавился своей тирадой. На шее дамы сверкнуло странное украшение: восьмиконечная звезда с разными лучами, в ней — синий трёхгранник в оранжевом круге.

— Мы здесь ненадолго, — сообщила она тоном английской королевы, заглянувшей в придорожный трактир. — Молодой человек не помешает? — вопрос был задан как бы в пространство, но адресовался Тёмке. Во всяком случае, Тёмка почувствовал именно это.

— Не помешает молодой человек, — обречённо сказал он. Ссориться с этими невесть откуда взявшимися, но явно непростыми людьми ему не хотелось, выселяться за стойку тоже.

— Присядем, — дама неожиданно ловко, как большая хищная рыба, вплыла в узкое пространство между столом и лавкой и устроилась у окна напротив Костылькова. Брюнету ничего не оставалось, как сесть рядом. — Меню принесите, — бросила она администраторше два слова, как два гроша.

Администраторша пискнула "сейчас" и быстренько смылась.

— Мне кофе и сигареты, — распорядилась дама, не глядя на брюнета, но обращаясь явно к нему. — Есть тут нельзя. Подбираем нашего мальчика, ты даёшь им что-нибудь, уходим.

Брюнет засемафорил рукой: "дэвушка-дэвушка-дэвушка".

Тёмке стало неловко перед начальственной дамой, и он молча подвинул в её сторону своей "Парламент". Дама поблагодарила взглядом, вытащила белую палочку, сунула в рот. Брюнет тут же достал зажигалку, крутанул колёсико, и, предупредительно изогнувшись, выбил перед кончиком сигареты зубец рыжего пламени. Костылькову снова бросилось в глаза украшение со странной эмблемой. Где-то он её сегодня видел, подумалось ему.

Подбежала официантка, явно заряженная администраторшей на быстрое целевое обслуживание. Брюнет сделал заказ, на вопрос о сигаретах ответил "Вог бэз мэнтола", и тут же сунул девушке кредитную карточку со словами "рассчитайте нас прямо сэйчас, чэк принэсите, мы патом дабавим". Девушку как ветром сдуло — Тёмка даже не успел сунуться со своим пивом и строганиной.

— Добрый вечер, Надежда Васильевна, — к столику подошёл молодой парень: худой, высокий, с вытянутым лицом. Тёмка почему-то подумал, что парень похож на него самого в молодости. Правда, во внешности чувствовалось что-то смутно-восточное. Одет он был неброско, но очень недёшево: чёрная рубашка, явно недешёвая, чёрный вязаный галстук, широкий ремень с золотистой пряжкой. Волосы были аккуратно уложены, волосок к волоску, подбородок идеально выбрит.

Дама чуть подвинула голову и слегка улыбнулась. Улыбка была почти человеческой, так что Тёмка успел удивиться. Правда, она сразу же исчезла, губы уверенно сложились куриной жопкой.

Зато брюнет не стал скрывать неудовольствия. Он насупил смоляные брови и грозно уставился на юношу.

— Са мной здароваться ужэ нэ хочишь? — начал он таким тоном, что было сразу понятно: это не в первый раз. — Нэ уважэние старшим...

— Добрый вечер, Ильфак Мирзаевич, — парень произнёс эти слова таким тоном, как будто зачитывал цитату из словаря иностранных слов, после чего без лишних церемоний сел рядом с Тёмкой, которого, впрочем, не удостоил и взгляда.

— Здравствуй, Игорь, — сказала дама. — У нас мало времени. Ты не передумал?

— Надежда Васильевна, я не стал бы вам надоедать, — всё тем же тоном сказал парень.

— Прекрати, Игорь, — распорядилась дама. — С моей стороны это должностное преступление и я должна быть уверена в том, что делаю.

— Зачэм прэступление, такиэ слова, просто памочь нада челавэку, — засуетился было брюнет, но дама осадила его взглядом.

— Хорошо, Надежда Васильевна, — парень пожал плечами. — Я могу повторить это ещё раз. Да, я хочу отсюда уехать. В этом я могу рассчитывать только на ваши возможности.

— Игорь, — голос дамы стал суше, — ты понимаешь, что тебе придётся пересмотреть свой стиль жизни? Здесь ты имел всё, что можно иметь в этом мире. И даже несколько больше.

— Я очень благодарен вам и дяде Ильфаку за счастливое детство, — голос Игоря оставался всё таким же ровным. — К сожалению, я вырос.

— У тебя достаточно друзей и знакомых твоей ориентации, — напомнила властная дама.

— Ты канешна извини, но чэго вам всэм ещё нада? — внезапно взорвался Ильфак Мирзаевич. — Ваши из телевизора не вылэзают! Вся мода, всэ мадэли, вся искусства ваши, да? Балшой Театр вэс! Статью вашу в девяноста пэрвом атмэнили!

— В девяноста третьем отменили, большое спасибо, — парень говорил, будто читал по бумажке. — Телевизор маленький и я в нём не помещаюсь. Шить я не умею. И танцую тоже неважно.

— Прекратите оба, — распорядилась дама.

— В Америку чэго не едет? — буркнул Ильфак Мирзаевич, — я говорил, ехай в Амэрику, там у ваших всэ права, их нэ тронь, нычего нэ скажи, сразу тюрма!

— Я не хочу, чтобы из-за меня кто-то садился в тюрьму, — всё тем же голосом сказал парень. — Я просто не хочу жить... здесь, — пауза была еле заметной, но Тёмка услышал.

В сумочке дамы запел мобильник. Та с кошачьей ловкостью его выудила — аппаратик был маленький, розовенький, со стразиками — и прижала к уху.

— Где ты? Какая линия? Какой сектор? Пятьсот сорок четвёртый? Ты кретин. Что значит я не сказала? Ты должен был включить голову и вспомнить моё основное место работы. Короче, — голос дамы стал очень холодным, — ты немедленно должен быть на седьмом глобусе пятой осевой пятьсот сорок пятого сектора, на Новом Арбате, на стоянке перед "Ангарой". Если через пять, — я сказала пять! — минут тебя нет, в этом месяце у тебя не будет зарплаты и левых приработков, о которых я отлично знаю... Уфф, — она бросила игрушку обратно в сумочку, — какой же идиот этот Маугли, — бросила она брюнету.

Тёмка посмотрел на властную даму внимательно, вспомнил, наконец, эмблему на боку машины Малыша и решил, что ему лучше помалкивать.

— Кстати, Надежда Васильевна, — снова подал голос Игорь, — у меня ещё одна просьба. У меня был конфликт с вашим водителем. Извиняться не хочу: он меня ударил.

— Я завтра же его уволю, — пообещала дама. — Послезавтра, у меня две срочные поездки, — приняла она решение.

— Не нужно, Надежда Васильевна, — попросил Игорь. — У него были причины. Я был пьян и позволил себе лишнее. Нормальному мужчине противно, когда к нему пристают извращенцы. Так ведь, Ильфак Мирзаевич?

Брюнет скривился, но промолчал.

— Вместо извинений передайте ему вот это, — Игорь достал из кармана и протянул даме золотую фигурку. Тёмка бросил косой взгляд — это была крохотная кошка с толстым хвостом.

— Связь с моей игрушкой, я с ней плохо обошёлся, — объяснил Игорь. — Надеюсь, он будет ней бережней обращаться. Только детей заводить не советую. Тоже передайте, пожалуйста.

Надежда Васильевна посмотрела на юношу скептически, потом подумала и фигурку взяла.

Снова задребезжал телефон. Дама выловила его из недр сумочки и с крайне недовольным видом снова приложила к уху.

— Я дала инструкции! — рявкнула она. — Что ты мелешь? В каком смысле пробка? Куда не пускают? Какие менты?

Тёмка посмотрел в окно. Новый Арбат был пуст и чист. Среднюю полосу рассекал кортеж с мигалками. Костыльков наморщил лоб, потом вспомнил, что сегодня за день.

— Это Путин с Медведевым из храма едут, наверное, — сказал он даме. — Они сегодня вроде венчались.

— Как венчались? — переспросила дама.

— В Храме Христа Спасителя, — не понял, в свою очередь, Тёмка. — После восьми лет партнёрства и тыры-пыры, изо всех утюгов это венчание. Хотя по канону нельзя: пост, — не удержался он от либеральной шпильки. — Но им же надо рейтинг подымать срочно, а Патриархия у нас — "чего изволите". Вы выступление Патриарха видели? — попробовал он зайти с этой стороны. — Это ж позор. "Не суббота для человека, а человек для субботы" — процитировал он, — "и если двое любящих, на коих возложена столь огромная ответственность за наше любимое Отечество, решились на столь долгожданный шаг..."

— Ваш заказ, — некстати появившаяся официантка принесла минералку, сигареты и огромную пепельницу. Дама потянулась было к "Вогу", потом вдруг нахмурилась, взяла Тёмкин "Парламент" и принялась что-то внимательно рассматривать. Вытащила мобильник и поднесла к пачке, пытаясь осветить экранчиком акцизную марку.

— Так мы идём, Надежда Васильевна? — озабоченно спросил Игорь.

— А нахуй пройтись не хочешь? — прорезал шум и музыку высокий девичий голос.

Тёмка дёрнулся, поднял глаза и увидел зелёную кофту, рыжие волосы, модные очки на пол-лица и дорожки от слёз на щеках. Потом всё сложилось: перед столиком стояла очень молодая и очень тоненькая девушка.

Ильфак Мирзаевич грозно привстал.

— Я тэбэ гаварил, нэ смэй приставать к мужчыне!.. — начал он гневно.

— Он не мужчина, — девушка некрасиво оскалилась, показав зубки с металлическими скобками, — и вы это знаете.

— Здравствуй, Луся, — сказал парень. — Извини, я больше не хочу с тобой разговаривать.

— Ти за нами слэдила... — снова начал Ильфан Мирзаевич.

— Я его айфон давно себе на поиск поставила, — презрительно бросила девушка. — Хреново у вас с безопасностью.

— Луся, — голос парня был ровным, как гладильная доска. — Пожалуйста, уходи. Ты цепляешься за меня только из упрямства.

— Упрямства, да? Когда я от тебя або... — у девушки внезапно сорвался голос, и последние слова заглушил вовремя взревевший Шуфутинский.

— Луся, — сказал парень таким тоном, как будто читал дебилам лекцию по матанализу. — Я тебе уже всё сказал. Я извращенец, я обманывал тебя и себя. А теперь я, как ты правильно сказала, иду нахуй. Точнее, еду. В мир для таких, как я. Забудь обо мне и моих родственниках, пожалуйста.

Дама тем временем продолжала рассматривать пачку "Парламента". Потом положила её на стол и посмотрела на Тёмку как на редкое тропическое насекомое, внезапно вылезшего из-под обычной московской батареи.

— Все замолчали, две минуты тишины, — распорядилась она так, что все и в самом деле замолчали. — Вы откуда? — вопрос был обращён к Костылькову.

— Отсюда, — пожал плечами Тёмка.

— Поставим вопрос по-другому, — дама поскребла длинным ногтем по пачке "Парламента". — Гражданином какого государства вы являетесь?

— Этого, — вздохнул Костыльков.

Дама посмотрела на Тёмку так, что тот понял: отвечать надо чётко, внятно и без канители.

— Я родился в Советском Союзе, сейчас живу в России, — доложился он. — Гражданин Эр-Пэ, паспорт выдан в свибловском гэ-эс.

— Свиблово — это хорошо... — рассеянно сказала Надежда Васильевна и брезгливо отодвинула от себя пачку. — Страна и глобус не те. Как вы вообще сюда попали?

— Опять другой глобус? — в Тёмкиной голове будто что-то хрустнуло.

Ожил розовый телефон, и интерес исчез из глаз дамы — будто выключили свет. Тёмка почти физически это почувствовал: как будто от его лица отвели прожектор.

— Ты на месте? — крикнула в трубку Надежда Васильевна,. — Где стоишь? Я тебе голову оторву, — серьёзно пообещала она. — Ильфак, Игорь, встали — пошли. Ильфак, потом заедешь на Барахолку, купишь Игорю новый паспорт. Завтра в десять совещание у Шойгу. Подготовь материалы. Да, оставь им что-нибудь.

Ильфак Мирзаевич вывалил из огромного портмоне две тысячные бумажки, потом быстрым ловким движением переменил одну на пятисотку. После этого все трое поднялись с таким видом, будто их здесь нет и не было никогда.

— Вы заказывать будете? — официантка вынырнула из-за уходящих спин.

— Двести хреновухи, домашнее светлое, кока-кола обычная, строганина из нельмы, котлета по-киевски! — выпалил Костыльков давно заготовленную фразу, опасаясь, что случится что-нибудь ещё и ему не удастся даже поесть.

— Можно я тут посижу? — агрессивным тоном спросила девушка, и, не дожидаясь ответа, устроилась напротив Тёмки. — Мохи-ито! — закричала она вслед уходящей официантке, но та вряд ли услышала: в зале врубили на полную "Мой адрес — Советский Союз".

— Сейчас водку принесут, — осторожно сказал Тёмка. — То есть хреновуху. Это настойка такая. Будете?

— Буду. Ненавижу. Сволочь, — сообщила девушка. — Я его, наверное, любила. По-своему. А он... — она попыталась расплакаться, но слёзы, видимо, кончились раньше. — Свалил на другую линию, подонок. Говорит, что из-за нетерпимости. На самом деле к любовнику. У него хуй гранёный, а я сучка двужопая.

Костыльков посмотрел в окно. Новый Арбат, наконец, ожил, поток машин медленно шевелился, световые пятна ползли по чёрному асфальтовому фону, как жуки-светляки.

— Вы знаете про другие линии? — решил он уточнить на всякий случай.

— Ну да, — девушка засунула руки под кофту: её слегка подтрясывало. — Ильфак Мирзаевич в МЧС работает, у Надежды Васильевны. Он игоряшин дядя. Двоюродный.

— Понятно, — сказал Костыльков. — Если что, я Тёмка.

— Луся. Атлипецкая, — легко представилась девушка. — Только не Лю-ю-юся. Терпеть не могу.

Официантка принесла пиво и хреновуху. Стопок для хреновухи она принесла с запасом — аж четыре штуки. Видимо, Надежда Васильевна её здорово напугала.

— Пива можно? — спросила девушка, и, не дожидаясь ответа, потянулась за кружкой.

— Погодь-погодь-погодь, — Тёмка вытянул руку, не заметив, что перешёл с девушкой на "ты". — Это что такое играют?

— "Без меня тебе, любимый мой, лететь с одним крылом..." — мело-летело по залу.

— Пугачиха старая, — девушка, наконец, справилась с собой и тут же вытащила пудреницу и принялась ухаживать за мордочкой.

— Нич-чего себе либерализм, — пробормотал Костыльков. — Путина на вас нет.

— Путин у нас есть, — вздохнула девушка. — А либерализма нет.

— А Пугачёву вот так спокойно крутят? — не понял Тёмка.

— А что такого в Пугачёвой? — девица упорно не врубалась.

— Не знаю как у вас, а у нас её за эту песню в Горький сослали, — сказал Костыльков. — За антисоветскую агитацию и пропаганду отношений, унижающих человеческое достоинство, — процитировал он с соответствующей интонацией. — Все трудящиеся Союза Советских Гомосексуалистических Республик в едином порыве осуждают попытки оправдания половой эксплуатации человека человеком...

— Глумишься, что-ли? — девушка наклонила голову, как умная собака.

— Просто память хорошая, есть у меня такой недостаток, — вздохнул Тёмка. — И ещё один мой недостаток: я гет. В смысле гетеросексуал. Не беспокойтесь, приставать не буду, — на всякий случай добавил он, зная, как реагируют женщины, даже самые раскрепощённые, на такое признание.

— Не глумишься, — решила Луся. — У Игоря такая же морда была, когда он мне сказал, что мужиков любит... Какой, значит, там у вас Союз? Гомосексический?

— Нет уже Союза, кончился в девяноста первом. Теперь у нас Российская Педерация, — скривился Костыльков и выпил.

Их колонок посыпался тяжёлый грохот, будто сгружали булыжники.

— Можно, я к тебе пересяду? Ничего не слышно, — попросилась девушка. Тёмка обрадованно кивнул и налил ещё.

Минут через десять принесли, наконец, строганину и котлету по-киевски. Всё это время Тёмка и Луся болтали. Точнее, Луся спрашивала, а Тёмка отвечал, разглядывая то Лусины плечики, то шейку, то пальчики с длинными ноготками, покрытыми оранжевым лаком.

— А на Западе у вас как? — домогалась Луся мелких подробностей.

— Ну там попроще, — сказал Костыльков, макая строганину в соус. — У них после фашизма началось. Дескать, бесконтрольное размножение порождает перенаселение и потом приходит Гитлер. Но просто запретить гетеросекс у них нельзя, у них демократия всё-таки. Поэтому там развили феминизм, у женщин к мужикам ненависть жуткая. А в Германской Демографической Республике, — вспомнил он, — мужчины и женщины в разных городах жили, без права пересечения границы... Ну а как вы свою рождаемость сокращаете?

— Да вроде никак, она сама... — девушка подвинулась поближе к Тёмке, и у того захватило дух. — Ну, таблетки есть разные, резинки... аборты, — её передёрнуло. — Скажи, а у тебя... мужики были?

— Как у всех, — не стал юлить Тёмка. — Я даже в официальном партнёрстве состоял. После развода квартиру год делили.

— А развелись из-за чего? — не отставала девушка.

— Не сошлись характерами, — отрезал Костыльков, не желая развивать тему, но уже чувствуя, что никуда не денется и расскажет всё, и в особенности то, чего не надо бы.

Нетронутая котлета стыла. Советская эстрада кончилась, началась "живая музыка". В другое время Тёмка ушёл бы — от водки и нервов у него всё плыло в голове. Но на этот раз были серьёзные причины посидеть ещё. Во-первых, идти было некуда: его однушка осталась в другом мире. Во-вторых, Луся старательно делала вид, что не замечает его руки на своей коленке, а он ещё старательнее не замечал её усилий.

— Ну как у нас на гетов смотрят, — язык ворочался уже с трудом, но хреновухи ещё хотелось. — По-разному. Есть нормальные люди, а так... Гетерастами нас называют. Не общаются. Могут гопники вломить... У нас в Свиблово гомосечество нормальное, и то я попадал...

— Бедненький, — Луся перестала делать вид, что не замечает его ладошки на своей коленке. — Слушай, а где ты ночевать-то будешь?

— Не знаю даже, — Тёмка постарался произнести эти слова как можно более нейтрально.

— Ну вот что, — Луся изобразила что-то вроде смущённой решимости. — На ночь я тебя впишу. На одну. И без приставаний. У меня, между прочим, трагедия. Я правда Игорька любила. Ну что поделаешь, вот такая я, западаю на извращенцев... Спать будешь на кухне, у меня матрасик есть. Обещай, что без глупостей. Выгоню и в милицию сдам, — пообещала она, грозно сдвинув выщипанные бровки.

— Да что ты, какие глупости, я жутко устал, сразу отрублюсь, — забормотал Костыльков полагающиеся в такой ситуации слова.

— И не пытайся, — сказала Луся очень строго. — Даже не думай. А то потом не отделаешься.

...Низкое зимнее солнце цеплялось за крышу соседнего дома. Утром выпал ледяной дождь, и в окне висели ветви, покрытые прозрачной бронёй толщиной с лусино запястье.

Тёмка лежал и смотрел, как его рука переплетается с лусиной. Переплетение было красивым, картинным, линия в линию. Особенно хорошо вышло плечико, на которое падал бледный солнечный свет.

Луся шевельнулась, и, видимо, что-то почувствовала.

— Молодой человек, — сонно сказала она, — немедленно покиньте моё внутреннее пространство.

— Не могу, — честно ответил Тёмка. — Я тебя хочу.

— Он маньяк, — пожаловалась неизвестно кому Луся. — Выйди из меня, пожалуйста. Я тебе яичницу сделаю с помидорами. И минет.

— С огурцами, — глупо пошутил Тёмка, вышел, но сразу же навалился сверху. Девушка задушенно пискнула.

— Слушай, ну столько нельзя, ты потом не сможешь, — сказала она через полчаса, разбивая яйца на сковородку. На Лусе была длинная белая майка, прикрывающая верхнюю половину попы. Костыльков сидел в халате, курил и смотрел на нижнюю половину того же предмета. Время от времени он пытался оторвать взгляд от краешка ягодиц, и неизменно терпел поражение.

— Привыкну через недельку, — неискренне пообещал он. — Ты не понимаешь. Я попал в рай, — он с удовольствием потянулся всем телом.

— Рай закрыт на ремонт, — сообщила Луся, томно изгибаясь и показывая попу. — Хотя бы до вечера. Тёмка, ну пожалуйста. У меня там всё болит.

— Я не про... ну, не только про это, — быстро поправился Костыльков. — Я про глобус. Хочу жить здесь. И буду.

— У тебя паспорта нет, — напомнила девушка.

— Решаемый вопрос, — Тёмка подумал, что надо будет позвонить Малышу, чтобы тот свозил его на Барахолку. Хотя нет — родной паспорт нужен, чтобы продать однушку. Лучше кому-то из своих, Прилёв вроде интересовался, он сейчас при деньгах... Девушка повела плечиком, и практические мысли разбежались, как солнечные зайчики.

— Ты всё-таки жуткий извращенец, — с удовольствием сказала она, перекладывая яичницу на тарелку. — Помнишь, как ты смазку искал? Я не поняла сначала.

— Ну я ж не думал, что вот прям сразу туда... — смущённо забормотал Костыльков. — У нас не всякая гетка туда даёт. Так ведь зачать можно. Этого все боятся.

— Ты же говорил, что у тебя была женщина? Эта, как её... Лю-ю-юся, — с крайней неприязнью протянула Атлипецкая.

— Она у всех наших была, — вздохнул Тёмка. — Ну да, иногда даёт. Если напоить и уломать. Но не туда. Хотя нет, Титель хвастался, что ему разрешает. Врёт, наверное.

— Слушай, а кто он тебе? Как это у вас называется? — Луся разделила яичницу на две части, три желтка пристроила на тарелку Тёмке, один положила себе на блюдечко.

— Я же говорил, бывший партнёр. Уболтал он меня, женился я на нём. Потом при разводе у меня квартиру оттяпал, — в очередной раз вспомнил Тёмка тителево паскудство, — а мне свою однушку отдал. Я на этом потерял три метра площади. Думал, чёрт бы с ним, век бы Тителя не видеть. Но Люська... Представь, я же их и познакомил! Я тогда не знал, что он тоже гет. Би, точнее. Как Сухарянин. Ну и все прочие из нашей компашки.

— Блин-блин-блин. Не могу себе представить, как это всё у вас там практически... — Лусины глаза предательски блестели, выдавая жгучий интерес. — Ну вот хотя бы. Как ты родился? У тебя же мама была? И папа? Ты по отчеству кто?

— Мама сходила на диспансеризацию, через девять месяцев родился, делов-то, — Тёмка добил яичницу и принялся осматривать стол в поисках съестного. — Ты как сказала? Отечество?

— Э-э... Отчество.

— А, до революции было. Отменили в двадцать втором как пережиток буржуазного строя. По материнству я Татьянович.

— А папа?

— Папа — в смысле донор? Я откуда знаю? Тоже, наверное, на диспансеризацию сходил...

— А у кого-нибудь бывают дети... ну, от отца?

— Бывают. В тридцатых за отцовство мужикам клещами рвали. Хотя тогда вообще всем рубили и резали только так. Все реакционные классы, потом кулаков... Таких лишенцами называли. Сначала отрезали им всё, потом перевоспитывали. Некоторым потом даже нравилось. Помню, читал книжку тридцать седьмого года, "Воспоминания лишенца", сильная вещь...

— А как их перевоспитывали?

— Как-как. Каком кверху. Того времени пословица.

— А с детьми что делали, которые ну того, естественным способом?

— Наёбышей? Или в спецдетдом имени Дзержинского, или сразу в расход, время было такое. В войну пошли послабления, солдаты без яиц плохо воевали, да и вообще люди понадобились. В общем, в сорок втором скостили до восьми лет поселения. Сейчас просто ребёнка отбирают. Потом такого всю жизнь "наёбышем" звать будут, щемить по-всякому... У меня в молодости мальчик был, первая любовь, можно сказать, — вспомнил Тёмка. — Женей звали. Вот про него говорили, что у него мать не в поликлинике зачала. Очень он от этого страдал. И поэтому с хулиганами спал, — он вспомнил Нюшу с его пудовыми кулаками и поёжился.

— Тёмка, дорогой, я так и не поняла всё-таки, — Люся сделала неосторожное движение ногами и поморщилась. — Давай-ка ты мне с начала всё расскажешь. Как у вас это всё началось? То есть почему у вас все стали, ну это... однополыми?

— Потому что разнополых запретили, — Тёмка потянулся за помидором, откусил. Помидор показался ему необыкновенно вкусным. — Согласно учению Маркса-Энгельса-Мальтуса об относительном и абсолютном перенаселении при капитализме и необходимости установления государственного контроля над рождаемостью. Я ещё в школе реферат по Энгельсу писал, — вспомнил он. — "Капиталистическая система производства, основанная на законе стоимости, с необходимостью ведёт к перепроизводству как производителей, так и потребителей общественного продукта", — он с трудом закончил заковыристую фразу и добил помидор окончательно.

— Ужас какой-то, — поёжилась Луся.

— Как же там было-то, я же помнил... — Костыльков окинул взглядом стол, надеясь обнаружить ещё что-нибудь съедобное, но из пищевого был только хлеб, — а, вот: "семья, мелкобуржуазная ячейка, производящая производителей, должна быть заменена централизованным производством человеческого материала". Это Энгельс. Из чего, — Тёмка прикрыл глаза, вспоминая фразы из учебника, — следует введение искусственного оплодотворения производящей части населения, согласно научно обоснованным потребностям производства, и гомосексуализм как духовно-нравственная надстройка, отвечающая величайшим чаяниям человечества, начиная с Сократа, Платона, Александра Македонского, Антиноя, Леонардо да Винчи, Микеланджело Буонаротти, Оскара Уайльда, Марселя Пруста...

— Только не надо про этих педиков, мне Игорь успел все уши прожужжать. Уальд, Пруст...

— Ну да. А мы их всех в школе проходили. И, конечно, про великую любовь Маркса и Энгельса. Соединивших учение Мальтуса и этого, как его, Прудона. Хотя буржуи клевещут, что у Маркса жена была и куча детей.

— Так и было, я читала, — сказала Луся.

— У вас, может, так и было, а у нас — не верю. Ну по роже видно, что Маркс гомо! Да и вообще, про Путина с Кабаевой тоже всякую ерунду рассказывают. Литвиненко даже опубликовал в Лондоне. Ну и получил стронция в кофе.

— А что, неправда? — Луся взяла кусок хлеба и начала возить по тарелке, подбирая остатки желтка.

— Херня, — решительно сказал Тёмка. — Путин гебист, а в контору только настоящих гомо брали, у них это строго. Он всех этих отклонений терпеть не может. "Я Дмитрию никогда не изменял, и он мне тоже. Каждый из нас уверен в своём партнёре по семейному и государственному тандему" — процитировал он недавнее интервью. — Может, с кем и был, про Березовского вот говорят... хотя Берёза тогда вообще всех на хую вертел. Но чтобы Путин с бабой — не-а.

Еда кончилась, но из-за стола вылезать не хотелось. Хотелось сидеть и дальше смотреть на Лусю. Поэтому Тёмка продолжил.

— А вообще, конечно, у нас всё плохо. Вот в перестройку демократизация какая-то была. Тогда в переходе на Пушкинской гет-литературу продавали — Шекспира там, Лолиту всякую, Пугачёвой кассеты... При Ельцине тоже можно было. Статью за гетеросексуализм в девяноста третьем отменили. Даже идея была гетеросексуальные партнёрства разрешить — без детей, конечно, под врачебным наблюдением, но всё-таки. Бюджет выделялся под это дело, коммунисты в Думе заблокировали, суки... Потом Путин пришёл и гайки закрутил: мораль, нравственность, мужчина должен быть с мужчиной, нам грозит демографическая катастрофа, особый путь России, церковь опять же подключили. Тогда наши на Запад конкретно валить начали: типа лучше феминизм, чем обратно в совок. Клубы гетские пока не закрывают, и на том спасибо. Только в этих клубах двадцать мужиков на одну бабу. И она обычно стра-ашная...

Луся тем временем встала и принялась сосредоточенно рыться в холодильнике.

— Кока-колы хочешь? — спросила она.

— Прямо с утра? — Тёмка немного покумекал. — Ладно, давай, чего уж теперь-то.

Луся протянула ему холодную бутылочку. Тёмка налил кока-колы, сделал глоток и поперхнулся.

— Извини пожалуйста, — спросил он, — это какого года кока-кола?

— А... а какого она бывает года? — не поняла Луся.

— Нуво или прошлогодний урожай? — неуверенно спросил Костыльков. — А производство чьё? Грузинская, что-ли? Хотя нет, грузинская получше была...

— Ты вообще о чём? — не поняла Луся.

— Погоди-погоди, — Тёмка начал рассматривать бутылку, — это вообще какая-то левая кола. Вот тут должна быть надпись — год, плантация, контроль происхождения. Ну например, урожай две тысячи шестого, Колумбия, плантации Пабло Эскобара... Ладно, эскобаровская дорогая, но эта вообще я не знаю что — ни аромата, ни букета. Лимонад какой-то химический.

Луся запрокинула голову и громко, неприлично заржала.

— Ни букета... ни аромата... ну ты сказанул... — она вытерла слёзы. — Давай лучше чайку заварю.

Костыльковский мобильник выдал длинную трель. Тёмка взял трубку. Звонил Титель — с другого глобуса, из другой жизни.

— Тёмка, — начал он, — не бросай трубку, дорогой, у меня к тебе очень серьёзный разговор...

— Олежек, я вот что хочу тебе сказать, — с удовольствием произнёс Тёмка. — Передай, пожалуйста, своей системе-ниппель, чтоб она брила подмышки и прочие места. Для дезинфекции тонуса. А то перед питерскими ребятам неудобно будет. Ты же Люську в Питер за этим везёшь, так? В Питере тоже есть извращенцы?

— Ты мне это, блядь... — задохнулся Титель.

— Это ты блядь, — сказал Костыльков. — Хотя нет, не блядь, это я зря, извини. Ты сутенёр. Знаешь такое слово? Человек, торгующий своим партнёром. Так вот, дорогой, это ты и есть.

— Когда я тебя встречу... — начал было Олежек с прорезавшейся мужской нотой в голосе.

— Может и встретишь, — Тёмка улыбнулся в трубку, сожалея, что Титель его не видит, — и если мне не понравится, как ты себя ведёшь, я приму меры. Сначала с Вячиком поговорю, чтоб он знал, кто про его ориентацию насвистел. Потом с Пощёкиным, про которого ты Люське наврал, что он хламидий подцепил. А про то, что ты, Олежек, гет, и сутенёр притом, узнает весь российский интернет.

— Я же тебя все равно разыщу, Тёмкочка, шарик-то круглый, — неубедительно сказал Титель. — Тогда и пососать оформим, и по ебальничку, и попиздим по-мужски.

— Ты никогда не умел сосать, дорогой партнёр, — вздохнул Костыльков. — Ладно, не нервничай. Не буду я тебя сдавать, езжай спокойно в Питер, подкладывай Люську под кого надо. Мне только больше не звони. Никогда больше не звони, сука! — внезапно рыкнул Тёмка и нажал на красную кнопочку.

— Зря ты его так, — поджала губки Луся. — И не пялься на меня, пожалуйста. У тебя будет перелом взгляда. Открытый.

— Я тебя люблю, — зачем-то ляпнул Тёмка и внезапно понял, что это правда.

— Та же фигня, — печально призналась Луся. — Только это ничего не значит, — встряхнула она рыжей гривкой. — Я вообще влюбчивая. И к серьёзным отношениям пока не готова.

— А у нас что было? — не понял Тёмка.

— Ну я не про это. Я про брак, семью там всякую... И никаких детей! По крайней мере до диплома!

— Брак, — зачарованно повторил Костыльков. — Дети. Ты имеешь в виду легальное отцовство... ... Извини, я всё никак не привыкну... — он машинально взял бутылку с химической кока-колой и отпил, не чувствуя вкуса.

— Ты жуткий извращенец, — повторила Луся. — Хотя дети в наше время — это ещё то извращение... Сына назовём Игорем. Не подумай чего, мне просто имя нравится. А дочку... давай Матильдой? Тоже красиво...

— Мрл, — вспомнил Тёма сладострастную пуму. — Извини, у меня течка, мне нужна женщина, — сказал он, аккуратно, но крепко беря девушку за узенькие бёдра.

— У тебя всегда течка, — вздохнула Луся, стягивая майку через голову.