Цветок камнеломки.
Пролог
— М-да-а, — задумчиво протянул Денисенко, — весело... А это точно?
— Как говорится, — ответил Феклистов, разводя руками, — категория сведений "А-один"... Ну, в крайнем случае, — "двойка". Но больше уступить не могу, и не просите.
Леонид Кириллович придерживался ЦеРеУ-шной классификации сведений по степени их надежности, и таковых градаций было — от "А-один" до "Е-пять" соответственно, по нисходящей. Оно, конечно, сбором сплетен и поддержанием циркуляции слухов занимались, почитай, все сотрудники "НИИАл", но Леню Феклистова можно было считать профессионалом. По мнению многих, он был занят вовсе не своим делом, поскольку, безусловно, был прирожденным разведчиком. Добывающим агентом, вербовщиком и аналитиком в одном лице. Нет, байки, безусловно, имели место. И слухи, любовно сконструированные с единственной целью посмотреть, что получится, — тоже. Но те, кто давно знали его, знали также, когда все всерьез. Так вот, — сейчас в разговоре участвовали исключительно те, кто знал его давно, прочно, и со всех сторон, и на этот раз было похоже, что все ОЧЕНЬ всерьез.
— А ведь как хорошо жили, — после тягостной паузы подхватил сорокапятилетний сэнээс Вадим Карнаух, — какие отчеты писали! Какие радужные планы исследований на будущий год и на пятилетку отсылали наверх! Как остроумно шутили по поводу тупарей, которым хватало ума платить нам за все за это деньги!
— Вадик, — прервал его излияния Илья Садальский, — заткнись, а? А то от твоих горьких истин отдает истерикой... Хотя и вправду — хорошо жили. Нормально так приспособились, — и поди ж ты!
Карнаух, послушно заткнувшись, вроде бы как оцепенел, и лицо его с каждой секундой выражало все большее смятение, плавно переходящее в панику. Очевидно, что-то подобное мог бы испытывать, разве что, только моллюск, внезапно извлеченный из раковины. Перспективы, множившиеся перед его внутренним взором, двоясь, навроде простейших, строились угрюмыми рядами и были, как на подбор, одна мрачнее другой.
Гельветов, последний из пятерки, курившей в институтском сортире, — втягивая щеки, затягивался мерзкой, сырой "Примой", что трещала в его желтых пальцах, источая зловещую черно-коричневую смолу, — и молчал. Такой же, как они, плоть от плоти, кровь от крови, сто сорок четыре в месяц, чем-то он все-таки отличался. Что-то такое, что трудно было выразить словами, в нем иногда чувствовалось. Карнаух, внезапно очнувшись, с невыразимой тоской вопросил, ни к кому особенно не обращаясь:
— Господи, но почему — мы? Почему с нас-то начали, гос-споди?
— А вот это как раз понятно, — неожиданно вступил Гельветов, — где-то там, — он неопределенно показал наверх, — начал очередную компанию за сокращение кадров, за экономию финансирования, за закрытие неперспективных тем, за всякую прочую херь... Начал, как водится, по алфавиту, а там "алмаз" идет аккурат за "азотом". Но, поскольку потом с каждым институтом разбираться придется все-таки поотдельности, их административного ража и энтузиазму хватит, максимум, до "З". В крайнем случае — до "К". Но уж никак не дальше "Л"... А кого бы это мне в "НИИАл" сократить? Что такое? Группа по исправлению внутренних дефектов ювелирных алмазов? Как интересно! И каковы же успехи за восемь лет существования? Так что тут все как раз понятно. И неинтересно. Тут другое интересно...
— Чего это?
— Да вот, — что делать-то со всем с этим?
— Да что ты тут сделаешь, — плачущим, даже, можно сказать, — рыдающим голосом, — прокуковал Карнаух. — Чего от нас-то может зависеть?
— Вот тут-то и видно становится, — наставительно покачал пальцем Гельветов, — что и пон-нятия никакого не имеешь о Безначальном Дао.
По его неизменно печальному лицу вовсе никак нельзя было шутят Валерий Владимировичи или же говорят на полном серьезе, метут совершеннейшую пургу, или намерены выдать нечто концептуальное и нетленное.
— Что?! — Карнаух дико взглянул на него. — А-а, вечно ты с этой своей хреновней! Тут дело серьезное, а он про какие-то даы... Вот расточат и разгонят, будет тебе дао! И дао будет, и бао, и какао! Будут тебе тогда шуточки!
Гельветов, прикрыв глаза, мерно, как механизм, покрутил головой:
— А я вовсе не шучу. Просто у меня есть глубокое, годами выстраданное мнение, что строителю коммунизма непременно надо разбираться в Безначальном Дао. Чуять его. Следовать ему. Это на Загнивающем Западе без этого можно, а у нас — никак. Вслушивайтесь в мировые ритмы, дети мои, — он с торжественным видом поднял палец, — и вас никогда в жизни не реорганизуют, не отодвинут от кормушки, и не пошлют контрольным мастером в Мирный...
— Опять демагогия.
— Ну, если вы хотите попасть под топор, то пусть будет демагогия.
И он отвернулся, всем своим видом изобразив обиженное равнодушие.
— А ты не кокетничай тут, нечего! Целку он, понимаешь, из себя строит, как будто самому не вылетать!
— Мне?! — Гельветов аж задохнулся от возмущения. — Уж я-то не пропаду, будь уверен! О вас, дураках, забочусь.
Словам о том, что уж он-то не пропадет, почему-то сразу поверили. Во всяком случае, — никто не возразил.
— Хорошо, — сказал мрачный Садальский, — что ты предлагаешь?
— Я, видишь ли, весьма доверяю специфическим Лениным талантам. Талант — это отдельно от всей остальной личности, иной раз — довольно серой...
— Ну с-спасибо!
— Не стоит благодарностей. Тем более, — что я вовсе не о тебе. Так вот, вопрос о ставках, реорганизациях и т.д. и т.п. встанет не раньше нового административного года, то есть — конец октября — начало ноября, верно? Верно, потому что, если никто из нас не сбежит за Бугор и не устроит пожара в лаборатории, по-другому на нашей Великой Родине не бывает. Таким образом, — поправьте меня, если я ошибаюсь, — в нашем распоряжении еще почти восемь месяцев. Верно? Тоже верно.
Он снова прервался для очередной затяжки, и "Примина" затрещала и засмердела в его губах.
— И что мы за эти восемь месяцев? Работу другую подыщем? Так это и быстрее можно. Ты-то что имеешь ввиду?
— Очень просто. Предлагаю за имеющийся в нашем распоряжении срок научиться-таки исправлять дефекты алмазов. Оно, разумеется, решение проблемы "в лоб" — не в нашем стиле, но разик-то, один только раз — можно попытаться?
— И все? — Денисюк от восхищения шлепнул себя по бедрам. — Так просто? Да ты у нас, брат, гений! Восемь лет работали — ни черта не сделали, а вот теперь собирается все за восемь месяцев закончить! И еще, — заодно, — выдать на-гора Общую Теорию Поля!
Гельветов высокомерно поднял брови.
— Кто это — работал в эти восемь лет? — Осведомился он ледяным тоном. — Ты, что ли? Или Карнаух? Или, может быть, Саня Ребров работал?
— А сам-то, сам?
— А я ничего не говорю. И сам. А что делать? Нельзя жить в обществе и быть независимым от него. Да ежели вы хотите знать, у нас один только Феклистов и работал: ставки там, заявки на самоновейшую аппаратуру, дополнительное финансирование, командировочки всякие там завлекательные, по Чехиям, по Польшам-Венгриям... Но это, надо сказать, трудно назвать научной работой.
— И ты...
— И я. Я берусь положить на стол Балаяну такой горящий план исследований, что он его проглотит. А вы будете, как и весь Советский Народ, в едином порыве изображать бурную деятельность. На трудовую вахту встанете, раком, будете гореть на производстве и возьмете повышенные соцобязательства... Хотя нет, — он перебил сам себя, — это отставить, потому как умный человек в таком случае не примет всерьез ничего, даже известие о собственной кончине... А там, глядишь, компания окончится, и все устаканится.
— Вале-ерик, — голос Садальского был прямо-таки по-матерински ласковым, — и ты всерьез думаешь забить баки Вазгену? Почтенно, конечно, но вся беда в том, что ты — сомнительный кандидат, как и мы, грешные, а вот он — доктор самый настоящий, без примеси. И если он пропускает явную туфту, так это потому что правила игры такие, но если он увидит, что его всерьез пытаются оставить в дураках, то... Я тебе не завидую.
— Значит, надо сделать так, чтобы либо всерьез воспринял, либо всерьез указал на какие-то тонкие ошибки. Такие, которые тоже не абы кто может сделать. Кто сказал, что это просто? Сегодня же сажусь в библиотеку, обкладываюсь публикациями, и начинаю вспоминать, что такое есть адамант-камень, и какие суть его шесть внутренних пороков.
Так оно все и началось.
Часть первая. Цветочки
I
— Так я не понимаю, — ты это все всерьез?
— Так ведь, Вазген Аршакович, — облизнув персохшие губы, — самому удивительно, но ошибок-то не видно... Где ошибки-то? Уж я глядел-глядел, считал-считал... Получается так, что хелаты плюс лазерная подкачка — как раз то, что нужно. Леня... Леонид Кириллович уже насчет нужной номенклатуры договорился с одним там знакомым в ИНХАН-е... Тело есть что? Хаос! А как и энергию подать, и чтоб хаоса ни капельки? Ясно же, — лазер! Оно, конечно, частоту подобрать непросто, но все-таки дело техники.
— И времени, Валера. А времени у вас, почитай, и совсем нету.
— Будем надеяться, что все-таки хватит, Вазген Аршакович. И что, все-таки, не только нам, но и Нам. Нам с вами.
— Это если хватит, то нам. А если нет, то, извините, только вам. Вам одним без всякой компании... Потому что сказано: только у победы много отцов. Попрошу хорошенько это запомнить. Во всех смыслах. Во всех. Вы поняли меня? И вот еще что: вы что это, — со своими забавными ребятами решили все это провернуть? И вы хотите сказать, что они еще помнят, с какой стороны подходить к лабораторному столу?
— Работать приходится с теми, кто есть под рукой.
— Работать? — Вазген приподнял одну бровь, словно услыхал что-то до крайности удивительное. — Неужели вы это про себя?
И Гельветов, считавший, что давным-давно понял смысл жизни и суть службы, совершенно неожиданно почувствовал себя совершеннейшим дерьмом. Он даже зажмурился на миг. Ай, как стыдно! Нет, то есть он, понятно, не рассчитывал на то, что на протяжении всех этих лет мог, обманув всех и навсегда, зарекомендовать себя трудягой, у которого душа горит о производстве. Но думал все-таки, что не так уж бросается в глаза на общем фоне. А, оказывается, все знают о его деятельности буквально все.
Гос-споди! Но не мог же он все эти годы вообще ничего не делать, на самом-то деле? Ведь делал же что-то? И еще с младшими товарищами опытом делился, жизни учил. Как оказалось, — сам не все знал. Л-ладно! Но в слух сказал только:
— И вот еще что: нам бы осколочек какой подходящий...
Директор равнодушно пожал плечами:
— По стандартной процедуре, под расписку и личную ответственность. Рапорт с указанием направленности работы ко мне на стол. Все! Свободен.
Будучи большим специалистом по суете (а имитация лихорадочной деятельности парадоксальным образом требует совсем не меньших усилий, нежели сама лихорадочная деятельность) он почувствовал, что выходит слишком даже и для его закаленной натуры. Нет, Феклистов делал колоссально много, узнавал обо всем, о чем он его просил, а договориться — так и вообще мог с кем угодно... Вот только о чем?!! Прожив много лет бок о бок и душа в душу, теперь он только молча удивлялся, что у этого вот человека — такой же диплом, как у него самого и почти такие же оценки во вкладыше. Дело даже не в том, что он напрочь позабыл все, чему учился, — он, похоже, и никогда не понимал, к чему может годиться то, чем набивали его голову в институте. Представления не имеет, как все это приложить. Так что в конечном итоге, для того, чтобы разговор вышел хоть сколько-нибудь осмысленным, предметным, говорить приходилось все-таки одному. Столько узнал всяких интересненьких штучек, — страсть:
— Так вам, насколько я понял, на таких связях все надо решать в один квант, так?
— Да по-другому вроде не выходит...
— А дважды два — четыре, так что благодарю вас... Вы гляньте, какой длине волны такая энергия кванта соответствует!
— А-а-а! Ну так что?
— А то, что это влияет малость на рассеивание в среде! По закону небезызвестного Рэлея. Тем более на таких мощностях.
— А-а, ч-черт!
— А суетесь! Такие вещи на автопилоте надо!
— Нагоним. Опыта нет. А чего ж делать?
— Вот уж этого не знаю. Хоть кокристаллизацию проводите, чтоб рабочее тело, значит, прямо в зоне образования этих ваших связей.
— А потом чтоб растворялось после каждого импульса? У вас так делают?
— У нас этого не делают. Мы такими вещами не занимаемся. Это я в порядке бреда. Пошутил, понимаешь? Наверное, это и вовсе невозможно. В каждый данный момент слишком большая поверхность нужна относительно объема.
— Нить. — Выдохнул Гельветов неожиданно для себя. — Нить.
— Что — нить?
— Ничего, это я так. Чем ближе реальное тело по форме к идеальной прямой, тем выгоднее отношение поверхность/объем.
— Ты это к чему?
"Ага. Так я тебе и сказал прямо сразу, — подумал он, — еще самому пригодится. А и вы, мудрецы, не все знаете. Кое-чего не знаете все-таки" — но вслух сказал только:
— Да нет, это я так. Тоже в порядке бреда...
В голове тут же возникла картинка, на которой сразу же появилась нить, от нее, навроде подпорок, пошли продольные ребра, так, что сечение ее стало подобием звезды, от них — свои ребра, чтобы звезда о шести лучей уподобилась снежинке... Потем — еще... А потом? Нам же вроде бы как монолит нужен? И тут же решил, что продолжать такой процесс допустимо только до тех пор, пока ширина получающихся продольных каналов не станет равной занятому месту, — тогда все как раз, как надо, и получится. Только вот чем дальше, тем медленнее будет идти процесс...
Такого рода, и им подобные сведения вместе со своими суждениями на эту тему он тут же записывал на бумажке, — это ежели позволяли, а то очень много было таких мест, где и не позволяли, и оттого записывать приходилось в задний след, только покинув врата гостеприимного учреждения. Ухмыляясь. Как в подобных случаях добывались пропуска и допуски — отдельная сага, а подробности и вообще известны одному только Богу да Леониду Кирилловичу Феклистову...
Таким образом, уже через три недели лихорадочной деятельности бумажек этих скопились целые кипы. Ему указали, что на бумажках всякое необходимое записывают единственно с той целью, чтобы бумажки эти в самое ближайшее время потерять, а нормальные люди пользуются записными книжками. На это он резонно возразил, что то — нормальные, но к совету прислушался. Другое дело, что, как положено всем моральным уродам, он и тут поступил по-своему, да не по-людски: он скрепил неряшливую стопу разнокалиберных бумаг изящным бронзовым зажимом на винтах имевшим вид прэ-элестной дамской ручки. Эту вещицу, сделанную в Англии еще в прошлом веке, он отыскал на чердаке бабкиного дома, она страшно Гельветову понравилась, как и вообще нравились всякие, как он их называл, "щтучечки", и теперь он был счастлив, что смог приспособить ее к делу. Некоторое время все было в порядке, но потом он начал испытывать некоторые затруднения в поиске нужных бумажек, поскольку их становилось все больше и больше, и он периодически делал попытки как-то их упорядочить, складывая по одному ему понятным признакам и прошивая ниточками разных цветов. Естественно, среди подшивок одного цвета очень скоро начали появляться нитки других цветов. Двойные. Тройные. Перевязанные узелками самых причудливых форм и сплетенные в косицы. Ему опять-таки резонно указали на то, что нормальные люди для подобных целей пользуются картотеками на перфокартах, но в этом вопросе он был непреклонен совершенно, утверждая, что подобные бескрылые, канцелярские приемы ограничивают полет его Мысли путем навития на него беспросветной тоски. "И вообще, — говорил он, храня на лице серьезнейшее выражение, — буквы, слова, и прочие вокабуляции есть произвольное человеческое измышление, имеющее весьма смутное отношение к Сути Вещей. Это все одно, как химические элементы по алфавиту расписывать...".
