Цветок Камнеломки. Вариант сборки.

Цветок камнеломки.

Пролог

— М-да-а, — задумчиво протянул Денисенко, — весело... А это точно?

— Как говорится, — ответил Феклистов, разводя руками, — категория сведений "А-один"... Ну, в крайнем случае, — "двойка". Но больше уступить не могу, и не просите.

Леонид Кириллович придерживался ЦеРеУ-шной классификации сведений по степени их надежности, и таковых градаций было — от "А-один" до "Е-пять" соответственно, по нисходящей. Оно, конечно, сбором сплетен и поддержанием циркуляции слухов занимались, почитай, все сотрудники "НИИАл", но Леню Феклистова можно было считать профессионалом. По мнению многих, он был занят вовсе не своим делом, поскольку, безусловно, был прирожденным разведчиком. Добывающим агентом, вербовщиком и аналитиком в одном лице. Нет, байки, безусловно, имели место. И слухи, любовно сконструированные с единственной целью посмотреть, что получится, — тоже. Но те, кто давно знали его, знали также, когда все всерьез. Так вот, — сейчас в разговоре участвовали исключительно те, кто знал его давно, прочно, и со всех сторон, и на этот раз было похоже, что все ОЧЕНЬ всерьез.

— А ведь как хорошо жили, — после тягостной паузы подхватил сорокапятилетний сэнээс Вадим Карнаух, — какие отчеты писали! Какие радужные планы исследований на будущий год и на пятилетку отсылали наверх! Как остроумно шутили по поводу тупарей, которым хватало ума платить нам за все за это деньги!

— Вадик, — прервал его излияния Илья Садальский, — заткнись, а? А то от твоих горьких истин отдает истерикой... Хотя и вправду — хорошо жили. Нормально так приспособились, — и поди ж ты!

Карнаух, послушно заткнувшись, вроде бы как оцепенел, и лицо его с каждой секундой выражало все большее смятение, плавно переходящее в панику. Очевидно, что-то подобное мог бы испытывать, разве что, только моллюск, внезапно извлеченный из раковины. Перспективы, множившиеся перед его внутренним взором, двоясь, навроде простейших, строились угрюмыми рядами и были, как на подбор, одна мрачнее другой.

Гельветов, последний из пятерки, курившей в институтском сортире, — втягивая щеки, затягивался мерзкой, сырой "Примой", что трещала в его желтых пальцах, источая зловещую черно-коричневую смолу, — и молчал. Такой же, как они, плоть от плоти, кровь от крови, сто сорок четыре в месяц, чем-то он все-таки отличался. Что-то такое, что трудно было выразить словами, в нем иногда чувствовалось. Карнаух, внезапно очнувшись, с невыразимой тоской вопросил, ни к кому особенно не обращаясь:

— Господи, но почему — мы? Почему с нас-то начали, гос-споди?

— А вот это как раз понятно, — неожиданно вступил Гельветов, — где-то там, — он неопределенно показал наверх, — начал очередную компанию за сокращение кадров, за экономию финансирования, за закрытие неперспективных тем, за всякую прочую херь... Начал, как водится, по алфавиту, а там "алмаз" идет аккурат за "азотом". Но, поскольку потом с каждым институтом разбираться придется все-таки поотдельности, их административного ража и энтузиазму хватит, максимум, до "З". В крайнем случае — до "К". Но уж никак не дальше "Л"... А кого бы это мне в "НИИАл" сократить? Что такое? Группа по исправлению внутренних дефектов ювелирных алмазов? Как интересно! И каковы же успехи за восемь лет существования? Так что тут все как раз понятно. И неинтересно. Тут другое интересно...

— Чего это?

— Да вот, — что делать-то со всем с этим?

— Да что ты тут сделаешь, — плачущим, даже, можно сказать, — рыдающим голосом, — прокуковал Карнаух. — Чего от нас-то может зависеть?

— Вот тут-то и видно становится, — наставительно покачал пальцем Гельветов, — что и пон-нятия никакого не имеешь о Безначальном Дао.

По его неизменно печальному лицу вовсе никак нельзя было шутят Валерий Владимировичи или же говорят на полном серьезе, метут совершеннейшую пургу, или намерены выдать нечто концептуальное и нетленное.

— Что?! — Карнаух дико взглянул на него. — А-а, вечно ты с этой своей хреновней! Тут дело серьезное, а он про какие-то даы... Вот расточат и разгонят, будет тебе дао! И дао будет, и бао, и какао! Будут тебе тогда шуточки!

Гельветов, прикрыв глаза, мерно, как механизм, покрутил головой:

— А я вовсе не шучу. Просто у меня есть глубокое, годами выстраданное мнение, что строителю коммунизма непременно надо разбираться в Безначальном Дао. Чуять его. Следовать ему. Это на Загнивающем Западе без этого можно, а у нас — никак. Вслушивайтесь в мировые ритмы, дети мои, — он с торжественным видом поднял палец, — и вас никогда в жизни не реорганизуют, не отодвинут от кормушки, и не пошлют контрольным мастером в Мирный...

— Опять демагогия.

— Ну, если вы хотите попасть под топор, то пусть будет демагогия.

И он отвернулся, всем своим видом изобразив обиженное равнодушие.

— А ты не кокетничай тут, нечего! Целку он, понимаешь, из себя строит, как будто самому не вылетать!

— Мне?! — Гельветов аж задохнулся от возмущения. — Уж я-то не пропаду, будь уверен! О вас, дураках, забочусь.

Словам о том, что уж он-то не пропадет, почему-то сразу поверили. Во всяком случае, — никто не возразил.

— Хорошо, — сказал мрачный Садальский, — что ты предлагаешь?

— Я, видишь ли, весьма доверяю специфическим Лениным талантам. Талант — это отдельно от всей остальной личности, иной раз — довольно серой...

— Ну с-спасибо!

— Не стоит благодарностей. Тем более, — что я вовсе не о тебе. Так вот, вопрос о ставках, реорганизациях и т.д. и т.п. встанет не раньше нового административного года, то есть — конец октября — начало ноября, верно? Верно, потому что, если никто из нас не сбежит за Бугор и не устроит пожара в лаборатории, по-другому на нашей Великой Родине не бывает. Таким образом, — поправьте меня, если я ошибаюсь, — в нашем распоряжении еще почти восемь месяцев. Верно? Тоже верно.

Он снова прервался для очередной затяжки, и "Примина" затрещала и засмердела в его губах.

— И что мы за эти восемь месяцев? Работу другую подыщем? Так это и быстрее можно. Ты-то что имеешь ввиду?

— Очень просто. Предлагаю за имеющийся в нашем распоряжении срок научиться-таки исправлять дефекты алмазов. Оно, разумеется, решение проблемы "в лоб" — не в нашем стиле, но разик-то, один только раз — можно попытаться?

— И все? — Денисюк от восхищения шлепнул себя по бедрам. — Так просто? Да ты у нас, брат, гений! Восемь лет работали — ни черта не сделали, а вот теперь собирается все за восемь месяцев закончить! И еще, — заодно, — выдать на-гора Общую Теорию Поля!

Гельветов высокомерно поднял брови.

— Кто это — работал в эти восемь лет? — Осведомился он ледяным тоном. — Ты, что ли? Или Карнаух? Или, может быть, Саня Ребров работал?

— А сам-то, сам?

— А я ничего не говорю. И сам. А что делать? Нельзя жить в обществе и быть независимым от него. Да ежели вы хотите знать, у нас один только Феклистов и работал: ставки там, заявки на самоновейшую аппаратуру, дополнительное финансирование, командировочки всякие там завлекательные, по Чехиям, по Польшам-Венгриям... Но это, надо сказать, трудно назвать научной работой.

— И ты...

— И я. Я берусь положить на стол Балаяну такой горящий план исследований, что он его проглотит. А вы будете, как и весь Советский Народ, в едином порыве изображать бурную деятельность. На трудовую вахту встанете, раком, будете гореть на производстве и возьмете повышенные соцобязательства... Хотя нет, — он перебил сам себя, — это отставить, потому как умный человек в таком случае не примет всерьез ничего, даже известие о собственной кончине... А там, глядишь, компания окончится, и все устаканится.

— Вале-ерик, — голос Садальского был прямо-таки по-матерински ласковым, — и ты всерьез думаешь забить баки Вазгену? Почтенно, конечно, но вся беда в том, что ты — сомнительный кандидат, как и мы, грешные, а вот он — доктор самый настоящий, без примеси. И если он пропускает явную туфту, так это потому что правила игры такие, но если он увидит, что его всерьез пытаются оставить в дураках, то... Я тебе не завидую.

— Значит, надо сделать так, чтобы либо всерьез воспринял, либо всерьез указал на какие-то тонкие ошибки. Такие, которые тоже не абы кто может сделать. Кто сказал, что это просто? Сегодня же сажусь в библиотеку, обкладываюсь публикациями, и начинаю вспоминать, что такое есть адамант-камень, и какие суть его шесть внутренних пороков.

Так оно все и началось.

Часть первая. Цветочки

I

— Так я не понимаю, — ты это все всерьез?

— Так ведь, Вазген Аршакович, — облизнув персохшие губы, — самому удивительно, но ошибок-то не видно... Где ошибки-то? Уж я глядел-глядел, считал-считал... Получается так, что хелаты плюс лазерная подкачка — как раз то, что нужно. Леня... Леонид Кириллович уже насчет нужной номенклатуры договорился с одним там знакомым в ИНХАН-е... Тело есть что? Хаос! А как и энергию подать, и чтоб хаоса ни капельки? Ясно же, — лазер! Оно, конечно, частоту подобрать непросто, но все-таки дело техники.

— И времени, Валера. А времени у вас, почитай, и совсем нету.

— Будем надеяться, что все-таки хватит, Вазген Аршакович. И что, все-таки, не только нам, но и Нам. Нам с вами.

— Это если хватит, то нам. А если нет, то, извините, только вам. Вам одним без всякой компании... Потому что сказано: только у победы много отцов. Попрошу хорошенько это запомнить. Во всех смыслах. Во всех. Вы поняли меня? И вот еще что: вы что это, — со своими забавными ребятами решили все это провернуть? И вы хотите сказать, что они еще помнят, с какой стороны подходить к лабораторному столу?

— Работать приходится с теми, кто есть под рукой.

— Работать? — Вазген приподнял одну бровь, словно услыхал что-то до крайности удивительное. — Неужели вы это про себя?

И Гельветов, считавший, что давным-давно понял смысл жизни и суть службы, совершенно неожиданно почувствовал себя совершеннейшим дерьмом. Он даже зажмурился на миг. Ай, как стыдно! Нет, то есть он, понятно, не рассчитывал на то, что на протяжении всех этих лет мог, обманув всех и навсегда, зарекомендовать себя трудягой, у которого душа горит о производстве. Но думал все-таки, что не так уж бросается в глаза на общем фоне. А, оказывается, все знают о его деятельности буквально все.

Гос-споди! Но не мог же он все эти годы вообще ничего не делать, на самом-то деле? Ведь делал же что-то? И еще с младшими товарищами опытом делился, жизни учил. Как оказалось, — сам не все знал. Л-ладно! Но в слух сказал только:

— И вот еще что: нам бы осколочек какой подходящий...

Директор равнодушно пожал плечами:

— По стандартной процедуре, под расписку и личную ответственность. Рапорт с указанием направленности работы ко мне на стол. Все! Свободен.

Будучи большим специалистом по суете (а имитация лихорадочной деятельности парадоксальным образом требует совсем не меньших усилий, нежели сама лихорадочная деятельность) он почувствовал, что выходит слишком даже и для его закаленной натуры. Нет, Феклистов делал колоссально много, узнавал обо всем, о чем он его просил, а договориться — так и вообще мог с кем угодно... Вот только о чем?!! Прожив много лет бок о бок и душа в душу, теперь он только молча удивлялся, что у этого вот человека — такой же диплом, как у него самого и почти такие же оценки во вкладыше. Дело даже не в том, что он напрочь позабыл все, чему учился, — он, похоже, и никогда не понимал, к чему может годиться то, чем набивали его голову в институте. Представления не имеет, как все это приложить. Так что в конечном итоге, для того, чтобы разговор вышел хоть сколько-нибудь осмысленным, предметным, говорить приходилось все-таки одному. Столько узнал всяких интересненьких штучек, — страсть:

— Так вам, насколько я понял, на таких связях все надо решать в один квант, так?

— Да по-другому вроде не выходит...

— А дважды два — четыре, так что благодарю вас... Вы гляньте, какой длине волны такая энергия кванта соответствует!

— А-а-а! Ну так что?

— А то, что это влияет малость на рассеивание в среде! По закону небезызвестного Рэлея. Тем более на таких мощностях.

— А-а, ч-черт!

— А суетесь! Такие вещи на автопилоте надо!

— Нагоним. Опыта нет. А чего ж делать?

— Вот уж этого не знаю. Хоть кокристаллизацию проводите, чтоб рабочее тело, значит, прямо в зоне образования этих ваших связей.

— А потом чтоб растворялось после каждого импульса? У вас так делают?

— У нас этого не делают. Мы такими вещами не занимаемся. Это я в порядке бреда. Пошутил, понимаешь? Наверное, это и вовсе невозможно. В каждый данный момент слишком большая поверхность нужна относительно объема.

— Нить. — Выдохнул Гельветов неожиданно для себя. — Нить.

— Что — нить?

— Ничего, это я так. Чем ближе реальное тело по форме к идеальной прямой, тем выгоднее отношение поверхность/объем.

— Ты это к чему?

"Ага. Так я тебе и сказал прямо сразу, — подумал он, — еще самому пригодится. А и вы, мудрецы, не все знаете. Кое-чего не знаете все-таки" — но вслух сказал только:

— Да нет, это я так. Тоже в порядке бреда...

В голове тут же возникла картинка, на которой сразу же появилась нить, от нее, навроде подпорок, пошли продольные ребра, так, что сечение ее стало подобием звезды, от них — свои ребра, чтобы звезда о шести лучей уподобилась снежинке... Потем — еще... А потом? Нам же вроде бы как монолит нужен? И тут же решил, что продолжать такой процесс допустимо только до тех пор, пока ширина получающихся продольных каналов не станет равной занятому месту, — тогда все как раз, как надо, и получится. Только вот чем дальше, тем медленнее будет идти процесс...

Такого рода, и им подобные сведения вместе со своими суждениями на эту тему он тут же записывал на бумажке, — это ежели позволяли, а то очень много было таких мест, где и не позволяли, и оттого записывать приходилось в задний след, только покинув врата гостеприимного учреждения. Ухмыляясь. Как в подобных случаях добывались пропуска и допуски — отдельная сага, а подробности и вообще известны одному только Богу да Леониду Кирилловичу Феклистову...

Таким образом, уже через три недели лихорадочной деятельности бумажек этих скопились целые кипы. Ему указали, что на бумажках всякое необходимое записывают единственно с той целью, чтобы бумажки эти в самое ближайшее время потерять, а нормальные люди пользуются записными книжками. На это он резонно возразил, что то — нормальные, но к совету прислушался. Другое дело, что, как положено всем моральным уродам, он и тут поступил по-своему, да не по-людски: он скрепил неряшливую стопу разнокалиберных бумаг изящным бронзовым зажимом на винтах имевшим вид прэ-элестной дамской ручки. Эту вещицу, сделанную в Англии еще в прошлом веке, он отыскал на чердаке бабкиного дома, она страшно Гельветову понравилась, как и вообще нравились всякие, как он их называл, "щтучечки", и теперь он был счастлив, что смог приспособить ее к делу. Некоторое время все было в порядке, но потом он начал испытывать некоторые затруднения в поиске нужных бумажек, поскольку их становилось все больше и больше, и он периодически делал попытки как-то их упорядочить, складывая по одному ему понятным признакам и прошивая ниточками разных цветов. Естественно, среди подшивок одного цвета очень скоро начали появляться нитки других цветов. Двойные. Тройные. Перевязанные узелками самых причудливых форм и сплетенные в косицы. Ему опять-таки резонно указали на то, что нормальные люди для подобных целей пользуются картотеками на перфокартах, но в этом вопросе он был непреклонен совершенно, утверждая, что подобные бескрылые, канцелярские приемы ограничивают полет его Мысли путем навития на него беспросветной тоски. "И вообще, — говорил он, храня на лице серьезнейшее выражение, — буквы, слова, и прочие вокабуляции есть произвольное человеческое измышление, имеющее весьма смутное отношение к Сути Вещей. Это все одно, как химические элементы по алфавиту расписывать...".

Карнаух, посаженный на серийные эксперименты, вдруг заметил, что трудится, как галерный раб, с утра и до Святого Мига ухода со службы, и не всегда успевает сходить на перерыв, а когда не успевает чего-нибудь, давний приятель, собутыльник, спутник по приятному времяпрепровождению и понимающий службу парень устраивает ему форменную головомойку, а, поймав на халтуре и подтасовках, когда в качестве выполненной была отмечена серия, не проведенная даже наполовину, вдруг, — это на полном серьезе!!! — пообещал накатать на него рапорт по начальству. Вадим уже открыл было рот, чтобы не то пошутить в сложившейся групповой манере, не то шутливо послать куда подальше, не то дать Гневную Отповедь, глянул в глаза Валерию Гельветову и почел за благо промолчать. Подобно многим другим тонким, ранимым, чувствительным натурам, он безошибочно узнавал опасных людей, будь то трамвайные хулиганы, безжалостные бюрократы или же скандальные бабы, включая его собственную жену. А тот — стал опасен, он сразу же понял это, заглянув в эти, вдруг ставшие волчьими, глаза, и как-то поверил, — напишет. Напишет рапорт, добьется увольнения, вообще сожрет без малейшего зазрения совести, просто исходя из своей природы. И он испугался навсегда, как и вообще склонен пугаться обыватель, которому вдруг приходится попасть по ту сторону привычной видимости общества, человека, Мира или Города, — да чего угодно, имеющего привычку прятать под личиной истинное свое лицо. Он похудел, оброс, засиживался за своими клятыми сериями допоздна, лишь бы успеть и угодить, но все равно получал разносы, сопровождаемые деловыми, хладнокровными, будничными какими-то угрозами, потому что при всем старании был бестолков, безрук и совершенно разучился работать, в результате чего постоянно совершал какие-то совершенно идиотские ошибки. Он всегда был в меру виноват, всегда — скрывал какой-нибудь огрех, и это, безусловно, делало его чрезвычайно ценным, буквально незаменимым кадром, поскольку доводило управляемость его до абсолюта. Гельветова он возненавидел мгновенно, в ту же секунду, когда и напугался, но бунтовать не смел, и только шипел да бросал из своего угла полные бессильной злобы взгляды. А тот, в дополнение ко всем своим блестящим качествам, в которых всегда был совершенно уверен, не имея на то ни малейшего основания, вдруг обнаружил в себе еще и особого рода чутье: вдруг, бросив в какой-то момент все дела, самолично засел за опыты, даже выпросив для этой цели личного, подкожного Балояновского лаборанта Витю Мохова. Человека, способного подогнать что угодно к чему угодно, состыковать два нестыкуемых комплекта оборудования в нечто работоспособное и вовсе третье, наладить при нужде любой прибор и сработать за целую мастерскую людей, специально получающих за это деньги. Кроме того, — он обладал особым темным чутьем, которое подсказывало ему, что надо сделать, чтобы опыт, не удававшийся раз за разом, вдруг удался бы. Даже такой, смысла которого Витя не понимал.

Почему? А показалось Валерию Владимировичу, что при правильной ориентации Великое Накопление должно уже было бы, — по космическим циклам и ритмам, составляющим суть действия Безначального Дао, — достигнуть надлежащей величины, за коим достижением следует Перемена. Он имел самое смутное понятие, что такое есть это самое Дао, Лао-Цзы, — разумеется, — не читал, и именно поэтому ссылался на него при каждом удобном случае. На него, да еще, в случаях серьезных, при общении с партейными функционерами и прочими чиновниками, — на марксистско-ленинское учение и диалектику, с которыми тоже обращался с неописуемой непринужденностью. Дао было бы страшно удивлено, узнав, какие свойства ему приписывают, равно как и таким соседством. Были добыты и систематизированы необходимые сведения. Были проведены наиболее безнадежные серии, которые тем не менее все-таки надо было проводить. Были доведены кое-какие методики и установки. Было пора, — и в этом-то как раз и состояла в данном случае суть Безначального Дао.

II

— Ну? — Вопросил Вазген Балаян, чуть заметно сводя густые брови. — У вас ко мне что-то серьезное, или я ошибаюсь?

Был он невысок, прочен и обладал той особой медлительностью точных движений, которая равно присуща хищным гадам, хищным кошкам, уголовным паханам и всем мастерам своего дела, — пока нет настоящего случая двигаться быстро.

— Не знаю, что и сказать, Вазген Аршакович. Решил вот с вами посоветоваться. Только осторожнее, оно как-то вроде бы режется, пальцы потом, как в трещинах...

— И что это? — Он, согнувшись, присмотрелся к поднесенному ему сосуду, в котором виднелось что-то, напоминавшее более всего тополевую пушинку с особо крупным семечком, разогнулся и с подозрением глянул на Гельветова. — Решетка?

— Похоже. — Гельветов кивнул. — Похоже, по крайней мере, очень...

— А если проверю? Вот так вот возьму — и проверю?

Гельветов хмыкнул, чуть заметно надул губы, вроде бы как слегка обидевшись, и промолчал. Проверено-перепроверено, сомнений никаких не было, а весь этот цирк как раз для того и затеян был, чтоб членкор и директор, усомнившись, имели бы основание отодрать задницу от кресла и тряхнули стариной. Это доставит ему положительные эмоции и даст оч-чень полезное для Нашего Общего Дела чувство определенной сопричастности, причем не абы какой, административной, а именно причастности, как специалиста. Это — очень интимное чувство. Сродни сексуальному. Не отрывая от подчиненного недоверчивого взгляда, он нажал кнопку переговорника и с нажимом выговорил:

— Аллочка? Позвоните, чтоб готовили структурник. Средний. И микроскопы мои — туда же, вместе с флюоресцентным, да?

— Хорошо, Вазген Аршакович.

— Вот спасибо.

Ознакомившись со смутными картинками, полученными на "средней" установке для рентгеноструктурного анализа, он без объяснений приказал готовить электронный микроскоп, а сам пока что прильнул к окуляру обычного, несколько нервно крутя винты настройки. Пауза затянулась, а потом, когда он оторвался от созерцания, лицо его было багровым.

— Что это такое? — Зловещим шепотом, делая ударения в совершенно немыслимых местах, осведомился он, раздувая ноздри, и у Гельветова упало сердце. — Что за образец такой, да? Где вы взяли это г-говно?

Когда директор волновался, акцент становился явственно слышным, и последнее словечко, исполненное с гортанными звуками и придыханиями, вышло у него потрясающе. Но он еще не закончил:

— Па-ачему взял такой говно камень, а? Лучше не нашел?

Разумеется, в данном случае было бы крайне опрометчиво оправдываться, напоминая, что дрянной, с микротрещинами, эродированный осколок они вовсе не выбирали, а получили, — то, что дали, за подписью, кстати говоря, директора. Тем более, что тот уже успокаивался да и вообще не ругался, а так... Разволновался просто.

— Потому что неровная поверхность, потому что трещины, потому что сколы — у тебя все и полезло отдельными нитями, как пух, да...

На-адо же! А они-то, глупые, и не догадывались! Но тот, меж тем, продолжал:

— Ты лучше другой возьми, маленький, но хороший, образцовый, — с ним попробуй. А еще знаешь, что? — Он сделал паузу, мечтательно подняв взгляд и поглаживая тяжелый подбородок. — Зачем тебе обязательно алмаз в матрицы, а? Возьми потом полимер-малимер какой-нибудь стереорегулярного строения да и пробуй себе...

— О! — Гельветов сделал удивленное лицо, а потом изобразил глубокую задумчивость, обуявшую его скоропостижно, — а з-заманчиво...

Об этом он вполне уже конкретно думал недели полторы, но показывать этого, понятно, не стоило. Пусть считает себя генератором идей. Тем более, что он и впрямь быстро, сходу врубился в суть. Хотя оно, конечно, и на поверхности...

— Так что ты давай, отчет готовь.

Гельветов — молчал, глядя на высокое начальство тем особым взглядом, по которому узнают друг друга соучастники.

— А, может быть, — начал он приглушенно, — нам не спешить так уж сильно с победными реляциями? Подготовить что-нибудь конкретное такое... Чтобы не только каждому дураку, но и любому министерскому чиновнику внятно было, и уж тогда...

— Ты меня за дурака держишь? Учишь, да? Думаешь — не знаю, что им понятно надо сделать: чтоб камешки ихним б...м в уши, ножик там... Письменный прибор большому начальнику, — и все из чистого алмаза. Ты мне отчет подашь, чтоб комар носу не па-адтачил, чтоб все как положено...

Все потихоньку, но и не мешкая, упорядочивалось, но и менялось при этом. Кое-что — так просто до неузнаваемости. То, во что превратились немудрященькие хелаты времен первых экспериментов, потрясало даже самих создателей, вполне профессиональных забавников из НИИ Комплексных Соединений. А что ему говорили поначалу! Какие бредовые затеи приписывали. Объясняли, что он требует, — ежели, конечно, перевести на русский язык, — всего-навсего: "Осуществить искусственный фотосинтез. Только и всего" — и ехидно спрашивали, не метит ли он в Нобелевские лауреаты. Ему много раз объясняли, по какой причине невозможна та или иная реакция, и каким законам природы полностью противоречат его нелепые требования, но наивные его вопросы именно в силу своей наивности наводили профессионалов на новые мысли, люди поневоле — задумывались, а задумываясь — кое-что делали по его тематике. Итогом стали так называемые "Комплексоны Второго Порядка", в которых одна из молекул, поглотив квант, переходила в менее вероятное конформное состояние, и таким образом взводило "рабочий" хелат, так называемый "эффектор". Третья часть комплекса, самая большая, представляла собой краситель, бывший рабочим телом лазера молекулярных размеров. Это был уже вовсе другой НИИ, и там даже проблема лазера на органических красителях по-прежнему оставалась проблемой. А тут еще выяснилось, что органика, будучи идеальна по многим расчетным параметрам попросту не выдерживает требуемых энергий. Всего-навсего. И человек, с усмешечкой, — опять-таки в порядке бреда, — предложивший заменить в радикалах углерод — кремнием, неожиданно для самого себя взял — да и сделал это. Что послужило темой для очередной докторской диссертации. Вообще стремительный натиск Гельветова, этой весной вихрем пронесшегося через институты, конторы и кабинеты, оставил за собой целый шлейф диссертаций по чрезвычайно реальным темам, как сверхэнергичная частица оставляет за собой целый шлейф ионов, радикалов, — и новых частиц, порой — весьма короткоживущих, порой — тоже крайне энергичных. Но к тому времени, как темы, по надлежащей процедуре оформленные, стали диссертациями, они оказались уже полностью пристроенными к делу. Результаты были потрясающие, фантастические, но... Только для тех, кто понимает. Получилось так, что десять человек прямо, а еще полсотни — косвенно, изо всех сил, до пота, трудясь, делали, по сути, безделушку. Сувенирчик. Что-то такое, что было бы понятно Ответственному Лицу. Они же ко всем словам привыкли, к любым, и когда им говорят о сугубой важности и головокружительных перспективах, они отвечают раз и навсегда утвержденными формулами, якобы свидетельствующими о понимании, а сами — остаются в покое. После множества попыток с негодными результатами, за два месяца до предполагаемого Дня "Х", общими усилиями был сделан средних размеров бокал. Весьма посредственного дизайна, довольно безвкусный даже, самый обыкновенный, — за тем исключением, что он состоял из чистого, обладающего вовсе недостижимой в природе монолитностью, лишенного дефектов алмаза. Другим сувенирчиком была катушка с навитой на нее микронной нитью, с шариком на конце, — для того, чтобы можно было зафиксировать конец дьявольской, почти невидимой нитки при помощи специальной струбцины. Вообще затея с этого рода сувениром может служить иллюстрацией к крылатой фразе насчет кунсткамеры и незамеченного там слона. Идея, показавшаяся такой удачной, согрешила ма-аленьким упущением: нитка была гораздо, гораздо опаснее раскрытой опасной бритвы. Склянки с нитроглицерином. Насквозь проржавевшей адской машины. Без сугубых предосторожностей можно было запросто остаться без пальцев, без руки, без ноги, без головы. Не заметив этого до того момента, когда нога без всякого напряженья, почти безболезненно отвалится. Когда эта немудрящая истина дошла до зачморенных, одуревших от работы тружеников, было уже поздно. Безначальное Дао прямо-таки вопияло о том, что в Высокий Кабинет — уже пора. И приходилось хватать, что есть, и как попало тащить, куда скажут.

— И к чему это, — с усмешкой проговорило Ответственное Лицо, крутя в руках бриллиантовый бокал, — пыль в глаза пускать? По-другому, дескать, эта канцелярская крыса не поймет... Эхе -хе...

В левом углу рта Ответственного Лица, для покойной мамы — Паши, для секретарей и подчиненных — Чангурова Павла Аркадьевича, постоянно дымилась заграничная сигаретка, которыми он посетителей не угощал. Когда истлевала одна, он немедленно прикуривал другую, его левый глаз был постоянно прищурен от дыма, и оттого казалось, что хозяин кабинета смотрит, постоянно прицеливаясь, чуть боком. Привычка, сама по себе вреднейшая, была полезна хотя бы тем, что позволяла на разный манер подавляющее воздействовать на собеседника. Вот теперь он, по-прежнему прицеливаясь, смотрел на них с видом небрезгливого натуралиста, рассматривающего насекомое, одновременно — редкое и невзрачное.

— И вот скажите мне, — на что вы рассчитывали, когда тащили ко мне эту скромную вещицу? Что я ее домой отнесу? Что в кабинете на видном месте поставлю? Или грядущего музея для? Мне эту штуку, — приходовать сейчас, попросту, как последнему кладовщику, — и сдавать под опись. Вот и все удовольствие от вашего подношения... Не? Не думали на эту тему? Я все больше убеждаюсь, что это вот свойство, — не думать, — и вообще очень характерно. Почему-то — особенно для интеллигенции.

И он замолчал, продолжая дымить, щуриться и прицеливаться, но они, не поддавшись на провокацию, — продолжали молчать, и потому он продолжил.

— Вы мне совершенно с тем же успехом могли притащить всякий там брак, которого у вас, по моим сведениям, собралась чертова уйма. Не? Не верилось, что самый обыкновенный алмаз с кулак размером произведет должное впечатление? — Они оба, как-то вдруг прониклись этой точкой зрения, а он тем временем продолжал методично их добивать. — У них там в самом обычном сейфе валяются обломочки, за которые в прежние времена зарезали бы просто без разговоров, но они привыкли и не воспринимают... Да ладно! Это чуть ли не наименьшая из проблем... Вы мне лучше вот что скажите, — что с вашим вторым экспонатом делать прикажете?

Они — молчали. А директор ГЛАВК-а, нефтяник в девичестве, понаблюдав за ними еще несколько секунд, вдруг буквально нырнул в недра стола и вынырнул оттуда с тяжелой торцевой заглушкой на трубу небольшого диаметра.

— Мне много рассказывали о тех фокусах, которые так часто проделывали у вас, — он с видимым сожалением ткнул сигаретой в пепельницу, но щуриться не перестал, осторожно взяв катушку и струбцину. Натянул невидимую нить, глянул на два предмета, соединенных вроде бы как ничем, качнул головой и тихонько ругнулся, — это, наверное, вот так выглядело?

С этим словами он провел натянутую пустоту через массивный, грубый материал заглушки, осторожно, продолжая держать нить натянутой, положил свой инструмент подальше, и осторожно разъял беззвучно рассевшуюся железяку на две части.

— Вы, товарищи, может быть, этого и не знаете, но у нас, в СССР, кое-какие мелочи основаны на том, что иные из предметов считаются прочными. Знаете, что такое — прочный? Не? Это обозначает, что этот предмет не так-то легко ломается. И не так-то легко его сломать. И это — все. Предполагается, что прочностью обладают стены, танковая броня, запоры, стальные двери, решетки на окнах, стратегические мосты через Волгу или Днепр, а также наручники. Принято также, — голос его звучал монотонно и скучно, — рассчитывать на то, что опоры ЛЭП не упадут вдруг, все, на протяжении десяти километров. Страна — она на многом стоит, но, в том числе, и на этом. А тут приходят такие вот, не побоюсь этого слова, — энтузиасты своего дела, исследователи-новаторы, и — отменяют прочность того, что должно быть прочно. На прочность чего народ и партия рассчитывают. И имеют право рассчитывать. А наши доблестные исследователи резвятся, показывая все встречным и поперечным, что легким движением руки создают давление в сотни тысяч атмосфер, приблизительно, как в эпицентре атомного взрыва... Самую чуточку, разве что, повыше. Нет у вас никаких наручников, товарищи заключенные! И решеток никаких нет! Свобода, как говорится, равенство и, значит, братство... — Он обвел их любопытным взором. — Молчите? Это вы правильно молчите, я бы на вашем месте еще и не так молчал... Ну? Ваши предложения? Я жду. Как? Никаких предложений? Ну же! Что же вы, соль земли? Ладно, это все лирика... Все дальнейшие работы по теме до особого распоряжения — закрыть! Документацию — всю, включая черновики, заметки, записки на салфетках и манжетах — в первый отдел, под пломбу. Вы, товарищ Балаян, предоставите списки всех причастных, вхожих, а также причастных к причастным и вхожим. Всех.

— Боюсь, — Балаян осторожно вздохнул, — это совершенно невозможно. Слишком много причастных. Я думаю, — сотни человек. И достаточно одного позабытого.

— Ваше мнение для меня, конечно, чрезвычайно ценно, но наша обязанность состоит в том, чтобы сделать все возможное. По настоящему все. Вы меня поняли?

— Ну как?

— Месяц прошел и... Все глухо, короче.

— Похоже — хана? Одним местом тема гавкнула?

— Даже проще. Мандой накрылась. Хотя...

— Чего такое?

— Ничего особенного. Старые знакомые не только у них есть. А я — предупредил, а значит — не виноват. И ты вот что... Тебе не показалось...

— Показалось!

— А не кажется ли тебе в таком случае, что ему несколько не по чину в одиночку такие вопросы решать? Подумаешь, главковское начальство!

— На нас — хватит и такого!

Балаян нехорошо прищурился:

— На него тоже может кое-кого хватить... Переиграл он, понимаешь? Слишком уж никакого движения. Мертво все.

— Гм, — осторожно кашлянул Гельветов, — а кого именно из знакомых вы имели ввиду?

— А Суркова. У него как раз головная машина нового, — только тс-с! — 671-го проекта в ходу. Только ход тот хреновый-хреновый. А что?

— Да человечек есть у меня такой, специальный. Как будто именно для таких дел и создан...

— Мы же, кажется, договорились, — Чангуров на этот раз дымил нервно, напрочь потеряв давешнюю самоуверенность Вершителя и Лица Причастного, — так откуда тогда эти депеши?

— Ка-акие дэпеши? — Тяжелым голосом осведомился Балаян, которому содержание послания, присланного его старым другом было известно лучше собственной биографии. — Не-э знаю никаких де-эпеш. Не помню никаких договоров.

— Держать в строгой тайне...

— А-а-а, это... — Вазген Аршакович легкомысленно махнул рукой, — кажется, припоминаю, что вы просили что-то такое...

— Это дома — просьбы! А здесь, в этом кабинете, это называется рас-по-ря-же-ни-я! Они обязательны для исполнения.

— А я как-то припоминаю, что я предупреждал: на данном этапе полностью исключить распространение слухов — нельзя. — Приподняв тяжелые веки, он твердо взглянул в глаза начальству. — Зато не припоминаю никаких письменных распоряжений. Зафиксированных и завизированных. Поэтому и устные распоряжения я того... Нэ-еясно помню.

— Но кто-то же нашелся у вас! Нашлась г-г-г... гнилушка, проинформировала!

— А этого я даже тем более не понимаю. Существуют люди, обязанность которых как раз и состоит в том, чтобы информировать партию и правительство обо всем существенном, так что я не-э понимаю вашего недовольства. Па-азвольте? — Спросив, он, вовсе не дожидаясь разрешения, взял письмо Суркова и не столько прочитал, сколько сделал вид, что небрежно проглядел. — А-а, — равнодушно проговорил он, — человек занимается важным заданием Родины, связанным с обороной, человеку нужно быстро и качественно резать титан для обшивки, — не понимаю, не хочу понимать вашего недовольства этим вполне е-эстественным фактом...

— А-а, подите вы с вашей д-демогогией! Научились, понимаешь, говорить!

— А что ви имеете ввиду па-ад дэмагогией?

III

— Валерик, сына, разогрей обед, устала я...

Эти намеки и дальние подходцы он знал наизусть. Разговоры про усталость неизбежно, как наступление ночи перейдут на плохое самочувствие, плохое общее состояние здоровья, на наступающую старость и дряхлость, на то, что ей уже тяжело вести хозяйство, а все это, в свою очередь, плавно перетечет в прозрачные намеки на то, что, мол-де, не худо бы и жениться. Поэтому средняя часть монолога выпадала из его восприятия как-то сама собой, так что он умудрялся услышать только самый конец:

— ... вот чем тебе, к примеру, Томочка плоха? И Света еще, тоже вот хорошая девушка...

Томочка была неплоха. Время от времени, когда нуждишка. Не более того. Главным ее достоинством была готовность к услугам в любой почти что момент, да еще, пожалуй, хорошая фигурка. Но ему с ней не было скучно только во время того, да еще, разве что, последние минут двадцать до того. Было дело, почитывал он серию "ЖЗЛ", даже собрал несколько книжек, и неизменно его злило, когда косноязычные биграфы сетовали на то, что жена великого человека, вовсе не была-де его достойна, и чего он только в ней всю жизнь находил. А — Нечто. Не имеющее названия, но из-за которого человеку с первой минуты знакомства и до гробовой доски присутствие этой женщины не только не в тягость, но и наоборот. И это, безусловно, не любовь. Во всяком случае — не только любовь.

Впрочем, на Томочку мама была готова только в крайнем случае, как на вариант отчаяния, если уж вовсе ничего не получилось ни с чем другим. Ее до глубины души шокировало, что та время от времени оставалась ночевать (его — тоже, потому что со всех точек зрения было бы лучше, ежели б не оставалась), так что фавориткой ее, безусловно, была Света, скромная, культурная и образованная. Со скромностью тут и впрямь все было в порядке. Но остальное... Не в том дело, что страшная, тут было нечто другое, на каком-то биохимическом уровне, сродни аллергии. Он временами начинал презирать себя за вреднейшую, позорную слабость характера и гнусную интеллигентскую мягкотелость, уклончиво именуемую деликатностью, потому что пошли он ее в один прекрасный час, попросту, туда-сюда — обратно, можно и без особого хамства даже, — ежели уж вовсе деликатность заела, — но вполне понятно, то всем было бы только лучше. А так, чтобы мама не разыграла Малого Сердечного Приступа минут на пятнадцать, он вежливо сидел с ней, и чувствовал, что у него от самого Светиного присутствия зудит кожа и возникает иллюзия, что пахнет чем-то вроде простокваши. Временами он с необыкновенной живостью представлял себе, как Света обставит процедуру, если вдруг решится отдать ему Самое Дорогое, и тогда его начинало в прямом смысле этого слова тошнить. Ну, не то, чтобы наизнанку выворачивать, а так — немно-ожко поташнивать, и хотелось выйти на чистый воздух, но чтобы это был не тот воздух, которым дышала она. Вежливо. Но твердо. Твердо. Но вежливо:

— Мама, мне к завтрему отчет страниц в тридцать. Или в сорок. Так что я — холодного борща и работать. А телефон — вовсе выключи. Меня ни для кого нет дома. Ни для кого. Особенно для лучших друзей и любимых женщин.

Это очень мало кто любит писать отчеты. Это надо иметь особый склад характера, и, как показывает практика, довольно-таки поганый. Гельветов к тайному ордену любителей отчетов не относился никоим боком. Он любил, чтобы кругом была бы бурная деятельность, не очень даже важно — какая, чтобы все этак крутилось бы, вертелось, куда-то двигалось, чтоб была напряженная ситуация, — а вот отчетов писать не любил. Его изобретательный организм находил, порой, совершенно потрясающие финты, чтобы только не сесть за писанину. И дело обстояло особенно печально, когда какой-нибудь отчет нужно было — утром, срочно, сверхсрочно, кровь из носу, как говорится, — вчера. В таких случаях собственный его Трезвый Рассудок собственному же его шаловливому воображению представлялся в виде кого-то вроде унылого, безотвязного, неумолимого судебного исполнителя. Спасение было одно: убедить себя, что это — не просто какая-то там отписка, а нечто, имеющее нетленную ценность. Обычно это было совершенно невозможно, но этот случай был особым. Последний месяц казалось ему, что, собрав глаза в кучу и двигаясь к одной цели, и все подчинив этому движению, он оставил без надлежащего внимания много всякого интересненького. Страшно спеша и превосходно освоив научную методу Вити Мохова (очевидно, они были где-то родственные души), он по наитию из множества вариантов выбирал тот, который, — как ему казалось, — будет действовать, и ошибался чем дальше, тем реже, и не брал на себя труда выяснить почему оно действует и нет ли чего получше и попроще. А теперь, ловя в памяти невесомые клочки каких-то мыслей, каких-то концепций-на-скорую-руку, наглых, почти ни на чем не основанных спекуляций, — которые все-таки подтвердились! — он вдруг начал сомневаться. Вдруг начало казаться, что там брезжило что-то куда как более общее, могучее, важное, чем даже тот ужас, в который вдруг вылилось ихнее "исправление дефектов".

И, если уж все равно оно так, и все равно отчет делать, то не проделать ли, этак кстати, некоторую систематизацию того, что они в своем упертом стремлении зацепили только мимоходом?

И самому легче, и Балаяну можно будет дать, а самому с интересом наблюдать за тем, как тот все это будет глотать-давиться-переваривать.

И з-зажим этот, антикварный, в виде женской ручки на винах, — ну не идиоты ли? — надоел, всю кипу (Ха! Интересно же совпали его нитки-узелки с тем, что называлось "кипу" у индейцев.) пора бы и впрямь привести в организованный порядок, растворить в щелочи, да глянуть бы, что выпадет в виде сухого осадка.

Он вдруг потер руки, а потом опомнился и прислушался к собственным своим ощущениям: сердце колотится, лицо горит и присутствует особого рода внутренняя дрожь

Как у пьяницы, который долгонько не выпивал, в предвкушении хорошей выпивки под нормальную закусь в теплой компании.

Как у записного преферансиста в разгар торговли у смертной грани Семерной Бескозырки.

Как у охотничка, замершего на нумере, на который вот же вот вывалится кабан, поднятый с лежки в тростниках хрипящими от злости собачками.

Стола... Очень быстро перестало хватать, и он улегся на ковре, расплетая косички, развязывая узелки, и раскладывая по принадлежности бумажные клочки, освобожденные из хватки Бронзовой Руки. Это... сюда, а вот это, понятно, — сюда... А вот это, — оно вроде б как отсюда, но, однако же, имеет отношение и во-от сюда... Это что ж, — менять взаиморасположение уже разложенного и отнесенного?!! Надо же, а ведь ему, по неизбывному легкомыслию, мнилось, что это — вовсе пустяковая задача, чисто техническая, требующая только усердия и времени. Стоп! Но ведь он же, как-то, — знает что откуда проистекает и куда относится. Ха, — технически, — просто сказать — технически, это же всем на свете известно, что нет ничего проще, чем техника... И, уж если уж, что-то там, — "дело техники", — так уж это и последнему дураку понятно, что ничего проще не выдумаешь, и дальше идти некуда... А вот мы — дураки, условно, как те заклепки, которые условно приняли деревянными и расчеты привели в полном соответствии, ну — нравится нам быть дураками, приятно это, а вы не морщитесь, не морщитесь, вы попробуйте сами, а потом уж морщиться будете... Итак: как бы мы инструктировали машину, чтоб она расположила нам некий класс непоследовательных, но внутренне связанных документов в единственно правильном порядке? Исходя из того, что слов она многих не понимает, тоже вот такая же вот дура, как и он сам? Так, чтоб лучше слова эти заменить на что-нибудь безусловно понятное, вроде бы как на число какое... Хорошо сказал,— числом в наше время можно хоть что угодно назвать, так вот какие подойдут в данном конкретном случае? И что взять за точку начала координат? Оно, конечно, в наше время существуют такие ЭВМ, про те, которые на загнивающем Западе, — так и вообще сказки какие-то рассказывают, хотя Наши, — разумеется, все равно самые лучшие в мире, причем по всем параметрам, кроме, разве что, надежности, размеров, удобства и быстродействия... А в серьезных конторах, говорят, весь каталожный поиск сведен к таким вот процедурам... Но только в данном случае это тоже было бы не вполне то, что хотелось, потому что в каталоге — всего-навсего слова, сказанные и написанные неизвестно кем, как, и по каким темным соображениям, и потому вовсе не очевидно, что они соответствуют истине... А это, похоже, случай так называемой "фуга идеарум", совсем без которой, понятно, не обойдешься, но одна, сама по себе и на полной раскрутке она тоже... Так что надо сесть, и, осторожно взяв голову двумя руками, постараться, по мере возможности, удержать ее на плечах...

Так он и поступил, и, минут через пять, вернув себе способность думать со скоростью, хотя бы мало-мальски уловимой, решил, для начала, дать наличным клочкам, обрывкам, бумажонкам и жалким подобиям заметок Правильные Имена. Было около семи часов вечера в конце сентября, а потому — порядком уже темно, когда он перестал ощущать течение времени и выпал из потока бытия: он перекладывал клочки, отмечал их взаиморасположение на схемах, схемы — переправлял, перемазывал, исчеркивал до полной неразличимости и брался черкать следующую. Поскольку в какой-то момент демону, овладевшему им, показалось, что в несколько цветов схемы будут того, — понагляднее и попонятнее, — он откуда-то, не глядя достал шариковую ручку о шести цветах, которую искал-искал, все перерыл, не нашел и считал безнадежно потерянной. Потом он утверждал, что под страхом расстрела не вспомнил бы, как и откуда извлек это дурнопишущее по зачерствелости стержней изделие, и предлагал умеренное денежное вознаграждение тому, кто просветит его на сей счет. Часам к двенадцати он вдруг обнаружил, что деятельность, которой он занимается, по сути совершаемых действий почти не отличается от того, чем он занимался, когда вместе с доктором химических наук Равилем Рустамбековым сортировали "простые" и модифицированные хелаты по признаку действия, которое они способны, прямо или косвенно, оказывать друг на друга. Введение еще одного меняло смысл фразы, и приходилось проводить операцию, аналогичную "временному отрицанию", о котором он прочитал только что из непонятно откуда взявшегося справочника... Не то, что похоже было, а почти что и вовсе не отличить! Рука не поспевала за мыслью и это злило, а глаза, — о, глаза! — это и вообще было совершенно особым с их стороны хамством: они закрывались. Правда что хоть спички вставляй. Мельком глянув на часы он увидал, что времени всего-навсего полтретьего ночи, и это — да. В это время у него глаза и всегда-то начинали закрываться, но никогда еще они не делали этого так некстати... Стараясь по мере возможности только отчасти прийти в сознание, он пошел промывать глаза и самнамбулически заваривать жуткой крепости кофе из "подкожных" запасов.

Разумеется, — это все не он. Не бывает так, чтоб рожу перекашивала судорожная зевота, при которой во рту скапливалась совершенно жидкая, водянистая слюна, под веками — сухой песок на клею, сердце — давит от сигарет и бессонной ночи, а рукопись пишется как будто сама собой, не им, а — через него, через его посредство. Потом, в половине седьмого, когда в обычные дни он только что начинал подниматься с матюками сквозь зубы и чувством бессильной злобы, все вдруг кончилось, голова вообще перестала хоть что-нибудь соображать, а он поймал себя на том, что сидит, тупо уставившись перед собой, с приоткрытым ртом, а в руке у него — застывшая в неподвижности ручка. Но дело, — он был уверен в этом, как в собственном существовании, — было сделано. Как раз настолько, насколько это нужно для того, чтоб в этом в любой момент мог разобраться не только что он, но и любой нормальный человек вообще. Если он вообще-то грамотный. Если математику в пределах технического вуза того... не вовсе забыл. Если он в курсе, о чем вообще идет речь.

А вот назвать-то как? Нет, то есть название отчета-то как раз ясно, оно дано раз — и навсегда, запрограммировано и детерминировано, и сделать с ним ничего нельзя, хотя рука так и тянется зачеркнуть этот поганый, бессмысленный, отвращающий ум и глаза, суконный набор слов. Потому что содержание отчета, даже переписанное скучными канцеляризмами, выпирает из того, что можно назвать "отчетом", как тело гиппопотама из распашонки на младенчика. И если Балоян не поймет, с чем имеет дело, значит — не такой уж он умник. Не ра-азэтакой уж доктор. И вообще у нас в членкоры кого попало принимают...

Вся беда была в том, что мысли в этот укромный час, начавшись с чего-то вполне конструктивного, не вели ровным счетом ни к каким внешним действиям, а потом, плавно-плавно перетекая с одного — на другое-третье-пятое-десятое, совершенно одинаково вели к тому, что глаза сами собой закрывались, а в глазах возникал приятный, успокоительный такой гул. В пору было бы упасть со стула, ежели уж вовсе никак не получается с него встать. Воспользовавшись очередным зевком в качестве повода, он искусственно затянул его, капнул слюной на ковер и все-таки встал. Штормило. Так что очередной порции чернейшего кофе было никак не избежать. Уши... — он пощупал, — холодные. Он не в курсе насчет глупости, но что от Ночной Усталости у него впрямь холодеют уши и именно уши — это факт. Очевидно — что-то лошадиное в его натуре все-таки есть...

... А истинную тему сорокадвухстраничного отчета можно было бы обозначить, как Основы Материальной Логики. Или, скажем, — Основы Стихийной Логики. А еще можно совсем уж Карасиво-но-Заковылисто: Физические Основы Безусловной Логики. Так. И что же это у нас получается? Выходит, что он только думал, только воображал, что ученого изображал, а на самом деле был ученым на самом деле? Чудны дела Твои, Господи! Вот. Как до сердца, до печенок, до дела, так сразу: "Го-осподи!". А то все "Безначальное Дао", да: "Безначальное Дао"...

Спонтанная, ненатужная, как понос, сонливость под грубым и решительным воздействием кофе, холодного умывания (о холодном душе дрожащему организму было страшно даже и подумать) и растирания столь же холодных ушей мало-помалу уступила место какой-то внутренней замороженности, когда со стороны человек выглядит почти что нормальным, но при этом способен совершенно свободно надеть на голову вместо шапки — небольшую собачку, вроде пог-ганой маминой Ромашки, или — солидно сесть рядом со стулом, или — засыпать кофе в кастрюлю с супом. Не говоря уж о том, чтобы сесть в другой номер автобуса, едущего не в ту сторону. При том, что тебе, вообще говоря, — на трамвай.

Но теперь — все. Слуга покорный, теперь-то он все на-аскрозь понял, и больше не намерен пускать дела на самотек. Потому что истинно сказано: хочешь, чтобы дело было сделано, как тебе надо, — делай сам. Потому что среди тех, кто решает, — полным-полно таких вот Чангуровых, как бы ни каждый второй, которые, умненько обосновав, прикроют, закроют, задробят и угробят что угодно, если это хоть в какой-то мере от них зависит. Зачем ему? Его добыча бегает вовсе в другом лесу. И, честно говоря, — в данном случае был он не так уж неправ, по крайней мере некоторая сермяжная правда в словах его присутствовала. Но был и недостаток. Большой. Можно сказать — огромный. Та правда, да и не правда вовсе, а так — правдочка, правдюшечка, можно сказать, вовсе не учитывала интересов его, Гельветова, и покровителя его, — это, будем надеяться, только пока, — Балаяна Вазгена Аршаковича, царя Парфянского и прочая, и прочая, и прочая. А ему, Гельветову Валерию Владимировичу, русскому, неженатому, тридцати двух лет от роду, вовсе не хочется, чтобы его ма-аленькие эгоистичные интересишки отдали в жертву некоему Общему Благу. Хоть бы сказали, что оно такое? И не потому ли общее, что — на хрен никому не нужно, что это такое — никто не знает, зато каждая чиновная тварь на своем месте в какие хочет позы — в такие это самое благо и ставит. И нас, грешных, вместе с Общим Благом, но непременно и исключительно только — во имя этого самого Общего Блага.

... А еще, а еще — вот уж что меньше всего его пугает, так это Ужасная Судьба Роберта Оппенгеймера! Лично для него, Простого Советского Человека, Хиросима — уж точно была бы не больше, чем хорошей физикой! Уж это уж точно! И, что характерно, — никаких потом кровавых мальчиков в глазах! Нас, значить, исполнением интернационального долгу в смысле отпору Фашистской Гадине — не напугаешь и не согнешь! Вот, помнится, читал он про этого Оппенгеймера — и злился. Читал — и злился. Как говорится, — мне бы ваши заботы, господин учитель. Как будто от него, идиота, в данном случае хоть что-то зависело. А способ, хвала Аллаху (О! И этого приплел!) есть. Спасибо Старшим Товарищам — надоумили. Тут уж Лене Феклистову понадобится приложить все свои титанические силы и незаурядные способности. А за это — предложить ему долю. Не так, — удел. Старое слово в данном случае приобретает совершенно неожиданное и неожиданно верное звучание, не так ли? Причем, как исключение, — не соврать даже и в мыслях, потому что Ленька — в своем роде талант. И, к тому же, все-таки малость врубается. Он будет по-настоящему полезен, если эта их дикая авантюра выгорит.

И есть еще одно, в отличие от предыдущего, вовсе для него неожиданное, — ему интересно. Ему, в первый раз в его пустой и циничной жизни, — интересно. Но, в отличие от идиотских типажиков, целиком из фильмов "про науку", интересно очень по-разному. Какие неожиданные применения найдет изысканное им Слово, а какие — из того, что он ожидает уже сейчас. Как это исподволь, потихоньку вольется в жизнь, искажая и перекраивая ее по-своему. Какую причудливую игру струй даст. Это у него — всегда. Сотворить что-нибудь не для того, чтобы нагадить, и не для того, чтобы выяснить Истину (это — тоже присутствовало, но по-другому и как-то отдельно), а чтобы поглядеть именно на это, — на сложную, волнующую игру последствий. Поджечь — и глядеть, что за чем в очередь загорится, что за чем начнет разваливаться. Долго и упорно строить домик из песка, чтобы потом раздолбить его, издали, камнями, среднего размера, чтобы насладиться чередой Разрушения. Напоить валерьянкой добрейшую кошку, когда в доме — полно гостей. Это не зло. Это просто желание нарушить сложившийся порядок вещей, бросить камень в застойный пруд, все равно — к добру или к худу, и поглядеть, как это все будет устаканиваться, с насуплениями-отступлениями, через множество стадий, чтобы потом все равно уложиться по-другому. И теперь, когда ему подвернулся та-акой случай кинуть та-акой камень... Причем — честно-благородно, ко Всеобщему Благу... может быть... Совсем исключить, во всяком случае, — нельзя. А! — Честно Исполняя Свой Долг. Это — точнее отражает, эта формулировка — вообще страшно удобна и подходит буквально ко всему по той простой причине, что растяжима, как гондон. Никого не бомбил, а Исполнял Свой Долг. Никого в душегубки не вставлял, а — Долг Исполнял. Никому не подключал к яйцам тока, никому не выдергивал ногтей и сосков, не вставлял паяльник в задницу, а... Что? Правильно, Исполнял Свой Высокий Долг. М-мертвая позиция, — вот уже вешают его, а он, сукин кот, — держится, не то, что самовольники какие... Что взять с дилетантов...

Замороженные руки тем временем чисто выбрили замороженные щеки, идеальным узлом затянули на замороженной шее галстук, бывший сейчас — как тень вещи, как призрак шелка и совершенно отдельно от него, накидывали плащ, завязывали шнурки и натягивали шляпу, не перепутав ее с Ромашкой, а ноги, которые, к счастью, по какой-то причине оказались более-менее, — выволокли его на лестничную площадку.

Так начался новый цикл. Разумеется, — речь идет о цепи операций, необходимых, чтобы добраться до работы и Предстать. Благо, что вид — правильный: глаза красные, мешки под глазами и валкая, как у чумного, походка. Наше родное советское начальство любит, чтобы подчиненный имел замученный вид и был бы весь в мыле. Неважно, — много ли от этого толку, главное — чтоб непременно в мыле. Это — норма для нашего начальства. Потому что бывает еще и патология... Извращение. Когда какому-нибудь хряку требуется, чтобы человек не просто сделал дело, а сделал бы его, будучи и чувствуя себя изнасилованным. А чувствуя себя изнасилованным, о чем начальнику было бы точно известно, — еще и благодарил бы и изображал довольство. У нас, при самом передовом в мире строе, откуда-то берется полным-полно людей, непременно начальственных, которые считают изнасилование — единственно правильным способом любви из всех существующих. Чтоб надежнее, значит... О, — на тот номер сел. И даже в нужную сторону. Вот только когда — не заметил.

IV

— Это что, понимаешь, такое? — Зловещим, свистящим шопотом осведомился Балаян, потрясая в воздухе злосчастным отчетом, который был согнут — в желобок, — я те-эбе што сказал сделать, а ты што сделал?

Валерий Владимирович, который за прошедшее время успел оклематься, поскольку спал почти все время и дома, и, являя вид бодрствования, — а он отменно овладел этим искусством благодаря обширной практике, — на работе, виртуозно сделал озабоченное выражение лица.

— Непонятно изложено? Я хотел дать развернуто, со всеми пояснениями, но вы же сами просили, чтоб кратко...

— Са-авсэм глупый, да? Не-э пханимаишь? Тебя просили написать обычный отчет, самый абыкнавенный, тебя не прасили теоретизировать... Куда эта филасофия, да? Это что наша тема, да? Тут про алмазную структуру — сколько? Полстранички, а остальное — хелаты-мелаты...

— Мне сказали написать сжатый подробный отчет о том, что я считаю важным, так я и сделал. Вы же, Вазген Аршакович, не сориентировали, в каком именно ключе хотели бы видеть отчет... Вот я, в свете вновь открывшихся обстоятельств, и решил трактовать поставленную задачу несколько шире. С учетом, так скэ-эть, исторической перспективы...

— Ка-акие обстоятельства?

— А вас разве не проинформировали? Видите ли, ко мне позвонили из одной серьезной ракетной фирмы на предмет консультации. Вас не проинформировали? Странно... А — обнадежили, что с вами переговорят. Ну-у...

— Слушай, ка-акие кансультации-мансультации? — Сегодня акцент по какой-то причине был у него особенно заметен. — Что ка-ансультировать?

— Дело, вообще-то, не для широкой огласки, — Гельветов с искуснейшей нерешительностью бросил на грозного шефа робкий взгляд, но тот только яростно махнул рукой, в знак того, что он — человек взрослый и понимает, — но мне так неудобно... Хотя и не виноват вроде, — сами обещали, а сами... Да, вообще говоря, ничего тут особенного нет, — попросили помочь с одним там твердым топливом...

— А что ты понимаешь в твердом топливе?

— Я-а? Ну, вы скажете, Вазген Аршакович, — Гельветов шмыгнул носом, — это они понимают в твердом топливе, а я — ничего не понимаю.

— Так зачем ты им нужен?

— Так оно же — твердое. Технологию помочь слепить, чтоб там монолитность, однородность, то-се...

— А ты — можешь?

— Правду сказать — не пробовал с такими системами. Там ведь, поди, хоть какая-то, а органика, а мы с ней ни разу дела не имели. А так, со многим другим, — да, пробовал. Пришлось, знаете ли, когда к тому походу готовились, помните? Во-от ведь, а? Кроме алмаза — карбин, так называемый "карбин -100", его еще никто в мире не видел, стопроцентного, карбид вольфрама, монокристаллический, так, ну, — металлы, там... А! — Будто вспомнив что-то забавное, мимолетно улыбнулся. — стекло же еще с Виктором сделали! Обыкновенное, силикатное, только не аморф, а кристалл...

— И откуда же, — очень, просто-таки угрожающе тихо, без малейших следов акцента спросил Балаян, — одной серьезной ракетной фирме стало известно, что в нашем институте есть ты, такой умный?

— Не знаю, — взгляд подчиненного был незамутненно-ясным, необыкновенно правдивым, а на ланитах его не было ни малейших следов так называемой краски стыда, — очевидно, информировал кто-то, в чьи профессиональные обязанности это входит.

Услыхав такой ответ, Вазген Аршакович понял, что Бог, Карма, — короче, — стоящее над миром Воздаяние По Заслугам все-таки существует: чего-чего, а буквально слово в слово приведенной собственной же своей отмазки он все-таки не ожидал. И ведь вовсе не знает, стервец, что именно говорил в высоком кабинете собственный его же начальник. Просто в сходных обстоятельствах его реакция была точно такой же. Такой же незамысловатой. И такой же беспроигрышной. Она просто-напросто вытекала из сложившейся в этой стране системы отношений и одной из типовых для этой системы ситуаций. Эта, к примеру, называлась: "Подчиненный, Отбившийся От Рук Безнадежно". Дергаться, по крайней мере пока, тут совершенно бесполезно, потому что "безнадежно" — оно и значит "безнадежно". Вот если это х-хамло обгадится... Но что-то, очевидно, — воспитанное долгой практикой умение разбираться в людях, — подсказывало: не обгадится. На коне будет. Но он что-то еще там говорит:

— ... И еще, Вазген Аршакович, — личная просьба: не одолжите ли мне пока что вашего Витю? На первое время...

— Знаешь, что? — Тяжелым, медленным голосом вопросил хозяин кабинета, — обходись-ка один, ежели уж такой умный!

После зависшей в кабинете тягостной паузы Гельветов, глядевший на начальство с немым укором, пожал плечами и сказал с явной обидой:

— Да пожалуйста. Откровенно говоря, — уж от вас-то я не ожидал, что это окажется настолько принципиальным... Разумеется, — обойдусь. Но знаете, что? Только потому что не хочу, чтобы вас об этом просил кто-то другой, кому бы вы не смогли вот так просто отказать.

Беда была в том, что он был совершенно, абсолютно прав, и Балаян мгновенно устыдился своего мелочного укола.

— Да нет, ты, конечно, бери. Это я так, — привык просто, чтобы он всегда был под рукой...

А потом, когда дверь за подчиненным, который был уже — не здесь, который уже — взлетал, закрылась, он понял и еще одну причину своей обиды: вот Мохов — ему понадобился, а он — нет. Не нужен в том новом деле, которое заваривалось у него на глазах. Пожалуй, следом ему потребуется забавник Леня Феклистов, институтский разносчик неизменно достоверных, как справки Генштаба, сплетен, человек, который почти наверняка сказал этак, небрежно, кому-то очень тщательно подобранному из своих бесчисленных знакомых что-то вроде: "Так в чем проблемы, чудак? Есть у нас один парень, Валерка, так он в этих делах вообще мозга. Гений. Л-любую композицию скомпонует, в виде кристалла, — куда там ФИАН-у..."

Первым результатом напряженной двухнедельной работы на новом месте стал так называемый "СР — А(1)", первый представитель группы так называемых "кристаллитов", — твердого топлива, объединявшего в себе признаки и достоинства смесевых и однокомпонентных порохов. "СР" — в данном случае обозначало "стереорегулярный". Готовая шашка состояла из "геометрически", не через химическую связь, а просто-напросто на манер звеньев цепи сцепленных молекул одного циклопарафина, внутри колец которого находились в необходимом количестве атомы алюминия, а в промежутках — в строгом порядке располагался нитрат. Из-за такого своего строения вещество было прозрачным, как хрусталь, и таким же тяжелым и твердым. На первом же испытании образец, будучи подожженным, дал весь расчетный объем газа, сгорев без остатка. Весь. Но только сразу. Прозрачная субстанция с резким, сухим, звонким грохотом исчезла в мгновенной, ослепительной, как солнце, вспышке. Это — ничего, это — бывает, эта проблема обычно решается добавлением определенных веществ, замедляющих горение, флегматизаторов, но в данном случае эта испытанная мера ничего не дала. Режущий блеск, короткий грохот, облако белого дыма, состоящего из молекулярной пыли окиси трехвалентного алюминия и — никаких следов. Эксперты пожимали плечами, а Витя Мохов сказал:

— Дак он же прозрачный...

Гельветов, услыхав эти слова, чуть не задохнулся от досады на собственную недогадливость, а в результате еще через неделю был испытан "СР — Н", непрозрачный, как это явствовало из названия, и сразу же давший прекрасные результаты. Потом его довольно быстро довели. Очевидно, этот класс был бы запущен в производство, но Гельветову в тот переломный момент его биографии было недостаточно хорошего или даже отличного результата, если это был просто отличный результат. Нужно было — далеко за пределами того, что вообще считалось возможным. Попросту — невозможное без его участия. Именно так возник "СР — Р", то, что впоследствии, при серийном выпуске получило знаменитое имя "ТТФА — 1/4", что обозначало: "твердое топливо фотоанизатропное, первое в своем роде и четвертое по общему счету образцов", — или попросту "рефлектит". Изюминка тут заключалась в том, что при чрезвычайно высокой температуре горения и, соответственно, высоченной скорости истекающих газов, истечение это были до некоторой степени упорядоченным. Мало того, что это еще увеличивало скорость истечения. Благодаря ФА-эффекту гораздо меньше нагревались стенки. А значит, — их можно было сделать куда тоньше и легче, а значит — и еще возрастала дальность и полезная нагрузка предполагаемых изделий. Но самое главное, — монолитные изделия не взрывались НИ ПРИ КАКОЙ их собственной массе. Для него перестал существовать порог критической массы/объема. Автор при этом прекрасно отдавал себе отчет, что сама по себе идея, — сформировать структуру таким образом, чтобы границы раздела всех "периодов" псевдокристаллической решетки сделать подобными зеркалу, — сама по себе была выдающимся хамством. То, что у него прямо сразу получилась и работающая структура столь сложного изделия, и надежная технология его получения, — было делом чистого везения. Он технологически и методически не дорос до такого уровня. Гарантий, что в следующий раз нечто подобное пройдет — не было. Безумство храбрых, то самое научно-техническое хамство, которое вопреки Финнегану кое-когда вполне даже проходит, а потом умудренные потомки смотрят на то, на чем ездили, плавали, взлетали основоположники, из чего они стреляли, что запускали и чем заряжали, — и волосы встают у них, как иглы дикобраза, стойким дыбом.

На запуск изделия, заправленного этим самым ТТФА, его, разумеется, не допустили, — из соображений грифа секретности, и в тот раз он не увидал страшного, яростного пламени, дикого потока, водопада тепла и света, отброшенного его "молекулярными зеркалами", ослепительного газа, разогнанного до небывалой дотоле скорости. Не видел, как ушел в небо прототип знаменитой впоследствии "сорокопятки". Вообще-то — плевать, но был в этом самом недопуске тот самый вызывающий, непреодолимый, непобедимый именно в силу своей тупости идиотизм, который временами — смешил его, но куда чаще — злил. К этому моменту у него появилось любимое развлечение: он ловил начальника "РО-4", того самого, который самым первым догадался применить к нему эту мудрую инструкцию, становился рядом, закуривал "приму" и, щуря правый глаз на манер незабвенного Чангурова, начинал рассказывать ему байки о прихотливых путях Режима. Фокус был в том, чтобы поймать товарища Сорокина в положении, при котором тот не мог бы немедленно послать его, сославшись на крайнюю занятость, выполнение государственной миссии, либо же на усталость, но при этом не мог бы и немедленно удрать. Подходящий момент наступал, к примеру, когда тот доедал в столовой суп, а ко второму еще и не думал приступать.

— А вот еще случай... Послушайте, Николай Трофимович, вам понравится... Я сам-то всю жизнь на Авиазаводской живу, так там кругом одни авиастроители живут, — на улице, где я живу, в моем доме... На лестничной площадке — так все три соседа со сборки. Да... А еще у нас там одна такая тетя Клава живет, санитаркой в медсанчасти работает. Все нормально, пятьдесят четыре года, выглядит на шестьдесят семь, ну, попивает, не без того... Так вот ейной старшей дочке, — из шестого гастронома, зав "бакалеей", тоже все правильно, килограмм на девяносто пять, завивка под бронзовую стружку, вся в золоте, вдруг с чего-то вспонадобилось единоутробную маманю в отпуск на Солнчев Бряг спровадить. Зачем — не знаю, но что не просто так — это точно, — он затянулся, отщелкнул окурок и прикурил третью, — ну, туда-сюда, паспорта-бумажки-визы, вроде бы и там все схвачено, они, из бакалеи, в нашей жизни и вообще, мож сказать, самые главные, — Сорокин, попав под струю этого злокачественного словесного поноса, только моргал нервно, потому что давно уже убедился в полнейшей непредсказуемости Гельветовских подлых баек, — ан тут — хрена! — Он с торжеством поглядел на жертву, словно бы с трудом удержавшись от соответствующего жеста, и ожидая что товарищ Сорокин всецело разделит его восторг перед этаким обломом, что постиг ненавистных торгашей. — Нельзя, говорят, и никак невозможно, поскольку тетя Клава считается работником номерного заводу, и потому автоматически считается невыездною, поскольку по правилам уже само собой является носителем государственной тайны. Я почему знаю, — я эту путевку экстренно перехватил, она не то, что горела, а прямо-таки полыхала ярким пламенем. Я и выехал. И ничего, что я с соседями-пролетариями выпивал, и знаю, где что делают, а где что — не идет, и где начальник цеха — по чуть-чуть, но уже с самого утра. Мне — можно. Это что ж — у наших славных органов такой формализьм в работе? Где ж бдительность-то чекистская? Ну да ладно, заболтался я, так что приятного аппетита, — сказал он, покровительственно похлопав Сорокина, которому уже давно не лез в горло кусок, по плечу, — не буду мешать.

Он твердо знал, что на него будут писать, и на него, понятно, писали, но при этом откуда-то была у него и твердая уверенность, что никаких связанных с этим неприятностей не воспоследует.

Сходный сюжет повторился в недалеком будущем, — Валерий Владимирович Гельветов, узнав об этом только много позже и окольными путями, смеялся, было, до слез, — на основе этой его разработки, — в стр-рашном секрете! — разработали новый тип химического лазера, у которого источник энергии и рабочее тело объединялись в одном твердом теле. Разумеется, изделие получилось сугубо одноразовое, что-то вроде боеприпаса, но в луче, наряду с мощностью, выбрасывало просто, ну о-очень большую энергию.

Потом были уникальные конденсаторы "особо большой мощности", сверхжаростойкое покрытие для неких гиперзвуковых изделий, проект "Гроб Магамета" по созданию бесфрикционных подшипников и опор на основе бездефектных постоянных магнитов особого состава. В соответствии с расчетами получалось, видите ли, что бездефектность увеличит их силу на порядок, и так оно и оказалось. А потом как-то вдруг выяснилось, что за Гельветовым со товарищи остается целый след из технологий, рассредоточенных по различным, разрозненным в силу собственной своей секретности конторам и производствам. И, разумеется, хоть и не вдруг, но нашлась-таки умная голова, усмотревшая в этом непорядок, совершенно нетерпимый в условиях нашего передового планового хозяйства. Дело надо было централизовать, оформить, а исследования — направить, расширить и углубить. С ударением на второе "у". С невероятной, прямо-таки пугающей по сравнению с присущими нам темпами скоростью предсказание сбылось. Сверкнуло, громыхнуло, — и оказался он начальником лаборатории Неравновесных Систем, рядом с ними — два старых сподвижника, в голове — сумбур, а впереди — перспективы головокружительные, но в высшей степени туманные.

— Да нет, — сказал ему ненадежного вида очкастый юноша, которого ему почему-то усиленно рекомендовали в качестве наилучшего специалиста "по всяким подобным штукам", — ничего у вас из этого не выйдет. Лучше даже и не пытайтесь.

— И не такое делали, — может быть, с излишней уверенностью заявил Гельветов, — и ничего...

Но на нового знакомого его безотказный понт не произвел ни малейшего впечатления, он только, прикрыв глаза, грустно покачал головой.

— Не такое — может быть, а вот это — нет.

— Почему?

— Да потому что, — он махнул листочком, на котором легким изящным, почти женским почеркам без помарок были начертаны строчки знаков, понятных только двум людям в мире, — это же ужас какой-то!

— Я что, — мрачно осведомился свежеиспеченный завлаб, — напортачил чего-то?

— Нет, — Игорь, как звали нового знакомого, опять-таки только непонятно качнул головой, — не в этом дело. Метод — это нечто, дикое конечно, недоведенное, слепленное на живую нитку с массой пропусков, на чистой интуиции, но, безусловно, нечто особенное. После Теории Множеств ничего столь фундаментального, такой основополагающей темы пожалуй, и не было. Даже теорию алгоритмов и теорию бесконечных автоматов, пожалуй, не сравню. Но... вы же меня не для того позвали, чтобы выслушивать дифирамбы от специалиста? У меня, можно сказать, руки чешутся как можно скорее зарыться в новый э-э-э-э... раздел, покопаться, разобраться и все такое прочее, — но от меня же не это требуется? От меня требуется всего-навсего сделать заключение: разрешима ли задача, и если да, — то каково решение. Отвечаю: то, что у нас вышло согласно вашему потрясающему методу, рассчитать нельзя. Просто-напросто слишком велик объем вычислений.

— Так ведь на это, — подозрительно сказал Гельветов, — есть, кажется, ЭВМ?

— Да? — Тихо, с едкой горечью спросил новый знакомый, — и на чем же вы, позвольте спросить, собираетесь считать? На "Стреле — 2"? На "Урале"? На "БЭСМ — 6"? На мифической "ЕС — 1050"? Понимаете? Машина вроде бы как есть, а в то же время она является не более, чем мифом? Встречались с такими п-парадоксами? Или на каком-нибудь краденом на загнивающем Западе агрегате? Те, что есть, загружены двадцать восемь часов в сутки, да и те устарели на десять лет...

— Дадут. — Решительно рубанул ребром ладони воздух Гельветов. — Закажем — и дадут.

— Не-ет, — все с той же зловещей, медлительной негромкостью покачал головой Игорь, — не дадут. Просто потому что не могут. Ты привык, что в этой стране, если уж оч-чень нужно, то даже когда нет, то все равно все-таки есть. А если очень-очень нужно, то даже когда совсем нет. И в этом есть своя правда, — только не в этом случае. Времена все-таки меняются.

— Все это ля-ля. В данном случае ты должен сказать, что для этого требуется, а можно ли это добыть, и как добыть, — не мое и не твое дело.

— Нечто мало-мальски подходящее делает фирма "Край" — и только она. Работает на заказ. Экземпляры — считанные по номерам. Нам — не продадут, не дадут украсть, и не помогут никакие подставные лица и фирмы. Это раньше на Западе были наивными такими, розовыми идиотиками, которых даже накалывать-то было, говорят, совестно, а теперь — все! Они четко знают, чего нельзя более-менее, а чего — вообще, и в таких случаях умеют обставиться.

— Так. А специалистов — никак нельзя?

— Можно. Наверное — не самых лучших, но все-таки можно, — Игорь Иртенев говорил все тем же терпеливо-безнадежным тоном, — вот только что они тут будут делать? Им не из чего сделать, и нечем, а кроме того — они не знают устройства. Не потому что плохие, а потому что никто не знает. Не в человеческих это силах, уважаемый Валерий Владимирович.

— Вы все какими-то парадоксами норовите.

— Ой, ну...— математик сморщился, как от необходимости в сотый раз переделывать докучное, ненужное дело, — вот представьте себе, что вам необходимо построить реактивный истребитель в двенадцатом году. В середине прошлого века. В средние века. В каменном веке. Что у вас выйдет, будь вы хоть разспециалист? Ничего. В первых двух случаях вы, может быть, несколько поспособствуете прогрессу, хоть и не слишком, а в других — не сделаете ничего. Для того, чтобы сделать новый станок, нужно иметь станки только немного менее совершенные. Это тем более относится к ЭВМ. То есть гораздо более. Не слепишь даже одного уникального экземпляра на коленке. Если обратиться к моему примеру, — у нас каменный век.

— Ну уж...

— Ладно, — перегнул. Средние века. Послушайте, Валерий Владимирович, — мы заняты таким делом, в котором врать себе и друг другу — антипатриотично.

— Да. Только начальству об этом лучше не говорить

— Я и не говорю. Не годится тратить даром драгоценное время. . — В голосе вовсе молодого еще человека послышался Гельветову какой-то надлом, и понял он, что новый знакомый носит в душе след чужого идиотизма, как носят след вражеской пули. — Это же оно, родимое, издало приказ, чтобы процессоры, превосходящие по параметрам ИБМ, — не принимались бы даже и к рассмотрению.

— Как это?

— А вот так! Вы что, — правда не слыхали этой замечательной истории, или притворяетесь?

— Да вы — правда? Но зачем? Почему? На каком основании? Это же глупо! Лишено всякого смысла!

— Э-э-э, — лицо математика приобрело глумливое, как у злобного придурка, решившего схитрить, выражение, — тут не все так просто! Глупо — согласен. Но, исходя из соответствующей логики, — вовсе не бессмысленно. Ку-уда там! Кто-то, будучи умен в качестве представителя своей породы, сообразил все-таки, что в результате может получиться что-то такое, что будет не вполне в их власти. А может быть, все гораздо проще, и какая-нибудь тварь, занимавшаяся закупками, решила, что потеряет возможность бывать за бугром, и выпустила торпедку. И это, пожалуй, погаже будет. А если брать как частный случай общей тенденции, так и поопаснее.

— Но это же чистой воды вредительство! При Сталине бы за такое...

— А вы — не решайте за Лучшего Друга Математиков. Не стоит. Может — так, а может — и вовсе наоборот. Может быть — шлепнули бы авторов указа, может быть — авторов проекта. Сие совершенно непредсказуемо.

В комнате повисло тягостное молчание, а потом Гельветов пошевелился:

— Послушайте, Игорь... э-э-э, простите?

— Сергеевич.

— Так вот, Игорь Сергеевич, я вам клянусь: дайте конструкцию, дайте этот расчет, — и ваши интересы будут соблюдены в первую очередь. В нулевую. Все забросим, а вам — сделаем все.

— Не клянитесь, — все с той же злой горечью проговорил собеседник, — я верю. Потому что им теперь просто некуда деваться.

— Нет, вы не думайте. Я вопрос изучал, консультировался с физиками в смысле перспективных структур. У нас есть возможность создания таких структур, которых фотолитография не даст никогда. Ни при какой длине волны. Металлотроника. Оптические микроволокна. Так называемые "маконы" — это группы атомов, дающие сильнейшее напряжение магнитных полей в очень малом объеме. И...

— И что?

— Об этом рано пока говорить.

— И все-таки?

— Может быть, удастся резко снизить сопротивление в проводниках, входящих в состав этих ваших процессорных схем. Сильно снизить. Прямо-таки очень сильно. Настолько, что они почти совсем не будут греться.

— Это все замечательно. Может быть, — даже потрясающе здорово. Но ни на секунду не приближает нас к главному вопросу: к архитектуре.

— Скопируем.

— Это — совершенно невозможно! Это все равно как вас скопировать.

— Пфе, — Гельветов пренебрежительно фыркнул, — было бы — с чего. Сам приволоку вам макет в масштабе 1000 : 1.

— Во-первых, — это еще слишком мелкий масштаб, а во-вторых — что я с ним буду делать? Вы же абсолютно не представляете себе, о чем говорите! Заметьте, — я говорю даже не про ваше обещание детально проанализировать устройство, хотя это и кажется мне совершеннейшей фантастикой... Это все делается совершенно по-другому!

— Хорошо-хорошо! Я не знаю, зато вы знаете. Совершенно незачем так волноваться. Выпейте водички, хотя, — он внимательно поглядел в бледное от приступа неврастении в последнем градусе лицо нового соратника, — какая уж тут водичка...

С этими словами в качестве хвоста предыдущего этапа общения он влез в ржавый сейф и достал оттуда бутылку коньяка "Ахтамар". Плеснул сразу около ста граммов и поставил перед потерянным Иртеневым. Тот сделал, было, слабый отстраняющий жест, но это оказалось попыткой с заведомо негодными средствами. Гельветов твердо решил любым путем приобрести этого человека в полное свое распоряжение, его понесло, а в подобных случаях остановить его было совершенно невозможно.

— Вы пейте-пейте. И не говорите, что непьющий. С обидами такого рода, в этой стране не пить невозможно. Это я знаю совершенно точно.

— А вы сами?

— Пардон. Забыл просто. С удовольствием.

С этими словами он налил приблизительно столько же и себе. Жутко глянул в глаза потенциальному рекруту.

— А сейчас мы с вами выпьем не просто так. Не так, как пьют в одиночку от застарелой, как чирий, обиды начинающие, но перспективные алкоголики, а по-другому. Не для того, чтобы залить сердечную тоску и безнадежность, а вовсе с другой целью... Будем здоровы!

Игорь хотел было что-то спросить, но Гельветов остановил его, сделав знак сначала выпить.

— Так вот, — продолжил он через минуту, продолжая дожевывать лимон, — выпили мы с целью решить стоящую перед нами задачу по рецепту скифских вождей. То есть люди в наше время, понятно, измельчали, поэтому мы не будем надираться до беспамятства и звать трезвую Лидочку, чтобы она стенографировала за нами наши пьяные излияния. Мы просто примем столько, чтобы как следует пришло и вплоть до этого момента... Ваше здоровье! И после него, — мы будем вести свободный треп, отнюдь не сосредоточившись на его цели, а наоборот, — загнав ее куда-нибудь подальше в угол. А потом мы профильтруем полученное варево и посмотрим, что получилось в осадке... Итак, для начала: что вы имели ввиду утверждая, что непоименованным "им" теперь "некуда деваться"?

— Что? — Математик наморщил лоб, пытаясь вспомнить, о чем зашла речь. — А-а-а, — непоименованные "они" вследствие своего десятилетней давности идиотизма начали проигрывать холодную войну. Это единственное, чего "они" позволить себе не могут. Это внутри — можно все, что угодно, а там, где нельзя, можно соврать. Снаружи все приходится делать в реальном пространстве, а без вычислительной техники не получается. Или получается хуже. А тем, кто поумней, становится ясно, что будет — и еще хуже. Но они не понимают, что сделать уже ничего нельзя. Ничего. Совсем-совсем ничего. Что они, высрав тот самый шкуроспасительный приказ, угробили сами себя. Понимаете? Человек такой румяный, мускулистый, с подтяжками, — а на самом деле он уже покойник, и только сам об этом не догадывается.

— Гм... Ты не увлекаешься все-таки? Таким, как ваша милость, их дело очень часто кажется самым важным на свете. И похуже вещи делались, и поглупее, — а все ничего.

— Можешь считать меня экспертом. Культ личности — ужасно! Коллективизация — безобразно и отвратительно!! Начальный период войны — позорно и чудовищно!!! Но то, что они начали борьбой с кибернетикой в пятидесятых и закончили этим указом, — просто-напросто непоправимо.

— Послушай-ка, — он взглянул собеседнику, который нравился ему с каждой минутой все больше, прямо в глаза, — а кто это "они"?

Иртенев, ожесточенный и взъерошенный, хотел было что-то сказать, но — остановил себя, как останавливают лошадь на всем скаку, помолчал, а потом тихо рассмеялся:

— Что, как в том анекдоте, — покажите же мне это. Скажите, где тут у вас это? А ведь не знаю. Бюрократы? Партийное руководство? Военные?

— Стоп! Тут умолчим: без них в этой стране технологиями и вообще никто не занимался бы. Но ты продолжай.

— Все и никто.

— Во! — Гельветов с пьяной многозначительностью поднял вверх палец. — Не на кого нам поворачивать штыки в другую сторону, не в кого стрелять, да не попасть бы в себя. Ты. часом, не диссидент?

— Не, — тот махнул рукой, — куда мне. Слишком хорошо понимаю, что это все — так. Безнадежно. Как ни крути, а социализм — это с-самый передовой строй, и жаль, что он имеет некоторые присущие ему отдельные недостатки. К примеру, — трудно исправить однажды сделанную ошибку. Когда монолитности общества нет, то несделанное одним может сделать, в другом месте и на другие деньги, — другой. А у нас — все сразу и везде.

— Так давай в каждом положении искать все-таки хорошие стороны. Например, — есть у нас такие ниши, попав в которые получаешь то самое все, о котором ты говорил. Нужно только знать, как занять такую нишу... Слушай, — а если нельзя добыть такую вот машину к себе, то нельзя ли разместить заказ там, где она есть?

— Ой, — Игорь, сделав умильно-восхищенное выражение лица, всплеснул руками, — прямо-таки г-гениально! И где ж вы...

— "Ты".

— Пардон... И где ж ты собираешься разместить такой заказ? В Агенстве Национальной Безопасности США? В НАСА? В Зале Индикаторов ЦРУ, — не знаю только, есть ли уже там такая техника или они еще действуют постаринке?

— А почему — нет? Нет, ты не закатывай, не закатывай глаза, потерпи... Ты толком скажи, — почему нельзя даже через подставных лиц?

— Потому что, зная, что рассчитываешь, легко догадаться, кто заказывал.

— Ой ли? Ты думай не о том, что технологию рассчитываешь, а, скажем, более общий случай конечного итога эволюции неравновесной среды с такими-то исходными параметрами. Кстати, — так оно, по сути, и есть.

— И как ты себе это представляешь?

— Я?! Никак. Как ты себе это представляешь? Как ты представляешь себе такого рода расчленение задачи, чтобы та часть ее, которая требует наибольшего, критического объема расчетов, стала бы вполне безличной?

— А, — Иртенев с характерной для поддатых излишней инерцией кивнул головой, — так, чтоб, значит, придать частной задаче черты общей, а потом, когда она будет решена, — сделать надлежащее уточнение... Нет, я п-попробую, но где вы собираетесь разместить даже измененный заказ?

— А это, знаешь ли, не наше дело. Совсем не наше. У нас на это КГБ есть, вот пусть и отклеят зады от кресел, в кои-то веки раз делом займутся.

— А если не выйдет?

— А тогда повторим тяжкий путь познания, пройденный другими. Сделаем инструменты, чтобы сделать инструменты, чтобы сделать инструменты для того, чтобы потом уже сделать то, что нам нужно. Только делать это мы будем быстро.

— Кто будет-то? У тебя вообще как с работниками?

— Вот тут незадача. На данный исторический момент толком можно рассчитывать на меня да на тебя. Ну, — еще, понятно, Витька, но он только руки.

— Все уже за меня решил?

— Прости. Мне почему-то показалось, что ты уже дал согласие. Выходит, — ошибся. Хотя, с другой стороны, — какие у тебя особенные причины отказываться?

— Слушай... А как ты догадался, что я начал того... попивать?

— Потому что у нас, — это обычное состояние тех, кто слишком уж ответственно относится к делу. Вот выгорит, — у тебя как рукой снимет, это я тебе обещаю. Не до того будет.

V

— А — попробуйте, — сказал невысокий, очень красивый генерал-полковник с благородными сединами на породистых висках, — так, как вы тут мне доложили, вполне может выгореть. Как вообще выгорают хамские затеи. Кто у нас там на французском направлении? С них давным-давно пора пыль стряхнуть, а то засиделись...

Он вообще придерживался внешне демократичной манеры обращения с подчиненными. Если они были ему нужны. Если ни чем не провинились, а у него при этом было хорошее настроение. Но даже самому отчаянному фантазеру не пришло бы в голову назвать генерал-полковника Генштаба СА либералом. Те, кому положено, — знали его слишком хорошо, кому не положено — не знали вообще. Ничего. Даже в лицо мало кто знал, а из тех, кто знал, мало кто догадывался о роде его деятельности. Генерал и генерал. Вон их сколько.

— Чего стоишь? Какие-то вопросы? Возражения?

— Никак нет.

— Выполняйте. Кандидатуры конкретных исполнителей, — ко мне на стол, с моим экспедитором.

Общение с начальством прошло удачно. Самым наилучшим образом из всех возможных. Не то слово, — выше всякого вероятия замечательно. Старая армейская мудрость относительно пользы пребывания подальше от начальства тем более относилась к этому начальству. Потому что мало было во всем великом и могучем Советском Союзе людей страшнее красивого генерал-полковника. Может быть — и вовсе не было. Выйти из его кабинета просто так, — равносильно тому, что заново родиться на свет. Живым выйти из боя. Это... это вообще не с чем сравнивать. А вот все-таки обидно, что на такую работу, на такой вариант не обратили вроде бы никакого внимания. Узнать о работе, которая велась в прекрасной Франции. Узнать о готовящемся испытании. Узнать приблизительно дату, что и вообще было делом почти безнадежным, — и ни единого слова.

Это напоминало кошмарный сон. Вот представьте себе, что к вам в офис явился за старым долгом самолично давным-давно померший кредитор, протухший, прозрачный и светящийся. Протягивающий хладной, полуистлевшей рукой пожелтевший, заплесневелый вексель с изъеденным могильными червями краем. Впрочем, это только ситуация была похожа, а сам гость на выходца из загробного царства похож не был. Да, не первой свежести, чуть подержанный и потертый, но вполне еще крепкий месье. Глаза прячутся в тени от широкополой шляпы, которую нежданный гость почему-то не пожелал снимать в гостях. Когда незнакомец произнес какую-то идиотскую, почти вовсе никакого смысла не имевшую фразу, мсье Груши поначалу даже не понял, к чему она и зачем, до него не дошло, как, порой, не сразу доходит до сознания слишком сильная боль. Вошедший — терпеливо повторил слово в слово ту же самую нелепую фразу. То, что она не было вовсе бессмысленна, а просто-напросто чудовищно неуместна в устах этого человека и в этих условиях, делала ее еще более идиотской, но к этому времени, со второго раза, — мсье Груши — осознал, а в следующую минуту сердце его как будто ухнуло в яму, полную ледяной воды и не сразу забилось в прежнем ритме. Незнакомец смотрел на него спокойно, терпеливо и с выражением едва заметной иронии.

— Увы, — он развел руками, — это действительно мы.

— Мой бог, — делец налил себе минеральной воды, — после всех этих лет. Я надеялся уже, что все давным-давно забыто.

— Видите ли, мсье, это только в книгах работа э-э-э... по добыче организованной информации имеет какие-то романтические черты. На самом деле большей бюрократии, чем в соответствующих ведомствах, попросту не существует. Бумага, однажды попавшая в систему, остается там навсегда. Было бы весьма наивно думать, что все навсегда забыто и похоронено без вести и следа. Так у нас, так у вас и вообще везде. То, что вас могли бы не побеспокоить ни единого разу за всю жизнь, ничего не меняет.

— Как с алкоголизмом, — глухо сказал хозяин, — очень похоже.

— Пожалуй, — кивнул обыденный до зубной боли, но такой страшный гость, — есть что-то общее. А что, у мсье проблемы?

— Нет. Давно живу, всякое приходилось видеть. А проблемы, очевидно, у вас.

— Верно. Уверяю вас, нам чрезвычайно неприятно было вас беспокоить, но... Обстоятельства сложились так, что другого выхода у нас просто нет.

— Уж будто бы! Стеснительное Ка-Ге-Бе, — я бы очень смеялся, если бы все это действительно было шуткой... мсье?

— Араго. Жан-Луи Араго.

— Вы уверены, что не Лаплас?

— Как вам будет угодно. Это, как вы понимаете, не играет ровно никакой роли... Но вы ошибаетесь. Нам действительно неприятно. Кого могут радовать форс-мажорные обстоятельства? Ничего хорошего, если приходится прибегать к запасным вариантам.

На какой-то бредовый миг ему стало обидно, что его считают запасным вариантом, а в следующий миг он наивно удивился чудовищному идиотизму этого искреннего чувства. А, он, наконец, понял, кого напоминает ему гость. Черта. Не стройного красавчика с эспаньолкой на ироничном лице, не мрачного и великолепного князя тьмы, не жуткое и омерзительное в своем запредельном уродстве чудище, а так... Запыленного, замшелого и несколько даже смешноватого служаку с лысиной между рогами и большим, насквозь беспросветным опытом, которому все козни, рассыпание соблазнов и всяческое одержание уже давным-давно обрыдли до немыслимых, прямо-таки нечеловеческих градусов скуки, — но все это никоим образом не значило, что сорваться у него — легче. Как бы не наоборот. Не азарт, не добросовестность, не желание заработать, и не боязнь оказаться на улице, а — действие однажды сложившейся, надежной, совершенной машины, попросту неспособной остановиться, пока дело не будет закончено. В конце концов, наверное, это и есть то, что и составляет пресловутый "профессионализм". А смущение, — может быть, даже искреннее, потертый вид, недовольство, скука, медленное продвижение по службе, — не имели к делу вовсе никакого отношения. Да, он склонен действовать, по возможности, рутинно и по давным-давно наработанным схемам, вот только схем этих у него — до дьявола. Вот-вот. Когда-то, в молодости, молодой, самоуверенный, веселый человек легко и весело заключил некую сделку, и его убедили, что ему и делать-то практически ничего не придется, и продает-то он нечто до крайности неочевидное, да и не сейчас, а совсем даже потом, а может — и вовсе никогда, потому что, в самом деле, — какое может быть "потом" в двадцать с небольшим лет, когда "потом" — практически вся еще жизнь. А расплачиваться приходится совсем-совсем другому человеку, обремененному заботами выше ушей, циничному, усталому, и вовсе лишенному легкомыслия оптимизма. Пожалуйте к расчету, мсье. Несправедливость.

— Простите, мсье Араго, я настолько давно выключен из ваших комбинаций, что просто-напросто не представляю себе, чем бы мог быть вам полезным.

— Не представляете? В таком случае, придется напрячь воображение.

— Ах, простите. Я неудачно выразился: очень опасаюсь, что просто-напросто не смогу быть вам чем-либо полезным.

Гость сел поудобнее, и в затененных его глазах ей-же-ей появилось вялое любопытство:

— И вы тоже простите. Бога ради. Скажите, свои финансовые обязательства вы выполняете таким же образом? А? Интересно, — вы всерьез думали, что вот проговорите какие-то там детские слова — и все, ничего не было, мы тут же, извинившись, оставим вас в покое, а вы никому ничего не должны?

— Боюсь, мсье, вам было бы весьма затруднительно предъявить к опротестованию ваши векселя.

— Ага. Сначала слегка, очень цивилизованно косим под наивного лицеиста, а потом тут же, без переходов, но столь же цивилизованно начинаем хамить. По той причине только, что уверены, — вам ничего не будет.

— Не вижу, — каким образом? Я не выполнил приблизительно ни единого задания за все эти годы, а кроме того — ни единого дня не находился на государственной службе. Вам нечего инкриминировать мне, господа.

— Да? — Промурлыкал гость. — А если мы, приложив расписку, расскажем другое? И — обоснуем? Кому поверят, вам — или нам? Мы свалим на вас все, что добыли во Франции, а также то, чего во Франции добыть не смогли, и получили весьма... окольным путем.

— А ведь я могу позвонить в Бюро прямо сейчас. Сомневаюсь, что вы успеете добраться до своей берлоги. Вы отяжелели, растренировались и потеряли форму, старина.

— А вот таким образом шутить я вам не рекомендую категорически. Весьма и весьма настоятельно. Я не знаю ничего, кроме того, что мне положено знать, так что это ваше Бюро не выяснит ничего интересного, а вот вами оно заинтересуется. Немедленно. У Бюро, как у всех Бюро на свете, исключительно недоверчивый нрав, утомительная, въедливая метода общения и высокая мера злопамятности. Но... мне меньше всего хотелось бы угрожать или как-то давить, и чрезвычайно приятно, что обстоятельства дела это позволяют.

— Ха, я уже убе...

— Минутку, — Незваный Гость поднял руку, — будьте любезны не перебивать. Вот скажите, почему, по какой причине вам вообще не хочется нам помочь? Я имею ввиду — наиболее общие основания?

— Мой Бог! Вот это вопрос!

— Нет, в самом деле? Боитесь связываться?

— И это — тоже. Но, кроме того, я, как видите, несколько повзрослел и более не считаю измену своей стране очень... очень похвальным занятием.

— О-о-о, месье, оказывается, патриот? — Голос его звучал даже не слишком насмешливо. — То есть, говоря иными словами, вам неприятна мысль о том, что вы можете принести вред своей стране и претит сотрудничество с ее врагами?

— Не философствуйте. Противнее философствующего шпиона только философствующий алкоголик.

— Вы забыли про философствующего следователя. Зря, между прочим, забыли. Нет, вы ответьте. Это, видите ли, входит в мои инструкции. Мы вам сильно не нравимся?

— Да. Вы мне не нравитесь.

— Я не буду вспоминать даже, — опять-таки в соответствии с данными мне инструкциями, — что против денег наших вы никогда не возражали. Я просто-напросто уполномочен сообщить вам, что в данном случае никаким интересам Прекрасной Франции не будет нанесено никакого вреда.

— О, да! — Саркастически воскликнул предприниматель. — Разумеется, сплошное благо!

— Как ни удивительно, но обстоятельства складываются именно таким образом, правда, не скрою, это произошло совершенно случайно. Нам не нужны никакие сведения военного, технического, политического или коммерческого характера. Более того, — нас не интересует никакая информация. Не предполагается также какое-либо воздействие на ситуацию во Франции или в области ее жизненных интересов. И, тем более, не планируется никаких диверсий.

— О, разумеется! Чисто благотворительная акция.

— Нет, — гость пожал плечами, — не благотворительная. Но и против каких-либо интересов Франции она тоже не направлена.

— Тогда позвольте поинтересоваться, почему таким безобидным и благим делом занимается ваше уважаемое ведомство?

Незваный Гость поднял брови в несколько преувеличенном удивлении:

— Какое ведомство? О чем вы, мсье? Я, вообще говоря, просто-напросто работник консульства и в данный момент не занимаюсь деятельностью, которая может быть осуждена по какому-либо французскому закону.

— Хорошо, — с подчеркнутым терпением проговорил хозяин, — почему именно ведомство, с которым я в свое время имел неосторожность заключить договор. Где здесь дьявольские рога?

— Предрассудки, — непонятно ответил гость, — предрассудки и предубеждение. На этот раз чистой воды, совершенно непонятное предубеждение против нашей страны. А нам всего-то и нужно разместить заказ на одну работу. Мы бы с удовольствием заплатили бы за ее выполнение хорошие деньги, мсье. Очень хорошие деньги, но... Не что иное, как предубеждение.

— И какого характера работа?

— Вычисления чрезвычайно большого объема и такой структуры, которая не позволяет обойтись мощностью вычислительного устройства меньшей определенного порога.

— Военные расчеты, разумеется?

— Я мог бы нахамить и сказать, что это не ваше дело, но в данном исключительном случае я уполномочен дать заверения, что вычисления носят характер исключительно невоенный и с разработкой военной техники не связанный. Во всяком случае, — непосредственно. И это — правда.

— Только не говорите мне...

— Увы! Дело обстоит именно так.

— Речь идет о миллиарде операций?

— Совершенно верно.

— И точно так же совершенно невозможно.

— Придется постараться.

— Это угроза?

— Как вам будет угодно. Но, во всяком случае, — не только угроза.

— Вы намекаете на то, что мне положена моя морковка?

— Вам и... тем, кто согласится помочь.

— Не могу сказать, чтобы прежде вы проявляли какую-нибудь исключительную щедрость.

— Мы не давали слишком много, но вы не будете спорить, что мы давали каждый раз достаточно. То, чего по-настоящему не хватало. И еще — вовремя. Не говоря уж об услугах, которые бывали подороже любых денег... Нет-нет, вы вспомните, вспомните!

— И все совершенно бескорыстно.

— Да, то, что вы перестали фабриковать туалетную воду, и перешли на инфузорную землю — сначала, а потом на особо-чистые вообще — потом, мы считали, да, расчитывали, что это некогда может оказаться... соответствующим нашим интересам. Но ведь и вашим интересам тоже, мсье Груши... Кстати, — хорошо еще, что не Даву...

— А вы злопамятны.

— Просто тренированная память.

— Таким образом, насколько я понял, на этот раз планируется проявить большую щедрость?

— А вы настойчивы.

— Просто тренированная привычка к определенности. Итак?

— Любые разумные суммы.

— А вот это как раз и называется неопределенностью.

"Араго" пожал плечами.

— Существуют суммы, которые выдадут любого адресата так же верно, как тавро на лбу. А вам знакомо наше умение давать незаметно.

— Мсье.

— Да!?

— Не соблаговолите ли снять шляпу? Все равно не похожи ни на ковбоя, ни на шерифа, ни на мафиозо тридцатых годов.

— Что?! А, — он покрутил головой и тихонько засмеялся, — вы не самый легкий партнер по переговорам, генерал-маршал. На редкость тяжелый характер.

И — снял. Так и есть. Аккуратная, с четкими границами, бледная плешь на пол-головы, в форме приблизительного ромба.

Через две недели в загородном доме куратора всех работ по проекту "Мультиграмма" (и фактического отца этого проекта) появился дальний родственник. Это был низкорослый, чрезвычайно подвижный субъект того средиземноморского типа, к которому с равной вероятностью мог бы принадлежать грек, каталонец, уроженец южной Италии, гасконец — да и вообще кто угодно, вплоть до турка, араба или какой-то турецко-арабской помеси. Впрочем, судя по льстиво-неотвязной манере добиваться своего, умолять, льстить, клянчить, судя по тому, что он вообще обратился с такой просьбой к исчезающе-дальней родне, — а это вовсе не принято во Франции и считается почти неприличным, — он, скорее всего, был все-таки евреем. Он только что в ногах не валялся (попытка стать на колени — была) утверждая, что если дорогой племянник (видевший его впервые в жизни) не спасет его, то Кабинет его неизбежно прикончит. Да, и оставит жену — вдовой, а четверых детей — сиротами. Дальше с потрясающей логикой было заявлено о неизбежном сиротстве, к тому же, еще и пятерых очаровательных внуков. И если дорогой племянник откажет ему в пустяковой просьбе, то пусть лучше собственноручно пристрелит его прямо здесь, поскольку это куда милосерднее. С этими словами он начал совать в руки ошеломленного инженера непонятно откуда появившийся пистолет. Рыдал, проливая светлые и необыкновенно крупные слезы, и все норовил поцеловать хозяину руки. И человек, который не поддался бы, скорее всего, ни на какие угрозы и посулы (поскольку имел весьма абстрактное представление о жизненности первых и очень слабое — о истинном значении чисел, которые стояли за вторыми), не выдержал нестерпимого смущения и брезгливости к столь недостойному свободного гражданина поведению. К тому же задача носила совершенно нейтральный характер, была на диво грамотно сформулирована и относилась к тому классу проблем, для решения которых "Мультиграмма" собственно, и создавалась. Динамика и исход процессов в неравновесных средах, будь то метеорологические процессы, картина турбулентности среды, обтекающей тело, движущееся со сложнопеременной скоростью или стратегия развития корпорации в большом массиве некоторых формализуемых условий. Более того, — она чрезвычайно подходила для испытания комплекса на пределе возможностей. Прямо-таки как будто специально для этой цели была создана. Он бы, пожалуй, тоже такую выбрал. Что бы ни представлял из себя этот самый Кабинет, он заслуживал уважения хотя бы, потому что на него работали на редкость приличные математики: по имеющемуся массиву не было ни малейшей возможности установить, из какой именно области была добыта эта диковинная система уравнений.

О вы, жестковыйные, привычные судить и осуждать, но не привыкшие к тому, что вам лобызают руки, — не думайте, что в подобных обстоятельствах чувствовали бы себя непринужденно, а отказали бы — с легкостью. Тут нужна особая тренировка, почти напрочь отсутствующая у интеллектуалов в так называемых цивилизованных странах.

VI

— Так вы отказываетесь?

На лице Гельветова промелькнуло мученическое выражение человека, вынужденного двадцать раз повторять одно и то же разнообразным, но и одинаковым идиотам, которые ко всему прочему просто не желают понимать.

— Я тысячу раз говорил и опять повторяю: не отказываю, а просто не могу. Как не могу даже при всем желании поднять двести килограммов.

— Да вы понимаете, что речь идет о государственных интересах?

— А это я слышал две тысячи раз.

— Слушай, Чангуров, — что он о себе думает, а? Что у тебя, бл..., за кадры такие?

— Мучаюсь, Андрей Антоныч, но других у меня нет.

— Слушай, — ты что о себе возомнил, а? Думаешь, без тебя не обойдемся?

— Это как вам будет угодно. Могу только от всей души пожелать вам всяческих успехов.

— Нет, что тут у вас вообще творится, не понимаю? Каждое говно начинает считать себя незаменимым, становится в позу и качает права. В прежние времена ты бы у меня...

— В прежние времена вы бы выясняли отношения не со мной, а с другими соискателями, — Гельветов распахнул объемистый портфель, как самурай — вскрывает живот в ходе традиционного сеппуку, и начал бурно выхватывать оттуда толстые пачки бумаг, — вы думаете, — вы один такой, а? Так поглядите! И все срочно! Сверхсрочно! Вне очереди! Вне всяких очередей! Первостепенной государственной важности!

Гость побагровел, но сдержал себя, как сдерживают неподъемный груз, и сказал чеканным, железным голосом и почти спокойно:

— Мне на все это — плевать, меня интересует только одно: когда я получу то, что мне нужно?

— После того, когда мы справимся хотя бы с чем-то из предыдущего. Или после того, как нам официально укажут, что за чем делать и гарантируют полную неизменность очередности. После того, как все вы, государственные люди, окончательно определитесь, кто будет давать нам официальные указания. Гос-споди! Ведь находятся же еще деятели, которые ругают План! Да это же мечта! Отдых души!!!

— Павел, по-моему это так называемая попытка скрыть за истерикой собственное неумение работать.

— Да-а? У меня всего-навсего пятнадцать человек, которые мало-мальски в курсе. У всех все — сверхсрочно. Каждый находит высоких покровителей, чтобы протолкнуть свое дело — в первую очередь. Все требуют, чтобы я выехал лично, потому что их дело — самое важное в Союзе. Меня посылают на Алтай по части твердого топлива, чтоб я заодно решил вопрос с бронированием вертолетов, и это еще хорошо, потому что вертолеты — в Улан-Удэ, но когда очередной государственный человек доходит до еще более высоких кабинетов, мне звонят из ЦК, чтобы я немедленно ехал в Питер, на ЛОМО, я спрашиваю, — в чем дело? Там сначала возмущаются самим фактом вопроса, потом говорят, что это — жутко секретно, потом говорят более-менее конкретно, я предлагаю сотрудника, чтобы он решил эту проблему, после чего немедленно начинается скандал! Потом меня все-таки выдергивают в ЛОМО, но там я опять ничего не успеваю, поскольку через десять дней меня выдергивают в П-пензу, в НПО "Заречное"! — Он замолчал, тяжело дыша и машинально стараясь пригладить волосы. — А я не могу решать все эти ваши сверхсрочные вопросы, пока не решу проблемы по-настоящему фундаментальные. Поняли?

— Так чего вы хотите?

— Немного. План. Решать самому, каким образом группировать заявки, чтобы решать их рационально. Опытное производство, чтобы работать на своей базе, а не по городам и весям н-необъятной Родины.

— Я не могу ждать!

— Так ведь все равно придется! Но только при моем раскладе вы хотя бы имеете шанс дождаться.

— Слушай, ты не еврей, а? А то уж больно интонации ж-жидовские... У-у, — грузный седой человек глянул на Гельветова с яростной, но и брезгливой ненавистью, — в прежние времена ты бы у меня... я б тебя...

Ага. Наслышаны. Вот только сейчас не прежние времена, и ты меня в шарашку не законопатишь. Руки коротки, хряк. Хряк из когорты хряческой, — это сколько ж я успел перевидать вашего брата за эти бесконечные два года восемь месяцев? Куда не сунься — всюду они. Это не я, это, наверное, они незаменимые. И еще необходимые, — в том смысле, что никак и нигде, ни в каком месте невозможно обойти. И никуда нельзя вас засунуть, с вашими суждениями хряческими и хряческими подходами ко всем на свете проблемам. Но сегодня не ты меня интересуешь, и не куда более человекообразный (именно поэтому, наверное, он и подчиняется этому Андрей Антонычу, а не наоборот, потому что промеж хряков — свои, хряческие критерии иерархии) Павел Аркадьевич, которого я, дурак, еще какие-то три года назад считал вреднейшим на свете существом и олицетворением застоя. Да он, можно сказать, — светоч! Луч света в... в ихнем царстве, и вообще непонятно, как он пробился-то в начальники такого уровня, когда кругом сплошные необъятные морды, необъятные животы и щетинистые затылки в складочку. Сегодня меня интересуете совсем не вы, а интересует меня во-он тот чрезвычайно приличный молодой человек лет тридцати в светло-сером костюмчике и золотых очечках. Это мне Леня настоятельно порекомендовал обратить внимание, хотя даже и он не знал толком, кто это такой. Даже сам факт, что Леня! Феклистов! Не знал чего-то! — о многом мог бы сказать посвященному, а уж то, что какой-то хлыщ присутствовал в этом кабинете при таком разговоре... Куда реже, чем хряки, но такого рода деятели ему в последнее время тоже попадались. Очевидно, — эволюция все-таки идет даже среди руководящих форм жизни... И если допустить еретическую мысль о том, что хряки не размножаются делением, — то вполне может случиться так, что в ходе естественного отбора за какие-то десять двенадцать лет хряки будут по преимуществу вытеснены и место их займут такие вот пустотелые жестяные автоматы. Манекены. Андроиды в тоненьких очках и аккуратнейших сереньких костюмчиках. Некоторое время Гельветов, дожидаясь ухода хрякообразного Дяди Дрюни, бесплодно размышлял, будет ли от такой смены лучше, но в конце концов решил, что — будет, потому как у них костюмы красивше, а кроме того — они хотя бы в конечном итоге предсказуемы. О хряках этого сказать нельзя.

Словно почувствовав, что Гельветов думает именно о нем, непонятный молодой человек осторожно, изящно, без малейшей нарочитости — кашлянул.

— Простите, что вмешиваюсь, Андрей Антонович, но... Мне кажется, что в данном случае попытка решить проблему именно таким образом м-м-м... несколько контрпродуктивна. Уверяю вас, Валерий Владимирович — действительно очень занятый человек. Удивительно, как он успевает вести одновременно такое количество совершенно разнородных тем.

— Я вижу одно: говоря по-нашему, по-простому, с-стоит тут сявка и качает права. Выстебывается тут...

— Думаю, ваше мнение основано на простом недоразумении. Очевидно, вы просто не вполне в курсе. — Вот так вот. На общедоступный язык это должно переводиться приблизительно как: "Заткнись старый дурак, если ровно ни хрена не смыслишь". — Позволю себе предположить, что все здесь присутствующие руководствуются, в конце концов исключительно интересами дела, и для всех будет лучше, если вопрос будет решен ко всеобщему удовлетворению...

Эка сыплет! И ведь не собьется ни разу. Прямо-таки удивительно, насколько в данном случае форма соответствует фразеологии. Вежливые-вежливые, исполнительные, очень часто почти непьющие, — модный новый стиль в Подкожных Слоях, — они, похоже, знают, что делают. Хряк, сжав кулаки, издал глухое рычание, но — промолчал, а тот тем временем продолжал вить свои диковинные словесные узоры:

... Я думаю, что было бы правильно, если бы мы подыскали товарищу Гельветову подходящую по профилю производственную базу. Такую, которая нуждалась бы в самом минимальном переформировании. А что касается вас, Андрей Антонович, то ведь у вас эта проблема — не последняя? Не было бы целесообразно собрать своего рода м-м-м... портфель заказов, упорядоченный пакет проблем, чтобы новый коллектив мог бы решить их комплексно и рационально. Возможно, что в этом случае мы могли бы даже... сэкономить время.

Когда он, наконец, вышел в коридор, то почти тут же снова почувствовал взгляд, нацеленный ему аккурат между лопаток. Когда выходил — чувствовал, и еле сдержался, чтоб не оглянуться, и теперь почувствовал снова Что-то непременно будет. И действительно, не прошло и двух секунд, когда в спину ему высоко, холодно и бесстрастно прозвучало:

— Гельветов.

Молодой человек стоял на одном месте совершенно неподвижно, чуть расставив ноги и подбоченившись. Гельветов твердо решил, что — будь что будет, а он не пойдет к этому самоуверенному франту. Еще чего! Ему надо, так пусть и подходит! Но проклятые ноги как будто сами по себе понесли его по, — среднего уровня, — но все-таки ковру. Он ненавидел себя, но эти ребята слишком поднаторели в искусстве обращения с такими, как он. А его — слишком надежно обучили надлежащему поведению. Их обучили. Как бы ни на генетическом уровне. Если это так, то хорошо, что он не женат и не имеет детей. Если это так, то ему нельзя заводить детей, потому что плодить уродов — мерзость перед лицом Господа нашего.

— Слушайте, Гельветов, вы играете на грани фола. На самой грани. Не думайте, что мы можем постоянно прикрывать вашу задницу. Я сегодня и так несколько... превысил свои полномочия. Меня могут не похвалить за сегодняшнее, а зачем мне это нужно?

— Я...

— Не умничайте. Вам это совершенно не идет. Заткнитесь и слушайте, что вам говорят. Я должен настоятельно предостеречь вас от переоценки собственной персоны. В том числе — собственного ума. Вы не слишком-то хорошо ориентируетесь, с кем и чего можно. Со старым, добрым Сухановым сегодня вы были на грани. И не дай вам бог однажды ошибиться.

— У меня совершенно не было выхода.

— Зарубите себе на носу, что мне, по большому счету — плевать. Мне просто интересно, чем все это кончится. Но я, с вашего разрешения, продолжаю... Так вот, если вы думаете, что сами по себе имеете какое-то значение и хотя бы когда-нибудь сможете вести свою игру, — это ошибка. Не думайте, что вольны не делать то, чего не хотите, и, тем самым, шантажировать серьезных людей. Это глубокое заблуждение. Глубочайшее. Если возникнет нужда — будете делать. Со старанием, которого сами от себя не ожидали. Рысью. А в перерывах будете ботинки начальникам лизать. С неподдельным восторгом и глубочайшим почтением. Кое-кому из вашего брата позволяется довольно много, им вешают побрякушки и назначают академиками, но это не значит, что у них есть возможность самостоятельно решать какие-то действительно серьезные вопросы. Они дышут, как им велят. А вершить вы не будете никогда. Просто-напросто порода другая, понимаете? С этим ничего нельзя сделать. Вот вы тут, к примеру, ерепенитесь, твердость духа в себе даже предполагать изволили, а у самого уже спина мокрая, хотя уж я-то, казалось бы, что? Ничего ж ровным счетом. А ежели с настоящим человеком серьезный разговор? А? То-то же! Так что запомните, что я вам сказал, и будьте здоровы.

Здесь и сейчас, в этот миг он больше всего на свете боялся, что собеседник небрежно сунет ему два-три вялых пальца, потому что ясно понимал, что — пожмет эту барственно-небрежную руку, а пожав — сломается надолго, ежели не навсегда, но тот, либо — не сообразив, либо — по пренебрежению, руки подавать не стал, ограничившись небрежным кивком.

... А ведь пожал бы. Или, что ничуть не лучше, — устроил бы сцену интеллигентской истерической фронды, нажив себе не то, чтобы врага, а — улыбчивого экспериментатора, который будет устраивать ему всякие неожиданности, просто так, чтоб неповадно было. Вот т-тварь! Вытер об него ноги, будучи твердо уверен, что вытирает безнаказанно. Даже хуже, — зная, что безнаказанно. И ведь, если разобраться, — то кто он такой есть? Референтишко какой-нибудь у крупного начальничка, секретарь — никак не больше, потому как — возраст, — а туда же! Вот с какой стати он себя ведет так, будто самого Господа Бога за бороду держит?

... А вот с той самой, — проговорил внутри стылый голос навроде Лондоновской Белой Логики, — что порода другая. Какая порода? А такая, у которой не взмокает спина от самого обыкновенного разговора, и неважно при этом, является ли принадлежащий к ней партийным работником, торгашом или уркой. Так что не держи в кармане фигу, не трясись, воображая себе красочные картины жуткой или — красивой, или — великодушной мести. Потому что кишка тонка, так что — обтекай, утешая себя тем, что ты цивилизованный человек и не стоит обращать внимания на всяких там, и выдумывай полные Гордой Силы и язвительного сарказма ответы, которых никто никогда ни при каких обстоятельствах не услышит, придумывай — зная, что не скажешь и не отомстишь.

... Эй, — цивилизованный, а ведь здесь и сейчас — ты с удовольствием забил бы его ногами приблизительно насмерть. Удушил бы методом засовывания в дыхательное горло собственных свежеотрезанный гениталий удушаемого. После долгого, благоговейного созерцания его потрохов без малейшего колебания насыпал бы в распоротое брюхо поваренной соли нулевого помола. И за что, спрашивается? За то, что указал ему его место?

... А откуда он такой, человекознатец сраный, выискался? А что он знает? Он знает, с какой стороны у бутерброда находится масло в условиях сложившегося порядка вещей, но вот что он будет делать, если от порядка этого — останутся рожки да ножки?

... А ему, Валерику, — поделом, потому что гордыня — смертный грех. Почему грех? А потому что из-за нее можно забыть не то что себя, а — Главное: он, в отличие от гордых представителей Породы, — не сам по себе. Он чувствовал в ту ночь, да что там — чувствовал, доподлинно знал, что это — не он, это — через него, и его не больно-то оптимальным посредством. Вот счесть происшедшее чисто своей собственной заслугой, — было бы чистой воды, непростительным хамством, истинно, что гордыней, а главное — глупой, с заведомо-негодными средствами попыткой обмануть самого себя. Почему-то верхом гордыни как раз и считается — назвать себя "избранником", хотя, если вдуматься, то чего ж гордиться тем, что тебя кто-то выбрал для каких-то своих целей? Причем очень может быть так, что и выбрали-то отнюдь не в том смысле, в котором выбирают жену, а так, как хватают первый попавшийся гвоздь из стеклянной баночки, — такой же, как остальные, не кривой, — так и ладно! Сойдет!

... Вот и не будем вести себя так, как будто сами по себе, будем вести себя, как то и надлежит скромному орудию, — надежно. Старательно, но уповая на то, что избравший — не бросит однажды наугад взятый гвоздь, если не будет иметь на то особых оснований. Ежели гвоздь элементарно не согнется. А если Бог за нас, то кто против? Кажется, именно так говорили крестоносцы и конкистодоры, и, как ни крути, — а на то очень похоже, что и впрямь — за них. Из чего, в свою очередь, однозначно следует, что голубиная кротость нрава — вовсе не являлась обязательным условием божьего заступничества.

Эти, или примерно эти мысли промелькнули в его голове за считанные секунды, так, что этот блаухаунд не успел пройти и восьми шагов. Поэтому Гельветов, воспользовавшись этим обстоятельством, бросил в эту элегантно-серую спину негромкое:

— Эй!

Не поленился, подождал, пока тот в изумлении остановится, неторопливо обернется, поднимая белесую бровь как бы в усилии сообразить, что бы это могло подавать какие-то звуки там, за его спиной. Как это ни странно, но это и впрямь был Гельветов, казалось бы — проясненный раз и навсегда. И не думая подходить ближе, он с выражением скверной скуки на лице вопросил:

— Э-э-э... — простите, не имею чести знать, с кем имею дело, но я так и не понял: когда будет принято положительное решение об организации опытного производства и вообще о реорганизации согласно нашей докладной? А главное — кем?

Вот не был он никаким евреем, и евреев недолюбливал, — не зверски, до безумия, а этак — в меру, как подавляющее большинство мало-мальски приличных людей его круга. И, разумеется, как и все они, имел в своем окружении евреев, которых считал принадлежащими ему лично и не сокрушал. Очевидно, — именно кто-то из них и дал ему странноватое прозвище "Балабост", что с ихнего переводится вроде бы как хозяин, но и не вполне. И это правильно, потому что Хозяин был только один, единственный и неповторимый. А это — вроде бы как и наследник власти того Хозяина, и власть-то в каждом конкретном случае — огромная, безраздельная, — а все равно не Хозяин. А само по себе слово — хорошее, своим звучанием подходит к его облику. Очень подходящее имя для вещи архаичной, громоздкой, немного даже нелепой с виду, но при этом солидной, массивной и крепкой. Как раз для него такого, каким он стал в последние годы, когда кличка приклеилась намертво. Кто его так звал? А — все и никто конкретно, прозвище существовало вроде бы само по себе, отдельно от людей.

Вот Дмитрия Филипповича он, пожалуй, любил. Он всегда сам знал, что ему нужно делать, а присутствие его не было в тягость. В отличие от иных-прочих. Не будем показывать пальцами. А он — нет. Вот и серьезный человек, не легковесный, — ку-уда там! — а все равно с ним легко. Просьбы его выполняешь не потому только, что — надо, а потому еще, что — приятно. Чего это он там?

— ... Так что мне показалось, что в данном случае только вы, с вашим авторитетом...

— Но-но, — тяжело катая во рту звуки, погрозил пальцем хозяин кабинета и, вроде бы, всего остального, того, что есть, и того, чего, вообще говоря, нет, — вечно преувеличиваешь. Сам знаешь — не люблю...

— В данном случае кажется чрезвычайно желательным, — мимоходом, как пред вступлением в холодную воду вздохнув, начал посетитель, — чтобы к обеспечению режима секретности данного дела ведомство Юрия Валентиновича имело бы только... только самое косвенное отношение.

Балабост медленно поднял голову, пытаясь осмыслить услышанное, и пока еще не осознавая, не веря в то, что он услыхал. Это — да. Это и впрямь может решить только он. И это тем более невероятно, потому что Дмитрий с Юрой — вовсе не враги, а наоборот, стремятся держаться как-то заодно. Они, да еще умница Андрей, — всегда норовят каждое серьезное дело для начала обкашлять втроем, узким своим кругом. Очень часто и впрямь поворачивают так, как решили они, и поэтому думают, что и вообще... всем тут крутят и заправляют. Смешно, но подобное мальчишеское заблуждение разделяет, в том числе и прекрасный, вполне-вполне соответствующий своей жуткой должности глава Комитета. И вот, — на тебе! Тут не подсидка, не попытка аккуратно оттереть локотком в сторону... Во всяком случае — не только. Что-то тут присутствует еще и до крайности другое, задом — наперед, совсем наоборот... Пожалуй, — раньше и вовсе невиданное.

Что он никогда не был гением, — это он и сам знал, вот только и дураком он никогда не бывал тем более. Да, в последнее время голова стала не та, мысли стали какими-то тяжелыми, — все так, но если что-то, вдруг, оказывается по-настоящему важным, — ему ведь и думать не надо. Он и так знает. Нутром чует. И уж тем более знает, чует, — пусть как хотят называют, — когда — подмахнуть не глядя, а когда — разобраться досконально. Пусть как угодно медленно, но зато — до конца. Ему торопиться некогда. Вот именно: нет времени на то, чтоб спешить с некоторыми вопросами. Например — с этим.

— Юрию Валентиновичу, — сказал он медленно и веско, с едва заметным, — для умных, — намеком на угрозу, — мы верим безусловно. Он всей своей жизнью доказал...

— Об этом и речи нет, — Дмитрий Филиппович, словно защищаясь, выставил вперед ладонями вперед обе руки, — что вы... Просто... Как бы это выразиться поудачнее? Не все можно надлежащим образом проконтролировать. Особенно в тех случаях, когда хозяйство — большое. Это не в человеческих силах. Даже не в силах такого человека.

— Ты хочешь сказать...

— Конечно. Будет знать больше десяти сотрудников — узнает тысяч пятьдесят. Весь Комитет. Среди них, — как исключение, конечно, — тоже всякие попадаются. А в данном случае этого нельзя. Совсем нельзя.

— А ты не того? Не преувеличиваешь?

— Хотел бы, — Дмитрий Филиппович помотал головой, что было на него, вообще говоря, совершенно непохоже, — да не выйдет. Потому что некуда больше.

— А как тогда? Отдел ЦК — мал, сам знаешь... Да и задачи у него другие.

— И речи нет.

— Самим военным? Так они и так уже в этом деле все под себя загребли. С ногами забрались и никого близко не подпускают. А это нельзя.

— Я так думаю, что вовсе без Генштаба в этом тонком деле обойтись не удастся, но... Нет у них полноты понимания. Того понимания.

— Ага... — Хозяин кабинета тяжело задумался, а потом, спустя довольно долгое время, — так же медленно спросил, — а у Комитета, значит, тоже?

— Вы как всегда правы. У каждого — свое непонимание. У Комитета — свое, у вояк — свое.

— Выходит, что ты один умный? Только ты у нас все понимаешь, как надо? Любого поправить и направить можешь? Может, — и меня поправишь? Если вдруг чего не пойму?

— Я к тому и веду, Леонид Касьянович, — гость, — умница, — говорил тихо, — вся беда в том, что мне самому растолковали, что и как. Раскрыли глаза, так сказать.

— Кто?!!

— С вашего позволения, — об этом чуть попозже. Молодой, не из первачей, так что вы все равно его не знаете... Я сначала даже и не понял, что он там лепечет, а когда дошло, ну, тут я по нему и врезал, как положено. Без матюков, — ему не по чину еще, — но глаза выпучил, кулаком по столу... Стал политическую близорукость клеить, идеологическую невыдержанность и непонимание линии Партии. Все, что из того еще лексикона помню, собрал, аж сам напугался.

— А Юрь Валентинычу он теперь ничего такого?

— Не-ет, — гость помотал головой, — это вряд ли. Он это, видите ли, не в первый раз. Наткнулся на мелочишку, начал копать, раскрутил такое, что было ему вовсе не по чину, сделал выводы, напугался, кинулся докладывать через голову непосредственного начальства...

— Его — поправили?

— Конечно. С тех пор он курировал что-то вроде проявлений национализма в Якутии.

— А как же он тогда...

— Так ведь Якутия же! Тогда ж никто еще ни черта не понимал...

— А-а, — проворчал Балабост, — так и не угомонился, значит?

— Он не как мы. Из знатной чекистской фамилии, смолоду жизнь не била, все на блюдечке... Но вот бывают прирожденные футболисты, а это — прирожденная ищейка. Умная. Он живет этим. Куда ни заткни, он все равно будет вынюхивать.

— Что-то я... Постой, — уж не сватаешь ли ты его на это дело?

— Сватаю. Уж больно подходящий парнишка.

— Юра будет недоволен. Очень недоволен.

— Подсластим. Формально он будет Комитету подчиняться. Но отчитываться — только перед нами.

Знаменитые на весь мир брови поползли кверху:

— Перед кем это — нами?

Но того нелегко было сбить.

— Перед Политбюро, разумеется. В вашем лице. Но и контролировать, снимать, назначать, решать вопросы обеспечения тоже будет Политбюро.

— Бюрократию разводишь, — проворчал Балабост, — комитеты плодишь...

— Утешает только, — гость тонко улыбнулся, — что это в последний раз. — И тут же стал совершенно серьезным. Дело такое. Тонкое. Он сам все объяснит в лучшем виде, тогда и присмотритесь к кандидатуре.

— Так он самый первый догадался?

— Самый.

— Других таких умных не нашлось?

— Поищем. Специалисты Генштаба все подчистят, а потом мы их тихо-онько от этого дела...

— Без смертоубийства там! А то и так кругом одни дураки.

— Ни-ни. Просто всех соберем под одну крышу.

VII

— Валерий Владимирович, ребята тут с предложением пришли. Они... Да ладно, пусть лучше сами расскажут...

— Товарищ Гельветов, — начал инфразвуковым, утробным басом один из визитеров, бородатый верзила в свитере. Гельветов почему-то подумал, что он именно такими представлял себе героев ранних Стругацких, — вы никогда не слыхали про теорию БКШ? Бардина-Шриффера-Купера?

— Откровенно говоря... Стоп! Это как-то связано со сверхпроводимостью?

— Совершенно верно, — прогудел бородатый, — Шрифферовские структуры очень-очень похожи на истину. Вся беда в том, что нам до сих пор неизвестно, какие реальные соединения реально им соответствуют. И можно ли их реально создать. Потому что бывает так, что структура, способная существовать сама по себе, может быть получена только через неосуществимые, невозможные стадии.

— Так! И что я тут?

— Тут у меня, — он обменялся быстрыми взглядами с напарником и Иртеневым и поправился, — тут у нас еще и совсем дикая идея возникла. Если б нам взять, — да и попробовать воспроизвести структуру — без материала? Создать за счет конформированных "сборщиков" нечто вроде формы, в которой Шрифферовская структура может возникнуть либо в виде вещества, если окажется, что она соответствует какой-то реалии, то ли будет воспроизведена динамически, как своего рода мнимая структура...

— Очень красиво, хотя, на мой взгляд, — тихо, очень вежливо ответил Гельветов, — совершеннейший бред. Как, Игорь?

— По цифири получается, что может выйти. Но я, в отличие от большинства собратий, очень хорошо знаю, как эта цифирь может соотноситься с грубой реальностью.

— А также с реальностью нежной.

— А также с нежной.

— Понятно. Опять чуть-чуть с самого утра?

— Исключительно с целью стимуляции воображения.

— В таком случае можешь считать эту цель достигнутой в полной мере. А вы, уважаемые, представляете себе, что будет, если вы хоть каким-то боком — да вдруг правы окажетесь?

— Уж мы-то, наверное, лучше всех представляем, что значит высоко...

— Да это-то мелочи. Нам на это — тьфу! Вот чего. Мы это за чистые пустяки держим. — Язык, как это частенько бывает при состояниях хронического недосыпа, вроде бы как сам собой стремительно обретал плавную, бескостную легкость вместе со способностью молоть совершенно энтропийный вздор, почти никак не зависящий от воли хозяина. Он в этот момент мог и вообще спать сам внутри себя. Но тут, сделав над собой неимоверное усилие, он заставил себя поглядеть в лица явно хорошим людям и испугался, увидав, что его бреду, выраженному на чистом шаманском диалекте, они отчасти верят. Словесный понос сняло тут же, как рукой, а он провел корректировку на ходу. — ...А вот ежели "сборщики" удастся использовать не только для выполнения некоторых планов и рецептов но и с целью непосредственно разработки... Ой, да ну вас к черту! Тьфу-тьфу — изыди, сатано! Так, — он снова обвел гостей внимательным взглядом, — кто из вас — Гаврилов, а кто — Вайский?

— Я — Вайский, — представился Бородатый, — а это — Петя Гаврилов...

— Очень приятно. Вы на мое поведение внимания больно-то не обращайте, не стоит, я на самом-то деле довольно безобидный, так что по вашему делу: а что лучше-то? Вещество-сверхпроводник, или сверхпроводник — динамическая система?

Вайский совершенно неожиданно залился темным румянцем, но ничего такого сказать не успел, потому что послышалось осторожное покашливание Иртенева:

— Лучше бы было и то, и другое. П-тип, — это вся сильноточная техника во-первых, включая сверхнакопители, низкоэнтропийные, страшно надежные и допускающие большую миниатюризацию СБИС-ы, сильноточные микросхемы, зато Д-тип, — это... О, это может быть элементная база на принципиально новом физическом принципе.

— Названия уже есть, а изделий, насколько я понимаю, — никаких еще признаков?

— То есть абсолютно. Очень точно подмечено. Именно что никаких, именно, что признаков.

— Так действуйте. Интересно, как бы отнеслось к такому стилю руководства исследованиями мое прежнее начальство? Игорь, как там ваш экспериментальный ЭВМ?

— Мы сделали экспериментальный. А заодно, — мне такой же. А заодно, если хотите, — вам. Контроль "сборщиков" — раз в два цикла, отходу почти нет, и потому даже в лабораторном потоке набралось много вполне работоспособных комплектующих...

— А остальное? Как всегда? Обычная история с бриллиантом в чугунной оправе?

— Ну уж это, — Иртенев развел руками, — не к нам. Тут как ни чудотворствуй, а все равно время нужно. А коробки там, клавиши, мониторы, — они в КОКОМ не входят, их худо-бедно раздобыть можно. Уже и раздобыли кое-что...

— Плохо. Свое иметь надо, — и, поглядев на враз окислившуюся физиономию подручного, осведомился, — ты чего это?

— Да как это у нас быстро получается...

— Что — это?

— Да все это, — Иртенев неопределенно повел руками в воздухе, — это самое. Уже тот самый строгий тон. Который исключительно наш. Как у большого руководителя в кино. Который все знает лучше всех и любого может того... На путь истинный.

— А что — не так?

— Да так все, так. Только ничего хорошего! Чем купить готовое, доведенное, без сюрпризов, будем спешно свое лепить. На коленке, либо целое производство устраивать! Мельчить и растекаться мыслию по древу. Лишь бы свое!

— Ты знаешь, чего я терпеть не могу в грамматике?

— Знаю. Китайскую грамоту, как таковую.

— ... В грамматике я терпеть не могу, — не обращая внимания на дешевые выпады гнул свое Гельветов, — сослагательное наклонение. Бы. А в данном случае я вижу перед собой очередной приступ карманного бунта. Хорошо бы закупа-ать! Плохо, что деваться пока что некуда! Надо вести так, чтоб не было — отдельного производства. Опосля, как устаканится, — но надо. А программы как, ты еще жаловался?

— Пишут ребята, чай не бог весть что. Только мы для гарантии и вражьи добыли. Опробированные.

— Одобряю. А пощупать когда?

— Знаешь, что? Пошли сейчас. У меня, понимаешь, терпенья не хватило...

— Вольно. Не шуми, я тут не для этого. Вон товарищ хочет с пилотами поговорить...

— Есть. Собрать людей в классе?

— Отставить. Мне все как раз не нужны. Двух лучших, сюда, и без шума. Только — слышишь? Чтоб по-настоящему лучших, а не по анкете. Товарищу некогда говорить с кем попало...

— Есть без шума, двух лучших, сюда.

— Товарищ генерал-майор! Гвардии майор Гладилин по вашему приказанию прибыл!

— Товарищ генерал-майор! Гвардии майор Магомедов по вашему приказанию прибыл!

— Вольно. Только вы не ко мне. С вами товарищ желает побеседовать. Без меня, — по лицу генерала проскользнула мимолетная, злая усмешка, — мне при разговоре присутствовать не положено.

Он добродушно хохотнул, намекая, что пошутил, гость, — седоватый мужчина в дорогом сером плаще улыбаясь, закивал головой, гвардии майоры позволили себе вежливо, строго в пропорцию улыбнуться.

Он поглядел на офицеров. Действительно разные, они и впрямь были до чрезвычайности похожи. Одинаково среднего роста, крепкого, но тоже среднего телосложения. Одинаково флегматичные с виду, держатся без малейшего напряжения. Даже аккуратные лысинки на черной и темно-русой головах — одинаковые. Люди, знающие себе цену перед лицом какого угодно начальства. Потому что они — умеют, и в любой момент могут это показать, а начальство — еще неизвестно. Хорошие мужики. Генерал-лейтенанту, доктору технических наук, дважды герою труда, дважды Лауреату они, в общем, понравились. Вздохнув, он начал со слов вполне бессмысленных:

— Вот что, орлы, все, что вы мне скажете, дальше меня никуда не пойдет. Так что говорите, как есть...

Бессмысленных, — потому что ничего не даст. Привычка в любом случае держать свои мысли при себе давным-давно уже стала второй натурой майоров, которые с лысиной. Для некоторых мыслей у них просто-напросто нет подходящих слов в лексиконе, их они начальству высказать просто-напросто не могут. Друг другу — может быть, с применением жестов и неуставной лексики, а ему — нет. И он сам себе — может, таким же, как он сам, спьяну — может, а начальству — нет. Потому что у него тоже есть начальство, которому тоже надо докладывать на особом языке, специально выдуманном ... Не для того, чтобы скрыть свое мнение, — не дай бог! — а для того чтобы выразить его в такой форме, которая вроде бы и то же самое делает простительным. Вроде бы как не противоречащим линии Партии. Гос-споди! Да не психолог же я! Не шифровальщик Генштаба. Обыкновенный же (ну, — не вполне) авиаконструктор! А — никуда без Процедуры. Так что приходится начинать с бессмысленных слов, зная, что они в конечном итоге бессмысленны. Ладно, попробуем по-другому.

— Как вам "двадцать третий"?

А они, — молодцы, — отвечать не спешат, они — по опыту знают, что мысль изреченная есть ложь, они постараются повести дело так, чтобы высказать все, не сказав ничего. Они даже не переглядываются, они ведут так, что кажется будто переглядываются все-таки, умело создают такое впечатление. Тем более, что он для них, — не разбери — кто, не поймешь откуда, а следовательно — фигура непредсказуемая. Наконец, один из них, который Гладилин, осторожно говорит:

— Да ничего вроде, товарищ...

— Товарищ Степанов. Это будет самое правильное.

— Машина как машина, товарищ Степанов.

Он осторожно вздохнул, и перешел к осуществлению своего плана беседы. Тут он был, что называется, в своей стихии, и о технических подробностях мог говорить, сколько угодно. И результат получился ожидаемый: в общем — просто ничего, а в частностях — уже ничего хорошего. Ну, — почти ничего. Большого восторга по отношению к отечественной технике нет. Попробовал проверить свое впечатление, поговорив о других машинах, потому что профессионал — он никогда и ничем до конца доволен не бывает, так что в ходе этого неторопливого, вроде бы беспредметного трепа ему хотелось уловить различия в степени и нюансах этого неизбежного недовольства. И нет нужды, к какому поколению относится машина, ее, с поправкой на это, все равно похвалят, если это была машина хорошая. Поговорили о модификациях, о БРЭО, и каждый раз, каждый раз возникала эта самая пауза перед ответом, когда вопрос ставился "в общем". Как его ставит Начальство. Не военное, не техническое, не финансовое и не территориальное, а особливое, только Родине присущее явление природы, — "Начальство Вообще". Заказчики дальних, тяжелых, сверхскоростных пикирующих бомбардировщиков. Знатоки самых перспективных направлений в биологии, агрономии, теории управления, поэзии, физике, спорте, баллистике и лингвистике, причем во всем этом — одновременно.

Так, например, выяснилось, что "двадцать первый" ругают в существенно другой манере, нежели "двадцать третий", включая даже и модификации, — и прочие столь же информативные вещи. И действительно, — сами по себе слова были не так уж важны в ходе общения единомышленников, бывших к тому же истинными мастерами Искусства Жить Тут. Не для того затевалось. В завершение общения, с трудом преодолев мучительную неловкость, товарищ Степанов, который вовсе не был Степановым, задал коронный вопрос:

— А вот какой, какой истребитель вы хотите? Если помечтать?

И опять — пауза, ставшая уже традиционной, и неприятно, что солидные, имеющие и знающие себе, — немаленькую! — цену мужики раздумывают, как бы это сказать таким способом, чтобы из этого ничего не воспоследовало.

— Ну, — неуверенно протянул гвардии майор Гладилин, смотря своими жесткими, ясными, редко мигающими глазами куда-то мимо и сквозь, — мы же не конструктора все-таки. Не наше это дело.

— Да кому ж лучше вас знать, что вам нужно? С конструкторами... С конструкторами я само собой поговорю, отдельно. Меня ваше мнение интересует.

Но Гладилин упрямо, совершенно тем же тоном, как патефонная пластинка повторил то же самое:

— Не наше это дело.

Тут само это упорство носило характер знака, заменяло тот самый обмен взглядами и еще очень-очень многое, что-то приблизительно вроде: "Слушай, достал, вовсе не соображаешь, чего говоришь и какие неприличные навовсе вещи спрашиваешь, и не стукачок ли ты седатый, друг ситцевый, или, паче того, прекраснодушный идиот, с которого станется упомянуть нас, может быть, вовсе даже и без осуждения, но тем более и без соображения, так что мы все равно огребем неприятностей выше ушей, потому что не бывает так, чтобы откровенность с начальством и, тем более, с не-разбери-кем не вышла бы в конце концов боком нам, грешным, потому что мы люди маленькие, а ты тут проездом, вот и езжай себе, езжай, не порть людям жизнь, а ты, брат Магомедов, — молчи, не ищи на свою жопу приключений, не видишь, что ль, кто перед тобой, и вообще на хера тебе все это надо?" Приезжий понял все это так, как если бы прочитал не один раз в отпечатанном черным по белому виде, а вот брат-Магомедов сплоховал:

— Надо, — сказал пылкий восточный человек Магомедов, — чтоб как "F — 15" был, товарищ Степанов. Нам на информации для старших офицеров ТТД давали.

— Так, — проговорил конструктор, закуривая, чтобы скрыть неожиданную для него самого панику, — а если — лучше?

Тут ему не ответили вовсе, со свойственной хорошим профессионалам деликатностью сделав вид, что вопроса этого и вовсе не было, и из молчания этого он понял так много, что в подробностях не уместилось бы и в докладе часа на два — два с половиной. Во-первых оно обозначало, что вопрос его считают очевидной, ясной любому нормальному человеку глупостью, а в данной ситуации — так еще и провокацией. О "во-вторых", — как и следующих номерах тем более, — не хотелось даже и думать. Встретившись, как чужие, они теперь как чужие, без сожаления, — попрощались. В том, что сказал напоследок пылкий восточный человек Магомедов, по факту — не было ничего неожиданного, и все-таки слова его были слишком достаточным основанием для давешней его позорной паники. Крышка. Знак, почти иероглиф, явственно обозначающий Безысходный Тупик, подступы к Последнему Пределу. Безнадегу, которую не выразить словами. Исход всех судорожных попыток соответствовать и быть на уровне.

Прелесть, как пообщались. Одно удовольствие с такими собеседниками. И в самом деле: зачем бросать слова, которых, как выяснилось, нет, на ветер, который, судя по всему, ушел навсегда, для прояснения того, что и так ясно? Когда ясность эта разлита в самой атмосфере, которой дышат все, а не только те, кто считает себя избранными и посвященными.

Когда полная, окончательная ясность существует уже сама по себе, вовсе отдельно от слов в их формальном значении и от мыслей, выражаемых этими словами, а слова стали в лучшем случае заклинаниями, шаманским камланием, только в малой степени способным защитить глаза от беспощадного света. Тем, кто этого хочет, и счастье еще, что таких остается по сю пору достаточно.

Непонятно даже, зачем у нас до сих пор сохраняется такая архаичная способность, как дар речи: о несущественном можно и вовсе не говорить, а все действительно важное мы знаем и так, и об этом и тем более следует помалкивать (что мы и делаем). Откуда знаем, то, что и впрямь важно? А — поле такое особое. Неизвестной науке природы.

... Вот как славно было бы взять одного из этих ребят за рукав, да и сказать доверительным тоном: "Так готовьтесь через годик принимать такую технику, что ахнете!" — только было бы это враньем.

Потому что красивенькая (Да что там — "красивенькая": красавица!!!) "десятка" будет еще неизвестно — когда, если вообще будет, потому что на нее нет ни достойного двигателя, ни доведенной электродистанции, ни толкового "борта", ни, — главное, — элементной базы подо все это. Но мы справимся. Мы произнесем очередное заклинание, но только уже не для всяких, как в газетах и по телевизору, а специальное такое, для верховных шаманов, "докладная записка" называется, — и сразу будет у нас, — как будто, понарошку, — все в порядке.

... А старики, однако, покрепче были: вон Учитель и сидел, и все такое, — а ничего, а он, даром, что тоже вся башка седая, так не может. Слишком богатое воображение, из-за всякой ерунды заводится, что называется — с пол-оборота, разгоняется, раскачегаривается, одна пог-ганая мысль начинает неукоснительно тянуть за собой другую, и он не может тогда остановиться даже и при всем своем желании. Он на месте Учителя точно пропал бы. Да что там — на его месте, от куда меньшего пропал бы. От ерунды.

... Верил бы в Бога, так молился бы, потому что самое время, поскольку на все остальное надежда у него уже кончилась. Он крепко-накрепко зажмурил глаза, и все, о чем мечталось, предстало перед ним более ярким, чем могло быть в самой что ни наесть реальной реальности. Неторопливые, знающие себе цену рабочие в безукоризненно-чистых комбинезонах в этих его грезах были почему-то все как один немолодыми, с благородными сединами и чем-то похожими на него самого. Детальки не просто те, что ему позарез нужно не то, что сейчас, а вчера, но еще и в комплектиках, аккуратно упакованные и красиво подписанные. И все есть, и не надо пробивать, добывать подписи, а достаточно просто-напросто снять трубку и заказать. От грез его отвлек секретарь Юра. Хороший мальчик...

— Сергей Иванович! Тут вас с фармацевтического объединения "Симплекс" зачем-то...

Леонид Феклистов глядел на почтенного авиаконструктора неимоверно ясными, как у комсорга философского факультета МГИМО, глазами. Те, кто имели честь быть с ним близко знакомы, прекрасно знали этот безошибочный признак надвигающегося половодья брехни, но Сергей Иванович Семин Феклистова не знал. И еще он никак не мог понять, что тут могло понадобиться этому ясноглазому фармацевту. А тот, сразу же взяв быка за рога, начал врать, не особенно даже заботясь о том, чтобы ему поверили.

— Видите ли, нам все это, вообще говоря, не очень-то, но распоряжение поступило с самого верху...

— Так. Я не понял ни единого слова. Кто вы такой вообще, и при чем тут фармацевтика?

— Фармацевтика, — непонятный гость противно хихикнул, — фармацевтика тут скоро будет при мно-огом... Я все сейчас объясню. У нас объединение новое, задумывалось специально под тонкий синтез на современном уровне, и чтоб были технологии лучше буржуйских. Вы же знаете это наше вечное "Чтоб Было!!!"... Короче, эта штука называется что-то вроде "высокотемпературный каталитический синтез в твердой фазе". К фармации это не имеет никакого отношения, но у нас один там хитрый провернул это под соусом исследований нового класса лекарств на основе кремния, его поймали, наказали, а потом разобрались и решили поощрить.

— Если вы думаете, что теперь я начал хоть что-то понимать, то заблуждаетесь.

— Короче: мы можем в единичных экземплярах или малыми сериями делать э-э-э... детали со свойствами, которых другими способами добиться просто нельзя. Мы уже работаем с Зеленоградом и Пензой. А теперь нам приказано изучить ваши потребности и рассмотреть, что на этом направлении мы можем сделать уже сейчас.

— У нас нет потребностей, которые могли бы удовлетворить фармацевтические фабрички.

— Ну! Меня как раз и позвали для того, чтобы мы взаимно в этом убедились. Хотя я, — только поймите меня правильно, — на вашем месте таки не спешил бы.

— Да вы все-таки кто такой? Кто вы такой-то?

— Документы показать? Так вы меня извините, — ваши особисты, прежде чем пропустить, меня чуть только с рентгеном не просвечивали. А документы — так и просвечивали, точнее — облучали чем-то. При том, что были предварительные звонки и договоренности.

— Так. — Семин, откинувшись в служебном кресле, с иронией посмотрел на гостя. — И чего же конкретно мы можем получить.

— Вот! — Феклистов назидательно поднял палец, вроде бы как вовсе не восприняв иронию. — Это уже похоже на деловой разговор. Я — не очень-то, я больше по хозяйственной части. Но — все запишу, на это меня хватит.

— Стоит ли?

— Ой, ну ради бога! Спросите кого-нибудь из тех, кого уважаете. Бабаяна, Глушкова... Кажуганиева того же, мы ему кое-какие узлы для навигационной системы делали, так ему, представьте, понравилось.

Конструктор чуть наклонил голову вперед, ощутимо напрягаясь. Когда он, наконец, заговорил, голос его показался гостю чуть охрипшим.

— Ага... А насчет электроники?

— Мы, наверное, только ею в последнее время и занимаемся! Как будто у нас других дел нет! Прямо свет клином каким-то сошелся на электронике! Все только и знают, что пристают к нам с этой электроникой! Прямо-таки хоть вывеску меняй на лавочке!

— Да заниматься-то чем угодно можно: успехи-то каковы?

— Ну... Обычно мы делаем так: узнаем, что именно людям нужно, делаем немножечко и даем им для опытов. Если хорошо, — то хорошо, и мы передаем изделие в серию. Если нет... То не передаем. Но в наших привычках прямо и для почину давать несколько вариантов, и хотя бы один из них обыкновенно подходит...

— Все это как-то несерьезно выглядит.

— Уважаемый! Это не просто выглядит. Мы-таки и работаем несерьезно. У вас бы волосы на голове встали бы дыбом, если бы вы только увидели, как несерьезно мы работаем. У нас только вещи получаются на полном серьезе, а та-ак... Это ж прям ужас какой-то, как несерьезно работаем. Нам просто некогда работать серьезно, а то бы мы, понятно, серьезно работали б...

— Боюсь, что я не могу принять ваши слова на веру. Просто не имею права пронадеяться и тем самым потерять время. Я, знаете ли, технарь, я пока не пощупаю — не поверю. Когда можно э-э-э... нанести визит?

— Боюсь, — совершенно тем же тоном ответствовал Феклистов, — это может оказаться куда более сложным, чем вы себе, очевидно, представляете.

— Мне?

— Боюсь, что, в том числе, и вам. И министру обороны. Не знаю, но думаю что у Генерального Секретаря тоже возникли бы определенные сложности.

— Хорошая у нас нынче фармакология.

— Недурная. Я думаю, что очень-очень скоро, гораздо раньше, чем вам, может быть, кажется, вы одобрите именно такой уровень мер предосторожности.

— Неужто и Генсека?

— Конечно, нет. Когда будет твердая уверенность, что это именно он.

— А про вас такая уверенность, значит, есть?

— У нас созданы объективные методы, обеспечивающие такую уверенность. Вполне объективные.

— Даже так.

— Я поговорю с моим уважаемым Руководителем. Отчего-то мне захотелось, чтобы вы все-таки получили возможность увидеть.

— С чего бы это?

Феклистов вдруг оказался совсем рядом и приблизил к почтенному конструктору лицо. Глаза, несколько скошенные кнутри, казались слегка безумными, и почему-то пугающим показался голос, выражение, с которым он почти прошипел, как Злой Следователь на допросе:

— Потому что я хочу, чтобы все поняли: уже все. Пока почти никто этого не понимает, но это тем не менее так. Запомните мои слова. И добились этого мы. Вот номерочек, а за сим честь имею кланяться.

И так же, в одно неуловимое движение пришлый фармацевт оказался у двери. Вот только что он был тут, еще дымится в пепельнице с особым, шпанским шиком заломленная "беломорина", — и тут же, в следующем кадре он же — выходящий в дверь, и видны только его спина и аккуратно подстриженный затылок.

VIII

— Ты что, ты что, — перепуганным голосом скулил Иртенев, вяло отбиваясь, — с ума сошел?

— Я, да? — Гельветов, ловко направлявший его к выходу за шиворот, перехватился еще и за мятые, посыпанные пеплом штаны, не давая обрести равновесие, чтоб хоть как-то упереться. — Это, значит, я не выхожу из своей берлоги пятьдесят шестой час кряду? Я в ответ на предложение пойти в столовую бормочу что-то о "шестом наборе" и кидаюсь назад к этой своей чертовине?

Математик внезапно дернулся, и перекрутился весь, освобождаясь из мертвой хватки начальника.

— Черт вас поймет. Мало работаешь — плохо, много работаешь — туда же...

— Это не работа. Ты мне нужен хотя бы относительно живым. Ты, к примеру, помнишь, что поувольнял половину сотрудников, когда они говорили тебе, что рабочий день кончился? А что ты сказал бедному особисту, а? Ты куда его послал, не помнишь? А в каких выражениях, матершинник хренов? А еще претендует на какую-то интеллигентность!

— Зато, — проворчал Иртенев, — выпивать перестал.

— Это — да. Но лучше бы уж выпивал... умеренно.

— Я дело делаю.

— Коли так, то давай о деле. Где? — Он проделал в воздухе хватательное движение. — Где обещанный прототип? Который у вашей милости был "практически готов" еще на прошлой неделе?

— Да ну его! Херня это все! Ты посмотри, что я ...

— Та-ак. Я тебя, кажется, убью. Бросил, значит...

— Да ты погляди...

— ... люди ждут, а мы свою летящую душу тешим. — Невозмутимо, будто и не слыхал, продолжал Гельветов. — Знаешь, — существует две формы импотенции. У одних, известно, — не стоит. Другие, их меньше, — кончить не могут. Понимаешь? Бабы в восторге, и вообще, — а все равно импотент. Тебе это ничего не напоминает, а? Не доделал-пришла в голову Новая Блестящая Идея-схватился за нее-не доделал... Продолжать? Только на твоем примере я оценил утверждение, что лучшее — враг хорошего.

— Не сейчас. — Голос математика был полон тихого, всепоглощающего восторга маньяка, дорвавшегося до спичек. — Пошли. Час работы, все проверить — и все. Все не то и все не так. Нам теперь совсем по-другому думать надо...

"Берлога" и впрямь производила дикое и даже какое-то стихийное впечатление. Монитор "Томсон", добычей которых еще два месяца назад так гордилась Служба Снабжения, "СС" по местной терминологии, отключенный, сиротливо стоял в сторонке. Перед эргономическим креслом фирмы "Льеж", с многократно прожженной и усеянной пятнами от кофе обивкой, возвышался метровый квадрат матового стекла, обрамленный грубой рамкой и с дикой порослью проводов, подходящих к нему сзади. Красивенький корпус от "Эппла" был снят, а его торчащие наружу внутренности соединялись с каким-то ящиком мутного стекла, в котором что-то прерывисто, многоцветно помигивало и посверкивало. На столе стояли три кружки, в одной из которых чернело немного остывшего кофе, а в двух других бугрился слой коричневого от гущи, присохшего сахара, пристроенные самым причудливым, но при этом носящим явственные черты сугубо инстинктивной деятельности образом объедки совершенно сухих, покоробившихся бутербродов с маслом и сыром, ржавые огрызки яблок, с воткнутыми в них окурками, отдельные столбики сигаретного пепла, одиннадцать бутылок из-под минеральной воды и несколько непонятного назначения продолговатых предметов самого подозрительного вида.

— Посмотри, — все с тем же негромким восторгом беззлобного идиота прошептал Иртенев, обводя рукой эту помесь хорошо обжитого вороньего гнезда — с помойкой, — и брось доставать всякими глупостями.

— Дурак, — поджав губы, проговорил Гельветов, с легким отвращением оглядывая уродливое сооружение, занимавшее почти весь исполинский стол вместе со специально приделанными к нему полками из плохо струганного дерева, — какую вещь испортил.

— Верхогляд и чистюля, — заявил математик, — о чем ты говоришь? Об убогом карлике, жившем здесь две недели назад? А экранчик твой красивенький — так и вообще меня не удовлетворяет! Мал, и четкость п-паршивая...

— Микросхемы, — ровным, терпеливым, но при этом все-таки, каким-то способом, — угрожающим голосом промолвил Гельветов, — иде?

— Какие?

— С интеграцией на полтора миллиона. Те, которые должен был позавчера сдать.

— Это — кремниевые такие?

— Во-во. Прямоугольненькие такие. С то-оненькими проводочками.

— Не надо. Никаких полупроводников, никакого кремния... Да не гляди ты на меня так, сделали мы тот проект, куда-то в PROJ. засунули, только не надо этого, даже нельзя просто-напросто...

— Давай.

— Да не надо, говорю! Смотри сюда... Помнишь, — Вайский о Д-структурах говорил?

— Ну?

— Хрен гну! Воспроизвели — слышал?

— Слышал.

— Сначала — просто так воспроизвели, как попало, а потом подобрали спецурку из имеющихся "мосов". Проводит! Над "мос"-дорожкой, вторым слоем, — отражающий слой, вместо изоляции, и тоже прекрасно держит. Это ясно, да?

— Ясно, ясно, сам делал. Дальше что?

— А теперь гляди сюда: половина элементов Д-структуры имеют "партнерские" элементы во втором слое. Понятно?

— И?

— Двухкомпонентный комплекс запросто конформирует со сменой полярности и намертво запирает проводник. Вот тебе аналог триода, причем без отдельного устройства... Таким вот образом, — на стеклянном квадрате, подчиняясь небрежной игре пальцев математика, возникали, преобразовывались и растворялись без следа диковинные, со вновь изобретенными специально для их дела символами, — а вот так они соединяются в элементарный сумматор... Проверяем, — а схема соответствует твоей любимой микросхеме, — у нас п-получается. Тогда мы фиксируем "мос"-ы, — так, как ты придумал для "подносов", только вместо них — у нас упакованные дорожки с одной цепочкой "гнезд". Все. Схема готова. Миниатюризация — на порядок при самом бессовестном дублировании, энергопотребление — тьфу! — а главное, — она не греется. Но...

Он замолк, будто не решаясь продолжать и с сомнением поглядывая на начальство. Гельветов, глядя на него — демонстративно выжидал, а потом, когда пауза подзатянулось, почел за благо не выдержать:

— Что там у вас еще за пазухой? Колись, колись!

— Видишь ли... У нас "триоды" находятся в фиксированных местах, там где имеется ввиду "ввод", так?

— Ну?

— Так ведь дорожка-то — на всем протяжении одинакова! В принципе — никакого запрета на то, чтобы вводить их по мере необходимости в любом месте.

— А... зачем?

— Ну... не знаю. Но в принципе — это возможность менять архитектуру устройства в зависимости от конкретных задач. Может быть, — может быть! — ежели бы удалось создать своего рода алгоритм, получилось бы нечто вроде нового типа памяти.

— Понятно. Так что ничего такого, что можно было бы пощупать, у вас так и нет?

Вместо ответа Иртенев подал ему один из лежавших на столе Подозрительных Предметов. Гельветов содрогнулся: с виду изделие напоминало не то раздутый гороховый стручок, не то — нечищеный арахисовый орех, и отличалось серовато-желтым, безотчетно мерзким цветом, — только по полюсам виднелись жилы выводов. Привычным усилием воли подавив рвотный позыв, Гельветов сохранил на лице обычное свое бесстрастное выражение и даже заставил себя взять это — в руки.

— Напоминает хорошо высушенное собачье дерьмо с торчащими из него жопными волосиками, — задумчиво проговорил он, — только, наверное, потверже будет... А?

— Ага, — немедленно окрысился математик, — а тебе, понятно, подавай аккуратный брикетик. С аккуратными буковками. Это, знаешь ли, лютое эстетство! Эстетические вкусы — они меняются.

— Чтоб. Корпус. Был. Человеческий!!! Мать вашу р-распросучью! И маркировка чтоб! Хоть сами рисуйте! Я вас, блядей, научу под ноги-то глядеть! Вы у меня забудете, что второстепенные проблемы — вообще существуют! Говняют-говняют, сделают — неудобно до смерти, а уж вид-то, — глянуть на вещь невозможно, а они делают вид, что это — ниже их сратого достоинства! Чтоб при монтаже людям — удобно было, а спутать — нельзя никак!

— Ой... Ну что ты раскипятился? Параметры-то — классные! И гляди еще: мы сделаем, как ты просишь, красивый корпус, так, н-нафаршируем его, — помимо пары-тройки десятков чуть измененных готовых схем, — "дорожками" с деактивированными "мос"-ами и заливаем жидкой фазой из сверхинертной жидкости на фторсиликатной основе. Понял? Получается гель.

— Начинаю понимать. А зачем?

— Да затем, что получаем у-ни-версаль-ное устройство с жуткой избыточностью! Уже сейчас можно будет менять архитектуру в зависимости от необходимости, — без изысков, рукой, запросто, — и его можно будет хоть на ЭВМ вроде этой, — он показал, — хоть на любой существующий, проектируемый или мыслимый истребитель. Одного — хватит. Понял? Эти ненасытные глотки от нас лет на десять с электроникой отвяжутся... Так делать?

— Делать, — бесцветным голосом ответил Гельветов, — но вот это вот, — он потряс зажатым в руке "котяхом" — чтоб довели! Хоть что!

— Эх... Это ведь мастерскую надо будет и людей, чтоб заделывали и буковки писали...

— Переживем! Слава богу, никто нас ни в чем пока что не ограничивает... — Он помолчал, а потом спросил уже без всякого запала, тоном почти нормальным. — Слушай, — вы все это за две недели?

— Ну... За три. А ты не смотри, не смотри так жалостно: лучше научись с техникой работать на уровне. Позорище! Еще три месяца этакого вот начальственного стиля, — и ты перестанешь понимать в том деле, которое сам же и создал...

Тут, среди этих пожилых, грузных, не слишком-то здоровых людей в консервативных костюмах, была своя иерархия, своя табель о рангах. Чужим так сразу не понять. Иностранцам — так и тем более, хотя, все-таки, разбираются как-то. Согласно бытующей где-то в сферах легенде, там даже специальная группа есть, с компьютерами, исключительно для анализа того, кто, на каком месте, с кем на каком заседании сидел, и кто вслед за кем выступал. На этом основании, без понимания сути, на основании данных чисто статистических, делаются предсказания о том, кто — восходит, кого дорога ведет вниз по лестнице абсолютной власти, и в каком направлении предстоят причудливые извивы единственно-верной Линии. А истинная, определяющая логика тут особая, совершенно своеобычная. Такая, которая и сложиться-то могла только в этих, совершенно особых условиях. Вот властвовал — кто? Самый умный? Нет. Самый свирепый и решительный, легче отваживающийся на решение? Нет. Самый подлый и коварный? Куда там. Тут по крайней мере двое были по этой части не чета Балабосту. Отпадало тут по известным причинам также и наследственное богатство. Удача? До определенной поры, и уж, по крайней мере, не на этом уровне. Самый всем удобный и всех устраивающий? Не без того, но утверждать нельзя, потому что на этом дьявольском месте сиживали та-акие деятели... Кукла? Тогда покажите кукловода.

Одним из самых любимых персонажей западной прозы, от классики и до политического детектива, — чуть ли не до детских сказок, — является так называемый "серый кардинал", теневая фигура, на самом деле обладающая всей полнотой власти. На переднем плане — блистающий золотом манекен, коего за ниточки дергает Он. Тот, в распоряжении кого находятся реальные силы и ресурсы. А какие?

Вон сидит Маршал, краснолицый матершинник с тяжелыми волосатыми руками. По мановению этой руки тупо, неудержимо, сметая все на своем пути попрут бесконечные колонны танков, бесчисленные стаи самолетов затмят Солнце, раздирая море, выныривая из-под земли, рванутся сотни страшных ракет, миллионы солдат вскочат по последней тревоге, сядут за рычаги, в грузовики и транспортеры, в кресла транспортных самолетов, и настанет Последний День. Если Маршалу позволят.

Вон там сидит Великий Инквизитор, "осенний министр" по китайской терминологии или гушбастар — "подслушивающий ночные сны", соответственно, — по древнеперсидской. Протирает очечки в тонкой оправочке, сжал тонкие губы, — явный признак того, что чем-то вельми недоволен. Он знает все про всех, на всех имеет досье с надлежащим компроматом. Хозяин самой всемогущей Тайной Полиции всех времен и народов, способной в любой момент превратить какого угодно сановника в государственного преступника, в подсудимого, в пыль лагерную, а если это, по каким-то причинам, неудобно, то просто-напросто в глубокоуважаемого покойника. Теоретически. Если среди пожилых мужчин в консервативных костюмах возникнет Такое Мнение, и Великому Инквизитору дадут "добро".

Вот Председатель, полновластный хозяин одышливо-неповоротливого, но гигантского хозяйства, имущества на триллионы рублей и долларов, миллиардов киловатт мощностей, миллионов моторов, лабораторий, заводов, шахт и скважин, неизмеримо превосходящих по совокупной мощи и деньгам любую корпорацию. Но взять он может столько, сколько ему полагается, и ни копейкой больше.

Они — понятны, по всем канонам должны бы быть владыками, и, в каком-то смысле, ими и являются. Понятна даже и роль Балабоста, потому как, ясно же, необходим кто-то, кто не позволил бы полезное делу соперничество превратить во вражду со смертоносным раздраем. Но вон там, с краешку, сидит сухой старичок, голову склонил набок, смотрит в крышку стола, весь из себя безучастный, вроде бы как жует что-то. Его можно было бы назвать, следуя имеющемуся принципу, Верховным Жрецом, либо же, возвращаясь к китайской традиции — Хранителем Алтаря. Можно было бы, ежели бы он уже не был Большезубым, только Большезубым и исключительно Большезубым. Почему? Вопросы сами собой отпали бы у любого, кому довелось бы увидеть одну из очень нечастых улыбочек сухонького старичка. Это была не улыбка, это был чудовищный оскал, бледный от огромных, с угловатыми острыми кромками, каких-то сплошных зубов, как у хорошей пятнистой гиены. За ним по западным канонам, вроде бы, не стояло вообще ничего, никаких реальных сил, и весь он в значительной мере, в основном, находился в прошлом, но он же, когда находил нужным, мог несколькими древними, замшелыми, тяжеловесными, как менгир, словами-заклинаниями заткнуть рот кому угодно. Или сломать через коленку — по желанию заказчика. Всех уже, кроме самых старых, коробило от этих заклинаний, но они, тем не менее, действовали. Линия Партии — к этому уже времени обрела самостоятельное существование и почти перестала зависеть от отдельных людей, а он — он был ее человеческим воплощением. Этого невозможно понять плоскими и приземленными западными мозгами, это надо ощущать всем организмом, а для этого — вырасти среди всего этого. Помимо всего прочего, древний механизм уничтожения был почти непредсказуем и включался зачастую совершенно неожиданно. И вроде бы неадекватно побудительной причине.

То же относится и к допущенным к телу. Тут майор, — любого ведомства, но допущенный к телу, — может быть поважнее генерал-майора, и не дутого какого-нибудь, из "райской коллегии", а самого настоящего командира дивизии. Правда, положение майора было куда как менее надежным. Или — не менее. В зависимости от Конкретных Обстоятельств. Не элита или пока не элита, а — Особый Круг.

По молодому человеку было видно, что в этот круг он попал совсем недавно, что ему холодно и страшно в этом вольере для динозавров. Он нервничал, краснел и напрягался в твердом намерении и говорить твердо, но голосок — звенел, и это было даже слишком хорошо слышно. А вот глаза за стеклами очков нервно моргают, похоже, не от того: это скорее, по причине того, что по нему не так уж давно хо-орошенько потопталось родное его начальство. И мордой об стол, и на ковер, и вершить трудную, но почетную чекистскую службу в Мухосранске. Оно это умеет и само по себе, и традиционно. Так, что в иных случаях последствия не проходят никогда. Но вот светло-серый, с иголочки, костюмчик сидит на нем, как на манекене, причем не нашем, а от какого-нибудь Кардена, причесочка модельная, волосики — медовые, густые, без всякой там ранней седины. И — очечки. Тоненькие, вроде бы — как у шефа, но на самом деле, если приглядеться, — другие. Совсем на другую стать. Тихая такая, тонкая фронда. Мало кто заметит, но все-таки. Хороший парень. А что говорит-то? Вообще-то — не так уж и важно, но надо все-таки послушать...

— ... Говорить на таком уровне что-то, кроме правды было бы не только нарушением моего долга, как коммуниста, но и прямым преступлением перед Партией и народом. Мне поручили изложить именно свое мнение по излагаемому вопросу, и я его выскажу, даже рискуя навлечь чье-то недовольство. И чем бы это ни грозило мне лично. Так вот, чтобы с самого начала расставить все точки над "i" скажу, что по моему мнению самым лучшим вариантом было бы безусловное запрещение к использованию всех технологий этого круга. Это обозначает закрытие всех ведущихся тем исследования. Консервацию производства и постройки новых производственных комплексов. Имеющиеся комплекты оборудования необходимо разукомплектовать и рассредоточить по непрофильным производствам. Рабочие группы, а особенно — исследователей и разработчиков, следует расформировать и рассредоточить причастных по одному. Всех — под подписку о неразглашении, некоторых — под негласный надзор Комитета. — Он развел руками. — Вот, собственно, и все.

А кто-то из присутствующих здесь престарелых вершителей вполголоса спросил, ни к кому не обращаясь конкретно:

— Слушайте, что он говорит-то? Что несет? Может, мне кто-нибудь объяснит, что это значит?

— Вы что, — следом же высказались с другого места, уже вполне вслух и басом, — з-загадки пришли загадывать?! Цирк тут, понимаешь, устроил!

А Инквизитор, на тонкогубом лице которого стыло особенно-холодное выражение, обозначавшее крайнюю степень гнева, опасного, как ярость очень крупной, опытной и страшно ядовитой змеи, ровным, ледяным тоном осведомился:

— Вы не могли бы как-то... обосновать столь категоричные выводы? Уж будьте так любезны.

— Да он что, — взревел, наливаясь дурной кровью, Маршал, — совсем е...

— Эй, эй, — поднял мясистую руку Балабост, — не наезжайте мне на парня! Сказал, что считает нужным. Не в игрушки ж тут играет, на самом-то деле...

— Боюсь, — кашлянул Дмитрий Филиппович, — товарищ Гаряев, что вывод ваш мог показался несколько... неожиданным для большинства собравшихся. Так что действительно, — будьте добры обосновать вашу позицию...

— Нет, погодите, — еще сильнее побагровел Маршал, — он что — всерьез?!!

— Вы это, — лениво проплямкал Балабост, — по одному заходите-то. Вот давай хоть ты... А то, зрю, перегрелся, вот-вот взорвешься...

— И скажу! И скажу! Когда этот м-мерзавец, туда мать его...

— К делу, к делу давай!

— Когда этот... короче перелетел в Японию, и начали машину всеми потрошить, так над РЛС все там чуть не поус... Короче — веселились чуть ли ни час, ржали, потому что ведущие специалисты ничего подобного уже не застали. Этого... ну бритта, как его? Болулера?

— Сэра Энтони Боулера, не абы как.

— Ага... Так вот, когда его спросили, как может продвинуть их электронику изучение наших образцов, он сказал, что, мол, может только отбросить лет на двадцать-двадцать пять назад. Это новейшая и секретнейшая машина! Над нами с-смеются! Еще боятся, но уже смеются, не в лицо, а за глаза... Как над богатым маразматиком. Вот у последних машин и планер, и мотор пока еще на уровне, а все равно — слепоглухонемой калека. И все ведь знают, хотя и засунули языки в... Прикусили, короче. И только это начали давать элементную базу... Седьмак вдруг начал порхать, как птичка, говорит, что как двадцать лет сбросил, ребят, говорит, таких хороших прислали, а тут этот что-то такое про закрытие говорит! — Он замолчал, глядя на докладчика чуть боком, и глаза его медленно наливались кровью, а потом вдруг рявкнул. — Ты, что ли, мне элементную базу дашь, деятель? Закро-оет он! Д-дай волю, — все б на хрен позакрывали!

— Ясно, ясно, спасибо... Что вы на это можете сказать, Дмитрий Геннадьевич?

— Не знаю, — он, опустив глаза, пожал плечами, как мог равнодушно, и только опытный глаз мог оценить, какого мужества на самом деле потребовал этот жест, — это не моя компетенция. Что угодно другое, какие угодно технологии более традиционного вида, любые усилия и любые деньги, если это действительно так уж важно, но только не этот путь.

— Да ты что, б... с-с ума с-сошел?!!

— Нет, он не понимает, что это, между прочим, вопросы обороны!

— Я... — в горле у него очевидным образом пересохло, он пискнул, проглотил, и только после этого сумел продолжить, — я далек от недооценки всего, что связано с обороноспособностью Родины и всего социалистического лагеря. Я говорю только, что движение по этому, заманчивому и легкому пути может представлять большую потенциальную опасность, чем временное и локальное отставание по ряду позиций в технологии.

— А вы, товарищ, способны внятно объяснить, в чем именно вы зрите эту свою мифическую угрозу?

Вот оно. Вот и все. Он стоял перед лицом чуть ли ни самых могущественных людей на свете бледный, как полотно, и молчал, потому что не в силах был произнести страшные слова. Наконец, он сказал тихо и твердо, но все равно презирая себя за то, что все-таки сглаживает формулировки, зная, что, в конце концов, компромисс этот кончится очень-очень плохо, но любой силе, любой решимости все-таки положен свой предел.

— Это — не наш путь. Он плохо сочетается с... с принципом общественной собственности на средства производства. Понимаете? Совсем плохо. Почти так же плохо, как с плановостью ведения хозяйства...

— А ты не замирай, не замирай! Мы, если надо будет, сами вас остановим...

— Хорошо... Но вот мы же, например, не допускаем э-э-э... бесконтрольного распространения копировальной и множительной техники? Каждую печатную машинку регистрируем, и в этом есть глубокий смысл, потому что нельзя допустить, чтобы каждый озлобленный... элемент мог распространять все, что придет в его больную голову...

— Какое отношение...

Нет, сегодня коллеги положительно проявляют прямо-таки небывалое оживление и горячность: почти никто не спит, а кому-то уже, вон, меряют давление, а он слабо отмахивается. Они вроде бы даже помолодели сегодня.

— Это я только для примера...

А вот "якать" ему надо бы поменьше. Вовсе ни к чему тут — "якать".

... и пример этот не слишком удачный, потому что на самом деле это неизмеримо опаснее. Всем известно, что у нашей великой Родины, находящейся в империалистическом окружении... не всегда есть возможность предложить населению э-э-э... достаточный выбор добротных товаров. Самого повседневного спроса.

— Все необходимое у них есть. Слава богу — не сорок седьмой.

— Да, конечно... Но отдельным гражданам всегда хочется больше. Не такого, а еще и этакого. И без очереди.

— Все собравшиеся хорошо осведомлены о положении на местах. Не понятно только, какое отношение имеют ваши инсинуации — к закрытию именно данного класса технологий?

— Простите. Наверное, я слишком много думал над всем этим, и эта связь начала казаться мне очевидной. В условиях сохраняющегося пока еще дефицита на ряд товаров именно эти технологии могут оказаться слишком... слишком соблазнительными для всяких там неустойчивых и, тем более, нечистых на руку лиц. Особенность состоит в том, что этот класс технологий просто чрезвычайно трудно, почти невозможно проконтролировать. При помощи даже среднего звена специалистов объединения "Симплекс" легко развернуть производство почти чего угодно почти в любом месте. В подвале, в сарае, в гараже каком-нибудь. В любом медвежьем углу. Особенно там, где еще сильны пережитки буржуазных, феодально-байских или родовых отношений. Чего греха таить, — в некоторых национальных республиках до сих пор еще продолжают действовать элементы традиционных норм отношений. Мы неуклонно боремся за чистоту рядов Партии, избавляемся от нечистоплотных морально и корыстных лиц, но даже среди руководителей областного и краевого уровня попадаются еще... Скажем прямо: попадаются покровители подпольных дельцов. Опасность обсуждаемого способа как раз и состоит в том, что некоторые технологии, хотя бы и однажды попав за пределы предприятий, могут стать полностью неконтролируемыми. Последствия этого неизбежно окажутся самыми печальными...

— Как будто о каком-то бакоружии говорите!

Докладчик — молчал, попеременно краснея и бледнее, и на него было просто жалко смотреть. Наконец, вздохнув, он продолжил:

— Это очень... Хорошая аналогия. Лучше, чем хотелось бы. — Он обвел собравшихся яростным взглядом. — По крайней мере для дела социализма эти драгоценные, спасительные, такие милые сердцу некоторых... недостаточно дальновидных товарищей методы могут оказаться пострашнее любого бактериологического оружия. Стоит ли говорить, чем может быть чревата утрата монополии государства на любую производственную деятельность? Сначала — раскол общества, имущественное расслоение, и, в конце концов, распад государства.

— Можно? — Ровный голос Юрия Валентиновича был холоден, как лед Антарктиды в лютую зиму. — Как я понимаю, весь вопрос сводится к тому, что наш молодой товарищ имеет сомнения в том, что советская власть способна обеспечить надлежащий режим секретности. Это, в принципе, не удивительно, поскольку он не обладает надлежащим опытом. Но мы располагаем вполне достаточным штатом работников, которые таким опытом обладают. Целое Главное Управление занимается такими делами. При необходимости — его можно и еще усилить.

Уж он-то мог расставить надлежащие акценты в необходимый момент. Гаряев, поняв, что все кончено, только горько усмехнулся. Бараны. Старые, маразматичные бараны. Настолько отвыкли от всякого не противодействия даже, — куда там! — но и от простого противоречия, настолько привыкли, что общей власти их ничто не угрожает, что потеряли чутье на настоящую, реальную опасность. Хотя — они-то, пожалуй, имеют все шансы и не дожить, а вот каково будет тому, кому доведется все это расхлебывать? Большезубый все так же сидел, так же смотрел в крышку стола и все так же молчал. Уж ему-то все было ясно с самого начала. Ему всегда все ясно с самого начала или даже заранее. Прямые линии, очень небольшой набор истин, оспаривать которые есть заведомая ересь, и истины эти годятся для любого случая. Идиот по Щедрину, в том смысле, что не имеет никаких сомнений и оттого как-либо противостоять ему совершенно невозможно... С одной стороны, — хорошо, что он молчит, но с другой, — он ведь, когда-нибудь, что-нибудь да скажет. Самое страшное, что вдруг проросший в каком-то дьявольском закутке одного из бесчисленных НИИ ужас для них, — как конфетка ребенку. Возможность наконец-то, в чем-то — да утереть нос Штатам, возможность, которая сама по себе уже давно им не нужна, но зато ставшая чем-то вроде символа веры. И меры предосторожности они считают, — если еще умеют считать, — чем-то вроде привычного им всем еще с Владимира Ильича режима секретности. Он сдержался, и, приняв вид легкой академичности, взялся объяснять и втолковывать:

— Тут мы имеем со своего рода дилеммой. Предположим, мы с самого начала ограничиваем применение этого класса методов только оборонной промышленностью. У нас тысячи заводов, десятки тысяч руководителей производства, миллионы инженеров и десятки миллионов рабочих. У всех — план, у всех — смежники, у всех те или иные... узкие места. С возникновением производственной необходимости в сотнях тысяч случаев, при срывах сроков или технических заданий, при возникновении затруднений будут попытки разрешить их при помощи новоявленной палочки-выручалочки. Смекалистые люди — найдутся. На каждом заводе и в каждом цеху. Будут пытаться обойтись без хронически подводящего смежника, и на этом основании, из самых благих намерений будут требовать, чтобы в качестве исключения, ради выполнения плановых заданий в срок и с высоким качеством... И в некоторых случаях мы неизбежно будем уступать. Возникнут варианты применения, непредусмотренные, в том числе самими создателями и разработчиками. Чтобы в таких условиях проконтролировать все, не хватит никакого Главного Управления, тем более что даже там не все сотрудники одинаковы. Нельзя предсказать, насколько важной или перспективной окажется та или иная мелочь, разработанная каким-нибудь ушлым технологом в Перми, Улан-Удэ или Воскресенске. Когда общее число причастных достигнет какого-то определенного порога, где-то непременно рванет. Если говорить начистоту, — всем присутствующим здесь известно, какой процент предприятий работает у нас прямо или косвенно на оборону и спецтематики безопасности.

— Можно! Всегда можно ограничить использование, значит, только теми областями, где без этих методов обойтись нельзя. Остальное делать по-прежнему...

— Простите? Не понял? Вы считаете допустимым делать... изделия заведомо хуже, чем есть возможность? Занижать технические задания? Сказать тому же Григорию Александровичу, чтоб делал самолеты помедленнее, пониже, вооруженные похуже и не такие надежные? Это как — понарошку? И что вам на это скажет товарищ Седьмак? Или мы от него скроем имеющиеся возможности, как от ненадежного и идейно нестойкого?

— Ну почему вы так... А!

— Слушай-ка, — а что будет-то? Чем ты нас пугаешь? Ну, прознают, — дальше-то что?

— В какой-то мере можно ручаться за Европейские области РСФСР, Белоруссию, восточные области Украины, пожалуй — Северный Казахстан и Молдавию. Во всех других случаях опаснейшие новации могут попасть в руки к бандитам, подпольным дельцам, националистическим недобиткам и скрытым врагам социализма. Всем тем, кто наши ценности не приемлет исходно. А, получив в свои руки какие-то возможности, они могут увлечь за собой колеблющихся... Вот, пожалуй, и все?

— Можно мне?

— Давай, Дмитрий Филиппыч...

— Можем ли мы гарантировать, что подобные методы не будут независимо открыты в крупнейших империалистических странах? Независимо, или в связи с самыми смутными слухами?

— Нет, — Гаряев бесстрастно пожал плечами, — таких гарантий, разумеется, не может дать никто. Наоборот. Тем более, если в руки к кому-то попадут самые невинные образцы... В общем, — шила в мешке не утаишь.

— Таким образом, первое ваше предложение, по существу, бесполезно?

— Бесполезно. Хороших выходов тут вообще нет, а этот... Этот показался мне наилучшим из плохих.

И тут подала свой могучий голос артиллерия Резерва Главного Командования. Болшезубый, словно очнувшись, разогнулся каким-то зазубренно-угловатым движением и приступил:

— Вот мне удивительно, — начал он тихо, вроде бы с сожалением и продолжая пока что глядеть в стол, — какие пораженческие настроения имеют место у некоторых наших молодых коммунистов. Да, именно пораженческие, другого слова не подберешь. Он говорит подобные вещи людям, которые не дрогнули, не утратили уверенности в окончательной победе даже когда оккупанты стояли у стен столицы нашей Родины. Когда миллионы советских граждан отдавали свои жизни, ни на минуту не усомнившись в правоте, значит, и победоносности наших идей. Партия вывела страну из разрухи, из сплошной неграмотности, Партия восстановила страну после войны и с честью держит знамя социализма в сплошь враждебном, значит, окружении, а тут... Товарищ сам выдумал, — именно выдумал, я не побоюсь этого слова, — проблему и сам же дрябло опускает перед ней руки. И ведь это не просто коммунист, товарищи, это товарищ из Госбезопасности, унаследовавшей лучшие традиции Органов ЧК-ОГПУ-НКВД, у колыбели которых стоял сам Дзержинский... Этот человек долгое время работал под руководством присутствующего здесь уважаемого э-э-э...

Вдруг не вспомнив, он неопределенно указал в сторону бледного от ярости Инквизитора, а потом, словно внутри у него что-то щелкнуло, сразу же, без перехода, перешел от заклинаний — к выводам:

— В общем, товарищи, я считаю даже разговоры о том, что Партия якобы бессильна перед какими-то проблемами, которые яйца-то выеденного не стоят, не в силах, значит, ответить на вызов времени, безусловно, неуместными, вредными, недопустимыми. Таким, значит, образом.

Дмитрий Филиппович деликатно кашлянул, вопросительно глянул на Балабоста, увидел едва заметное шевеление тяжелых век и осторожно вступил:

— Очевидно, Андрей Денисович, вы не вполне поняли нашего молодого товарища. Разумеется, партия крайне далека от капитулянтских настроений, а он, впервые столкнувшись с серьезной и принципиально-новой проблемой, весьма добросовестно в нее вник. У нас неравнодушная и думающая смена, товарищи, и мне кажется, что мы можем только поблагодарить товарища Гаряева за проделанную работу... Другое дело, что, ознакомившись с обстоятельствами, он отреагировал слишком эмоционально. Он еще не понимает, что идеал в жизни — редок, и столь же редко удается сделать что-нибудь раз и навсегда. Приняв однажды какое-то верное решение. Куда чаще удовлетворительное положение достигается каждодневной работой. Каждодневным принятием малых решений. Как чистота достигается ежедневным подметанием. — И тут он позволил себе ле-огонький такой, почти незаметный выпад в сторону Большезубого, — Но у Андрея Денисовича, разумеется, есть какие-то конкретные предложения? Простите, я перебил...

— Моим предложениям тыща лет! Они всем известны. Работать, значит, надо. Дело свое делать грамотно и добросовестно. Эту продукцию от любой другой отличить можно? А? Не слышу? Так тогда и вообще непонятно, о чем речь! Где появится — отследить всю цепочку, за ушко — и на солнышко. Еще и чище станет, когда всяческих корыстных двурушников, расхитителей, нечисть всякую...

Ну, теперь он не остановится, пока не выскажет все, что знает, про поганую метлу, каленое железо и бараний рог. Что там еще? А, серии, маркировку вплоть до изотопов, во многих, кстати, случаях вовсе несовместимых с технологией, журналы для поединичного учета, чтоб, значит, совсем уж как с дензнаками. Это, надо сказать, на него не похоже. Что-нибудь конкретное — это не в его привычках. Это он, надо сказать, рискнул. Видно, тоже не в шутку разволновался.

А в конце концов было резюме:

— ... а наказывать мы Дмитрия Геннадьевича не будем. Мы поступим по-другому. Мы поставим его отвечать за этот участок работы...

Вот так вот: не по-отечески даже, а по-Отечески, в лучшем стиле незабвенного Хозяина.

... а вот если он справляться не будет, вот тогда-то мы его и накажем. Если будет необходимость. Что вы на это скажете?

— Готов выполнить любое поручение Партии и задание правительства.

— Что ж ты не радуешься? Все не просто обошлось, а прошло, прямо-таки как в сказке... Братуха, да если ты теперь сумеешь себя правильно поставить, то через полгода полковником будешь! А через год — генералом! Генерал-майор ГБ Гаряев — как тебе?

Потенциальный генерал-майор ГБ, не отвечая, махнул в единый дух стакан "Посольской", что было для него, вообще говоря, вовсе нехарактерно (он не запил даже после своего памятного падения), и только потом поднял на собеседника дикий взгляд:

— Нет, ты что — правда не понимаешь? И ты тоже? Вся страна, от министра и маршала и до пастуха в колхозе тащит все, что может! Весь интеллект нации сосредоточен на этой проблеме, потому как иначе было не выжить, только о том, как стащить, и думают. Это ж тебе не плутоний, не пулемет какой-нибудь, а все сплошь справные и пользительные в хозяйстве вещи.

— Так блюди, раз приставили!

— Да не в моих это силах, понимаешь?! Не в моих, не в чьих, и вообще не в человеческих!

— Не ссы, — рассосется. Главное — не бери в голову, не накручивай себя.

— Не, — Гаряев, подумав, принял еще полстакана, еще подумал и повторил, — не рассосется. Дважды-два — четыре. Нельзя знать даже, что такое может существовать.

— Ты того — темпы сбавь. Вырубишься.

— Поверишь, — не действует! Тут ведь такое дело, что вообще никто ничего не должен знать, даже слухов не должно быть никаких и ни единого... А тут ты такой приходишь, весь из себя, и, оказывается, — полностью в курсе дела. По-хорошему, ежели уж меня прямо с сегодняшнего дня, я и тебя должен был бы того... И всех причастных, и всех, кто в курсе. Ты хоть это понимаешь, придурок? И что я вовсе не шучу, и что очень может быть, что завтра...

— Нет, — голосом некоего обобщения всех ядовитых змей просвистал его собеседник, — это ты придурок. Идеалист сраный. Как все умники, в упор не видишь са-амых простых вещей.

— Каких это?

— Да вот таких, которые в этой стране даже кретины понимают! Понял? Можно ничего другого не понимать, но все у тебя будет в порядке, ежели уж это ты понимаешь всем сердцем.

— Так просвети.

— Всего несколько принципов. Умри ты сегодня, а я — завтра. Каждому — до себя. В глазах начальства дело таково, как о нем докладывают. В любом случае лучше быть начальником, нежели подчиненным. А уж это не просто истина, но — Истина! Ты, кстати, во-первых — закусывай, а во-вторых — плесни другу, а то впрок не пойдет...

— Нет, — Гаряев, который, одновременно, и слушал и не слушал, вроде бы думая о своем, ответил невпопад, — но к-какие же однако... И не знаешь, за кого первого бога молить, за того, который в бараний рог и каленым железом повторно, или за нынешнего отца-благодетеля... Нет, ты понимаешь, — они такой язык выдумали, что на нем нипочем не скажешь то, что хочешь. Вот пробовал сегодня, — так не вышло. Язык сам по себе поворачивался рядом. Хочешь сказать: "Мандец вам всем в ближайшее время" — а получается: "Данная группа технологий может, знаете ли, представлять определенную такую, понимаете ли, неопределенную такую угро-озочку, ма-аленькую такую, — для Нашего Общего Дела". В малообозримой такой перспективочке... Понимаешь?

— А говоришь — не действует. Уже пятнадцать минут слышу от тебя сплошные: "Ты меня понимаешь?"

— Бар-раны все — и все! И больше ничего не скажешь! Ни х-хрена!

— А если ты такой умный, то что ж не генсек? Непонятая душа, понимаешь! Понимают побольше тебя, ежели поняли главное: на их век хватит.

— Совсем не уверен, — неожиданно трезво фыркнул Гаряев, — со-овсем!

— Слушай, Дим, — неужто все и впрямь так серьезно?

— Еще хуже. И никто, ни х-хрена...

— Тогда слушай сюда: ежели уж ты так уверен, что все окончательно пропало, — я вот почему-то не верю — и все! — с тобой вместе, так сделай все от тебя зависящее, чтобы как можно дольше сберечь в целости свою конкретную шкуру! М-м-м-м... А ежели совесть мучает, так подумай хотя бы о том, что с тобой все-таки хоть что-то, да получится... Сам же говорил, что все остальные ничего не понимают!

— А ты?

— И я, — с готовностью кивнул собеседник, — не вполне. Никакой трагедии, во всяком случае, ни в чем не вижу.

— Бог ты мой! Да что ж кругом ни у кого, ну, никакой фантазии! Ты хоть сны-то видишь?

— А как же! Вот хоть сегодня: приснилась твоя кис-слая р-рожа, так поверишь ли, — в холодном поту проснулся!

IX

"Во исполнение постановления ЦК КПСС, Президиума Верховного Совета Союза ССР и Совета Министров СССР "О неотложных мерах по улучшению обеспечения населения лекарственными средствами" в поселке Курчино Новогородской области начато строительство крупнейшего в Европе фармацевтического комбината, рассчитанного на производство широкой номенклатуры лекарственных средств. Выход комбината на полную мощность позволит практически полностью устранить до сих пор имеющийся дефицит в антибиотиках различных групп, антисептических средствах, современных средствах для наркоза, а также гормональных препаратах..."

"Правда" 11марта 197* года. Информационное сообщение"

"Новая жизнь пришла на древнюю Новогородскую землю вместе с передовыми отрядами строителей нового фармацевтического комбината. Постановлением ЦК ВЛКСМ разворачивающаяся здесь стройка объявлена Всесоюзной Ударной Комсомольской. Молодые строители приняли на себя повышенные социалистические обязательства пустить первую очередь производства к очередному, XXV Съезду КПСС. Дремотную тишину, много лет стоявшую на Волховских берегах, близь старого Курчино, этим утром разбудил рев могучих моторов, лязг гусениц и молодые, звонкие голоса сотен юношей и девушек, прибывших со всех концов нашей необъятной Родины..."

"Волховская Правда" 3 апреля 197* года. Передовая статья"

— Так, ну, кажется, — все нормально. Только оно все равно, того, — не чересчур будет?

— Дык ить, — сказали же, чтоб так, вот, смело, откровенно, с молодой прямотой и задором, по-новому, по-современному, но и ни в коем случае не забывая о славных традициях. В том самом никому не ведомом новом стиле, который должон будет характеризовать молодую смену, — нас то-исть, — принимающую эстафету от опытных руководителей старшего поколения, так сказать — от Отцов...

— Да сказать-то, — с сомнением сказал Гельветов, — много чего можно. А на практике чуть ни каждое слово объявят ересью, и каждое лычко будет основанием для соответствующей строчки.

— Шеф! Просмотрено и одобрено! Ты себе не представляешь сколько раз, и на каких уровнях! Там — да, слышалось некоторое бурчание, но с уровня Еще Более Высокого его смогли убедить, что на данном этапе, — вынужденно, конечно, исходя из тактических соображений и требований текущего момента, — Так Надо. Говорят, что долго жевал губами, а потом кисло промолчал, что на его лексиконе обозначает согласие.

— Да, поневоле возгордишься, что все это сделали мы...

— Гордыня — грех смертный, сын мой.

— Аминь.

— Сам ты аминь, — понял?

"... предельную занятость, Леонид Кириллович согласился ответить на некоторые вопросы, интересующие многочисленных молодых читателей "Комсомолки". Феклистов — деловит, подтянут, получил прекрасное образование, имеет ученое звание кандидата химических наук, короче — может считаться типичным представителем нового поколения командиров производства, в последние годы все увереннее берущих в свои умелые руки бразды правления заводами, фабриками, институтами и производственными объединениями. Мы надеемся, что в ходе интервью нашим корреспондентам удастся не только выяснить мысли и чаяния самого Леонида Кирилловича, но и получить определенное представление о настроениях и, главное, — намерениях, царящих в этой когорте руководителей.

— Леонид Кириллович, не могли бы вы объяснить нашим читателям, в чем состоит коренное отличие именно этого комбината, именно этой стройки?

— Коренным отличием этой стройки является то, что она, как мы от души надеемся, будет доведена до конца. Причем в срок, а не с опозданием на три с половиной года, когда проект — окончательно устареет, а закупленное оборудование — наполовину выйдет из строя. Эту дурную традицию, сложившуюся в последнее время, пора решительно ломать... Вопреки тому, что было написано в местной прессе, — мы ведь не на пустое место пришли: даже при самом поверхностном взгляде вы можете увидеть там некие бетонные конструкции. Ну, — заросшие такие, видите?

— Вижу. И что это?

— Сведения об этом у меня есть, но самое неприятное, что в данном случае это не так уж и важно. Даже совсем не важно, что тут задумывалось, поскольку теперь оно может быть названо общим именем: "Долгострой". Мягкое такое, обтекаемое название преступной практике разбазаривания государственных денег, ресурсов и времени. Потому что любому непредубежденному человеку ясно, что это — не будет строиться долго. Это не будет построено никогда.

— А сейчас, в данный момент, ваш проект, — он тоже является просто устаревшим?

— Надеюсь, что мы сумели учесть ошибки прошлого. Надеюсь. Во всяком случае, мы приложили все усилия к тому, чтобы придать вновь создаваемому производству большую гибкость и значительные резервы к модернизации.

— Объект, строительство которого вы курируете в качестве, — так сказать, — полномочного представителя заказчика, в периодической печати назван "флагманом отечественной фармации"... Это — просто привычный штамп, обычно относимый к наиболее крупным предприятиям, или, в данном случае, он несет еще и какое-то дополнительный смысловой оттенок?

— Вы знаете, — несет! Новый комбинат не только должен насытить аптечную сеть широкой гаммой препаратов за счет собственного производства. Он призван изменить положение во всей отечественной фармацевтической промышленности целиком. Вы спросите — каким образом? Отвечу. Мы строим не просто производство с полным циклом. Основные циклы комбината, — а они, в разрез существующей практике будут запущены в эксплуатацию первыми, — обладают значительным избытком мощности для того, чтобы снабжать иные аналогичные производства высококачественным исходным сырьем и полуфабрикатами для производства готовых лекарственных форм. А, кроме того, — еще материалами, предназначенными для использования в некоторых технологических процессах в замену импортным реактивам. Прежде всего, речь идет о значительной номенклатуре сорбентов с высокой избирательностью, ионообменных смолах, так называемых "полупроницаемых мембранах". Речь идет, в том числе, о технологиях, не имеющих аналогов в мире.

— Но, по имеющимся сведениям, основную массу производственного оборудования и технологической оснастки будет составлять все-таки продукция западных фирм?

— К сожалению, в значительной мере, пока, это так. К счастью, в заметной доле, уже, — это не вполне так. Мы... смогли дополнить закупленные нами комплекты оборудования разработками отечественных ученых и техников. Исходя из ставящихся задач.

— Простите... Это уже не редакционное задание, а в порядке собственной инициативы, — чтобы ответить на возможные вопросы наших читателей...

— Давайте.

— Исходя из некоторых ваших высказываний, можно сделать вывод... Возникает впечатление, что у вас нет... избытка оптимизма в связи с предстоящим вам делом. Это так, или же это мое впечатление является сугубо ошибочным?

— Вот что я вам скажу товарищ... Кадышев?

— Совершенно верно.

— Ага... Так вот, ежели и отвечать тоже того... в порядке инициативы, то можно сказать так: гораздо лучше не проявлять показного, бодряческого, насквозь лживого оптимизма, но сделать дело, нежели загодя говорить о величии будущих побед. Понимаете? Громогласно. Не ударив палец о палец, не представляя себе всей сложности дела. Глубоко презирая всякие там "мелочи" вроде подъездных путей, наличия трудовых ресурсов, квалификации строителей и надежности поставщиков. Хватит болтать! Совсем. Мы надавали слишком много авансов, чтобы говорить и еще какие-то слова. И даже того, что я сказал сейчас, уже слишком много. Поговорим потом, когда на прилавках аптек появится достаточное количество добротной целебной продукции..."

— Ну как?

— О!

— То-то же!

— Ты это все сам?

— Ни боже мой! Ни единого, можно сказать, слова, за исключением двух-трех. Весь сценарий передал мне наш куратор от Комитета, некто Гаряев. Сволочь, похоже, прямо-таки редкостная. Генетика, потому как сынок того самого Гаряева.

— Ни о чем не говорит.

— И это хорошо, сын мой. Твое, можно сказать, счастье. Это... не из тех имен, которые стоит поминать к ночи.

— Майк, что это там за комбинат, а?

— Очередная компания на манер предвыборной. Деятельность, начинаемая конвульсивно и заканчиваемая почти летаргически.

— На этот раз они, как ни странно, опоздали с пуском всего-навсего на полтора месяца.

— Почти ничего, — мягко улыбнувшись, проговорил Майкл Спенсер "Островитянин", руководитель аналитической группы "R-9", — не правда ли? Двадцать-двадцать пять миллионов долларов всего-навсего.

— Неужто так много?

— Применительно к нашим производствам аналогичной номинальной мощности и направленности — ничуть. Еще весьма скромно.

— Ну для них это, как известно, не актуально, — собеседники обменялись тонкими улыбками, — поэтому разве такая поспешность не кажется подозрительной?

— Ну почему? Временами, судорожно напрягаясь, затратив денег втрое больше, чем рассчитывали, под неусыпным надзором цэ-ка и че-ка, с недоделками, которые потом приходится устранять годами, кое-когда они умудряются успеть к какой-нибудь очередной круглой дате. Очень часто, выпустив первую продукцию, они на другой день останавливают конвейер, чтобы снова запустить его через полгода. Так что тут возможны варианты. В том числе — комбинированные, как в данном случае: отчитались к открытию съезда, а фактически открылись на месяц позже...

— А на сбыте продукции... ведущих фармацевтических корпораций это как отразится?

— В конечном итоге? — Задумчиво осведомился "Островитянин" закуривая уютную, "унитазной" формы трубку, предмет постоянных шуток внутри группы и вокруг. — В конечном итоге, как всегда: никак. Они с грандиозной шумихой запустят комбинат, после чего начальство вовсе потеряет к нему хоть какой-нибудь интерес. Технологию и номенклатуру не будут менять лет двадцать, оборудование обветшает полностью, завод станет на сто процентов убыточным, но никто и не подумает его продать, обанкротить, или просто закрыть по нерентабельности... Могу только повторить то, что говорю на всех уровнях и всегда: не надо ничего предпринимать! Никогда. Ни в коем случае, если речь не идет о прямых вооруженных акциях. Нужно делать свое и ждать. Дождаться, когда русским надоест очередная игрушка, когда оснастка сносится, технология устареет, а качество станет ниже дна помойной ямы. Достаточно подождать, когда им станет окончательно нечего кушать, нефть — кончится, люди — окончательно сопьются, а страна превратится в одну гигантскую помойку. Никогда не нужно тратить никаких усилий там, где за тебя все необходимое сделает время. Буквально — все.

— А ракеты и боеголовки? С ними как?

— Если мы не будем активничать, тем самым мешая Советам забыться сладким смертным сном, нам не потребуется никакая армия, кроме, разве что, армии ассенизаторов. Чтобы сгребли все, что останется, в один гигантский мусорный совок, очистили бы все, что можно очистить, а остальное — оставили бы в покое лет на двести. Разумеется, — надежно огородив от проникновения отчаянных и неосторожных.

— Вы прямо как этот китаец... Как его? Ну, он еще все достоинства недеяния проповедовал...

— Лао Цзу? Представьте, — нет. У меня были примеры для подражания поближе. Мой дедушка в юности был одним из активнейших членов Фабианского общества. Я же не утверждаю, что тот или иной принцип — универсален. Просто нужно иметь в своем распоряжении как можно больше подходов, шаблонов, стандартных стратегий, и в каждом случае подбирать подходящую. Так вот: в отношении России ничего не нужно делать. Точнее, — нужно последовательно делать ничего. Такая стратегия.

— Сэр Майкл?

— Да, Гарри?

— А почему это вы лично так ненавидите Россию? Какие причины личного порядка имеются для такой глубокой... неприязни?

"Островитянин" огорчился:

— Неужели это так заметно?

— Невооруженным взглядом человека, который знал бы вас гораздо хуже меня. Невзирая на всю вашу британскую невозмутимость.

— Нет, Гаральд, мой фабианец-дедушка не потерял состояния, вбухав все до последнего пенса в русские бумаги. И не участвовал в экспедиционном корпусе. И папа не имел никаких капиталовложений на Кубе или в какой-нибудь Нигерии. И не так уж я опасаюсь мировой войны... во всяком случае — меньше других, и не верю в коммунистическую экспансию. Это не ненависть, а своего рода раздражение, досада. Нечто, имеющее, скорее, метафизические корни. На данный момент это не враг, которого непременно надо победить, а недоразумение, которое должно как можно скорее разрешиться. Нелепость, которую надо побыстрее... устранить. Не страна, а скверная шутка природы, страшный и обреченный монстр, вроде тех, которые так любит изображать ваш Голливуд. Уродливый, нелепый, отвратительный, кровавый кошмар, который слишком долго не рассеивается. Существование Советов оскорбляет, прежде всего, мой эстетический вкус именно своей невыносимой уродливостью и чудовищной, ни с чем не сравнимой безвкусицей. Заметьте: я, как человек глубоко гуманный, вовсе не хотел бы, чтобы русские все вдруг раз — и вымерли бы. Нет. Только, боюсь, что это неизбежно и тут уже поздно предпринимать попытки хоть что-нибудь изменить.

— Вот затеют они, от безнадежности, — войну, так будете знать...

— Вот и не давайте повода. Хлопайте по плечику, устраивайте никому не нужные встречи на высшем уровне, заключайте, немилосердно торгуясь при этом, договоры, которые ничего не решают... Только, ради бога, — не раздражайте их. Пусть помрут спокойно и не делая опасных телодвижений. Я бы даже шпионов их не трогал, потому что в их состоянии все, идущее со стороны, только приближает конец, будь то деньги, зерно, фильмы или идеи, как у безнадежных больных усугубляют состояние любые попытки вмешательства, даже самые квалифицированные.

— Так что ж вы продолжаете сидеть на этом месте? Если тут все едино — работать или нет?

— А вот как раз для этого самого: чтобы останавливать тех, у кого чешутся руки подколоть, пощекотать, уязвить умирающего уродливого великана. А это и негуманно, и неправильно.

— Дмитрий Геннадьевич, поверьте, — я лучше кого бы то ни было понимаю суть ваших опасений. И вы, в стратегическом плане, вполне можете оказаться глубоко правы. Меня вообще до глубины души порадовала мера вашего понимания проблемы.

— А откуда вы...

— Читал.

— Я с-составлял записку д-для...

— Я понимаю, — проговорил Гельветов, ласково глядя на Гаряева и тонко улыбнулся, — я в курсе... Но я бы хотел продолжить свою мысль. Опасность несанкционированного прорыва технологий за пределы предприятия на самом деле куда меньше, чем вам, должно быть, кажется. Отдельные компоненты нашей рецептуры могут, конечно, о многом сказать высококвалифицированным специалистам, и могут быть, — с огромным трудом, надо сказать, — воспроизведены и даже использованы в специальных случаях. Но дело-то в том, что не они составляют то, что вы именуете главным секретом. Отнюдь.

— Это не принципиально!

— Я поясню в общем, хотя и это уже несколько грешит против правил. Секрет составляет сам по себе раздел математики, применяемый для расчета так называемых "композиций", а также, — и в основном, — конкретные приложения этого раздела для решения столь же конкретных задач. Все это не выходит за пределы чрезвычайно узкого круга аналитиков, композиторов и расчетчиков...

— Композиторов?

— Вот видите. Даже одно случайно прорвавшееся словцо из нашего профессионального сленга уже несколько сбило с толку такого искушенного человека, как вы. Композитор, — это специалист высшего класса, владеющий искусством составления исходных композиций. Тех, которые в итоге как раз и развиваются в те или иные изделия. На достаточно высоком уровне, — это божий дар, безусловно. Несколько напоминает искусство писать программы для ЭВМ, но все-таки не вполне. Даже по духу... Но я отвлекся. Я утверждаю, что без знания исходных понятий, аксиоматики, символики, любую рабочую запись композиционной группы прочесть не менее трудно, чем надпись на никому не известном языке. Без всякой дополнительной зашифровки. Что-нибудь новенькое из Теории Поля может прочитать специалист в области Теории Поля и никто другой. Кто-то другой может, — теоретически, — с вовсе других позиций создать теорию поля гораздо лучше, это да, но прочитать — ни в коем случае. Специалисты в нашей области сосредоточены только и исключительно только у нас. Некто может совершенно независимо от нас сделать что-то аналогичное, но даже и тогда никак не сможет проанализировать наши материалы. Никоим образом. Далее, — для рабочих расчетов в области композиции по определенным причинам пришлось создать специальный язык программирования, так называемый "ГарГол" а впоследствии, его глубокую модификацию, именуемую "МелГол". Они не транслируются. Просто потому что мы не делали никаких трансляторов. Из-за чрезмерной насыщенности профессиональным жаргоном непонятны для посторонних даже наши разговоры между собой... Очень мало понятны. Теперь я обязан вас предупредить, что буквально все, что я сказал вам сейчас, совершенно секретно и не подлежит разглашению ни при каких обстоятельствах. Ни при каких. Вы меня поняли?

— Тут я усматриваю некоторое противоречие...

— Ничуть. Никто посторонний не должен знать даже о существовании "мозаики", как явления. Может быть — даже прежде всего о таком существовании. Остальное — не столь актуально по крайней мере до тех пор, пока... пока шило, в конце концов все-таки не вылезет из мешка, и все не станет ясно вдруг, сразу всем.

— Ясно и мучительно больно.

— Да. Это очень смахивает на то, как до определенного возраста совершенно не воспринимаешь никаких сведений, связанных с сексом. А потом — не можешь понять, как мог ничего не видеть и не слышать, если этой темочкой прямо-таки пропитано все кругом. Но нам есть о чем поговорить с вами предметно. Понимаете ли, было бы очень полезно обсудить меры чисто технологического порядка, которые сделали бы утечку материалов или сведений совершенно нереальными...

— Погодите! Насколько я вас понял, истинная опасность для сохранения "мозаики" грозит только в случае прямого предательства или похищения одного из сотрудников этого вашего "узкого круга"?

— М-м-м... Что-то вроде этого.

— А подкуп?

— А вы знаете, сколько, чего и каким образом имеют у нас эти лица? Уже сейчас? И сколько бы понадобилось долларов США, чтобы иметь что-то хотя бы приблизительно равное? Минус друзья, минус положение, минус семья, плюс люди из вашей системы?

— Если мне хоть что-то будет непонятно, — ледяным, зловеще-ровным голосом высокого профессионала произнес Гаряев, — я непременно разберусь. Это, надо сказать, моя работа, а соответствующие полномочия для работы мне даны в полном объеме.

— Ни секунды в этом не сомневаюсь.

— Доктор, — равнодушным, ленивым голосом осведомился Завалишин, по кличке "Сонный", — а вы не можете мне объяснить, что такое эта стенокардия? Как-нибудь по-простому? Чтобы и технарь понял? Это как, — сносилось что-нибудь?

Из-за постоянно полуопущенных, тяжелых век со светлыми ресницами, из-за медлительных, словно через силу движений действительно казалось, что Завалишин либо все время дремлет на ходу, либо только что проснулся. Услыхав такой вот примитивный, механистический заданный в лоб вопрос, тридцатитрехлетний заведующий кардиологией медсанчасти фармацевтического комбината "Новфарм" Сабленок даже поперхнулся. Может быть, правда, — чуть нарочито.

— Гхм... Тогда уж, скорее, — засорилось. Забились всякой такой дрянью сосуды, — и привет. Мало напора, — машина плохо работает, нет напора, — не только работать перестает, но еще и ломается.

— И это, — собравшись с духом, с видимым трудом перенес через губу Сонный Завалишин, — все? Из-за такой вот ерунды?

— Да, — тихим от негодования голосом ответил Борис Самуилович, — представьте себе, что именно из-за такой. Ерунды, как вы изволили выразиться. Можно даже сказать, — ерундовской ерунды.

— Доктор, — после новой мучительной паузы выдавил Завалишин, "композитор", начальник Отдела Разнесенной Композиции и Международный Мастер по шахматам Сонный Завалишин, — а нельзя ли их чем-нибудь этаким промыть, а? Вроде как трубы от парафина? Молодой же мужик еще, всего пятьдесят восемь...

Это нельзя было назвать приемом. Скорее уж — методом. Если Юрий Алексеевич не знал чего-то, как следует, а паче того, — имел представления сомнительного происхождения, он твердо выбрасывал из головы обрывки сведений, твердо решал, что не знает ничего, и начинал задавать потрясающие в своей наивной примитивности вопросы, постепенно навязывая даже самым высоким профессионалам свою терминологию. Почему-то у него она носила несколько сантехнический привкус. Мало знакомых с ним людей это э-э-э... шокировало.

— Можно, — странным голосом ответил Сабленок, — лично я рекомендую соляную кислоту от извести, а бензин... ну, еще и чистый эфир можно... — от самого холестерина. Прокачивать поочередно около суток по всем сосудам. Чем-нибудь таким, поскольку работа сердца почти сразу же станет неактуальной.

— Так, значит? — Невозмутимо осведомился Завалишин. — Жаль.

— Это — да, — горячо согласился довольно-таки ядовитый лекарь, — еще как жаль-то! А-абсолютно с вами согласен.

— Ага... А нельзя ли получить образец этой пакости... Холестерина там, и прочего? Всего разом?

— Из вашего батюшки добыть образец атеросклеротической бляшки пока довольно затруднительно. К счастью. Хотя... в принципе можно. А зачем?

— А — так, — уклончиво пробормотал сонный шахматист, — посмотреть, что можно сделать без бензина с соляной кислотой.

— Да? А давайте так: у меня вон дед с трансмуралом не сегодня-завтра, так у него состав, надо думать, очень близкий. Его так и так вскрывать. Я позвоню.

— Нет. Лучше я вам позвоню. Так говорите, — завтра?

— Завтра. Но уж никак не позже послезавтра. Давненько не вскрывал я в морге трупов.

— Веселый вы, гляжу, человек, доктор.

Звонил он даже не один раз. В первый раз — узнал, что с искомым материалом обязательный дедок-трансмурал из местных старожилов не подвел, и заехал за довольно противной на вид жирной кашицей, а во второй — осведомиться, сколько всего в организме может случиться бляшек. Попросту, по массе. В третий раз он не стал звонить и заявился самолично, чтобы обсудить отдельные детали. Потом у Алексея Митрофановича по всем правилам взяли письменное согласие на проведение лечения "при помощи внутривенной инфузии нового антиангинозного препарата".

Новый препарат являл собой довольно толстый слой невзрачного осадка под толщей физиологического раствора на синтетической воде. То, что банка состояла из алмаза, Сабленок, правда, не знал. Дабы не подводить в случае чего подчиненных, он попал в набрякшую вену Алексея Митрофановича самолично. Завалишин, почти вовсе закрыв глаза, набрал какую-то комбинацию на устройстве, напоминающем пишущую машинку, и которое он именовал "манипулятором", "сборщики" дружно приобрели одноименный заряд. Со стороны это выглядело так, словно осадок вдруг растворился без следа, жидкость в сосуде осталась по-прежнему прозрачной, но приобрела какой-то радужный оттенок. Жидкость медленно, осторожничая и перестраховываясь, ввели в кровь.

"Спецификация Л", аккуратно отщепив субстрат, переходила в так называемую "конформацию 2", поляризовалась и обрела неукротимое стремление к воссоединению с себе подобными, а все вместе — к Водителю.

— Теперь — быстрее!

И прежде, чем сколько-нибудь значительное количество сработавшей "Спецификации Л" успело влезть в исходную емкость, Сабленок быстро-быстро, упустив буквально несколько капель крови, подключил стеклянный двойник, направив ползущую вспять, навстречу току жидкости, в другой сосуд, где "спецификацию" ждала Активная Мембрана. Встречаясь с ключевыми структурами на ее поверхности, "сборщики" оставляли груз, возвращались в "конформацию 1", после чего одноименный заряд поверхности возносил их вверх по капиллярам. Мембрана потребляла вполне заметное количество энергии и ровно, едва слышно гудела под током. Через двадцать минут большая часть напластований в виде ултрадисперсного осадка собралась на ее поверхности, а часть "сборщиков" повторно вернулась на свое рабочее место, и цикл повторился снова. Выждав некоторое время, вспотевший от волнения Сабленок дрожащими руками прикурил сигарету и прошелестел, поскольку в горле у него совершенно пересохло:

— Проверить бы как, а?

— Я диполь-экран прихватил. Специально разработали для наблюдения за развитием некоторых композиций. Потом — бросили, на редкость бесполезным занятием оказалось. И тут не выйдет, слишком много наложится одно на другое. Тут чего-нибудь все-таки похитрее надо, по принципу автоматического подсчета, компьютерного формирования изображений и всякое такое...

И только тут до их сознания дошел некий посторонний звук, довольно давно уже доносившийся с жесткой, как устав гарнизонной службы, обтянутой черной клеенкой прямо поверх ДСП кушетки. Это негромко, но басовито храпел расслабившийся и заскучавший от полного отсутствия событий Алексей Митрофанович Завалишин.

— Ладно! — Прошипел эскулап. — Твое снадобье все на месте? — И, увидав спокойный, как вечные льды, кивок, осведомился. — Уверен? Тогда так: раз он сейчас живой, то хуже уже не будет, значит — проконтролируем по старинке, чисто клинически... Да это, в конце концов, и главное.

— Ну, — его здоровье!

— Его, — согласился Завалишин, — давай...

— Так, говоришь, — нет приступов?

— Да вроде бы как не было. Валидол и нитроглицерин таскает еще, но больше по привычке.

— Ага... И ЭКГ тоже стала получше. Ку-уда получше. Кардиосклероз, понятно, никуда не денешь, а так... Слушай, а ты знаешь, что это Нобелевка по медицине? На мелкие расходы, потому что в принципе за бугром человек, слепивший этакое, стал бы не миллионером даже. Пожалуй, что миллиардером.

— Композиция конечно, — пожал плечами тридцатитрехлетний Завалишин, заботливый второй сын своего заботливого отца, — но так себе композиция. Не из сложных. Единственная сложность, — это чтоб только ту известь, которая вместе с холестерином, а так... Простенькая композиция.

— А почему, кстати, — композиция? Что за дурацкое название?

— Не машина, не вещество, а работает. И каждый раз надо с самого начала составлять, компоновать. Как-то само собой получилось название.

— Ну, — за нас с вами, и хрен с ними... Ну так что делать-то будем?

— Твое здоровье... К сожалению, — ничего такого делать мы не будем. То есть совсем. За то, что мы тут уже сделали, нам уже не сносить головы. Мне — за прямое разглашение, тебе — за то, что узнал то, чего тебе знать никак не полагалось.

— Б-лин... — Сабленок нервно потребил стопку "Двина" в одиночестве и прошипел, — з-занимаетесь там всякой херней... С с-секретами с-со с-своими с-сучьими... Как будто самим не помирать, вместе со своим высоким начальством.

— Не высоким, а очень высоким. Все так, все так, но все равно ничего не выйдет.

— Точно? Неужто ничего нельзя придумать?

— Погоди. Я тут переговорю кое с кем. Он такой знаешь... дерзкий.

— А что такое-то?

— Да вот в голову пришло, когда сказал про очень высокое начальство, — а какое оно у нас, начальство очень высокое? Самое высокое?

— Не знаю. Какое?

— Оно у нас старое.

X

Все было просто, как простая гамма. Непонятно только, почему ни до чего подобного никто не додумался раньше. Карбин. Или тот самый навязший у всех в зубах тубулярный углерод. Берется такая длинная-длинная нить из него, а боковые радикалы будут запросто определять последовательность операций. Для сколь угодно сложных изделий. И запросто. И никаких проблем с композированием. Расчеты, понятное дело, — останутся МелГол-овскими, но будут они не то что проще, а... Стандартнее, что ли? Унифицированней. А какой же это у нас получится минимум типов этих самых боковых радикалов? Хотя, что это я? Минимум-то как раз хорошо известен со времен Лапласа и равен двум. А вот оптимум? Оптимум-то чему равен? Какую бы это для такого раза методику избрать? Иль плюнуть и избрать в качестве предварительной стратегии стратегию стихийного языка? Ну-ка, ну-ка... Забыв о времени, старший технолог инженер Костин все вводил и вводил в свой мультипроцессорный "Топаз" все новые и новые варианты: благоразумно решив плюнуть на некий абсолютный оптимум, он решил подобрать некий просто-напросто подходящий. Он подозревал, что именно таким образом поступила в свое время и природа, отобрав считанное количество "букв" для наследственного кода, и приблизительно два десятка аминокислот — для решения всех остальных задач. Невзирая на владевшее им дикое возбуждение, он действовал достаточно последовательно, в хорошем "инженерном" стиле: припомнив все знакомые ему типы "терминальных", т.е. ведущих к конечному равновесию "композиций", он анализировал их решение при помощи нового метода, определял конкретный оптимум типов, а потом сопоставлял. А так как знал он вполне порядочное число такого рода типовых задач, то и обобщение, то есть минимальный набор радикалов, подходящий для решения их всех, получился если и не идеальным, то вполне-вполне приличным. Вполне-вполне, — для процессора "МПБ — 4.ТЧ1024/ ПА", для электродвигателя средней мощности семейства "Ц", для оптоэлектронного преобразователя, который давеча заказывала "Энергия", для... Стоп! Да элементарно, — "Инк-т/и н — ..."... Вот уж это-то сколько угодно раз повторять можно. Так что и: двигательная установка для крейсеров проекта "515" — вместе с системой управления, и для той разработки, что для Седьмака делали, по электродистанции. Как — не знаю, но достоверно видно, что осуществимо. Для разработки — не годится, а вот дублировать любое изделие везде, где есть мощности, — это пожалуйста, да как бы это еще не получше, чем с этими их равновесными системами. Которые они хрен его знает как прикидывают... А тут — про-осто, для нашего брата, не для высоколобых. Итак, что мы имеем: упрощение в задании исходных систем, упрощение в задании базы, упрощение в передаче. Стандартизация. Кроме того, — это ж запросто систему с резервными возможностями для развития. Элементарно. В зависимости от условий — можно выбрать ту "нить", которая нужна, — подсинтезировать "сборщиков" — надстроить то, что нужно. И очень даже надежно, а если еще продублировать, — так и вообще. Уху-ху, — он аж заерзал от внутреннего зуда, возникшего от решительной невозможности хоть сколько-нибудь подробно обдумать все идеи, которые всплывали из глубин его взвихренного мозга, как пузырьки газа — из золотистых глубин шампанского. Своего рода — перегрев. Обрывки и заметки на русском — относительно-литературном он объединил в одну "папку", и запустил сразу две программы: стилистическую и "смысловик", последнюю разработку Отдела Легкой Фракции. Теперь можно было быть почти уверенным, что в результате выйдет вполне-вполне пристойная докладная, только чуть проверить — и все. Можно подавать в Отдел Стандартизации.

— И?

— Что вас интересует?

— Ваше мнение по докладной этой колготы.

— А вы, Дмитрий Геннадьевич, молодец. Звериное чутье. И как это вы стойку именно на этот сигнал сделали, — ума не приложу. Из всей-то кучи входящих...

— В тамошнем отделе толковый парнишка сидит. Сориентировал. Итак?

— Очень плохо. Просто-таки на редкость.

— Нелепость или наоборот?

— То-то и оно, что наоборот. Очень существенная и дельная работа. Вся, как есть, — от земли, что особенно погано.

— Почему? — Деловито осведомился Гаряев. — Мне для дела...

— Сделать композицию вне наших стен — дело почти нереальное. Да что там — "почти"... Просто нереальное, даже если иметь "сборщиков". А тут — достаточно вытащить... сравнительно-простую и емкую штуку, которую, кстати, ничего не стоит спрятать так, что не найдешь никакими мыслимыми способами. И скопировать сколько угодно раз. Это одно. А другое, — так это то обстоятельство, что бывшая совершенно неприступная тайна может... потерять свой статус. Понимаете? Герметичность Системы становится в тысячу раз труднее сохранять. Разработка новых исходных становятся в принципе доступной для каждого дурака, владеющего "МелГол" и доступом к какому-нибудь из самых немудрящих "Топазов".

— Уничтожить документацию и разработчика — к ногтю?

— Дмитрий Геннадьевич, — укоризненным тоном проговорил Гельветов, задерживая на собеседнике отстраненный взгляд, — уж вам-то говорить такое... Это Иосиф Виссарионович считал, что проблемы неразрывно связаны с людьми. Это ошибка: проблемы существуют самостоятельно, и общество всего-навсего является средой для их развития. Идеально подходящей средой. Понимаете?

— Может быть, — проговорил особист сквозь зубы, потому что как раз намертво прикусывал особым образом примятый мундштук "Спутника", вытащенный из Гельветвской пачки, — но вы все-таки поясните. Звучит больно мудрено, вдруг что не так...

— Хорошо-с... Вот этот, как его... — Гельветов заглянул в лежащую перед ним докладную, — Костин... Ну кто он есть сам по себе? Толковый, хорошо подготовленный, опытный инженер-технолог, всецело принадлежащий Системе. Ни больше, ни меньше. Так у нас плохих-то — нет. Все до единого плод длительного отбора и селекции. Не какой-то там Костин сегодня, так сякой-то Митин — завтра. Этот, простая душа, — сразу кинулся информировать. Махая хвостом и искренне ожидая, что похвалят и дадут косточку. Вполне, кстати, заслуженную... К сожалению. А другой может оказаться себе на уме. Очень себе на уме, и знает, что инициатива наказуема, а в том числе, — какая именно наказуема обязательно. Он промолчит и будет неограниченное время разрабатывать, пока не придумает, что со всем этим делать... Поймите, у нас несколько непривычная для Советской традиции стратегия, не самая лучшая, но зато беспроигрышная: быть впереди всех в любых существующих, перспективных и мыслимых разработках... Так что уничтожать его идею мы не будем. Мы немедленно бросим ее в разработку.

— Хорошо. А с этим-то что делать будем.

— А! — Гельветов небрежно махнул рукой. — На ваше усмотрение. Эй! Эй! — Он вдруг остановился, пораженный неожиданной мыслью. — Вы только без этих ваших... Без крайностей там! Чтоб этого у нас не было! Я ответственно заявляю: поссоримся насмерть, и не факт, что вы окажетесь победителем...

— Ну что вы!? Как можно-с, — Гаряев сосредоточенно уставил глаза в одну точку, и Валерий Владимирович почти физически ощутил исходящий от него азарт особого рода вдохновения, — только вот что... Когда у вас эту его писанину как следует разовьют, вы мне пришлете результат вместе с исполнителем...

— Простите, — по положению с этими материалами категорически запрещено знакомить даже вас.

— Да бог с ними совсем, — раздраженно махнул рукой Гаряев, которому замечание не в тему сломало кайф, — вы все вместе пришлите. Тем более, что в ваших хренотах я не пойму ни слова, даже если наизусть выучу... Есть у вас подходящий человечек?

— Еще какой. Девятнадцать лет. С третьего курса МИФИ украл, договорился, что диплом ему и так дадут. На кафедре Научного Коммунизма и Истории Партии страшно недовольны были. Донос написали!

— Вы это серьезно?

— Ну! Смешно, конечно, но тогда я, помнится, рассвирепел страшно, поговорил на уровне куратора, и попросил по ним как следует дать. И дали, надо сказать, по-настоящему, чтоб другим неповадно было.

— Ого!

— Извините. Надо совершенно беспощадно, придирчиво, в совершенно омерзительной манере, скандально искоренять все, что мешает делу. Чтоб у всех этих дураков даже мысли не возникало прибегать ко всяким там ихним фокусам, когда речь идет о делах нашей Системы. Хорошим нужно быть с людьми умными и полезными. Со всеми прочими совершенно необходимы непреклонность и совершенная беспощадность в сколь угодно несоразмерном употреблении власти, — и тогда все будет в порядке. Все тебя понимают и уважают... Совершенно искренне, кстати.

— Профессор! Из вас вышел бы совершенно исключительный уголовник. Крестный Отец. Смотрели такой фильм? А этот, как его, — он стоил ваших хлопот?

— Да. Еще как. Вообще, к сожалению, в нашем деле чем моложе человек, тем он при прочих равных условиях эффективнее. Будь у нас пятнадцатилетние, они, боюсь, обгоняли бы всех этих маститых и заслуженных в пять-шесть месяцев. Это признак любого совершенно нового дела.

— Так вы пришлете мне этого своего вундеркинда? Я хочу, чтоб он доподлинно понял, чего именно я от него хочу

— О! Огромное вам спасибо... Юрий Андреевич?

— Просто Юра.

— Ну зачем вы так. Возраст не есть эквивалент статуса и значимости... Вам удалось... в сколько-нибудь значительной мере развить идеи из докладной?

— Порядочно, — пожал неожиданно-мощными, покатыми плечами отрешенный, не от мира сего очкарик с редкой белесой щетиной по бледной физиономии, — у него стиль вообще какой-то... дубовый. Сплошные повторы, лишние циклы. А еще он проглядел минимум половину областей применения. Явный не систематик. Навыка никакого.

— Но придумал-то первый!

— Ну, — вундеркинд махнул рукой, — нашли бы не позднее, чем через три месяца систематического поиска. Неизбежно. Но, конечно, молодец. Особенно для технолога.

— Но разницу-то — сумеет почувствовать?

— Хэ... — молодой человек улыбнулся улыбкой одновременно и высокомерной и беспощадной ко всяким там низшим существам. — Да уж хрен-то с пальцем не спутаешь. И ватник с фирмовой дубленкой.

— А нужна? Я ведь все равно собирался о премии похлопотать. И еще... Юрий Андреевич?

— Слушаю вас.

— Строго между нами, — Гаряев чуть развел руками, — совсем-совсем. Дело не то, что секретное, а — достаточно щекотливое, так что вы уж, пожалуйста, — никому.

Проводив вундеркинда, он некоторое время разглядывал документ, насвистывая, как совершенно счастливая птица, а потом подал голос:

— Раечка! Пожалуйста, — состарьте соответствующее количество листочков, да и напечатайте-ка на них вот это... А дату поставьте, скажем, пятнадцатое ноября четыре года назад...

Раечка привычно отпечатала на белых листах желтоватый тон к середке пожиже, к краям — погуще, а поверх набрала указанный текст.

— Товарищ Костин? Распишитесь-ка, Сергей Анатольевич, да примите пакет. Осматриваете печати, значит, собственноручно вскрываете конвертик, и знакомитесь в моем присутствии. Потом, — так же собственноручно, — бумажечку в мельницу извольте...

— Да я в курсе, — рассеянно кивнул головой технолог, — спасибо.

Такого удара он не получал никогда в жизни. Плод его вдохновения оказался жалкой, безграмотной, бескрылой пачкотней по сравнению с тем, что кто-то ослепительный сделал, судя по всему, просто между делом, небрежно, играя чудовищной, прямо-таки тектонической мощью своего таланта, как культурист играет бугристыми мясами... ЧЕТЫРЕ ГОДА ТОМУ НАЗАД!

Контролер поглядел на него, покивал сочувственно и доверительным тоном произнес:

— А на словах меня просили передать, что на настоящий момент эта технология настолько усовершенствовалась, что практически перестала быть собой. Они сказали: "Отменила сама себя". Сам академик Осин сформулировал, а потом еще четыре года сам же и разрабатывал. А это, — он небрежно указал на лежащие перед Костиным листки, — и секретят-то по инерции да еще потому что есть общие правила. Но все-таки просили передать, что вы молодец. Без малейших способностей к композиции уловить таким образом общую тенденцию может только очень крепкий профессионал. Бумажечки — в мельницу, а с вас позвольте расписочку...

Начальник цеха долго, из последних сил, с деревянным лицом терпел, но потом, оказавшись с Костиным наедине, оглянулся и прошипел, задыхаясь от злобы:

— Самый умный, да? В "Сапиенс" захотел? В первачи? А нас тут за тебя... Все перешерстили, во все носы с-совали, ни одной мусорной корзины не пропустили. Каждое лычко мне в строчку поставили. Они — мне, а уж я, — прости покорно, — тебе, интеллектуал сратый! Я тебе покажу, как с рацухами через голову соваться! Ты у меня из Норильска вылезать не будешь... Э, постой-ка, — да от тебя еще и попахивает, кажется? И, говорят, не первый уже день с самого утречка... Или я ошибаюсь?

Эта беседа — вовсе не была предусмотрена изощренным умом полковника Гаряева и всецело являлась результатом частной инициативы начальника цеха.

Сказки все-таки случаются. Тогда, — совершенно смешное время тому назад, — Седьмак дал самому себе Аннибалову клятву что, ежели, значит, чего вдруг да сдвинется с мертвой (просто-таки бездыханной) точки то, он непременно, под любым предлогом вытащит к себе майора Гладилина. И не то, чтобы Магомедов был хуже, а — до зуда захотелось переломать скрытую в глубине души прекрасного летчика тихую, молчаливую, закоренелую безнадегу. Кроме того, слегка стыдясь своих чувств, недостойных истинного коммуниста-интернационалиста, он несколько недолюбливал кавказцев. Совершенно так же, как глухо недолюбливали их, видя на рынках, измордованные службой и очередями служащие и нажившие безнадежную сутулость работяги. Ничего не делают, а как живут, с-суки черножопые! О богатстве кавказцев среди широких масс трудящихся ходили самые фантастические слухи, и нет нужды, что правды в них было процентов, от силы, десять. А они, казалось, еще и провоцировали эти самые массы прямой спиной и вовсе позабытыми в Центральной России повадками хозяев жизни. Не как чиновники, фактические рабы государства, а — по-настоящему, сами по себе. Но главное было все-таки это самое, — совершенно иррациональное желание показать хорошему человеку, в котором вдруг увидел скрытое от постороннего глаза, что не всегда в этой стране все кончается безвыходным тупиком. Но "фармацевты" не подвели, и теперь майор летал на предсерийной "двойке", наслаждаясь полетом, как жаворонок по весне. Двигатель только-только доведенной серии "К" глухо, солидно звенел, как бы намекая, что, в случае чего, он может добавить и еще, — столько, сколько потребуется Повелителю. "Десятка", которая по существу перестала быть "десяткой", превратившись в нечто совсем-совсем иное, плотно "влипала" в воздух на постоянных курсах и в движении ее чувствовалась стремительная, упругая мощь. Подчиняясь любому движению рукоятки, со спокойным, достойным изяществом, без малейшей натуги выделывала такие номера, которых не постыдилась бы и легендарная "тэшка", а в его руках потом добавила еще кое-что и от себя. На удобно изогнутых, — что хотят, то и делают! — экранах по первому желанию, но еще и при необходимости выводилось все, что душеньке угодно, и не только цифирь, но и картинки. Цветные. Про электронный "борт" вообще нечего было и говорить, — слов у него таких не было. Но "фармацевты" не забывали о них, и с каждой неделей бывшая "десятка" становилась все надежнее, экономичнее, прочнее. Все более зорким становилось ее, недавно еще подслеповатое, зрение. А вот в том, что машина стремительно умнела, была уже его, майора Гладилина, непосредственная заслуга, потому что каждый вечер, вне зависимости от того, были в этот день полеты или нет, он уединялся с малахольными ребятами из какой-то конторы, называвшейся почему-то Отдел Легкой Фракции, и вместе они делали все новые программы для неизбежного, неизбывного в те укромные времена "МПБ — 4.ТЧ1024/ ПА", бывшего, помимо всего прочего, тактическим "мозгом" машины. Иртенев оказался на сто процентов прав: после этого изделия от них на-адолго отстали с разработкой новых процессоров, и они смогли всецело посвятить себя разного рода "подкожным" разработкам. А к Седьмаку подошел его двадцатисемилетний представитель у "фармацевтов" и пошептал на ушко что-то такое, от чего он начал вовсю отмахиваться и брызгать слюной. Он разве что только не крестился, и орал:

— Изыди, сатана! Не смущай, дай доделать машину, лучшую машину в мире, а это — без меня! После меня! Ста-ар я, понимаете?

— А-а, Гриша, — с подозрительной благосклонностью, даже улыбаясь, пропел Великий Инквизитор, и вышепоименованного Гришу словно ошпарило с ног до головы ледяным кипятком, бросило в жар, а потом в холод. За считанные мгновения он перебрал в голове все, что могло бы считаться у шефа прегрешением, ничего такого не нашел и несколько успокоился. — Принес что-нибудь интересненькое? Ты говори, говори, я же вижу, что тебе не терпится...

— Простите, Юрий Валентинович, вы сами указали, что все, связанное с делом "Ушкуйников" доводить непосредственно вам, не исключая мелочей...

— А как же иначе, Григорий Фролыч. Дело-то важное. Тем более, что на настоящий момент раздобыть мы не смогли даже и мелочи. Аналитики — работают, создается некоторая общая картина того, что и куда идет, для чего используется, а раздобыть — нет. Не получается... Так что там у тебя?

Второй референт, бывший у всемогущего шефа чем-то вроде порученца по нетиповым, под личный контроль взятым задачам, почтительно положил перед ним извлеченную из новенькой папки бумажку. Юрий Валентинович, поправив очки, углубился в чтение, а референт, затаив дыхание, ждал реакции. Наконец, тот дочитал и аккуратно сложил очки, хотя обычно носил их постоянно.

— Сотрудник "Крест", значит... У него достаточная квалификация по э-э-э... основной специальности?

— Сколько-нибудь прямо использовать наше влияние вы запретили после случая с "Провизором", а плохих "ушкуйники" не берут вообще. Никуда. Словечко замолвил папа сотрудника, ответработник, но и без этого... Говорят — вполне грамотный терапевт...

— Ответработника, — задумчиво повторил видный поэт, — а на чем же его тогда прихватили?

— Ее, — деликатно поправил молодой человек. — На аморалке, на третьем курсе Второго Московского... Оч-чень темпераментная была особа: ее, понимаете, засняли одновременно с тремя, во время...

— Без подробностей. — Брезгливо проговорил хозяин кабинета, бывший по натуре аскетом. — Так вы говорите, — этому можно верить?

— Выводы очень грамотно обоснованы. "Крест" вообще работает не за страх, а за совесть. Но ведь все равно — мелочи...

— Не скажи, не скажи... Склероз — он ведь у мно-огих... — он безотчетно потер руки, — а эскулапа этого надобно этак осторо-ожно зацепить. Подумай. А насчет любящего сына надо бы озаботиться, чтобы до Бравого Полковника совершенно случайно дошли бы косвенные сведения о его деяниях. Пусть подергается, поперетряхивает свою хваленую службу, глядишь, — и ошибется в чем... Слушай, — а насчет почек они там ничего не выдумывают?

— Так-так-так... В-вот ведь мер-рзавец! Чего уду-умал! Сокрушу, ушатаю, на ноль помножу!

— Не так быстро, — угрюмо отреагировал Иртенев, — у меня не так много композиторов с такой специализацией. Все на счету. Так что Завалишина я вам не отдам...

— Но-но-но! Не слишком-то...

— А ничего не слишком! Вломим, накажем, а сожрать — не дам. Пусть на рабочем месте отбывает, если уж вам так неймется хватать и тащить. Был бы он шпионом... А так... Знаешь, — а ведь я не знаю, как поступил бы на его месте! А ты?

Гаряев издал странный звук и отвернулся.

— Ага, — догадался Иртенев, который мно-огому научился, тесно общаясь со своим глубокоуважаемым шефом, — не хочешь про папу? А как насчет мамы?

— Есть принципы, — железным тоном отчеканил полковник, — о которых мы четко условились. Есть должностные инструкции, нарушение которых равносильно измене! Поняли? Всего-навсего государственной измене!

— Плевать, — с мертвым спокойствием ответил Иртенев, — выдумывают себе правила, а потом говорят, что изме-ена! Га-асуда-арственная!

— Так что вы тогда можете предложить в данной ситуации? На них же гэ-бэшникам довели, и они теперь врачишку — трогают. Понимаете? Как рыбка — наживку. Было — так нарушение, преступление, а не было — так сокрытие существенных сведений, представляющих особый государственный интерес... Шефа моего бывшего, заклятого, в чем угодно можно обвинить, но только не в глупости, он утечку допустит, чтобы дошло до... заинтересованных лиц с сердечными заболеваниями. Сказать — каких?

— Уважаемый Дмитрий Геннадьевич! Вы прямо-таки славитесь как мастер создания совершенно безвыходных, — на слух, — ситуаций, равно как и специалист по блистательному выходу из них...

— Лично я предлагаю расширить лабораторный блок медсанчасти, новые помещения — наглухо отделить и отдать этому сукину коту в качестве... специального отдела, занятого медицинскими исследованиями. Натянем полный объем режима — на медсанчасть, благо, что она все равно на территории, и сегодня же официально доведем до начальства, что, мол, в связи с государственной необходимостью организовали специальную контору по... всяким, короче, таким штукам. Тогда во, — он показал общепринятый жест Пятидесятипроцентного Исполнения, — они нас достанут...

— Ну вот. Так-то лучше, чем людей без толку хватать... Теперь, насколько я понимаю, ту самую утечку допустим мы?

XI

По меркам еще трехлетней давности "доска-фиксатор" была истинным чудом технологии, по нынешним... А — неизвестно. Может — да, а может — нет, устаревшее изделие, древность седая, вот-вот перестанут использовать, спишут процесс ко всем чертям, и его, Витю Мохова, — с ним вместе. В одну канализацию спустят, да потом забудут через месяцок.

С виду, впрочем, ничего особенного: что-то вроде неглубокого лотка с отлогими краями, внутренняя поверхность — полирована зеркально и отливает радугой. Слой этот — бездефектный метаморфизированный нитрид бора, более твердый и стойкий, чем алмаз. Гладкость этого слоя по всем обычным меркам превосходила всякое вероятие, и все-таки смысл этого зеркала составляли именно миллиарды регулярных, совершенно одинаковых углублений. В них, повинуясь энергетическому импульсу, фиксировались "сборщики", до этого момента — взвешенные в слое синтетической воды. Все, оставшееся после импульса во взвеси, считалось заведомо-непригодным для дальнейшего использования и безжалостно утилизировалось. Еще импульс — и "сборщики", всплыв, оказывались готовы к дальнейшему использованию. Проверенные, надежные. Безупречные. Только после появления "досок-фиксаторов" молекулярная сборка стала тем, чем являлась в настоящий момент: способом получения безукоризненных изделий. Не имеющих вообще никаких дефектов. Настолько, что после долгих сомнений решено было устранить службы, контролирующие качество серийных изделий.

Но до того, как поступить в работу, "доска" (в просторечии их все именовали попросту "подносами"), трижды промытая той же синтетической водой, вместе с зафиксированными сборщиками шла под настоящий контроль: в вакуумной камере испарялись последние остатки воды, а на "поднос" падал поток жесточайшего ультрафиолета. В фиксированном положении сборщики не повреждались излучением, но все вместе давали совершенно особую дифракционную картину. Если она соответствовала шаблону, заложенному в памяти ЭВМ, то загоралась зеленая лампочка, и порция "сборщиков" шла в дело. Если нет, — вспыхивала лампочка красная, и на экран выводился, — не всегда, — тип брака, а "поднос" возвращался на исходную позицию. Процедура была организована так, что рабочий "поднос" и "сборщики" ни единого раза не контактировали с открытым воздухом. И тем более, — с руками работяги. Не достойны, значит. Когда делали и пробовали все эти тр-реклятые навороты, — годились, а вот теперь — нет. Разгодились. Хотя, казалось бы, именно для нештатных ситуаций и существовала должность, именуемая на конторском языке "техник-контролер сборочных массивов". Нормальные люди, понятно, называли их "наборщиками", а чаще — так и просто "кассирами". Они — первыми начинали работу во всех цехах основных производств.

Тогда, три года назад, его вызвали. Жали ручку. Ах, Виктор Трофимыч-Виктор Трофимыч. Только вы, с вашим опытом... Да: "Решающее значение для самого дальнейшего существования М-С технологий..." А он, придурок, вел себя с этаким хмурым достоинством человека, знающего себе цену. Кивал сдержано. Дело-то, спервоначалу, и впрямь было куда как не простое. И вышло, в отличие от всякого-разного другого, далеко не сразу. И в том, что вообще вышло, — немалая его, Мохова, заслуга. А потом попросили проследить пока что, чтоб работа с "подносами" — была бы доведена и стала бы привычной. Зарплату да-али! Она и по сю пору такая же. Вот только у остальных категорий работников — выросла. Все выросло. Все, с кем он начинал — выросли в Большое Начальство, первачами заделались, а он — он остался прежним. Его не обижают. Поздравляют на празднички лично товарищи Феклистов и Гельветов. Помимо общей премии к тем же праздничкам подносят довольно-таки толстенькие конвертики. За ручку не брезгают здороваться, спрашивают, как дела. Уж лучше бы не здоровались и не спрашивали. Больше было бы возможности считать виноватыми их, забуревших вконец и забывших старых друзей тварей. А так получается, будто он сам в чем-то виноват. Самолично не справился с тем, чтоб выйти рылом, — и не вышел. Они здороваются, и не намекают ни на что, но он все равно чувствует, кто он, и кто — они. Рукой не достанешь. И было ему уже давным-давно скучно, и паче того — обидно, что он вроде бы как ни на что больше не способен.

Нет, он, понятное дело, и раньше раздобывал для дома сколько-то специализированных "сборщиков": ну не горелкой же ему железяки-то скреплять, на самом-то деле? Цилиндры-поршня-днище на "Жигулях" под лейкосапфир. "Вечную" смазку. И прочее по мелочи. И не он один, кстати. Но вот сегодня уже четвертый день подряд участок занят заказом другого рода: в дело пошли так называемые "универсалы". Это такие же "мосы", но только хитровыгнутые таким образом, что могут любые типы химических связей. Поэтому они, понятно, куда-а сложней, а работают — гораздо-гораздо медленнее любых "спецур". Без композиции — они вообще ни на что не годны, а поскольку композиций он не умеет даже и самых простых, то по хозяйству они не нужны ему вовсе. Но! Когда их делали, то имели ввиду, чтоб могли сделать изделие любой сложности. Справиться с любой задачей, в том числе — восполнить собственное недостаточное количество. Дальше-больше, решили, что когда "универсалы" не делают никого, то пусть, по крайней мере, делают себя. Точнее — друг друга. Для этого в конформации "G" они каждый имеют в своем составе фрагментик, вроде программы, цепляясь за который, "мосы" делают и делают свои копии. Процесс аж в четыре стадии, которых никто из непосвященных толком не знает. Когда "универсалы" готовят в дело, их переводят в конформацию "S", при которой фрагментик этот — теряется... Или не переводят, но такие дела к ним, простым смертным, не попадают. А вот "эски" — те бывают. Когда заказ и сложен, и не то, чтобы уж очень велик. Как сейчас, когда предполагается делать (Только тс-с! Никому-никому! Да мы и не знаем ничо...) моноблочную РЛС типа "Циркуль" для новых самолетиков. Запустят параллельно массивов десять, они и дозреют неспехом, зато, говорят, с композициями мудрить сверх меры не придется. Неспехом, но и не медля, как тут делается все. Он никогда не забудет, как несколько лет тому назад занесла откуда-то нелегкая мудака-погонялу из сфер уж вовсе заоблачных. Было это совершенно явным недоразумением, поскольку в этом деле случайные люди, и, тем более, такие вот анекдотичные идиоты, словно вышедшие из сценок Аркадия Исакыча Райкина, не попадались вовсе. Похоже, что он вовсе не был в курсе, куда именно его занесло, понятия никакого не имел о специфике Комбината, наверное — он толком не разбирался ни в каких производственных вопросах и, как многие, многие другие, выезжал на обычной магии безотказных заклинаний про выполнение и перевыполнение, атмосферу высокого трудового подъема, ударный труд на благо любимой Родины, трудовую вахту ко Дню Взятия Бастилии... Короче, как в том анекдоте: "Шестисотой годовщине Куликовской битвы — Шестьсот Ударных Недель!!!". И тоже начал гнать, что, мол: "Медленно, медленно работаете, товарищи..." — и что-то там еще про встречный план, и как Иртенев, чуть приподняв веки, глянул ему в глаза и сказал тихо-тихо:

— Перевыполнение плана есть его нарушение. Так что мы, — извините, — сделаем ровно столько, сколько необходимо. И ни шпулькой больше! И ни единой колыбашки Притвица сверх заказанного! Ни одной передненижней вуали, которая валялась бы, дожидаясь подвески! Но только насчет колыбашек Притвица, — давайте строго между нами, — вы же понимаете...

На беду, у идиота оказался мало-мальски нормальный секретарь, который догадался, что над шефом издеваются. Вернувшись в Москву, они попробовали устроить скандал с требованием Согнуть В Бараний Рог. Гаряев тогда, помнится, самолично отправился в столицу нашей великой Родины Город-Герой Москву, напал на всех врасплох с требованием выяснить, кто именно, вопреки требованиям установленного на предприятии и утвержденного Режима, направил к ним совершенно ненужного человека. Некомпетентного, не имеющего понятия и т.д. Подвергая опасности, ставя на грань срыва и т.п. Придурок, хоть и оставался мил сердцу иных из Вершителей, как социально-близкий и до слез понятный, но, однако же, вылетел на пенсию по состоянию здоровья быстрее поросячьего визга, а перед этим по нему еще всласть потоптались компетентные органы.

Так или иначе, — четвертые сутки подряд приходилось набирать "универсалов", а такое случалось вовсе нечасто. Так что давний соблазн — раздобыть некоторое количество не просто "универсалов", но — "универсалов" комплектных, в данном случае оказался непомерно велик. Другое дело, что он пока не имел ни малейшего понятия, что стал бы делать с такой добычей: хоть он и не отдавал себе в этом отчета, но по большей части интересовал его сам процесс: раздобыть то, чего остальным раздобыть не под силу. И ничего смешного, — совершенно подобные побуждения владели искателями Грааля а также восходителями на восьмитысячники и изыскателями обоих полюсов: все они в поте лица своего и с риском для жизни искали вещи, которые им были, вообще говоря, вовсе не нужны. А так, для самооправдания справного мужика, у него существовали некие смутные представления о том, что спустя какое-то время он непременно изыщет для похищенного добра надлежащее применение. Вот покумекает малость — и найдет.

План его был прост до гениальности: среди не прошедших "кассу" универсалов непременно есть "висяки". По-другому просто не может быть: наука не допускает. Среди "висяков" непременно встретятся такие, которые висят по причине того, что не сумели выйти из "G"-формы. В таком массовом заказе просто обязаны — быть. Не могут — не быть, когда счет идет на триллионы единиц.

Он — никакого представления не имеет о последовательностях как одного, так и другого фрагмента, но седиментационную и флотационную, — совершенно случайно, — конечно, знает и про то, и про это. Так что с разделением и концентрацией все будет в полном порядке.

А если со всем старанием, с надлежащим кряком, постараться отщепить, — оно и отщепится. Как непременно откроется заржавленный замок, ежели его — смазать, промыть керосинчиком, а потом по нему, — со смыслом, вдумчиво! — постучать.

Вот и разные вроде бы вещи, а правила работы — ве-есьма похожие. Смазать, постучать, покачать. Попробовать. Во всем этом нет ни капельки "верняка", но, однако же, в умелых руках подобные немудрящие действия приводят к успеху в половине случаев. Больше, чем в половине.

А потом в соответствующую фракцию, где, по идее, будет висеть отщепленный фрагмент, мы добавим "S" — "универсалов".

Ибо сказано, что при каких условиях — отщепляется, при тех же — и присоединяется. И с тем же катализатором.

Улучив момент, он снял с трубы утилизатора, в который сливали смывы со снаряженных "подносов" собственноручно изготовленный по МС-технологии фильтр. Установил он его сразу же, как только пошел большой заказ. Невинно выглядящий квадрат из белой материи был снабжен голубой каемочкой и точь-точь напоминал классический мужской носовой платок. Для вящей правдоподобности он даже высморкался в "рабочую" сторону, свернул фильтр соплями внутрь, скомкал и сунул в карман. Улова по всем прикидкам должно было хватить. А что? Никто никому не запрещал делать носовые платки из молекулярно собранного текстиля. Сувенир на память. Можем себе позволить. Но это — так, мысли, порожденные пуганой головой советского человека. При всей дьявольской предусмотрительности молодцев из Режимного отдела они все-таки пропустят засморканный платок в кармане степенного, солидного, справного Виктора Трофимовича Мохова, ветерана из ветеранов и одного из основоположников. Незаслуженно забытых и недооцененных. Теперь, на Комбинате, он вообще повадился ходить в сером с жемчужным отливом плаще, шляпе с полями, отпустил толстые, вислые усы с заостренными кончиками, похожие на небольшие моржовые клыки, взматерел, и завел себе небольшое такое, тугое брюшко, и, таким образом, меньше всего напоминал злоумышленника.

Личный гараж Мохова, уже давным-давно превратился в нечто среднее между благоустроенным складом, мастерской с недурным станочным парком и небольшой, но очень справной лабораторией. Даже вытяжной шкафчик был, да-с! И хватит дышать всякой дрянью исключительно по причине собственной безалаберности... Не выдержав по вечеру, после работы, он приступил к изысканиям немедленно. Специфика работы была такова, что до определенного момента перерывы были, можно сказать, вовсе недопустимыми, и поэтому он, прямо как в старые добрые времена заработался до пяти. Как раз в это время, после ряда неудачных, но зато предельно методичных попыток, когда он в очередной раз чуть-чуть, сменил "пэ-аш" среды, светло-бурая жижа самодельной среды вдруг начала стремительно светлеть и стала совершенно прозрачной, оставив на самом дне тонкий слой коричневого осадка. Если бы он читал в свое время "Золотого теленка", то, глядя на результат колоссальных ухищрений изощренного разума, помноженного на огромный опыт и звериное чутье, мог бы вслед за главным героем повторить бессмертную фразу относительно мечты идиота. Но "Золотого теленка" Виктор Трофимович не читал, поскольку не видел в художественной литературе никакого толка. Искренне не понимал, как люди могут читать заведомые выдумки, зная, что это — выдумки. Поэтому, вместо того, чтобы бесплодно воспоминать, он уже кумекал своими тяжелыми от бессонницы мозгами относительно возможных способов применения добытого сокровища в домашнем хозяйстве.

На тяжкий, лишенный всякого полета, но предельно методичный процесс кумеканья ушло почти три месяца, после чего он как-то неожиданно вспомнил о смешноватом кургузом мужичке-технологе, который выдумал чего-то заумное, был резко опущен начальством, запил, и, в итоге, был уволен по статье. Теперь оставалось только выяснить, съехал ли уже экс-технолог с ведомственного жилья, на которое потерял, в принципе, право или же не успел? От этого зависело очень много. Но можно также сказать, что все происходящее только выглядело кумеканьем, только выглядело поиском: философия или не философия, а — законы физики в конечном итоге проявляются в процессах, казалось бы, куда более сложных. Мохов не мог не встретиться с Костиным, потому что, если где-то есть положительный заряд, то тем самым, пусть сколь угодно далеко, находится ему противоположный. И если они есть, то уже фактом своего существования обречены на встречу.

Твердый, как хорошая сталь, продолговатый предмет, похожий на уродливый желудь, нелепо дернулся, вытянувшись по длине почти вдвое, дернувшись — сократился до прежней длины и за этот удручающий цикл продвинулся вперед миллиметра на три. Вытянулся снова. Тогда Петр Карлович Керст отключил ток и взял свое детище в руки. Такой же твердый и неподатливый, как в сокращенном виде. Охо-хо!!! Уже сейчас, в своем предельно неразвитом, изначальном, медлительном и неизбежно несовершенном виде его "переменные связи с терминальной позиционной фиксацией" могут совершить переворот во многих областях техники... Да вот хотя бы изменение стреловидности крыла без всяких там сложных, ненадежных, уязвимых механических узлов. Рули на тех же аэропланах, причем идеальные для электродистанции. То же — для любых надводных судов и подводных лодок. Название идиотское, а на самом деле — что-то вроде неорганических металлосиликатных мышц, только мышцы в напряженном состоянии — устают, а его системы — нет, зато мышцы на расслабление не требуют энергии, а его системы — требуют на любое изменение формы. Табли-иц... Хоть и на ЭВМ, а составлять придется чертову уймищу, для каждой длины и исходной геометрии, потому что уравнения пока что получаются в частных производных нелинейные, а дожидаться, пока теоретики изыщут общий подход к вычислениям, не было никакого резона. Это все равно как если бы первобытные люди отказались бы от пращи, дожидаясь открытия законов баллистики.

Громовое шипение, от которого захватывало дух, постепенно повышалось тоном, становясь оглушительным, нестерпимо режущим слух свистом, так, что наблюдатели заткнули уши предусмотрительно заготовленными затычками. Впрочем — глаза у них тоже были защищены непроглядно-черными очками. Приземистый агрегат, установленный на импровизированном стенде там, в балке между холмов, как раз и был источником звука и зловещего, режущего блекло-зеленого сияния, которым светился испускаемый им факел.

— Спектроскописты, — не оглядываясь, проговорил Еретик, очень серьезный человек лет двадцати девяти, в очках и с ежиком коротко стриженых волос, — температуру...

— Девятнадцать с половиной приблизительно.

— Температура подложки?

— Пока восемьсот пятьдесят. Рост за... за четырнадцать уже минут.

— Тягу в сорок две тонны вижу сам. Благодарю покорно...

Над позицией нависла напряженная тишина, потом один из наблюдавших, тоже человек в возрасте до тридцати лет, не выдержав, нарушил молчание:

— А если Слушко услушкает?

— Победителей — не судят.

— Ты отлично знаешь, что у нас — судят...

— И у нас не судят. У нас — едят. Так что, в конечном итоге, не судят все-таки... Факел?

— Устойчивый.

— Время режима двадцать одна минута.

— А дальше что?

— Дальше? А дальше мы эту штуку запорем. Не годится она, понимаете? Делали — наспех, в условиях идиотской секретности, недодумали. Вне зависимости от результатов испытаний все нужно будет делать с самого начала. Тяжело, бескрыло, громоздко, переусложнено. Повышайте мощность...

Злой огонек у дюзы увеличился и стал ярче.

— Температуры выхлопа и подложки — каждые тридцать секунд.

— Двадцать три — четыреста, девятьсот восемьдесят... Двадцать три — четыреста, тысяча ровно... Двадцать три — пятьсот, тысяча сто тридцать... Двадцать три — пятьсот, тысяча двести девяносто... Двадцать три — пятьсот, тысяча четыреста тридцать... Кривая роста температуры подложки приобрела характер экспоненты!

Прозрачный от чудовищного накала факел на миг налился опаловым сиянием, обесцветился, резко удлинился.

— Испарение активного слоя! Испарение подложки!

Модель внизу исчезла в ослепительной вспышке, ярко светящийся шар с угрожающей медлительностью всплыл к пасмурному небу, а до наблюдателей донесся резкий порыв горячего ветра. Еретик, в миру Ерезин Юрий Кондратьевич, прищурившись, некоторое время созерцал расплывающееся в небе грибовидное облако, а потом проворчал:

— Бум. Через пять минут стрелки автоматически сойдутся на двенадцати, и произойдет маленький ядерный взрыв... Даже в таком убогом виде наша скороспелая самоделка по всем статьям превосходит все имеющиеся двигатели третьей ступени... И какие же из всего этого мы можем сделать выводы? Саня?

— Принципиальность вредна принципиально. Не нужно даже и пытаться делать аппарат, выходящий на орбиту целиком. Взлет с гиперзвукового носителя — то, что нужно. И ничем это не плохо.

Еретик кивнул и обернулся к другому своему соратнику.

— До "чистого" трансатмосферника мы не доросли идейно и эволюционно. — Проговорил тот. — Нужно навести справки, как обстоят дела с Базой в хозяйстве Седьмака.

— Мы сделаем и то, и другое, — подытожил Еретик, — и получиться должно неплохо. Вот только...

— Да, только. Узнает Слушко, и будет большая беда. Старик великий конструктор...

— Был великим конструктором.

— Грань, знаешь ли тонкая... Но он злопамятен, как слон, борьбу ведет всегда до полного уничтожения противника, и является убежденным интриганом.

— Как все они.

— Как все они. Иначе в те времена было просто не выжить. Так что придется и нам.

— В интересах дела и спасения шкуры ради. Дорио-Доренский вытребует нас к себе.

— Я, вообще-то, ракетчик.

— И сам же приложил руку к тому, чтобы разница тихонько сошла на-нет.

— Что-то меняется голуби, что-то меняется. Мы смогли провернуть это, по сути, самоуправство, которое ни за что не прошло бы еще лет пять тому назад.

— Чего-чего? Что ты там такое?

Вид у бывшего технолога, смотавшегося из города сразу же после увольнения, и изысканного неумолимо методичным Моховым во время очередного отпуска в девятистах километрах восточнее, был совершенно ужасный. Невысокого, полненького, улыбчивого человека, подвижного, как ртуть, сравнительно молодого, было невозможно узнать. Лицо у него странным образом и похудело, обрезалось, и, одновременно, как-то оплыло, обрюзгло. Под потухшими глазами залегли сизые мешки, а на недавно еще тугих, розовых щеках виднелась трехдневная щетина. От него не то, чтобы пованивало, а — отдавало запущенностью, несвежей одеждой, не бог весть каким жильем, а еще — безнадежностью. Тем, что не способствует успешному проживанию в общежитие. А вот чем от него попахивало вполне явственно, хоть и не по-наглому, так это перегарцем. Запашок был несильный, но устойчивый, как выхлопными газами — рядом со спокойненько пофыркивающей отрегулированным дизелем грузовой машиной, трактором или танком.

— Поговорить, говорю, надо. Я тут кое-что добыл, а самому — не разобраться.

— Чего добыл-то? Ко мне — зачем? Не при чем я теперь, ничего не знаю, ничего не ведаю. Знаешь, — ты уходи лучше.

Глянув на него, Мохов, который, начал уже было отчаиваться, застав вместо искомого специалиста совершеннейшую развалину, вдруг жестко, понимающе усмехнулся. Как Вельзевул при виде того, кто кричит "Изыди, сатана!" — надрывно-слабеющим голосом. Он не для того провел вовсе небыструю и непростую операцию розыска, и сумел проделать это вполне-вполне скрытно. А было это, кстати, учитывая исправную деятельность службы, возглавляемой товарищем Гаряевым, было ой, как непросто! Так что теперь он ни в коем случае не собирался поворачивать назад по причине трусости и слюнтяйства спившегося инженера.

— Ты, — жизнерадостно, так, чтобы не чувствовалось и малейшего намерения сострадать или проявлять душевную деликатность, хохотнул он, бесцеремонно облапив его за плечо, — чего перепугался-то, а? Ты ж меня знаешь...

— Нашли-таки, — затравленно прошипел технолог, — так и знал, что не оставят в покое...

— А? Ты вот что, — где тут есть место, чтоб можно было посидеть со вкусом, чтоб не мешали?

— Да пожалуйста! — Издевательским тоном запел Костин, шутовски раскланиваясь, — где прикажете! На каждом углу кабаки и бары с ресторанами! Кухня народов мира! На-апитки в ассортименте! — Вдруг замолчав, он глянул в лицо Мохову в упор. — Ты, Витенька, от жизни оторвался. Тут тебе не Курчинский Соцгород! Тут на всю помойку, — одна "стекляшка" с портвейном! На все тридцать семь тыщ народонаселения!

— Ну тык, Анатольич, ты-то ведь устроишь? Ты ж теперь навроде как местный...

— Не прид-дуривайся, клоун!

— А че? — Зловеще похохатывал Мохов. — Это я от смущения. В жизни никогда не умел взятку сунуть... Так как? Я угощаю...

— Не нуждаюсь!

— Да что ты, право слово! Нальем по стакашку, с устатку... Ты ж со смены? Так что сам бог велел. Во-от. Лучку там, колбаски, килечки... Может, — у тебя хозяйка какая есть, капустки там вынесет.

Слушая его, Костин непроизвольно глотнул, а в глазах его появился сухой блеск.

— Да есть тут дедок один неподалеку. Ты ссудишь рублишко, а? Я с получки вышлю...

— Ну я ж сказал! Я ж с отпускными, да еще с премией. Ставлю, инженер, это ж я к тебе пришел, это ты мне нужен, не наоборот. Не комплексуй, как выражается... Один мой ста-арый знакомый.

Улица, как и соседние, как тысячи таких же в десятках, сотнях городов и поселков, больше всего напоминала овражек между косогоров, косое дно которого было засыпано толстым слоем золы и шлака. Тут кисло пахло угарцем, и прямо в глиняном русле, переныривая из одной ржавой трубы в другую, выходили на поверхность мутные ручейки, отдававшие безнадежной, сиротской вонью. И дома — как рубище нищего, состоящее из одних заплат, и видно, что убогая, недоделанная разномастность эта — не по бедности даже, а просто население такое. Не деревня, не город. Коров нет, козы — наперечет, а вот семь-восемь встрепанных курей, от которых больше неприятностей, чем яиц, — чуть ни на каждом втором дворе. Население тут проживало, как положено, более-менее сидевшее. И от оврагов пошире ветвились узенькие, совсем уж косые и горбатые овражки-переулочки.

— Так, дед, — сразу же, с первого взгляда насквозь распознав природу хозяина, взял быка за рога Мохов, — давай так: чтоб если после нас еще какие клиенты появятся, так ты, ежели надо, — обслужи, а на двор не веди. Ей-ей ни к чему тебе это, старичок.

Хозяин, крепкий старик с пустой штаниной по причине потерянной при каких-то загадочных обстоятельствах ноги и с нечесаными сивыми волосами, прищурился на него и ласковенько проговорил:

— А ты б, голубь, не распоряжался в чужой избе. Придешь, значится, к себе на двор, так там и командуй. А не нравится тебе у меня, так я не держу никого.

— Так, старичок, — Витя остро глянул ему в глаза, — во-первых, я не распоряжаюсь а про-ошу. А во-вторых, — не гордился б ты, а? И невыгодно будет, и... вообще ни к чему.

Старичок, последний раз гостивший у кума двенадцать лет тому назад, недолго, всего-навсего четыре года, помаргивая, смотрел на гостя, а в сивой голове его шла тем временем лихорадочная работа. Гость был, вообще говоря, непонятен, не тянул ни на вора, ни на обычного фраера из богатеньких... В конце концов он решил, что в его времена таких типов просто-напросто не было, но ощутил при этом давно, казалось бы, позабытое чувство, когда волосы на шее, сзади, вроде бы как зашевелились: это нельзя было назвать страхом, это было, скорее, могучее ощущение опасности. И даже это не было бы вполне точным: чувство дела. Как в старые, добрые времена, когда на хазах собирались люди, — Кучум, Зуб, Бесо, чтоб это самое дело обсудить. Большие люди, он в таких никогда не ходил, большие дела, — он никогда не имел в таких доли. Кто их знает, этих нынешних, может, за вислоусого за этого в клочки порвут, только мало повременя...

... Больше всего он напоминал бы богатенького, удачливого и оборзевшего барыгу откуда-нибудь из солнечной Грузии, не будь он таким явным русаком. Молчание он, кажется, совершенно правильно и быстро понял как согласие хозяина:

— Ты так, чтоб без обид, дедусь, — мы тут поначалу без тебя обкашляем одно тут дело, а потом и тебя к столу пригласим. Лады? И того, — самогонку давай ту, которую для себя держишь, не обижу.

— Ну что, Сергей Анатолич, — по вонюченькому?

— Мне это, бражки... Бражки для начала, а то я что-то быстро хмелеть начал. И самогонку нутро не принимает, если сначала.

— Ага. Тогда так, хозяин, — бражки нам цеженой изобрази, а?

Воцарилось молчание, на протяжении которого Мохов, добыв из недр чудовищного (на двадцать две бутылки пива) портфеля копченого сала в прослойку, и окатистую глыбу какой-то ветчины, пластал ее куда более острым, чем пресловутая бритва, собственноручно сделанным из краденой заготовки к лезвию УМТ ножом. Ветчина оказалась такая, что ничего подобного не приходилось пробовать ни в старые, добрые времена, ни на банкетах "с барского плеча", которые время от времени устраивало для сотрудников начальство: от нее положительно невозможно было оторваться. Так, что даже он, давным-давно страдавший от горечи во рту и не имевший никакого аппетита, незаметно для себя увлекся.

— Откуда, — прочавкал он набитым ртом, указывая на снедь алюминиевой вилкой, поданной справным хозяином к столу для особо почетных гостей, — такая штука?

— А-а, бабка, куркулиха со Старого Города делает. Окорок от свиньи берет, понимаешь, и как-то там в тесте запекает. Я ей — деньжонок на покупку трех-четырех поросят, подкормку там, литров десять "шесть девяток" когда-никогда. А она мне, ведьма старая, — на зиму тушенки, колбаски домашней, сала бекончиком, очень я его уважаю. Лопатку. Окорок копченый, окорок запеченный.

— Хм... — Костин неожиданно задумался. — Надо же! Никогда б в голову не пришло. Все продуктовые заказы выбирал. И радовался, что в нашем-то Столе Заказов, — более-менее есть все-таки выбор. А ты жу-ук!

— При чем тут, — Витя пожал плечами, — чего тут криминального? Всем хорошо и никому не плохо. И мне, и ей, и тебе, и, вот, — он показал, — даже деду.

— А подкормка-то откуда?

— Так ты не слыхал? "Амиграм", — за него же драка промеж куркулей. Мы еще того года в Орле синтез наладили. Скандал был, правда, страшный. Наши — ни в какую, не знаю уж, кто и как утолок-то их. Ну, мы и того... Им-то — что? Жалко, что ли? С порожняком, по договору, по госцене, все чинно-благородно, у кого хозяйство. Вот и я. Сначала, правда, не знал, что с этими мешками делать, весь подвал мне захламили...

— Так это ты бабку куркулихой называешь? Ну ладно, говори теперь, — чего вам всем понадобилось-то от меня?

— Вот вы, Сергей Анатольевич, — проговорил "кассир", выпивая и закусывая, — уже второй раз говорите про каких-то там "вас". Так мне это даже обидно, потому что никаких таких "нас" и вовсе нет, а есть один только я, собственной персоной. Никто больше не только вас не искал, но и не знает ничего... А дело мое состоит в том, что я... Что мне в руки попалась капелька "универсалов", — он отхлебнул самогончика, исподволь сменившего к этому времени брагу, и уточнил, — полных.

Он никогда бы не поверил, что человек может так побледнеть в такое короткое время. Лицо технолога как будто обсыпало мукой. Не в силах говорить, он только беззвучно открывал и закрывал рот, и на какой-то миг Мохову показалось, что тот так и не отдышится, помрет прямо здесь, в пропахшем кислятиной, затхлом закуте, за столом, покрытом почерневшей от жизненных невзгод клеенкой.

— Так. Парень, ты такими вещами не шути. Чем угодно шути, а этим — не смей... Постой-ка... А-а-а! Ну, знаешь, я был о полковнике Гаряеве лучшего мнения, — та-акая грубая провокация...

— Ага. А ты не задумался, — на хрена ему тебя вообще провоцировать? Да еще — меня подсылать. Сам тебя нашел.

— Знаешь, — а ведь я тебе на секу-ундочку поверил. На во-от такусенькую. Хотел даже сказать, что, мол, даже о том говорить, что ты меня — не видел, я тебя — не встречал, а мы друг друга — не знаем, — так и то поздно... У меня даже хмель из башки вышибло, а это уже, знаешь, гадство...

— Не веришь, значит? — Зловеще проговорил Мохов. — Хорошо... Они у меня тут, — при себе... Не все, конечно. А теперь?

— А... — Костин выхлебал стакан первача, как воду, не понимая, что пьет. Отдышался. — Да-а... Теперь — верю. Нет такой провокации, ради которой товарищ полковник позволили бы вынести за пределы "Проприа" "гэшку". Его никто просто-напросто не поймет. Даже если все пройдет нормально, узнав, его все равно повесят за ребро. Для порядку, в назидание, а еще потому что никак, никаким образом нельзя гарантировать, что действительно все в порядке.

— И проверять не будешь, на слово поверишь, что они?

— Нет, — Мохов, оттитровав граммов двадцать, с натугой сглотнул и ответил тоном почти равнодушным, — мне ни к чему. А дело-то у тебя какое?

— Да такое, что "гэшки" без композиции — почти что и ни к чему. А я, сам понимаешь, — без высшего образования по этой части.

— Я, можно сказать, — тоже.

— Ладно-ладно тебе! Своим ребятам...

— Я одно не понимаю, — тебе-то к чему все это? Больше всех надо?

Мохов глянул на него бешеными глазами, махнул почти полстакана зелья и злобно полу-провыл полу-прошипел:

— Да! Надо! Не пойму только, почему вам-то никому не надо? Да с вашей братией, если хочешь знать, и общаться-то пр-ротивно! Сколько ни дай, — они ничего, вроде как довольны. И на все — одно универсальное выражение... Вот-вот, то самое, которое ты только что... У-у, — он с ненавистью потряс волосатым кулаком, — так и поубивал бы вас всех. Овцы! Б-бараны, — только вас даже резать не надо, а можно есть прямо так, заживо.

— О, — технолог презрительно скривил губы, — да ты, никак, — диссидент?

— По роже получишь, — угрюмо проговорил "кассир", наливаясь тяжелой злобой, — они еще большие м-мудаки, только на другую стать... Да что там — на другую, на ту же, только навыворот. Не про то толкуют, чтоб против властей, а про то, чтоб свой интерес иметь, понял? Власть — свой, а мы — свой.

— Так...

— Да погоди ты, дай сказать! Вот я — никакое не начальство, а жратва бывает не хуже, чем у генсека. И в очереди не стою, и не переплачиваю, а как устроил — про-осто. Ежели с умом — так все в таком роде просто. Если не зарываться, то просто-напросто всегда, всего будет хватать.

— Вот ответь мне на вопрос, ответишь честно, — будем дальше толковать, соврешь хоть малость, — прости... С чего ты взял, что я тебе могу помочь с композициями?

— А — начцеха спьяну проболтался. Он не в курсе, что именно ты там выдумал, но зато по-одробно описал, как и что при всем при этом было обставлено. Он, мудило, не сообразил, что все там было проделано не просто так, не абы как, а с бо-ольшим вниманием к мелочам. Все подробности твоей инициативы идиотской были вынюханы очень даже тщательно и с большим смыслом... И ты тоже — мудило, думал, что от тебя отмахнулись, как от мухи, а на самом деле они на тебя от-ре-а-ги-ро-ва-ли. Да еще как! Со всем старанием! Чтобы даже ты не понял, что сделал что-то очень-очень серьезное. Прежде всего — ты.

— От меня не отмахнулись, как от мухи. Меня спустили в канализацию, как говно.

— Экие мы нежные натуры. Как мало надо-то, чтобы нас в порошок-то стереть... Но это все — лирика. Конкретно, — связана твоя инициативка с композициями, или нет? Да не блуждай ты глазами, как гулящая жена!

— Связано, — пискнул Костин, — прямо посвящено...

— Тогда другой вопрос: это рассуждения на общую тему или рабочая рацуха?

— Не пробовал, но не вижу, почему бы это могло не работать. Понял? Не вижу.

— Так, — Мохов стал страшно серьезен. — И что тебе для этого надо?

— Ты карбинные, из "пяти девяток" нити — можешь? С боковыми радикалами?

Виктор Трофимычи только презрительно губу оттопырили, не желая отвечать на столь глупые вопросы.

— Ага, с этим, значит, порядок... А вот чего у нас нет, так это эвээмки. "Топазика" бы. Без него — ничего не выйдет.

— Есть. — Помедлив, ответил Мохов. — Гельветов по старой дружбе устроил.

Костин недоверчиво хмыкнул:

— Это ж как? Там, между прочим, все процессорные блоки — исключительно по адресным номерам и сериям. И если какой-то пошел тебе, то где-то не смонтировали устройство. По-другому — никак. А уж в то, что некоему Виктору Мохову отвели в серии адресный номер, прости — не поверю. Гельветов там или не Гельветов.

— Да. Всегда говорил, что интеллигенции к мозгам — да еще бы и голову. Объясняю: шла большая серия на истребители. Одну эм-пэ-бэ взяли, — да и конфигурнули не так. Ошибочка вышла-с. А у них, у авиационщиков правило, — ошибочно конфигурированный блок считается негодным. Глупость, конечно, не знаю, кто это выдумал, но такое у них правило. Я попросил. Он подписал. В ознаменование заслуг и в связи с производственной необходимостью.

— Правда? — Голос у технолога казался севшим от восторга и легкого безумия, как у неожиданно помилованного. — У тебя правда "Топазик" есть? Не шутишь? — До этой минуты державшийся более-менее по-человечески, хоть и в стиле некоторой отрицаловки, технолог в один миг потерял всякое подобие собственного достоинства и превратился в форменного подхалима, жалкого кусочника, заглядывающего в глаза. — Нет, правда, а? Золотой мой, серебряный, — ну скажи, не томи душу...

— А чего б это ты мне не веришь? С какой это стати?

— Так. Тогда, брат ты мой, ты обладатель сокровища, равного которому нет. И ни у кого, ни у миллиардеров, ни у венценосцев. Не знаю, чего бы ты не мог в конце концов, потихоньку-помаленьку получить. С моей, понятно, помощью...

— Не я, а мы. Мы можем получить.

— Ой, да что ты, Витенька, в самом деле... Мне ж одному ничего почти не надо. Катерина моя от меня ушла почти что сразу, как уволили.

— Так, значит... Поздравляю тогда. Если увольнение привело к разводу с такой пр-родажной стервой, значит и увольнение было на пользу и во-время.

— Молчи! Не с-смей!

— Ты чего? — Мохов с искренним недоумением пожал плечами. — Не хочешь же ты сказать, что эта дешевая предательница стоит доброго слова? А насчет "всего", — это ты погоди. Потихоньку будем. Так, чтоб нигде, никаким боком не светиться бы. Вещи какие попроще, попонятнее и этакие, знаешь...

— Безличные.

— Во-во... Говорил же — умный парень, все наскрозь понимает. Если вовремя мозги вправить.

— Ой, — вдруг всполошился Мохов, — а как же это мы устроимся-то? Понимаешь, — побыстрее хотелось бы... Ты ж вот на "Топазе" толком не работал, не знаешь, что это такое, после него даже писать от руки, — ну, почти что нестерпимая вещь, какой хочешь чертеж, любую схему, как захотел, так и изогнул, сразу все с расчетами, никаких тебе справочников, все у тебя на "дорожке", на СПЗУ, и искать ничего не надо. Я первое время, как отлучили, все отвыкнуть не мог, хватался. Так, наверное, калеки не могут привыкнуть, что — нет ноги, и это — навсегда. Я ж при нем, при "Топазе" моем яхонтовом, человеком себя чувствовал! Все неприятности через пять минут забывал!

— Скоро забудешь. С чего начнем?

— Со стандартизации, — пожал руками Павший, — как все и всегда. Перво-наперво нам надо, кровь из носу, изготовить "прялку", чтоб, значит, только комп-нити делала, и больше ничего. О-о-о, — он закатил глаза от прдвкушения и потер руки, — с "гэшками" я наборчик спецур приготовлю, ма-аленький такой! — Он свел пальцы, показывая. — А больше у нас проблем не будет!

— Будут. Что — делать, чтоб купили как можно больше, кому и как сбывать, чтоб, значит, комар носу, и что брать взамен вместо денег, кроме денег, — и все такое прочее.

— Запчасти — раз, — Костин загнул один палец, — клеи — два! Что еще? Для начала? Инструменты?

— Э-э-эх... Все можно, потихоньку, но, брат ты мой, на рэ-сэ-фэ-сэ-эр широко не развернешься. Особенно сразу. Здесь слишком советская власть сильна. Нет, мы, конечно, начнем потихоньку, но так, стратегически на ближайшую перспективу надо не в пример ближе к югу подаваться. В теплые края.

— Может быть. Но, главное, нам не обойтись без посторонних. Причем не только без посредников, — это само собой. Нужны будут подручные.

— И нужно будет побеспокоиться, чтобы никто из них не понимал истинной сути происходящего.

— Надолго это не выйдет.

— Нам — хватит, а остальные пусть позаботятся о себе сами.

XII

— Эхе-хе... Прямо-таки и не знаю, что вам, ребятки, посоветовать... Короче, — пишите: артели инвалидов — раз, народные художественные промыслы — два, модельные цеха обувных комбинатов — три. Это для начала. Ну, а далее, как положено, со всеми остановками...

Кордированная пленка на теплицы!!!

Процедуру он знал прекрасно. Сам попадал под раздачу второй раз, а иные собратья по промыслу — попадали и по четыре, и по пять раз. Выкручивались. Правда, им было проще, а он, как-никак, был все-таки студентом. Ему визит в отделение мог дорого обойтись. И хрен бы с ней, со Строгановкой, — да жалко было расчудесной жизни, которую он вел в Москве, имея законный статус студента. И все-таки он знал процедуру, и уже объяснил гражданину начальнику, что семь пар "Супер Райфл" и двадцать две упаковки "Голден Леди" он купил на толкучке у какого-то вовсе ему незнакомого вроде бы как морячка, а деньги ему прислали, собрав по копейке, друзья детства, проживающие в старинном городе Ельце. Друзья, подруги, подруги друзей, друзья подруг и даже уже и жены кое-кого из друзей. Мужей подруг, увы, — нету, плохо в Ельце с женихами. Он даже деньги, — присланные, — еще не успел все потратить...

Но вот то, что кабинетик несколько не соответствовал уровню правонарушения, — хотя и был, понятно, в надлежащей степени казенным, потертым и вонючим, — сбивало с толку. Еще больше сбивало с толку, что ласковую, душевную беседу с ним вел совершенно незнакомый подполковник милиции. Небольшого росточка, около пятидесяти или чуть за полтинник, морщинистый, с бесцветными волосами, и очень-очень подходящий ко всей обстановке. Такой же вроде бы потертый и запущено-казенный. Вот только по поводу запаха Петя ничего сказать не мог, — как-то не с руки было нюхать. В этот кабинетик к этому подполковничку он попал после того, как с ним поработал тот, кому и положено. А вот майор, и уж тем более — подполковник ему положены не были. В этом он был уверен свято.

Вот если бы, к примеру, проводилась какая-нибудь компания по борьбе с фарцой, то — да, и привлечь пристальное внимание можно было бы, и огрести по полной форме, и даже загреметь, но — не было никакой компании. Они бы знали. Не трогал никто знакомых Питу профессионалов розничной и мелкооптовой торговли "фирмой". Так что дело выходило вовсе кисло.

А особенно досадно было то, что Пит никаких серьезных вещей за собой и вправду не помнил: ни валюты, ни, не тем будь помянута, — наркоты. Ну ничего сверхъестественного, и никого такого, кому нужно было бы раздувать эту историю. Так что одно из двух: либо кто-то сдал, свалив на него нечто такое, о чем он ни сном, ни духом, либо его с кем-то спутали. И в том, и в другом случае дела его до крайности хреновы, поскольку что суд, что менты, что прокуратура — одна шайка-лейка, и всем им, по большому счету, все равно. Его походя, равнодушно сотрут в порошок просто для того, чтоб свести какой-то там баланс или округлить какой-то там отчет. Который подошьют и никогда больше, ни разу не прочитают.

От этих и множества им подобных мыслей Пит, бывший успешный студент, а впоследствии — человек, решивший было, что понял смысл жизни, совсем загрустил.

— Ты понимаешь, — дробно, мелко, нервно хихикая, веселился этот самый поношенный подполковник, — все же зависит от точки зрения. Можно, к примеру, тебе, Петр Евгеньевич, поверить, вернуть товар и, со слезой умиления пожав руку, проводить с крыльца. Можно установить факт фарцы, довести твоему деканату. После этого ты пулей вылетаешь из училища и прямо осенью встаешь в стройные ряды защитников Отечества. Можно проделать все это, плюс обеспечить тебе срок условно. Или принудработы. Но помимо этого обычного, скромненького набора, скучного, как комплексный обед в столовке, из тех же продуктов можно сварит со-овсем другую, — хе-хе-хе-хе-хе-хе, — кашу. Это от таланта повара зависит. Есть та-акие специалисты, которые могут устроить подрасстрельную статью, ты просто не поверишь, — из чего. Буквально на пустом месте. Хе-хе-хе-хе. Я это тоже неплохо умею. Вот возьмем, к примеру, твое хобби — фарцу... Ты про Гену Кеермерена, понятное дело, — Крокодила, — слыхал? Он же вроде тебя, по мелочи сшибал, но у него оказался не тот папа, папа, которому надо было ой-ей-ей как бо-бо сделать, и какая там у Гены оказалась статья, не помнишь? Правильно, измена Родине.

Пит — похолодел, поскольку был хорошо наслышан об этой жуткой, людоедской истории. Мысли метались у него в голове угорелыми кошками. Вербуют? Так тоже не его, — ну, не его же! — это уровень. А говорит явный мент очень даже не по-ментовски, похоже — правда какой-то узкий специалист по деликатным делам. Когда человека не едят сырым, но — предварительно содрав шкуру, заживо освежевав, посолив, поперчив, добавив по вкусу специи и надлежаще его изжарив. А он тем временем продолжал:

— Вот друзей твоих Елецких можно, к примеру, оформить как группу. А ежели бы их не было, то твой намек на ихние деньги я мог бы расценить, как попытку сунуть мне взяточку и сильно на это обидеться. То есть я этого делать, понятное дело, не буду, но мог бы. Ты понимаешь? А отмазки твои, дешевые, которые тебе, наверное, так нравятся, так и вообще глупость. Ты на самом деле только себе хуже делаешь. По юридической безграмотности. Понимаешь намек, студент?

Пит, судорожно глотнув пересохшим горлом, кивнул. Прикинул, решил, что хитрить и вилять с потертым ментовским пеньком совершенно бесполезно, а терять, с другой стороны, — нечего, просипел:

— Что от меня требуется?

— Ой, — восхищенно всплеснул ручками подполковник, — ну до чего люблю современную молодежь! За деловитость, сообразительность, быструю, понимаете ли, реакцию! Прав ты, голубь: мне от тебя действительно кое-что нужно. Это ты совершенно верно просек, но сейчас я тебя все-таки удивлю: ты мне нужен, по, так сказать, основной специальности. Есть в Брянской области такой райцентр, Гусь Хрустальный называется, там всякое художественное стекло делают, на заводе, а рядом, как положено, народные промыслы всякие стеклянные. Так вот ты внезапно находишь у себя бо-ольшой талант к художественному стеклу, отправляешься туда, и возрождаешь один там ужасно старинный, самобытный, позабытый промысел. Давно утраченный рецепт. Коренную тайность.

— Я ничего не понимаю в стекле, — хрипло проговорил Пит, — и не понимаю, почему вы хотите взять именно меня?

— А дело в том, что, как это ни жаль, а требуется, чтоб изделия отличались тонким, самобытным художественным вкусом, носили черты личности автора, чтобы имели сбыт и за бугром. Выставки там, распродажи, коллекционеры. Вот за это и будешь отвечать, а как — это без тебя мастера сделают. Вник? А почему тебя, так это тоже понятно... Ну же, ну? Ты ж умный, сам понимать должен.

— Ага. Потому что я, в отличие от уважаемых художников с завода, буду молчать.

— Ну вот и славно. Будешь молчать! А для того, чтоб молчал, ты еще и водку пить не будешь. На месте-то. И н-не дай тебе бог даже попытаться, даже попробовать наварить что-нибудь на стороне. Сгною, ушатаю, на ноль помножу, понял? От тебя мокрого места не останется.

— Что же вы, — угрюмо проговорил студент, — так-то. Уж вовсе не по-людски...

— А-а, вот ты о чем! У меня б ты, понятное дело, просто так работал, чтоб только не сесть по какой-нибудь пахучей статье, но заказчик, старый мой товарищ, он человек, в принципе, добрый. Так что ты даже и при башлях будешь. Угодишь, — так даже и при очень приличных.

Нервущиеся, моющиеся, "дышащие" обои в изысканный рисуночек!!! Крутейшая фирма, последний европейский шик!

— Сереженька, я вчера у Поляковых та-акие потрясные обои видела! И Ираида эта распрекрасная важность на себя напустила, ходит с таинственным видом, ровно от директора подзалетела... Импорт. Говорит, что, мол, спецснабжение, тяжело достать, особенно если такие вот, с ромбиком, "Скат" называются, молчать, говорит, просили, чтобы, мол, люде-ей не подводить! Знаю я этих людей! Знаю я, через что она все это достает! Говорит правда, что дорого, аж по одиннадцать рубликов рулончик...

— Й-ёо!!!

— ... а ты как хотел?! Зато вещь! Говорит, что на века, не выгорает, не выцветает... Мыть можно! А-а, да что там говорить! Был бы ты мужик, так раздобыл бы! Из под земли бы выкопал, а ты-ы... Ну че морщишься? Неправду, что ль, говорю? Уж ты-то сроду ничего не добудешь! Да что там — не добудешь! Ты и не видишь-то ничего, что под носом творится! Нич-чего ему не надо! Ни жены у него, ни детей никаких нет! Вот говорила мне мама, а я, дура, не слушала! Другие-то вон...

Здоровенный, флегматичный, белесый Сережа, в тридцать восемь лет — начальник снабжения сборочного цеха на "Севмаше", — молчал. По опыту знал, что бесполезно, и мысли в его опытной, многодумной голове текли двумя параллельными, не смешивающимися потоками. Содержание одного из них составляло недоумение: он никак не мог взять в толк, как же это получается, что он каким-то образом все время слушается свою Светку? Любить, — да хрен его знает, какая вообще может быть любовь после семнадцати лет совместного проживания... хотя, конечно, привык... Бояться? Да чего ее вроде бы боятся, ведь уж он-то — и вправду всю жизнь ее кормит, поит, одевает и на курорты возит, и хрен когда она куда от него уйдет, не такая она дура, понимает, чай, что чем треть — так уж лучше всем владеть, и уйдет-то — так не больно и жалко, потому как хоть и привык, а надоела хуже горькой редьки. В рожу — не вцепится, знает, пробовала как-то, так уж да-авно не пробует... А вот поди ж ты, — умеет как-то заставить его напрягаться, черт его знает — почему.

Содержание другого потока размышлений составляли мысли по крайней мере отчасти профессиональные: сам собой, включившись, как подобает хорошо налаженному механизму, в голове его заработал, выходя на номинальную свою, немаленькую мощь, компьютер Доставания.

— Резину? Тут, понимаете ли, — вот какое дело: есть у нас импорт. Итало-Германия, "черный ромбик" — слыхали?

— Да я, собственно... Что-то не приходилось вообще-то. А что — ничего?

— Так гляньте. Все, что осталось от партии. Шесть комплектов.

— А-а... подходит?

— Так говорю же — гляньте.

С виду, как и положено, в резине ничего особенного не было. Покрышки, как покрышки. Темно-серые, вроде бы чуть посветлее, чем привычные. А так — ведь не влезешь.

— А почем?

— Тридцать пять.

— Ого!

— Так ведь фирма. Того стоит.

Кряхтя и делая вид, что является тонким знатоком, солидный покупатель, явившийся по звонку от самого Николая Ивановича, нагнулся, внимательно рассматривая рельефное: "CAPCo "Manta" в сочетании с вышеуказанным ромбом, ориентированным вертикально, разогнулся, сказал равнодушно:

— Ну так что, что импорт? Чем она лучше-то, чтоб тянуть на столько?

— О!

Нырнув куда-то, жуликовато выглядящий жучок вынул тонюсенькую, устрашающей остроты стамеску с массивной ручкой:

— Прошу! Давайте так: пробьете — разговор окончен, оцарапаете — брать надо хоть один комплект. Нет — так на ваше усмотрение. Ну? Хозяйской рукой...

Очевидно — от растерянности, покупатель взял в руку инструмент, неуклюже, но от всей души — размахнулся, саданул острием в несокрушимую выпуклость протектора.

— А? — Торжествующе сказал жучок из славного рода Жучков Складских. — Гляньте-ка, — ни царапинки...

Что да — то да: острие оставило не зарубку, не царапину даже, а — блестящую линию вроде той, что оставляет грифель на вороненом металле.

— Не? Не вдохновляет? Ежели что, — так можно и с молоточком попробовать. Тот же результат будет. Углеродный корд по всей толще, пробег — вдвое, все такое...

— Дороговато все-таки...

— Так ведь, сударь, — окупится же. И еще вот что: вот вы передумаете, а завтра-то уже и поздно будет. У меня "ромбик" все время спрашивают.

Что-то чувствовалось. Что-то витало в воздухе. Очевидно, — это было действие посредством все того же физического феномена, все того же Общего Информационного Поля, посредством которого обитатели одной шестой части суши узнавали невысказанное куда правильнее чем то, что озвучивалось неоднократно и посредством всех существующих средств массовой информации. От даваемых в навяз во время каждой подписной компании "Правды" с "Известиями" (комсомольцам, соответственно, — "Комсомольской Правды") — через радио с телевидением и вплоть до Закрытых Партсобраний и заседаний Партактива. Вот это вот, — да, воспринималось каким-то образом, неощутимо оседало в подсознании, как грязный жир в кухонной мойке, но — не осознавалось, не было пониманием. А вот действие того самого информационного поля точно, адекватно и правильно снабжало людей информацией по-настоящему существенной. Насчет цен, тарифов, категории снабжения города, области или предприятия, о катастрофах, которые неким чудом были вроде бы отменены на бескрайних просторах этой самой одной шестой. На завод то и дело пребывали представители заказчика, теребили, подталкивали, ругались. Говорили о поставках особой важности, привозили собственных своих угрюмо-высокомерных контролеров с каменными мордами, которые — отказывались общаться с заводскими аборигенами. А когда чего-нибудь не хватало, толкач, замзавснаб, сам завснаб ехали к виновным или же — отправлялись в Москву, разговаривали — басом, полным голосом, — и все в той или иной мере появлялось. В самых сложных и сомнительных случаях вставал на крыло сам директор, сам отправлялся в Москву, сам останавливался в гостинице "Москва", пробивался, как тяжелый танк, в самые высокие кабинеты, — и все опять-таки в той или иной мере было. Тарифы, премии, категория снабжения. Дом отдыха для семейных и солидных, и турбаза для хулиганистой молодежи. Все было привычно, и все было правильно. Как было заведено издревле (никто почему-то не задумывался, что этому самому "издревле" — от силы лет двадцать) и вроде бы как не могло измениться. А с чего б ему, собственно, меняться? На заводе был совсем неплохой директор. В отличие от всяких-прочих, завод был реконструирован всего два года тому назад, поставили новейшее (во всяком случае, — так было принято считать) оборудование, за выполнение плана спрашивали не абы как, для порядка, а на самом высоком уровне. А потом что-то изменилось. Что-то неощутимое. Чтобы навести справки, Арвид Филиппович самолично отправился в Москву, там он ничего не услыхал, но, только понюхав воздух, все понял. Ну — почти все. Все, что играло хоть какую-то роль.

Когда директорская "Волга" привезла хозяина на предприятие, он прошел к себе в кабинет, едва-едва здороваясь со встречными, и решительно заявил трепещущему секретарю, что никого не желает видеть. Хоть там что. Чтоб позвали главного инженера, главбуха и Петра Семеновича, — и все. Ни для кого его больше нет. Хоть там что. Вот так. Зинаида Николаевна, тридцатидвухлетняя его секретарша, беззаветно преданная своему начальнику, услыхав что, и, главное, — как он говорит, вдруг с ужасом осознала, что шеф как следует пьян. За ним, в отличие от очень и очень многих подобных ему, — да что там — многих, — большинства! — ничего подобного не наблюдалось. А такого, чтобы шеф поддал в будний день посередине рабочего времени, — не было никогда.

Он не открыл, как сделали бы на его месте девяносто девять процентов из ста, сейф, а отверз фундаментальный портфель, извлек из него бутылку "Арарата", не отмеривая, налил чуть побольше полстакана и выпил залпом. Потом, словно опомнившись, подал сосуд вновьприбывшим и кивком подал им знак — не стесняться. Даже счел нужным пояснить свои действия:

— У меня еще есть.

И выпил. А потом, со свойственной ему логикой продолжив начатую мысль, добавил, едва заметно ерничая. Точнее — слегка играя пьяное ерничество.

— Похоже, однако, — мандец нам. Так-то вот, товарищи...

В подтверждение сказанного он снова налил-выпил-кивнул и замолчал, уставившись неподвижным взглядом на дверь кабинета.

— Да в чем дело-то, Арвид Филиппович?

— Не зна-аю, — вяло пожал плечами директор, — снизили квоту по снабжению. А Кузьмич, падла, в глаза не смотрит. Ласковый такой. Уклончивый. Как и не он полтора года назад — и в бога, и в мать, и в белоснежные ризы Богородицы, и кулаком по столу... Душа радовалась. А теперь сплошное: "В связи с перерасходом фондов..." — да: "Ориентировочно до конца текущего хозяйственного года..." — и тому подобную хреновину. А уж когда начал вдруг здоровьем моим интересоваться, — тут-то я понял, что дело совсем плохо. Никуда не годно. Начал выяснять, так, поверите ли, — никто ж ничего толком не знает! Вижу — не врут. Пожимают плечами, — и ничего! Глаза недоумевающие. По плечику хлопают, и говорят, что все мне это мерещится, что, мол, брось, старик, не переживай, старик, да: вон какой директор нервный пошел. В последнее время. Те говорят, кому положено б знать. По всем понятиям-та.

— Притворяются?

— Не-е, — прищурившись по-пьяному хитро, он помотал в воздухе пальцем, — чиновник, ежели знает что-то, что простым смертным вроде тебя знать вроде бы как не положено, непременно сделает многозначительный вид. Даже если и молчать при этом будет, как подпольщик, и ничего не скажет. А тут — все как один... понимаете? Не только я — никто ничего не знает. Кузьмич — знает... Наверное, кое-что, постольку-поскольку... Ну — я все понял, расспросы все прекратил, отправился к себе в номер, и начал прикидывать, как бы все то же узнать путями окольными, но точными. — Он замолчал, а потом вдруг усмехнулся невесело. — Кажется, — выяснил.

— Ну так?

— А что? Нашими конденсаторами с-склада з-забиты, никто не забирает. И со всем остальным — почти такая же картина. Хоть и секрет, — но рази ж я не знаю, кто нашу продукцию брал... Брал — и не берет больше. Звонил! Вот у них — да! Голоса те самые, уклончивые... Не у всех. Остальные — сами ни х-хрена...

— Так это что ж значит? — Побледнел главный инженер. — Это ж значит, — наши детали никому не нужны? Были, значит, — он машинально налил и машинально, не поморщившись, выпил, — нужны, а теперь, значит, амба? Все, значит? Что ж это теперь будет?

— А ниче! — Нервно, непрерывно посмеиваясь, ввязался главбух, — нам будут спускать п-план, мы будем по-прежнему делать очень хорошие детали, у которых будет только один недостаток — ненужность, их будут складывать на склады, периодически — выбрасывать, но при этом не все... Оборудование потихоньку износится, начнем гнать откровенную халтуру... Одну и ту же, месяц за месяцем, год за годом. Будем переводить материалы, тратить ресурсы... Но никто нас не закроет, поскольку безработицы у нас нет. Нормально. Будем потихонечку жить, как живет половина заводов... Ну — треть...Поменьше путевок, квартир, и денег, но совсем все-таки не отберут...

А специальный человек Петр Семенович спросил по существу:

— А чем заменили-то?

Помедлив, директор с сомнением поглядел на него, а потом, на что-то решившись, извлек все из того же портфеля (вторая бутылка — кончилась) средних размеров детальку и метнул ее вопорошающему.

— Кондюк. А для ряда изделий, — как сказала одна там сволочь в вагоне метро у меня за спиной, — монтаж в обычном смысле слова вообще отпал.

— СБИС-ы?

Когда главный инженер выговаривал это слово, лицо его приобрело совершенно непередаваемое выражение. Некую трудноописуемую смесь кривого презрения, глубокого недоверия и ненависти.

— Это само собой, — пьяный директор осаждающе махнул на него рукой, — там имели место... Место имели... ф-фу... какие-то намеки на сильноточную технику. Даже на большие РЛС... Врут, наверное. Так, — он провел по онемевшему лицу, — давайте, братцы, закругляться... Домой я не звонил, что приеду... Зинаида Николавна! Зиночка! Вы меня не дожидайтесь, идите домой, я тут, на диванчике заночую...

Проводив мужчин, она развернула бурную деятельность: перво-наперво добыла из каких-то вовсе непостижимых и невероятных мест легкую, как перышко, мягкую подушечку и подложила ее под щеку шефу, потом у кого-то конфисковала югославский плед и крадучись подошла к нему снова. Тот спал, беспокойно скорчившись, и что-то бессвязно бормотал во сне. Она сняла с него ботинки и шелковые французские носки, погасила свет, тщательно запрела дверь, распустила роскошные волосы, на которые ему и в голову не пришло хоть когда-нибудь обратить внимание, и, наконец, осуществила свою давнюю мечту, — разделась и залезла к нему под одеяло. Уж теперь-то он не отвертится.

Федотов совершенно внезапно, впервые в жизни удостоился высокого начальственного внимания. Директор треста Подтяжкин вообще редко обращал внимание на мелкую служебную шушеру, копошащуюся под его ногами. В результате длительной практики он выработал совершенно особый взгляд, направленный сквозь подчиненного — и вдаль, благодаря чему никому из них даже и в голову не приходило поздороваться с ним, к примеру, в коридоре. Кроме того, — имела место своего рода селекция, отбиравшая тех, у кого к такому взгляду имелась своего рода врожденные способности. Федотов, по крайней мере, был искренне уверен, что директор действительно не видит его. Даже и в упор. Существует только сравнительно ограниченное число способов трансформации лица просто в лицо начальственное. Один из них состоит в обретении выражения постоянной замороженности и одеревенелости. Случай с Подтяжкиным относился именно к этой категории. Худое, амимичное лицо и глаза хека свежемороженого. Его возили в черной "Волге", поскольку подобное уже было ему положено по статусу. Из присутствия — он мог исчезнуть в любой момент, отсутствовать там — совершенно неопределенное время, и всем этим как-то неощутимо подразумевалось само собой, что занят он — ис-сключительно стратегическими, особую важность представляющими проблемами. Это был в истинном смысле этого слова — ненормированный рабочий день. Чутье особого рода... у него, похоже, сохранилось, — без этого он не достиг бы своей нынешней ступеньки иерархии, и, ежели когда случалось начальство, он каким-то образом неизменно оказывался на месте. В подобных случаях он благообразно, умеренно оттаивал. Но, в общем, на работе он появлялся тогда, когда ему это было удобно. Это событие произошло, как на грех, именно в тот момент, когда на трестовскую стоянку вырулил на своих "Жигулях" припоздавший по семейным обстоятельствам Федотов. Увидев начальственный автотранспорт, он сделал озабоченно-деловое лицо и сделал было маневр повернуться к директору чуть более, чем в профиль, но не успел: Иван Семенович, неторопливо восстав из автомобиля, увидал вдруг его "копейку" и замер. В выражении лица его даже появилось нечто человеческое. Наконец, он закрыл приоткрывшийся было рот и не без хрипотцы в голосе спросил:

— Это... Федотов... э-э-э... Что это у тебя за... машина?

— Здравствуйте Иван Семенович все та же "единичка", откуда у меня другая, — произнес он натянув на лицо чуть подобострастную улыбку и почти без пауз, — возьмется?

Он, понятно, увидел, что на шефа вид его машинки произвел значительное впечатление, но все-таки не представлял, на самом деле какое. Черно-лаковое великолепие его "Волги" совершенно терялось на фоне благородного, небывалого, какого-то приглушенно-радужно-черного колера "копейки". Действительно, из-за него, в том числе из-за него машина выглядела совершенно неузнаваемой. Хотя, с другой стороны, перефразировав выражение Понтия Пилата, — зададим себе вопрос: а что, собственно, значит выражение "выглядит неузнаваемой"? Она была неузнаваемой. Причем в куда большей мере даже, чем можно было судить на глаз. Хотя сильнее всего в этой ситуации Федотова поразил тот факт, что Подтяжкин, оказывается, знает его и даже помнит по фамилии.

— А... красочка... красочка такая — откуда?

— Так ведь, Иван Семенович, — один из самых модных в Европе колеров. "Сапфир", "перламутр", да это — "черный жемчуг". Один рукастый парнишка по знакомству сделал. Я ж тут в прошлом месяце с воротами поцеловался, вот и пришлось... Он отрихтовал, ободрал, да и говорит, мол, хочешь, мол, покрою по фирме? Как сказал — почем, так я, понятно, почесался, но, как говорится, снявши голову... А что — очень по-моему. Только он говорил, — это не вполне краска.

— Ты это... Адресок черкни...

— Ой, прямо и не знаю... Он, Иван Семенович, малый пуганый, сами понимаете... Так что только тем, кого хорошо знает, или таким людям... Маленьким, в общем.

У "пуганого парнишки" был один из первых образцов изготовленного заговорщиками так называемого "АПШ", что в развернутом виде обозначало "Активный Программируемый Штамп". Это изделие включало МПБ (хотя тут хватило бы и чего-нибудь попроще), кодирующее устройство, две фиксирующих плиты из предварительно-напряженного материала, и сто двадцать килограммов Керстовских псевдомышц. Пуганый парнишка, сорока трех лет от роду, со сплошь стальными зубами в сизых деснах и целой картинной галереей на груди, плечах, пальцах, коленках и более интимных местах при этом, что, вообще говоря, встречается не так уж и часто, помимо хороших рук имел вкус к хорошей работе. Он брал покореженную часть обшивки, — а то и просто лист металла надлежащей толщины, — ориентировал его в своем АПШ и набирал код, после чего агрегат медленно, плавно выдавал свои до пятнадцати тысяч атмосфер включительно. При этом холодный металл тек, как разогретый воск и охотно восстанавливал необходимую форму. Или же принимал какую-то новую. Электричества этот самый АПШ жрал немеренно, но дело того стоило. "Спецура" модификации "ЧМ; СК-СИ//Н, Х, М,М" в считанные минуты снимало с детали все покрытия, АПШ восстанавливал ее форму, и уже тогда наступал черед "сапфира" или там "черного жемчуга". Он — "завязал" четыре года тому назад, скитался и бедствовал, но все-таки держался, пока к нему не подошли по рекомендации неизвестного благодетеля. Получалось... А — неплохо получалось, при том, что не клятый и не мятый. Откровенно говоря — в иные месяцы выходило, как с очень хорошего дела. И что с того, ежели приходилось делиться? Это, говорят, сам Христос велел, а нам — и подавно приходится. Нынешнее место вполне его устраивало, он и завязал-то по причине того, что — устал. А тут — и спокойно, и, как ни крути, а все-таки дело. Не служба государева. Одно плохо, — оброк был фиксированный, и оттягиваться, чтоб, значит, вволю — было некогда. Потому все, что выколачивалось сверху, было его просто по определению.

— Что эт-та такое, я в-вас...

— Товарищ майор, так ведь я же у вас ничего не прошу. Вообще ничего. Это ж просто в знак глубокого, сами понимаете, уважения...

— Ты что, п-падла!..

— Так ведь никто ж и не видит. Ну сами посудите, какой криминал может быть в том, если один человек по доброй, заметьте, воле, — отдал другому свои собственные деньги. При том, что этот другой — не просил. И мы вас, повторяю, ни о чем не просим.

— Та-ак... И с чего ты, сука, решил, что мне...

— С того, что старшенький ваш собирается жениться... А, так вы не в курсе? Ой, извините, в мои планы никак не входило вас расстраивать. Ну а младший, как на зло, как раз перешел в десятый, и на следующий год его надо пристраивать... Он у вас, кажется, на юридический собирается? По отцовским, так сказать, стопам? Похвально!

— А вот я тебя сейчас, деятель, возьму за воротник, и отведу пососедству. Там и выясним, кто ты, откуда, и все прочее. Вплоть до цвета твоих кишок, — майор, нагнувшись к гостю, впился ему в зрачки страшным взглядом и шипел, дыша ему в лицо табачным перегаром, — если мне это будет интересно. Ты понял?

— И что вам это даст, Вячеслав Борисович? Помимо морального удовлетворения, конечно? Ничего, кроме неприятностей, уверяю вас. Ведь вы же лучше меня понимаете, что никакого криминала в моем предложении не найдешь.

— Так зачем тогда предлагаешь? Что я за свою жизнь успел твердо усвоить, так это то, что даром денег никто не дает. Тем более, если это свои деньги.

— Мы исключение, Вячеслав Борисович. Вот точно такую же сумму вы будете получать каждый месяц, вне зависимости от того... Будут у нас повторные встречи, или нет. В пакетике, с номерами вразбивку, без напоминаний, до тех пор, пока вы будете находиться на своем месте... Нет, но если вам вдруг понадобится больше, то мы, в меру наших скромных возможностей...

— И, конечно, все так же, задаром?

— Может быть, мы когда-нибудь обратимся к вам с какой-нибудь просьбой, — или вопросом, — но... Если вы сочтете для себя неудобной ту или иную просьбу, то кто ж вас заставит? У нас нет и не будет возможностей как-либо вас заставить.

— Так. Теперь кончай парить мне мозги, и отвечай, чем таким вы собрались заниматься, если вам понадобился я?

— Давайте так: я скажу, чем мы не будем заниматься точно. Скупкой краденого, наркотиками, стволами, содержанием малин, самогоноварением, — Михаил Абрамович Блюм, прикрыв глаза, загибал пальцы, — а также валютой, золотом и камешками. Мы не собираемся обыгрывать в карты каких-нибудь лохов. Не будет также краж, пьяных драк и поножовщины. В вашем районе всего этого вообще станет существенно меньше. Понимаете ли, меньше всего нам нужен какой-нибудь кипеж... Меньше, чем кипеж, нам нужна только лишняя дырка в организме. А если в своем перечислении я что-нибудь позабыл, так вы задавайте вопросы...

— А за что ты сидел, почтенный?

— Что, еще-таки заметно? Это было в далекой молодости. А молодость — она глупа, товарищ майор. За что могут арестовать молодого человека, который терпеть не может ссор и драк? В одном месте купил, в другом — продал, ну вы же понимаете... А вот вы, вы гражданин майор, — много ли получили за тот самый складик возле Старой Текстильки? Какую благодарность, кроме выговора, мата, угроз поставить вопрос о неполном служебном и тому подобного? Хотя уж вы-то как раз соответствуете... Это не комплемент, потому что вы все-таки, извиняюсь, не дама...

— Тогда последний вопрос: почему вы подошли именно ко мне?

— Я мог бы сказать, что это потому что мы считаем вас умным человеком, и это-таки да. Я мог бы сказать что это потому что нам обидно видеть, что такой почтенный человек имеет так мало и его так мало ценят, хотя и это имеет место. Но это не вся правда, а я не хочу врать. Чтобы сказать уже всю правду, я скажу только, что я уже — старый человек, и поэтому я много всякого слыхал и много помню.

Майор медленно поднял на него взгляд, гость — молчал, спокойно смотрел на него, а глаза его при этом были строги, но при этом еще и полны неизбывной еврейской печали.

XIII

Позднее он так и не смог решить окончательно, — с какого момента начался следующий этап процесса. Очевидно — все-таки с той истории с дисками. Костин, услыхав завиральный проект бригадира сводной бригады фарцовщиков Игорька, молча покрутил возле виска:

— Вы меня что, за великого конструктора принимаете? За Шухова? За Эдисона? Так я не Леонардо да Винчи!..

Из чего можно было сделать вывод, что конструировать высокого класса приемник и звукозаписывающую аппаратуру он отказывается категорически. По причине того, что не умеет этого вообще, и не смог бы даже и под угрозой расстрела. Что максимум, на что его может хватить — так это на изготовление отдельных деталей. Если ему дадут схему, характеристики и материал. А лучше, если объяснят требования к материалу, поскольку он-таки как раз материаловед. Вообще говоря, к моменту начала операции "Танго" они здорово наблашнились и решали такие технологические задачи, которые привели бы их в ужас еще полгода тому назад. Вершиной их достижений было то, что они смогли скопировать МПБ своего "Топаза". В этот момент Костин трясся совершенно позорным образом, а когда дьявольская авантюра анализа все-таки завершилась успешно, — перекрестился. Совершенно машинально. При том, что он понятия не имел, как это делается, и поэтому для надежности перекрестился сначала слева-направо, а потом — справа-налево. Сначала правой рукой, а потом, на всякий случай, — левой. Суммарно вышло четыре раза, но это не повредило делу. Каким образом Мохов позаимствовал на одну-единственную ночь основные блоки "Топаза" из запертого на ночь кабинета главного экономиста, который боялся положенной ему по штату ЭВМ прямо-таки панически, — осталось его маленькой тайной. Но это, — повторяем, — было их наивысшим достижением. На совете Малого Круга, включавшего их двоих и только их двоих исключительно, было решено потихоньку подкатиться за помощью к наиболее успешным старшекурсникам из самых влиятельных Московских вузов. Опасность была страшно велика: Костин, куда лучше разбиравшийся именно в этом вопросе, объяснил соратнику, какой настоящий процент составляют стукачи в этих самых элитных школах. Так что рисковать в истинном понимании этого слова никак нельзя. Сугубо, дважды и трижды, — провозгласил он, — надо обеспокоиться тем, чтобы студенты прилагали свои умные головы и умелые руки к их делу исключительно втемную. Даже не догадываясь, что именно они делают. Другое дело, — насколько это, вообще говоря, осуществимо. Костин и вообще был в области межчеловеческих отношений гораздо лучшим теоретиком и аналитиком, нежели практиком и оперативником. Когда у него было время на раздумья, он, как правило, довольно точно разбирался, кому что выгодно, на что и кто способен, кто с кем дружен и как вообще будет развиваться интрига. В непосредственном общении его отличало почти абсолютное неумение как-либо повлиять на своего визави. Студенты — чистые души, — Мохову даже немного совестно было их обжуливать, — вывели их на одного аспиранта, который, по их словам, как раз и занимался акустической аппаратурой. Кроме того, по их словам, аспирант был вовсе не от мира сего, ничем в этой жизни, кроме звукозаписи, звуковоспроизведения, обертонов и прочих мембран не интересующийся. Прикинув, они и решили, что лучшего кандидата на роль исполнителя в плане "Танго" им даже и искать-то нечего. Кроме всего прочего, слегка проследив за образом жизни кандидата, они справедливо решили, что человек, настолько погруженный в науку, вряд ли может быть стукачом. Они как-то не подумали, что сама по себе рассеянность — ни о чем еще не говорит, сама по себе — она может быть только признаком сосредоточенности на каком-то конкретном вопросе. И вообще — самой способности к сосредоточению на чем-либо. В довершение всех бед, Мохов решил, что разговаривать с аспирантом будет Костин, — как классово-близкий.

Уже через несколько минут разговора он понял, что абсолютно неправильно представлял себе характер собеседника. Худощавый, невысокий, страшно серьезный молодой человек с короткой стрижкой ежиком и смотрел на него необычайно внимательно, словно бы ожидал услышать от него самое важное известие в его жизни. И задавал вопросы, которые каким-то совершенно естественным, лишенным малейшего коварства образом подводили отрешенного от всего мирского акустика к тем вопросам, которые технолог как раз и не хотел поднимать. Видно было, что того несколько злит бестолковость собеседника, но он — только с такими и общался всю свою жизнь, а потому привык, притерпелся и примирился, как с неизбежным злом. Костин, когда ему было уж вовсе нечего говорить, начинал слишком громко и фальшиво похохатывать, хлопать собеседника по плечам и не слишком удачно шутить. При этом он отдавал себе отчет в том, что смех — фальшив, похлопывания — фамильярны и неуместны, шутки — неудачны, а сам он — нелеп и неестественен до боли. Он вообще странным образом чувствовал себя чем-то вроде дворняги, пегой помеси рядом с породистой, хорошо обученной овчаркой. У них были разные весовые категории, — и у технолога хватило ума понять это, хотя, в общем, он был о себе достаточно высокого мнения. В конце концов, отчаявшись добиться толку от визитера, аспирант пожал плечами и нехотя согласился попробовать собрать надлежащую аппаратуру.

Если бы они хотя бы отдаленно представляли себе, с чем им придется столкнуться, то не стали бы связываться, и бежали бы от плана "Танго", как от чумы, но к моменту истины бросать было поздно — слишком глубоко застряли в своем безнадежном мероприятии. Они делали ему детали, крали детали, иногда — выменивали и покупали детали, и, столкнувшись с иными из образцов, на которых не было никаких данных относительно фирмы производителя, аспирант иногда пожимал плечами, иногда — молча возвращал изделия, а иногда — поглядывал очень уж странно на неловко улыбающегося Костина. А потом он поставил вопрос ребром: либо ему говорят все до конца, либо он прекращает столь подозрительное сотрудничество. Прямо сразу? Прямо сразу. И денежки вернет? Можно вернуть. А можно направиться в компетентные органы, после чего — перестать волноваться о долгах... На более поздних этапах Диаспоры подобное поведение Евгения Медведева кончилось бы, скорее всего, очень-очень скверно, а судьба его после подобных слов была бы решена однозначно, — в духе высказывания Отца Всех Народов относительно человека и проблем. Но в то время в городских кланах не было еще Службы Ликвидации, и глупая, наивная, от полного незнания настоящей советской жизни происходящая угроза — прошла. Ему очень повезло, но получилось так, что им повезло тоже. Неизвестно, поверил ли акустик сляпанной на скорую руку легенде, что Костин-де сделал открытие, создал технологию, но решил не патентовать ее, пока не поимеет от использования соответствующие выгоды. Кто ж знал, что неофит и сам по себе считает жуткой несправедливостью то, каким образом оплачиваются в родной стране достижения ученых и инженеров? "Нет, — горячо, чуть только не брызгая слюной, говорил он, — за технологии, которые дают миллионы, — в лучшем случае премия в размере двух нищенских окладов! Но чаще того, — то, что могло бы дать миллионы, просто-напросто оказывается никому не нужным". Видно было, что это — прямо-таки пунктик у этого человека, в остальных отношениях — спокойного, выдержанного и малоэмоционального, даже несколько суховатого. Но достаточно было при нем сказать что-нибудь о том, как "у нас" принято обращаться с интеллектуальной собственностью, он превращался в опасного маньяка и был говорить на эту тему бесконечно, со страшным количеством повторов и примеров, ветвлений и вставных эпизодов, неподдельного возмущения и бессвязной ругани. При этом он, как и подавляющее большинство населения был, разумеется, совершенно искренне, без малейшего притворства советским человеком. Все то же: за что ни возьмись конкретно, — ну, — все погано, и любой согласится, но попробуй задень все пролетарское мироустройство целиком... Вот попробуй только! Девять человек из десяти совершенно искренне возмутятся и начнут спорить, и дай бог еще, если не донесут по принадлежности. А так как в дополнение к торжеству справедливости — да еще дают та-акую возможность та-аких исследований... А если за это — да еще и платят несколько побольше, нежели доцентам... Он отдался им всей душой, и — весьма сознательно, серьезным кивком головы признал все меры предосторожности, выработанные Малым Кругом, предложил некоторые собственные соображения по этому поводу, и свято им придерживался. Уж он-то имел все возможности привлекать энтузиазм и потрясающий интеллектуальный потенциал студентов, причем это были не только старшекурсники. Он-то знал, как разбить исследования на множество конкретных частностей, не позволявших сделать какие-то далеко идущие выводы. Лабораторные работы. Научные кружки. Система НТТМ. К этому времени Костин Сергей Анатольевич сделал, в дополнение к "прялке", устройство, позволявшее его нити копировать. Это время характеризовалось потрясающими комбинациями людей в тех или иных группах: на этапе окончательного осуществления того же самого проекта "Танго" в одной и той же комнате могли сидеть бок о бок, к примеру, студенты Консерватории и отрешенные от грубой реальности, рассеянные математики. Музыку — записывали с радиопередач, с иностранных пластинок и кассет, записи наиболее модных "бардов" и "андеграунд" приносили с концертов, — это было, как всегда. Но следом начинались отличия. Запись, — впервые в Советской практике, если не говорить о деятельности спецслужб! — переводили в цифровую форму, а "консерваторы" — последовательно, сменяя друг друга, трудясь до пота, очищали запись от накопившихся ошибок при перезаписи. Результатом процедуры было то, что полученная в результате запись оказывалась лучше оригинала. Более качественной, богаче несущими эмоции обертонами. Для того, чтобы сбить с толку спеца по прикладной математике, пришлось озаботиться тем, чтобы втиснуть "Топаз" в фирменный ибээмовский корпус. Монитор, после долгих колебаний, они все-таки решили сделать старой, доброй Иртеневской конструкции, — с молекулярными лазерочками, но при этом, натурально, снабдили его маркой "Томсон Спешиэл". Студент буквально влюбился в свой инструмент, — только что не целовал его при встречах и прощаниях, шумно им восхищался, и надоедливо, чуть ни каждый раз повторял, что: "Нашему дерьму — тут и делать нечего, оно тут и рядом не лежало...", и каждый раз, слушая его сентенции, Основатели с трудом сдерживались от нервного смеха. Так появились знаменитые "серые" диски. То, что они целиком состояли из тубулярного углерода, — диктовалось соображениями технологичности, но побочным результатом этого стала чудовищная стойкость пластинок. Чуть ни самой сложной проблемой оказалось, парадоксальным образом, печатанье "фирменных" конвертов. Но и этот вопрос удалось, в конце концов, разрешить при помощи друзей из солнечной Грузии...

При всей осторожности виновников Диаспоры, им все-таки не был чужд определенный понт: долгое, долгое время все порождения Костинской "прялки" неизменно несли на себе вертикально ориентированный черный ромбик. Пусть сколь угодно маленький и незаметный. После возникновения "копира", и, особенно, после того, как по-настоящему раскрутилось "Танго" деньги заметные, деньги солидные начали исподволь превращаться в деньги по-настоящему большие. Скромные, потертые торговцы, продававшие скромные кружечки, тарелочки и сервизики из бездефектного пирокерама, небьющегося и непрозрачного, скромно стояли чуть ни на всех толкучках и барахолках Европейской части СССР, на Кавказе и в областях Большого Урала, но начали проникать уже и в Западную Сибирь. Копеечные доли тоненькими струйками текли отовсюду, сливаясь в ручейки, небольшие речки и — вливались во все более солидные состояния Малого Круга, в который к этому времени прочно вошел Евгений Матвеевич Медведев. Не важно, из каких начальных соображений начал он свое сотрудничество с Основоположниками, сейчас все изменилось: вольные деньги, когда их хватает на осторожное удовлетворение любых потребностей, которые только могут прийти в голову человека в Центральной России, очень-очень напоминают по своему действию некоторые наркотики. Очень трудно, почти невозможно становится жить на те деньги, которых каким-то образом хватало раньше. После полутора-двух лет праведных трудов они с изумлением увидели себя обладателями больших, а по советским масштабам, — прямо-таки огромных, безобразных, недопустимых денег.

Парадоксальным образом одной из главных причин того, что болезнь успела столь широко распространиться и так далеко зайти, была сама по себе глубочайшая секретность Системы. Ни милиция, ни ГБ не знали о самом существовании возможного предмета сыска, а ежели искать нечего по определению, то это и не ищут. Но там, где крутятся большие и не слишком-то легальные деньги, происходит неизбежное: на новый источник товара вышли воры.

Справедливости ради следует сказать, что до этого момента Черный Ромб не фабриковал на продажу ничего по-настоящему опасного: шины, пленка, фильтры, обои-посуда, очень хорошая сантехника, включая водопроводные краны и смесители, не имеющие ни единой металлической детали и не требующие пресловутых прокладок (возмущению сантехников не было границ: отмечались отдельные случаи, когда они категорически отказывались монтировать исполненные ереси устройства), грампластинки, покрытия и детали для автосервиса, — вот, пожалуй, и все. К этому времени масштаб их деятельности настолько расширился, что некоторые явления стали заметны: вдруг, ни с того, ни с сего появился огромный спрос на любые автомобили, какими бы древними, раскуроченными или разбитыми они ни были. Брали "Москвичи" и "Жигули" даже разбитые буквально вдребезги, — был бы номер и документы в порядке. Но новый этап, характеризовавшийся подключением к делу научной молодежи — с одной стороны, и серьезных воров — с другой, чрезвычайно сильно осложнил ситуацию, добавил ей множество новых нюансов и оттенков. Но и — привнес неожиданно много нового, того, что значительно повысило живучесть "Черного Ромба", сделало его, в конечном итоге, практически неуязвимым.

— Учат вас — учат, а все туда же...

— Опять мы виноваты, да? А сколько я писал, чтоб этот этап с-сучий, хотя бы на партии разбили! Не вам писал? А то ведь всех на одну нашу занюханную пересылку! Да там одних "смотрящих" четверо! И прочих тварей... Где только подобрали такую свору! И грузины, и ростовцы, и чечены, и лезгины... И еще двое авторитетов из Питера! Для полноты коллекции!

— Ты вот что, подполковник, — в холодном голосе начальства глухо громыхнула угроза, — без истерик тут у меня. Обосрался — так молчи... В общем, — вопрос о неполном будет поставлен в любом случае, но от тебя зависит, как он будет решен. А теперь рассказывай поподробней, что за люди...

— А чего тут рассказывать, — трое зэков. В помещении амбулатории удерживают двух женщин-фельдшеров. Один из них неожиданно разбил большой флакон с какой-то медицинской дрянью и убил старшего сержанта Бельзебаева. Или очень тяжело ранил. У одного всплыла заточка, другой — овладел табельным оружием сержанта.

— Серьезные люди?

— Хуже. Один — некто Квашнин Николай Захарович, сорок четвертого года рождения, более известный как Квач, — более-менее, вор. А двое-е... — он безнадежно махнул рукой, — хулиганы, истеричная, зашорханная дрянь. Один — так вообще чуть ли не в "петушках" состоит. Обожрался какого-то там димедрола, сидел, пускал слюни а теперь чертей ловит.

— А чего хотят?

— Я порежу ее! Уходите от окон! Порежу!!! — Истошно, на жутком надрыве вопил Илюха Гнус. — Один па-адходит! Чтоб я руки видел! А то порежу!!!

— Чего хотят — чего хотят... Морфия требуют, две пушки, десять тысяч рублей и машину с шофером. Чтоб водитель был голый и босый...

— Голый? — Оживился приезжий. — Любопытно!

— Ну, в смысле, — в "трениках"...

— Ага. И, насколько я понимаю, — в тапочках.

— В кроссовках. — Мрачно ответил подполковник. — Без носок.

— А насчет табельного оружия, — точно? Ведь не положено же вроде бы... И то — к чему бы это они две пушки требуют?

— Сказали — есть. Не знаю, может — правда у страха глаза велики. Проверить надо. Михеев — займись...

Вышеозначенный Михеев, полоснув начальство косым взглядом, молча исчез за дверью и минут через десять — позвонил:

— На месте "ствол", — проворчал он в трубку, — так что ложная тревога была. Как всегда — свист пустяшный... Одна дубинка.

— А ты не рассуждай. Больно умный...

— Это, конечно, хорошо, но... слишком уж долго ждать тоже не годится. Устанут, запсихуют, — замочат баб.

— У н-нас в дес-санте... — начал дотоле молчавший лейтенант Губанов, здоровенный, мордатый офицер, — а, что говорить!

— А что у вас в десанте? — Неожиданно заинтересовался гость.

— Ну это...Веревка на пояс, разбежался — и в окно, вперед ногами. И все дела. Я их голыми руками...

И — скрипнул зубами, заводя себя на штурм и натиск.

— А ты — умеешь?

— Я?! Я в разведке Псковской, ордена...

— Значит, — умеешь. А там что — решетки нет?

— Так ведь второй этаж. На первом — есть.

— Понял. Что тебе нужно?

— Веревку хорошую, — лейтенант загнул палец, — раз. Ствол — само собой. А узел я сам завяжу. Еще вот что, — отвлечь бы их, пока я на крышу-то полезу.

— О! — Глаза ласкового, улыбчивого гостя сверкнули. — Телефон-то там есть, нет ли?

— А как же. Внутренний. "Два — ноль два" — номер.

— Ну и добро, — сказал Губанов, — минут через семь начинайте звонить.

— Алло! Алло! Кто у телефона-то?

— Григорий Ив-ванович Ступин, вот кто! Зуда. Слыхал?

— Гриша, Гриша, — ты только не волнуйся. Все будет. Только деньги соберут, — и будет.

— Марафет — где? Уй, я ее сейчас резать буду, с-суку вашу. На ленты поделю.

— Гриш, — не волнуйся ты, говорю. Сейчас будет. Через пять минут прямо. И своим передай, что, мол, звонил подполковник Завадовский...

— Вон ты каким голосом запел, ментяра поганый!.. Слыш, мусор, — ты еще поканючь, а я еще минутку подожду. Больно мне твои колядки по кайфу. А то, — слышишь?

Завадовский услышал в трубке истошный визг где-то поодаль и довольное, негромкое покряхтывание вблизи.

— Эй, мусор, — слышишь?

К этому моменту лейтенант Губанов, бывший разведчик славной Псковской дивизии ВДВ, закрепил веревку, привязался к ней по всем правилам искусства, лихо затянул особый "моментальный" узел, позволяющий мгновенно освободиться от упряжи, поглубже вздохнул, напрягся, и начал свой стремительный разбег. Спустя считанные секунда его тренированное, только чуть начавшее тяжелеть, сильное тело, прорезав воздух, всеми своими ста восемью килограммами живого веса врубилось в стену сантиметрах в двадцати от желанного стекла. Лейтенант впечатался в кирпичи краем шлема, упитанной физиономией, молодецкой грудью, коленками и чем-то, вроде бы, еще. Отлетел, откачнувшись, при этом его развернуло вокруг оси и он впечатался в стенку повторно. Затылком, задницей и подошвами исполинских сапог сорок седьмого размера. Так он и повис — сантиметров на десять не доставая носками сапог до узенького, сантиметра в три, — карнизика. После двух подобных плюх бравый десантник пришел в себя только минут через пять, слабым движением дернул за конец веревки и ссыпался вниз. Самым странным в этой операции было то, что основные действующие лица внутри здания умудрились так ничего и не заметить.

— Ну? — Проговорило по телефону начальство вежливо-вежливо, что было крайне скверным признаком. Трудно даже подсчитать, насколько более предпочтительным в данной ситуации был бы нормальный, душевный стоэтажный мат. — И что ж вы теперь предполагаете делать, Казимир Янович?

Подполковник — молчал, совершенно правильно сочтя вопрос риторическим и ожидая, что изволит сказать его благородие полковник Гришин.

— Л-ладно, — наконец, после мучительной паузы проскрипело в трубке чрезвычайно сухо, — ничего не предпринимайте там. Довольно самодеятельности. На пути к вам группа "А", — слыхал про такую?

Господи ж ты мой боже ж ты мой! Матка бозка Ченстохов! Кажется, — сегодня все прямо-таки сговорились спрашивать меня, не слыхал ли я про то или про это! А про "группу "А" он, кажется, чего-то слыхал. Вспомнить бы еще — что именно. Но вместо этого он только вздохнул и сказал:

— Так мало того, товарищ полковник.

— Чего еще?

— Вроде как этап начинает волноваться.

Невидимый собеседник довольно долго молчал, а потом в трубке снова раздался все тот же скрип, благожелательный, как смотрящее в глаза дуло:

— Поздравляю... И отчего бы это?

— Отчего... — Позволил себе хмыкнуть подполковник Завадовский, которому теперь уже вовсе нечего было терять. — Оттого, что Чугун-Щепкин. "Смотрящий" прямо с крытки. С "Владимирки".

— Да-а, этот даже среди твоего нынешнего контингента... Л-ладно. Семь бед... До кучи будет. Этот — где?

— Рядом.

— Позови. Это, вообще говоря, его дело.

Никогда б не подумал. Явный же, типичный не-оперативник. Не говоря уж о "группе "А", о которой рассказывают всякие чудеса.

Установка "Лоза" была смонтирована на шасси "ЕлАЗ-а", и состояла из генератора "ЭХГ — 500", развивавшего мощность в пятьсот киловатт при массе в сто килограммов всего, двух газовых танков, содержавших восемьсот литров сжиженного бутан-пропана, выносного рабочего места оператора и "КО-2", Катушки Опорной, на которой как раз и были намотано все триста пятьдесят метров этой самой "Лозы".

Человек, возглавлявший взвод "группы "А", отличался от давешнего улыбчивого гостя прямо-таки на удивление. Коротко стриженный, с едва заметной сединой на висках мужик в странной, пятнистой форме без знаков различия, он был огромен. Что бы там ни говорили о том, что в оперативной работе размеры организма — вовсе не главное, а, однако же, командир этих ребяток был никак не ниже метра девяносто двух — девяносто пяти, непомерно широк в плечах и обладал устрашающе массивным торсом. При этом каждое движение его было мягким, плавным, и тягуче-стремительным, неуловимым, не как у тигра даже, а как у какой-то первобытной саблезубой кошки. И что бы он ни делал, — курил ли поганую "Приму", беседовал ли вполголоса со своими, очень похожими на него бесшумно-плавными, глыбообразными подчиненными, говорил ли по телефону, — от него постоянно исходила страшная, явственно ощущаемая на расстоянии угроза. Так исходит радиация от реактора со снятым защитным кожухом. Так веет горьким миндалем от ленивых паров, тянущихся от прохудившегося тулова насквозь проржавевшей, допотопной химической бомбы, рачительно запасенной лет пятьдесят тому назад для какого-то там крайнего случая. Негромкий офицер был как раз в этом роде и казался таким же несовместимым с живыми людьми, с обычными людьми, с любыми людьми, как несовместимы с ними эти устройства. Прозрачные, почти бесцветные глаза под полуопущенными веками смотрели равнодушно, мимо и сквозь, как на что-то, не заслуживающее ни малейшего внимания. И вряд ли он был в таком уж высоком звании, но рядом с ним не имело бы никакого значения хотя бы даже и маршальское звание, тут была своя, отдельная и совсем-совсем особая табель о рангах. Нелюдь. Смертоносное боевое устройство, только по случайности, из каприза принявшее облик человека, он вызывал озноб одним своим присутствием. Таких людей не бывает, не может быть много, потому что мир просто не выдержал бы присутствия сколько-нибудь заметного количества подобных ему и рассыпался бы звонким, хрустящим прахом. Впрочем, — сегодня он присутствовал при намечаемом действе только постольку-поскольку, на всякий случай.

Сержант Синица, огромный, массивный, как старинный комод, белорус из-под Могилева, несколько раз качнул рукоятку насоса, и "ЭХГ — 500" ожил, негромко загудел, плавно повернулась огромная катушка, и "Лоза", до противного живо извиваясь, поползла к зданию амбулатории. Давешний улыбчивый гость уселся за пульт, вынесенный метров за десять от машины и соединенный с ней рубчатым кабелем, перед экраном монитора, и вставил пальцы обеих рук в отверстия чего-то похожего на резиновые кастеты на проводах. Соседний с ним, точно такой же пульт пока что пустовал. Серая змея в считанные минуты доползла до здания и без малейших усилий потекла вертикально вверх. Добравшись до края оконной рамы — изогнулась вперед.

— Кальвин, — негромко позвал улыбчивый оператор, — не посмотрите ли?

Роботообразный офицер окатистой глыбой подплыл к нему, навис, перегибаясь к экрану.

— Того, что с заложницей, — проговорил он бесцветным голосом, — в первую очередь. Того, что на корточках — потом.

— Вот так?

— Пожалуй, — кивнул офицер, — прямо под столом. Очень хорошо. Который на корточках — тоже не увидит, темно.

Квач — насторожился, осторожно озираясь, потому что не то слышал что-то вроде шороха, не то — нет, но какое-то шевеление ему явно почудилось, а он привык доверять своему чутью, а точнее, — просто не задумывался, почему делает то или это. Оглядевшись, ничего не обнаружил и вернулся к былой неподвижности и невеселым мыслям. Веселиться было нечему. То есть совсем. Если бы не тот долг в "стирки"... Ему и оставалось-то два с половиной года...

— Кальвин, — негромко окликнул оператор и приглашающе мотнул головой в сторону второго кресла, — будете, или я Василька позову?

Именуемый Кальвином прочно устроился перед вторым пультом, напялил наушники и натянул на толстенные пальцы "кастеты", бывшие, похоже, совсем эластичными, волчьи глаза его вперились в экран.

Гнус, нагнув одну из фельдшериц лицом к стене, неторопливо щупал ее за разные места, время от времени покалывая ее острием заточки — для разнообразия. Это — отвлекало и позволяло пока что не думать ни о чем. Приоткрыв рот и дыша все более взволнованно, он начал неспеша, сантиметр за сантиметром задирать подол ее халата, и вдруг почувствовал легкую щекотку в правом предплечье, машинально почесав это место.

Квачу снова почудился шорох, он повернул голову и вдруг что-то скользнуло ему в ноздри, со страшной силой вцепившись в них изнутри. Причем держало это "что-то" намертво, из глаз градом лились слезы, но о том, чтоб хотя бы пошевелить головой не могло быть и речи, и он только судорожно открывал рот, как выброшенная на берег рыбина.

Илюха Гнус ощутил, как какие-то жгучие волокна сковали его правую руку, следом же притянув к ней левую. Руки были зажаты, как в тисках, так, что и не дернешься, невозможно, но от паники, которая ледяным кипятком обдала его спину, он все-таки дернулся, и в тот же миг рукава его тужурки превратились в аккуратно нарезанные ленты, руки покрылись кровавыми разводами, а сотни, тысячи невидимых жал, пронзив кожу, стальными крючьями вцепились ему в сами кости. Он тихонько, задушено взвыл, и замер в нелепой, чудовищно неудобной, пыточной позе, с полусогнутыми коленями, наклонившись вперед, — и не в силах двинуться даже на миллиметр.

Квач держался из последних сил, вдруг осознав, что будет если... Судорожно тер переносицу свободными от пут руками... Но все оказалось бесполезно: разинув рот так, что чуть не вывихнул челюсть, несколько раз судорожно дернувшись, как одержимый Священным Недугом, он чихнул.

— Говорил же я тебе, — укоризненно сказал улыбчивый оператор, глядя на экран, где освободившийся от захвата Квач судорожно зажимал то, что у него осталось от носа, захлёбываясь кровью, кашляя и пытаясь вопить. Между пальцев его торчало аккуратно, как на микротоме, нарезанное мясо, виднелись обнажившиеся, изрезанные кости и неудержимо лилась кровь, — так нет, умнее всех хочешь быть...

— Да-а, — протянул Кальвин, — неувязочка вышла. А жаль, у меня было еще так много вариантов...

Зуда, увидав, что случилось в считанные мгновения с его товарищами, молниеносно очнулся от своего дурмана и проявил завидную реакцию: он мгновенно, словно из тела его разом вынули все кости, повалился на пол, откатился в угол и забился туда. По наитию, граничащему прямо-таки со сверхъестественным, он уставился прямо в объектив камеры и взвыл:

— Все, все, начальник, сдаюсь, сдаюсь! Не на-адо!!!

— Все, товарищ подполковник. Товар упакован. Можно забирать. — Кальвин подумал еще немного. — Хотя — нет, схожу-ка сам. Хоть подержусь...

— А чего это у него псевдоним такой странный, — спросил Завадовский, провожая офицера задумчивым взглядом, — почему — "Кальвин"?

— А почему — "псевдоним"? — Искренне удивился оператор, как раз разминавший пальцы. — Самая обыкновенная фамилия. Валериан Маркович Кальвин. Майор гэ-бэ.

... Начинавшиеся было беспорядки были прекращены спустя четверть часа в единый мах: пресловутого Чугуна вдруг выхватило из толпы зэков, воздело над землей метра на два и без малейшего усилия уволокло прочь, туда, где его со сдержанным нетерпением ждали трое гигантских мужиков в пятнистых комбинезонах и глухих шлемах.

XIV

— "Желтый", "Желтый", я "Зеро — раз", прием...

— "Зеро — единица", слышу вас хорошо, что случилось, прием...

— Цель парная, скоростная, почти строго на юг, сорок миль. Прошу инструкций.

— Вас радары трогали, а?

— Откуда? Мы — по маршруту, в обход.

— Любопытно. Курс? Прием...

— Э-э-э... Перехват. Все время их "трели", уже миль с сорока пяти, настойчивые, повторяю — настойчивые.

— С каждым часом все страньше и страньше. Не мешайте им. Связь по идентификации.

— Да, сэр.

— "Желтый", "Желтый", я "Зеро — раз", идентификация, повторяю...

— Слышу хорошо...

— Это "Флоггеры". Повторяю, пара "Флоггеров".

— Хорошо. Скоро отстанут. Это... триста миль от их базы. Конец связи.

— "Желтый", "Желтый", я "Зеро — раз", продолжают висеть.

— "Зеро — раз", — попробуйте осторожно их стряхнуть. В шутку. Понимаете? Конец связи.

— "Желтый", "Желтый", эти парни держатся, как привязанные. Прием...

— Просто "Флоггеры"? Этого не может быть. "Зеро — раз" — постарайтесь сблизиться и уточнить. Конец связи.

— "Желтый", "Желтый", это точно "Флоггеры". Произвел съемку, сэр. Прием...

— Обычные "Флоггеры" "Зеро — раз"? Прием...

— Точно "Флоггеры", модификация неизвестна, повторяю, — неизвестна. Как будто бы несколько ниже расположены плоскости, чуть приподнят "фонарь" кабины, чуть расширена передняя часть. И еще... Ладно, сэр. Прием...

— Что такое, "Зеро — единица"? Говорите...

— Сэр, они как-то по-другому шевелятся...Не могу объяснить, сэр. Очень, очень хорошая маневренность. Прием...

Сэр — молчал, потому что ему было-таки о чем подумать. Наконец, послышалось:

— Сколько времени вы там вообще крутитесь, "Зеро — раз", "Зеро — двойка"? Прием...

— Семнадцать минут, сэр. Прием...

— И они так и не собираются отваливать? Прием...

— Нет, сэр. Совсем непохоже. Прием...

— Курс на базу. Ральф, по прибытию я хочу видеть подробный рапорт по форме на своем столе. Обо всем, что видел, слышал и даже чуял.

— Спасибо, сэр.

Рапорт по форме, взлетая, как при сильном ветре взлетает любой лист бумаги, все выше и выше, на каждом этапе группировалась со множеством ей подобных, брошюровалась, объединялась с аналитическими обзорами по темам и, наконец, стал одним из тех кирпичиков, из которых складывается вывод. Иногда — вполне даже однозначный. Это уж как получится.

— По поводу вашего запроса: к авиаремонтным предприятиям Советов, здесь, здесь, — референт указал на карте, — и вот здесь, в Арсеньеве, стягиваются полки, оснащенные "Флоггерами". Практически вся материальная часть, в некоторых случаях даже со штабами. Работа идет в три смены, без выходных, расширенными сменами. Ругань по поводу комплектующих и нового оборудования приобрела такие масштабы, бардак царит такой, что это даже прорывается на поверхность.

— Еще какие-нибудь свидетельства?

— Большие выплаты по сверхурочным, сэр. Премиальные в давно неслыханных масштабах. Резко сокращены плановые и учебные вылеты. До минимума, сэр.

— Напрасный труд?

— Не имеем возможности судить. Только одно свидетельство о характеристиках новой модификации. Значительно увеличен боевой радиус и, похоже, маневренность. Неприятные данные о радиусе действия и ресурсе новой РЛС. По некоторым данным, она именуется "Сатрап — 2".

— В итоге получается совсем новая машина. И, по сравнению с закупкой мифических "Флэнкеров", — практически задаром... Игра?

— Есть вещи, которые невозможно спрятать, сэр. Те же зарплаты.

— Ничего. Это обозначает просто-напросто, что полки магазинов опустеют окончательно, а на колхозных, — он произнес это ужасное слово по-русски, — рынках цены взлетят выше потолка этих самых "Суперфлоггеров".

— Совершенно верно, сэр. Полки уже пустые. А цены на рынках... Несколько ниже, чем можно было ожидать. И чем вы только что сказали, сэр.

— Слушай, мамка говорит, чтоб я работу свою бросала. Так и говорит: бросай, мол, свой садик, я в прошлом годе на одной картошечке вдвое больше сделала... Золотая картошечка вышла, грит, по сорок копеечек, а сил нет...

— Ого! Во дает кулацкое отродье! Никакой совести.

— Знаешь что, Петь? Что б мы без того кулацкого отродья жрали-то всю зиму? Вон от сала не отказался небось, не спрашивал, кулацкое оно или ишшо какое! Один окорок ему запеки, другой дядя Иван ему закопти. Колбасы наделай ему, — это не бессовестные были?

— Ты че взъелась-то? Я те че, — денег не ношу? Я паш-шу, из цеха не вылазю, а ты!.. Коптилку им кто в прошлом годе сделал? Твой алкаш Васька?

В случае чего Серафима отлично умела устроить базар по полной форме: в таких случаях визгливый голос ее прорезал тонкие стенки квартиры с такой легкостью, словно они были из бумаги, и соседи получали полную возможность наслаждаться бесплатным концертом. Но сегодня у нее были малость другие планы, а кроме того, — она не была чужда своего рода справедливости: в отличие от очень многих, слишком многих других мужиков и некоторых периодов в прошлом, Петр в последнее время и правда работал что-то уж слишком много. И деньжищи таскал домой, — невпример... За похмельное состояние в последнее время безжалостно лишали премии, и он, будучи пролетарием хоть и с юности, но в первом поколении, — жадничал. Пил не больше, чем в прежние, укромные времена. И коптильню, — факт, — сделал. Ничего не скажешь. Поэтому она проделала то, чего не делала уже несколько лет по крайней мере: прилегла рядом с мрачным мужем и с легким вздохом положила голову ему на плечо:

— Я ж ниче... Хожу в садик в этот — хожу, к вечеру голова как котел от визгу от ихнего... Прихожу, — так мне ни до чего. Вон ты обижаисся, а мне правда... Ну ниче не хочу. И за все — про все — шестьдесят в месяц. А у маме — ни клятая, ни мятая... Мы ведь чего в садик в этот, помнишь? Митьку надо было устроить, не с кем оставить было. Вырос, так теперь че?

Петр, хотя, как это и положено суровому мужчине, и не показал виду, но все-таки отчасти размяк, это не в силах живого человека было — не размякнуть в таких обстоятельствах. Приобняв верную супругу, он сказал сравнительно миролюбиво:

— Это точно, вырос. В бане были, так там уже хреняка такой — я те дам! Года через два поболе моего будет... А че? И уволься с конца апреля. Поживи до октября, грю, а там и назад можно... У Паши огород засадишь, договорисся за бутылку, — ему не много надо, одному-то: дадим ему картохи мешка три, огурцов засолишь, на закуску, — оно и будет с него... Тока езди-ить!..

— Так я и говорю: давай машину купим...

Молчание, которое воцарилось после этой магической фразы, вполне можно было бы назвать зловещим:

— Та-ак, — протянул Петр, чуть отодвигаясь, — а ты, мать, не охренела часом? Где денег-то столько взять?

— Во! Я ж и говорю! Теть-Зининого Федьку помнишь?

— Не-а. Чей-то не вспоминается никак.

— Да ну тебя! — Серафима повернула голову только для того, чтобы изумленно выпучить на него глаза, в упор, — У Васьки на свадьбе свидетелем был! Понятно, почему не помнишь, как ты тогда себя-то не позабыл...

Тут она вовремя остановила себя, потому что — не время было для всяких там неуместных воспоминаний, их следовало оставить для следующего раза.

— Чей-то вспоминаю вроде, так че?

— Так у него сват есть, — машины ремонтирует. У него в гараже, на участку, — чего-чего только нет...

— И че?

— Че-че... Они, грят, — разбитую машину купить, совсем дешево, "копейка" вон всего восемьсот тридцать... Ну и сделать!

— Восемьсот тридцать, — сухо усмехнулся Петр, — а чинить во что выйдет, ты подумала? В тыщу восемьсот тридцать?

И тут-то она, подобно опытному стратегу (хотя, — почему "подобно"?) выбрав единственный и неповторимый решающий момент, бросила давным-давно заготовленную бомбу:

— А может, и ни во что: он, грит, пускай, грит, Петр месяцок-два поработает с ним, так, заодно, и ему сделаем... Ежели что, так я ему, грит, займу...

— Не нуждаемся, — автоматически сказал муж, думая уже совсем про другое, — зарабатываю покамест.

И тут последовал завершающий мастерский мазок:

— Так я ж и говорю: так прям и сказал, что кому-кому, а Петру — всегда пожалуйста, у него и руки, грит, золотые, и башка в железяках шурупит — лучше не надо. Тожа золотая башка...

Но даже этот морально-допустимый для суровой пролетарской души елей был уже почти что и лишним: то, что обладание машиной есть абсолютное благо, было для самых широких масс трудящихся аксиомой, истиной, не нуждающейся в обоснованиях. Почти такой же истиной было также и то, что благо это, — вещь почти что недостижимая как по деньгам, так и по возможности машину достать пусть и за вполне, вроде бы, достаточные деньги. Стать автовладельцем, — это было делом, скорее, какого-то случая: выиграть в лотерею, получить в наследство, отыскать клад или что-нибудь столь же надежное и вероятное. А тут...Месяц, полтора — два, ну, — три, и у него будет машина?!! В дополнение к этому здесь сказался и еще один, чрезвычайно характерный для определенных кругов психологический феномен: люди очень дорожили деньгами, — даже больше, чем они того по-настоящему стоили, — и очень часто буквально ни во что ценили свой труд. Вспахать огород в пятнадцать соток за бутылку, — было настолько широко распространенной практикой, что она никого даже и не удивляла. При этом у счастливого работника существовала полнейшая внутренняя убежденность, что бутылка эта — досталась ему даром. Выпивка, как это называлось, на халяву. Никто и в голове не держал, что вот это вот, — может быть и совсем других денег стоит. Так и Петр, человек с действительно очень хорошими руками и лежащим к железу понятием, был совершенно уверен, что пару месяцев все выходные и кое-когда после смены, — это даром. Совсем пустяшная вещь в дополнение к кровным восьмисот тридцати, которых, понятно, жалко, но все-таки, по сравнению с приобретением, — не очень. Халява, сэр-р-р!!! Так что, — зря его благоверная тратила какие-то и еще слова, уговаривая и улещая: он уже все для себя решил. И не слышал уже, как Серафима сказала, сжимая рот куриной гузкой, что она считала признаком истинного аристократизма:

— А машина будет, — так и сами к маме переселимся. Двадцать минут езды всего. Ремонт сделаем, а на квартиру — жильцов пустим...

— А-а, пришли значит? Ну и чего ж там на этот раз?

— Накрыли наш склад.

— Это какой же, — врастяжку проговорил лысый, кривогубый человек лет пятидесяти, с полным ртом стальных зубов, с серым лицом, изборожденным крупными морщинами, точнее, не лицом даже — а образиной, того типа, который бывает только и исключительно только результатом особого рода процесса. Особой комбинации врожденных и благоприобретенных факторов, — из тех, которые я знаю?

— Вовин. Тот, что на Старой Фабрике.

— Это тот, о котором я не знаю, — проговорил человек, отхлебывая чефирок, заваренный, правда, из "Желтой Этикетки", — так что мне нет до него никакого дела. Пусть как хочет выкручивается...

— Семен Маркианыч! Семен Маркианыч! Что ж будет-то?

— А что бывает со слишком жадными фраерами? Со всеми слишком жадными фраерами. И с ним будет тоже самое.

— Так в трубу ж вылетим! Не расплатимся...

— Ты не расплатишься, голубь сизокрылый. Умнее всех хочешь быть, а того не понимаешь, что только что, самолично разбазарил мне, что — в деле при этом складе. Про который я не знаю. Я не знаю, не мне и расплачиваться.

— Семен Маркианыч, — ну вы же знаете Вову... Он расколется до жопы, если его возьмут с поличным... Все дело в области пропадет! Как бы ни по всему Среднему Уралу! Как начнут копать...

— Ну дак а мне-то што с того? — Проговорил он с фирменным равнодушием, которое при подобных пиковых ситуациях оказывалось хлеще самого безудержного понта. — Я укро-омно живу. Вот даже не знаю ничего. Так што нечего мне пришить. А пришьют... Так не первый раз зону-то топтать.

— Все, все! Никогда больше ничего такого не будет! Все! Зуб даю! Мимо вас ни строчки не проскочит, ни крошечки!

— Не проскочит, мой нежный белый сахар, нипочем не проскочит. Знаешь, — почему? Ты меня на поставщиков выведешь. На самых-самых главных.

— Семен Маркианович! — В ужасе завопил проситель, хватая урку за складчатую, как слоновий бок, тяжелую руку. — Я ж не знаю главных! И не знаю тех, кто их знает.

— А ты узнай, голубь. Постарайся, фраерок дешевый. Стоит того. Закаешься вперед у своих отжимать. Знаешь, как это называется?

— Так ведь не успеем же!

Это... Хочешь — не хочешь, а следовало учитывать.

— Ладно... Попомни наперед. Что за товар-то на складу?

— Много товару, Семен Маркианович. П-плохой товар...

— Дурь?

— Да нет, что вы!? Дело в другом: там непродажные штуки кое-какие. Для наших людей только... И для ваших. Пасты там, покрытия, полироли. Масла машинные. Не дай бог, если начнут копать, что, да из чего сделаны. Спаси, как говорится, Христос и помилуй. Лучше и вправду на марафете попасться. Не так копать будут.

— "Дур" — нет? Тех самых, о которых этот пидор спьяну тогда размел?

— Нет, что вы! Это — никогда. Какие склады?

— Выручу, — протяжно проговорил уголовник, — есть у меня человечек, как раз неподалеку при элеваторе в сторожах состоит. Он там каждую мышиную нору знает.

— Ох, мы вам так будем признательны... От нас что требуется?

— Требуется, голубь, — старый вор со скукой прищурился на просителя, — требуется... Две "гребенки"...

— Это рации? Будет.

— Ну и ладушки... А еще ту самую "дуру".

— Но это же невозможно! Совершенно!

— Как хочешь, голубь, как хочешь. Ты ко мне не приходил, я ничего не слышал, и разговора никакого не было.

— Будет изделие. Но, Семен Маркианович, мы должны быть совершенно уверены...

— Не воняй, — он лениво толкнул собеседника в физиономию складчатой лапой, — жук навозный! Еще учить меня будешь?

— Нет, — неожиданно-твердо проговорил тот, побелев от злости и обиды, — я просто обязан предупредить! Если к властям попадет эта... вещь, то никому не жить. Пригонят гэ-бэ из Москвы, все перекроют, все перероют, никого не выпустят. Изолируют всех, кто хоть что-нибудь, хоть каким-нибудь боком... Даже мусоров. Полк пригонят! Дивизию! Атомную бомбу сбросят, ежели понадобится для соблюдения режима!!!

— "Гребенки"-то у вас по какой зыби? Не по ментовской, случаем?

— Нет-нет. Не беспокойтесь. У нас свои частоты. Их и перехватить-то никак невозможно...

— Добро... Но ты попомни! Дышать все будете, как я говорю!

— Как?

— Торчат. Двое снаружи околачиваются, двое внутри ветошью прикинулись, вроде как в засаде.

— А чего ждешь?

— Не, Семен Маркианович, насчет мокрухи уговора не было. Не возьму грех на душу.

— В чистоте решил себя, — лениво проговорил вор, — содержать? О душе думаешь? Дело. Но чей-то они околачиваются тут так долго? Нарушение социалистической законности. Самое время прокурору дать знать. Он с них стружку-то снимет.

— Чего это вы задумали?

— А — прокурора районного вызвать. Я его как облупленного знаю. Ста-арый приятель. Ты пока того, с крыши слезь, в кустики там сходи, побрызгай, еще чего. Через час я те дерябну. Жди так что.

Когда старый приятель, в полном соответствии с Социалистической Законностью и присутствии понятых опечатал склад, слесарь пребывал в готовности номер один: положив на плечо полученное изделие и прищурив один глаз, он совместил перекрестие прицела с заранее облюбованным окошком. Изделие представляло из себя точную копию "ЛХР — ТТО "Хрусталь", позже получившего столь широкую и печальную известность. Оно и не мудрено: "солома", по которой его вырастили, была точной копией заводской. К этому времени, так или иначе, никому уже и в голову не приходило компоновать Гельветовские "неравновески" для изготовления серийных изделий. Производство неуклонно, как неуклонно книзу течет вода, все больше и больше переходило на спектр технологий, начало которым положил Костин. Про эту злобную ухмылку судьбы сам он так никогда и не узнал.

Когда группа людей, включавшая в себя понурившихся оперативников, понятых и районного прокурора, который бурно жестикулировал по ходу внушения, отошла от складского здания метров на десять-двенадцать, слесарь-сторож нажал клавишу. Магнето типа "супериндукт" запалило смесь, и как минимум восемьдесят процентов энергии шестикилограммового заряда лучшего на свете твердого топлива со скоростью света, в едином импульсе преодолело шестьсот метров, пролегавшие между крышей сараюшки и окошком склада.

После всего происшедшего оперативный уполномоченный капитан Терентьев ни за что на свете не смог бы объяснить, что заставило его оглянуться именно в это мгновение, но он оглянулся-таки в самый подходящий момент для того, чтобы увидеть, как из окон медленно-медленно, как в замедленной съемке вылетают стекла, а из вспыхнувших адским лиловым огнем проемов выплескивается бело-голубое пламя. Крыша, которая вспыхнула вдруг, как облитая бензином солома, взмыла к безоблачному небу в столбе рыжего фестончатого огня. Мало того, что Лавр Евдокимов совершенно сознательно обманул вора относительно содержащегося в складе товара, — дело в том, что еще и балбес — Вова из глупой жадности обманул самого Лавра Кондратьевича. Полироли, пасты, покрытия... А хорошеньких круглых коробочек, в которых, свернутые особым образом в аккуратнейшие бухточки лежали в чистейшем метаноле информонити — не желаете? А триста килограммов кефзола плюс сто пятьдесят килограммов доксациклина, чистейших, в порошке, предназначенных к расфасовке выпускницами детского дома Љ 9, которые были рады-радешеньки — это вам как? А так называемый "полностью аморфный углерод" марки "Шесть Девяток"? А металлическая губка с пористостью 97,5%, предназначенная для гидридного поглощения водорода, коего выделялось столь много при почти всех технологических процессах? Надо сказать, что если бы Михеев не сделал того, что он сделал, вскрытие дьявольской похоронки само по себе, дилетантами, могло бы привести к куда-а более печальным последствиям. Поэтому после того, как несчастный, заключенный в пятилитровую пластиковую колбу "Ремет Fe/C — 51.2", предназначенный исключительно для восстановления стального листа в прежнем виде из ржавчины, целиком превратился под воздействием импульса просто-напросто в плазму, в ослепительный газ, следом же рванула вся распыленная взрывом органика. Пред такими температурами воспламеняется все, что способно гореть хотя бы и в принципе, и этот второй раскат совпал по времени со звуком, донесшимся со стороны сарая бабки Клавдии. Группа официальных лиц чисто машинально бросилась к давеча опечатанному объекту, но подойти к нему не было теперь ни малейшей возможности: сорванные двери, окна и крыша обеспечили надлежащую тягу и превратили кирпичную коробку в раскаленную печь, гудящую от немыслимого жара. К этому времени основной частью топлива были катализные агрегаты, состоящие преимущественно из легких металлов, прекрасных восстановителей по своей природе. Так что при последующем осмотре выяснилось, что даже сами кирпичные стены оплавились изнутри. А равнодушно давя странным образом уцелевшие осколки стекла, никто и подумать не мог, что это лейкосапфир, кристаллическая окись алюминия, то же самое вещество, что составляет основу рубинов и сапфиров обычных, синих.

Ослепший, оглохший, потерявший сознание от жуткого, невообразимого звука, раздавшегося в момент выстрела, Михеев в дополнение ко всему прочему еще и грохнулся с крыши баб Клавиной сараюшки, треснувшись плечом о стоящее тут же на ребре, насквозь проржавевшее, никуда не годное корыто. Придя в себя, он долго тряс головой а потом, приподнявшись, нашарил пустую трубу, оставшуюся после залпа от "дуры". Впоследствии все "Хрустали" наряду с подобными им устройствами все активные пользователи называли исключительно "лахудрами", — очевидно, — по ассоциации, навеянной аббревиатурой. И очень-очень редко палили из них, как из гранатометов. Черная труба из тубулярного углерода угодив в лужу, натекшую от дырявого шланга, шипела и потрескивала, по матово-черной поверхности изредка пробегали редкие, злые лиловые огоньки. Сторож, зашипев от боли, закинул ее назад, в лужу, а уходя, со злобой наступил на бренные останки страшного одноразового лазера, до половины вдавив их во влажную грязь. Потом хозяйственная бабка подобрала добротную вещь, отмыла ее и закинула не чердак, не зная, к чему бы приспособить. Потом внук Петька, соблазненный клавишей "супериндукта" и зеркальцем на дне, явно ведомый незаурядной интуицией, сделал из нее прожектор.

— С-сволочь старая! М-мало сгоревшего товара, так еще этот уголовник долю требует! Да какую там "долю" — на все лапу собирается наложить! Нам оставит, чтоб только прожить, — и гуляй... В-вот ведь т-тварь! Гос-споди, да что ж делать-то теперь?

— Ладно тебе, Лаврик, не расстраивайся. Чего уж теперь-то?

— Нет, но с какой стати? За какие такие заслуги вор-рюга, харя уголовная, коренной тюремный обитатель будет иметь столько, сколько захочет? Ведь какая работа! Сколько гениальных организационных решений! Сколько интеллекта было вложено, сколько нервов, труда, изобретательности! — Он подавленно примолк, но только на несколько секунд, поскольку нестерпимая обида на жадного вора, на тяжкую судьбу и общую несправедливость этого мира рвалась из него с непреодолимой силой и прорвалась в новом залпе причитаний. — Нет, ты скажи, — ну за какие заслуги, а?

Собеседник его, некто Ростислав Косовицин, секретарь райкома комсомола, не выдержал:

— Да? За какие заслуги? За какие такие заслуги один мой знакомый не далее, как позавчера в ногах валялся у этой самой уголовной твари? Отлично зная, что смотрящий никогда ничего не будет делать даром? И что не удовлетворится деньгами, потому что по-настоящему-то ему нужна только власть? Причем вся власть целиком?

— Тут не знаешь, что и делать-то, а тут еще ты издеваешься!

— Больно мне нужно, — издеваться над тобой! Делать мне больше нечего! Я добиваюсь, чтоб ты понял очевидное! Только сам, понимаешь? Не головой только, но и сердцем, печенкой-селезенкой и прочими потрохами! Ты давай, думай, я не тороплю!

С этими словами Косовицин поправил галстук, по причине расстегнутого пиджака видимый целиком и откинулся на спинку дивана, всем своим видом показывая, что сказал все, что хотел.

— Постой-постой, — Лавр стиснул голову руками, — постой... Голова, веришь ли, — ничего не соображает...

— Вот тебе первая причина, — по-змеиному прошелестело из глубины дивана, — достаточно было чуть-чуть на тебя нажать, и ты перестаешь соображать. Семен Маркианыч — не перестает, а ты — перестаешь. Полностью теряешь способность к целенаправленным действиям... И при этом еще хочешь, чтобы Коренной Обитатель Тюрьмы не сожрал тебя с потрохами? Ну?!!

— Постой, постой, — так ты взаправду хочешь, чтобы я разобрался, за какие заслуги? Не издеваешься?

— Ну-ну, — поощрило его шелестение с дивана, — делаешь некоторые успехи... Ты расслабься, выпей коньячку...

— Какой коньячок... Слушай, не в службу, а в дружбу, — там в сейфе спирт стоит, плесни...

— Тебе сколько?

— Три четверти стакана. Там граненый есть.

— Ого! — В голосе гостя впервые послышалось некоторое уважение, — ты систему Станиславского, часом, не изучал?

— Чего?

— Ничего. Проехали.

— Стой-стой-стой, — так ты намекаешь, что надо было самим?

— Ну наконец-то. Родил. Поздравляю. Не прошло и девяти месяцев. Мораль: не можешь чего-то, не хочешь, не способен — так не обессудь, ежели тебя начинают доить или стричь. Ибо агнец есьмь. Овца то-есть, если по-нашему.

— И что ж теперь делать?

— Ох, я, выходит, рано обрадовался. Безнадежно.

— А ты не очень-то! Сам бы попробовал. А то учить-то все горазды! А помочь...

— Ну, брат, так дела не делаются. Или будем считать, что ты обратился за помощью официально? По всей форме?

— Ну, а если так?

— Да или нет? Остальное, знаешь ли, от лукавого.

— Ну да, да... Ладно — да!!! Что теперь?

— А теперь слушай. М-м-м... Ладно, старая сволочь и вправду протянула лапы к слишком... жирному куску. Не вредно бы их, лапы эти — того... Есть у меня пара-тройка людишек. А ты — озаботься тем, чтоб довольны остались.

— Ты хочешь сказать, что...

— А ты чего хотел?!! — Рявкнул гость. — Баба!!! Чтоб мы его по-хорошему уговорили, благодетеля твоего?

— Гос-споди... Чем же мы тогда от него отличаемся?

— А — умеренностью мысли. Не пытаемся проглотить слишком много, а хотим, чтоб нам никто не мешал тихо, скромно делать свое дело. Мне, к примеру, на ближайшие год-два этого твоего Досуга Молодежи вот так, — он показал, — хватит... Спасибо, кстати. Научил уму-разуму.

— Обучи, говорят, чтоб было потом у кого учиться...

— Ладно. За успех нашего безнадежного мероприятия. Мало того, — должен предупредить тебя, что, по глубокому моему убеждению оно должно быть проведено таким способом, чтобы больше не одной, как ты изволил выразиться, уголовной харе даже и в голову бы не пришло соваться в чужие дела. В наши дела.

— Э-эх, — с невыразимой тоской произнес Лавр Кондратьевич, и впрямь незаурядный администратор и финансист, — и дернула же нелегкая... Знать бы еще, сколько и чего он успел пронюхать?

И — махнул единым духом еще полстакана спирта.

— О-о, — с уважением протянул Косовицин, — а ведь это — таки проблема. Это надо будет обдумать отдельно...

И — повторил действие хозяина.

Двое фраеров, возникших в его комнате, словно чертики из табакерки, безотчетно не понравились старому Семену Маркиановичу, более известному, как Пелым, — по месту, где он после одной легендарной истории впервые обрел свой непререкаемый авторитет. И действительно, — кому бы понравилось, когда его разбудят в три часа ночи два незнакомых молодца, неизвестно — как проникших в запертую квартиру? Добавим, — с большим знанием дела запертую. Когда там, как на грех, никого больше не было. Еще ему не понравилось, что незнакомцы были одеты в резиновые вроде бы сапоги и в черные комбинезоны из какой-то клеенки. Один из них — держал ободранный фанерный чемоданчик. С-слесаря сантехники, м-мать иху!

— Гражданин Крамской? Семен Маркианович? Не надо. Не надо — под подушку лезть, вовсе это ни к чему вам. Мы только поговорить. Позвольте представиться, — капитан Коротаев, КГБ СССР.

И — действительно, сунул Пелыму в нос корочку.

— Видите ли, нас в большей степени интересует все, что вы знаете относительно... складика рядом с вокзалом, помните? Что ж вы так неосторожно, Семен Маркианович, а? При вашем-то опыте...

Пургу метет! Зубы заговаривает! Страшной, крушащей волю молнией вспыхнуло в голове озарение, и он не выдержал, рысканул взглядом туда-сюда, что было немедленно замечено тем, что разговаривал с ним только что. Второй, здоровенная жердь, казавшийся костлявым только из-за гвардейского роста, — молчал, делая руками странные движения, как будто бы пытаясь безуспешно разорвать что-то невидимое. Кстати — "Коротаев" так и не удосужился представить своего спутника.

— ... стыдно делать такие очевидные промахи, — продолжал конючить капитан, — что ж вы так?

Время тянет! Что-то должен сделать, но пока что не решается. А если так, то самое главное тут — не дать бы ребяткам повода. Они, похоже — из тех, не могут совсем уж просто так. Зато если придерутся, то сомневаться не будут. Это — тоже ясно.

... Хреновым, и даже очень хреновым признаком было по понятиям вора то, что высокий до сих пор не сказал с ним ни единого слова. Этот признак — не относился к числу общеизвестных и общепринятых, но пониманию Семена, чутью его не было ровно никакого дела до общепринятого: это молчала его, Пелымова, смерть.

— Не знаю никакого склада, — хрипло проговорил Крамской-Пелым, и в этот момент даже сам себе поверил, — напраслину говоришь, начальник, бога гневишь.

— Не упрямься, Семен Маркианович, — проговорил капитан, глядя ему в глаза взором столь ласковым, что старого урку прошибла дрожь, — не заставляй нас делать такое, что было бы нам вовсе не по душе.

Длинный повернулся к столу, открывая свой чемоданчик, и тут-то старый вор прыгнул, и только в следующий момент понял, что это как раз и был тот самый предлог, которого им так не хватало. Комната коротко, страшно провернулась, пол ушел из-под ног, и он оказался на полу. Длинный с перебитым носом держал его, как в клещах, так, что кололо в хребте, и рот непроизвольно открылся. "Капитан" ловко, словно заранее ждал этого, запихал ему в рот грушу из мягкой, литой резины. А потом — упаковал его не хуже, чем паук упаковывает особо ценную муху. При этом он обошелся куда меньшим количеством уз.

— Тих-хо, — назидательно сказал он, как будто Пелым мог издать звук хотя бы и при всем желании, и начал проверять шприц, — а главная твоя ошибка была та, что ты сунулся не в свое дело. А это такое дело, что в нем вообще нельзя уцелеть. Что, что такое? Вы имеете что-то нам сказать?

— Сво-олочи! — Сказал урка, как только страшный гость освободил его рот, и от сердечной тоски заплакал впервые за неизвестно сколько лет. — Старика трюмите, креста на вас нет!

— Нам, право же, страшно неприятно. Но кое-что мы просто обязаны у вас узнать. Больше всего нас интересует, так сказать, мера нынешней вашей осведомленности... И не так все страшно, мы же не собираемся калить на вас всякие кривые и ос-стрые железяки... Не планируем забивать вам под ногти зазубренные гвоздики... Во всем этом просто нет нужды!

Когда ПМГ, наведенная анонимным звонком с одинокого автомата, проникла в квартиру, не по себе стало даже самым стойким. Старческая келья Пелыма напоминала больше всего бойню: пол единственной комнаты был буквально залит кровью, а на залитом кровью диване обнаружилось безголовое туловище самого хозяина, с ногами, и руками, скрученными с какой-то особой, зверской сноровкой. Голова его, отрезанная напрочь при помощи какого-то, очевидно, нечеловечески острого и тонкого лезвия, стояла тут, неподалеку, на коротеньком пеньке перерезанной шеи, по неестественности своей до странности напоминая муляж самой себя, сделанный из папье-маше. Редкие волосы, сохранившиеся в виде венчика вокруг лысой головы, торчали дыбом, а в широко открытых, мертвых глазах застыл такой ужас, что капитан Парамонов, обычно столь же склонный к сантиментам, как, к примеру, кашалот или тигровая лилия, не выдержал и, содрогнувшись, судорожным движением опустил ему веки.

Следом содрогнулось все областное управление. В происшедшем чувствовалось такое чудовищное хамство, такая запредельная жестокость, такое вызывающее пренебрежение законами человеческими, божьими и даже воровскими, что не содрогнуться было просто-напросто нельзя. Ну не принято было просто так, без предъявления хотя бы малейших претензий, без всякого ритуала, без надлежащего облизывания даже — резать на куски пожилых воров в законе! Помимо естественного ужаса, "Дело "Хирургов" вызывало еще ужас онтологический, экзистенциальный, каким-то образом знаменуя наступление совсем новых, строгих времен с совсем-совсем другими законами.

И очень похоже на то, что некто, пропустив на всякий случай, для очистки совести, несколько чистых страниц, на чистом листе, с новой строки вывел, наверное, киноварью, крупными, четкими буквами, слово: "Перезаконие" — и жирно, два раза подчеркнул его.

Говорят, что когда-то точно так же, без всякой помпы, незаметно наступил во времена оны Железный Век. Хотя, конечно, о подобных вещах и не стоит вспоминать к ночи. Ну их к черту.

XV

— Аркадий Андреевич! Бог ты мой! Какая встреча! Какими судьбами?

— Да вот, с ребятами приехал. На выставку.

— Людей посмотреть? Или и себя показать?

— Да есть кое-что.

— Зна-аю я тебя! Старый конспиратор, известный!

— А ты не обратил внимания? Нет? Ну, значит, ничего особенного... Да я то ладно, а вот ты тут какими судьбами, товарищ полковник?

— А-а, — полковник махнул тяжелой рукой, — кому-то показалось несправедливым, что свадебные генералы — бывают, а вот о полковниках свадебных — ни слуху, ни духу. Решили исправить.

Внезапно он посерьезнел:

— Ну а вообще — как ты? Я же ведь тогда писал! И говорил, что это форменное головотяпство.

Профессор смотрел на него грустно и чуть отрешенно. Это — да. Писал и говорил. Хотя и не очень, надо сказать, настойчиво. Но хоть не топил, как другие-прочие. Вступался все-таки. Так что, по нынешним временам, можно сказать — друг. Тем более, что и человек-то умный, понимающий человек его высокоблагородие полковник Маркелов.

— А-а, — ничего. Я потихоньку-полегоньку привык с ними, с молодежью. Т-такие хорошие ребята попадаются! Аж сердце радуется.

— Так что растет смена?

— Вполне.

— И все-таки — безобразие. Нельзя разбрасываться такими конструкторами. Мало ли что не по тематике фирмы?

— Ну ты ж знаешь Патриарха. Не согнет, так сломает, если что хоть чуть не по нем. Поколение старое, они все такие. Их не переделаешь. А что конструктор хороший... Так не плохим же молодежь-то учить, на самом деле?

— Так ты конструируешь помаленьку?

— А — одно другому, как оказалось... Берешь студента, тварь ленивую и безответственную, раздолбая по определению, — и заставляешь его делать реальную разработку. Ставишь ему зачеты и с него же снимаешь стружку, как с нас в былые времена снимал тот же Патриарх. Даже из откровенных лодырей кое-когда получается толк.

— А у лодырей-то — толк выходит?

— Слушай-ка... Ты не сильно занят? Насколько я понимаю, — просто номер отбываешь?

— И начальство мое непосредственное. Но оно-то как раз гласность и публичность любит.

— Тогда пошли, покажу. Это во-он в том ряду, под навесом.

Глянув, полковник понял, почему аппарат не бросился ему в глаза: тот, казалось, и сделан-то был с этой целью. Плоская черно-серая "камбала" со сравнительно короткими и толстыми крыльями, в которые были вделаны кольца с винтами довольно-таки порядочного диаметра. Подчеркнуто обобщенный какой-то облик и ни малейшей выразительности.

— Очень любопытно, — вежливо проговорил полковник, скользнув по экспонату мимолетным взглядом, и — посмотрел еще раз. Скучающие глаза едва заметно оживились, а тон — так же, едва заметно, изменился, — ка-ак любопытно та-а...

Наметанный глаз старого пилота и контролера по едва заметным, непередаваемым признакам отличил работающий агрегат от макета, но хозяин наметанного взгляда этого пока что не осознавал, поскольку стоящий в мозгу каждого взрослого человека, — особенно человека при должности! — фильтр, разумеется, полностью отсекал саму возможность того, что столь еретическая штука — может летать, будучи сработана какими-то там студентами прохладной жизни. Аппаратов всяких-разных нестандартных схем он за свою жизнь повидал очень-таки порядочно, делали их истинные профессионалы высочайшего класса, но в серию из них, на его памяти, не пошел приблизительно ни один. Понабравшись соответствующего опыта, он перестал досадовать по этому поводу, осознав, какую настоящую роль играет вся эта техническая экзотика: отдельные оригинальные технические решения, будучи доработаны, с успехом применялись потом на серийных машинах куда более традиционных схем. Тех, что разрабатывались конструкторской элитой, представителями своего рода Могучей Кучки отечественного авиастроения.

— ... И это что ж, — с ласковостью, только едва заметно фальшивой, продолжил он, — у нас будит-та? Как его назвать?

— А — черт его знает. Как говорится — хоть горшком... Но вообще-то сама разработка носит название "Вектор". Да ты ребят спроси, им лестно будет все показать и рассказать.

— Ребята... ребятами, а с тобой оно как-то надежнее. Привычнее, что ли? Так соль-то в чем?

— Эй, Олежка! Расскажи товарищу полковнику о концепции и вообще... Соль.

Длинноволосый блондинистый Олежка серьезно кивнул и привычно, фирменной гидовской скороговоркой завел:

— Универсальный летательный аппарат, имеющий, по названию проекта, рабочее название "Вектор", проектировался, как многоцелевое устройство, естественным образом приспособленное для взлета с очень ограниченных площадок, в том числе — предусмотрен так называемый "полностью вертикальный старт". Соответственно машина способна на вертикальные маневры под любыми углами и рассчитана на горизонтальный полет в диапазоне скоростей от ноля до трехсот пятидесяти километров в час включительно. В режиме зависания и низких горизонтальных скоростях имеет виражные характеристики, близкие к абсолютным, — и пояснил, — это, значит, способна к плоскому или креновому повороту на месте... Корпус данной модели выполнен из полностью неметаллических материалов на каркасе из неметаллических труб и балок, имеющих полностью сотовую структуру. В качестве двигателей использованы электродвигатели нового поколения, сделанные по так называемому "принципу полностью эффективной массы", что позволило полностью исключить использование сложных редукторных устройств при сохранении возможности легкого выбора всего спектра рабочих режимов. Возможности данной версии можно увидеть в фильме, снятом на летных испытаниях модели в условиях полигона...

— Стоп-стоп-стоп!.. Как это, — "летных испытаниях"? Она что — реально летает?

— Да, — юнец даже плечами пожал, мол, — а что тут такого? — Всего более четырнадцати часов полета во всех предусмотренных режимах.

— Та-ак... А ну-ка — идемте, покажете мне этот ваш фильм.

"Ересь" — непринужденно поднималась с места под углом пятьдесят-шестьдесят градусов, зависала на одном месте в трех-четырех метрах от земли, шевеля могучей воздушной струей какой-то неочевидный клочковатый бурьян, — держа корпус параллельно земле, под углом, опустив или задрав нос, с креном на крыло до тридцати градусов. Так же, на манер деловитой ищейки опустив нос, машинка летела параллельно земле. Запросто давала боковое скольжение с зависа и в полете по прямой. И, как об этом и говорил студент, — запросто разворачивалась на месте.

Полковник, судорожно сжав зубы, до хруста стиснул кулаки, не отрывая взгляда от погасшего экрана. Повидав за свою военную карьеру множество нелепостей, жутких нелепостей, идиотских настолько, что честный штафирка даже и представить-то себе не в силах, попривыкнув вроде бы, — он почувствовал вдруг, что потрясен до глубины души. Это было... Ну, вроде как купить на базаре заведомую стекляшку в узорчатом мельхиоровом колечке, а оно оказывается бриллиантом каратов на пять в ободке из платины. Бог его знает, сулит ли какой-нибудь очередной, порядком поднастрявший в зубах переворот эта схема, но сам факт того, что какие-то там студенты! Делают летающую концепцию!! В наше время!!! И ни одна с-сволочь из тех, кому по службе положено, даже ухом не повела! Очевидно — по очевидной же невозможности события. Никому и в голову не пришло, что здоровенная тварь, которую они и доставили-то непонятно как (а как, кстати?), вовсе даже не макет, а всего-навсего летающий прототип принципиально-нового летательного аппарата. Похоже — хорошо летающий. Очень похоже. Очень похоже, что очень хорошо.

— Так. — Сказал он тоном орудийного затвора. — А теперь, уважаемый профессор, прежде чем позвонить в соответствующие инстанции, я хотел бы получить некоторую дополнительную информацию.

— Позвонить?

— Увы. Моя прямая служебная обязанность. Очень жаль, что сейчас лето и до ночи еще далеко. Потому что изъятие экспоната среди бела дня только еще больше усугубит положение. И без того достаточно херовое. Если точно — то просто нетерпимое.

— По-моему, Иван Захарович, ты сменил место службы очень сильно. И служебные обязанности приобрел... довольно своеобразные.

— Каковы бы они ни были... а выполнять надо.

— Изъятие аппарата — одна из них?

— Безусловно. И вообще вы, похоже, задали нам массу хлопот. Ты просто представить себе не можешь — сколько.

— А... они?

— Что — они? — Удивился полковник. — Ты кого это имеешь ввиду?

— Ребят моих. — Профессор заметным образом ощетинился, но собеседник слишком сильно был занят своими мыслями, чтобы обратить на это внимание. — Вот кого!

— Ну-у... Придумаем для них что-нибудь... Грамоту там какую-нибудь сообразим. Благодарность. Да, кстати, — составь список причастных. Надо собрать подписку о неразглашении.

— Все?! Больше вам ничего не надо? Например, — снять штаны и смазать жопу вазелином?

— Профессор, — Маркелов поморщился, — что за выражения? Я просто вас не узнаю.

— Я, между прочим, почти всю жизнь на производстве проработал. Так что с выражениями у меня все в порядке. Так я не услышал ответа?

— На что? — Искренне удивился полковник. — Какие-то вопросы?

— Я спрашивал, как вы собираетесь поступать с нами.

— Ну-у, это решать не мне.

— Вот это, — восхитился профессор, — вы верно сказали! Не вам это все решать! А то привыкли все всегда решать за других.

— Не понимаю. — Маркелов, полковник Генерального Штаба Маркелов Иван Захарович слегка, предварительно нахмурился. — Вы о чем это?

— А с чего это вы взяли, что вот так просто заберете экспонат? Он что — ваш?

— Как это?

— Элементарно. Не ваш, и все!

— Это дело, затрагивающее государственные интересы.

— Ах, сколько патетики! А все эти заклинания, произносимые п-подлючим, якобы значительным голосом, можешь засунуть себе... знаешь куда? Для пролетариев прибереги, а я — пуганый! Словеса эти много раз слышал! Белый день, говорите? Скандала желаете избежать? Чтобы шито и крыто было? А вот, — он сунул собеседнику под нос замысловато сложенный кукиш, — вам! Давайте посмотрим, что у вас получится, если я воспротивлюсь? Потребую формальных оснований? Пошлю вас на хрен с вашими требованиями? Кстати говоря — всего-навсего незаконными. Что? Не слыхали такого слова?

— Очевидно, — военный деланно улыбнулся, — вы меня просто не так поняли. Разумеется, вы будете привлечены.

— Ага. Как довесок к экспонату. На какое-то время. Чтобы потом тихонько отделаться. Спасибо, не подходит.

— Тиш-ше вы...

— Зачем тише? Это совершенно не в моих интересах.

— Хорошо... Я подумаю, что можно для вас сделать...

— Думайте быстрее. А когда придумаете, не забудьте поставить в известность. Я буду во-он там. Чтобы у вас не было соблазна придумать что-нибудь вроде наручников или пули.

— О чем вы говорите?

— Я? О присущей вам манере решения проблем.

— Кому — вам?

— Да всем вам подобным. Брать все, что вам захочется, и устранять несогласных. Так вот: не выйдет!

— Пос-смотрим...

— Давайте-давайте! Кстати, — самое вкусное я приберег на десерт: проектной документации у меня нет! Так что без меня у вас ничего не выйдет. Но даже и этого мало. У вас не получится даже и со мной.

— Как это?

— А-а, — на это ты не рассчитывал, стратег хренов? Объясню: моя общая схема. Аэродинамические расчеты. Планер. Но я даже понятия не имею, как они сделали обшивку. Откуда взяли такие двигатели. Что представляет из себя источник тока. Не говоря уж об электронике, в которой я что-то вообще не смыслю. Отстал наверное.

— Ты что — серьезно?

— Вот это вопро-ос! Тогда ты либо дилетант, либо хреновый генштабист. Выбирай, что тебе нравится больше. Потому что либо ты не понимаешь, что всего этого не бывает, либо тебя не информируют о некоторых новациях. Впрочем, — мы имеем возможность проверить. Будьте добры ответить на следующие вопросы: из чего сделан "Вектор"? На каком именно заводе делаются такие двигатели и видели ли вы что-нибудь подобное вообще? Какой из известных вам источников тока имеет подходящее отношение вес/мощность? И, наконец, — как это все изготовлено?

— А ты не знаешь?

— Нет. — Профессор пожал плечами. — Это все вроде булочки, которая на дереве выросла. Сначала я ничего не замечал, поскольку, наконец, занимался своим настоящим делом. Конструировал, понимаешь ли, хотя бы и под несуществующие материалы с агрегатами. Под несуществующие возможности управления. А потому ничего вокруг не видел и не слышал. А потом как-то вдруг заметил, что машина-то — почти готова. А там — как-то одно за одним...

— И вас ни капельки не смутило проектирование под несуществующие возможности?

— Ну вы же знаете, как с молодежью. Они в два счета убедили меня, что это самая мода. Именно так, с ударением на последний слог. Что, мол, последний писк методологии. И, что характерно, показали — как. Это... увлекает. Особенно, когда рад увлечься тем, для чего создан. Так что либо придумай, как взять нас чохом... Да, да, и не делай возмущенное лицо! Бери, и становись инициатором создания нового КБ, занятого принципиально-новой техникой, получай поощрения за бдительность и широту взглядов, либо... Либо готовься к отвратительной гадости, которую я тебе в меру своих слабых...

— Слушай, — полковник криво улыбнулся, — а с чего ты решил, что ваша разработка представляет из себя такую уж ценность?

— А — никто не навязывает. Идиот, — сказал он вдруг совершенно нейтрально, без всякого выражения, — ты погляди на форму.

— А что такое... А-а, бл... Так плоское дно — не случайно?

— Хуже того, любезный, оно вытекает из концепции. А не противоречит ей, как в той самой Штатовской машинке, которой вас, наверное, пугают.

— Вот именно! В этом же, товарищ генерал-лейтенант, все и дело. Машина, полностью перекрывающая возможности вертолета, обладающая при этом основными достоинствами самолета, да еще и невидимка.

— Проверяли?

— Стандартные радары ПВО его не видят вообще. Перспективные — обнаруживают на дистанциях, в десять раз меньших, чем любые аппараты аналогичной массы. И... Еще одно.

— Что такое?

— Может быть, — я первый обратил внимание. Несущий корпус. Это же огромный внутренний объем совершенно естественным образом!

— Товарищ генерал армии, испытания...

— Эт-та што такое? Это ш-што такое, я вас спрашиваю?!!

То, чем потрясал военоначальник, при ближайшем рассмотрении оказалось журналом "Техника — Молодежи" за номером восьмым.

— Совсем перестали мышей ловить! Я со стороны узнаю о п-подобных, — журнал полетел в угол, отброшенный военоначальственной дланью, — фортелях, а подчиненные — мышей не ловят! Нет, — ты полюбуйся, что там на выставке НТТМ выставляют, а потом во всяких там журнальчиках — пропечатывают на весь Союз! ЦРУ можно смело отзывать всю свою агентуру! При такой-то прессе!

— Главного редактора — снять! В-выпускающего редактора — снять! Этого, — как его? — с-снять к чертовой м-матери!

— Может быть... К чему привлекать внимание? Имеем же печальный опыт...

— Ш-што?! Ты мне указывать будешь? Р-развинтились, понимаешь! Рассуждают, как эти! Вместо того, чтобы делать то, что г-говорят!!! К чер-ртовой матери! Сегодня же! Всех!

— Без шума?

— Л-ладно... — Министр, тяжело дыша, растирал грудь, с лица его медленно сходила набрякшая, вздутая багровость, — давайте в рабочем порядке... Но, — глаза его снова сверкнули и притихший было голос снова взлетел до рыка, — ш-штоб ф-фсех!!! К е... м-матери!!! Я им покажу, что печатать, а что где!

Внучок, родная кровинушка и отрада старости, возник прямо сразу после сессии, на зимних каникулах. Привез гостинцев и гостей, — троих молчаливых, здоровенных парней приблизительно своего возраста. С виду "унучек", учившийся аж в самой Москве, меньше всего походил на интеллектуала, был мордат, краснощек и мясист, с волосами, как солома. И папаша-то его, старухин средненький, Толька, пил всю жизнь как следует, никогда мимо не проносил, и жена-то у него, соседская Танька, была так себе, — визг один да жадность, а вот поди ж ты... Спасибо Иван Макарычу, учителю, поговорил с родителями, свозил дошлого пацаненка куда-то там на показ, — и того взяли-таки в специнтернат.

Бригада приехала прямо на грузовике, — вроде армейского какой-то, аж через снег проехал, и внучок со товарищи — много чего выгрузили из него, в том числе и много непонятного. А с утра, выпив по полстакана мутной самогонки под чудовищную сковороду жареной картошки, парни принялись за дело, в два счета включив какую-то машину, что шипела навроде закипающего чайника, и наладив времянку-свет. Они как-то враз, играя силищей, разобрали до основания катух, обе сараюшки, баньку и даже уборную, она даже и ахнуть не успела. Унучок вежливо слушал ее, гладил по головке, но получалось так, что протесты ее как-то проходили мимо, сметенные всесокрушающей целеустремленностью работы. Сам внук, поглядев, как управляются со стройкой друзья, выгреб и вывез на огород чуть ни метровый слой навоза, накопившийся за полвека не больно рачительного хозяйствования. Сам вывез. И сам перемешал со снегом, коего в этом году, слава богу, скопилось чуть не под крышу ныне разобранной баньки. Какая-то машина тихо поднимала срубы, а парни оперативно, без суеты разбирали бревна, вынося в сторонку вовсе подгнившие, а годные — поливая какой-то коричневой жижей, что впитывалась в древесину, как вода — в рыхлый снег. Настелили полы и сделали перегородки из цельных серых плит, чуть шершавых, но гладких все-таки. А потом они напугали ее уже до конца, договорившись с соседями, что она переночует у них "одну только ночку". А сами за это время перебрали чердак и перестелили крышу, накрыв ее цельным, без швов, глухим зеленым полотнищем. Сказать, что отремонтировали все ветшающее, готовое вот-вот перейти в категорию выморочного подворье, значит не сказать ничего: оно не было таким и снову. Оно и не мудрено: покрытия, материалы и пропитка относились к категории самых добротных из того, что находились в распоряжении "Черного Ромба", "унучек", по статусу своему в этой организации — мог это себе позволить, а студенты, похожие на него самого своим основательным подходом к жизни, за последние два года стали настоящими мастерами.

— Ой, унучек, — тихо, в талую воду таяла бабка, капая слабыми стариковским слезами, — да какие ребята-то хорошие. К чему мне, старухе-то? Помирать скоро.

— Погоди, бабуль, — жизнерадостно прервал ее внук, ласково приобнимая за худые, намертво закостеневшие горбом плечи, — погоди помирать. У меня на тебя бо-ольшие виды...

— Да где мне? С печи-то не каждый день подняться могу...

— А — ничего. Ноне врачи знаешь, какие хорошие? Враз на ноги поставят. Как новенькая будешь.

— Чего лечиться. Пожила.

— Да погодь ты! Свата Ивана сына — помнишь?

— Это какого? Саньку или Коську? У него еще Светка, которая за загорского Ваську, за агронома вышла...

— Ну так я про Константина. А у его зять врач. Так что собирайся, и он тебя в лучшем виде...

— Митенька, да не надо ничего!

— Собирайся! — Тут его осенило. — Слушай, ты што, — за хозяйство беспокоисся? За курей своих занюханных?

Она молчала, бессмысленно глядя в никуда, и он, человек с выдающимися способностями к людоведению, понял, что в предположениях своих не ошибся, и потому плавно закруглил:

— Вон Вована видела, с которым я приехал? Он уже все, закончил, так и поживет у тебя до весны. Ему все одно надо кое-что там посчитать, обдумать... Присмотрит. Заодно месяц медовый проведет. Согласная?

Она замахала на него руками:

— Не надь мне ниче! Зажилась!

— Бабуль, — он стал серьезен, — помереть всегда успеешь, а так ты меня кре-епко выручить можешь...

— Да чего я, старая...

— То-то и оно, что старая, а меня, молодого, можешь выручить...

— Да чем, Димочка?

— А, — он улыбнулся во все свои белые, толстые зубы, — картошкой. По весне твою картоху подчистую выведем, а ту, что привезу — посадим.

— Так ты это серьезно?

— А к чему мне шутить-то?

— По полной форме? По полной? Ты, часом, не оговорился? Ты знаешь, что тут требуется-то? Что это вообще такое? И во сколько выльется?

— Ты не о том говоришь. Ты другое скажи: можешь или не можешь? Да или нет?

— Чтоб так, как ты говоришь, я еще никогда... Но если постепенно, одно за другим, так почему бы и нет? Спецуры надо. Воз.

— Будут тебе спецуры. И такие, о каких не слыхал. И сколько хочешь. С Таблицей Значений. С полной.

— Ого! А во что это станет, — знаешь?

— А на что тебе деньги? Может, — чем другим возьмешь?

— Например?

— Ну, я ж не знаю, что тебе нужно... Машинку — хочешь? Не хуже западных. Попроще, но, мягко говоря, понадежнее. Телевизор цветной, цвета лучше, чем цветное кино? Видак? Можно тебе числак поставить, — к телевизору, — но это дело такое, к нему с опаской надо, обговорить, во что и как вставить, как замаскировать... Все — вечное, пока не надоест.

— А кстати — без числака — никуда...

— Это, — Бабушкин Внучек небрежно махнул рукой, — я свой притащу. Для такого-то дела. Ты справишься?

— Племянника приглашу. Ой, — эскулап взялся за голову, — это ж мне опять отпуск зимой брать! Дней на десять!

— Так ты думай... Того, по-моему, стоит. А через годик, если получится, я тебе еще и вечный сертификат дам. На горючку.

— Слушай, — ты чего это так о ней хлопочешь? Только не ври!

— Дак — родня она мне...

— Я тебе сказал!

— Для дела нужна. Без нее, понимаешь, — никак.

— А лет-то сколько ей, бабке твоей?

— А — семьдесят пятый.

Кумов зять тихонько взвыл, снова берясь за голову.

— И на што может понадобиться такая ветошь?

— Вот и сделаешь пригодной к употреблению. Капитальный ремонт.

— Хорошо, — а почему тогда попросту не взять кого-нибудь помоложе?

— Потому что, в отличие от молодых, еще умеет все толком делать. Смолоду привыкла работать. А еще...

— Ну? Интересно?

— Она живет там у себя, — и живет себе. Ни у кого вопросов не возникает. Никто не будет задавать вопросов бабке, доживающей свою жизнь в выморочной, доживающей свой век деревне. На которую надежно забило все начальство. О которой стараются вовсе забыть. И все это надо сделать своим. Потихоньку-полегоньку. А потихоньку-полегоньку только через стариков сделать и можно. Потому как многое можно, а без жратвы — все равно никуда. И вообще, когда эти мертвые деревеньки, — наши будут, такие вещи можно затеять, что ого-го...

— Так, — доктор, нервно хихикая, начал загибать пальцы, — весь позвоночник от затылка и до копчика, и позвонки, и диски. Суставы — приблизительно все, включая мелкие, на кисти и стопе. Сосуды, все, как есть, включая соединительную ткань. Клапана. Потом — полиорганную по всей соединительной ткани вообще. Это — программа такая есть, ПСТ, то есть Проблема Соединительной Ткани, специальная композиция, которая часть волокон убирает, часть — удлиняет и сваривает. Дальше: надо адипозин добывать, чтобы подкожку поправить, как положено. Ах, да — чуть не забыл... Зубы. Это — потом, в последнюю очередь, но зато еще одного человечка надо подключать. Санитарку нанимать, непременно запойную, чтоб все сделала, деньги б получила — и в запой... За ассистента... Ладно, за ассистента жену уговорю.

— А не разметет?

— Это все, — с нервным смехом проговорил доктор, — о чем ты беспокоишься? Начать и кончить!!! По такой процедуре миллиардеров делать, потому что миллионер — разорится!

— Нельзя миллиардера, — серьезно сказал заказчик, он внимательно наблюдал за собеседником и отлично видел, что тот, помимо всего прочего — увлекся, — разметет, так и повадятся. А бабуля моя — молчать будет. Никто и не узнает ничего.

— Это — да. А ты — насчет моей жены не волнуйся. Ты ее не знаешь, она не мне, неврастенику, чета. Человек молчаливый и неулыбчивый.

— Ну и добро... Как, говоришь, лекарство называется?

— Адипозин. Откуда берут — не знаю.

XVI

Статистика показывает, что среди взрослых, серьезных мужчин вовсе немалый процент занимается коллекционированием чего-нибудь. И добро еще, если это картины старых мастеров, золотые украшения инков, античные монеты из серебра и золота или инкунабулы. Можно с определенной натяжкой понять тех, кто коллекционирует почтовые марки, спичечные этикетки, открытки и тому подобные раскрашенные куски бумаги. Но есть ведь еще и коллекционеры брелоков от ключей, подвесных замков, старых автомобилей и древних аэропланов. Склонные к идолопоклонству, равно греховному для верующих христиан, благочестивых евреев и правоверных мусульман, собирают автографы разного рода визгунов, ревунов, шептунов и болтунов, а также почти безъязыких от нечеловеческой тупости специалистов по всякого рода преследованию разнообразных мячиков. А если сюда отнести еще и коллекционеров, собирающих баб, и ведущих им счет в специальных дневниках, то к категории коллекционеров можно отнести чуть ли ни девяносто процентов мужского населения.

Собирал коллекцию и подполковник Замятин. Коллекция его была весьма своеобразной, тесно связанной с профессиональной деятельностью подполковника, и оттого можно было бы почитать его счастливым. Наладив со страстью, свойственной только коллекционерам, колоссальное количество соответствующих связей, товарищ Замятин собирал уголовные дела, но не абы какие, а отличавшиеся совершенно особым, специфическим, пряным привкусом, который впервые ему довелось опробовать года три тому назад. С тех пор привкус этот он отличал от любого другого практически безошибочно. Разумеется, — это были не сами папки, которые "хранить вечно" или вроде того, а — коротенькие выписки, самые пахучие и лакомые кусочки из этих дел. Из соображений своего рода конспирации он давал своим экспонатам свои, романтические названия, навевавшие воспоминания о Шерлоке Холмсе. Вот, к примеру, "Дело "Фармацевтов":

"Относительно же результатов экспертизы образца, взятого из значительной партии неизвестного вещества органического происхождения, изъятой 12.10. ** года на Ж.-Д. станции "Курск — Второй", на Ваш запрос от 04. 11 ** года сообщаем, что данное вещество действительно оказалось антибиотиком "амикацин". Каких-либо примесей, содержащихся в образце, при помощи методов, находящихся в распоряжении ЦЭКЛ обнаружить не удалось..."

Ну не прелесть ли? А еще там же:

"Экспртиза, проведенная с привлечением групп специалистов из Института Иммунологии АМН СССР и Института Мозга вышеуказанные образцы удалось предположительно идентифицировать, как кристаллический препарат вещества из группы так называемых "иммуномедиаторов", известный как "Интерлейкин — 2", а также кристаллический полипептид, предположительно совпадающий по своей структуре с гипотетическим регулятором жирового обмена, носящим рабочее название "адипозин". Крайний интерес представляет из себя источник поступления данных препаратов и перспективы получения новых образцов на предмет дальнейшего изучения..."

Каково? Вот попробуйте высказаться в таком, совершенно особом стиле, — не просто бюрократическом, но — научно-бюрократическом, рискните, а?

Или вот другая жемчужина коллекции: "Дело "Зеленых".

Это вообще было что-то особенное. Кто-то, похоже, упорно и целенаправленно наводил на Верхне-Воздвиженский ГОК главу краевой СЭС, человека крайне глупого и амбициозного. И еще кто-то, какая-то с-сука рваная, мало того, что тиснула статейку в местной молодежной газетенке, так еще и из "Фитиля" приехали, не поленились. На весь Союз показали лунный пейзаж, гигантские отвалы ядовитых "хвостов", раскрашенные в неестественно-яркие, даже на глаз ядовитые цвета. Не менее разноцветные (и не менее ядовитые) дымы. На еще более ядовитые ручьи жидких отходов, небольшими, но зато многочисленными водопадами впадающие в ближайшую реку. Отдельно, крупным кадром, — плывущая кверху брюхом, хватающая ртом воздух рыбешка, жертва солитера, снятая на самом деле, разумеется, на совсем другой речке, потому что на той никакой рыбы давно уже не было. Тут же — интервью мамаш, жалующихся на здоровье своих чад, а где, скажите, нельзя набрать достаточного количества больных детишек? Момент был выбран талантливо: трудно себе представить, в какую ерунду, почти что в одни только хлопоты, могло обойтись подобное в те наивные, буколические времена, какие-то два-три года тому назад, а с другой стороны, — некогда всемогущий, ГОК "Полиметалл" переживал, мягко говоря, не самые лучшие времена. И уже нельзя было, как некогда, вперед ногой — в кабинет к министру, шантажируя его невыполнением плана, ежели "немедленно не заткнут глотку эти к-крикуны!". Более того, по телефону из того самого кабинета раздался недовольный начальственный бас. Тут как нельзя более кстати оказался совсем-совсем нового профиля, — экологический, — ССО. Энтузиасты, бля. Комсомольцы-добровольцы. Юноши с взором горящим. Из ЛГУ, из Горного, еще откуда-то. Всесоюзный почин: "Сделаем родную землю чистой!". И ладно б оказалось это очередным лозунгом, чтоб студенты — покрутились тут, он — отчитался бы о принимаемых мерах, он — заплатил бы, а они — получили бы, по тысченке-две на нос, так ведь нет: неожиданно быстро поставили какие-то фильтры на трубы и на стоки, подключили ток. Его собственным, ГОК-овским экскаватором выкопали у подножья расписных отвалов громадные ямы и облицевали их в "обменные" бассейны... Не обменные в пору назвать, — обманные!!! Да кто ж знал тогда? Десяти дней не прошло, как уже зазвякали, зашуршали транспортеры, сбрасывая пустую породу в темные воды этих самых бассейнов, как грибы выросли какие-то там установки... Директор специально вызвал "фитильную группу", специально ради такого случая не надрался с самого утра, как поступал почти ежедневно от общей безнадежности, натянул костюм и сунул шею в удавку галстука. Широко улыбаясь, выпил стакан воды, текущий из бывших сливных труб. (До этого, понятно, проверял, и собственные химики утверждали, что вода — хоть куда, лучше водопроводной, и вовсе непонятно, в каком направлении испарились кадмий, свинец, ртуть, едкие щелочи и сурьма с мышьяком.) Вода и на вкус оказалась... даже какой-то безвкусной, вроде как талой. Там, где раньше на полнеба тянулись плотные, как горные отроги, дымы, с трудом можно было разглядеть некое почти невещественное колыхание. Горы отвалов стояли пока что неколебимо, но и там, с увеличением числа бассейнов и транспортеров, что-то вроде как начало поддаваться. Ежедневно десятки грузовиков увозили получившееся ценное сырье: нейтральный порошок пылевидной окиси кремния марки ОХЧ. То, что в точно таких же грузовиках вывозится столь же чистый глинозем, выяснилось только много позднее. А за кремнезем комбинату даже чего-то платили, какие-то договорные деньги. Построив, студенты оставили наемный люд, призванный обслуживать новый очистной комплекс осенью-зимой-весной. Пообещав приехать на следующее лето. А чего не пообещать, ежели заработали куда как хорошо, ку-уда больше, чем расчитывали и чем планировала дать дирекция. И приехали, на радость местным девицам и домохозяйкам, и продолжили строить. И все были довольны. Все было прост-таки замечательно, пока какой-то не в меру бдительный мусор не обратил внимание на подсобного рабочего, по совместительству — кашевара. И не в том даже дело, что очень уж отличался он от "энтузизистов", — среди наемных немало было косоухих образин из бичей, и люди с криминальным прошлым в здешних краях тоже никого особенно не удивляли, — личность его показалась бдительному сотруднику больно уж знакомой. Он — не поленился, навел подробные справки и докопался-таки. Кашевар оказался широко известным рецидивистом по кличке "Шар". Вроде бы как завязавшим, вроде бы как даже вышедшим из закона. Не ссученным, — а именно вышедшим с соблюдением всех положенных формальностей, с поклонами перед людьми и просьбой не держать зла, потому как — застарел и устал.

Власти в то время не имели ни малейшего понятия о секретнейшем "Нижне-Тагильском меморандуме", принятом на гигантском, общесоюзного размаха сходняке, когда несколько десятков немолодых людей, пристойно одетых, но внешности все-таки жутковатой, тихо, без всякого шума, без отчаянных пьянок и дурной гульбы сумели выработать общие позиции относительно жизни в совсем новых условиях. В условиях Перезакония. Нет, были, конечно, несогласные, как из числа очень уж консервативных воров, так и из числа больно уж борзых. Но — было поздно. Гигантские деньги, заработанные "Черным Ромбом" в стране тотального дефицита, вполне приличную часть которых контролировали воры, — решили дело. Слишком большие деньги, к сожалению, подтачивают даже самые святые обычаи. И — опрокидывают их. Среди всех прочих пунктов этой исторической декларации, равно исполненных мудрости и спокойствия, изложенных языком ярким и сильным, в выражениях точных и выразительных, были и такие, которые прямо благословляли ряд авторитетных товарищей на подъем нового дела. И — заранее отпускали все грехи, связанные с нарушением зарока не работать. Превращая порося в карася, было принято негласное постановление, что необходимые действия будут не работой, но — делом.

Бдительный сотрудник немедленно обратился к начальству, и оно, в неожиданном приступе активности, провело стандартную, но от этого не менее эффективную процедуру: внедрило в среду наемных молодого, никому в здешних краях неведомого оперативника. Тот — старательно и терпеливо пас Шара и добился-таки своего. Время от времени вор посещал определенные технологические установки, а временами — покидал расположение городка. Памятуя полученные им строгие инструкции отнюдь не мозолить глаза хитрому вору, он и не мозолил, не таскался, куда не следует. А потом, враз поднятая на крыло, из центра прибыла группа сыщиков и следственная группа по особо важным делам. Вся гоп-компания была накрыта в один мах, словно сетью.

— А это у нас что такое, — говорил капитан Литвиненко, одну за другой извлекая из похоронки хорошенькие черные коробочки, и поцокал языком, — ай-яй-яй...

Впрочем, невзирая на столь глубокомысленное поведение, он и сам-то толком не знал что за сверкающая пластинка находится в черно-бархотном нутре очередной шкатулочки. А то он еще и не так бы цокал. Все это выяснилось потом: сто семьдесят пять граммов родия, триста тридцать с половиной — палладия, четыреста семьдесят один — платины. Девяносто три — иридия и семьдесят четыре с половиной — осмия. Улов чуть больше, чем сорока дней. Две тысячи четыреста сорок один грамм золота "четыре девятки". Пятьдесят три килограмма чистейшего серебра. И — шесть с половиной тонн чистейшей меди, на мелкие расходы.

Но настоящее потрясение испытали сотрудники, обнаружив в отдельной похоронке целый штабель здоровенных плоских брусков какого-то серебристого металла. Каждый брусок был аккуратно упакован в плотно запаянные пакеты из толстого, грубого полиэтилена.

— А это что?!!

У вора был совершенно очевидно смущенный вид.

— Да ладно вам, Николай Кондратьевич, — проговорил следователь Губайдуллин, — угощая его "Дукатом", — чего уж теперь-то... Все равно узнаем.

И тот сказал.

— Мышьяк. Металлический мышьяк. Третий год копится, а мы его никуда пристроить не можем. Висмут — пожалуйста. Сурьму — и то нашли сбыт. А мышьяк — ни в какую. Даже интересно, — он вообще-то нужен кому, или совсем уж нет?

И тут Литвиненко не нашел ничего лучшего, как сказать:

— А... А почему упаковано?

— Так уговор с заказчиком. Чтоб, значит, отравы никакой ни-ни...

И вообще по сравнению с другими законниками Шар был на редкость спокойным и доброжелательным человеком. Впрочем, из дальнейшего следствию стало очень хорошо ясно, почему этот спокойный, солидный человек, вовсе лишенный той показной, истерической ненависти к властям, которую так часто любит демонстрировать уголовное отребье, все-таки является паханом. Когда пошли вопросы, касающиеся конкретных имен, денег и мест, он только развел руками и спросил с легким недоумением:

— Начальник, ты же умный человек. Зачем ты все это у меня спрашиваешь?

А потом и вовсе начались сущие чудеса. Группу отозвали в Москву. Часть — бросили на другие дела. Дело забрали в какое-то особое производство. Бдительного сотрудника повысили таким образом, что он выехал совсем-совсем в другой район края а там — спился, потому что других вариантов новая должность не предусматривала. Шар, понятно, под суд угодил. И тут произошло то, о чем долго-долго ходили предания по зонам и пересылкам. Николай Кондратьевич Шагадамов вместо последнего слова на суде закатил Речь. Согласно легенде, в двадцатом веке только одна речь могла бы поспорить в известности и последствиям с этой: имеется ввиду небезызвестная речь, произнесенная в городишке Фултоне неким Уинстоном Черчиллем. Еще одна памятная в народе речь, начинавшаяся словами "Братья и сестры..." по мнению очевидцев могла претендовать в лучшем случае только на третье место.

— Граждане судьи! — Начал Шар, и зал потрясенно замер. — Память об этом деле останется надолго, потому что оно было ясно с самого начала, подсудимый — от своих дел не отказывался, не отпирался, не было такого, чтоб подсудимому пришили чужое дело, или бы он сам, своей волей взял на себя чужую вину. И все-таки он, подсудимый, то есть я, — не виновен! Не виновен, потому что делами своими никому не нанес вреда, а принес только пользу всем и очень много пользы!

Так он начал свое Последнее Слово. Он вдохновенно говорил о реках отравы, о ветре, который становится ядовитым, когда дует со стороны старых отвалов. Об целых тучах ядовитого дыма, изрыгаемых трубами. О том, как сердце его прямо-таки кровью обливалось, когда он видел мертвые реки и земли, на которых не растет даже мох. Так в чем же меня можно обвинить, граждане суд? Только в том, что брал себе выгоду, и без того упускаемую государством? Да, но при этом он еще устранил огромный ущерб, который терпело государство до его вмешательства. Тут он, как положено хорошему оратору, сделал эффектную паузу и завершил свое плаванье по волнам риторики блестящей концовкой. Она была выдержана в форме свободного рассуждения, высказанного тоном несколько задумчивым. Но те, — говорил он, кто, руководствуясь буквой законов, написанных давно, в совсем-совсем другое время, все-таки осуждают меня за это, пусть задумаются. Пусть задумаются и хотя бы сами себе ответят на вопрос: а почему никто раньше, до этого вора, не взялся за столь нужное, полезное, очевидное дело? Может быть только потому что даже и во сне не видел возможности получить от дела, полезного всем, еще и свою маленькую выгоду?

Кощунство — передавать эту речь в вольном пересказе: изобиловавшая, — не слишком, но все-таки, — специфическими словами, принятыми в соответствующей среде, и яркими, смелыми сравнениями, она дышала суровым, грозным величием. Согласно изустному преданию, прокурор не мог удержать слез, а конвойные — так просто рыдали, как дети, когда выводили героя нового времени из зала суда, дабы препроводить его в зону строгого режима для отбытия очередного срока за хищение социалистической собственности в особо крупных размерах. Не знаем. Пусть подробности эти останутся на совести рассказчиков. В конце концов — каждой людской общности необходимы свои легенды.

Когда бабушкин внук Митя решил было навестить бабушку во время долгого, сложного и откровенно тяжелого процесса лечения, его завернули назад, мотивировав отказ тем, что дуракам-де половину работы не показывают. Обсудив предстоящее в семейном кругу, чета лекарей решила все-таки взять отпуска без содержания. Благо, что дело того стоило. Когда, наконец, первая в своем роде операция, проведенная посредством аж сорока трех "спецур" в составе почти двух сотен композиций была закончена, его официально пригласили ознакомиться уже со всей работой полностью. Неизвестно, чего он на самом деле ожидал, но увидав бабу-Веру в натуре, он испытал потрясение, граничащее с шоком. Навстречу ему, ослепительно улыбаясь снежно-белыми, как с дореволюционной рекламы зубного порошка, зубами, вышла высокая, худощавая женщина. Возраст ее затруднился бы назвать даже специалист, но уж старой-то она не была ни в коем случае! Этого про нее не сказал бы не только специалист, но даже и злейший враг! В крайнем случае — сколько-то лет от тридцати до сорока — сорока пяти. Двигалась, пожалуй, несколько неуверенно, как будто еще не привыкла к новым статям, но это только если присматриваться. Миловидное, гладкое лицо буквально лучилось удовольствием. Молодое, а впрочем — тоже никакого возраста. В голове его мелькнула нелепая мысль, что такие вот лица были, наверное, у греческих богов, потому что невозможно иметь лицо восемнадцатилетнего, прожив долгие тысячелетия. В самом деле, — на каком возрасте остановится такое лицо? Ответ один, — на таком, которого не бывает.

— Ну как? — Спросила, явно гордясь достигнутым, Люся, дочка того самого Константина, сына кума-Ивана, заведующая Второй Патологии в роддоме. — Каково вышло, а? Отойдем-ка, мне надо кое-что сказать тебе...

— Слушай, по зрелом рассуждении, мы решили не ограничиваться тем, что запланировали с самого начала. Мы тут, прежде чем начать, — она закурила "Бородино", — поговорили с Верой Михайловной. По-женски, понимаешь? Так она изъявила желание, чтобы ей регенерировали не только суставы с сосудами. Так что на повестку дня само собой стал естественно стал следующий вопрос, — а можно ли спротезировать еще и кое-какие функции... Мы сделали несколько композиций вроде тех, которые используют при синтезе стероидов, придали им органотропность и способность реагировать на... В общем — придали им регулируемость и основные обратные связи биохимического типа. Это — оказалось гораздо проще, чем многое другое. Да сам можешь поглядеть, если захочешь...

Если он чего и хотел, так это заорать. Благая, в общем-то, здравая, обыкновенная затея, будучи доведена до логического конца, обернулась какой-то жутью. Чем-то, очень сильно напоминающим сон, но и при этом — это был не его сон. Потому что видеть себя зрячими наиболее свойственно в общем-то самим ослепшим. Покрываясь мурашками размером не менее таракана, не имея ничего такого, что было бы по-настоящему уместно сказать, Бабушкин Внучек просто-напросто был вынужден пошутить:

— Так что ж теперь? Я могу ожидать рождения дяди, который был бы на двадцать лет моложе меня самого?

— Ну... Что этого не будет, я, пожалуй, гарантировать могу. Но... Я не слишком-то удивлюсь, если у нее восстановятся... В общем — если восстановится цикл.

— Слушай, — ты хоть понимаешь, что говоришь-то вообще?

— Да кому же, — ухмыльнулась она своей мимолетной, циничной, знающей, даже мужской какой-то улыбкой, — знать-то, как не нам. Сколько работы! Какой адский труд! Знать бы, что это такое, — ни за что не взялись бы на таких условиях... Но, договор, как говорится... Не бросать же, да и увлеклись как-то.

— Если народная пословица о деревьях и лесе и относится к кому-то в полной мере, — мерным, отчетливым тоном начал заказчик, и вдруг рявкнул, заставив ее вздрогнуть, — так это к вашей семейке!!! Вы сделали то, чего даже в сказках не делали колдуны! Только черт, этот, как его? В Фаусте.

— Да, вообще-то... Да-а-а...

— Дошло, да? Судя по виду нашего Политбюро, в СССР никто ничего даже близко похожего не делал. И тем более — во всем остальном мире. Никто, кроме вас, не умеет творить ничего подобного с живой материей...

— М-м-м, — перебил его потихоньку подошедший Люсин муж-ортопед, — видишь ли... Как раз того, что принято называть "живой материей", мы и не касались. Ни коллагеновые волокна, из которых в прежние времена делали о-отличнейшие тетивы для луков, ни, тем более, кристаллы фосфата кальция живыми, строго говоря не являются. Как не являются живыми, к примеру, нейлон и известка. Лишнее — убрали, кое-где — прибавили. Форму и поверхности — делал на твоем "Топазе", — забери, кстати, — племянничек, расставаясь, прямо-таки плакал. Гиалиновые хрящи — под ноль, в воду, заменили композитом на основе того же коллагена и полимера "суперслик", из которого проклятые буржуи собирались делать летние катки. Поверхность — упрочнена сеткой из этой твоей "желобоватой" модификации тубоуглерода, стереосвязанного с углеродом глобулярным. Система — сотни на три лет, без шуток, с гарантией... Да! Это все так. Но вот живых клеток — мы не трогали ни единой. Мы не можем вот так взять — и отремонтировать нервные клетки, которые, как известно, не восстанавливаются... Зато можем поставить нейробласты человеческих эмбрионов, стабилизированные по особой стандартной методике, — на место отмерших. Что и сделали. Пока совсем никак не можем добавить мышечной массы. Миокарду — условия создали комфортные, тепличные, тут и спору нет, но вот восстановить его там, где, к сожалению, уже нет — бог его знает. Попробовали пока что те же стволовые клетки, только под другую матрицу, — а вот посерьезнее ничего не можем...

— Не можете, или не делали?

— Не! Тут работа, чтоб тебе было понятно, чисто инженерная, а про "ВирВекторы" — мы только слышали, да и нет там пока что ничего... так что — слуги покорные. А вот кости-хребты-суставы-связки-объемы-поверхности... — а, еще — протезы! — хоть и молекулярные, — это по нам...

— Ну! И откуда ж бы это, к примеру, такое пространственное мышление, — сварливо спросил Митя, — у медика-то?

Супруги — переглянулись, и дружно заржали:

— Батенька мой! Да поразбирался б ты годиков десять-двенадцать в пленках, который на нашем рентгене делают, понакладывал бы аппараты Илизарова, поделал бы пластики суставов, — тогда б понял, у кого по-настоящему пространственное воображение-то бывает! Да я, если хочешь знать, — поверхности сам выводил, сразу же, племянник только проверял, так почти што никаких поправок-то и не было... Так, — отдельные уточнения.

— Так. А теперь — серьезно. Поменьше чудес. Лучше бы — вообще никаких чудес. Вообще никаких чудес ответственным работникам, особенно ментам и кагэбэшникам. Сумеешь засрать мозги, что, мол, тут ты, к сожалению, бессилен, а тот случай, про который вы говорите, — так это совсем другое дело, потому что... а? И никаких чудес незамаскированных.

— А ты поучи, поучи папаню детей делать!

— Это все понятно. Жаль только, — закуривая новую сигарету, и снова мимолетно улыбнувшись все той же улыбкой, — никого из нас никак нельзя в евреи поверстать. Выезжаешь, к примеру, в Израиль, сам едешь в Штаты. И через годик-другой — миллионер.

— Во-первых — не все так просто. Во-вторых — не миллионер, а мультимиллионер, а уж если продать лицензию... Только ни хрена не выйдет. "Спецур" новых вам там никто не продаст. Погодите. Работайте пока с теми, кого я буду давать, и вам вообще никакие деньги не понадобятся. Всю зарплату, как есть, будете откладывать. Это — в ближайшее время. А там — посмотрим.

XVII

— А интересное получается кино, — один гражданин заказал посевной материал класса "суперэлита", в количестве тонны, платит наличными, другой... Чин по чину, прошлой весной, так что без дураков. Пятый-десятый-двадцатый. И все по тонне посевного картофеля, как минимум. Какие интересные граждане появились! Ой, какие интересные-та! И как много!

— Из одного места или из разных?

— Сейчас посмотрю, — говоривший, надев очки, принялся перебирать надорванные конверты, — та-ак... В общем — места разные, но все — южный Урал и Зауралье. Кажется, — по большей части вдоль Транссиба. Говорю же — интересное кино выходит...

— Берешь солому... так. Опускаешь в измельчитель... так. Запускаешь. Заливаешь водой, — и в расщепитель. Сначала — кнопка "Активация", пятнадцать минут ждешь, потом — кнопка "Фиксация". Как отщелкнется, так и готово. Выва-аливаешь все из бункера, — и можно по новой... Понял? Будешь все по уму делать, так все у тебя со скотом будет в полном порядке. Начнешь халтурить — не обессудь...

Говорят, если в самом начале какого угодно дела, при закладке дома или крепости идет дождик, — то это к удаче. Вроде бы как бог благословляет начинание, поливая его из небесной леечки, чтоб лучше росло. Если так, — думал Юрий Фомич, ютясь на лежанке таким образом, чтобы ручьи, льющие с совершенно дырявой крыши, не попадали хотя бы на голову, — то его безнадежное мероприятие с самого начала обречено на прямо-таки гигантский успех. Когда друг Гена вез его сюда на грузовике, в небе начали собираться тучи. Когда они сгрузили десяток ящиков и тюков, тучи собрались над головой неподъемно-тяжелым, непроницаемым темно-серым пологом. Ясное майское утро превратилось чуть ли ни в поздний, ненастный вечер. Генка, с опаской глядя в небо, явно заспешил, хотя и старался не показывать виду. Сюда-то они ехали, как в сказке, по бархату, так, что самосвал только кое-когда подпрыгивал на окаменевших ухабах. Сухая удалась весна, редко так бывает, чтоб сразу после майских праздников не было непролазной грязи. Впрочем, — Юра знал это, а Генка — так подтвердил, что эти места вымерли, опустели с такой страшной силой, что даже дороги оставались не разбитыми. Не было чудовищных борозд, налитых вешними водами, смоляных, даже на вид невылазно-вязких, клейких рытвин, ведущих в обход самым страшным колеям, а потом — в обход обхода, так, что в конце концов образовывалась страшная, злобная пародия на транспортную развязку где-нибудь в Европе, — и занимала при этом не намного меньше места. Здесь этого не было. Старые большаки подернулись ползучими, жилистыми плетями неистребимого птичьего горца, и было это, понятно, удобно, — но все-таки страшно. Как будто прошел мор, как будто война, непосредственной близостью которой так долго стращали нас партия и правительство, уже отыграла лет тридцать-сорок тому назад, и Вероятный Противник — в необыкновенных масштабах применил пресловутую нейтронную бомбу, либо же пустил в ход какую-нибудь еще более крутую новинку в том же роде. Так, что люди и скот — вымерли, а земля осталась пуста-пустынна, хоть и зелена по-прежнему, и стало так, что не было уже даже и пустых домов, заколоченных, либо же мрачно глядящих на безлюдный пейзаж черными проемами навеки опустевших окон, а стали — одни только кучи строительного мусора, шиферно-серые срубы, покосившиеся настолько, что опрокинулись, рассыпавшись неряшливыми грудами толстых бревен, буйные заросли, совершенно скрывшие то, что осталось от некогда живых подворий. Так, что его полуразвалившаяся халупа на их фоне могла считаться почти что целой. Геха, нырнув куда-то в недра машины, достал оттуда поллитровку:

— Может, — возьмешь все-таки?

— Не, — помотал головой Юрий Фомич, — спасибо. Зарок дал. По крайней мере — пока не стану на ноги. Если начну, так уж не остановлюсь, это точно. Опасная это штука — водочка, когда остаешься один.

— Ну, — с сомнением протянул друг, — как знаешь...

И, — продолжая с опаской посматривать на небо, где облака — остановились, очевидно, добравшись до места, и теперь только клубились лениво и медленно, как сытый палач в маске, — медленно поигрывает витой плетью, — уехал. И минут через пятнадцать начался дождичек, — весенний, щедрый, теплый, только очень уж сильный. "Жилье" его — располагалось на невысоком холмике, а в борозде под холмом — виднелись остатки провалившегося внутрь колодезного сруба. Впрочем — сруб это что-то, что рубят, а здесь кольцо было некогда сложено из кирпичей. А начало мая — это все-таки не июль и даже не июнь, поэтому он под своим тряпьем на холодной лежанке жутко озяб. Хотя бы потому что вымок под дождиком, который так и не удосужился перестать и лил весь день напролет. В два часа ночи, или чуть позже того, в пресловутую сучью вахту, он не спал, прислушиваясь к неумолчному шуму дождя за ветхими стенами, ворочался, и крепко подозревал, что свалял колоссального дурака. Прямо-таки кретина свалял. Не менее, чем двухметрового роста. Весь безнадежный ужас его будущего, которое неизбежно ждало его теперь, после его необратимого поступка, когда он продал все, что мог, занял массу денег и — уволился с "Селены". При этом вдребезги переругавшись со всеми, с кем только мог. Только потому что люди, которым он доверял всецело, под страшным, заклятым секретом рассказали ему, какого рода покупки, оказывается, можно сделать в наше время. Не счел за труд, проверил, — все оказалось, как говорили...

... Нет бы уйти по-тихому, пожав ручки суке-мастеру, алкашу-завкадрами, и начальнику цеха, которому в последнее время, похоже, все стало глубоко по хрену. Мол, — не поминайте лихом, мужики, так сложилось. Выпить с ними, с... С-с п-падлами, — он неожиданно для себя аж затрясся от злости, вспомнив воочию всех тех, о ссоре с кем жалел только что. Ведь ладно бы психом был, а то ведь спокойным мужиком считался, флегматичным, что — лишнего шагу без дела не ступит, — а ведь поди ж ты... Как уволился, так Розка чуть не надселась от визгу, поддержка от нее та еще отказалась, а чуть заикнешься — так она опять в визг, аж синеет. Больше всего в настоящий момент он жалел о том, что не взял у друга-Генки ту бутылку, он поневоле проглотил голодную слюну, представив себе, как водочка ласково обжигает рот, приятно для человека бывалого косорылит, и теплыми шажками шествует в желудок, согревает, утешает и баюкает, как все на свете сразу же становится хорошо и нормально, и сами собой тают проблемы. Вот-вот, так тают, что и решать-то не надо. Ежели нарушить этот зарок, начать выпивать, пока очень уж трудно и вообще, — не началось, так лучше даже и не затеваться. Тем более, что прямо-таки с завтрашнего дня спирта будет больше, чем достаточно. Лучше подходит, понятно, метанол, но можно сделать так, что и этанол будет. Качественный. Прямо-таки чистейший, и если он допустит по этой части слабину, то лучше б ему прямо сейчас возвращаться домой. Валиться в ноги мастер, завкадр, начцех и ползать перед ними на брюхо, получать, сколько дадут согласно расценке, которую снизили в очередной раз... И слушать каждодневный Розкин визг по поводу его неумения жить. Вот Кандауров — умеет, а ты... Вот Сиротинин — умеет, а ты... Вон Шелихович-то — вон чего, а ты? ... А ежели б ее взаправду к тому же Кандаурову, — то-то у него она повизжала бы! Попробовала б только! Да он пришиб бы ее, как муху, как только надрался бы в первый раз. Да и насчет Шелиховича, еврея, как с карикатуры с фашистской, криво-горбоносого, щуплого, кучерявого, лопоухого недомерка, у которого изо рта смердит, как из помойной ямы, так, что стоять-то рядом невозможно, — тоже... Разговоры в пользу бедных. Нет, — прошептал он сам себе в темноте и стиснул зубы, — либо сдохнуть, либо сделать. Так, как хочет он, а не Розка, не водка, не мастер, не горячо любимая Родина даже. Пора стать кем-то просто самому по себе... Он вдруг удивился: как просто-то! Смысл жизни — смысл жизни, проблема видите ли, неразрешимая!... Подумаешь, — бином Ньютона! Быть кем-то самому по себе, — чем не цель? И если не вышло, — то не удалась жизнь, а если вышло, — то удалась, и тут не важно, кто ты при этом еще, — мужик, моряк, торгаш или академик. Было еще темно, потому что тучи еще продолжали затягивать ночное небо, но уже по одному тому, что легче стали — думы, свободнее — дыхание, и отступила лютая тоска, чувствовалось, что — кончилась сучья вахта и стрелка перевалила за четыре. Вздохнув с неожиданным облегчением, он так же неожиданно заснул.

Дождь — сделал все, что мог, и закончил свои дела, омыв небо от облаков, не было ни ветерка, небо было — как синий кристалл без порока, а от насквозь промокшей за сутки Водяной Змеи почвы исходил ароматный, теплый пар. Он — не выспался, его — штормило от недосыпа, но это, странным образом была приятная усталость. Времени — восемь, не так уж и рано, погода самая, что ни на есть, подходящая, так что — начнем, помолясь. Перво-наперво — тюк с "лодкой".

Это, надо сказать, был еще тот трюк: интересно, кто первый додумался сделать надувную вроде бы как лодку в форме параболоида вращения и покрыть ее изнутри отражающим слоем? Можно бы — и по-другому, но только он и так должен-передолжен, а так — дешевле. Какой-нибудь идеальной фокусировки тут не требовалось, чай — не звезды наблюдать, с этим и погодить можно, лишь бы весь световой поток попадал на квадратный метр "полной" батареи. Надувая, он надувал туго, чтоб аж звенело, а "лодка" — передвигалась бы, как вполне монолитное тело, и порадел при этом так, что заработал головокружение. Открыл другой ящик — двойной, обе крышки — с резиновыми вроде бы уплотнителями, достал оттуда несколько баночек с "соломой" и Книгу, — толстенный том на восемьсот тонких пластиковых страниц в мягком переплете, посмотрел оглавление, почитал, — лишнее спрятал аккуратно на прежнее место. Достал две сорокалитровые канистры с метанолом и вылил их прямо в "лодку". Туда же полетели несколько брусочков красной клейменой меди, две пластины от старого трансформатора (продавец говорил — вполне подходит) и литровая банка чистой двуокиси кремния. Там — видно будет, а вот первые шаги были настолько ответственны, что проводить их лучше было все-таки на прихваченных с собой запасах. Глянул в инструкцию, — высыпал туда композицию под литерой "Т" и, наконец, вытряхнул туда же соответствующую "солому". Теперь оставалось только ждать, время от времени — меняя положение батареи на тщедушном с виду штативе, чтоб, значит, поток световой приходился бы — на нее. В толще жидкости появилось некое довольно быстро сгущавшееся облачко, исподволь превратившееся из конструкции вполне паутинной — в тело вполне осязаемое, плотное, даже довольно причудливое.

"Лодка" — 450 руб. 00 коп.

Батарея на 1кв.м — 120 руб. 00 коп.

Реактивы и элементы — 93 руб. 58 коп. всего

Две канистры метанола по 40л, с канистрами — 64руб. 20 коп.

"Книга-инструкция" — 32 руб.

"Топаз" пиратского дела в то время представлял собой пологий горб, на передней стенке которого располагалась сенсорная, без всякой почти механики клавиатура, а из "макушки" — рос гибкий стержень, на котором крепилось плоское прямоугольное "зеркало" экрана с диагональю 50 см. В данном варианте, — это была только часть универсального "ткача", годного как для копирования "соломы" так и для "набивки" новой, в соответствии с источником информации. Сам эффектор — располагался в отдельном корпусе, напоминающем какой-то шипастый духовой инструмент серого цвета, соединенный с "Топазом" при помощи СВК. Теперь, тщательно проверив его, он убедился, что все, как и положено, — работает, а он — получил инструмент, при помощи которого можно сделать, в конечном итоге все, что угодно. Если есть это. Он достал "комби" — сапфирную пластинку универсального носителя информации, на котором был записан километр уникальных последовательностей "соломы" и краткая инструкция, фактически, — оглавление, — выводимое на экран. Вот это вот было дорого. Он купил, не скупясь, пока что четыре, и стоили они по пятьсот рябчиков за штучку. "А чего ж ты хочешь, — нервно хихикая, говорил продавец, — чтоб это продавать, надо быть не просто продажной тварью, а продажной тварью в квадрате. Торгуя этим — мы отменяем сами себя". Ну, — не очень-то, потому что эти штучки — не копировались. Не было такой стандартной процедуры, к ним нужна была своя "солома", а вот ее — не продавали. Можно было, конечно, переписать то-се с диска, но вот ошибочки могли обойтись слишком дорого, да и емкость не позволяла держать и обслуживать что-то и впрямь серьезное. Да и вообще... Дорого, — да мило. В четырех пластинках из невероятно твердого, прочного и инертного материала, как двадцатикилометровой высоты ядовитый гриб — таится в угрюмом цилиндре ядерной бомбы, таилась свобода. Свобода — нигде и никогда невиданного размаха, прямо-таки космическая... Если хотите знать, так очень даже сопоставимая по масштабу своему с вышеупомянутым грибом.

— Вот тебе инструкция, — говорил продавец, молодой бородатый мужик со старыми глазами, — там, вообще-то, все есть. Но кроме инструкций послушай и еще кое-что. С живого голоса, может, лучше запомнишь. Своеобразие всей этой моей мудрости в том, что никто не поступает соответственно с самого начала. Только потом, когда, в иных случаях, бывает поздновато. Метанола тебе понадобится море. Причем и как основной материал и, главное, как горючее. Ты изведешь все бурьяны в округе. Разберешь все старые плетни. Перетаскаешь все позапрошлогодние скирды. Метанол — это вообще отдельная поэма для вашего брата, по-хорошему, конечно, надо бы на него отдельного человека ставить, ни с какими затратами не считаться, но вам всем — хоть кол на голове теши. Хоть бы один послушался доброго совета. Причем, — учти, — бесплатного...

В этом был, проклятый, — прав. На все сто — прав. Беда была только в том, что правота эта — ничего ровно не значила. Вечерами, качаясь от усталости, перед тем, как рухнуть на тряпки и угасающим сознанием позаботиться о том, чтоб укрыться, потому что очень свободно можно было не успеть, он делал самую легкую работу: сгребал как можно большую кучу прошлогоднего бурьяна и свеженькой, веселенькой, весенней крапивы, сухих веток, листового отпада почище и посуше, что не успел еще стать перегноем, старой соломы, тех самых древних плетней, каких-то чурбаков из полузатопленного погреба, и отдельных частей собственного (все равно — разбирать до основания, а затем...) валящегося от ветхости сарайчика. Утром — вся эта куча, исходя в чане зеленой пеной от той самой крапивы, без остатка переходила в очередной центнер метанола. А чистым метанолом продукт становился после того, как он — процеживал его через два разных фильтра: от примесей и от воды. Метанол — был естественным и самым типовым сырьем для производства деталей из бездефектного тубулярного углерода, материала, в период Перезакония почти что столь же определяющего, как железо — определяло Железный век, потому что он был легок, невероятно (ку-да там железу! Куда, к черту, самым дорогим и элитарным сталям а также титану, нейлону, кевлару и прочему старью.) прочен, жаростоек и инертен, при самой незначительной модификации мог быть то проводником, то совершеннейшим диэлектриком. А главное, — для производства его не требовалось никаких экзотических сортов атомов. Ничего — кроме метанола. Ну, — почти ничего. Так что первыми почти что изделиями были "раз-чан" и "два-чан", побольше, потому что "лодка" должна была давать энергию. Каждое утро, сброшенный со своего ложа звуком вещи первой необходимости — будильника, привезенного с собой, он перво-наперво смотрел в безоблачное небо и молил господа, Матерь Божью, всех святых, апостолов, угодников и в тригоспода-бога-душу-мать, чтоб небо и сегодня оставалось безоблачным.

"Два-чан" был огромным сооружением два-на два-на три, чтоб взбираться на его край, пришлось сколотить лесенку, а для того, чтоб в его драгоценное, потихоньку прибавляющееся содержимое, ни в коем случае не проникло бы слишком много воды, он склеил специальную крышку. "Два-чан" был каторгой, точнее, — комбинацией каторги, мытаря и ненасытного Молоха, неотступно требующего жертв, да какого там Молоха, — ацтекского Уицтлипочтли по меньшей мере. А вы попробуйте, попробуйте хотя бы такую простую вещь, как просто-напросто наполнить двенадцатикубовый бак ведрами. Один кубометр — сто ведер, одиннадцать — тысяча сто. Это, помимо всяких прочих мелочей, — надо пятьсот пятьдесят раз подняться с двумя ведрами на три ступенечки. А мелочи, — это накормить деревом, соломой, бурьяном и сухими листьями "раз-чан", полученное — отфильтровать, то бишь — перелить туда-сюда пару раз. Одному. При том, что никто-о тебе не приготовит поесть, сам готовь, подальше отсюда, потому как иначе — взлетишь в мимолетной, прозрачно голубой вспышке куда-нибудь повыше дерева стоячего да пониже облака ходячего, и только потом тебя догонит волна уже настоящего, золотого пламени. Недаром подпольный торгаш, человек по определению и по факту холодный и безжалостный, как акула, с такой непонятной жалостью глядел на него, когда он по бедности покупал самый-самый минимум, и ничего лишнего, во всяком случае — ничего готового, потому как, к примеру, довольно слабенький, полуметровый ЭХГ стоил (но, надо сказать, действительно — стоил!) тыщу семьсот пятьдесят, слабенький насос на пятьдесят литров — пол-"косой", униблок — тыщу сто. А "солома" на все это, и еще на кое-какие мелочи, — стоила полтораста за все — про все, да еще по-честному, в дублированном виде! А все для чего? А все для того ж, что торгаш жалостливый говорил еще и следующее:

— А еще есть знак вроде бы. Совсем-совсем нынешний день, и у нас, а не где-нибудь в странах, где мудрецы. Начинают эхэгэшку делать, вроде как ты затеял, самопально, ну, оно, понятно, муторно, так они и закладывают полметра — край три четверти... Потом, мол, второй сделаем, пятый-десятый, такой же, или еще побольше... Хрена! Ни один еще не сделал побольше. Мучаются с тем, что есть. А полметровка — это что? А это, к примеру, на дом хватает, а на хлев — уже того...Все долго, муторно, не одновременно, а потом. Это те, кто метровки закладывает, — потом добавляют второй-пятый-десятый. Понял? Это все одно, как устоять один раз, перед самым первым ударом...

Отсюда — непомерный, как иная комната в коммуналке, ненасытный "два-чан", отсюда — десять тонн метанола, плюс почти по десять кило "пылевидки", меди и глинозема, не считая мелочей, граммовых присадок. Налив его, по инструкции, так, чтоб двадцать сантиметров до края, — не стал ничего делать. Пошел, поужинал и лег спать, потому что был вечер, пальцы на руках — не сгибались, а ноги, наоборот, подгибались, отказываясь держать и тащить тело. Ужиная, он тупо глядел на тушонку и "брикетную" кашу, коей он теперь мог съесть просто-таки неестественно много по меркам совсем еще недавнего прошлого, и вдруг подумал, что доселе вся эта жуткая работа происходит только за счет этого горючего. Встать... он, наверное, сумел бы, но — поленился, дошел прямо так, на четвереньках. Судорожным движением натянул на себя "капоту" — древнее, но некогда дорогое пальто из очень плотного, добротного драпа. Отключился.

Поутру выяснилось, что молитвы всем-всем-всем (включая тригоспода-бога-душу-матерь)... пока еще действовали. Он установил батарею, кинул в чан "композицию" и занялся "тихими играми". Еще вчера, поминутно заглядывая в руководство, "набил" прямо на "ткаче" длиннюу-ущий отрезок нити без радикалов, — повторами, и только по концам набил радикалы очень уж немудрящие, обозначавшие дублирование поперечное. Получил две исчезающе тонких струны с приличными ручками — на шестьдесят и на восемьдесят сантиметров. Вот это был кайф! Доселе просто-таки неиспытанная радость. Старые вишни, наполовину — посохшие, наполовину — около того, выгнавшие редкий лист на считанных ветках, он порезал на аккуратные, желаемой ему формы чурбачки, кружки и сердечки в двадцать минут. Все. Потому что — не торопился. "Струмент" проходил сквозь древесину, как сквозь воду, почти не встречая сопротивления. Приглядевшись — проделал то же самое с древними, изросшими яблонями, парой-тройкой могучих кустов бузины, искромсал их до корней, поймал себя на мысли, что нехорошо посматривает и на корни, и тогда в памяти всплыл следующий фрагмент Устного Предания:

— А теперь скажу о прямо противоположном: делай "маслы", не жмодись...

— Какие "мослы"?

— Не "мо", а "ма"... Мышцы по-заграничному, мускулы, значит...Как только чуть-чуть — сразу делай всякие домкраты-краны-подъемники. У тебя на "комби" — полно всяких. Посложнее и попроще. Так ты — делай. Не надрывай пуп, потому как подохнуть можно запросто, ущемится какая-нибудь грыжа, — и конец! Даже с обыкновенным радикулитом — крест на всей твоей работе. Потеряешь дней десять, — год пропал...Пропал год — очень свободно можешь пропасть ты, потому что долги у нас взыскивают очень серьезно. Таким, понимаешь, способом, чтоб другим было неповадно... На чем все особенно попадаются спервоначалу, — так это непременно начинают пни корчевать, причем вручную и поодиночке. Лучший, должен тебе сказать, способ...

В толще прозрачной жидкости, в "два-чане" никто не смог бы рассмотреть без микроскопа, как вытянулась, ровно вращаясь вокруг оси, исходная "соломинка", но уже через час стало видно что-то, похожее на сотканный из паутины цилиндр около двадцати сантиметров в диаметре. Он — плотнел, одновременно одеваясь все новыми паутинными слоями, все большими по диаметру. Зрелище было завораживающее: вещь возникала, как будто бы с нечеловеческой быстротой и точностью ее рисовали прямо в толще жидкости, одновременно несколько десятков невидимых карандашей. Точнее — чертили, поскольку новые детали "строились" на более ранних, и у любого, кто мог бы наблюдать это возникало безошибочное ощущение какой-то невероятной логичности происходящего, буквально — каждого этапа и части действа.

А он, стоя на второй ступеньке своей лесенки, думал со странной отрешенностью, что если из его полутораметровки ничего не выйдет, то он — все-таки плюнет на эту затею. И будь, что будет. Однако же — вышло к утру следующего дня, и при помощи небольшой электролебедки, выращенной загодя, огромный, полутораметровый ЭХГ выволок себя сам, — после того, как сам откачал жалкий остаток метанола при помощи насоса, что вырос одновременно с ним. При полной нагрузке — он развивал восемь мегаватт, но подкупало то, что почти столь же эффективно конструкции этого рода могли работать на сотую долю своего номинала, — в отличие от почти всех двигателей, существовавших доселе. И на одну тысячную, — правда с худшими характеристиками, — тоже. Это, надо сказать, был этап, но, с другой стороны, — какой-то уж слишком стратегический, воспринимаемый только умом. То ли дело — мотоблок с тележкой, который он вырастил следом. Теперь, с энергетикой ЭХГ, можно было сравнительно легко использовать алюмосиликаты, сиречь — глину с песком, собственноручно натасканные из ближайшего оврага, из подмыва, где, как ему показалось, сырье было вроде бы как почище, — предрассудок, понятно, но почему бы и не пойти на поводу у требований нутра? Натаскав два центнера такого рода отборного сырья и запустив процесс, он присел, чтобы перевести дух, и вытянул перед собой руки. Руки — дрожали, и он в очередной раз подивился, насколько оказался слабее, чем ожидал. Чем на самом деле оказалось нужно для настоящей жизни. Какие-то двести килограммов, какие-то двести метров, а он, мужик, — уже готов. Спекся. Дышит, как карась на берегу.

Зато уж эта работа не только окупилась в полной мере, но и принесла ему живейшее удовольствие. Какой там мотоблок! Целый небольшой трактор. Человеку, привыкшему иметь дело с солидной производственной техникой, да еще советского производства, да еще подустаревшей, машинка неприятно напомнила детскую пластмассовую игрушку, такие полиэтиленовые, дутые, — знаете? Но это было именно что обманом чувств: это была очень, чрезвычайно солидная модель. Со страшным запасом прочности и любовно продуманной защитой основных узлов. Ее в диком порыве вдохновения сконструировал некто Косенко Иван Трофимович, кандидат технических наук и работник конструкторского отдела "Ростсельмаш". Ему было в этот момент пятьдесят шесть лет, он всю жизнь конструировал узлы и новые сельхозмашины, из которых в серию не пошел ни один образец. Еще он был партийцем с более, чем тридцатилетним стажем, и лютым антисоветчиком. Как таковой он состоялся уже годам к тридцати пяти, когда понял, что вся его любовь к сельхозтехнике, все желание сделать что-то полезное, причем не абы как, а красиво, вся его добросовестность вопреки всему, весь его профессионализм — никому в этой стране не нужны. Есть люди, которые ничего не делают, а он — делает ничего, так какая, спрашивается, между ними разница? Обратил внимание на седого, помятого мужика, собрал на него досье и завербовал — лично Мохов, к тому времени ставший незаурядным человекознатцем. Осознав, о чем идет речь, ознакомленный с возможностями, находившимися в распоряжении у заказчика, вдруг поняв, что на этот раз его модель пойдет, причем при том единственном условии, если это будет хорошая модель, он взялся за дело с необыкновенной рьяностью.

Разумеется, никто не сказал ему, что заказчиком является вовсе не государственная контора, но, наверное, душа его это почувствовала, потому что, получив задание и "Топаз" в комплекте с молчаливым студентом, он взялся за дело с такой злобной радостью, как будто не мотоблок конструировал, а — погибель какому-нибудь старинному, выдержанному, как хорошее вино, врагу. Оно и вышло соответственно.

Но — повторим, был у приземистой машинки был хоть и обманчиво, но неприятно-пластмассовый вид. Несмотря на это, счастливый обладатель, не утерпев, немедленно же отправился в ближайшую рощицу, прихватив свои режущие "струны" где, с удовольствием отыскав старые, сухие деревья, он покромсал их на чурбаки. Делая это, грузя драгоценную целлюлозу на объемистую тележку, а потом — плавно уплывая восвояси в удобном, мягком, — блин! мягком!! блин!!! — кресле, он испытывал наслаждение, которое можно сравнить в этом мире разве что с очень немногим. С некоторым приближением чувство это можно сравнить с чувством людей, которые сидели в обороне, потихоньку таяли в числе, у них ничего не хватало, так, что приходилось считать каждый патрон, а на пятьдесят снарядов врага — позволяли себе отвечать одним. И вот — вдруг, скрытно, так, что враг и заметить-то ничего не заметил, — присылают свежие части. Вволю — патронов, вволю — выстрелов к орудиям, да еще — новую технику, такую, что ахнешь. Супостат, заранее облизываясь, нагло, идет в последнюю, — как он думает, — атаку, на беззащитного, — в чем он уверен, — тебя, и вот тут-то его, родимого, ка-ак... Конечно, — к живому врагу испытываешь куда больше злорадства, но и здесь присутствовало нечто родственное. Для того, чтобы понять, что это такое — возвращаться с тонной поклажи за один раз, нужно очень хорошо знать, что это такое — ходить за тем же самым... да, раз сорок-пятьдесят. Пешком. Каждый раз — собирая себя буквально по частям, когда пальцы — не сгибаются, а коленки — совсем наоборот, каждый раз — испытывая отчаяние от того, что — идти надо, и никуда от этого не деться, и невозможно, не получится, — отложить. Для того, чтобы понять, каково это, — небрежно кидать в чан здоровенные поленья из рощицы, где этого добра — ну, сколько угодно, надо знать, каково это — собирать жухлую траву и экономить каждую полусгнившую щепку. Злорадство — к расстоянию, злорадство — к беспощадному времени, злорадное чувство к тяге, которая еще вчера была неподъемной. Причем — не такой, которую не поднять совсем уж явно и безусловно, а такой, от которой чуть только не надсаживаешь пуп, а потом — час не можешь отдышаться. Не-ет, потом — неизвестно, но пока что от мотоблока, который он тут же окрестил "ишаком", было куда больше живой, непосредственной радости, нежели от громадного ЭХГ. Посчитав по пальцам, какое нонеча должно быть число, он решил про себя, что именно день рождения "ишака" будет отныне праздником, и заодно придумал ему название: да будет отныне и присно, и вовеки веков восемнадцатое мая Днем Освобожденного Труда. И пусть невегласы не будут знать, что это значит на самом деле. А завтра с утра — сделаем то, о чем с первого же дня больше всего болела душа: поднять целину и посадить картошку.

... Кстати, — у нас, фермеров, есть такая работка, которая по своему эмоциональному накалу нич-чуть не уступает бесконечному метаноловарению: это обширная, на совесть разветвленная, очень энергоемкая программа называется "Фиксация Азота" и заниматься ей нужно приблизительно все время. Но у него, — спасибо неряхам-хозяевам, сроду не вывозившим со двора навоз, так, что двор оказался в конце концов на добрый метр-полтора выше окружающего пейзажа, — на первый раз не было в том острой необходимости. Легче — свезти тридцатилетний слой перегноя на огород, облюбованный им неподалеку. Чтоб не мелочиться, он поднял враз гектар заброшенных огородов, с варварской беспощадностью запахав все некогда бывшие границы между ними. Сделал так, как порекомендовали друзья, — посадил картофельную безвирусную суперэлиту по траншеям, дно которых покрыл тонким слоем перегноя. Надо было: срочно перекрыть крышу, пока не пошел следующий дождь, а он, кажется, уже что-то такое задумывает. Сделать ангар для ЭХГ. Заделать в землю цистерну под горючее на зиму. Резко-резко расширить парк "маслов", срочно сделать катух и начать потихонечку заново строить дом. Наделать навесных орудий к "ишаку" на лето. И начать-таки фиксировать азот, ежели и не на удобрения, то, по крайней мере, на аминокислотные гранулы. Это — тоже, как и все остальное, — вчера, потому что Генка вот-вот привезет обещанных поросят. Да, и пусть темная сила поет на все лады о том, что гранулы-де — "химические"... "Однофазные" аминокислоты с витаминами, это такая вещь, которая и усваивается легко и сама по себе оказывает какое-то неизученное стимулирующее воздействие... В общем — начать и кончить.

В последнее время у Григория Фроловича появилось нечто вроде постыдного порока: никак не мог обойтись без регулярных, жутко законспирированных встреч со своим сверстником, отчасти — коллегой, и естественным соперником Сергеем. Тем самым, что при Дмитрии Филипповиче выполнял роль, аналогичную той, которую он сам выполнял при Великом Инквизиторе. При организации этих рандеву, постепенно становившихся обычаем, предпринимались такие меры предосторожности, о которых пришлось бы писать особое исследование. Обоснование, куда делся. Обоснование, почему нет. Предосторожности, если проверят, причем если появятся — отдельно, а если начнут расспрашивать, то отдельно. Пришлось даже пойти на прием, именуемый в среде профессионалов древности "отгрыз лапы", — завести себе легонькие грешки, оправдывающие грехи серьезные и непростительные. Дать контролерам компромат, чтобы они не искали большего. Естественным способом для этого была, разумеется, баба. Причем не абы какая, а еще и умная. Мало того, что умная, а еще и своя. При этом — такая, которую не больно-то расспросишь даже и в КГБ. Пока, — тьфу-тьфу, — сходило, благо, что он, как-никак, был профессионалом. Разговоры получались достаточно острые, иногда и местами, — едкие, как кайенский перец, в очень широких пределах — откровенные. Потому что были молодые люди тем, что называется "одного поля ягоды". И была естественная общность интересов. Была даже официальное (только для себя, разумеется) моральное оправдание: вражда двух таких больших людей — не на пользу Общему Делу, и очень нужно, прямо-таки необходимо эти разногласия этак осторожно, завуалировано сглаживать, чтоб тяжелая стариковская дурь — не привела бы к серьезной беде. Мы же с вами — умные люди. Прагматики. Встречи проходили на территории заслуженного столичного долгостроя, на окраине, где нередко по двое — по трое собирались усталые мужчины, чтоб выпить водочки, портвешку или одеколонцу и отвести душу за разговором. Надо сказать — молодые люди, в отличие от многих прочих, совершенно виртуозно умели принимать адекватный образ: такой, чтоб за километр не разило ряженым, и в то же время — чтоб у одиночек, находящихся в соответствующем градусе, не было соблазна подойти для разговора по душам. Хотя, — случалось.

— Разговор у меня к тебе сегодня, друг ситцевый, — серьезный и неприятный.

— От тебя, — разулыбался ясноглазый Сережа, — чего другого ждать-то?

— По условию первой встречи мы с тобой договорились, что будут темы, которые не затрагиваем. Так?

— Ты это сказал. Так вот: я не знаю, получится ли это у меня сегодня.

— А ты не сомневайся. Как спросишь что-нибудь не то, так и узнаешь. Я просто промолчу.

— Это, — Гриша в досаде махнул рукой, — я отлично знаю. Может получиться так, что я расскажу тебе одну историю, ты — промолчишь, но я все равно догадаюсь обо всем, что мне нужно по одному только молчанию. Понял?

Это было по-настоящему серьезно, и его визави задумался:

— М-м-м... Коль пошла такая пьянка...То давай тогда отложим выпивку на попозже... и все-таки рискнем.

— Слава богу. Прямо-таки бальзам на душу. А то прямо не знал, как и начать-то не предупредимши.

— Надо говорить, — Сережа назидательно поднял палец кверху, — не пердупердивши.

— Или так, — Григорий легко кивнул головой, — я сегодня сговорчивый. Так вот: сыскался в Коломне один следопыт красный... м-мать его не так и не этак... Один коллекционер хренов, — подполковник Замятин. Он, понимаешь ли, — дела коллекционировал, причем не абы — как, а с то-онким подбором. А потом, как и положено коллекционеру, — не утерпел. Оно — не все могут утерпеть, чтоб не показать коллекцию какому-нибудь ценителю... В данном случае роль ценителя отводилась, понятное дело, непосредственному начальству... начальство-то — тьфу! — дурак-дураком, такие даже среди внудельцев редкость. Но слава богу, слава богу, — говорю я тебе, — там человечек наш сидел. Причем не просто наш, а персонально — мой.

— Растешь, брат. Своя агентура завелась. Рефлекс, батенька...

— Так столичная промышленность, батенька. Глаз да глаз. Вашими, в том числе, молитвами... Он — копнул, ахнул, — и ко мне. Так и так, мол, надо встретиться. Нет, по телефону нельзя, надо б лично. Лично — так лично, глянул — так ахать настал уже мой черед. Он такого накопал по Южному Уралу, Алтаю, ЦЧО и ЦПП, что у меня в глазах потемнело. Вылил себе на голову ведро холодной воды, вспомнил, чему учили по стратегическому анализу, тряхнул стариной. Чего там было у этого м-мудака, прости господи, — думал, наверное, что папаху за это получит, — я тебе говорить, прости, не буду, а резюме из своих раскопок — приведу-у: интересно, что ты на это скажешь. К примеру — иссяк металлолом. Нету! Мартенам перестало хватать. На Нижне-Пилюйском чугунолитейном, который в свое время, очевидно, на нервной почве построили, так, что не все отливки вывозят, а часть — прямо тут закапывают, потому что — вывезти не на чем, и вообще... На хрен они никому не нужны. Так вот, приехали туда купцы, с-скупили все похоронки, погрузили — и вывезли. Никакого криминала: сбезналичили, деньги в банке, накладные... Уроды эти, вечно непросыхающие, — рады-радехоньки. Никто не удосужился глянуть, ни какие номера на грузовиках, ни откуда...

— Ну?!

— Деньги — налицо, а накладные — пфт... Разбираться, копать, — сам понимаешь, не в моих интересах. Цветной лом — и не ищи, бесполезно. Кладбища техники, — у каждого уважающего себя колхоза есть, знаешь? — опустели! Приехали, говорят, какие-то шабашники, заплатили, погрузили, — и, соответственно, шабаш...

— Разумеется, за границу не уплыли?

— Ты так даже не шути. Понял? Разумеется — нет.

— Это все? — С каменным лицом осведомился Сережа. — Больше ничего?

— Скупили все старые, древние и разбитые автомобили. Любых марок. И набралось всего этого добра столько, что — на Урале кое-где заметно больше машин стало... Руда кому-то понадобилась! Налево руда пошла! Полиметаллическая. Но это, понятно, под вопросом. У нас от прежних времен остались такие места, в которых пролетарии уже позабыли, на каком свете-то живут... Ну, а раз машины, то, значит, что?

Григорий Фролович хитро прищурился, одновременно ловко плеснув вообще-то "КВВК", — но зато из "огнетушителя" и, натурально, — в граненые стаканы.

— Не знаю. Сдаюсь. У тебя вон времени было сколько, чтоб стариной стряхнуть... Или встряхнуть? А ты хочешь, чтоб я тебе прямо сразу сказал. Мы же люди простые, стратегическому анализу, — он махнул свою порцию так, как и надлежит пить "Белое Крепкое", — не обученные. Ваших комитетских академиев не кончали.

Он действительно не кончал "комитетских академиев". Он просто-напросто закончил с отличием "кремлевку", в которую попал не без протекции, но отнюдь не только по протекции. Собеседник об этом отлично знал, а он — знал, что тот знает, но таковы уж были правила игры. Поэтому он сделал вид, что не слышит ернической ремарки собеседника, и просто-напросто продолжил:

— А это значит, что должны вдруг, "на ура" пойти дома в пригородах, а цены на них — соответственно вырасти. Что и подтверждается в действительности для целого ряда областей. И без того наиболее подозрительных. Там же, или почти там же, — отмечается отток работников с ряда промышленных предприятий... на которых с определенных пор отмечаются трудности. Не знаешь, по какой причине? Нет? Ну ладно... Такой отток, что уже отмечается нехватка рабочей силы. Тем более, что уходят-то не худшие. Нет-нет, никакой массовой тенденции. Но не массовая тенденция — существует вполне достоверно. Что скажешь?

— Что было в папке этого коллекционера?

— Увы! Такого рода помощи я тебе, сам понимаешь... Намекну только, что там почти исключительно описываются разного рода товары, неизвестных фирм и очень, очень высокого качества. Это — мягко говоря, что высокого, потому что на самом деле в некоторых случаях аналогий просто нет и, соответственно, не с чем сравнивать. Как нет, судя по всему, и этих самых неизвестных фирм. Так что не мешало б вам самим почесаться. В том числе — этому вашему п-печальнику о бедах народных, Гаряеву. Пусть, элементарно, по рынкам походит, поглядит, чем торгуют на простых советских толкучках в наше непростое время. Причем что характерно, — в вашем Курчино, как и близь других ваших нарочитых вотчин, — ниче-ем подобным не торгуют! Совсем! Проявляя массовую сознательную дисциплину. Как и нету ничего, право слово... Зато сунься в ту же Башкирскую глубинку, — так найде-ошь, на что посмотреть. Вопросы есть?

— Есть. Что конкретно было в папке претендента на папаху?

Григорий издал странный звук, в его исполнении обозначавший крайнее нетерпение, но сдержался.

— Какие-нибудь другие вопросы — есть?

— Ты еще не ответил на этот. Ну ладно, ладно, — насколько ты наврал?

— Э-э-э... Основное, общая картина — правдива. Есть искажения по мелочам, исключительно с целью скрыть источники информации.

— Ты все-таки редкостный мерзавец. Я ж теперь ночь не буду спать, думать буду, — где именно, в каком месте своего... своей информации ты имел саму возможность соврать? А если не найду, то приду к выводу, что это была все-таки провокация. С той целью, чтоб мы проявили активность, высунули рожки из раковинки, а тут бы вы... А следовательно, еще и о том, твоя ли это провокация, или ты только так думаешь? Так что ты подумай, — может, расскажешь все-таки?

— К чему? — Докладчик пожал плечами с видом полнейшего равнодушия. — Единственное, что я тебе посоветую, и это — взаправду, от души: поменьше волнуйся о моих гипотетических интригах. Боюсь, это самая незначительная из проблем, которые, похоже, у вас возникнут прямо вот-вот...

XVIII

Вера Михайловна вертелась у нового зеркала, мерила новенькую черную "плюшку", купленную только вот-вот, и не могла взять в толк: как это ей пришло в голову купить такую вот гадость? Совершенно же старушечья вещь, никак ей не к лицу... Купила не потому, что хотела, а — потому что привыкла хотеть эту чертову "плюшку". Внучкова картошка, посаженная при внучковой помощи на трех самых больших огородах уже осиротевшей вроде бы деревни с внучковыми удобрениями, обернулась в тысячу двести сорок два мешка по два пуда весом. Их внучок, вместе с товарищами подготовив почву, загнал в Нижнем Тагиле по двадцать рубликов, — как с куста. Сколько там у него вышло после уплаты накладных расходов — его дело, только ей, старухе, он принес семь тысяч двести.

— Ой, Митенька, да куда мне, старой, столько?

— А ты, старая, чаще в зеркало смотрись. Я тебе, кстати, привез... А деньги тебе — ну-ужны будут. Ты заводи хозяйство, заводи, разворачивайся! С тебя, пенсионерки, взятки гладки, не то, что с колхозничков на центральной усадьбе. За что тебе надо будет, — ты плати, не скупись, — оно окупится...

Пожевав по привычке губами, поскольку никак не могла привыкнуть к белым, ровным зубам, которые ей совсем не больно вставил симпатичный доктор Игорь, она осторожно заметила:

— Митенька, а, может, не тратить пока что денежки? Лишнего-то? Ты б мне аппарат сделал, с друзьями. За самогонку тут все, что хошь, и ку-уда дешевле выйдет...

— Это, бабуль, — мысль. Мудрец ты у меня. Сделаем. Такой, что никакого дыму, и не найдут никак.

— Ага. Ну и хорошо. А штоб Федька-перседатель носа не совал, так и в усадьбу-то, в усадьбу, — человечка б своего с аппаратом тыим...

— Это к чему?

— А пусть, проклятый, зальется! Ты не думай, на што бы дельное, — так нет, а порушить што, — это он хи-итрай! Гамни-истай! Как у кого што, — так наскрозь все видит. Он ето приструнить называет, чтоб значит, отнять и хозяйство б хином пошло. А выпить любит. Сроду мимо рта не проносил.

— Говорил же я, — рассеянно отреагировал Митенька, — тебе б министром быть. Займемся в самое то время. У меня как раз со СХИ два человечка выпускаются, хоть и не здешние, а все равно деревенские, так я их к делу-то и пристрою.

— Вот и ладно будет. А ты деньги-то, деньги возьми, сколько надо, привези поросяток.

— Сколько?

— А хоть десяток.

— Да ты че? Не сдурела?

— Не такое делывала, Митенька. В сорок шестом годе на мне заместо коня землю пахали. Беременная воду ведрами на гору носила, в ферьму в эту ихую, да зимой, да в гололед. А если ту машину привезешь, что для навозу, — помнишь, рассказывал? — так и вовсе...

— А справишься?

— Ничо, — высокая, гладколицая, худая женщина махнула рукой с явным пренебрежением, — с трахтером справлялась. С дойкой, с машинной, пока не сломалась вроде. И тут справлюсь. Вы у меня голодать-то не будете.

— Все одна?

— Ничо, — повторила она, — я привыкла.

— Не-е, — задумчиво проговорил Митенька, — так оно дело тоже не годится. Найдем те подручного! Хватит ему шагорданничать!

— Оглоеда, штоль, какого? Так он озоровать будет...

— Не будет. У нас для этого хо-орошее средство есть! Как шелковый будет!

— Слышь, — так, можеть, папанька твой по весне подъедет? Он-то что там, в городу?

— А он те сильно нужен? Начнет тут... Вино трескать да городской гонор показывать.

— Это — да, он у меня глу-упай. И все какие-то... Без царя в голове, бездельнаи. В кого ты удался-то, ума не приложу...

— Не сглазь. Я-то не свихнусь, дело у меня, а вот дети какие получатся? Так что не надо.

— Не. Пока, правда, рано, а потом-то я его приспособлю. Пристрожу.

Силы у нее теперь было, — не как в восемнадцать, говорить нечего, но выносливости, вроде бы, даже и прибыло. Починенные глаза — видели зорко, как в молодости, руки-ноги-спина — гнулись, как в девушках, матка, которая мучила ее чуть не больше всего остального, — не выпадала. Одышка — уж коль что-то дюже тяжелое, но она — береглась. Хватит. Чутье подсказывало, что в этой новой жизни от нее потребуется что-то другое. Есть люди, — и это мало зависит от возраста, — которые способны чувствовать Перезаконие непосредственно, как другие чувствуют запах, как будто бы наступление его создает вполне реальное физическое поле. Мало того, — оно придает им нечто вроде темной, смутной способности провидеть грядущее. Уверенности — в своих силах. Подсознательного знания — своего места в неслышно наступающем новом мире.

— Значит так, дрянь паршивая, — грозно нахмурив брови, грохотал начальственный папа, — ты знаешь, во что мне обошлось, — тебя отмазать?

— Я, между прочим, — не просил!

— Ах, так! Так пожалуйста, — дело-то не закрыто! Сейчас, звоню, говорю, что не хочешь, и ты отправляешься в камеру. Как соучастник. Тебе там, наверное, понравилось?

Запальчивость у Валечки Сорокина сняло, как рукой, воспоминания о всего-навсего суточном пребывании в изоляторе врезались в память навсегда. Это был какой-то кошмарный сон. Невозможно, чтоб кто-то мог прожить там месяцы. Тем более — годы. Правда, он не сомневался, что папаша берет на понт и решил принять игру. На всякий случай он все-таки ничего не сказал, но вид принял гордый и ироничный. Папаша нахмурился еще сильнее. Он, вообще-то, был типом первобытно-грубым, безудержным, но пребывание в коридорах власти научило определенной сдержанности и даже дипломатичности. При нужде-то.

— Не ве-еришь, — проговорил он со зловещей ласковостью, — думаешь, — куда папаша денется, отмазал раз, отмазал два, и дальше будет отмазывать. Ты, конечно же, прав, я тебя считаю дрянью, дешевкой, мерзавцем, но даже и мерзавца-сына отцу — судьба отмазывать. Но тут у тебя, погань, неувязочка вышла. Когда в тот раз, когда вы машину угнали чужую и катались, это я тебя просто отмазал. Хозяину сунул, договорился, он заявление-то и забрал. А сейча-ас... Тут дело совсем-совсем другое. Так что слушай меня и молчи... Викентьев мне, конечно, друг, но только ведь и ему неприятности не нужны. Давай, говорит, его по малой статье посадим, пока он еще чего не натворил и не сел всерьез. А больше — никак? А больше, говорит, — никак. Потому что ежели опять, то мне своя рубашка ближе к телу. Ты ж, говорит, поручиться за него не можешь? Да, говорю, — не могу. Это работу надо бросать и пришивать его, пог-ганца, к пиджаку. Пусть, — говорит, — посидит малость. Он у тебя такой дешовый, балованный, паршивый пакостник, что ему помочь должно. На всю жизнь напугается и, глядишь, пришипится. Ладно, говорю, — он, а мне-то, мне-то за что такой позор? Ну, обсудили, — договорились. Только он условие поставил...

Валечка осторожно, чтоб не показать, — перевел дух. Жизнь, кажется, продолжалась. Пообещать что угодно на словах, — ему ничего не стоило. А потом, глядишь, ежовы рукавицы поослабнут. Как бывает всегда. И можно будет по-прежнему вести прежнюю жизнь, легкую и приятную. А мамахен без тугриков не оставит.

— Тебя два года не будет в городе. Увижу, — говорит, — посажу в связи со вновь выяснившимися обстоятельствами. Сразу. И не обижайся тогда.

Это... было неприятно, но поправимо. Через месяцок-другой, когда уляжется, так он подлижется. Не впервой. Конечно, еще месяцок придется Ангельбертика разыгрывать. Но тут папаша с отвратительной прямотой объяснил, что он на самом деле имеет ввиду. Помолчал, глядя на уничтоженного отпрыска, и добавил:

— Прямо сейчас. Чтоб ты ничего не удумал.

— Папа! Папа! — Охваченный самой что ни на есть позорной паникой, он потерял всякое подобие твердости духа. — Ну я все понял! Ну больше никогда не повторится!

— Слава богу, — папаша был полон какого-то непонятного удовлетворения, — наконец-то я зацепил тебя за живое. Наконец-то достал тебя настоящего, голенького, дрожащенького...

— Ну неужели же ничего другого нельзя придумать? У тебя же, кажется, сестра двоюродная в Москве! Ведь ты же можешь...

— Могу. — С тихим счастьем прошептал тот. — Но не хочу. Я совсем не хочу, чтобы тебе было хорошо. Ты, скользкий, как пар-ршивый вьюн, — из чего другого вывернешься. А вот тут попробуй! В-вот попробуй только! Посидишь без пива, и без фирмовых шмоток. Без коктейлей через с-соломинку! Без пляжей и блядей в купальниках! И не дай тебе бог, если Вера Михайловна недовольна будет твоим поведением!

— Ну дай я хоть с матерью попрощаюсь!

— Над-до же, — родитель аж всплеснул от удивления руками, — вспомнил! Обеспокоился! Вспомнил бы о матери, когда ту девку в машину затаскивал!

— Я не затаскивал!!!

— А я не следователь. Мне, по большому счету, — насрать. Да: сбежишь, они дадут знать прямо Викентьеву, не мне.

— Это же дикость какая-то, — как он ни крепился, а слезы брызнули из его глаз, — в наше время!

— Бывает так, что везет-везет, все шуточки, а потом раз — и не повезет вдруг. — Взяв себя в руки, он говорил бесстрастным тоном человека, решившегося на смертельный прыжок. — И все прежние милые шуточки вдруг оказываются очень-очень всерьез. Тебе не повезло.

— Два года навоз грести! Хвосты крутить к-коровам! — Злые слезы так и брызнули у него из глаз. — Неужели ничего другого придумать нельзя!

— Можно. На зону пойти с дружками со своими. И потом, — а что ты будешь делать? Из института, куда, кстати, я тебя устроил, тебя вышибли за тот еще случай, да и не тянул ты, кстати, вовсе... Работать, — что ты тогда сказал? Дай-ка вспомню...

— Х-хватит!!!

— Нет, почему же? Дай бог памяти, а, да: "Хрячить? Горбачить? На это предки есть!"

Розка, потому что все-таки татарка, не в пример всяким прочим молча впустила в квартиру, молча дождалась, когда он вымоет руки, и молча брякнула перед ним глубокую тарелку щей. Но по тому, с каким грохотом она выкинула его "австрийские" башмаки в кладовую, по тому, что щи не были горячими, а, разве что, — подогретыми, по самому ее молчанию он понял, что грозы не миновать. Потому что, хоть и татарка, но жила-то она не среди своих, а именно среди этих самых всяких-прочих. И среди них же терлась на работе. Понабралась современного воспитания. Эмансипации по-советски, когда визг поднимают при любых обстоятельствах, только увидев мужа, на всякий случай, и выдают ему деньги на обед и сигареты "Прима". А главное, — никогда, ни при каких обстоятельствах не показывают, что довольны, а только и исключительно только либо — недовольны, либо — крайне недовольны. Но, так как все-таки татарка, хватило сил, чтобы дождаться, когда он доест. Как только не лопнула, он-то видел, чего ей это стоило. Вот что значит домашнее воспитание. Только потом начала:

— Ну? И чего, спрашивается, приперси? Никто уж и не ждал! С концами, думали! Не-ет, — явилси! Стирай тут его носки, земляныи! Рубахи его черныи!..

А чего б это она хотела? Человек же — с дороги...

... либо живи, как все, дома, либо — вовсе не приезжай, не вози грязь свою! Пусть тебе твои тамошние давалки стирают...

Вот попробуй, изложи человеку, что там в радиусе двадцати верст — вообще никаких баб нету? Не говоря уж о молодых. Это помимо того, что один — он успевает за день так накорячиться, что делается ему вовсе ни до каких баб. Потому как — сезон, это понимать надо.

— ...Верка-нормировщица говорила: "Раз денег не носит, — не нужон он такой. Я б свово давно б выгнала, ежели б он, паразит, мне б хоть какую копейку б зажал. Ты ему,— грит, — Роза, так и скажи..."

— Так осенью...

— Вот осенью и приежжай! А пока — неча на дармовщину жрать, да носки свои, вонючие...

Стоп!!! Да как же это он забыл-то? Он полез в карман, и вынул приблизительно половину денег, что получил от торгаша. Ограбил, паразит, но все-таки дал так, что хватит. А все почему? Он догадался, заглянул на третью "комби", отыскал там набор спецур "С" — это специально для сталей, устойчивые, разбирают стали даже с хромом и марганцем, и не поленился, отдельный чан для них сделал в том самом подмыве, откуда глину брал. Подпер он с тех пор подмыв-то. Подпер. Ночами старался, потому что деньги пока что были все-таки нужны, а до урожа-ая!.. Порадел со старыми ведрами, листами и рессорами, с ржавым бог его знает чем и со всем прочим, что пришлось почти что выкапывать из почвы умершей деревни. А потом вдруг отыскал сгнившую подстанцию. Старался аж до лишнего, чтоб придраться к элементам было бы уж вовсе никак невозможно... А барыга скривился, сказал что посмотрит, какая чистота, то да се...Однако — забрал работу, всю, как есть, заплатил, понятно, ерунду, одна медь "М/С стандарт III" — поди, вдвое больше тянет... Да ладно! И так, хоть половину — в счет долга пришлось, а половину — так. Он влез во внутренний карман, достал ком денег, отсчитал себе сколько-то на тушенку, постное масло и макароны по блату, потому что гречневые брикеты по блату ему надоели уже хуже горькой редьки, на бензин Грехе (предлагал ему насадку, чтоб на метанол переходил, а горючку б — к делу, так не хочет чего-то), а остальное, — что-то около тысячи трехсот, — сунул супружнице.

— Вот, на пока что...

... Если вы думаете, что это заткнуло ей рот, то, пожалуй, будете правы. Если думаете, что на сколько-нибудь заметное время, — то ошибаетесь. Увидев деньги, она вроде бы как мимолетно поперхнулась, а потом начала снова. А поскольку за время его отсутствия дражайшая половина несколько потеряла форму, то новый тур был посвящен почти исключительно одним повторениям, только изредка перемежаемым чем-нибудь сравнительно новеньким:

— ... аж навозом весь пропах! Аж...

Он — молчал. Не потому даже, что не было никакого желания реагировать, а — сил не было. Голова пьяно кружилась, в ушах стоял мягкий, неумолчный, уютный гул. Прошлым вечером он лег непозволительно рано, — в пол-двенадцатого, а в три — уже был на ногах, потому что Димычу надо было непременно дать наставления насчет огурцов, поросят и двух "маслов", дозревавших в "чане". И если бы это была первая такая ночь. Во все предыдущие тоже удавалось поспать когда — четыре, а когда — пять часов. Он — уплывал, и через гул только смутно доносилось по-прежнему визгливое, но уже, все-таки обеспокоенное:

— Юра! Юра! Ты что это?! Тебе плохо?!!

Да хорошо, хорошо, — успокойся. Уплы-ываешь себе, потихоньку, навстречу величественным, неясным призрачным массам, вдохновенно бормочущим чушь...

Когда он проснулся, — укрыла-таки, не совсем еще, значит, она держалась еще довольно долго, но потом кипевшее внутри дерьмо все-таки перелилось через край. Хлынуло потоком кипящей лавы.

— Вот. — Сказала она утвердительно, как будто в продолжение чего-то, что говорила раньше, но только что. — Д-довел себя до бог знает чего с частной собственностью со своей! На ногах уже не держится! В-высох весь на скелет! В общем так: либо я, — либо энтот дом твой гадский!!!

Да ни до чего такого он себя и не доводил. Он и вообще последнее время так засыпает. Чуть присел где, или, паче того, — прилег, — и готово.

— ... надо еще сообщить куда надо, чтоб поехали, поглядели, что у тебя там за хозяйство!

Спасибо, милая. Навела на мысль, потому что рано или поздно, — а придется этой проблемой заниматься. Не оставят его так просто в покое. Добудут. Так что лучше уж было бы заранее подготовиться. Обдумать, кто наедет, как это произойдет, с чем пристанут, и, главное, — как отбиваться будем? Впрочем, — чего это он? Способ отбиваться, причем так, чтоб раз — и навсегда, как раз известный. Для этой страны — универсальный. Вот именно. Просто-напросто бумага. Оформить себя звеньевым. Или, еще того лучше — по договору на выдуманной опытной делянке местного СХИ. Или сортоиспытательной станции. Уж сорта-то, — он, сам того не замечая, нехорошо усмехнулся, — он им обеспечит. Такие, каких они и в глаза-то не видывали. Занятый этими и тому подобными мыслями, он не вот очнулся, когда Розка постепенно замолкла и с характерной женской последовательностью начала к нему прислоняться. Он усмехнулся снова — на этот раз снисходительно, и несколько рассеянно приобнял ее за плечи.

— Слушай, старик, а ты на выставке Юматова — был? Нет?! Ну-у, знаешь, — отстаешь от жизни! Там та-акой сюр... — Андрюха Голобцов даже закатил глаза, подчеркивая тем самым запредельную силу впечатления. — Представляешь, — улица, вся в красно-бурых тонах, пустынная, никого нет... Представляешь? А по ней, уже наполовину повернумши за угол, уезжает трамвай ... И груженый — рыбой! Понял, нет?

Промолвив сакроментальные слова относительно рыбы, он с торжеством откинулся в кресле, изо всех сил сверкая глазами.

— Откровенно говоря — нет, — ответил малочувствительный к подтекстам Толик и простодушно осведомился, — а причем тут рыба?

— Стари-ик... Ты меня просто убиваешь! Ведь ры-ыба же!!!

Понтрягин, украдкой зевнув, огляделся. В соответствии с какой именно символикой, по какой именно знаковой системе влекомая трамваем рыба является очередной фигой в кармане, скрученной от интеллигенции — властям, его не слишком-то интересовало. "Бирюса" в последнее время, надо сказать, сильно изменилась. И если они, пока что, еще имели возможность кое-когда, под салатик из кальмаров и коктейльчик, под чашечку кофе с пирожным просидеть здесь весь вечер, по всему чувствовалось, что это — не надолго. Скоро, скоро в двери станет солидный швейцар, который, мимолетно обдав ихнего высокодуховного брата липко-пронзительным взглядом, процедит, что мест нет. И это будет навсегда. Все изменилось. Непонятно только, откуда у них появилась вся эта жратва: раньше-то была обыкновенная почти что столовка с дежурными блюдами, только с кое-какими коктейлями и ресторанной наценкой. А теперь, на черкасское мясо, ассорти мясное, ассорти рыбное, купаты по-имеретински, форель, осетрину такую, сякую и еще разэтакую, на фрукты-овощи вовсе никогда не виданных статей, на бог его знает какие горячие блюда в ресторан потянулся гость другого сорта. Отчасти — солидный-налитой, отчасти южно-жуковатого вида. А отчасти — не пойми — кто, но с та-акими рожами... Пока еще сохранялись прежние официантки, средних лет, замотанные матери семейств с бесформенными фигурами и ногами, покрытыми узлами больных вен. Они, понятно, тоже уделяли особое внимание Новому Гостю, но вспоминали и о них. А когда подходили, у них был едва-едва заметно — но виноватый вид. Так что и они тут оставались именно что пока. Скоро станут вовсе не ко двору. Да о чем говорить, ежели и через совсем уж забегаловки в последние месяцы начали протекать пресолиднейшие денежки. Места! Места!! Места!!! Куда не сунься, всюду чего-то разговоры только о месте. Нет, — оно квартир и никогда-то не хватало, но сейчас в воздухе начало витать нечто и вовсе другое, ни на что прежнее непохожее. Будто враз стали нестерпимо тесными одежки государственного строительства, и кто-то — готов лезть буквально в любую щель, чтобы только отхватить себе пятачок вожделенного места и там, в трое нар и пять штабелей, нагромоздить чего-то там своего, собственного и непонятного. И ведь не ответишь — кто именно есть этот самый "кто-то", не назовешь — совершенным чудаком, потому что сплошь и рядом старые-старые друзья при твоем приближении прекращают оживленный разговор между собой, и откровенно зевают, когда ты по старой памяти норовишь начать высокодуховный разговор. И отводят глаза, и чтой-то какие-то все время ужасть до чего занятые, так что не только о встрече — по телефону им с тобой поговорить некогда.

... А они сидят тут, делают вид, что выше всего этого — блинов с икрой осетровой, семги малосольной, окорока, запеченного в тесте, молочных поросят, марочных вин и коньяков пятнадцатилетней выдержки. И на этом основании втютюхивают девчонкам про новые постановки Таганки. На которых они не были и не будут, скорее всего, никогда. О которых они слыхали от знакомых, в свою очередь, тоже там, скорее всего, не бывавших. О выставках и вернисажах, все достоинства которых тоже сводятся исключительно ко все той же интеллигентской карманной фиге и не более того. Потому что вот так уж, что у нас либо Рабочая Смена На Магнитке, либо — фига в кармане. Чтобы, в случае чего, продать ее наивным иностранцам за диссиду и прочий андеграунд. Они сидят тут, вольнодумничают, изображают из себя... А ведь вокруг-то в самом деле что-то происходит! Раньше — не происходило, а теперь — происходит. Как будто под прежними по виду улицами открылись глубокие подземные ходы, по которым в темноте бродят огромные бесшумные твари, похожие на тени, но от каждого движения которых поднимается ветер. А знакомые лица кое-кого из недавних приятелей стали вроде бы как масками, из-под которых выглядывают со-овсем другие люди. И говорят, отводя взгляд, что, вот, уволились. А сейчас чего? Да так... Пробавляемся по мелочи. А в ускользающем взгляде, когда они торопятся распрощаться, ссылаясь на вымученную занятость, сквозит не то жалость, не то легкое какое-то презреньице, а точнее — некое понимание, корни которого от него скрыты. И в ночах, в бесконечных полубезлюдных, неустроенных, всеми ветрами продуваемых крест-накрест просторах за стенами городов исподволь завелась осторожная, но по-своему бурная жизнь. Наливающая взгляд — тем самым пониманьем, а подглазья — синевой бессонницы... Не-ет, он не женится. Слуга покорный. Раз уж меняется эра, — надо со всем возможным достоинством вымирать, а не мельтешить лишнего.

Банда на эстраде, пружинисто-развинченные длинноволосые мальчики в белых костюмчиках в полуобтяг, — с учетом обстановочки, значит, — начали с небрежным видом, лениво наигрывать что-то такое, пока что разогреваясь и входя в колею, тени на улицах стали совсем уж длинными, залегли между оранжевых от вечернего солнца мест. Однако август и уже не так далеко от осени. Грустно все это. Дверь распахнулась и в нее до половины просунулся, держась за ручку, какой-то мужик с короткой, густой, но очень уж дикой бородой, кудлатой головой, стриженной чуть ли ни под горшок, и в слегка засаленной куртке из чего-то вроде замши, длиной до середины бедра. Брюки посетителя были заправлены в легкие кожаные сапоги. По тому, как он держался за ручку, по наклону, по слишком пристальному взгляду было видно, что он как следует пьян. Не то, чтоб вдребезги, но все-таки. С ним, чуть по бокам и сзади, а значит — пока еще на улице, держались еще двое каких-то, — в клетчатых рубахах, в черных джинсах и совершенно трезвых.

— Э-э, — проговорил после довольно-таки зловещей паузы мужик, — глянь-кась чево тут... Эва...

Он сделал приглашающий жест и с сопением, слышным даже на расстоянии, ввалился в зал. За ним, помимо двух черноджинсовых молодцев, проследовал некто медведеобразный, с бородой явного живописца и отрешенными глазами, полуобнявший умело полуодетую девку, хихикавшую чему-то, что он нашептывал ей на ухо. Еще трое девок, вошедшие следом, были еще и заметно более пьяными. За ними последовали четверо каких-то потертых, не слишком, но все-таки, со специфическими лицами людей пьющих часто, помногу, все время, но зато что-нибудь дешевое.

— Мужчина, — коршуном кинулась Люся, лет сорока пяти — сорока семи от роду, — нельзя в нетрезвом...

— Чевой-то, — обернул к ней страшные, белые глаза кудлатый, уже как-то успевший тяжело сесть за второй от эстрады столик, — чево надо-то тебе? Выпимши, ну так што?

На голос, на сиплый его бас откуда-то из служебных помещений выдвинулся тип в полувоенной форме, мосластая жердь под метр девяносто, обутая в непременные ботинки на толстой подошве. Тоже, надо сказать, — знаковая фигура и порождение самых последних времен. То там, то здесь, в ресторанах, дорогих кафе, концертных залах, и даже в подсобках магазинов начали устраиваться такие вот, — в полувоенной форме "младшие помощники поваров", "подсобные рабочие", грузчики и такелажники.

Этот экземпляр, похоже, чего-то такое знал, — как знал и свое дело: увидев, он оценил обстановку, а оценив, — втянулся так же, как только что выдвинулся. Вместо него появилась аварийная бригада другого рода: залысый старший официант, с непередаваемым, эксклюзивным старшеофициантским выражением на уклончивой физиономии. Увидав гостя, он неуловимым движением скользнул к месту прорыва.

— Юрий Фоми-ич! — Пропел он по ходу скольжения, надевая на себя выражение бесконечного счастья от встречи, — какие-то проблемы?

И — как то совершенно незаметно оттер Люсю от посетителя.

— Здравствуй, милок. Вот, — не хочут принимать... Выпивши, говорят, Алабаев.

— Ну-у... Люся у нас еще молодая, — он хихикнул в знак того, что шутит и приглашая следовать за собой, — неопытная. Не узнала. Вы уж извините ее.

— Да чего уж, — он снова вперился в лицо официантки, — придется. Тока наперед — смотри-и...

— Чего подать-то, Юрь Фомич?

Позади него, извлеченные из своих убежищ таинственным зовом, природа коего науке еще неизвестна, выстроились как минимум двое официанток и один официант, — молодой, зализанный, из новых.

— Ну... Рыбки там, икорки, грибочков, ветчины. Огурчиков солененьких, В общем, — все, что полагается, и побольше, — я ж с друзьями.

— Ага. Ты, Филь, записывай. Значит, так...

— Это еще, — осведомился из своего темного уголка Петр, — что за чудо?

— А это, — ответил Голобцов, который относился к категории людей, которые Всегда В Курсе, — ты правильно сказал, старик. Именно что чудо. Только слыхал, вот только не думал, что самому доведется...

— Ну так говори. В чем дело-то? Напустит на себя, понимаешь...

— Тут понимаешь ли, старик, такое дело... — Говорил он чисто машинально, не слыша сам себя, потому что продолжал напряженно следить за гостем. — Такая штука, понимаешь...

— Да ну тебя, — шлепнула его по руке Вика, — рожай уж!

— Я, конечно, ничего не могу гарантировать, но если мне не наврали... Если мне не наврали, говорю вам... То мы имеем счастье лицезреть так называемого Красного Барона.

— Это еще кто?

— Как, ты разве не проходил в шестом классе, кто такие были бароны? Это, Петь, были такие феодалы, крупные землевладельцы, сторонники феодальной раздробленности и жестокие угнетатели трудового крестьянства...

— Я знаю, кто такие бароны. Были. Ты мне скажи, — это кто?

— Так я ж тебе говорю, — барон, только Красный. Каким ж ему, нашему советскому барону, еще быть? То-олько Красным...

— И он тоже, значит, владеет, раздробляет и угнетает?

— Говорят — еще как, но точно не знаю. Зато знаю кое-что другое. Что для нас поинтереснее будет...

— Ты не напрягайся, не напрягайся... — Проговорила Оксана, накладывая на него свою красивую, округлую, прохладную руку и усаживая в кресло, с которого он, сам того не замечая, привстал. — Ты расслабься... Вот та-ак...

— Не знаю, — фыркнула Вика, — по-моему — так он больше не на борона похож, а на старорежимного купца. Как их у нас любят показывать. Бароны — они ж аристократами были, комильфо все из себя.

— Это ты не про тех баронов говоришь. Про поздних. Про неправильных. Про тех, у кого все поотбирали. А те... Ого! Они б сами у кого хочешь отобрали б...

— Вы тут по делу, Юрь Фомич, — продолжал тем временем принимать дорогого гостя мэтр, — али так просто?

— А то ты не знаешь... Две тыщи тонн свинины, как единый килограммчик! Кстати и выручил кое-кого, кре-епенько выручил... Отметить это дело оставляли, а я посидел-посидел, — да и пошел себе... Звиняйте, говорю, граждане-товарищи, спасибо вам за ласку, — а только у меня август. Страда, значит. Глаз да глаз.

— А вы, Юрь Фомич?

— А — надоело мне с ними. Скушно. Одна видимость, а так — са-амые пустяковые люди...

— Пить-то что будете, Юрий Фомич? Коньяк есть, арманьяк, виски? Водка "Абсолют"?

— Ну-у... "Чивас Ригал" у тебя все равно нет, а если есть, — так подделка... Ты знаешь, чего? Ты того, — мое неси...

— Так ведь милиция...

— На меня вали, ежли что. Я с Григорием Ахметычем сам поговорю.

— На всех?

— Давай! И дюжину "Клико" для начала. Холодное есть, нет ли?

— Для вас, Юрий Фомич — найдем. Последнее выскребем. А заморозить недолго.

— Ага. Тогда еще ананасов ломтиками и дыньку, ту, узбекскую. Кубиками и без корки. И моего давай. Сразу давай. Потому как мужикам шампузия твоя — и вовсе ни к чему. Не понимают они в ней толку, понимаешь? Я и сам не очень-то, а уж они... Вот ты скажи, организм, — обратился он к одному из потертых, — ежели между нами, — тебе ж ведь и водка не очень-то? Тебе б партюхи стакан — и ладно? А — не выйдет. Сегодня ты у меня будешь потреблять исключительно только благородные напитки...

Благородные напитки тем временем внесли. Три графина — отливали жуткой, в черноту отдающей буростью. Три — зловеще, с сильным уклоном в лиловое и сизое отдавали лазурью. Три — светились неестественным янтарем, но, хотя бы, — прозрачным. Красный Барон, по непостижимому извиву своей аристократической психологии первым же делом набурил высокий, исчезающе-прозрачный с радужными отливами, как у мыльного пузыря, неизреченно изящный стакан бурой субстанции и преувеличенно-твердой рукой водрузил его перед попавшим под раздачу "организмом".

— Пей! Чай, почище портвейну-то будет...

— Слушай, Фомич, я...

— Потом, — ласковенько кивая, промурлыкал Юрий Фомич, — говорить будешь. А сейчас — пей, мил друг. И пусть тебя утешает, что это — на халаву. Кода еще в следующий раз такое щастье тебе еще подвалит, а?

Глаза его снова стали страшными, и очень даже наглядно, в подробностях представилось, каково это, — становиться на дороге этого чудища. Понтрягин, коего происходящее пока что никак не касалось, наблюдал за происходящим с чувством какой-то сладкой жути, как за акулой, жрущей живую свинью, — так, чтоб кровь в воде — клубами, тучами, грибами фантастических взрывов. "Организм" затравленно глянул на подателя щедрот и, давясь, выцедил стакан до дна, задохнулся, хватая воздух — ртом и протянутой в воздух десницей, а потом — выдохнул.

— Молодец! — Сказал Фомич, сокрушительно хлопнул молодца по плечу, склонил голову набок и внезапно взрывообразно расхохотался. Потом он, не глядя, пошарил в высокой вазе нашарил маленький хрусткий огурчик и собственноручно протянул его пострадавшему. Руки у него были, надо сказать, страшными: нет, разумеется, — не грязные и без траура под ногтями, но все равно — в сплошной коре мозолей, заскорузлая, покрытая чудовищно грубой, даже на вид — как пемза шершавой, покрытой старыми шрамами кожей. Ремни сухожилий на запястьях делали их громоздкими до неуклюжести, так, что руки казались негнущимися, как и пальцы, больше похожие на корни какого-то ритуального дуба либо же на клешни гигантского краба, с короткими, вросшими ногтями, напоминающими больше всего морские раковины. Ежели это и могло быть руками кабинетного работника, то разве что только совсем-совсем недавнего. Страшно было даже подумать, сколько всего поднять, сломать, прибить, перенести, вскопать, вспахать, починить, согнуть и натянуть надо успеть, чтобы заработать такие руки. Зачинатель, отдышавшись, хрустел огурцом и все больше бледнел, только маленький, несерьезный какой-то носишко на этом мучнисто бледном лице рдел запальной краснотой.

— А, — ничего, — сказал он вдруг счастливо, словно свыкнувшись, наконец, с ощущениями, — чесс слово...

И слова эти послужили чем-то вроде запала к началу всего застолья. Ребята в черных джинсах, по-прежнему не потребляя, — наливали. И бурую, и синюю, и желтую. И "Клико" дамам. Под напитки пошли грибки, ветчинка, икра и семга с завиточками желтого сливочного масла. Сам Фомич, выпивая помаленьку, но часто, грыз жареные свиные ребра, и жир брызгал на окружающих и пачкал его бороду. Сейчас он выглядел, — да, похоже, и был, — даже менее пьяным, чем по приходе, но — поддерживал состояние, и, покончив с ребрами, перешел к окороку, по-прежнему не размениваясь на всякие порезанные ломтиками, колечками, косочками, пластиками и слоечками мелочи. Слушал — и молчал, в общем — равнодушно, но время от времени — вдруг взыркивался в кого-нибудь из пьющих, сопящих, жрущих или треплющих языками, как будто хотел на какой-то случай запомнить, и даже думать не хотелось — на какой именно случай. Потихоньку, ведомые темным чутьем, в "Бирюсу" вообще и конкретно, — к столу Юрия Фомича собиралось все больше народу. Тут были волоокие высокие девы в знаменитейших на весь мир и весь этот трижды проклятый век маленьких черных платьях и какие-то потасканные полупьяные курвы с нечесаной волосней и в стоптанных туфлях на сбитом каблуке. Потертый пролетариат, чающий второй серии опохмелки после слишком далеко зашедшего опохмелочного процесса Первого Порядка — это который после вчерашнего, и очевидно-хитрого вида молодежь, исподволь подталкивающая друг друга локтями. Кое-кто из вновь пришедших — здоровался с какими-то своими знакомцами из первого окружающего Красного Барона слоя, следующие — здоровались уже со здоровавшимися, и оседали новым слоем, навроде луковицы — вокруг сидящей в середке Стрелки, и уже были сдвинуты столы, а сзади, за кулисами этой жральной фабрики, на ее кухне в прямом и переносном смысле уже посылали нарочных — за снабженцами, на склады и к менее удачливым коллегам по корчемному делу, — поскольку, по точно выверенным расчетам, подкрепленным опытом и незаурядным чутьем выходило, — что может и не хватить того-сего, какой-нибудь икры севрюжей, тунцового филе или "Амонтильядо" шестьдесят восьмого угарного года.

— А-а, — че там... — Проговорил Голобцов, восставая из-за стола и от недоеденного салатика под коктейльчик. — Бомжи там всякие, шушера привокзальная, так что нам — и сам бог велел...

— Ты куда это?

— А — на хвоста упаду и вас выволоку.

— Да ладно те... Вязаться со ж-жлобьем...

— А вы — из той породы людей, что помирают от разрыва мочевого пузыря, потому как пописать неудобно. Нам, людям интеллигентным, — попросту даже необходимо использовать подобных типов.

— Ну гляди! А то самомнение у тебя, — проворчал Толик, жуя экономную порцию кальмарятины, — того...

— Обижаешшь... — прошипел Андрюха, не отводя глаз от клубления народных масс неподалеку, — у меня дар к дипломатии.

Некоторое время они имели возможность наблюдать за тем, как он кому-то — клал руки на плечи, с кем-то — заговаривал а-абаятельно, тонко улыбаясь и завлекательно кося взглядом, как — принимал рюмку и как выпивал ее. Так что они почти что совсем не удивились, когда сам Фомич сделал призывный знак рукой, а ребята в черных джинсах — так прямо направились к ним — приглашать.

Коричневая — вопреки устрашающему виду в организм проникала без особых зацепок, можно даже сказать — вообще без зацепок, а потом — таяла внутри, как глоток теплого воздуха. Она отдавала чем-то страшно знакомым, вызывающим какие-то древесные ассоциации. При этом — серьезная, очень серьезная градусность каким-то способом все равно отлично чувствовалась.

Синяя — да, была резкой, вызывала ощущение ожога и явственно была расчитана на эффект. Играла роль Злого Полицейского в благородном обществе Высокоградусных Спиртных Напитков.

Желтая, — как-то язык не поднимается назвать ее — "янтарной", — была вкрадчивой и самой простой из всех, — в ней не было всех этих двойных-тройных смыслов в комбинации крепостей, вкусов и запахов. Просто какая-то травяная настоечка, а если в ней и содержался некий подтекст, то только в ложной фальшивости окраски: она была явно самая настоящая.

Севрюжатина с хреном, поросята и окорока, запеченные в тесте, и так называемая "телятина шпикованная", — помимо вышеупомянутых мелочей, — давали возможность на протяжении некоторого времени оценивать и осознавать эти интересные подробности. Услыхав, что: "Дичи боровой, к сожалению, сегодня..." и поглядев, как прилизанный Филя разводит руками, Юрий Фомич некоторое время задумчиво глядел на его смятенную физиономию, а потом махнул рукой, разом отпуская грехи:

— А как подумаешь, — так и хрен с ней... — И вернулся к обсуждению вопросов искусства с медведеобразным Темычем. Рыгнув и покачав в воздухе вилкой с наколотой на него португальской рыбкой под соусом, он, наконец, резюмировал:

— Вот хороший ты мужик, Артема, и говоришь об картинах об своих хорошо, а вот сами картины у тебя — говно все-таки. Прости конечно...

И художник — завял на глазах, непонятным побытом отдрейфовал в сторону и, пригорюнившись, — налил.

— На ребятишек на моих смотришь, — вдруг произнес Фомич, подняв глаза, и Понтрягин не сразу понял, что обращаются именно к нему, — на непьющих? Жалеешь, поди? Мол, — издевается иксплутатор над подручными да поддужными? Жа-алостливое у вас у всех сердце... Ты не боись — дам я им по дню, чтоб пар выпустили, но — потом, — он многозначительно поднял корявый палец, — так что уж будь так добр — не суди.

Понтрягину, привлекшему к себе его внимание, стало вдруг так неуютно, как будто он из теплой комнаты — да оказался вдруг на продуваемом насквозь ненастном перекрестке раздолбанных дорог.

— А вот ты-то, судья, — как ни в чем ни бывало продолжил Красный Барон, — ты-то вот сам чем занят?

— Я-то? — Промямлил Сева вдруг окостеневшим языком. — Я в НИИ... Боюсь, — это будет не так уж интересно.

— Археолог он, — влез беспардонный Толик, — да и то не совсем, а навроде. Майя — слыхали?

— Ну? — С подозрительной неопределенностью поддакнул Фомич. — Слыхал что-то...

— Так у них было несколько систем письма, в том числе — какие-то "квадратные" иероглифы, — так это он их первый расшифровал. Сева Понтрягин, Советский Союз, сто сорок пять рэ, — прошу любить и жаловать. Простой наш советский герой, как положено — скромный. Видите — стесняется говорить, чем на самом деле занимается. Не хочет об этаких пустяках говорить, об никому не интересных.

— Я ж говорил, — прервал его насквозь покрасневший и даже взмокший Понтрягин, — вам совсем неинтересно...

— Опять судишь? — Многообещающим голосом и нехорошо прищурившись, осведомился Красный Барон. — Мне, дружок, мно-огие вещи бывают интересны. Самые неожиданные. Это тем, кто не я, интересны вещи всем понятные. Капуста, жратва, половой вопрос там... Поэтому ничего и не имеют, — ни денег, ни жратвы хорошей, ни баб красивых. А все почему? А потому — бескрыло живут, голубь. Без высших, значит, запросов. Вот ты как эти, иероглифы свои, расшифровывал?

Похоже, — он в полной мере обладал свойством — всецело абстрагироваться от окружающего и теперь говорил с Понтрягиным так, как будто кругом больше никого не было. Ага, — с тоской подумал знаток древнеиндейских наречий и Знаковых Систем, — это у него еще один способ садизма такой. Сделать вид, что стр-рашно тобой заинтересован, весь, значит, — в разговоре, а потом так же вдруг, совершенно невзначай про тебя забыть. Чтоб ты сидел, как дурак, и по интеллегентской своей инертности рефлексов еще некоторое время ждал, когда на тебя снова обратят свое благосклонное внимание их милость, или как там было положено именовать баронов, не Красных, а самых настоящих, хотя обращать на тебя дальнейшее внимание его сратая милость как раз и не планировали вовсе... Эти, или приблизительно эти свободолюбивые мысли пронеслись в его голове практически мгновенно, а губы, чуть онемевшие от смеси "бурой", "синей" и "желтой" тем временем складывались в интеллигентскую слабую улыбочку и лепетали интеллигентское:

— Боюсь, что подробности носят слишком специальный характер, и были бы, — понимаете? — не слишком понятны неспециалисту...

— А ты того, — рискни, попробуй, — глаза у Красного Барона были сейчас веселыми и яростными, — я скажу, ежели чего уж вовсе будет непонятно...

Сева обреченно вздохнул, а потом, подгоняемый помимо всего прочего чувством легкой мстительности — начал:

— Все, в общем, как всегда: сбор текстов достаточной длины, математическая статистика относительной частоты встречаемости знаков и последовательностей...

— Стоп! Статистика — на эвээмке?

— Ну? На "Топазе", выделили, спасибо, и даже время дали достаточное... Там какие-то планы касательно Мексики, вот, до кучи, и... Только это не та статистика, что вам...

— Третий раз говорю тебе: не суди. Еще Господь говорил, только не помню, который... Но все равно — грех. Ты продолжай, продолжай...

Хорошенько подвыпившего Понтрягина понесло, и он начал излагать этой пьяной с-скотине все, как положено, без поправок на образование, но и так, чтобы все-таки было понятно, и изложение — удалось, он даже и сам кое-что понял, пока объяснял. Перевел дыхание:

— Но это все, — общая почти что процедура, а вот то, что я сделал в области формальной теории так называемых "понятийно-смысловых ареалов", типизации слияний таких ареалов и тому подобное, это, действительно... Но это как раз никого и не заинтересовало.

— Считай, что одно заинтересованное лицо у тебя есть. То есть, помимо всего остального, ты этот, как его? Криптограф высокого класса? Специалист по шифрам?

— Ну-у, — протянул лингвист с некоторой даже обидой, враз замыкаясь в себе, — тут своя специфика. Нет, я, конечно, знаком со всеми открытыми теоретическими трудами, и теми даже, которые закрытые, мне сделали спецпропуск, и всей, разумеется, основной математикой в этом деле... Но, к конкретным системам меня, понятно, не подпускали. Это, знаете ли, прямо такая прям тайна, такое прям все с-секретное...

— Что ты, постаравшись, все одно, — безучастно договорил за него Фомич, — все одно вскрыл бы все к чертовой матери.

— Ну зачем так... Говорю ж — специ-ифика!

— Нет, ты погодь, — сделать крепкий шифр, чтоб не сломали, — можешь? Нет, ты можешь или нет?

— Ну-у... Тут подумать надо...

— Врешь ведь, паразит. И брось ты к ебень матери это свое "ну-у"!!! Сплошных "ну" без "тпру", чтоб ты знал, — не бывает... Дело говори.

— Если свести все методы автоматического кодирования... Вариативное кодирование... А! Добавить сюда кое-что по борьбе с численными методами... И, до кучи, воспользоваться моим, — то есть эксплуатировать понятийно-смысловые объекты критических и переходных зон... То — да. Тяжеленько, — глаза его на миг блеснули злорадством, — им придется. Это им почище "кахау ронго-ронго" будет. Пожалуй, — никакой "Супер-Крэй" не поможет. А если еще контекст на каком-нибудь амхарском, кечуа или яхья изобразить, — так и вообще. Понимаете? Специальные и современные термины — по-русски, а что между ними — на наречии языковой группы аррунта. Безнадежный случай получится. Только к чему вам? Зачем вам, уважаемый Юрий Фомич, что-то шифровать или тем более кодировать?

— Это я тебе, так и быть, — скажу. Не потаю. Это тебе — не надо. А мне, — так очень даже. Можно сказать, — это одна из немногих вещей, которых мне не хватает. Понимаешь? Зато во как, — он перечеркнул собственное горло ребром своей устрашающей ладони, — не хватает. Мне ж о деле с людьми и с подручными разговаривать надо! За тыщи километров. Чтоб они — понимали, а остальные — нет. Как бы ни усирались. Понял?

— Так ведь это... Если перехватят что-нибудь такое, — еще хуже будет. Перепугаются, и копать начнут.

— О перехватят, — не твоя, милок, забота. Другие позаботятся. Ты это, это, — в чем смыслишь, сделай.

— Я, кажется, к вам еще не...

— Ну так наймись. В чем дело-то? Я не институт твой хренов, хорошему человеку за хорошую работу — не поскуплюсь. На десять лет вперед дыры заткнешь. Бабу свою...

— Я не женат.

— А я не сказал — "жену", — огрызнулся Красный Барон, — в Крым свозишь... Машинку купишь хорошую. А того лучше, — я подарю, без очередей и записей. Кооператив? Будет тебе кооператив! Ну?

Видно было, что местный феодал вошел в азарт, закусил удила и препятствий, внятных нормальному человеку, не видит уже в упор. Потому что ндрав не имеет уже удержу.

— Ты знаешь, что? — Он жутко, как будто прицеливаясь, прищурился в лицо Понтрягину. — Поехали ща ко мне!

— А... — Лингвист с бледной улыбкой вяло полуобвел рукой пьяную, но минута от минуты все более пьянеющую кодлу, — все это?

— Это рвань-то с кусочниками и прихлебалами? Как положено, — с вещами на хер. Только не в двадцать четыре часа, как из Москвы, а в десять секунд. Засекай... Павло, Ленчик — всю шелупень — сей секунд на хер. Чтоб на глазах не было. Время пошло...

— Твоих-то, — оставить? — Он снова обернулся к Севе, говоря на этот раз вполголоса. — А то этот твой, что на хвоста прыгнул, — говно. Умней всех себя считает, все на свете знает, — а говно.

— Все равно неудобно. — Так же вполголоса ответил его собеседник. — Все-таки вместе пришли.

— Ладно. Чай молоко на ферме не скиснет... Сколько времени прошло?

— Две минуты, — Понтрягин слабо улыбнулся, — только, ей-богу, — ни к чему это все...

— На-адо же! — Он шутовски развел руками. — Не уложились. Ка-акое безобразие! Ну извини... Постой, ты тут про какое-то "ни к чему" что-то говорил, а я — не понял... Про что это, а?

— Да все это... Нам завтра, между прочим, на службу.

— А сегодня вы все дадите номера служебные моему секретарю, Сережке-Маленькому. Никаких проблем не будет. Ни единой.

— По-моему, — жестко отчеканил до сей поры молчавший Петр, бледный, с полной всеразъедающего скепсиса улыбочкой на красивом, тонком лице, — мы имеем дело с типичным примером кидания понтов в пьяном виде. Понты, правда, — не абы какие. Прямо-таки выдающиеся экземпляры. Две тыщи тонн свинины! Кипиратиф-ф — пожалуйста, экие, в самом деле, мелочи. По дружбе, от широты души. И "Кадиллак", — на. Только погоди малость, где-то в кармане затерялся, никак не найду. Когда мы с Генсеком на прошлой неделе в бане парились! Когда мы со Смоктуновским!!! — Землевладелец, положив подбородок на кулаки, смотрел на него с непонятной грустью, чуть заметно кивал, — и не делал никаких попыток перебить. — Вы с Владимиром Ильичом водки, часом, — не пили? Пугачеву — раком не ставили? Не? И то хорошо. В утешение я вам тоже кое-что подарю. Тадж-Махал, Бруклинский мост, висячие сады Семирамиды и страну Венесуэлу. Пожалуйста! Мне не жалко. Не вы один такой щедрый...

— Ми-илый, — тихо, ласково проговорил Юрий Фомич, — до чего ж вас довели-та... Ну сколько он, кооператив твой, двухкомнатный, — тянет? Тыщ девять? А "Жигуль"? Еще шесть? Так это двадцать тыщ долларов, — если по курсу, только по курсу — хрен вам кто обменяет, так что — шесть-семь. Да столько средний хороший доктор в Штатах за месяц зарабатывает. А ты? Ты ж, судя по гонору, — не средний какой-нибудь.

— А с чего вы решили...

— А — не знаю. Много людей каждый день вижу, научился. Но ведь не ошибся же, — ты доктор, верно? Поди, — тоже кандидат какой-нибудь? Вот ты по каким болезням?

— Уролог я.

— А-а, — Красный Барон махнул рукой, — еще хуже. Знаешь, почему? Потому что и помимо зарплаты что-то там имеешь. Мелочь какую-нибудь. Поди еще меньше твоей зарплаты в месяц получается. Улыбаешься, — и берешь какие-нибудь там коньяки с конфетами, хотя... Ты оперируешь, — и, увидав невольный кивок, утвердительно кивнул в ответ, — да? Хотя мог бы за полгода купить такую квартиру без всяких таких подачек, честно-благородно. Не голодаючи.

— Ну-у... Это там...

— А — хоть где. На самом деле десять тысяч долларов — это не сумма для взрослого работающего человека с образованием. И тем более, вообще не деньги, — для дела. Ни здесь, ни там, нигде. С этим можно только начать, но только тогда, когда сам имеешь кое-что за душой, а когда развернется...

Он махнул рукой, всем видом своим показывая совершенно безнадежную смехотворность этой суммы.

— Я ж тебе говорю, — поехали. А то так и не поверишь, я ж вижу, что ты из таких, обидно, что дураком останешься. Понял? Слишком много дураков таким манером получается, — не продохнуть, о деле поговорить не с кем, нужного специалиста — не привлечь... Между прочим — большая беда, потому что абы кем обходиться приходится.

Автомобиль, незнакомой марки помесь вездехода — с автобусом, неожиданно издал низкое шипение и враз прыгнул вперед. Шипение скоро смолкло, и откуда-то исподнизу доносилось только едва слышное пение. Дьявольский экипаж, казалось, не расходовал на разгон вовсе никаких усилий. Черноджинсовый Павло, по тяжкой обязанности своей — безнадежно трезвый, оказался незаурядным водителем. Голобцов, лучше всех знавший город, первым сообразил, что путь их лежит через окольные улицы, минуя центр, — на юго-запад, туда, где за широким поясом "промзоны", — "Химавтомата", "Механического" и "Алюминиевых Конструкций", — лежали бесконечные площади, занятые складами, на которых, по идее, находилось все, в чем только мог нуждаться гигантский город. А кроме того, — то, в чем он вовсе не нуждался. А кроме того, — масса вещей, нужных неизвестно — кому. А еще — многолетние, послойные залежи с неликвидом, товары позабытые вполне безнадежно, те самые, которые навязывались кому-то по разнарядке, случайно — застряли, а получатель, рад-радешенек — сделал вид, что позабыл про всякие такие штуки.

— Нам еще долго, — деликатно осведомилась Татьяна, — добираться? А то страшновато, — улицы тут какие-то...

— Далеко, — хохотнул Красный Барон, — но не то, чтобы долго... А улицы — да: совсем пустые улицы. Можно даже сказать — дрянь улицы.

На какой-то момент он вдруг застыл, как будто задумавшись, а потом достал из кармана что-то вроде телефонной трубки. Металлическая улитка на торце вдруг развернулась упруго и застыла, превратившись в прут длиной сантиметров тридцать.

— Касим? Как — кто? Я говорю. Во-во. Ты слышь, — штоб грузовики — прямо с утра. Часов в пять. Нет, не пойдет. Мне все нужны. Нет, и ты штоб... Знаю я вас, — нажретесь, а я... Я, кажется, сказал? Пусть подавятся деньгами, мне грузовики все нужны, август. Что — что? Ав-г-у-с-т, говорю...

Трубка что-то успокоительно рокотала в ответ.

— Запьют, сволочи, — сказал он, завершив разговор и свернув антенну, и указал пальцем на трубку, — что за нар-род, ей-богу!

— А сами-то? — Неприятно усмехнулся Петр, от покинутого ресторана и до сей поры хранивший мрачное молчание.

— А сам я не запил, а напился — разницу улавливаешь, аль нет? Все равно день пропал, а не запивал я уже лет как пять. И раньше, когда у родимого "СКР — 12", на заводе корячился, так не больно-то, а уж теперь и подавно.

— А народишко подручный, — с непонятным, хитромудроподвывернутым подковыром хмыкнул Петр, — запивает-таки?

— А што ему делать-та еще? Ежели которые с двенадцати лет начали, а боле — ничего не видели? — Он помолчал. — Пьет, конечно, — но только когда я дышать даю!

XIX

— Рассвет, блин. Терпеть ненавижу. Все равно чуть попозже ветер будет...

— О, милый... Да к тому времени, когда поспеем, никаких предутренних бризов не останется и в помине. Сейчас-то зонды — как?

— На двадцати двух — штиль. "Штырь" с тридцати семи — штиль. На сорока трех — штиль. А выше и ни к чему знать-то.

— Ну не скажи, — с чуть заметной снисходительностью заметил Еретик, — при наших масштабах даже и на тех плотностях воздуха любой ветерок может очень даже весьма...

— Глупо все-таки. На старте, — и так зависеть от ветерка на пятидесяти километрах...

— Зато как только антициклон, — сразу можем. Без раскачек.

Уж что да — то да. Четыре — тридцать утра, ни ветерка, жара, — как в местах более приличных в полдень, в тени. Не духота, а именно жар. Воздух уже четвертые сутки подряд лежал на земле неподвижно, как раскаленная каменная плита дикой толщины. Поди — в те самые пятьдесят километров... Гигантская площадка, гладкое покрытие едва заметно прогнуто воронкой к центру, туда, где располагается здоровенный молочно-белый, тускло отсвечивающий цилиндр. А впрочем — ничего особенного, сорок на двадцать пять, и не такое видывали. Хотя, правду говоря, и не часто.

— Заполнение, — негромко проговорил Еретик в висящий на его груди "Комбат", — подтвердите приказ.

— Есть заполнение, — отозвалось устройство, и сразу же где-то внизу — и в той стороне, где великанской "вываркой" для белья торчал кургузый цилиндр, послышался равномерный гул насосов, смешанный с чем-то еще, тоже с гулом, но каким-то другим, а цилиндр вдруг начал оплывать, как восковая свечка, и стекающее вещество, на глазах распухая и становясь все пышнее, стремительно и равномерно потекло в разные стороны, образуя подобие диска с фестончатым краем. Спустя полчаса гул и мрачный звон смолкли, а размеры диска стали уже по-настоящему огромными, диаметр его достиг по меньшей мере километра, он лежал на площадке этакими пышными, как морская пена, круговыми волнами, а посередине его — пологим, оплывшим бугром, куполообразным вздутием возвышалось то, что осталось от цилиндра. Волна ровного жара оттуда — чувствовалась даже в знойном воздухе этого утра.

— Ну че?

— Че, че... Ниче! Начнем, помолясь... Группа компрессоров, — сказал он в рацию будничным голосом, — трут...

Грохот и рев, раздавшиеся в ответ на это коротенькое слово, — был потрясающим в самом прямом смысле этого слова. Мелкой, отвратительной вибрацией задрожала, казалось, вся степь до далеких гор. Когда середина опалового суфле, то самое место, где находилось вздутие, начала подниматься, из-за плавности и гигантских масштабов происходящего казалось, что глаз обманывает наблюдателя, но очень скоро последние сомнения исчезли: середина диска медленно вздувалась, превращая его в вялый пока еще, уплощенный купол, а сквозь стены смутно просвечивало пламя. Багровое, сквозь мутно-лиловые стены купола оно преобразилось блекло-розовым сиянием, а купол все вздувался и рос, превзойдя высотой самый высокий небоскреб, наливался, пока не стал тугим и неподвижным, как будто вылитый из массивного полупрозрачного стекла, и пока он рос, рев и грохот только нарастали, достигнув нестерпимой громкости артиллерийской канонады. Четыре лоскута по бокам центрального возвышения тоже вздулись и торчали кверху продолговатыми, тугими подушками под углом в сорок пять градусов к горизонту.

"Комбат" пронзительно, как суслик, пискнул, и кто-то с той стороны так же пронзительно прокричал:

— Восемь ньютонов на миллиметр периметра!

— До десяти. Интервал — тридцать секунд.

— Есть интервал тридцать секунд.

— Юрий Кондратьевич, — вдруг ожил и заорал прямо на ухо до сей поры такой покорный спутник Еретика, — я все-таки настаиваю, чтобы вы отошли подальше...

Еретик отмахнулся:

— Не может тут ничего случиться! Не мо-о-жет!

— Восемь — три...

— Я настаиваю!

— Да отстань ты, в самом деле!

— Пош-шли! — Соратничек ухватил за руку и поволок прочь.

— А ежели не пойду? — Еретик с юмором глянул на перестраховщика. — Под пистолетом поведешь? Не кажется ли тебе, что это будет...

— Ап! — Надоеда необыкновенно ловким, плавным, быстрым движением перекинул ремешок "Комбата" через его голову и вместе с рацией рванул в сторону, прочь от шестисотметровой высоты, розового фурункула. — Вот покомандуй теперь!

Еретик бросился следом, крича что-то, разумеется, совершенно неслышимое, но, судя по выражению лица, — донельзя угрожающее и ругательное. Так они очень быстро пробежали не менее километра, пока ворюга, наконец, не остановился с виноватым видом и не протянул ему злополучный "Комбат".

— Девять — восемь... — Проговорил он дрожащим голосом, но шеф не ответил, а только облил его чудовищным взглядом и выхватил переговорник:

— Группа — все разом — дробь!

— Есть дробь компрессорной группе!

Грохот и рев исчезли мгновенно, будто отрезанные ножом, и поначалу показалось, что в степи абсолютно тихо, но потом, когда оглушенные уши снова обрели способность слышать, до них донеслись необычайно неприятные, бьющие по всему телу колебания, — гармоники собственной частоты колебаний оболочки, возбужденные звуком.

— Десять...

— Строп-мембрану — все вдруг!

— Есть строп-мембрану по всему периметру!

Купол вдруг легко оторвался от тверди площадки и поплыл кверху, все ускоряя свое движение и медленно раскручиваясь вокруг своей оси, волна жестокого, сухого жара спустя несколько секунд достигла наблюдателей вместе с низким, огромным, всеобъемлющим хлопком. Зрелище улетающей "Форы" было столь же невероятным, нереальным, напоминающим сон, как, к примеру, неторопливо проплывающий в метре над городской мостовой розовый слон. Теперь была хорошо видна его нижняя поверхность, покрытая подобием острых трехгранных пирамид, как будто бы сотканных из паутины миллионами пауков. Миллиардами. Всеми пауками на свете, если бы они — да собрались вдруг все вместе на какой-нибудь свой международный паучиный фестиваль.

"Комбат" пискнул:

— Юрий Кондратьевич, — междугородка...

— Давайте междугородку.

— Ну что, — без приветствий, представлений и прочих условностей цивилизации лязгнул в трубке напряженный, надменный, без интонаций голос, — добился-таки своего?

— Так получилось, Валентин Петрович, — терпеливо проговорил он, немного помолчав, — вы же знаете, как это бывает...

— Да уж знаю! — Без пауз взвился голос в переговорнике, как будто обладатель его именно такого ответа как раз и ждал. — Торжествуешь, поди?!

Еретик осторожно кашлянул:

— Да вроде бы рановато торжествовать пока что, Валентин Петрович. На орбиту "Фора" должна выйти только через...

— Не об том речь! О том, что я был против, вот о чем должен быть разговор!

— Не вы решали, и тем более — не я. На более высоком уровне было решение принято...

— Знаю я этот уровень! Молокососу Гельветову все мало, теперь еще и в космическую отрасль решил влезть! Нет, — хапает и хапает! Вот где ненасытное хайло-то еще!

— Гм. Я, конечно, очень уважаю Валерия Владимировича, но к его подчиненным все-таки не отношусь. Тем более, что решал опять-таки и не он.

— Все он! Всегда и везде — он! Он всех вас купил с потр-рохами!

— Простите, Валентин Петрович, но это уже начинает напоминать разговоры о всемирном жидо-масонском заговоре. В них я не участвую принципиально, — и тут же, памятуя с кем разговаривает, — поправился, — в смысле в разговорах на эту тему...

То, что он совершенно случайно таким образом подставился, парадоксальным образом помогло разрядить обстановку: голос на той стороне, приобретя едкость прямо-таки уксусной эссенции, при этом заметно потерял в истинной враждебности:

— Ага, — а в заговорах, значит, участвуете?

Черт побери. У человека миг, может быть, наивысшего триумфа или наиглубочайшего же провала в жизни, судьба решается, а он вынужден заниматься мелкой руганью по телефону. Пусть даже и с одним из Небожителей.

— Валентин Петрович, — давайте как-нибудь потом! Ста-арт у меня!

— Ах да, — голос теперь звучал даже несколько растерянно, как будто его обладатель вдруг опомнился, — конечно. Удачи тогда...

— Всего доброго. — Вежливо проговорил Еретик и подчеркнуто аккуратно возвратил "Комбат" на прежнее место.

С неба, с совсем уже высокого неба доносилось как будто бы трепетание крыльев мотылька, но это был самый показательный пример того, как количество переходит в качество: каждый хлопок этого трепетания сотрясал сразу все тело, как удар мешка с песком, заставляя внутренности болезненно сокращаться, болью отдаваясь в голове и пояснице. Зато выхлоп, — фосфорический, млечно-салатовый, — был едва заметен на фоне безжалостно ясной, такой же нестерпимой для глаз, как само солнце, небесной лазури.. Такой же, — выжимающей слезу, вынуждающей щурить глаза, — она была и во все последние дни. Но фосфорное пятнышко — как знак порчи на эмалевой голубизне неба, уже заметно взошедшее, сползшее к Западу, — казалось бы — неяркое, светилось все-таки ярче и даже сейчас — резало глаз.

Поднявшись на десять километров и во многом потеряв к этому времени накат, "Фора" вспыхнула сразу всей нижней поверхностью километрового купола и как будто прыгнула кверху. Вспышки повторились еще несколько раз, а потом замигали, как испорченные ртутные лампы, загорелись мрачно-пронзительным огнем болотных гнилушек паутинные пирамиды, усеявшие нижнюю поверхность купола. Плазма, стекавшая с их вершин, была совсем холодной, — около двенадцати тысяч градусов, — и не слишком плотной, но из-за огромной площади купола тяга возникла все-таки очень порядочная. Откровенно говоря — огромная. Беспрецедентная. А небо вокруг и сверху полиловело, явно готовясь стать совсем уже черным. Темнела и поверхность купола, стремительно превращаясь в самую мощную и крупную солнечную батарею за всю историю.

Еретик провожал "Фору" взглядом до тех пор, пока та, превратившись в фосфорический эллипс, черту, едва заметный штрих на ослепительном небе, не скрылась из глаз, и продолжал бы глядеть и еще, но его отвлек коварный подручный, осторожно тронув его за рукав:

— А зачем, Юрий Кондратьевич?

— Так ведь — зачем скажут. Орбитальный ретранслятор такой мощности, что лучше и не надо. Радиолокатор. Да мало ли что, хоть, — он внезапно усмехнулся, — в качестве двигателя... А что? Подбрось туда каким-нибудь манером тонн восемьсот воды, стыкуйся — и вперед... Там, понимаешь ли, стоит та-акая мозга, что ЭВМ уже не назовешь, — полудиффузная пространственная сеть отдельных процессоров, соединенных по нейристорным соображениям, так что перенастроить функции ничего не стоит... Да не в этом же дело! Главное — пуск "Форы", вместе с подготовкой специального старта и скупкой пятидесяти выработавших ресурс турбореактивных двигателей обошелся в двадцать раз дешевле их любимого "Протона"... Сколько лет твержу, что большего идиотизма, чем ракетный старт с самой земли, просто-напросто нельзя придумать, а наших драгоценных мэтров — списывать пора, вместе с ихними заслугами. — Голос его, вялый и скучный, был полон тоскливой, остывшей, как табачный дым в прокуренном помещении, привычной злости. — Мы же с ними, с авторитетом их непререкаемым да с влиянием трухлявым, лет пять потеряли, как минимум...

— Ну, со Слушко вы очень осторожно говорили. Вроде как даже опасались обидеть.

— Ничего не могу поделать, — тем же тусклым голосом продолжил Еретик, — слишком интеллигентный я человек. К сожалению. Не умею радостно плясать на могилах учителей. Даже если они только воображали себя учителями. Не умом боимся, не умом осторожничаем — задницей поротой, характером своим навсегда изувеченным. Вовик, — ведь мне же уже тридцать четыре, и тридцать из них — они меня строили, подгоняли, подстругивали и уродовали! Так что теперь я даже в мыслях своих не могу нахамить кому-нибудь вроде нашего Корифея. Как так! Пожилому человеку! Заслуженному! Сука старая!

— Кондратьич! Но ведь все это — в прошлом осталось. Теперь ты — на коне, все у тебя получилось. Такое дело провернул, — радоваться надо!

— Чему — радоваться? Тому, что по милости ветхих негодяев опоздал на пять лет? Я, понимаешь ли, еще в двадцать восемь на Марс хотел, и слетал бы, а теперь уже — поздно, не хочу, понимаешь? Глупым каким-то кажется.

— Да-а, — слабоваты вы по сравнению со стариками. Те хоть радоваться умели тому, что сделали.

— Может быть. Пошли к связникам, — скоро оборот закончится, узнаем что и как...

— Митенька, внучек...

— Что, бабуль?

— Ты ведь, кажись, институт заканчиваешь?

— Ну, — жизнерадостно хохотнул внучок, — а ты по распределению решила похлопотать? Трудоустроить, значит?

— Ой, — умилилась Вера Михайловна, — да в кого ж ты такой умный да догадливый удалси? Ума не приложу. Хочу-у тебя к делу пристроить, как не хотеть. На кого ж опереться-то, на старости лет, как не на родную кровь? Она ведь, внучок, не водица...

— Бабк, — решительно сказал внучок, — в селе в твоем я жить не собираюсь, и не уговаривай. Приехать когда-никогда, помочь — другое дело, а жить...

— Да кто тебе про село тое говорит, — сморщилась бабушка, — с чего взял-то? И в уме не держу такой глупости...

Внучек, продолжая машинально вытирать руки полотенцем, не перестал улыбаться, но улыбка эта приобрела несколько принужденный характер.

— Ну так и в чем дело?

— А в том, внучек, — решительно проговорила баба Вера, — чтоб брал ты, в райкоме в комсомольском, комсомольскую путевку — и айда на БАМ! Нечего тебе в городу асвальты утюжить!

— Бабуль, — ласково спросил почтительный внук, — ты, часом, не охренела на старости лет? Ты чего удумала-то? Это ты меня — в комсомольцы-добровольцы пхаешь? Гляди при курях такого не скажи, а то передохнут со смеху, болезные, то-то жалость будет!

— А ты, — точно скопировала его ласковый тон бабушка, — не торопись, выслушай. Уваж меня, старую, недолго мне осталось, — и вдруг закаменела гладким, возраста лишенным лицом, скрежетнула, — и не перебивай! Ишь, взял моду! Скока раз в последние годы спорил, по-своему норовил, — чего получалось, а? Забыл?

Резон в ее словах, определенно, был. Быстро прокрутив в тренированной памяти всякого рода эпизоды последних лет, он, как человек, честный, по крайней мере, с самим собой, вынужден был признать: бабка не лезла с советами, если не разобралась в сути дела досконально. А если высказывалась, то практически неизменно оказывалась права, какими бы дикими на первый взгляд ни казались ее совершенно первобытные резоны. Она более чем оправдала его смутные расчеты на ее способность делать дело. Гораздо более.

— Ну?

— А — не запряг! — Сварливо проскрипела она и продолжила уже вовсе другим тоном. — Места там, Митенька, пустыннаи, начальства большого не водится, потому оно, начальство, все в городе норовит, — из города, а то из самой Москвы рукой водит, вот и хочу я, штоб ты там, на месте, сам стал тем начальством.

— Хэ! Легко сказать...

— Сказала же — не перебивай... А мы тебя, отсюда, — подопрем. По мере силы-возможности. Друзей бери отсюда, хорошие ребяты, работящие. Вон Вовка, да Вовка-другой, да Андрюха, да Коська... Лучше меня сообразишь, — кого, тока Стаса своего не бери, — гонору у его много. Так, компанией, и езжайте. Все вид делают, — а вы дело делайте, не умничайте, ради Спаса! Все на словах, — а вы взаправду, понял?

— Ой, да было б это так просто...

— А про просто, внучек, и не говорит нихто... Чуть что не так, нехватка какая, дорогу кто перешел, или еще што, — ты трубку-то возьми, да и позвони мне, старой. А помирать буду, так Юрке передам, он тя не оставит. Понял?

— Прямой провод? — Хмыкнул внук. — Навроде как в Кремль?

— Лучше. — Она явно не приняла шутки. — Потому как по-родственному и без волокиты. У других нету — а у тебя есть. Другим препоны чинят, — а у тебя из-под ноженек мы камешки-то — того, уберем. Другим — не в срок, а тебе — вовремя. У других балуют, а у тебя — тишь да гладь.

— А смысл?

— Да ведь другие-то так, для виду кричат, а мне-то ведь он, БАМ энтот, взаправду нужен. Ты вникни: ведь самую малость вложим, а ведь огрести можем ВСЕ. Вся дорога, и что к дороге полагается, и рудники всякие, а первое дело — выход на Амур, а там — на окиян, — и везде, к каждому делу свой человечек приставлен, из своих. Это не то, што на грош червонцев наменять, а, прям...

— Нет, ты, все-таки, свихнулась. Там та-акие объемы! Миллиарды рублей! Размах!

— А, — Вера Михайловна, скривившись, махнула рукой, — колхоз тоей же самый! Эту, как ее, милирацию, — знаешь?

— Мелиорацию?

— Во-во. Пональют воды-и! Прямо сказать, — трясину устроют, — а много с того соберут? А ежели из леечки, да потихонечку, да под каждый кусточек к кажному корешку, — то водички уйдет самая капелька, а на базар навозишься.

— Малый ток управляет сильным.

— Чего?

— Так, ничего. Тебя бы к нам на кафедру автоматизации доцентом. Да что я говорю — доцентом. Непременно профессором.

Даже из тех, кто знал изустное предание Байкало-Амурской железной дороги, не все ведали, почему блестящая плеяда руководителей, быстро и эффективно выведших из прорыва забуксовавшую было стройку, фигурировала под странноватым общим названием "внучков". Главное, — что обошлось без кардинальных перемен и решительных прорывов: просто-напросто прекратились перебои с поставками, нехватки и простои, техника — перестала ломаться и начала исключительно хорошо работать, а объективные трудности как-то незаметно потеряли свою объективность. Стройка с какой-то бредовой легкостью и быстротой докатилась до конца, а "внучки", поддерживая друг друга, стали начальниками участков, узловых депо, главными специалистами, директорами рудников, обогатительных фабрик и мастерских, по факту — бывших целыми заводами. Когда другие семьи опомнились, было уже слишком поздно: "внучки" делали БАМ для себя и не собирались с кем бы то ни было делиться, а безраздельный контроль над новой экономической провинцией, в свою очередь, давал им такие ресурсы, что тягаться с ними на их территории было попросту безнадежно.

XX

Весь коллаген из нескольких сотен тонн костей был аккуратно распределен в надлежащем количестве воды, так что получилось что-то среднее между клейким бульоном и слабым студнем. Эта жижа, — с ма-ахоньким добавлением одного там хитрого полимера, — в свою очередь, была аккуратно распределена по всей его пашне. Трактора вместо плугов несли два погруженных в землю лезвия из бездефектных волокон простого силикатного стекла. Алмазная пластинка микронной толщины в этой модели располагалась только посередине. Между лезвиями — была натянута сетка из алмазных нитей, достаточно частая, чтобы в безжизненную крошку искрошить не только корни, но и семена большинства сорняков, и чуть ли ни всех вредителей. Так что без студня вся почва непременно превратилась бы в мельчайшую пыль, а под дождем — в жидкую хлябь глубиной в полметра. А так — получалось как раз то, что надо. Вот и вспахали, и озимые посеяли, а убрано — так уже все давным-давно. Остались только малые делянки под позднюю капусту, кою он продолжал выращивать больше для души, нежели по настоящей необходимости.

Октябрь, и сегодня утром стало уже по-настоящему холодно. На сером небе, у самого горизонта громоздились или же ползли тяжело и медленно почти черные, с сизым налетом, как из стылого чугуна отлитые бугристые тучи. Ветер — стал безнадежно холодным, как с ледника. Да почему — "как"? С самого настоящего ледника, который каждую осень, с упорством, достойным лучшего применения, приступает к этой стране. А еще — вдруг как-то нечего делать. Свинокомплекс... Там все в порядке, Семка с людьми присмотрит, все автоматы, не в пример колхозам, работают, как часы. Как швейцарские часы. Как те часы, которые он себе сделал в первую же зиму в Доме. Молочно-товарная ферма... Там племянница Томка. Нет, захоти он, — дело нашлось бы, но настоящей надобности не было, и, занимаясь какой-нибудь ерундой, он непременно об этом помнил бы. Так что лучшим вариантом в этот холодный день было честное безделье. Причем не идеал всяких там лордов, — вишневка в глубоком кресле у камина, — а его собственный идеал. Удобные сапоги по индивидуальной колодке на теплую портянку, стеганые штаны на вате. Телогрейка, крытая брезентом, и треух. Если кто понимает, — самая подходящая одежка, чтобы гулять под мелким моросящим дождем с холодным ветром по пустым полям. Единственно — подходящая, потому что в любой другой будет не то настроение. Это точно так же, как нельзя сколько-нибудь усовершенствовать, к примеру, ржаной хлеб, кимоно, матрешку или сомбреро, — получится просто-напросто что-то другое. Не ржаной хлеб, не-матрешка, не-кимоно. Может быть — хорошее, но другое. С этой же холодная изморось — только навевает светлую тоску, а ветер — заставляет гореть физиономию, а холод... А холод при такой одежде просто-напросто не имеет к нему никакого отношения. Руки, понятное дело, — в карманах, это при захребетниках можно форсить перчатками, а ежели вот так, как сейчас, для души — то тут перчатки, натурально, только помеха. Это тебе не рукавицы в первую-то зиму, — непонятно, как и жив остался тогда. В этой одежде, в эту погоду, в это время года, когда доволен сделанным и знаешь, что это именно твоя, а не чья-то там заслуга, — как никогда чувствуешь себя единым с этим страшным, как стылый чугун в белесых разводах, серым небом, с этими опустелыми полями, сиротливыми черными деревами. С взъерошенными клочьями почернелого бурьяна кое-где, там, докуда не дошли пока что руки. С прудами — ухоженными, но сейчас, в извечное для этой страны время подведения счетов, — тоже отливающих безжалостным отблеском холодного, серого железа, так что даже и глядеть жутко. Ты здесь, ты отсюда, и не только сам по себе, но и всеми корнями как бы не до пятидесятого колена людей, умевших жить на этой земле. Чего бы не брести, неся и до нежных слез чувствуя свое тихое сиротство, что так заодно с сиротским пейзажем вокруг. Никуда не торопясь, шагая крупно и только время от времени счищая с толстых подметок пудовые ошметки чернозема, армированного ботвой. Он-то знал, что сиротство пейзажа — кажущееся, и дремлют в каменных стойлах стада техники, и внутри неказистых построек, — светло, тепло, чистота и флотский порядок, а хранилища с холодильниками — забиты товаром, который он попридержал, чтобы под весну сбыть по хорошей цене, а все дороги — стерегут от непрошенных гостей неприметные телекамеры, а мимо дорог к нему — не проехать, потому что — нету у него — лишних дорог... Но обо всем этом сейчас можно было не думать. Достаточно знать. Чего бы, право, не брести, если можешь в любой момент вернуться в дом. В котором тепло. У которого стены толщиной полтора метра. С банькой прямо тут, — в пристроечке, так что и возни-то никакой нет, — ежели нет такого желания, — повозиться. Запустил Процедуру, — и через полчаса пожалуй к нагретым камням и жгучему пару. Только вот лениво — возвращаться в пустой дом. Не "лень", а именно "лениво", тут есть существенная разница. Ни к чему делать усилие. Бабы... Бабы, понятное дело, бывали. Из местных, и не только. Даже, — вспомнить стыдно, Томка, кобылища бесстыжая, с глазами козьими, — и то клинья подбивала. Сделал вид, что не понял, потому как — нужна: понять бы только, почему так устроено, что — чем энергичней баба, чем — гожей на работу, тем блядовитей?

Вообще же по любой бабе сразу же становилось видно, что она всерьез рассчитывает остаться, он глядел на них, прикидывал — и пугался, представив себе, что вот эта — и будет в своем праве, а он не сможет просто так от нее избавиться. Ему было с ними отчаянно скучно, не о чем поговорить или, тем более, помолчать. Они совершенно не соображали, как нужно себя вести. И вообще были какие-то дуры. Он только диву давался тому, что раньше — запросто, не испытывая никакого неудобства, общался с подобными вот толкушками. Это не от спеси богатейской, не с гонору скоробогатого, в этом он был уверен, — правда было скучно и тоскливо. Нет, с тех пор, как пошли у него БОЛЬШИЕ дела, бывал он в домах людей сильных и влиятельных, и с первого взгляда научился видеть, когда — пытаются пыль пустить в глаза, навести понты, обвести мужиковатого провинциала, и баб ихних в домах видел. Такие же толкушки, только в разнеможных вечерних туалетах. Это и хозяек касалось, и тех молчаливых, длинноногих... особей? Да, пожалуй, — лучше не скажешь: именно особей, которыми его пробовали угощать вместе с баней, деликатесами и водкой. Бывали, правда, дельные. Которые сами заправляли делами, — и получше иных мужиков, — но от тех и вообще хотелось держаться подальше. Господи, как говорится, спаси и сохрани. А Розку пришлось изжить. Через два почти что года после переселения. Больше всего конец этого брака напоминал смерть после долгой, мучительной болезни с приступами, позывами и периодами временного облегчения. Она даже сюда к нему пробовала наезжать, но ни разу больше десяти дней не выдержала. На другой же день, — начинала угрюмо молчать, стараясь сдержаться от визгу, прямо-таки рвущегося из глубин ее натуры, но потом, понятно, не сдерживалась. И после этого визжала уже почти безостановочно до самого отъезда. Он только облегченно вздыхал, провожая ее домой, и не мог понять уже: чего ей надо? И уже не мог понять: зачем она все-таки приезжает? Это сейчас те деньги, что он притаскивал ей в сезон и по разным оказиям, кажутся плевыми, а тогда это было — ого-го! Она таких в руках не держала, видеть не видела и не думала, что такие бывают. Это помимо того, что жратву покупать ей почти что не приходилось. И не только жратву, — холодильник он ей привез своего изготовления, соврал, что финский... Обставил! Кооператив купил трехкомнатный! Машину... Ну, — тут, понятное дело, без жучков без рыночных не обошлось, без давешнего торгаша. Без Благодетеля, который мог бы и плюнуть, но вместо этого — научил-таки уму-разуму. Сделали автомобиль, сделали документы, сделали права, но супружница все была недовольна, причем каждый раз — на новую стать, и он уж совсем не мог понять, чего ей нужно, пока не сообразил спросонок однажды утром: не нужно ей никакого богатства, это она только думает, что — нужно. Она должна жить в тех условиях, в которых родилась. Чу-уть лучше, — чтоб завидовали, — но, в общем, так же. И муж должен быть настоящий, — наскрозь понятный пролетарий, непременно до определенной меры пьющий, потому как иначе будет непонятно, и не будет возможности пилить хотя бы за пьянки и безалаберность...

Он сам не понимал, не отдавал себе отчета, насколько изменился со времен переселения. Все казался себе прежним, таким же, как и был, а это была ошибка: не останешься прежним, научившись этакой уйме всякого, переделав чертову пропасть разнообразных дел. Передумав тысячи неотложных дум и приняв тысячи нелегких решений. Поневоле по-другому начнешь относиться к миру и к людям.

В результате всего этого, в результате сшибки всех обстоятельств, всех входящих и исходящих, был Красный Барон без всяких на то оснований уверен, что женский вопрос для него — решен однозначно и навсегда. Только одно облачко почти неощутимо омрачало безоблачную картину Однозначного Решения. Один ма-аленький фактик давешнего лета занозой сидел где-то на периферии сознания, а заденешь — нудил. Даже до краски на задубевшей, как у... крестьянина, бородатой физиономии. Ну, — почти что.

— А что это вы, уважаемый, вот так вот вдруг сменили облик? Где ваша поддевка? Ну, картуза, правда и раньше не было...

— Есть — картуз, — равнодушно проговорил Юрий Фомич, прикуривая немаркированную папироску с длинным мундштуком, — бо-ольших в свое время трудов стоило — заказать. А уж сколько стоило... — он только безнадежно махнул рукой. Жарко, не стал надевать. Не знаю, валяется где-то. А что переоделся — так не в городе. Дома я, и ни к чему маскарад.

— Развлекаетесь, значит?

— Раньше — развлекался. Теперь, правду сказать, поднадоело. Так — продолжаю. По привычке и еще потому что от меня этого ждут. А если люди ждут ухаря-купца, то грех их разочаровывать. Они на это обижаются. Как если приглашенный именно за свои дурачества, признанный и заведомый дурак — да вдруг будет вести себя как аристократ в двадцатом колене...

Петр — язвил, но с Красного Барона все было, как с гуся — вода. Он вел беседу со спокойной важностью, но, как будто бы мало этого, он еще и отвечал по делу даже на риторические вопросы. Как известно, — самый верный способ вывести из себя собеседника. Еще перед началом "культурной программы", буквально по въезде в свои владения Красный Барон как-то сразу протрезвел, скинул хмель, как скидывают одеяло. И — перестал куражиться.

Гостей, — кроме Севы Понтрягина, который только утробно ухнул, увидав, какого именно уровня ЭВМ находится в конторе у хозяина и ознакомившись с обеспечением. Он только глянул на хозяина тоскливыми глазами, и тот правильно понял немой вопрос:

— Садись-садись. Разбирайся, гляди, что тут и как... Или с нами все-таки?

— Я лучше потом. Потом... Лучше скажите, чего хотите конкретно?

— Так мы ж вроде договорились обо всем?

— Э-э, — тонко улыбнулся лингвист, — обо всем, да не обо всем... Ну, — дам я вам систему, — так чего вы с ней делать-то будете? Для работы с обыкновенными шифрами — и то были положены шифровальщики, а когда речь идет о системе высокой надежности, так и подавно без специалиста не обойтись. Оно вам надо?

— Ну?

— Вот и ну, что нужен сам код, и программа-транслятор. А лучше — две, для кодирования и для декодирования. Специально писать надо и то, и другое, и третье. А если сделать так, как я хочу, так это еще и словарь писать надо, тоже еще та работа...

— А сколько ты, к примеру, хочешь?

Понтрягин пожал плечами:

— Это неделю сидеть, не вставая. И кое-какие материалы с работы надо...

— Ежели вы заметили, — я несколько не о том вас спросил.

Помявшись, почтенный специалист вдруг решился и пискнул:

— Пятьсот.

— Гхрмм...

— Да вы поймите...

— Значит так: умный вы, но дурак все-таки, так что я, — не обижайся, — учить буду. Заказал тебе непоименованный заказчик, — назовем его условно "Фомич", — шифр. Он в этом деле — валенок-валенком, и ты это видишь. Он тебе условия, — ты ему условия, с запросом. А потом — очень честно выполняешь исключительно то, о чем вы договорились. Даешь ему ну... таблицы там, блокнот шифровальный...

— Том. Навроде гроссбуха. Только ни к чему, потому что в электронном виде все равно удобнее.

— Еще лучше, — Красный Барон кивнул в знак того, что понял, — даешь, значит, получаешь деньги, а потом вроде как между прочим говоришь, что — можно и этот, как его?

— Транслятор. Специальный, конечно, но транслятор.

— Во-во. Заказчик уходит, а спустя короткое время, понятно, — возвращается. Ты ему, за отдельную плату — следующий кусок, и тоже очень качественный. В конце концов он и рад бы пойти к другому, однако — не выйдет. Это называется "завоевать рынок". Когда же он получит все, что ему на самом деле нужно и все, что ты счел нужным ему втюхать, — вот тогда-то ты и говоришь, тоже вроде как между прочим, что имеешь других желающих на то же самое. Заказчик, понятное дело: "О-ой! Не надо!" — а ты разводишь руками. И правильно делаешь, потому что насчет продажи исключительных прав у вас договора не было...

Понтрягин — прыснул:

— Вы что — всерьез? Неужто так прям и делают?

— Только так и делают, — заверил его хозяин, — и никак иначе. Один — все время сосет деньги, а другой, как-никак, получает все время лучший и лучший продукт. Так что все довольны. Не хочу пользоваться вашей глупостью, так что предположим, — ты все сделал по правилам. Сам код — исключительно твой, уникальный продукт?

— Ну?

— А транслятор, зная его, может сделать и кто-нибудь другой?

— Мало кто вообще-то, — но да, найдутся. Не один.

— Так что — полторы — за базу, по полторы — за изолированные трансляторы, а за исключительные права — удвоим.

— Это что ж это, — девять?!!

— Скромно, конечно, но раньше я с тобой дел не имел, не знаю.

— Странно как-то. Казалось бы — деньги для вас — все, рады-радехоньки должны быть, что нужная вещь — да дешево обошлась, а вы... Не проторгуетесь?

— Обидные вещи говоришь, мил-человек. Деньги все — для кусочника. Для некудышника, у которого никогда, ничего не выйдет. Деньги нужны только для того, чтобы люди делали то, что тебе надо. Самый простой и быстрый способ, хотя не всегда — годный, не всегда — лучший, не всегда — самый правильный. И это все. Деньги — тьфу, мусор, а люди — все. Если можешь добиться того, что от человека нужно, без денег, — так и деньги ни к чему, как они ни к чему вождю. СНАЧАЛА бывают люди, нужные люди, и только потом появляются деньги. А без людей — любые деньги пропадут. Так что я сейчас не даю, я сейчас ВКЛАДЫВАЮ. А это всегда — риск.

— Не имей сто рублей, — и так далее?

— Вот видишь, — привычные слова, и поэтому не действуют. Привычные слова, и поэтому стали пошлостью. Привычные, — и поэтому ты не понимаешь их, как надо. Мне вот, к примеру, кажется, что это я их первый придумал.

— Философ вы, Юрий Фомич.

— Станешь философом, когда первые годы — все один да сам, а потом — когда все так и норовят тебе... На своей шкуре узнал, что за штука такая — классовая ненависть! А! Только на одной философии и держался.

— Неужели? — Вежливо удивился Сева, не отрывая глаз от монитора. — А мне показалось, что вы тут царь, бог и воинский начальник. Все в радиусе ста километров в рот заглядывают.

— Так это те, что остались. Хотя... Не будь меня, так, может, и вовсе никого б не осталось, и стало б место пусто.

Это было сказано самым будничным тоном, но Понтрягин все-таки поежился.

— Звучит как-то... Жутковато. И то, и другое.

— Потому что правда. А правда о жутковатой жизни и сама, понимаешь...

— И как?

— А с кем как! Тактика такая, — он улыбнулся волчьей улыбкой, — гибкая. Так что и вспоминать-то порой тошно. Только деваться было некуда...

— Ладно, все это разговоры, а мне тут работать надо.

— Ты — поживи. Бюллетень тебе Кирилл выправит. ОРЗ, — он снова криво улыбнулся, — у тебя.

— Ну не могу я!

— Да брось ты. Вечно вы решите себе что-то такое, чего и нет вовсе, а вам — жить не дает. Ну, — и почему не можешь? Ну? Вот то-то же. Записку напишешь, чего надо, так Ленчик завтра сгоняет...

— Где собрать-то, Юрий Фомич?

— Ну давай, чтоль, у Дальних...

— Так там это...

— Что такое?!!

— Да Владимир Семеныч третий день гостит.

— Тогда — отбой! — Хозяин нахмурился, помолчал, а потом полюбопытствовал. — Один?

— Как есть один. Цельный день на берегу сидит и на воду смотрит. Не рыбачит даже.

— Плохо. Опять, значит, в тоске.

Голобцов, обладавший незаурядным, сверхъестественным почти чутьем на жареное, оживился:

— Это какой Владимир Семенович? Тот самый?

Красный Барон некоторое время помолчал, будто и вовсе не слышал, а потом поднял на Андрюху прозрачные, пустые нехорошей пустотой глаза:

— Тот — не тот, это сейчас без разницы. Отдыхает человек. Нужно что будет — так даст знать. Мне, не вам. Так что не берите в голову.

— А что это у вас в доме гаража нет? Сейчас — модно, я и в иностранных журналах видела...

— Еще чего! Что, — другого места нет?!! Вот еще, — нефтеперегонный заводик неплохо, — где-нибудь в погребе. Вокруг дома травка должна быть, а не пятна автольные.

Дом был сложен из валунов дикого камня и сам весь, — как валун, приземистый, неяркий, прочный, но при этом казался как-то очень к месту на этом пригорке с густой, зеленой травой, теперь — однообразно, как шерсть на спине зверя, лежащей кнаружи, словно кто-то ее причесал. И никакого сада, — только несколько больших кустов жасмина и жимолости там и сям, никакой ограды, дорожка, выложенная травянисто-зеленой шершавой плиткой — и все. Никаких хозяйственных построек кроме бани, да еще невысокая башенка вроде обсерватории.

— А, — надоело, — пояснил хозяин, — хлебнул в свое время этого самого хозяйства на дому по самое некуда. Сейчас пока что и глядеть на него не могу. И возиться, правду сказать, — недосуг.

— Все угнетенные трудяшшие делают?

— Они-и! Кому ж еще-то? Теперь, правда, еще и люди появились кое-кто, — а так они-и...

— Чего это вы о них так?

— Как — так? А вы, понятно, знаете — как надо? — Он проводил прищуренными глазами подъехавший пикапчик, — весь округлый, широкий, лоснящийся, на непомерно-широких мягких шинах, очень напоминающий гигантского жука, и кивнул, — Поехали...

В отличие от предыдущего, этот экипаж влек их владеньями Красного Барона c величавой неторопливостью, почти бесшумно и невероятно плавно, только едва покачиваясь на неровностях. Супербаллонам было ВСЕ РАВНО по чему ехать.

— А позвольте полюбопытствовать, — что это за модель такая?

— Что? Модель какая? А — СамАЗ. Са-амая актульная модель в последнее время.

— Никогда не слышал.

— Жизнь — она быстро меняется.

— А это что? Ветрогенератор?

— Он самый, — неохотно ответил Красный Барон, — у меня тут вообще свое, независимое силовое хозяйство...

— А за что бы это такое недоверие Объединенной Энергосистеме?

— А для того, чтобы этак невзначай — не оказаться бы голым, босым и без всего, — по милости чьего-нибудь разгвоздяйства... Или, тем более, стараниями какого-нибудь доброхота.

— А что, — были прецеденты?

— Помните, когда сюда ехали, — помолчав, ответил хозяин, — я такому Касиму звонил?

— Нет, — честно ответил за всех один Петр, — но это совершенно неважно.

— Так вот, этого самого Касима собственный папаша собственноручно поджигал мне коровник. За двадцать без малого километров! Пешком! Ночью! Не поленился притащить канистру с керосинцем этот самый инвалид Великой Отечественной! Колченогий алкаш без двух третей желудка, сухой, как сучок, — но ордено-оносец! Того только не учел, что стены у меня не горят, стекла — не бьются, двери — не больно-то сломаешь без динамита, а Хват — приучен сначала брать, а потом уже подавать голос... Не хала-бала — первый в области ротвейлер, пристрелили потом, так аж до сих пор жалко... — И с неожиданной тоской вздохнул, — эх, собачечка-а!

— И как? Кстати, — почему он Касим?

— Касим — потому что, понятное дело, Касимовы они, а почему Касимовы — черт иху маму знает. Тут полно которые из татар и башкиров. А с папаней — про-осто. Все просто, ежели знаешь — как. У нас мужик ничего не боится, ни Бога, ни пулемета, — он только начальства боится. Это который не отсидел. Который отсидел — тот, может, и вообще уже ничего. Хват его держит, а я — с райотделом, по рации, выбил себе разрешение... А он, — под кобелем лежит, и такого мне, сука, сулится, и в таких выражениях, что заслушаться впору. А я молчком, без ругани, деловито и целеустремленно. Так и так, — говорю, — человек я гуманный, культурный, не буду на такие твои слова обижаться, не буду тебе морду бить. Не оболью твоим же керосином и поджигать не буду. Не кину в ближайшее бучило с камнем в портках, хотя и мог бы. Ничего этого делать не буду, а сдам-ка я тебя просто-напросто в гадовку, потому как попался ты с поличным, и дело — ясней ясного.

— А собаку-то кто?

— Да тот же Касим. Потом только спьяну сознался, выползок змеиный...

— А как же...

— А так! Все психологической правдоподобия ищете, а его тут отродясь не бывало! Он же у тебя займет, он же тебя подожгет, он же тебя выручать будет, ежели что, — и все-е без притворства! Совершенно искренне! Как в самый первый раз.

— А теперь — все? Нет поползновений?

— Нет. Да только я лучше всех понимаю: не из благодарности. Которые старые, — им не в радость, что в двадцать раз богаче жить стали, — потому как вроде бы заработанное. Этот такой народ, которому только то в радость, что украл и пропил. Пусть в десять раз меньше, — но всенепременно украл. Молодые — вроде бы и не такие, из-за меня, может, и удержались, не сбежали в город, а как поскоблишь — так то же самое...

— Боятся?

— И не поэтому. Не такое, в конце концов, видели. Просто-напросто привыкли. Вроде как свой стал, запахом ихним пропитался. Как щенок, которого под чужую суку подкладывают, — непременно пропахнуть должен, чтобы своим стать... Хотя боятся, конечно. Не без того. А поначалу-у, — он махнул рукой, — спать ложился в обнимку с автоматом! Ночевал на полях каждый раз в новом месте! Да что говорить...

— По-моему вы того... Несколько преувеличиваете.

— Э-эх, — Красный Барон глянул на него с чуть брезгливой жалостью, как на прекраснодушного придурка, — ты в какой стране рос-то? Неужто в этой же самой?

То, что они увидели вокруг, было просто до непостижимости. Упитанные, — чуть ли не тучные, — лоснящиеся черные коровы с чудовищным выменем, только что не волочащимся по земле, первобытно-жирные свиньи в неказистых, но чистых свинарниках. Низкорослая, но неимоверно густая, с тяжелым колосом пшеница. И техника, — с виду, — самая немудрящая. И — нигде ни единой безобразно-раздолбанной колесами колеи, полной жидкой грязи от недавних дождей. Это все было как раз вполне-вполне понятно: все просто-напросто как надо, ПРАВИЛЬНО, без видимых сверхисхищрений. Другое дело, что наглядевшись на все это, — видевшие переставали понимать, — почему во всех других местах все это совершенно невозможно? Почему все африканские слоны ушли на пенсию по поводу грыжи, нажитой при попытке поднять это самое сельское хозяйство? Ведь это же так про-осто!

— Так, гости дорогие, так как я хозяин все-таки, я как хозяин обязан вас удивлять: шашлыков не будет. И свиньи, зажаренной на вертеле — пока тоже. Это потом, ежели желание будет. А предлагаю я вам устроить что-то вроде дегустации готовой продукции наших... Наших цехов. То, что вы видите перед собой, наша столовая, условно именуемая "Пять Прудов", стол Анна Михална с Анечкой-маленькой уже накрыли, — так что добро пожаловать.

— Вот я не понимаю одного сложившегося обычая: у нас принято поначалу подавать закуски, да побольше, да поразнообразнее, да поострее. Все, понятное дело, набрасываются, наедаются, а оттого так называемое "горячее" оказыватся данью традиции: никто его особенно не ест, а если едят, то через силу... Вот именно на этой теме я и решил построить сегодняшнее застолье.

Да-а, что говорить, — развернулся он тогда. Хотя, если подумать, — то и ничего особенного. Поначалу — и впрямь продукция. Ветчинки и колбаски шестидесяти сортов, причем таких, которые и в Политбюро не очень-то... Сыры, — сам угощал, а сам ломался при этом, как целка, скромничал, — дело-де новое, не знаем, что и вышло-то... Как будто им было с чем сравнивать его тогдашние двадцать шесть сортов! Пивом с собственной пивоварни угощал! А как же? К тому времени и бумаги оформил, — мол, опытное производство, — и старика-технолога из Куйбышева перетащил. Такого, что еще по-настоящему умел. Так и так, гости дорогие, светлое, темное, двойное, — а вот белое, такого больше нигде не попробуете. Мол, не все нам, труженикам села, водку самогонкой запивать. Ну а там, понятно, дошло и до шашлыков. На холме под открытым небом.

Бессменные Ленчик с Павло колдовали над мангалом ниже по склону, с наветренной стороны, чтобы гости, нагулявшие аппетит на аллеях ночного парка, чуяли запах жарящейся на углях отборной баранины, вымоченной по всем правилам, со всеми ухищрениями древнего шашлычного искусства. А заодно — не отсвечивали тут, на глазах дорогих гостей.

На свете все требует надлежащего ритуала, и если вокруг ночного костра сидеть не на бревнышках, кое-как, — только за-ради дам, — прикрытых брезентом, а, к примеру, на складных стульях, то оно и выйдет со-овсем не то. И если бы аллеи парка, выгороженного из настоящей рощи так, что сразу и не увидишь следов человеческого вмешательства, — осветить фонарями, то и прогулка роскошной теплой ночью под летними звездами тоже получилась бы не та. Хорошо, — но не то ожидаемое впечатление, ради которого и существуют традиции.

И холм под звездным небом выглядел первозданным, круто падая к Старому Пруду, он густо порос по основанию темным, диким вроде бы кустарником, смородиной, терновником и дикой малиной, переплетенной колючими плетями ежевики. Старый Пруд, — это не тот из Пятерки, на дне которого по его распоряжению располагались светильники, так что ночью подсвеченные снизу кувшинки, рогоз, стебли лилий и кое-какая специально заведенная растительность как будто бы висели в смутно-зеленом свете и выглядели чистой воды колдовством, — он имел вовсе другое предназначение. Его, как этот холм и парк, оставили по видимости таким же. Осторожно очистили, чтобы не испакостился вконец, осторожно починили запруду, сменили воду — и оставили. Если хорошую старую вещь переделать, то это будет просто-напросто другая вещь. Варварство. А тут — над головой извечная полоса Млечного Пути в бездонном небе, да редкие искры над прозрачным пламенем костра, по одну сторону — степь, освещенная ущербной Луной, по другую — таинственный мрак, из которого тянет близкой водой. Пруд — в тени от холма, и только у дальнего берега видно, как серебрится по воде легкая рябь. Далеко, аж до самой степи достают, падают размытые красноватые блики от их костра, видимого на вершине холма от самого горизонта. Дамы притихли, чуточку озябли и накинули на плечи кое-какую одежонку, — без этого тоже было бы не совсем то. Тут уж — только водка. Хоть понемногу, хоть не часто, — но именно она, родимая. В тишине того сорта, который в городах просто не водится, они услыхали, как со стороны степи вверх по склону поднимается один человек. Он и пришел. Невысокий, темноволосый, в черном свитере. Он молча встал в трех шагах от их круга, и хозяин так же безмолвно подвинулся, освобождая ему место. Гость — сел, и на какое-то мгновение поза его стала в точности такой же, как у Врубелевского "Демона", а в неподвижных, чуть выпуклых глазах его было то же самое нечеловеческое, недоступное обычным людям отчаяние. Тоска бесконечной ледяной пустоты, перед лицом которой равно ничтожны и пылинка, и галактика. Хотя, может быть, им это только показалось в тревожном, трепещущем свете костра. Хозяин протянул ему стакан, на треть наполненный прозрачной жидкостью, но тот, по-прежнему не говоря ни слова, медленно покачал головой, и выглядело это как-то окончательно. Так, вперясь неподвижным взором в пламя костра, и — мимо пламени, сквозь пламя — в ночную пустоту и в ту пустоту, что за ночью, сквозь ночь, сквозь мир, дальше, он просидел около часа. Потом — поднялся и ушел. Как пришел, — без единого слова, а собравшиеся только тогда заметили, что и сами — не проронили ни единого слова за все это время, как будто его, этого времени, и не было вовсе. Как будто гость забрал его с собой.

— Это — он был?

Красный Барон промолчал, но ответа тут и не требовалось, потому что собравшаяся здесь образованьщина слишком хорошо знала этого человека в лицо, чтобы оставались хоть какие-т сомнения.

— Чего это он, — осведомился Голобцов, — снова сорвался?

— Не-е, — чуть помолчав, протянул Красный Барон, — хуже. Не может сорваться. А это, оказывается, тоже вредно для здоровья. И даже опасно для жизни.

— Не понимаю. Загадки какие-то.

— Да никаких загадок тут нет. Не одни вы им увлекаетесь, — у него еще высокопоставленные поклонники есть. Такие "высоко", что картуз свалится. Порадели, понимаешь, д-доброх-хоты, — он даже примолк, словно проглотив рвущуюся с губ богохульную брань, и со страшной ненавистью добавил, — для его же, понятно, блага! Такую фигню ему ввели, понимаешь, чтоб за секунду любой дурман истреблять, хоть сколько, хоть кило его... То ли по себе судили, то ли знали, что делают, и просто воспользовались благовидным предлогом, но только осчастливили его, — сами видели — до чего... Все одно, как убили человека.

— Ну, знаете, наркотики — оно тоже...

— Да кто б спорил! Только и решать за человека, — за такого человека, — это, знаете, тоже... Он, все-таки не нам, грешным, чета. И не тем решальщикам.

А потом был и еще эпизод. Который, признаться, запомнился куда ярче всего остального. И воспоминания эти до сих пор остались волнующими, — и странно смущающими. Все, и он в том числе, улеглись прямо тут, под этими звездами, в новеньких зеленых спальниках, захваченных Ленчиком, и заснули, но его черти задрали, по летнему обыкновению, чуть свет, в серых сумерках, когда солнце еще и не думало всходить. Хотел, было, закурить — но почему-то не закурил все-таки. А спустившись, услыхал тихий плеск, после чего начал двигаться и еще осторожнее. Сквозь туман, потому что, пока он спускался успело немного развиднеться, он увидал одну из приезжих женщин, — Оксану. Голая, она забрела в воду чуть повыше колен, и теперь полоскалась, стараясь даже плескаться потише, поукромнее, и он видел ее со спины. Всю ее статную, хоть и без излишней величавости, фигуру. Бело-розовое, как хороший зефир, — так, что даже немножко захотелось ее съесть, — тело. Высокую шею под тяжелым узлом подобранных кверху, закрученных волос. Круглую попку. И крепкие, ровные ножки видимые сейчас до самого верха. Она как раз наклонилась вперед, и у Красного Барона вдруг пересохло во рту, и он поймал себя на том, что все-таки вглядывается. Но — не разобрать, потому что туман не совсем растаял, и нечего ему тут делать, не мальчишка, чтобы подглядывать за голыми бабами, хуже нет, чем подглядывать за человеком, который не подозревает, что за ним смотрят, и вообще — что он, баб не видывал, видал-перевидал, во всех видах... Но вот только эта почему-то запомнилась.

Не подозревает, а то как же! Наивны-ый! Она не то, чтобы предвидела, и не то, чтобы нарочно, потому что специально такие вещи не получаются, хоть сколько раз пробуй, а все равно не выйдет, — но тут безусловно присутствовал некий элемент стихийной, натуральной магии. Когда по какой-то причине без всяких на то рациональных оснований СОВЕРШЕННО уверен, что сбудется, и — сбывается, — это как раз она. Сбывается, потому что все было сделано правильно, хотя инструкций к проделанному, пожалуй, не составишь. А уж почуять его присутствие голой спиной и освобожденным от волос затылком, — было и вовсе парой пустяков. Другое дело, что она вовсе не собиралась разбираться зачем, с какой именно целью она это сделала. А — захотела. Без всяких далеко идущих планов. Даже не так: просто сделала, — и все. Колдонулось.

Когда, на следующий вечер, их везли домой, наступила определенная реакция. Пожалуй, — она была неизбежна. Устав от солнца, впечатлений, пешей ходьбы, слишком чистого воздуха и слишком короткого сна, они были как-то бездумно-невеселы. Петр, хоть и не считал себя, — и не был, — неудачником, все-таки шипел, как целый клубок щитомордников по весне и клокотал, как небольшая фумарола на Камчатке, и все никак не мог успокоиться:

— Вот ведь жлоб! Хозяин жизни, понимаете ли! Поместьице себе отгрохал! Раньше только кавказцы такие штуки откалывали, но чтоб свой брат — русак! Куда только райком смотрит! Прямо у них под боком...

— Ага, — в тон поддакнул Понтрягин, — ни грязи, ни пьяных, ни развала, ни бардака, — все работает, как положено! И впрямь — безобразие! Совершенно нетерпимое положение!

Почтенный доктор настолько раскипятился, что принял его слова за согласие, и увлеченно продолжил:

— Нет, Андрюх, правда, — он теперь апеллировал к Голобцову, который, полуприкрыв глаза, расслабленно кивал головой в такт толчкам машины, едущей по не слишком ровной дороге, — его ж ведь уже просто так не возьмешь, ты заметил? Уже ж ведь прихваты у него везде!

Голобцов — не отвечал, Петр принимал его кивки за согласие и продолжал пыхтеть.

— Нет, но как обставился, а? Все схвачено, друзья кругом, план, видите ли, на нем! А тут — шесть лет в институте, пашешь-пашешь, — а все двести сорок рэ с дежурствами! А тут, — какое-то х-хамло с незаконченным средним...

Остальных — разморило, мысли их текли свободно, без суеты и особенного направления, так что они просто молчали, не выражая ни поддержки, ни какого-либо несогласия. Это — смущало, он замолкал на несколько минут, но потом искреннее возмущение прорывалось, и он заводил заново:

— П-пруд у него с осетрами! Иллюминация у него, видите ли! П-подводная! Жлоб, — он и есть жлоб, и фантазия у него жлобская!

Оксана, которая до этого момента отмалчивалась, как все прочие, критики пруда не выдержала. Она медленно, пятнами покраснела, а потом высказалась:

— У тебя никакого нету, вот ты и брызгаешь тут слюной! И очень даже красиво, если хочешь знать!! Да!

Петр замолчал от удивления и некоторое время глядел на нее, округлив глаза и приоткрыв рот, а потом всплеснул руками:

— Втюрилась! В богатенького Буратину! В лендлорда ижевского разлива!

— Не в Буратину, а в настоящего мужчину! У настоящих мужчин и всегда-то все есть! И деньги в том числе! И связи! И ничего в этом нет плохого!

— Вот только гулять ему долго не дадут, — ласковенько кивая, но как-то зловеще проговорил Петр, возьму-ут к ногтю! Никуда не денется!

— А ты и рад!!! Такие же вот, как ты, и возьмут! Завистники п-паршивые, которые сами ни х-хрена не могут, а только чтоб отнять, да изгадить!

— Я, между прочим, честно тружусь! У меня совесть чиста!

— Ага! Вот так вот и просрали все на свете! Честно на своей жопе сидючи! До хрена вас развелось, честных тружеников за двести сорок, — ни за что сами не берутся, а если у кого и начнет получаться, — так на тебе палку в колеса! Иначе вам чистая совесть спать не дает!

— Ты еще замуж за него выйди! За это т-тупое животное...

— И выйду!!! Я, если хочешь знать, и не знала, что такие еще бывают! Не вашей братии чета! И не тупее твоего! Поумнее будет! Дурак!

Окончательно раскрасневшись, она рывком отвернулась от него, демонстративно уставившись в окно и успокаиваясь, а Понтрягин вроде бы миролюбиво добавил:

— Петенька, — а правда, — где ты там тупость-то отыскал? Уж к кому — к кому, а к дуракам дяденька и близко не относится.

— И все равно! Это ж уму непостижимо, — чтобы в наше время, и такое...

Оксана, с характерной для сильных натур быстротой обретя равновесие, решила, что вернее доведет собеседника, ежели не будет психовать, и с этого момента говорила спокойно, вроде бы с полной уверенностью в собственных словах:

— Вот-вот. Даже не верится. Не-ет, я — не я, а только такой случай раз в жизни выпадает.

— Ты что, — серьезно?!!

— А че?

— Будешь ему передачки в тюрьму носить. Спустя са-амое короткое время!

— Не-ет. — Она покачала головой с уверенностью дикаря, пребывающего в родимом ландшафте. — Со мной — не посадят. Это сейчас могут, когда поберечь некому. А со мной — точно подавятся!

— Кого — поберечь? Этого зверя?!!

— Именно что его. Это с тобой ни хрена не будет, потому что — взять нечего. А на него-то доброхотов мно-ого найдется!

— Ага. Ва-атник напялишь? Хозяйство, дети?

— А чем — плохо? Хватит уже херней, прости Гос-споди, заниматься.

— Детишек штук пять, расплывешься, как квашня?

— Почему — пять? Сколько уж Бог даст. — Она говорила с твердым смирением человека, доподлинно знающего, в чем состоит Господня воля, и оттого непоколебимо в себе уверенного, и все еще думала, что шутит, а у остальных тем более сохранялось впечатление, что она их разыгрывает. — И расплывусь. И вены вылезут. И помру потом, — как и вы все, кстати, — а вот они останутся. И хозяйство, между прочим, чтоб еще на правнуков хватило.

— Хорошо, — но с чего ты взяла, что он — один?

Вика — прыснула, а Оксана гордо ответствовала все тем же, лишенным малейшего намека на сомнения тоном:

— Только такой идиот, как все мужики, может задать такой вопрос: это ж и так видно!

Да-а, — вот, вроде бы, и мелочь, а нет-нет, — да вспомнишь. Чем-то задел его заполошный визит малознакомых, случайных, по сути, гостей: чужие, они, — ИЛИ ПОДОБНЫЕ ИМ, — оказались нужны ему. Для дела. Не говоря уж... А!

Заметно стемнело, и наступила пора сворачивать домой, когда за пазухой едва заметно зазвенело, и он, оторванный от воспоминаний, досадливо поморщился и достал "Комбат". Кто бы там ни связывался, а только обязан был сообразить, что беспокоить его сейчас — не стоит. А уж если позвонили, — то и впрямь что-то из ряда вон...

— Хозяин, — голос Сережи-маленького показался ему растерянным, — тут к вам приехали. Говорит, что знакомая.

И сердце, будто почуяв, гулко ухнуло в груди, и не вот успокоилось.

Он стоял, держа на отлете и, вроде бы, не зная, куда деть свои страшные руки, и смотрел, и не сразу услышал, что она говорит:

— ... И ведь понимаю, что глупость, а сама ничего с собой поделать не могу: все время волнуюсь, как вы тут один? Все из рук валится, места себе не нахожу... Поверите ли, — как и не жила все эти месяцы...

Он — снова слушал и не слышал, потому что на самом деле не так уж и важно было, — что именно она говорит. Важно, как смотрит, и еще то, что он вообще может ее слышать. И это было правильно, а удивляло, наоборот, то, что он не понимал этого раньше. Как же так? Ведь все на самом деле так просто!

Люди вообще удивительно глупы и только потом, самыми, что ни на есть, извилистыми путями доходит до них то, что было ясно с самого начала. Загадка, но иначе — никак.

XXI

— Не-ет, — задумчиво проговорил, раскуривая свою знаменитую трубку, Островитянин, — какой там отпуск! О нем ни слуху, ни духу вот уже почти полтора месяца. Не появляется на TV. Не произносит речей, напоминающих монолог вампира, продолжающего обед. Никого не целует трехкратным глубоким поцелуем. Даже в прессе почти не упоминается, — одно только опубликованное в "Правде" приветствие участникам Пятой Международной Конференции коммунистических и рабочих партий, а это, сами понимаете...

— Так вы думаете...

— Практически не сомневаюсь. Он, разумеется, всем удобен. Все Политбюро, — вполне искренне! — хочет, чтобы он находился на своем месте как можно дольше, и сделает все, чтобы он и впредь сохранял видимость жизни. Но все-таки до определенного предела! Понимаете? Если возникнет реальная возможность его смерти, все поневоле начнут задумываться о своей судьбе при таком повороте событий. Потому что реальных претендентов — трое, и важно поставить на фаворита прежде, чем начнется фактический дележ власти. Однажды начавшись, этот процесс уже НЕ МОЖЕТ быть остановлен, образуется своего рода воронка поступков, погружаясь в которую все глубже, участники испытывают все меньше необходимости в том, чтобы дряхлое... местоимение продолжало занимать место. Более того, — это становится и нежелательным, и даже небезопасным для каждого в отдельности. Так что очень скоро мы с вами будем свидетелями интереснейшей корриды, и мне до смерти любопытно, как они обставят событие на этот раз. Рискну дать волю фантазии и предположу, что на этот раз, ничего толком не говоря, по всем каналам радио и ти-ви будут круглые сутки крутить классику. Скорее всего, — навязшее в зубах у всего мира "Лебединое Озеро". Чем до поноса напугают страну, которая не будет знать, чего ожидать, но традиционно не будет ждать ничего хорошего. Приход энергичного и умного лидера в умирающий социум только ускорит крах, приход даже точно такого же неизбежно нарушит сложившееся неустойчивое равновесие и опять-таки вызовет крах. Потом... Впрочем — посмотрим. Давать воображению слишком большую волю тоже не следует.

— К вам это замечание не относится, сэр. Ваше воображение — точный и безошибочный инструмент.

— Вы бессовестно льстите мне, Гаральд.

На трибуну Десятой Партконференции Балабост взлетел, как птичка. Как легкий мотылек, по естественным причинам даже и понятия не имеющий, что такое артрит, радикулит, повышенное давление и хроническая сердечная недостаточность. Сердце, с которым что-то там сделали, билось ровно и мощно, НИКАК не давая о себе знать. От былого брюха остались жалкие воспоминания, — да и они остались по личной просьбе пациента, для сохранения известной представительности. Суставы гнулись, как в далекой довоенное юности, даже честно заработанный на фронте радикулит не давал о себе знать ни болями, ни хрустом. Чистенькие и эластичные, как у здоровенького младенца, сосуды пропускали вдоволь крови в самые отдаленные уголки хорошо пожившего организма, и поэтому казалось, что и голову к этому организму приставили совсем-совсем новую, без тяжести в затылке, звона в ушах, головокружений и болей в виске. Неутомимую, внимательную, памятливую. Умную-умную. Это, понятно, так только казалось по контрасту, потому что нервные клетки все-таки не восстанавливаются, — но доля истины все-таки была. Со времен капитального ремонта Веры Михайловны провинциальными эскулапами соответствующие технологии продвинулись далеко, да и возможности у тех, кто ремонтировал генсека, были побольше. Впрочем, справедливости ради необходимо заметить, что провинциальные эскулапы тоже не теряли времени даром...

Полный набор зубов, капельку, для правдоподобия, неправильных и способных без ущерба перекусить гвоздь, заменил все и всяческие протезы, существенно исправив дикцию, которая в последнее время, если честно, — прихрамывала. Но больше всего, — он поймал себя на этой мысли, — доставляло удовольствие то, что ему привели в полнейший армейский порядок предстательную железу, и поэтому исчезла необходимость в хитроумных устройствах, без которых чтение многочасовых докладов в прежние времена было, разумеется, совершенно невозможным. Вот так вот всегда, — по неизвестной причине больше всего радует или огорчает сущая, — по сравнению со всем прочим, — ерунда. Даже физиономия, которую как-то там подтянули, выглядела вроде как и помолодевшей на десять лет, а вроде — и такой же, одновременно. В общем, — истинный шедевр художников из "девятки", а, может быть, и не из "девятки", кто ж его знает, кого использовал "в темную" Дмитрий Филиппович, единственный из сподвижников, с самого начала знавший и общую цель, и все подробности медицинской стратагемы, которая секретилась куда больше любых военных тайн. От ВСЕХ — секретилась. В том числе — от "девятки", может быть, — в первую очередь от "девятки". Юра, разумеется, был очень недоволен и высказал немало горького. Как бы их с Дмитрием соперничество, да не достигло размеров, которые уже прямо вредили бы делу, не перешло бы в войну на взаимное уничтожение... Надо его будет при случае... поддержать, ободрить, что ли?

Это было его первое появление на публике после долгого перерыва, более того, — появление перед аудиторией, прямо-таки перенасыщенной, — как бывает перенасыщенный раствор, — всяческими слухами о причинах его долгого отсутствия. Слухами как вполне благонамеренными, так и вполне, как это обычно бывает, чудовищными, но НИКТО из присутствующих не имел точных данных об истинном положении вещей. А ведь тут есть люди информированные оч-чень серьезно и обладающие солидными возможностями к добыванию истины.

Он сознательно не светился на людях до этого выступления, и не прогадал, и в полной мере добился того эффекта, на который рассчитывал: когда он энергичной, раскованной походкой приблизился к трибуне и взлетел на нее легким мотыльком, по естественным причинам не имеющим понятия об артрите, радикулите, артериальной гипертонии, хронической сердечной недостаточности, — и аденоме простаты! — зал загудел гигантским пчелиным ульем. А когда он обвел ряды сидящих живым, полным сдержанного юмора взглядом, вышеуказанные ряды, привыкшие к его подагрической, заизвесткованной малоподвижности, издали что-то вроде неимоверно низкого, утробного "О-о-о-х!".

Гул и высоковольтное гудение в зале не вот еще прекратились, и он — осадил аккомпанемент при помощи паузы, сопровождаемой соответствующим взглядом поверх очков, — с простыми стеклами, потому что он не нуждался в коррекции и сохранил очки исключительно с целью сохранения не облика даже, но — преемственности облика. Гул — почти немедленно стих, он привычно откашлялся и начал:

— Дорогие товарищи!

Филипп Рид, начальник Департамента "R" достал из ящика засушенную белую гвоздику и протянул ее через стол Майклу Спенсеру.

— Знаете, что это такое?

— Какой-то гербарий, сэр?

Сегодня шеф был как-то ускользающе-серьезен, так, что не возникало случая встретиться с ним взглядом, официален. Нечитаем, — а это было и непривычно, и неприятно, и вызывало смутные опасения. Он кивнул.

— Гербарий. Адмирал Ллойд собрал его на собственном флагмане во время "Тим Спирит" этого года. И бережно сохранил в своей неразлучной библии, которую мама подарила ему на выпуск. Его почему-то страшно интересовало, что мы скажем по этому поводу.

Обычная лучезарная улыбка Спенсера на этот раз выглядела несколько... передержанной. В том смысле, что могла бы длиться и не столь долго. Он искренне не понимал, о чем идет речь, и одно только это обстоятельство смело можно было считать исключительным. Тем более, что начальство как будто бы забыло о нем, глубоко задумавшись о своем, сокровенном: Майк уж совсем было собрался пошевелиться, дабы напомнить ему о своем существовании, когда Рид, глубоко вздохнув, продолжил:

— Это до некоторой степени связано с тем, — помните? — заключением, которое вы выдали по поводу "Файерфокса"...

— Сэр, я, безусловно, затребую экспертизу от специалистов, но буду страшно удивлен, если их мнение не совпадет с моим: это какой-то конструктивный урод. Эта машина попросту не может сколько-нибудь прилично летать. Это противоречит всем законам природы, конструирования, а, главное, — законам хорошего вкуса и нравственности.

— Однако данные от наших источников в России свидетельствуют о каких-то совершенно фантастических характеристиках нового "универсала" русских.

— Им скормили дезу, сэр. Или они работают под контролем и кормят дезой вас. Мы в свое время с успехом обтяпывали подобные дела: чего стоит история с КВО "Трайдент", или с атомными линкорами, или...

— Помню. Но на чем, помимо внешнего облика, основана подобная уверенность?

— Попавшие в наши руки, — да, благодаря счастливой случайности, но все-таки, — образцы новейшего их вооружения говорят об отставании на целую техническую эпоху. Да, проявленная их конструкторами изобретательность, их способность обойтись почти ничем поражает. Да, каждый образец, — прямо-таки состоит из потрясающих технических фокусов. Но именно фокусов, не более, и построить самолет, в какой-то мере сопоставимый с "F — 15" они попросту не могут. Так же, как, к примеру, какие-нибудь бирманцы, или мы — но двадцать пять лет тому назад. У них для этого нет целых отраслей промышленности. Они не способны даже его спроектировать и рассчитать. Потому что не на чем.

— Если бы вы только знали, — сколько раз я слыхал подобные заключения о том, чего могут, а чего не могут русские. Причем их произносили совершенно уверенным тоном, не имея ни тени сомнения, а потом...

— Простите, сэр, — но сколько раз делались ошибочные заключения в этом плане, я знаю. А то, чего не знаю, право же, не заслуживает упоминания. Знать историю ошибочных заключений по России и делать выводы о причине этих ошибок, входит в мои профессиональные обязанности. И, если вам интересно мое мнение, причина ошибок во всех случаях была, в общем, одна и та же. Аналитик, каким бы квалифицированным он ни был, думал, как западный человек, а с позиций нашего способа мышления многие действия большевиков выглядят совершенно лишенными логики, а оттого — непредсказуемыми. Соответственно, наши специалисты подходили к анализу, как принято подходить к анализу сложных систем, основополагающие принципы которых неизвестны заведомо: пытаясь найти некие эмпирические закономерности в случившемся. А логика в действиях большевиков, — пусть больная и извращенная, — неизменно присутствует. И в системе этой логики все происходящее, — вполне логично, понятно, ожидаемо. Понятно и предсказуемо даже для последней домохозяйки в России, — но кажется совершенно непостижимым даже для самых образованных профессионалов по эту сторону Занавеса.

— Консультации эмигрантов? Было. Никакого особого эффекта мы не получили.

— И не могли получить, сэр. Разве что поставить такого эмигранта на уровень принятия ответственных решений, — не ниже вашего, Фил. По известным причинам это для нас неприемлемо.

— А вы? Исключение из правила?

— Очень просто, сэр. Математика последнего столетия выяснила, что логика — не одна, что существует множество вполне равноценных и справедливых в своей области логик. Созданы также стандартные способы для перехода от одной системы — к другой. Именно таким образом поступаю и я, сэр. Вы не поверите, но это все равно, что надеть волшебные очки: в тот же миг запутанная, до невидимости — смутная картина жизни Советов становится ясной, понятной и единственно-возможной. По какой-то причине тяжелее даются обратные переходы, и некоторое время после этого периодически ловишь себя на желании растопить льды Арктики, для удобства управления согнать всех в лагеря, или отменить деньги, или...

— Ну вас к черту, Майк. Никак не привыкну к вашей манере нести чушь с серьезнейшим видом... Это и есть знаменитый английский юмор?

— Если считать по отцу, то, с вашего позволения, — валлийский, сэр. Но как по вашему мнению, — с какой стати они покрасили этого уродца в ярко-красный цвет? Чтобы привлечь наше внимание или исключительно для того, чтобы мы поломали головы? Конвульсия среди прочих конвульсивных действий, сэр. Нам известны случаи, когда вокруг какой-то модели поднималась привлекающая внимание возня. Модели, — обратите внимание, сэр! — вполне реальной. Весьма правдоподобной с точки зрения возможности принятия на вооружение. Настолько, что противоположная сторона не могла не отреагировать, не начать выяснять, не приступить к контрмерам, — а в результате в серию шло нечто совершенно другое. Не в этом, — палец Островитянина ткнул в экран, на котором дрожало "замороженное" видеоизображение Красного Головастика, — случае, сэр. Здесь топорная, грубая бутафория выпирает буквально каждой деталью. Они с хитрым видом валяют дурака, потому что ничего другого им просто не остается.

— Так и летают? — Поинтересовался Балабост, глядя на собеседника поверх очков. — И ничего нельзя сделать?

— Они разгоняются за пределами воздушного пространства СССР, на трех скоростях звука "чиркают" по краю, не забираясь особенно далеко, — и снова уходят за пределы нашего пространства. Красноярский радар — далеко, он прикрывает Западную Сибирь и Урал. Строить что-то подобное в Оймяконе, — так не много ли чести, ежели в ответ на случайное хамство? Вешать на постоянное дежурство КПВБ "Ромашка" — значит собственными руками отдать им такие сведения, о которых они могли только мечтать...

— Это гнилые разговоры, — Генеральный грозно насупил свои знаменитые на весь мир брови, — а если они с бомбой пожалуют?

— Да что вы! Там, конечно, есть кое-что, но все-таки не настолько, чтобы жертвовать внезапностью... Совершенно исключено.

— Ну, раз ты говоришь... Но острастку дать надо бы!

— Острастку надо бы.

— А есть — чем?

— Чем — как раз появилось, но только вот секре-етно все.

— Секретность — секретностью, а хамство терпеть тоже нельзя. А то окончательно обнаглеют. По носу хорошо бы щелкнуть.

— По носу хорошо бы. Исключительно для их же собственного блага.

— Исключительно для. А то однажды вот так зарвутся, по глупости, и щелчком дело не кончится. А как щелкать-то будем?

— Леони-ид Касьянович! Вы же фронтовик. Если не знаешь, как сделать, нужно подозвать сержанта и приказать, чтоб сделал. И его дело — как он будет выполнять боевой приказ, а наше дело — проконтролировать и вздрючить, если что не так. Как раз для таких вещей и созданы подчиненные.

— А в данном случае мы того сержанта по выполнении накажем.

— О! И еще как роскошно! Ему все награжденные позавидуют.

— Это вы так думаете, товарищ Седьмак, что окончательное решение о серийном производстве уже принято. Вам кто-то сказал об этом официально? Нет? Вот видите!

— Да у нас уже производство готово на семьдесят процентов! Что вы говорите такое?

Авиаконструктор испытывал ужас, сравнимый с тем, который посещает нас в кошмарном сне, когда бедная заблудившаяся душа спящего оказывается один на один с опасностью, которую нельзя отвратить и невозможно — бороться. Сердце — давило, как тогда, перед инфарктом.

— У нас были свои причины создать такие условия, чтобы работы вашего КБ и КБ Миграяна шли совершенно независимо, без всякого обмена информацией, которую мы сочли... излишней. Так что вы только думаете, что в курсе всех их достижений. А это не так. Так что решение только будет принято в зависимости от результатов последнего испытания. Того, о котором я вам говорил.

— В чем оно состоит, — устало проговорил Седьмак, украдкой сунув под язык горошину нитроглицерина, — мне сообщат? Или это тоже... секретно?

— Это — не секретно. Лучшее изделие "Т — 10.7"...

— Там нет лучших, — огрызнулся Седьмак, — они СОВЕРШЕННО одинаковые...

— Тогда одно из совершенно одинаковых, но с лучшим пилотом, перегоняется в Приморский край. Полет будет протекать в беспосадочном режиме с необходимым числом дозаправок в воздухе и закончится ночной посадкой на аэродроме, который будет указан дополнительно. Ваши специалисты, которые будут дожидаться в пункте прибытия, приведут его в порядок, чтобы он находился в полной боевой готовности: время от остановки двигателя и до полной готовности самолета к новому вылету тоже пойдет в зачет при принятии окончательного решения. После этого машине с экипажем предстоит выполнение реального боевого задания. Аналогичную программу выполнит предсерийная машина другой фирмы. Что касается лично вас, — вы отдаете необходимые распоряжения, передаете дела заместителю и с завтрашнего дня отбываете для прохождения планового лечения. Это приказ, который не подлежит обсуждению.

Полдень застал Автандила Мачавариани в практически пустом зале ресторана "Приморье". Негоциант с видом глубокой задумчивости допивал бутылку "Макузани", третью по счету и последнюю на данный момент, а выражение лица имел несколько ошарашенное. В этом необычном и, до некоторой степени, ложном положении застал его старый знакомец, бригадир грузчиков, который к имени Степан имел фамилию Кундера, но Бандерой его давным-давно не называли даже и за глаза: боялись. Он был личностью известной, авторитетной и зажиточной, а одинокое винопитие жизнерадостного Автандила поразило его в самое сердце:

— Прице-еп! Ты чего это тут?

Удивление его можно понять: в это время дня Мачавариани мог находиться на рынке, только на рынке и, в принципе, нигде, кроме рынка, а то, что он вместо этого пребывал в кабаке и пил "Макузани", обозначало, что случилось нечто совершенно сверхъестественное. Поняв, что приглашения сесть нынче не дождешься, Кундера сел без приглашения, и только тогда грузин поднял на него безумный взгляд воспаленных глаз и пролепетал:

— Тут, панимаишь, та-акое дэло па-алучилос...

А случилось то, что накануне утром на Новом Рынке появились два неожиданных покупателя. Они не глядели товар, не приценивались, а двинулись прямым ходом к цветочному ряду, в третью секцию, в его сторону. К нему. В каждом отдельно взятом природном, в каждом социальном организме непременно есть свои Основные. Ведущая форма жизни. Те, для кого существует и вокруг кого вращается все остальное, весь причудливый и пестрый хоровод жизненных или человеческих типов. Когда по саванне валит темная туча слоновьего стада, всякая мелочь без страха, но со всем уважением спешит убраться с его пути. Когда в неизвестно — каком, но вполне реальном радиусе появляется Белая Смерть, в просторечии именуемая кархарадоном, Полярной, или же Большой Белой, — рифы пустеют. Когда в городе, возникшем вокруг шахт и ради шахт, подвыпившие после смены шахтеры немножечко шумят и слегка нарушают порядок, милиция смотрит в другую сторону, а шпана спешит от греха подальше в ближайший закоулок. В этом городе такой формой жизни были, естественно, они: два кавторанга в безупречно сидящей выходной форме направлялись к нему, и тут не имело никакого значения, что его дневной доход был вполне сопоставим с их месячным жалованием.

— Скажи-ка, уважаемый, — тот, что пониже, небрежно козырнул, обращаясь, — в том стиле, в котором, наверное, козырнул бы известного рода девице, собираясь ее снять, — ты и вправду любой заказ по цветам можешь, или мы ошиблись адресом?

— Только скажите! Только скажите, што жилаит славный Тыхоакианский флот, — и эта будит! Ка-агда скажитэ и сколко скажитэ! Пожялуста! Дэн раждэния? Юбылэй? Свадба?

— На могилку бы, — любезно ответил тот, что повыше, — лучшим друзьям.

Автандил в таком темпе переключил выражение предельной любезности на вид предельной скорби, что на какое-то мгновение его энергичная физиономия сложилась в гримасу совершенно неописуемую, а первый с нехорошей улыбкой добавил:

— На братскую такую. Чтоб пара полков со всем комфортом.

— О! Балшой заказ! Сколко букэтов? Вэнки брат будим?

— Нам, понимаешь, тонны четыре — по весу, а на букеты ты уж, будь добр, — сам пересчитай. А венки... Как с венками будем, Николай Захарыч? — Спутник его неопределенно пожал плечами. — Венки, пожалуй, отставить: как надо все равно не сделаете... Поспеешь к завтрему? Чтоб в шесть, как вымпел?

— Понял. — Глаза предводителя регионального объединения кавказских торговцев цветами сделались круглыми. — Всо брошу, сдэлаю, што могу. Нэт, — он медленно покачал головой, — болше, чем могу. А...

— Ты про оплату? Интересуешься, чем может заплатить Тихоокеанский Флот? Не волнуйся и слушай сюда: мы все понимаем, так что бумажками будет только пол-куска.

— А, — торговец облизал вдруг пересохшие губы, — осталное — чэм?

— Есть такой остров — Итуруп, а на острове — пост наблюдательный. А кроме поста — люди живут, землю ковыряют... Поковыряют, соскучаются — и на Большую Землю, и никто им не мешает, наоборот, флот оберегает их мирный труд. За это они испытывают естественную благодарность...

— Ты, Валентин Дмитрич, много не звезди. Ты короче.

— Можно и короче. Рений. Двести грамм чистоганом. Дело спешное, не то сроду бы не предложили столько...

И, глядя в растерянную физиономию цветочника, добавил:

— Не сообразишь? Проконсультируйся, — тебе дохо-одчиво объяснят, что уж на этот раз ты точно не продешевил. И — насколько не продешевил.

— Но смотри, — поднял кверху палец второй, — чтоб все было по высшему разряду! По самому высшему, без малейшего жлобства, — как на похороны любимой тещи.

... Он выгреб все мало-мальски подходящее из своих запасов, ободрал до черного волоса подручных и свойственников, но требуемого, — чтоб был первосортный, — товара все равно оказалось мало. До боли — мало. Еще меньше было времени. Дело в том, что он проконсультировался по поводу двухсот граммов рения. Родственник из Тбилиси все-о-о ему объяснил. Что малая толика рения на поверхности делает куда как более надежными контакты сильноточной и компактной электротехники, что стало особенно актуальным после введения в широкую практику высокотемпературной сверхпроводимости, и проблема стойкости контактов стала во главу угла. Что мосы (Какие такие мосы, почему не знаешь? Рассказывать долго, дорогой. Хорошая вещь.), имеющие в своем составе рений, позволяют в десять раз ускорить дегидрогенизацию метанола (Специально говорю, чтоб непонятно было? Что ты, дорогой! По-другому никак не назовешь, одно скажу: самая главная химическая реакция.) при изготовлении любых изделий из углерода. И нужно-то для этого рения совсем-совсем капельку. А еще родственник похвалил его за то, что обратился именно к родственнику, поскольку, если узнают посторонние, то соблазн может оказаться слишком большим, и его в лучшем случае просто ограбят. А в благодарность за консультацию он рассчитывает, что будет первым покупателем. Именно после этих слов он твердо решил, что продавать рений попросту не будет, а найдет способ применить его по прямому назначению. Но цветов — не было, и он начал было отчаиваться, но слухом полнится земля и скоро его отыскал некто Сева, бывший чем-то вроде грузчика в мясном павильоне: за бутылку он дал один адресок и, в меру возможностей присущей ему на девяносто процентов матерной лексики, внес ясность в основные обстоятельства.

Цветничок скромного пенсионера если и уступал плантациям Цветоводческого хозяйства Љ4 в городе Москве по размерам, то уж по разнообразию растительности смело мог составить ему конкуренцию. Помимо деловой хватки и хорошего знания дела, тут явно присутствовал и безупречный вкус: Автандил, будучи профессионалом и обладая богатым специфическим опытом, понимал такие вещи с лету. Дальше начались непредвиденные осложнения носившие, по преимуществу, характер психологический: и не то, чтобы дедулька не хотел продать цветы, просто-напросто у него напрочь выбивало, — как выбивает предохранители, — всяческое понимание, когда речь заходила о том, чтобы продать все. Все астры хризантемовидные "Белая Ночь" колера "белый с сиреневым подцветом". Все хризантемы "Зимушка" колера "снежно-белый". Особенных глубин непонимание достигло, когда речь зашла о главной дедовой гордости: всех ирисах "Привет Приморья". Ирисы были и впрямь замечательные, — густо-синие с седым мазком, необычайно благородных, сдержанных и печальных тонов, — а главное, что было их у деда видимо-невидимо.

— Дак ить, — говорил дед, скребя небритый подбородок, — ежели бы, к примеру, все скосить, так ведь одна срамота останется... Голизна одна...

— Дэдушка, — сложив щепотью пальцы обоих рук, в который раз повторял Автандил, — я ж тебе за цветы хорошие дэньги даю. На рынке нэ торчать, нэ мерзнуть. Нэ упаковыват. Всо прадаешь, сразу, — и дэнэг болше, чем выручишь... Ныкогда, — он поцокал языком, — нэ дал бы столко, толко во как, — он перечеркнул мохнатое горло ребром ладони, — нада, быстра...

Дед — в очередной раз соглашался, но потом перед его мысленным взором снова и снова вставала картина нестерпимо уродливого в своей наготе, разоренного, опустошенного цветника, — и все начиналось по новой. В его склеротической голове явно не умещалось больше одной мысли сразу, а кроме того — кавказец со своими резонами не сообразил сразу, что собеседника его может вовсе не вдохновлять перспектива НЕ торговать на рынке: в самом деле, если избавиться от всех забот сразу, то с тем же успехом можно ж и вовсе не жить. По завершении десятка циклов, озверев вконец, Автандил взял-таки деда, пообещав ему, помимо денег, десяток перечисленных старым чертом сортов орхидей в клубнях, — слово он держал, и пенсионеру это было отлично известно. Ударив по рукам, хозяин некоторое время наблюдал за тем, как сноровисто опустошают его цветник темпераментные брюнеты с горбатыми носами, но потом его сердце не выдержало и, махнув рукой, он сердито скрылся в доме.

Если только позволяли обстоятельства, адмирал Ллойд непременно старался пронаблюдать за посадкой "крыла" на палубу флагмана, — вот так, по старинке, стоя на палубе возле самого "острова", прикрывшись рукой если не от солнца, то от нестерпимо-ясного неба, — и чуть прищурившись. Помимо всего прочего, привычка эта шла на пользу делу, поскольку явно дисциплинировала пилотов, заставляя их быть "и еще более" тщательными при посадке, а палубную команду — выполнять взлетно-посадочные операции не то, что сноровисто, а прямо-таки молодцевато, лихо, с особым размашистым шиком классных профессионалов. В этот день все обстояло особенно благополучно, и на палубу, виртуозно зацепив трос не какого-то там, а именно третьего финишера, уже опустился последний "томкет".

— Э, э, кто это, что за черт, куда?!!

Впоследствии адмирал так и не выяснил, произносил ли кто-нибудь в действительности эти заполошные, но удивительно точно отражающие суть момента слова, или же они каким-то образом сами собой родились из сути ситуации, как мыши — в грязном белье, потому что в этот чувствительный момент, когда все аппараты благополучно вернулись, и осталось только откатить поближе к подъемникам последний из них, да обработать остатние несколько машин, и вот-вот начнет спадать в высшей степени организованная горячка посадочных операций, в этот интимный миг появился ОН. Разумеется, это было не так, но только буквально всем, находившимся в тот момент на палубе "Т. Джефферсона" впоследствии вспоминалось, что он налетел бесшумно. Он скользил, как по невидимым рельсам, накатанным в этот день десятками "томкетов" и "интрудеров", но, в отличие от них, по мере приближения начал кабрировать. Острый, хищно приподнятый, как голова разъяренной кобры с раздутым капюшоном, нос неизвестного самолета задирался все выше, так, что последние десятки метров, отделявших его от среза кормы, он проскользил, буквально стоя на хвосте, а ближе к середине корабля завалился и еще больше, так, что его шиферно-серое брюхо образовало с палубой авианосца тупой угол, на какой-то бредовый миг зависнув в неустойчивом равновесии в каких-то шестидесяти метрах над палубой, над "томкетом", который еще не успели откатить, над застывшими в мгновенном потрясении людьми на палубе.

Для Ричарда Ллойда, — и не для него одного, — время вдруг разом замедлило бег, сделав считанные мгновения долгими-долгими. Поистине достойно удивления, сколько мельчайших подробностей успевает воспринять и зафиксировать мозг, когда бывает вот так, и мгновения растягиваются, как растягивается липкими сосульками тягучий мед. Еще на подлете к гигантскому кораблю неизвестная машина распахнула черный провал люка, а когда, зависнув в противоестественной стойке на хвосте, она затормозилась, оттуда, как внутренности из вспоротого рыбьего брюха, тяжелым водопадом вывалилась, выплеснулась на палубу перепутанная в множестве клубков, струистая темная масса и — разлилась широким, упругим потоком во всю ширь плавучего аэродрома, до самого носа. Еще до этого, глядя в черную пустоту раззявленного люка, когда до глубины души, до самых кончиков нервов пронизало чувство абсолютной беззащитности перед лицом чужой недоброй воли, как у распятого на пыточном столе, как у насекомого, приколотого булавочкой к картонке, адмирал закрыл глаза, ожидая, как прямо сейчас перед ним с грохотом взметнется до неба стена дымного пламени, и он перестанет — быть, но глаза закрывались медленно-медленно, мгновение ока все длилось и длилось, а самолет все продолжал тяжеловесно зависать над кораблем. Так, что он успел разглядеть и совершенно гладкую, без малейшего следа видимых швов обшивку, острые, треугольные плавники по сторонам хищной острой морды, особый, змеиный изгиб фюзеляжа и черные, круглые дыры сопел, как два пушечных жерла, как две пустых глазницы гигантского черепа, глядящих прямо в его лицо.

Миг длился и длился, но все на свете имеет свой конец, закончился, наконец, и он. Огромный самолет медленно, до отвратительности — по-живому шевельнул острыми плавниками, сопла — чуть-чуть повернулись, разом полыхнув голубовато-белым от страшных температур, с металлическим, платиновым оттенком огнем, хвост самолета подался чуть вперед, доведя угол, под которым висела машина, градусов до восьмидесяти. В следующий миг аппарат рванулся в небо почти вертикально, как ракета.

И сразу же поток, продолжавший плавно растекаться по палубе, превратился в стремительный вихрь подхваченных выхлопом, сохранивших инерцию падения цветов, и стало слышно, как свистит турбина находящегося на прежнем месте "томкета" с пилотом, что глазел в небо, совершенно невероятным манером вывернув шею. К самым ногам адмирала, прогибаясь, бесшумно подкатился немудрященький веночек из незнакомых ему широких ворсистых листьев и белых кистеобразных соцветий, любовно, но без особого умения сплетенный каким-то матросиком-первогодком.

Командир корабля, неизвестно-когда возникший за спиной адмирала Брайан Макнилли, наклонившись мимо ног адмирала, поднял пару рухнувших с неба цветков: белую гвоздику и еще какой-то, — изящный, тонко вырезанный, темно-синий с траурным седым мазком, похожий на экзотического мотылька, печальный и до невыносимости изысканный. Задумчиво рассмотрев дар небес, Макнилли протянул цветы начальству, как-то по-особому почтительным тоном осведомившись:

— Арлингтон, сэр?

К счастью, помимо людей с их неизбывным субъективизмом, за происходившим в этот прекрасный день наблюдала бесстрастная техника. Более того, помимо обычных автоматических камер, происшедшее зафиксировал представитель киностудии министерства Обороны, некто Колонетти.

— Адмирал Ллойд считает, что цветочки адресованы не только ему и даже в первую очередь — не ему. — Рид говорил тихо, монотонно, с полузакрытыми, как будто в предельном утомлении глазами. — Он имеет смелость утверждать, что, будь у неизвестного летуна что-нибудь посущественнее цветов и дурные намерения, мы в два счета имели бы, вместо цветов на могилу, могилу просто — одну на всех, находившихся в тот момент на флагманском авианосце. Специалисты, смотревшие ту же ленту, которую вы видели только что, утверждают, что у нас нет ничего, даже отдаленно сравнимого с новой многофункциональной машиной, и даже поверхностный анализ говорит, что конструкция содержит как минимум четыре принципиальных новшества. А это значит, что и новые технологии. Со всеми вытекающими. А что это значит еще, Майк?

— Сэр! Машина буквально ничем не напоминает каракатицу, которую вы показывали мне тогда, и...

— Это значит, — прежним тихим голосом, только что приподняв глаза, проговорил Рид, — что вы тупая задница, Майк. И не стоите даже того кофе, который вылакали у нас за все эти годы. Недостаток всех гениев состоит в том, что их ошибки, в отличие от ошибок простых смертных, оказываются слишком дорогостоящими. Катастрофическими. Ваша концепция была слишком хорошей, и оттого мы слишком долго находились в ее плену, не желая видеть противоречащих ей фактов.

XXII

Сухенький старичок, и на людях-то показывался исключительно в черном костюме консервативного покроя, обыкновенно вообще не смотрел телевизор, поскольку в принципе не одобрял нынешних порядков. Но что-то, какое-то особое чутье у него, без сомненья, было, — иначе, начав с самого низа, просто не станешь к пятидесяти годам одним из богатейших людей мира, — так что он тоже видел сенсационное выступления Генерального Секретаря. Неотрывно, чтобы не упустить ни единой мелочи, глядя в экран, позвонил в колокольчик.

— Рашид, — сказал он слуге-пакистанцу, — пусть достанут запись. Пусть выяснят, он ли это на самом деле, или же какой-то клоун. Точно выяснят. Ты понял меня? Пусть сделают без огласки, а с докладом — прямо ко мне.

Нельзя сказать, чтобы сам он особенно сомневался в подлинности докладчика, — хотя бы потому, что был знаком с ним лично, но дело выходило таково, что ошибки должны быть исключены. Совершенно. Не должно быть — ошибок, потому что, если человек на экране действительно он, то, значит, Генеральный Секретарь получил-таки то, что, по общему мнению, не купишь ни за какие деньги. Существование вещей, которые нельзя купить, — раздражало, поскольку мешало приобрести законченный вид его собственной картине мира, той, которую он выстрадал всем опытом своей долгой жизни. Но факт — налицо, и значит — прав именно он, а общее мнение все-таки ошибается, поскольку, если товар существует вообще, то и купить его можно, и вопрос только в цене. Как бы она ни была велика, дело в принципе: того, чего нельзя купить, все-таки не существует, и его глубочайшее убеждение в том, что продаваться должно все, наконец, нашло окончательное подтверждение. Картина мира приобрела законченный вид, который и не снился былым философам, кем бы они ни были. Куда им.

— Дмитрий Геннадьевич, — в голосе Гельветова слышалось этакое ленивое любопытство, — так и не расскажете, что затеваете?

— Зачем, — чуть протяжно ответил Горяев, глядя, этак, чуть в сторону, — сами все увидите. Иначе неинтересно будет.

— А так, значит, — интересно?

— С этим как раз все в порядке. Мно-ого интересного увидите...

Безусловно, что умение скрывать свои чувства есть профессиональное качество для всякого разведчика, и нельзя сказать, чтобы Гаряев был недостаточно профессионален. Но все-таки, при любом даже профессионализме, натуру не спрячешь, а генерал-лейтенант, безусловно, был страстной натурой. Кроме того, — Гельветов за все эти годы мно-ого почерпнул по части практического человековедения, — это помимо врожденных способностей и того обстоятельства, что знал он Гаряева вот уже... Гос-споди боже, — столько не живут. Короче, — он видел, что "безопасник" не то, что обеспокоен, а прямо-таки пребывает в состоянии тихой паники. Самое паршивое, между прочим, состояние, — самое подходящее для того, чтобы наделать каких-нибудь глупостей. Как правило — совсем уж из ряду вон... "Вот и умный же мужик, — размышлял Гельветов, искоса глядя на озабоченного Гаряева, — вообще классные мозги, с ходу суть любого дела секут, а вот характер, как видно, — того... Слабоват для такого рода деятельности. Нынешняя фарамакология слишком нервное дело для таких вот тонких натур. Если бы еще он был убежден в святости дела, которому он служит... которому все они служат... Но он не убежден". Вслух же осведомился:

— С этим — в порядке. А с чем — НЕ в порядке?

— Увидите, увидите! Все-о увидите! Без изъятья.

— Вы, — сказал Керст, — слишком большой интриган даже для кагэбэшника. Мы, между прочим, вполне можем обойтись без ваших фокусов. В чем бы они ни заключались.

В последние год-два он неожиданно сделал головокружительную карьеру на почве научно-технической политики НПО "Симплекс" на местах, как именовались предприятия, использовавшие методы и изделия объединения, исподволь пробился в первые лица, и почему-то относился к Гаряеву не то что без страха, а и вообще без малейшего почтения. Тут вообще существовал своего рода парадокс: Петр Карлович уважал Гельветова, побаивался его и уж, во всяком случае, не позволял себе по отношению к Генеральному ни малейшей фамильярности, Гельветов — чувствовал себя как-то на равных с Гаряевым, и тот, случалось, поднимал на него голос, — зато Керст относился к Гаряеву чуть ли ни с пренебрежением, и тот — пасовал перед ним и перед его хладнокровной, интеллигентной бестактностью.

— А это уж мне решать, — без чего вы можете вы обойтись, а без чего — нет!

Керст уставился на него своими светлыми, наглыми глазами, напевая: "Сколько лесу и веры па-авалено-о..." — и протянул:

— Да ну-у? Не слишком ли много задора на текущий момент, товарищ генерал-лейтенант? Если не сказать — экзальтации?

— Ничего-о, — Гаряев обдал его мимолетным взглядом, явно не желая вступать в перепалку, — посмотрим еще на вашу невозмутимость. Будет случай, прямо сегодня!

И, отвернувшись заорал куда-то в сторону, где работяги продолжали грохотать какими-то громоздкими предметами:

— Долго еще вошкаться будете?! Скорей!!!

Выставка, которую так долго готовил и так стремительно организовал генерал-лейтенант Гаряев, и впрямь производила ошеломляющее впечатление. На тех, кто понимает, конечно. Тут — понимали. Тут вообще была самая благодарная аудитория из всех возможных, поскольку не было непонимающих или даже недо-понимающих. Эти посетители, — почти вся "головка" "Симплекса" и смежных предприятий, все те, кто были в курсе, — оценили и прониклись сразу. Мрачно воодушевленный Гаряев превзошел самого себя в качестве гида и вообще был в ударе. Иное дело, что вдохновение это было сродни вдохновению убежденного камикадзе, непосредственно занятого своим нелегким делом.

— На этом стенде вы можете увидеть преимущественно высокотехнологическую продукцию. Вот это, к примеру, — ЭХГ мощностью в семьсот киловатт, работает, как положено, на метаноле, а найден на усадьбе колхозника Трофимова, в селе Борисово на территории Кировской области. Приусадебный участочек там на гектар, и без такой полезной вещи, сами понимаете, не обойтись... Между прочим, экспонаты руками трогать можно, можно даже их растащить, но потом... Вот здесь — шестьдесят четыре кристаллических блока для ноктоскопов, в оригинальной упаковке, ознакомьтесь...

Иакинф Шалимов, фабриковавший нечто подобное на "ЛОМО", немедленно воспользовался предложением. Повертев изделие так и этак, со вздохом положил его обратно на полку.

— Это не наше. И не на наших предприятиях сделано. Давно пройденный этап, но и раньше у нас была другая конструкция. И вообще они у нас по счету.

— Не мудрено. Меток, сами понимаете, никаких. Ни номера, ни изотопного ключа, ни серии.

Обширный зал административного корпуса был буквально заставлен стендами и образцами крупной техники, располагавшейся прямо на полу, и скоро присутствующие потеряли счет представляемым экспонатам, разнокалиберным, разнообразным, порой диковатым и малоэстетичным. Трактора с корпусом из псевдофрактальных композиций тубуглерод-алюмосиликаты и детали к тракторам. Лодочные моторы, в которых родного остался только корпус, да и то под экзотическими, но равно неуязвимыми покрытиями. Моторы электрические и обыкновенные, хотя обыкновенного в них был только принцип внутреннего сгорания. Безфрикционные подшипники всех размеров, типов и типоразмеров. Мотодельтапланы и лодочки "Мечта Браконьера", почти целиком состоящие из бездефектного силикатного стекла, а оттого практически невидимые не то что ночью, а и в любую мало-мальски пасмурную пору. Сверхконденсаторы и накопители на высокотемпературных сверхпроводниках. Радиотелефоны и малые, — на пять — десять тысяч абонентов, — АТС все на тех же, — "топазовских", — МПБ. Подумалось еще, что до такого вот очевидного применения официальные производители так и не додумались, — скорее всего, — из-за характерной инертности мышления, в соответствии с которой проблемы, неразрешимые традиционно, должны оставаться таковыми, хотя бы были уже решены куда более сложные, но вообще же внимание уставало от все новых и новых впечатлений, рассеивалось, и только время от времени Гаряеву удавалось привлечь их чем-нибудь новеньким.

— А вот тут у нас вещи немудрящие, продажные, с виду — ничего особенного, но только с виду...

Посуда из пирокерама, ткани, которые не горели и не рвались, трикотажик, который на самом деле трикотажем не был, запчасти для автомобилей — и прочие мелочи, всего двести восемьдесят три наименования.

— Оружие, — оружие есть, я вам покажу его несколько позже, а пока — вот то, что я считаю на самом деле самым страшным.

Гаряев поднял над головой герметично упакованную пластиковую колбу, в которой плескалась густая жидкость.

— Вот здесь, — смесь аминокислот, пентоз, электролитов, глюкозы и стабилизированных витаминов. Не очень вкусно, но достаточно для полноценного пропитания взрослого мужчины на протяжении суток. А если сдобрить каким-нибудь жиром, так и вообще. Научники обратили особое внимание, что содержимое одной бутылки находится в одной квантовой фазе, и поэтому особенно хорошо усваивается и может поддерживать не только силы, но и здоровье... Что, — он обвел собравшихся взглядом, — неужто еще не страшно?

— А почему это должно быть страшнее всего другого?

— Ну-у — вы меня удивляете. Эта жижа — знак: те, кто делают это, совершенно готовы стать совершенно независимыми. Помните классиков, что, мол-де, нельзя жить в обществе и быть независимым от него? Так тут — наоборот. Те, кто не зависят даже от жратвы, неуправляемы просто по определению. Их можно только уничтожить.

— А — зачем?

Когда Гаряев услыхал этот вопрос, на лице его обозначилось такое глубокое изумление, что Гельветов почел за благо не настаивать на немедленном ответе, так что тот продолжил.

— Все, что я показал, а также то, чего показать не успел, а еще то, чего тут нет и то, о чем мы не имеем никакого понятия, куплено на провинциальных рынках, приобретено по наводке Знающих Людей у всяких-разных жучков, отобрано у каких-то немыслимых артелей. Извлечено из всяких невероятных дыр! Такие дыры стали в последнее время попадаться, что только держись! Всякие такие штучки можно купить в Москве — и в Кандалакше! В Ленинграде — и в Туруханске! В Горьком — и в поселке Лыково! В Новосибирске — и в Мухосранске с Задрюпинском! Причем с равным успехом. Отмечается некоторое тяготение к крупным портам и Транссибу, — но это не значит, что в каком-нибудь высокогорном ауле или в таежной деревушке вам не попадется чего-нибудь из ряда вон. У Знатного Оленевода, Героя Социалистического Труда Пельхи Этыгиновича Николаева, двадцать девятого года рождения, обнаружили что-то вроде мотодельтаплана, что-то вроде — это потому что тяговооруженность на форсаже — выше единицы: олешка мало-мало искать. Внучка приспособил. Все чин по чину, — северное исполнение: сверхконденсаторы для разогрева топливной смеси и форсажа, защитный шлем, чтобы не поморозиться, — и этот ваш ноктоскоп в забрале. Он его разбирает — как юрту, — и в нарты. Или в снегоход. Или — в аэросани. Смотря по обстоятельствам. В этом году купил, потому как друзья посоветовали: практичная вещь. Об аэросанях — разговор отдельный, их он купил в прошлом году. Шибко хорошо, однако, олешка сберег. Мала-мала план перевыполнил, совсем передовик стал. Поверите ли, — не стали отбирать. Потому что к тому моменту окончательно поняли: бесполезно. Все равно, что море черпать ложкой. Главное — все же кругом в курсе! Кроме нас. Типичная для нашего бардака шизофрения, когда все знают, кроме тех, кому положено знать, по причине того, что им-то как раз что-либо знать просто-напросто запрещено. При таких обстоятельствах они, сами понимаете, то ли не знают, то ли попросту не видят, не желают видеть в упор. От греха, значит... Мне — можно, но я ничего не знаю, потому что мне не докладывают те, кому нельзя.

— Ваши действия, Дмитрий Геннадьевич? — Перебил его монолог Керст. Вы же у нас человек государственный. Можно сказать — недреманное око социалистического государства. Доложили уже Куда Следует?

— А КУДА — следует? — Горько усмехнулся Гаряев. — Вот вы меня перебили, а, в соответствии с той же шизофрелогикой, получается, что — кому мне докладывать-то? Может, вы, Петр Карлович, подскажете? Дмитрию Филипповичу? И о чем будет доклад, а, главное, — что он предпримет? У него даже службы соответствующей нет, поскольку подключить ГРУ к разборкам такого рода внутри страны он просто не имеет права: это очень быстро выльется в большую заваруху с Комитетом и милицией, а главное, — они же ведь из официально изложенных соображений секретности тоже будут искать то — не знаю, — что, и это же самое "не знаю, — что" — пресекать. Искать так, чтобы не найти, а паче того — найти, но так, чтобы вроде как и не нашли. Дядя Юра — тот помо-ожет! Тот сделает. Вот только мне категорически запрещено ставить его в известность, а ему — категорически запрещено вмешиваться в это дело. Понимаете? Все в конечном итоге опять замыкается на нас. Так что, навроде того Людовика, только я могу с полным основанием сказать: государство — это Я.

— И какой же выход вы нашли из этого безвыходного положения?

— А — надо найти и представить. Чтобы докладывать по факту предпринятых адекватных мер. Точнее, — мер, которые выглядят адекватными, потому что мер адекватных по-настоящему попросту не существует.

— Нет, дорогой. Что мы будем делать — известно. Ты скажи — что ТЫ собираешься делать, чтоб мы этого не делали?

— Ну, не знаю... Смотря чего вы хотите. Бабки, товар, чистоган.

— Этого мало дорогой, — ласково проговорил Орест Осокорь, чернявый, как еврей, зоологический антисемит родом из-под Черновцов, сын и внук бандеровцев, имевший базой Бугуруслан, — совсем мало. Хуже, — это просто-напросто не то, и ты это знаешь. Все это у нас у самих есть, не меньше твоего, — вот только дела этим никак не поправишь.

— Не знаю. Чего ж теперь делать, если уж так получилось? Назад-то не вернешь.

— Так ведь, мил человек, — подключился к разговору Шар, доставленный на толковище прямо с зоны, где он досиживал свой плевый срок по невнятной, неочевидной, нелепой статье, поскольку статьи нужной законодательством просто не предусматривалось, — и голову назад не пришьешь. Ежели ее, к примеру, оторвать.

Если захотят, то оторвут, это он отлично осознавал. Это — не дележка какая-нибудь, не столкновение интересов с одной-двумя группами, когда всех членов "семьи" можно попросту мобилизовать, а уж дальше — на войне, как на войне, и его шансы на своей территории выглядели бы явно предпочтительными: он был неправ, он провинился перед всеми, в том числе и перед своими, так что свои если и вступятся, то не все и без усердия, зато воевать придется со всем Западом, со всем Уралом и с частью сибирских семей. Но марку следовало держать во всяком случае.

— Ну, — оторвете. — Поморщился он. — Легче станет?

— А мы, Саня, легких путей не ищем. Просто порядок такой. Чтоб, значит, другим неповадно было, мы не только тебя, мы всю твою семью. Детушек малых. Да вот только и корысть с того не велика. Ты пойми: хотели б тебя на нож поставить, так без разговоров поставили бы, нет проблем, — только чего потом возьмешь с покойника?

— Да я, будьте уверены, — что угодно. Вот только ума не приложу, что тут можно поделать-то?

— А — что хотите. — Строго сказал доктор физико-математических наук Боков, профессор кафедры материаловедения КАИ. — Раньше надо было ум прикладывать. Сами знаете, — мы тогда получили канал, откровенно говоря, по чистой случайности, которая больше не повторится. Это ж теперь все восточней Тюмени отрезано!

— Да откуда я вам канал-то возьму? Рожу, что ли?

— Да нам-то что? Хочешь — рожай, хочешь — сам лети и вставляй вручную!

Лицо провинившегося внезапно приобрело отрешенно-задумчивое выражение.

— Л-ладно, — сказал он, наконец, — будет вам канал! Десяток будет! Больше, надеюсь, — ничего? Никаких дополнительных требований? Пожеланий? Дружеских напутствий?

— А ты б не выделывался! Не такое у тебя положение, чтоб представления тут устраивать!

— Эй, — внимательно глянул на него Богуслав Калиновский, белокурый, с холодными голубыми глазами, красавец-студент с пятого курса Политехнического, по совместительству руководивший Свердловской семьей "Черного Ромба", — ты чего это затеял-то? Ты чего удумал, недоумок сратый?!!

То ли благодаря более быстрой молодой реакции, то ли просто вследствие незаурядных врожденных способностей, он первым заподозрил что-то такое. Что-то до крайности попахивающее безумием и откровенной серой. Но истинной природы замысла, разумеется, не проник, не мог проникнуть за столь короткое время и он. Так что его эмоциональный выкрик был, по большей части, провокацией.

— А у меня есть выбор? — Угрюмо осведомился Воронин. — Вы мне его оставили? Со своими разговорами про малых детушек...

Безошибочный механизм в мозгу Калиновского немедленно пришел в движение: деятель определенно рассчитывает превратить поражение, крах, гибель, — в триумф, в их роде деятельности неизбежно связанный со значительными девидентами. Следовало, по крайней мере, учесть и эту возможность — и немедленно к ней примазаться, так, чтобы и не рисковать. Тем более, что попытка была беспроигрышной.

— Может, тебе помочь? Могу, к примеру, одолжить на месяцок Бабича. Или Шилова.

— Обойдусь. В этом деле твои кадры не потянут. Если кто и понадобится, то, разве что... Ладно, когда понадобится, тогда и определимся.

— А ты не гордись. Нам твой героический обсер не нужен, нам канал нужен.

— Я сказал с полной ответственностью: когда будет нужда, я обращусь к тем, в ком будет нужда. И ни к кому больше.

— Ответственный ты наш! — Прошипела Вера Михайловна, единственная дама среди собравшихся, в изящной шляпке, в нестерпимо-элегантном туалете и с идеально правильными чертами гладкого лица, как будто вовсе не имевшего возраста. — Скажи спасибо, — меня мужики остановили вовремя, а то я с тобой вовсе не собиралась разговаривать! И сейчас считаю, что — ни к чему все разговоры эти! Лай один пустопорожний! И на место на твое другие люди найдутся!

Собравшиеся — ощутимо напряглись при этих словах, насторожились, а человеку с менее крепкими нервами показалось бы, что в помещении прокатилось как бы сдержанное и почти неслышимое рычание. Все собравшиеся даже слишком хорошо знали страшный, первобытный нахрап Веры Михайловны, ее безжалостную хватку, ее манеру решать проблемы самыми простыми и радикальными мерами, — равно как и ее манеру округлять свои владения за счет других. Она сотнями вагонов отправляла картошку и овощи на восток и на север дальний, и сотнями вагонов везла рыбу, икру, крабов, чай, кофе и экзотический фруктаж с востока. "Внучки" вышли в орденоносцы и в руководители вновь построенных предприятий и транспортных участков, ну а она — получила свою долю цветных металлов и транспортных услуг. "Внучки" понастроили вдоль трассы города и поселки, посадили там на хозяйстве, по недостатку мужиков из своих, хватких бабенок, ну а она — имела любое количество продовольствия и дикорастущих. А главное — ей беспрекословно подчинялись крепкие хозяева, с ее помощью прочно осевшие подальше от начальства в бывших бесперспективных деревнях и на новых, дотоле пустовавших землях: в случае возникновения кризисных ситуаций эти действовали с обезоруживающей простотой и стремительностью, без церемоний и интеллигентских рефлексий, а главное — никогда, ни при каких обстоятельствах не выдавали чужакам — своих, даже тех, кого лично терпеть не могли и готовы были собственноручно убить. Так что с ними уже довольно давно не решались связываться даже последние отморозки, даже гар-рячие джыгыты с Кавказа. Сама того не желая, своим эмоциональным высказыванием она спасла его жизнь: слова ее были однозначно поняты, как намек на то, что она собирается наложить лапу на выморочное имущество, когда оно станет таковым после смерти Воронова. Как она поступает со вставшими на ее пути, собравшиеся знали, но захват такого куска слишком сильно нарушал с таким трудом достигнутое равновесие. Этого следовало избегать всеми силами, и потому собравшиеся заинтересованные лица большинством голосов все-таки решили дать провинившемуся шанс.

Геша Кандауров, свободный художник, подвизавшийся на почве монументальной живописи (Помните Владимира Ильича во весь рост, в кепке и со скатанной в трубку "Правдой" в деснице, размером со второго по седьмой этаж фасада здания НИИП на последнее седьмое ноября? Его работа.) недоумевал. Гигантское, побольше того самого плаката полотнище надо было раскрасить непонятными разводами серого, сизого, болотно-зеленого и зеленого просто. Навроде армейской "камуфляжки", только посложнее. Причина, по которой обратились именно к нему, была проста и существенна: он был счастливым обладателем "рамы", — устройства, покрывающего распыленной краской обширные поверхности в соответствии с программой. Ночью, при свете пары тусклых, почти не разгонявших тьму лампочек, под необъятными сводами ангара, превращенного в склад и теперь, ради одной этой ночи почти полностью освобожденного от гигантского количества товаров, развернулась работа. Вдоль двух перпендикулярных штанг длиной по пятьдесят метров, обозначавших угол и координатные оси полотнища, быстро и бесшумно бегали, рдея нестерпимо-яркими синими огоньками, две лазерных головки, а по полотнищу, строго следуя их безмолвному диктату, сновал, негромко пофыркивая краской, паукообразный механизм размером примерно с детскую коляску на близнецов. Дело шло с быстротой и точностью, почти пугающими, и было завершено к половине четвертого утра. Гешу смущала нелепая окраска. Удивляло, почему узор состоит из вроде как квадратиков, но вопросов он не задавал. Ему платили в том числе и за это, но если бы и не заплатили, он все равно сделал бы все, что от него требовалось и все равно не задавал бы вопросов. Как не задавал их тогда, когда два года тому назад его нашли и вручили "раму" вместе с инструкцией и фальшивой, как улыбка американца, этикеткой "Тошиба". Обязательства, вытекающие из этого, сами собой разумелись. А нелепый характер окраски объяснялся просто: это было увеличенное до размеров четверти гектара и сделанное с воздуха электронное изображение одного неуютного уголка родной страны, реально существовавшего почти посередине Ипатьевских Топей, аккурат рядом с Фединой Чарусой.

Еретик запустил "Фору". Потом со "спины" "П — 3.2", гигантского, — и, вследствие простоты задач, довольно простого по устройству, — ракетопланера системы Дорио-Доренского ушел на низкую орбиту и успешно вернулся на землю шестидесятитонный (по стартовому весу) "Памир", сделанный КБ Еретика. Это было еще полбеды, беда пришла, когда "Памир — 1" совершил вполне удачный пилотируемый полет с пятью космонавтами на борту. Это было равносильно катастрофе, и Слушко со скрежетом зубовным начал внедрять технологии ненавистного Гельветова, но было уже поздно:

— Новые технологии обслуживают старые конструктивные решения, новое вино налито в старые мехи. — Сказал Еретик. — Паровоз с ногами.

Откровенно говоря, — новые изделия "Энергии" были не так уж плохи, но теперь, после его впечатляющих успехов, да еще достигнутых вроде бы без особого напряжения, по видимости легко, как будто его банде при необходимости ничего не стоит добавить еще столько, сколько потребуется, наверху слышали прежде всех прочих именно его слова. Недавно еще такие авторитетные, остальные космические "фирмы" как бы отодвинулись на второй план, — и занялись решением задач второго плана. Не всех, — особенно это относится к молодому поколению конструкторов, — это устраивало. Люди лет по тридцать, — среди конструкторов, в отличие от композиторов, не было совсем уж юных, — были отлично осведомлены в возможностях "мозаики", свято уверены в собственных возможностях и жаждали самостоятельности. Именно один из них после ряда промеров выбрал Федину Чарусу: местные жители утверждали, что у страшного, лживого, как улыбка акулы, озера, дна в черной воде под веселенькой зеленой травкой вообще нет, но на поверку глубина его оказалась как раз та, что надо: пятьдесят метров. В одну светлую майскую ночь специально для такого случая сделанный болотоход "Кировец" выгрузил на его топком берегу гигантский надувной плот, заботливо раскрашенный под местность, и включил компрессор. Надув плот и оставив кормить комаров какого-то бедолагу, болотоход вернулся восвояси. Следом, ориентируясь по гирокомпасу и найдя нужное место по люминесцентным меткам, что вдруг засветились зеленоватым огнем под невидимым потоком ультрафиолета, прилетели два принадлежавших семье "МиК — 2" и выгрузили все остальное, нужное для начала.

Безусловно, Воронов был виноват. Но, помимо этого, главы соседних семей еще и были к нему пристрастны, не могли ему простить именно этого, — этих машин, вездеходов, самолетов и даже конвертопланов. Безусловно. Большинству из них всякая такая бросающаяся в глаза техника, готовое железо, казалась опасной нескромностью, дурным франтовством, нарушением обычая жить укромно. Александр Сергеевич глубоко имел ввиду их неодобрение, — вас не трогают и вы меня не трогайте, — но, как оказалось, — до случая. Теперь ему припомнилось все, и, ежели бы не жадность собратий, не желание их избыть беду за его счет, дело могло кончиться и совсем скверно.

Небо уже светлело, когда участники болотной экспедиции утопили в чарусе тяжеленные круги, назначением которых было увлечь за собой нижнюю часть широких цилиндрических мешков из бездефектной пленки, бесконечных чулков, по длине как раз достигавшие поверхности. Эти своеобразные якоря пробили слой ила и надежно улеглись на слой плотной глины, — той самой, по сути, которая и позволяла существовать топям. Следующим делом, спешным и трудным, было замаскировать все это, поэтому все время, которое оставалось еще до настоящего утра, когда растает утренний туман, строители надували "малые" плоты, натягивали маскировочные сети и ставили пятнистые палатки. Впрочем — сама по себе гиблая местность эта всячески способствовала попыткам скрыть строительство от посторонних глаз. Тут некому было — ходить, и некому — летать над бесконечными пространствами заболоченного леса и откровенных топей.

Делом следующих двух ночей было заполнение всех трех притопленных мешков смесью, монтаж ЭХГ, — тоже притопленного на три четверти, — и доставка первых порций метанола, призванного питать этот генератор. Вообще же вечная, неизбывная с самого начала Перезакония Проблема Метанола никогда еще не вставала во весь рост в такой степени. Сколько его было перевезено короткими майскими ночами на берег Фединой Чарусы, — лучше даже не говорить. Лучше молча побледнеть и утереть со лба хладный пот, потому что истине все равно никто не поверит. Тем более, что снаружи все равно почти что ничего не было видно. Зато, когда вся предварительная работа была переделана, дел практически и вовсе не осталось, — кроме как ждать и надеяться. Все остальное происходило без человеческого пригляда в погруженных в болото мешках, отвердевших и превратившихся в гигантские цилиндрические емкости: две покороче и пошире, а одна подлиннее-поуже. В тех, что пошире — кристаллизовались изделия хоть и важные для осуществления замысла, но незамысловатые: два сорокатонных топливных элемента "взрывного" типа, те же, по сути, электрохимические генераторы, только одноразовые, заполненные компонентами загодя, раз и до конца, — а еще очень-очень торопливые, успевающие выплеснуть весь запас своей энергии за считанные секунды. Использование внешних источников энергии для запуска тяжелых ракет давало неслыханные выгоды, позволяло разрешить множество проклятых проблем ракетостроения — и имело для своей реализации такие технические трудности, преодолеть которые казалось просто немыслимым. А еще это самое использование являлось темой докторской диссертации Михаила Левенберга, решившего подзаработать во время отпуска.

Монтажный коэффициэнт, — новое понятие, порожденное внедрением м/с технологий, — у готового изделия был очень низким, иначе они попросту не справились бы, но он все-таки был: разумеется, не было и речи о том, чтобы вырастить полезную нагрузку вместе со всем остальным. Вообще она была изделием принципиально новым, — композицию-то делал свой специалист, а вот конструкцию разрабатывал знаменитый Богомил Димов, сын застрявшего в СССР болгарского строителя. Он же, кстати, чуть ли ни первым отказался от неизбежного на протяжении многих лет, обладавшего на момент создания чудовищной избыточностью Иртеневского "МПБ": даже тут проявилось, что творец был государственным служащим а не частником, поскольку нормальный капиталист, даже создав сразу ВСЕ, выпускал бы и выпускал все новые образцы, превосходящие прошлые — процентов на пятьдесят-сто, и в итоге — озолотился бы, вынуждая людей купить вместо одного — десяток изделий. В конструкции же Димова тубулярный углерод проявил себя в новом качестве, из него-то, в основном, и состояло главное процессорное устройство станции: матовый, непроглядно-черный шар размером со средний арбуз, остававшийся холодным во время самой напряженной работы, несокрушимо прочный и химически стойкий. Физический принцип давал такую компактность "упаковки" элементов, что даже и при этих размерах все основные цепи были многократно дублированы. Разумеется, это было не все, основной объем занимали и составляли основную часть массы всякого рода вспомогательные и обеспечивающие устройства, но Димовская конструкция позволяла разом решить множество неприятных и труднопреодолимых проблем, уложившись, в общем, в тысячу двести килограммов.

Как раз эти-то килограммы и предстояло доставить, спустить к месту сборки, и смонтировать под обтекатель. Процесс в главной емкости к этому моменту уже завершился, остатки маточного раствора из нее откачали, и теперь Левенберг сутками лазил по необъятному тулову своего детища то с ультразвуковым, а то и с изотопным дефектоскопом, возвращался грязный и измотанный настолько, что валился на матрас, не всегда успевая разуться. Дело в том, что, помимо монтажного коэффициента применительно к изделиям достаточно сложным существовал еще и контрольный коэффициент: определенный процент устройств, конструктивно ненужных, но необходимых для того, чтобы работоспособность и состояние изделия можно было как-то проконтролировать. Низкий коэффициент был удобен и выгоден, повышение его неимоверно усложняло композицию, но зато при нем использование всякого рода устройств было сопряжено с определенным риском, поэтому в большинстве случаев конструктора находили некую золотую середину. Любители риска и низких коэффициентов любили шутить, говоря что контрольный коэффициент нас самих и вообще равен нулю. Широкое использование новых технологий привело к техническому парадоксу: Левенберг меньше всего боялся за автоматику, надежную, как кувалда и многократно дублированную, и больше всего боялся за свечу, — гигантскую шашку, в которой был сосредоточен основной запас топлива. Малейший дефект в гигантском рефлектитовом монолите — и от изделия останется одно воспоминание, но время от времени конструктор задавался мыслью: а что будет, если он найдет дефект? И — покрывался холодным потом, потому что, прозевай он дефект или сыщи, — для него лично вовсе без разницы, потому что исход будет один и тот же.

Все были страшно заняты, и только когда дело подошло к завершению, осознали, что управились меньше, чем за месяц. Со всем — включая конструирование и композицию, которые, хоть и потребовали для расчетов "супер" марки "ТрансФин — 2", но, в общем, длились не так уж и долго: двое суток с периодическими инъекциями витаминных коктейлей. Вдруг оказалось, что ждать — больше нечего, а тянуть — просто незачем. Старт наметили на двенадцать часов дня по местному времени, пятого июня. Накануне топь посетил Воронов чтобы самолично проследить за эвакуацией лагеря и возможно-полным устранением следов: больше, конечно, для очистки совести. Разумеется, он догадывался, что затея предстоит из ряда — вон по сложности и риску. Более того, — она и планировалась как дело предельно трудное, не всякому, — да никому! — в подъем. Но только ввязавшись в это предприятие, он осознал, насколько оно сложное и рискованное, — а заодно и то обстоятельство, что ни при каком раскладе не удастся упрятать в воду ВСЕ концы. Так или иначе, на берегу Фединой Чарусы не осталось ни единого человека, — только автоматика и дремлющие под тонким покровом болотной водицы изделия. Небо хмурилось, с неба накрапывал мелкий дождичек, и стояла первобытная тишина, такая, что слышно было звон первых в этом году комаров. Ровно в полдень, по расписанию, в низкое небо вонзились два раскаленных шила, тянущие за собой шлейф белого дыма: две небольшие ракеты, результат глубокой модернизации зенитных "Стрел", поволокли на пятикилометровую высоту две аккуратные бухточки сверхпроводящего кабеля, — невзрачного проводка в тройной оплетке из алмазной нити и толщиной со стержень от шариковой ручки. Там развернулись и повисли два небольших парашютика, предназначением которых было — поддержать проводки в подвешенном состоянии на считанные секунды работы взрывных генераторов. Малютки еще не успели достигнуть заданной высоты, когда посередине болота глухо, страшно ахнуло, и в фонтане мутной воды, в столбе белого дыма взметнулось кверху острорылое тело изделия, выброшенного в могучем толчке "минометного" старта.

"А вот сейчас, сейчас, — толкались веселые мысли в голове Миши Левенберга, — мотнет проводки в ту или другую сторону, пережжет их выхлопом, — и ага! Даже одного достаточно... Валится он назад, и болото вскипает. Ну, вскипеть-то не вскипит, а вот градусов на десять согреется. Или на пять?"

Изделие не успело еще потерять скорость, не зависло, когда сорокатонные бочки генераторов вышли на рабочий режим. Изрядная доля их мощности расходовалась на поддержание магнитного поля, только оно предохраняло материал дюз от соприкосновения с выхлопом термоэмиссионного ракетного двигателя бустеров. Свет этого пламени показался бы наблюдателю прозрачным и призрачным, потому что как минимум на девяносто процентов состоял из жесткого, как проволочная щетка, ультрафиолета, а огромная тяга обеспечивалась по преимуществу за счет страшной скорости истечения выхлопа, который уже не был газом, пусть сколько угодно горячим, а просто-напросто не до конца ионизированной плазмой. С момента старта прошли считанные мгновения, а изделие уже нырнуло в низкие тучи, как ныряльшик — в серую воду.

"Или трещинка в "свече". То-оненькая такая. В рефлектите не бывает трещин, неоткуда им там взяться, но тут, когда не переделаешь, когда попросту не дадут переделать, и не позволят списать на новизну дела, как на грех, непременно появится. Мы вот тут стоим, всякие мысли думаем, а до нее как раз дошло..." Он зажмурился, с необыкновенной живостью представив себе, как пламя доходит до трещинки, как ослепительной огненной червоточиной въедается в тело свечи, как проедает его до образования полости, в полость поступает газ, стремительно растет давление, и... Это ж надо было быть таким идиотом, чтобы, — ведь из чистой жадности же! Да ладно б из жадности, а то из гольного авантюризма! — подписаться на такое гиблое дело.

Очевидно, мысли все-таки обладают своего рода индукцией. Воронов, в длинном плаще стального цвета на подкладке белого, с едва заметным розовым отливом, шелка, прихлебывал коньяк из стеклянной фляжки в пяти шагах от него, время от времени бросал на конструктора косые взгляды и молчал. Неизвестно, что именно думал он в эти тягостные, как очередь на расстрел, минуты — но что-то такое, очевидно, все-таки думал.

Пронизав непроворотную толщу туч, ракета, наконец, вырвалась из облачного океана и "свеча", относительно которой у конструктора возникали столь многочисленные сомнения, равномерно таяла, исправно гоня поток раскаленного газа, и ясное солнце окрасило розовым волочащийся за изделием шлейф плотного, как масло, белого дыма. Это правильно, когда что-то новое, как скорлупа ореха, в качестве ядра включает в себя нечто испытанное и глубоко традиционное: насквозь авантюристические термоэмиссионные бустеры добавили недостающие километры в секунду изделию, очень незначительно отличавшемуся от твердотопливной МБР мобильного базирования "Ясень". Сделанное по отработаннейшей, тысячу раз перепроверенной "соломе", оно перло себе на уготованную геостационарную орбиту и в ус не дуло. И знать не знало об инфарктного уровня переживаниях по своему поводу, что как раз в эти минуты обуревали двух джентльменов средних лет.

— Так, — сказал Воронов, — если все пойдет, как надо, можешь просить, чего хочешь. Нет, — он медленно покачал головой, — неправильно. Не нужно будет просить, потому что можешь указать, — и получишь все, что захочешь. Когда — захочешь. На правах моего брата. При этом ты можешь продолжать сотрудничество, а можешь больше никогда на нас не работать, — это не играет роли, потому что, помимо понятий, тебе просто-напросто будет положена доля. А если нет... А если нет, то я тебя, жиденыш пархатый, утоплю в том же самом болоте, рядом с этими твоими агрегатами.

— Если "нет", Александр Сергеевич, у вас у самого останется времени разве что только на это самое "утоплю". Можно сказать, что после этого мы увидимся почти что сразу. Но, справедливости ради, должен заметить, что тут есть один нюанс: если нам не позвонят из Оренбурга и не передадут телеметрию, — меня есть за что топить. А вот ежели телеметрию передадут, и это будет правильная телеметрия, но изделие завтра в это время не пожелает делать то, что от него требуется, — я, простите, не виноват.

— Юде, — ты знаешь, что такое — двоичный код? Так я тебе популярно объясню на примере: это когда нет ровно никакой разницы, почему именно нет канала. Так вот для меня этой разницы нет, а значит — и для тебя не будет. Жизнь несправедлива...

— И это вы называете несправедливостью? Вот когда не за твою неудачу, не за чью-то неудачу, и не за неудачу вообще, а по каким-то высшим и, соответственно, непонятным для простых смертных соображениям, — вот это, я понимаю, да...

Впервые за всю долгую жизнь Фединой Чарусы по ее глади шли волны. Да какие, — целые стены воды обрушились на топкие берега, почти расплескав черное озеро из его вместилища. В серый пепел превратился его обманчивый травянистый покров, и далеко вокруг завяли травы и листья на болотных кустах, обожженные свирепым ультрафиолетом и припудренные мельчайшей пудрой окисла одного из переходных металлов. На мгновение обнажился черный зев стартовой трубы, не залитый еще болотной водой, и качнулись неподвижные баки генераторов, продолжавших мрачно исполнять свой долг. Потом, в считанные секунды исполнив его до конца, со всеми своими молекулярными порами, забитыми твердым фторидом калия, умерли и они. Отзвучал, растекся по плоской равнине, рассеялся между стволами чащобы, унесся вдаль чудовищный, никогда, ни единым человеческим ухом не слыханный, визг бустеров, который будто ножом прорезал солидный, раскатистый грохот маршевого двигателя. Далеко окрест упали в трясину сами "скоропостижные" бустеры. Высоко-высоко ожила, дала о себе знать контрольная аппаратура, а Вороновский эмиссар в Оренбурге, получив, наконец, телеметрию, произвел необходимую коррекцию. Теперь оставалось ждать.

— Вот я не понимаю, Михаил, — лениво поинтересовался Воронов, — к чему вообще такие измудрения? Я видел межконтинентальные, — они куда аккуратнее, и обходятся без этих ваших дурацких бочек.

— Межконтинентальная еще называется бал-лис-ти-ческая. Компране? Не достигнув первой космической, она подлетает на сотню километров, а потом падает назад, — но уже в другом месте. А мы с вами доставляем груз на ге-о-ста-ци-о-нар. Не только сам груз, а, можно сказать, еще одну ступень, с двигателями для коррекции. А сам геостационар, — это сколько тысяч этих самых километров? А! — Он махнул рукой. — Что с вас взять! Аналогичную работу для аналогичных случаев выполняют ракеты тяжелого, а, вообще говоря, — так сверхтяжелого класса. А не наш чирей...

— Ну ладно, — прищурился Гаряев, — вижу я, что люди вы жестковыйные и ничем-то вас не проймешь. Поэтому-то самое вкусное я оставил на третье... Речь, как вы сами понимаете, идет не о впечатляющей коллекции стволов, которые мы собрали буквально за пару месяцев, хотя там есть модифицированные "лахудры", из которых в ясную погоду можно с восьми километров сбить истребитель. Какие-то народные умельцы совместили ее с оптическим прицелом, и теперь остается только ждать первых летных происшествий... Как там у нас называются устройства, включающие в себя "мос"-ы конструктивно?

— "Устройства класса "Б", — пожав плечами, ответствовал Керст.

— А те, в которых "сборщики" по мере необходимости фабрикуются?

— Соответственно: "Конструктивный класс "В", — в голосе Петра Карловича послышалось легкое раздражение, — а в чем дело?

— Так позвольте довести до вашего сведения, — Гаряев слегка поклонился, — что нами найдены устройства, относящиеся к обоим этим классам, и произведенные вне предприятий нашего объединения.

— Интересно, — задумчиво проговорил Гельветов, — как это возможно? Я имею ввиду, — чисто технически? Без универсалов-то?

— Если мне не изменяет память, Валерий Владимирович, — то теорию Функциональных Групп разработали именно вы, самолично. Так что слышать подобный вопрос именно от вас, это, знаете ли... Там же, кстати, написано, что для того, чтобы предсказанные теорией закономерности реализовались, вовсе нет нужды, чтобы кто-то знал саму теорию. Это, видите ли, не является необходимым условием. Так называемая "Внешняя Теорема". У меня, когда читал, прямо-таки слезы наворачивались...

— Общая черта всех теоретиков: удивляемся, когда что-то, открытое нами чисто умозрительно, спустя самое короткое время вдруг лупит нас по сопатке...

— Товарищи!!! Да вы о чем говорите-то?!! Страна в самое ближайшее время разлетится в клочья, лучшим возможным исходом является выигранная гражданская война, — а они про х-хреновню какую-то!!! С-словами, понимаешь, играют!!!

— Так, спокойно. Когда вы требовали, чтобы в составе вашего оперативного отдела были вооруженные формирования, мы вас, помнится, поддержали безоговорочно. А для чего, спрашивается, как не для подобных случаев? Так что вам теперь и карты в руки.

— Да не нам вас учить, — подхватил Гельветов, — вы ведь уже наметили план действий, не так ли? Вот и действуйте. Найдите нам э-э-э... фигуранта. Того, с которого все и началось. Поверьте мне, — весьма вероятно, что этим все и закончится.

— Все равно, что сжечь труп первой чумной крысы и воображать, что на этом закончится эпидемия. Чисто ритуальное действие.

— Говорю же вам, — вы не вполне правы. Знаете, чего вы не учитываете, и на что в этой ситуации рассчитываем мы? На человеческую тупость. Видите ли, из тех, кто поступает в нашу Высшую Технологическую Школу, — после тщательнейшего отбора! — дай бог, если один из пятидесяти оказывается толковым композитором. Или — конструктором. Или — коммуникатором. Остальные идут в так называемые системные технологи, и не идут в расчет. Что ж тут говорить о самоучках.

— Вот вы ученый, а несете тут антинаучную...

Где-то в недрах его пиджака глухо зазвенело, и генерал не договорил, достал из внутреннего кармана маленький, изящный "комбат" в подарочном исполнении и прижал его к уху.

— Да, Гаряев! Как!? Да вы что там, с-с ума...— И замолк, но пока он слушал, лицо его менялось настолько красноречиво, что в словах нужды почти что и не было. — Нет. Нет, не знаю. Нет, никаких сведений не имею. Да, сразу же поставлю вас в известность, если что-нибудь... Хорошо.

Небрежно сунув трубку в карман пиджака, он некоторое время молчал, как будто не в силах говорить. Наконец, с усилием, словно проглотив комок в горле, он прохрипел:

— Сегодня неустановленные лица с неустановленной целью запустили в космос ракету. В самом обыкновенном Нечерноземье из самого обыкновенного леса. Цели доподлинно неизвестны, но, по некоторым признакам, это была попытка запуска спутника на одну из высоких орбит. Я, конечно, ничего не знаю, но почему-то уверен, что — вполне успешная попытка. Ее засекли и с наших спутников, и, к сожалению, со штатовских спутников ее засекли тоже. У американцев переполох. Подняты в воздух дополнительные "Б — 52". Ударные авианосцы экстренно изменили курс! Сдвинуты к рубежам ракетной атаки подводные ракетоносцы! Послу вручают ноту, чуть ли ни ультиматум, а он, бедняга, ни сном — ни духом... Первый раз в жизни, — потому как посол в Штатах — это, надо сказать, — фигура. Его — информируют предельно серьезно. Вся дипломатия на ушах, врут и выкручиваются так, что страшно слушать. Главное же — никто толком ничего не знает, сначала говорят одно, а через пятнадцать минут — совершенно другое. — Он обвел руководство НПО диким взглядом. — Приплыли, короче. Дальше уже, кажется, некуда. Пиздец.

XXIII

— Я давно хотел сказать вам, о Цензор, что, по моему мнению, Дмитрий Геннадьевич перестал соответствовать своей должности. К глубочайшему сожалению.

— Карлыч, — ласково перебил его Гельветов, — ты без экивоков, а? Так и скажи, что Гаряев лично тебя не устраивает.

— А у тебя совершенно отвратительная манера ставить точки непременно над всеми "i". Ты совершенно не щадишь чужой скромности...

— Лицемерия.

— Пусть так. Привычка все равно несносная. Но не о том речь... Ты говоришь, — меня не устраивает, а тебя что, — устраивает?

— Я как-то не задумывался над этим вопросом. Гаряев слишком привычен, чтобы над ним задумываться. Пожалуй, — стал несколько слишком... нервозен. Кроме того, — постоянство во взглядах, — превосходное качество, но даже и оно бывает чрезмерным. Хотя бы потому что обстоятельства со временем меняются.

— Ты же враг лицемерия! Так и скажи, что жмет гэбэшная креатура, как башмак, из которого вырос. Но теперь, когда он обнаружил очевидное, его дальнейшее пребывание на посту становится просто опасным.

— Очевидное?!

— Ой, ну не надо! Это уже как давеча с "универсалами", которыми, кстати, давным-давно никто не пользуется...

— А я стараюсь не знать того, что меня не касается.

— Очень удобная позиция. Но только лучше ее оставить, потому что — коснулось вот!

— Тогда постараюсь узнать. Ты что, всерьез предполагаешь, что он отправит покаянное письмо в ЦК, выпьет бутылку водки и застрелится из табельного оружия?

— Или предпримет что-то столь же конструктивное. И ровно никому от этого лучше не будет. Мягко говоря. Очень мягко.

— Мне кажется, ты ошибаешься.

— А если НЕТ? Ты готов рискнуть буквально всем?

— А ты предлагаешь его замочить?

— Не-ет, милый. Совершенно неважно, что предлагаю я. Важно, что предлагаешь ты.

— Учти, кстати, что все возможные мокрушники находятся в его подчинении. Как, в конце концов, и все Управление Кадров. У нас просто-напросто нет нужных людей.

— О! Товарищ Гельветов начал анализировать проблему с практической точки зрения, и теперь я спокоен. Я спокоен, Я спокоен...

— Для начала, во всяком случае, его надо занять делом в соответствии с должностью и призванием. Лучше всего будет, если он и впрямь раскопает, как и от кого произошла утечка.

— Для нас — раскопает.

— Да. Это даст нам необходимое время. А потом нам придется самим. И не думай, что тебе удастся отсидеться в кустах.

— Я спокоен, я спокоен... Я спокоен и ничего не думаю. Тем более — ничего такого. Потому что, если думать, то, поверишь ли, — ну, до того страшно делается. А если не думать, то оно и ничего вроде.

— Кстати, — у меня ведь есть соображения, от кого пошла несанкционка. Я почти что уверен. Сказать нашему другу?

— Не вздумай!!! Совсем сбесился!!! Он весьма профессионален и попросту талантлив в своем окаянном ремесле. Все, до чего ты додумаешься на пределе усердия, для него просто-напросто прописные истины. Зато он тут же, хотя бы из чисто маниакальных соображений, заподозрит что-то такое, если ты вдруг полезешь не в свое дело.

— Я все-таки проверю собственными средствами. Попрошу Иртенева проанализировать весь конфискат, все вне-корпоративные изделия: как бы далеко не ушли потомки от своего предка, в них всегда окажутся общие, родовые черты, знак происхождения от общего предка... Он, получив в свое распоряжение "Немо — Зеро", занят практически исключительно такими вот проблемами: то у него новый взгляд на искусственный интеллект, то проблема Гомеостатического Копирования методом последовательных корреляций, — красиво, до чрезвычайности дерзновенно, полезно с точки зрения промежуточных и побочных результатов, а по сути, похоже, все-таки бред... Так вот, в соответствии с топологическими воззрениями, при общем происхождении общих черт просто не может не быть. А конкретно — мы накопаем вполне конкретные закономерности. Своего рода генеалогическое дерево конструкторских почерков, — благо, наш друг снабдил нас достаточным материалом для анализа такого рода.

Керст присвистнул.

— Предполагаешь все-таки — всех?

— Ты же читал, — с укоризной ответил Гельветов, — про функциональные группы... Ничего более устойчивого на свете попросту не существует, пытаться уничтожить технологию, приобретшую такие черты, — все равно как пытаться уничтожить, к примеру, письменность. Сельское хозяйство, — как принцип. Сомневаюсь, что тут помогла бы атомная бомбардировка, потому что есть основания думать, что "мозаика" и в этом случае сгинет в последнюю очередь. Те же свойства фрактала, как у жизни: способность восстанавливаться в исходных принципах и масштабах, — только что не в исходной конфигурации, — из самого жалкого огрызка... Анализ нужен для того, чтобы определиться: каких базовых принципов в пиратских технологиях все-таки нет в силу самой моноцентричности их происхождения. Это позволит нам во всех случаях находиться на корпус впереди всех самоучек, даже самых талантливых.

— Уже готовишься к той самой гражданской войне, которую нам напророчил жандарм?

— Жандармы, бывало, ловко угадывали на этот счет. Но в данном случае жандарм может помешать такого рода подготовке, и именно это обстоятельство, а не что-либо другое, ставит под вопрос целесообразность его дальнейшего функционирования.

— Ты — Цензор, — склонил голову Керст, — ни у кого не сыщешь такого чеканного обоснования для ликвидации.

— Еще надо обдумать, как добиться своего без похорон, потому что трупы привлекают излишнее внимание.

— Не сомневаюсь, что по этому поводу у тебя уже есть соображения.

— Смутные, предварительные наметки. Они еще нуждаются в длительном доведении до блеска, присущего всем моим деяниям, и тогда, — штоб я сдох! — ты будешь первым, кто узнает подробности... Кстати, — маневр ты провел довольно-таки изящно, но не думай, что тебе удалось отвести мне глаза. Я слишком хорошо тебя знаю.

— Ты о чем? — Невинно заморгал светлыми ресницами Керст. — Какой маневр?

— Когда ты так и не удосужился ответить, чем товарищ Гаряев не устраивает именно тебя. Ты чрезвычайно ловко, — по крайней мере, так тебе показалось, — ответил вопросом на вопрос.

— Наши мнения в основном совпадают, так что я вполне доволен твоим ответом на твой собственный вопрос.

— Я хочу слышать твою формулировку.

— В общем...

— Я хочу услышать "в частности". И не утомляй меня своей силлогистикой, потому что в противном случае я спрошу тебя по-настоящему прямо. Прямо сейчас. Хочешь? — И, поскольку собеседник не сказал ничего, продолжил. — Хорошо... Какие именно из твоих собственных шкурных интересов может задеть лихорадочная активность нашего неутомимого друга? Как именно она угрожает устраивающему именно тебя статус кво? И в чем, кстати, это самое статус кво состоит?

— Так ведь довольно объемисто получится...

— Считай, что ты вслух обсуждаешь со мной докладную записку на мое имя.

— Нет, ты что, сам не понимаешь...

— Не понимаю. Поэтому ты уж, будь любезен, самыми простыми словами.

— Мне не нравится, что он потерял всякое чувство реальности. Он ведет себя так, как будто мы, — мы с тобой, уважаемый! — по-прежнему являемся наемными служащими родимого социалистического государства.

— Ну, в какой-то мере...

— Возьмем самый простой пример: наши с тобой дачи считаются служебными. Вроде как дали — так и забрать могут. Это после всего того, что я в нее вложил?!! Чего там казенного? Фактически? Государственные средства вложены? Так это мы их, средства эти, и обеспечиваем... сам знаешь — насколько. Я там в каждую мелочь душу вложил, там — детей зачал, это дом мой, — а считается, с какого-то хрена, что не мой он вовсе, и могут меня, раба божьего, попросить оттуда... Вот ты скажи, — ты часто думаешь о деньгах?

Гельветов, до сего момента смотревший на него с исследовательским интересом, замер, положил руку на затылок и тихонько засмеялся:

— Уел. Давненько не задумывался.

— Вот-вот. А не задумывался, потому что денег у тебя всего-навсего сколько угодно. И те не очень-то нужны, поскольку система без натуги доставляет тебе все, что нужно, натурой. И вот нас с тобой, рабов божьих... Увольняют! Или отправляют на пенсию. И мы с тобой, после всего этого, — на двести рублей персональной пенсии? Слуга покорный! Так что я хочу, чтобы даже возможности к этому никакой не было. Раз законы у нас такие нелепые, так, значит, людей не должно быть таких, кому это могло бы прийти в голову. Там, где принимают такие решения, должны быть наши люди. После всего, что мы с тобой, — и нам подобные, кое-кто, — своротили за эти годы, инстанций, в которых тебя или меня могли бы снять с должности, отстранить от работы и... и тому подобное, быть просто-напросто не должно. И не позаботиться об этом специально и целенаправленно, пустить на самотек это дело, было бы уж вовсе непростительной глупостью.

— У американцев есть для этого любимое выражение: "контролировать ситуацию". Явление интересно тем, что не имеет каких-либо естественных границ: как показывает история, стремление к всеобъемлющему контролю за ситуацией кое-когда выливалось в попытку захватить весь мир. Не? Пока в повестке дня не стоит? Или пока что поста Генерального Секретаря будет достаточно? На ближайшую, понятно, перспективу?

— Неплохо было бы! Пока речи об этом, понятно, не идет, но... знаешь, — посмотрим. Я бы, по крайней мере, не зарекался и против такой возможности. Возьмем, к примеру...

— Леню Феклистова.

— А что? Молодой, энергичный, член партии со стажем. На съезд, там — в ЦК, там — в политбюро, а там, глядишь...

— Не паясничай. Вот про дачу — ты от души говорил. С искренним чувством. Скажи теперь, что ты уже успел на этом нелегком поприще.

— Так ведь, — почти что ничего и делать-то не надо было. Само по себе все успелось. Стихийно. Любой завод в наше время, он что?

— Что — что?

— Если это серьезный завод, он может работать в прежнем почти что режиме, и тогда там непременно сидит кто-нибудь из наших, — чаще всего системный технолог с помощниками, — а если завод очень серьезный, то там, как правило, из наших сидит целая банда. Композитор при паре технологов. Композитор с конструктором и технологом, — и так далее. Сам понимаешь, что после их появления на них довольно скоро начинают замыкаться все сколько-нибудь серьезные вопросы. А значит — на нас замыкаются.

— На тебе.

— На мне. — Керст, не желая оспаривать очевидное, кивнул. — Ну сам посуди, — кто сегодня всерьез, будучи в здравом уме, будет, для производства железа, — получать ЧУГУН в ДОМНЕ!!!

— А несерьзный завод?

— Ну, это, понятно, совсем другое дело. Видишь ли, — от многих заводов в наше время осталась одна видимость. Можно сказать — тень. Рабочие разбрелись чуть ли ни все, до единого, из инженеров — только предпенсионный возраст. И, понятное дело, — директор, главбух и часть заводоуправления, поскольку у нас социализм, так что предприятия не закрываются, и, соответственно, какие-то деньги продолжают идти. Понятно, что в таких условиях они готовы взять на работу хоть утопленников. Сказать, кто приходит, или сам догадаешься?

— Неужто опять твои?

— Тут, понимаешь, — Керст цокнул языком, — через раз получается. В половине случаев — цеховики, потому что, если на заводе, то их и не видно вовсе. Но и они кое-когда бывают прослоены нашими. Так сказать — армированы.

— А план? А продукция?

— А по шее за идиотские вопросы? План — перевыполняется на два процента. Или на пять. Директор при этом в рапортах к руководству формулирует объективные трудности и обеспечивает централизованные поставки... При такой схеме на выполнение плана расходуется процентов двадцать возможностей, зато нет никаких проблем с сырьем. Бывают, конечно, случаи, когда завод все-таки пустеет насовсем. В таком случае считается, что его закрыли на капитальную реконструкцию: что-что, а реконструировать неопределенно долго у нас в стране умеют. Вот в таких случаях... В таких случаях, говорю я, — с пустующими помещениями появляются проблемы...

— Да не бойся ты, не бойся, — ласково уговаривал пытуемого ближайший помощник Гаряева, кандидат медицинских наук Сорокин, пытаясь уловить кончиком иглы его набрякшую вену, — дела твои, прямо скажем, весьма хреноватые, но ты все равно не бойся... Это ж даже и не больно, если дергаться не будешь. Даже почти приятно...

Новые методики позволяли обходиться без прежних токсических, разрушительных доз химикалий, — чуть-чуть самого обыкновенного гамма-оксибутирата натрия, для легкой расторможенности, — и достаточно. Знал бы Игорь Иртенев, к чему умудрятся приспособить его побочные результаты талантливые, целеустремленные подручные генерал-майора, — своими руками удавил бы злополучное исследование еще в колыбельке. Это самое Коррелятивное Гомеостатическое Копирование оставалось пока что далекой абстракцией, а вот созданные для такого случая методики и кое-какие промежуточные результаты, — оказались на поверку весьма полезными для дел вполне конкретных. Это он думал, что промежуточные да непригодные, а для кого другого — очень даже пригодные. Датчики на языке и датчики на гортани, — и полученные на основе статистической обработки тысяч голосов программы речевого синтеза. Микронные микроиглы во всех глазодвигательных мышцах, — и программы локомоторного синтеза зрительного образа. Между прочим — в цвете, потому что для того, чтобы увидеть зеленую точку, глазу надо сделать несколько не то движение, нежели для того, чтобы увидеть точку красную. Микронные микроиглы во всех мышцах предплечья и кисти, — и программы синтеза письменной речи. Наряду с препаратами растормаживающими, существовали препараты, точно так же, — слегка, — усиливающие тревожность, — из того расчета, что человек в первую очередь будет думать именно о том, что больше всего боится выболтать. Кроме того, полный цикл допросов включал в себя этап, в котором медикаментозное воздействие вовсе не предусматривалось: под одним, под другим, — и вовсе без химикалий. Этого должно было хватить во всяком случае, но, в принципе, предусматривалось также введение электродов прямо в кору головного мозга или даже в более глубокие его структуры, — с целью более точной оценки индивидуальных особенностей формирования двигательной реакции. Было и еще кое-что: говорили же Иртеневу друзья, чтобы не лез на старости лет в физиологию, не позорился бы и не смешил добрых людей, — так нет же! Он, видите ли, считал это одним из совершенно необходимых подходов к проблеме искусственного интеллекта. Недостаточным — но необходимым. "Немо — Зеро", устройство уникальное фактически и просто-напросто по статусу, со своей гигантской, практически неограниченной производительностью давало ему возможность обрабатывать колоссальные массивы плохо упорядоченной, почти никак не упорядоченной информации.

Подследственному, по ряду оперативных признаков, — одному из среднемасштабных жучков на ниве м/с-пиратства, зафиксировали голову, а между век вставили специальные расширители, не дававшие ему возможности закрыть глаза и не смотреть на полусферический экран, в фокусе которого он как раз и находился. Раздался негромкий треск, и на экране вспыхнули, завились, закружились сетчатые многоцветные спирали.

— Как тебя зовут?

Жучок ответил истинную правду, но тошнотный бег рисунка на экране изменился по темпу и ритму. Так же, только все менее заметно, он менялся после всех прочих формальных вопросов, а потом человек в кресле вдруг заметил, что рот его открывается словно бы сам собой и из него, как из прохудившегося мешка, вываливается как раз то, что он меньше всего собирался выкладывать в столь неподходящей обстановке. Водоворот линий на экране засосал его существо, ему казалось, что он не успевает даже понять вопрос, заданный давяще-безличным голосом, но при этом тут же слышал, как слышат со стороны, собственные отрывистые, скандированные ответы. После полусотни разных вопросов тот же голос лязгнул, как будто захлопнув дверцу сейфа: "Режим". Аппаратура была настроена и пришла пора настоящих вопросов, к делу подключился сам Гаряев, а кандидат заплечных наук, и диссертацию-то защитивший по закрытой, по этой самой теме, вмешивался теперь только изредка, мягко останавливая шефа, когда тот слишком рьяно несся вперед, либо осторожно направляя его на слишком крутых поворотах. Иногда он делал условный жест, и генерал-лейтенант, которому культура труда была присуща в высшей степени, тут же замолкал, а подключался Сорокин:

— А как он выглядит? — Ласково говорил он и тут же отрывисто приказывал. — Молчи! — И снова ласково. — Ты не говори, ты лучше вспомни, вспомни... Ну, это вряд ли, так что попробуй еще раз... Молодец. Продолжай молчать, ты онемел, ты вообще не помнишь, как говорят, пока я тебе не скажу тебе слова: "Речь" — а пока что вспоминай, вспоминай его лицо...

На экране поменьше постепенно проступало, то размываясь, то проступая со всей четкостью графики и наливаясь все более точными оттенками цвета, чье-то лицо. Когда изображение почти перестало меняться, только изредка подрагивая, если у объекта в мозгах проскакивал какой-нибудь нестандартный ракурс, и "ПолиТоп" Режимного Отдела отбраковывал его, Сорокин занес портрет в память, и все началось сначала. Новые времена — новые требования к технологии допроса: а вот она-то как раз требовала, — в полный разрез с тысячелетней традицией, — чтобы подследственный имел мозг отдохнувший, а восприятие по возможности ясное, поэтому время от времени делались перерывы на прием пищи и короткий сон. Потом Гаряевские оперативники приволокли новую партию задержанных, тех, кто попал в мясорубку следствия по достовернейшим показаниям первого фигуранта. Поистине, одни только эти факты, — технологический гуманизм допросного дела и то, что полностью пропала необходимость на всякий случай хватать и вздергивать на дыбу непричастных, — говорили о наступлении поистине Новых Времен в нелегком деле добычи истины из живых людей. Зато сам по себе механизм расследования с применением углубленных технологий допроса с пристрастием остался неизменным со времен Тиберия: количество похищенных оперативниками Режимного Отдела ограничивалось только его пропускной способностью, так что пришлось размещать подследственных в так называемых Старых Дачах. Они давно пустовали, но специально ради такого случая были расконсервированы и ограждены оградой из бездефектных нитей, густо и хитроумно натянутых между тонкими столбиками, так что любой, попытавшийся преодолеть ограду непременно превратился бы в лапшу. Гаряев исхудал и спал с лица, но продолжал торопить своих сотрудников, потому что лучше всех понимал: вот-вот они своими действиями заденут какой-нибудь чувствительный нерв чудовищного организма "Черного Ромба", и тогда он отреагирует на всю катушку, а не случиться этого попросту не может, и до этого момента надо успеть, добраться до корней, противоестественно сливающихся с верхушкой, и тогда... Тогда расследование может запросто превратиться в войну, и еще черт его знает, кто останется победителем. Опомнившись, генерал-лейтенант раздирал глаза, тер холодные от усталости уши, наливал очередную чашку черного, как нефть марки "бренд", кофе и возвращался к своим отчаянным и непроглядно-мрачным мыслям.

... Мало того, что поимка этого мерзавца, — а он практически не сомневался в плане персоналий, — мало что даст, запросто может оказаться, что и ловить-то некого, и вовсе не потому что соискателя нет в живых, а потому как, в новых условиях, — а ЧТО ЭТО ТАКОЕ — тот же самый человек? Если он продолжает оставаться одной из центральных фигур, то у него почти наверняка другие документы, и запросто может оказаться другое лицо. Другая конфигурация костей черепа. Рост на три сантиметра больше. Особые приметы исчезнут без следа, зато появятся новые. Сабленок утверждал, что не составляет особой проблемы радикальная смена папиллярного узора на пальцах, а возможность изменения "рисунка" радужной оболочки — не вызывает принципиальных сомнений. Тут речь идет уже не о том, что правду не отыскать, а о том, что правды этой попросту не существует. Нет того человека, есть какой-то другой, ничем на прежнего не похожий... и только на это, только на поиск человека, которому неоткуда взяться, — воистину что Человека Ниоткуда, личности, не имеющей права на существование, — парадоксальным образом остается единственная надежда... очень, впрочем, зыбкая.

... Бывшая его, — и как только люди женятся на таких вот стервах? — о нем ни слуху, — ни духу, и никаких алиментов, зато время от времени получает порядочные переводы от несуществующих лиц. Ему сейчас — под сорок, так где ж это у нас всю жизнь мечтает поселиться советский человек, если у него каким-нибудь побытом скопится копеечка?

... А ведь не иначе, как на Кубани его придется искать, — только все это, — бесполезно это, досужие домыслы, и даже если мы возьмем его, то возьмем, не зная, что взяли. Ойй... — натворили мы дел — наворочали, никакой в мире не стало определенности, и даже я не знаю, на кого работаю, и для чего работаю не знаю я, и, может быть, кажется мне одно, а на самом деле — вовсе не на тех, не на то тружусь, на что думаю.

— Ты уверен? Может, кто-то залетный?

— Ага. А Саня Воронов позволит залетному заниматься такими делами на своей территории. Это похлеще будет, чем завалить бабу — в присутствии вполне трезвого мужа. Ку-уда хлеще! За такие подставы убивают сразу, без разговоров, а убитый даже не обижается. Ты, иногда, ка-ак скажешь! Он это, — только не знаю, что могло заставить его идти на такой идиотский риск: он, конечно, мужик рисковый и с гонором, но это...

— Ты говоришь о нем так, как будто являешься его лучшим приятелем.

— Слушай, Григорий, — голос Сергея Ивановича был полон яда, — ты вот не сочти за труд, съездий туда, прямо в областной центр.

— Ну?

— Прямо с утра сходи на центральный рынок...

— Ну?

— Подойди к первой попавшейся бабке, которая торгует у входа семечками. Или пакетами.

— Ну?

— И спроси ее, кто таков есть Александр Сергеевич Воронов! Ответит она тебе или нет, — другой вопрос, но она, в отличие от тебя, — знает!!! И в каждом областном центре, сколько их ни есть на необъятных просторах нашей ненаглядной Родины есть такой человек, которого знает каждая бабка на рынке... Но не ты!!! А что, — ищете?

— Это, сам понимаешь, — государственная тайна, но дело не в том, что ищем мы. Тут куда как более существенно, что активно ищет товарищ Гаряев. У него, к сожалению, весьма реальные шансы, а нам не хотелось бы, чтобы он успел первым...

— Ойй... Про этот вариант я как раз и позабыл, а это непростительно. Слушай... Я чуть ли ни в первый раз за все время нашего знакомства прошу тебя: не сочти то, что я тебе сейчас скажу, за провокацию. Обещаешь?

— Посмотрим, — с омерзительным высокомерием ответил Григорий Фролович, — ты излагай.

— Я предлагаю тебе глянуть на ситуацию под совершенно неожиданным углом зрения: подумай, — а зачем тебе нужно, чтобы его изловила Контора? Не Шефу, не Государственным Интересам, которые непонятно чего из себя представляют, — тебе лично? Я не тороплю, — а пока ты думаешь, я изложу тебе ряд резонов. Попробуй найти, где я кривлю душой, и где тут спрятано мое ядовитое жало... Его поймают, и потрошить его будет, скорее всего, собственный подкожный следователь Юрия Валентиновича. Распотрошат. Дальше-то — что? Может быть — ничего, может быть — будет негласный, но отчаянный торг между твоим и моим шефом. А может быть, — старички возбудятся и наломают дров. От этого никому не будет лучше, а в первую очередь — им. Гриша, честное слово, — они прожили страшную жизнь и теперь, на старости лет, заслужили немного покоя. Бодрая, здоровая старость, при осознании того, что жизнь удалась, и достигнуто вообще все, о чем только можно было мечтать, — это лучшая награда человеку на склоне его дней. Планы перевыполняются, и это правда, Советская Армия крепка, как никогда, и это опять-таки правда, бескрайние нивы колосятся на диво, и самое смешное, что даже это правда, — так что не будем беспокоить таких уважаемых людей столь незначительным обстоятельством, что это не вся правда и даже не двадцать ее процентов... Они сделали все, от них зависящее, так что пусть получат, — право же! — трижды заслуженный покой... Наше дело — поберечь пожилых людей от... От совершенно непродуктивных волнений.

— Предположим, — только предположим! — что ты меня убедил. Что делать-то? Как лично ты предполагаешь останавливать две такие машинищи? Это только как минимум — две, а так...

— Для этого человечество придумало только один способ, — он пожал плечами, — найти первыми.

— И всего-то навсего? — Григорий расплылся в сладчайшей из улыбок. — Только я, знаешь ли, не оперативник. И ты, если мне не изменяет память, — тоже.

— Я лично считаю, что у нас с тобой нет особого выбора, а ты лично — говоришь о несущественных обстоятельствах. Как раз сейчас мы можем и потерять — все, и приобрести — очень много. В зависимости от того, успеем ли мы крутануться, или будем ждать сложа руки...

— Мы! — Взвизгнул Гриша.

— Как хочешь, — с равнодушным видом пожал плечами Сергей, — тогда жди, как баран: у них выбор невелик, — остригут или зарежут. Дурак, — проговорил он, не меняя интонации, — ты забыл, что существует инструмент, специально предназначенный для разрешения именно таких вот ситуации. И не говори, что не имеешь к нему отношения!

По-особому, строенной трелью промурлыкал "комбат" и это означало, что связи просят через "скремблер", по закрытой от всех посторонних линии. Никто посторонний не мог бы этого сделать просто по определению, но, однако же, — факт: голос звонившего был Воронову совершенно незнаком.

— Александр Сергеевич, — проговорил незнакомец, — нам совершенно необходимо с вами увидеться. Право же, — это прежде всего именно в ваших интересах.

— Интересно, — полюбопытствовал Воронов, — а, пытаясь соврать, — вы сказали бы что-нибудь другое? Любопытно было бы узнать, — а что именно?

— Вы даже не удивились, что посторонним известен этот номер?

— А какой смысл удивляться? — Лениво проговорил Воронов. — И без того ясно что либо кто-то сдал, либо где-то прошляпили. И то, что вы не собираетесь рассказывать мне кто и где, — тоже ясно. Интересно только, — зачем я вам понадобился?

— Надо бы встретиться, поговорить о проблемах, представляющих собой обоюдный интерес...

— Я не фотогеничен.

— Простите, — что?

— Мы с вами не встречались, так что, полагаю, вы держите перед собой мою фотку, а я на ней, наверное, похож на идиота. Вот я вам и говорю, что впечатление от снимка может быть обманчивым.

— Хорошо. Я вам сейчас расскажу одну притчу, а там уж вы сами решите, как поступать. Хотя у меня есть сильнейшее искушение положить трубку и предоставить вас вашей печальной судьбе.

— Оп! А мешает вам поддаться искушению исключительно только забота о моем процветании, — или все-таки недвусмысленное распоряжение начальства? Но я вас слушаю: если уж вы знаете этот номер, вас все-таки следует послушать.

— Есть такая страна — Советский Союз, а в нем — Новогородская область. Там, в райцентре Курчино, располагается фармацевтический заводик, комбинат "Новфарм", головное предприятие объединения "Симплекс". Комбинат как комбинат, вот только Режимный Отдел в нем, — и во всем объединении, — возглавляет всего-навсего генерал-лейтенант КГБ Гаряев. Звание, конечно, не самое высокое, зато отчитывается Дмитрий Геннадиевич разве что перед двумя лицами в государстве. Как находит нужным, так и отчитывается. Когда отчитывается. Если отчитывается. Официальный контроль над ним не предусмотрен вполне сознательно, а все неофициальные попытки он пресекает надежно и со всей решительностью. Проблема состоит в том, что в связи с некоторыми обстоятельствами, не относящимися к делу, он приступил к активным поискам одного человечка. Ищет он вовсе не тебя, но тут, как на грех, вы, Александр Сергеевич, умудрились засветиться ТАК, что уж вас-то он по пути не минует, прихватит непременно...

— Это... Не телефонный разговор. Давайте встретимся.

— Когда?

— Через час у "Близнецов". Держите в руке... ну, хоть "Огонек", свернутый в трубку. Подойдет машина.

— А почему не вы к нам?

— Потому что мне не может быть никакого резона вас обижать. А вот ваших резонов я не знаю.

— Вы поскромничали, — сказал вместо приветствия визитер, невысокий жилистый мужичонка с неприметной внешностью и в неприметном костюмчике, зыркнув на Воронова маленькими, острыми глазками.

— Что?

— Ну да. Когда сказали, что не фотогеничны.

— А-а... Это, типа, что на идиота я похож не только на карточке? И откуда такой вывод?

— Да ведь думали, поди, что теперь-то уж, после подвига своего молодецкого, будете пользоваться непререкаемым авторитетом, жить в почете и стричь купоны со своей системы связи? Мол, — и посадят, так и в зоне буду жить, как хочу? Думали, ничего хуже с вами случится не может? Са-амую капельку только ошиблись. Товарища Гаряева не учли.

— Слыхал я о нем, — задумчиво проговорил Воронов, — большая, говорят, сволочь. Ну так на такой работе других и не держат. Если дергаться из-за каждой сволочи, или даже только из-за каждой очень большой сволочи, которая хочет за меня подержаться, так это было лучше с самого начала не жить...

— Сволочи, — как правило, чего-то нужно. Умной сволочи — всегда чего-нибудь нужно. Достаточно бывает понять, чего именно, и можно договориться. Или откупиться. Или подловить интересующегося на этом самом интересе. Возможны варианты, — если есть хоть какое-нибудь пересечение интересов. А тут ничего подобного нет. Единственный его интерес — это через вас добраться до интересующего его лица, и никакие ваши интересы, никакое ваше положение, никакое ваше влияние тут во внимание приниматься не будут. Вы будете материалом, — а потом превратитесь в отработанный материал. Никому не нужный и не интересный мусор, который просто из чистоплотности подцепят на совок.

— Вы говорите так, как будто я уже в его руках.

— Непременно попадете. Даже мы не все знаем о его возможностях, а стопора, — я уже говорил вам, — у него просто нет.

— А кто это — "мы"? Ежели не секрет, конечно.

— У нас маленькая, — правда, очень маленькая, — организация.

— Еще меньше, чем "Моссад"? Тогда это... может быть серьезно. И по какой же это причине маленькая организация хочет увести меня из-под товарища генерал-лейтенанта? Неужели из чистой филантропии?

— В своем профессиональном раже товарищ Гаряев может получить слишком точное представление об истинной обстановке в стране. Недопустимо — точное. Настолько, что это может подвигнуть его на... неадекватные действия.

— В таком случае почему вы меня просто не устранили? Дешево, а уж надежно-то как!

— Мы крайне немногочисленная организация, нам ни в чем не отказывают, но вот ресурсов собственных у нас нет никаких. Мы не можем себе позволить разбрасываться... ничем. Наш статус таков, что, случись чего, — слишком просто остаться на бобах.

— Но, если этот ваш генерал так опасен, то возможен и прямо противоположный выход: устранить его. Нет человека, нет и...

Визитер вздохнул.

— Может быть, вы и правы. Может быть! Но мы настолько крохотная организация, что нам не положено оперативников. Считается, что было бы слишком опасно, — нам, да еще оперативников. А привлечь посторонних мы просто не можем, потому что мы — негосударственная организация.

Воронов задумался, а потом осторожно сказал:

— Поначалу вам и вправду удалось поразить меня в самое сердце, но потом мне в голову пришла парадоксальная мысль: а ведь партийные-то органы — формально к государству не относятся! С формальной точки зрения товарищ Сталин в тридцать седьмом был никто. Но тогда чем вы можете мне помочь, если вы уж такие уж маленькие?

— Мы можем дать вам работу в отдаленных районах страны. Вы даже получите возможность по-прежнему руководить своей... артелью, — это было бы даже желательно, вы понимаете? Видите ли, — изготовление новых, с иголочки, биографий, которые неотличимы от настоящих вообще никак, — это, как раз, часть наших обязанностей. Это мы умеем, без ложной скромности, — недурно. Отсидитесь, пока все не уляжется. Не один только Гаряев, слишком многие жаждут вашей крови. МИД — так просто рвет и мечет, особенно после того, как там узнали, что военные к ракете не имеют отношения, а тому бедолаге голову сняли просто так. А они и внутри страны не так безобидны, как это может показаться. Не забудем и ваших... коллег. Сейчас, когда у вас, помимо естественного авторитета и всего прочего, еще и закрытый канал такой мощности в руках, вас, понятное дело, трогать не должны, — это если по уму. Но вы теперь слишком на виду, и в нашей грешной реальности кто-нибудь обязательно позавидует, или глупо пожадничает, ничего, понятно, не получит, но вам от этого легче не станет...

— Но работа-то хоть приличная?

— Отчасти... отчасти связана с вашей основной специальностью. Вы же, если не ошибаюсь, МАРХИ заканчивали? И не расстраивайтесь так: вы, при всех ваших способностях, не вполне годитесь для нынешнего рода занятий. Вам не гангстерский синдикат возглавлять надо, а просто синдикат. Разница невелика, но она, уверяю вас, — есть.

XXIV

За то время, пока они не виделись, отец, казалось, не изменился вовсе. Та же невысокая, широкоплечая фигура с прямой спиной. Кривоватые ноги ладно вбиты в аккуратные валяные сапоги с кожаными галошами по щиколотку. Белая папаха, ясные светло-карие, как у кречета, глаза чуть прищурены. Опрятный бешмет подпоясан щегольским наборным поясом. Дом... наверное почти таким же был он и во времена деда, и при дедовом прадеде. Может, — так оно, в конце концов, и правильно. Ведь сколько лет, — а не согнулся, и не скажешь, что старик. Ни война не согнула, ни зверское, со всей семьей выселение, когда сгинула, почитай, половина, ни жизнь в ссылке, в сухих и жарких степях. И вот теперь он, как будто бы уже давным-давно привыкший жить своим разумом, не куда-нибудь, к отцу пришел, как побитый, за советом и помощью. Чтоб вразумил старый Гази, как жить дальше. Таких людей женщины больше не рожают.

— Пришел? — Спросил старик так, как будто они расстались вчера. — Хорошо. Заходи, говорит будем... Нукеров-то своих — куда дел?

— Внизу оставил. Тут-то они к чему? Только суета лишняя...

— Хорошо, — повторил Гази, — без чужих говорить будем...

Позже, за барашком, выслушав местами — сбивчивое, местами — слишком эмоциональное повествование сына, он подумал, а потом, полузакрыв глаза, заговорил:

— В молодости — надо побродить по свету, повидать людей и переговорить со многими. Даже в школе, наверное, надо поучиться и книги почитать. Только закончить все это надо тоже вовремя. Чтобы вернуться домой, воспитывать сыновей, пасти овец и смотреть только в небо над головой, да еще в свою душу. Там ищи ответа на все вопросы, а если не найдешь, значит, вопрос и не стоит того, чтобы на него отвечать. Или ты прогневил небо недостойной суетой, душа твоя — пуста, а жизнь прошла даром. Я еще раньше говорил тебе — не ищи денег, не надейся на деньги, не верь деньгам, но ты, наверное, считал это старческой причудой. А когда вечером внизу пасутся твои овцы, и солнце только что зашло за гору, достаточно посмотреть в небо, и все становится ясно. Это нам, с нашей жизнью мотылька-однодневки кажется, что деньги были всегда, но посмотри в Небо над горами, и эта мысль покажется тебе смешной. По времени Неба и гор они появились из ничего мгновение тому назад и через мгновение — уйдут без следа. Посмотри...

Потянувшись, он достал сверток из старой овчины, вытершейся, и мягкой, как тряпка. Развернув его, он подал сыну пригоршню каких-то предметов. Гость присмотрелся: это были обработанные камни. Наконечник в форме лаврового листа с бритвенно-острыми, полупрозрачными от тонкости отделки краями. Острозубая пилка из кремневого отщепа побольше пяди в длину. Насадка для гарпуна с аккуратно заостренными зубцами. Обломок каменного ножа, поверхность которого была отшлифована.

— Я, правду сказать, не верил, когда мне говорили, что в далеком прошлом люди делали все необходимое из камня. Но потом мне пришлось рыть яму там, где еще на моей памяти жили люди, и мне попались эти камни. Я нашел их не так уж глубоко и сразу поверил. Кругом, — он обвел рукой, — горы, кругом — камни, но точно таких же нет, а значит, что камень для этих поделок принесли сюда издалека. Наверное, он дорого стоил. И кому он нужен теперь, кто обратит на него внимание сейчас, когда век его — кончился? Все то, о чем ты так долго рассказывал мне, значит только одно: как кончился век этих камней, точно так же кончается век денег. Проходит время их силы и всемогущества их. Если ты прислушаешься ко мне теперь, когда закат их только начался, ты встретишь то, что грядет потом, в готовности и при оружии. И когда все вокруг будут метаться, не зная, что делать, потому что их мир, построенный на деньгах, рушится вместе с силой денег, — ты будешь готов. Не ищи денег, ищи людей, потому что на самом деле деньги прилагаются к людям, а не наоборот, как это думают в наше время. Сначала, — те, кто идут за тобой без денег, потому что верят, как Мухаджиры шли за Пророком, или потому что боятся тебя самого, но все-таки считают, что с тобой — безопаснее и лучше. Потом, — те, что боятся тебя и твоих людей до того, что могут умереть от одного страха перед твоим гневом. И уже потом, если будет нужда и если ты захочешь, — деньги, и те, кто за деньги служит, кто не горяч и не холоден. Все проходит, только это пребудет всегда, пока существует людской род. Место денег занимает другое? Найди тех, кто умеет это дело. Не идут по доброй воле? Согни, сломай, заставь, — если ты мужчина и мой сын, а не изнеженный богач, за которого и живут-то его деньги...Я давно уже понял, что всевластие денег кончится рано или поздно, но, правду говоря, не ожидал, что случится это еще на моем веку. Хорошо, что дожил. Доволен.

Мудрец, — он на то и мудрец, тем и отличен от всех других людей, что всякий, чьи уши открыты, находит в его словах то, что нужно именно ему. Зачастую, — вовсе не то, что мудрец имел ввиду поначалу. Мало ли что он мог подразумевать! Никто не возьмется в точности сказать, что имел ввиду старый Гази, но зато очень легко понять, как именно понял его слова Халиль Газиев.

— Я не понимаю, чего вы от меня хотите?!!

— Совсем глупый, да? Это плохо. — Глядя в глаза пленнику, он медленно покачал головой. Мне глупый не нужен. Мне нужен такой, чтоб понимал. Сразу. С полуслова, — Халиль говорил по-русски без акцента, только особая медлительность речи, да металлический оттенок, с которым он ронял веские слова, показывала, что это — все-таки не вполне родная речь для него, — с полувзгляда. Раньше, чем я сам подумаю. А если глупый будешь, мы тебя прямо тут и закопаем. Другого найдем, который умный. Чего хочу? Не того, чего хотят от женщин? Нет, потому что в России можно любую, а ты — оскорбление для зрения. Ты будешь оружие делать, потому что все остальное у меня есть. А если еще чего понадобится, так тоже сделаешь. Что скажут.

— Да вы понимаете...

Халиль Газиев едва заметно повел бровью, и Азамат, стоявший за плечом кавказского пленника, сшиб его с ног мгновенной подсечкой. И хозяин, и нукер отлично знали: ничто не повергает в панику сильнее, чем неожиданное падение.

— Это ты не понимаешь, — скучным голосом проговорил наследник старого Гази, — не понимаешь, что я тебе не твой русский начальник. Я хозяин твой, неверная собака. Захочу — поджилки подрежу. Захочу — в яме сгною. Захочу — и тебе влепят три десятка плетей, у меня как раз есть и новомодные, резиновые, и старинные, из бычьих кишок. Захочу — убью, ни за что, просто так, потому что захотелось. Так что ты думай, что говоришь. Над каждым словом своим думай, поэтому лучше будет, если ты вообще будешь молчать, пока тебе не прикажут говорить... Так что ты хотел?

— У меня же нет ничего!!!

— Хорошо, — кивнул Халиль, — напиши, что тебе понадобится. И где взять. И смотри, — не забудь ничего, потому что за твою плохую голову расплатится твоя спина. И... И чего ты еще хочешь сказать?

— Да я же не конструктор!!! Мы по одному не работаем! Конструктор дает конструкцию, а я, я только композиции под нее составляю! Просто не выйдет ничего...

— Хитрый, да? — Яростно выдохнул Халиль. — Целую банду хочешь у меня, чтоб сговориться? Последний раз говорю, — он навел на пленника палец, как будто это был ствол пистолета, — забудь о том, что я когда-нибудь потеряю бдительность и ты, червь, сможешь меня провести. Сам забудь, потому что иначе удалением этих лживых мечтаний придется заняться мне... Один все сделаешь. — Буркнул он, остывая. — Жить захочешь, так сделаешь. А не захочешь, так будет одним русским слизняком меньше. Другого найдем.

Да не хитрил же он!!! Чистую же правду говорил! Но не возражал, потому что относился к той породе людей, которой хватает одного урока, — только они почему-то не бывают слишком счастливы от этой своей понятливости. А конструкторы в их деле и впрямь значили ничуть не меньше, чем композиторы. Вообще же наступило время, когда людей, хоть чего-то смыслящих в "черной", "серой" или хотя бы "белой" "мозаике", отчаянно не хватало. Не то, что полноценные композиторы, не то, что конструктора-мозаичники, была крайняя, прямо-таки позарезная нужда в системных технологах, — даже в дикой их разновидности, именуемой "мастрягами"! — тех, кто умел пользоваться готовыми кусками информации, устройствами, носителями, материалами, комбинируя и сводя все это для создания уже готовой продукции, конкретных изделий, разработанных другими. Теоретически эти люди были квалифицированными пользователями, но на самом деле наступил этап, когда дело это тоже начало требовать серьезной подготовки. Высокого профессионализма. И вот ведь какой парадокс: чем более совершенным, удобным, простым в обращении становился инструментарий "мозаики", тем большим умением надо было обладать, чтобы пользоваться всем этим не как-нибудь, но — по-настоящему. Инструкции, — и дай бог, если на зашифрованные каким-нибудь милым профессиональным кодом, — исподволь превращались во все более толстые талмуды, и тому, кто не посвящал ремеслу большей части времени, в серьезные дела лучше было и не соваться. Халилю, — взять бы чего попроще, а то он, пользуясь неразберихой, размахнулся, — прихватил основного композитора Кировской семьи "Черного Ромба", некоего Юрия Постникова, чахлого субъекта двадцати пяти лет от роду, бледного, с гнилостным запахом изо рта, почти гениального в композиции, — и до умиления наивного, как почти что каждый настоящий талант, который вовремя заметили и пригрели. Системный технолог не мог сработать за композитора, но вот композитор, разумеется, мог делать все то, что умел системный технолог. Не так ловко, не так — быстро, но, в конечном итоге, по крайней мере не хуже, — из-за четкого представления о том, что же именно он делает. Другое дело, что нынешнего кавказского пленника никто и никогда не заставлял заниматься подобными вещами, — это было все равно, что забивать гвозди микроскопом, причем электронным, — так что он и думать-то забыл про саму эту возможность. А тут — враз вспомнил.

Халиль Газиев блефовал, внушая пленнику, что жизнь его ни гроша не стоит, а заменить его точно таким же — легче легкого. Первая попытка удалась, потому что не было обычая, — красть композитора, как невесту в родо-племенном обществе, но вот теперь "Черный Ромб" стоял на ушах, и вторая попытка запросто могла бы закончиться плохо. Скорее всего — закончилась бы. Дело в том, что, говоря о возможности сговора, якобы возможного между пленниками, если будет их двое, он тоже делал хорошую мину при дурной игре, потому что — пытался-таки прихватить того же Богомила Димова, ставшего знаменитостью в свои двадцать три, что, — в отличие от композиторов, — для конструкторов было порядочной редкостью. Но и тогда оказалось поздно — шухер уже поднялся. Прямо-таки всесоюзного значения. Свежим ветром промчался по городам и весям необъятной родины, набатным колоколом донесся до имеющих уши, — и уши эти мгновенно насторожились. Горцы угодили в поспешно организованную засаду, потеряли двоих убитыми, — они были буквально изорваны в клочья очередями из модной в тех суровых местах девятимиллиметровой "Пихты", — и, что куда более существенно, одного раненым и без сознания. Его наскоро подремонтировали, чтобы следом подвергнуть допросу третьей степени, красиво сочетая методы и традиции, освященные столетиями, — с самыми последними достижениями науки. Большого опыта у расследователей не было, так что к концу подследственный все-таки чокнулся, но дело было сделано, и уже на следующее утро прибыли сельские жители из соседнего региона. Такой сложился порядок: мелкую шантрапу вразумляли собственными силами, а в случае серьезных дел приглашали специалистов из соседней "семьи", — взаимообразно. Тридцать семей обосновавшихся в городе горцев вынуждено было спешно распродавать имущество и сматываться, куда глаза глядят, те, кто пробовали сопротивляться, — сгинули, потому что пришельцы нападали врасплох, каждый раз создавая подавляющее преимущество в силах, и во всяком случае делая совершенно невозможной любую мало-мальски нормальную жизнь. Проблема состояла в том, что след похищенного и похитителей так и затерялся. Меры предосторожности, предпринятые Халилем Газиевым и его нукерами оказались все-таки достаточно эффективными, — другое дело, что кое-кто из соплеменников считал, будто за ним теперь водится должок. Он лучше других знал, чем чреваты такого рода задолженности, так что теперь пленный, помимо всего прочего, должен был окупить и ее. Со временем ему доставили почти все, что требуется, хотя времена менялись и кое-что уже было невозможно купить. Ни за какие деньги, — если иметь ввиду бумажки. Так что в ход шло старое, доброе золото с серебром, металлы платиновой группы, кое-какие редкие элементы, — даже в виде обогащенной руды. С элементами, — быстро и хорошо решались технологические проблемы, которые без них решались куда медленнее и хуже, в ювелирных магазинах было пусто, хоть шаром покати, а досужие туристы выгребли все, до чего смогли дотянуться в доступных странах, как социалистических, так и не вполне, — им было, что загнать в отсталом зарубежье.

Медленно, со скрипом не вполне привычное дело пошло. Не имея навыка, он зато исходил из смысла действий, и уже через месяц пошла первая продукция: пистолет-пулеметы ППЛ-79 "Пальма", под стандартный девятимиллиметровый патрон, но выполненные, где надо, из керамики с "активной" теплопроводностью, "КорсАК", — бывший, по сути, вариантом "АКСУ", но только почти не имевший в составе металлических частей. Сверхглушители к тому и к другому. Радиовзрыватели и "синхронки" под бомбы с "тетрисом". Ну и, разумеется, — "лахудры". Халиль очень скоро вернул себе прежний высокий статус, а потом приобрел среди своих такой вес, о котором в прежние времена не мог даже мечтать. Впрочем, на положении бедного раба его достижения не сказались почти никак.

Кормили... по-разному. Когда — вполне пристойно, а когда — либо почти никак, либо какими-то невразумительными полузасохшими остатками. Однажды, после порции холодной просяной каши с шелухой он чуть не умер: гранит науки — это такая пища, которая слишком часто оставляет последствия в виде безнадежных гастритов, язв и прочих застарелых болячек пищеварения. Но оклемался все-таки. На ночь неизменно запирали, но не в одном каком-то постоянном месте, иной раз доводилось ночевать в чем-то вроде сарая, на соломе, а иногда — в добротном, бетонированном подвале на деревянном топчане. А пару раз опускали в земляной колодец под дощатую, как у кадушки, крышку.

Лучше всего жилось, когда с ним оставался тот самый Азамат, — высокий, сухощавый, атлетически сложенный, с такими же, как у хозяина, светло-карими, редко мигающими глазами в мелкую крапинку, как у кречета. Он не обижал пленника и не поддерживал его, как не обижает и не поддерживает скотину в меру равнодушный хозяин. Почти не разговаривал. Бил — редко, не придираясь, за совершенные, по его мнению, проступки. В остальное время — не замечал, глядел сквозь Юрия, как будто тот был из воздуха, — и день-деньской бездельничал, строгая палочки. Безделье, похоже, не тяготило его, — это было видно, этого не разыграешь, — он не скучал, как не скучает дикий зверь, у которого все в порядке. При одном взгляде на него становилось понятно: это просто-напросто другая порода живых существ, и бессмысленно — оценивать доброту его или злость, его ум или глупость, потому что — нет ничему этому человеческих мерок, просто-напросто чистая сила, которая и без всякого ума в любой момент поступит наилучшим, — единственно возможным! — способом.

Расул был вовсе на другую стать. Обычно он был как-то человечней, не такой бездушной машиной, как Азамат, но зато на него порой находило. Иногда он с самого утра выглядел плохо, с какими-то красными пятнами на сером лице, все время сморкался и утирал пот, как чахоточный, и в такие дни норовил прицепиться к чему угодно, награждал зуботычинами и с унылой злобой хлестал плеткой. В другие дни бывало и еще хуже. Он выглядел не то, что пьяным, а каким-то... невменяемым, что ли? Мог целыми днями сидеть с блаженным видом, а мог избить до полусмерти. Один раз чуть не убил, — свалил на землю и тупо бил ногами, все время в одно и то же место, так, как будто и вовсе не соображал, что делает, и не случись тут Патимат, — родственницы хозяина, бывшей чем-то вроде экономки на подворье, дело могло бы кончиться и вовсе плохо. Она с размаху вылила на Расула ведро холодной воды, но тот как будто и вовсе не заметил этого, неподвижные зрачки налившихся кровью глаз были узкими, как булавочные головки, в углах твердого рта запеклась сухая пена. Тогда Патимат, ухватив его за ворот и упершись изо всех сил, опрокинула Расула навзничь, и только тогда тот вроде как пришел в себя, дико глядя на нее почти невидимыми зрачками, а женщина, уперев левую руку в бок и бурно жестикулируя правой, визгливо кричала ему что-то на своем языке. Он еще подивился тогда, с трудом поднимаясь, ее смелости, потому что, повернись по-другому, безумец мог бы убить и ее. Но, очевидно, тут имело место какое-то искусство, умение, сродни привычному умению пастухов управляться с самыми норовистыми скотами. Вот и Расул, подобно быку на веревочке, покорно дал увести себя в дом.

В его положении не было ровно ничего хорошего, но хуже всего было именно это: отсутствие всяких правил. Что бы он ни делал, как бы ни делал, — нельзя было предсказать, как посмотрит на это хозяин, и что воспоследует, за что — последует расправа, за что — положена экзекуция, что — вдруг будет оставлено без внимания, а за что — последует нечто вроде поощрения. По отношению к нему дети гор проявляли, по видимости, произвол поистине божественный, как дети обычные — по отношению к игрушке, и судьбой его в каждую секунду были их мимолетные причуды, непостижимые, как будто бы они и впрямь были с другой планеты, — но, может быть, таким образом дело обстояло только по отношению к нему, и весь этот спектакль разыгрывался нарочно?

Получив некоторый первоначальный набор, он постепенно расширял хозяйство, по ходу дела изготавливая себе все, что потребуется, но каждый раз для этого требовалось просить разрешения и подробно объяснять, зачем именно ему нужно то или иное устройство. И тогда хозяин либо разрешал, либо запрещал — без объяснения причин. И однажды, когда Халиль пару раз дал Азамату сигнал, чтобы тот уронил его, — за непонятливость, — он вдруг с ужасом понял, что хозяину нужны просто-напросто ракеты, — всего-навсего что-нибудь навроде Штатовского "Тамагавка", но на раз круче. Чтоб дальность — четыре с половиной тысячи, и КВО — два метра. Ну, — пять.

Полугодовой опыт общения с Халилем Газиевым подсказывал ему, что тут, — не пройдут намеки на то, что он все-таки не Королев и не Слушко, да и те сроду не справились бы в таких условиях. В данном случае логика хозяина была проще некуда: он и раньше, случалось, ныл, что невозможно, но, ежели плеткой по ребрам, — то делал, и теперь сделает, никуда не денется, потому что как раз деваться-то ему и некуда. Не было у него конструкции, и быть не могло! И тем более, — никакой "соломы", никаких дисков на эту тему не было и быть не могло, потому что не продавалось ничего подобного. Вообще. У себя, в Кирове, с толковыми помощниками и задействовав ВСЕ возможности системы, он, возможно, и смог бы сделать что-нибудь подобное, — если бы в чью-то голову пришла, вкралась бы, аки тать в нощи, подобная глупость. Такая дестабилизирующая, разрушительная, пагубная нелепость, ничего ровным счетом не дающая, но зато способная в миг разрушить такое хрупкое и с таким трудом достигнутое равновесие с властями. А ведь сволочь черножопая не просто так заказывает тяжелые крылатые ракеты, не для того, чтобы в сарайчике лежали на всякий случай: он непременно выпустит их по кому-нибудь, если не по делу, так из дикарского любопытства, и дай бог еще, если боеголовки будут не ядерные. Но это все было рассуждениями сугубо абстрактными, потому что подобное — далеко-о за пределами его возможностей, но ему не поверят, как не верили и прежде, и губит его сейчас как раз то, что прежде он всегда в конце концов справлялся. Вот ежели бы он, да хоть раз... Ага! А плеткой? Ежели по ребрам — да с оттяжкой? Так что, — только не он. Он слишком хорошо усваивает раз полученные уроки, только почему-то не слишком рад своим способностям.

Осознав и до кончика спинного мозга, до глубины мятущейся души прочувствовав, в какой заднице оказался на этот раз, он в единый миг покрылся холодным потом. Не сделать. А прежде, чем они удостоверятся, что он и вправду не может, — запросто могут убить. Просто малость перестараются, увлекутся, — и убьют. Паникеры, к которым относится большая и основная часть человечества, четко подразделяются на две неравные группы. Представители первой, попав в подобную ситуацию, начинают метаться, орать, биться головой о стенку и рвать волосы на ней и на прочих органах. Те, кто относятся ко второй, — обретают прямо-таки невероятные быстроту, ясность и остроту мышления. Вовсе не свойственные им в других обстоятельствах. Так и он.

Услыхав чудовищный приказ, произнесенный обычным для хозяина важным, безаппеляционным тоном, по обыкновению — чуть замедленно в подражание Лучшему Другу Детей, Авиаторов и Физкультурников, он ужаснулся, покрылся вышеупомянутым холодным потом и почувствовал, как мысли его вспорхнули со своих мест и закружились испуганными птицами, — все сразу, и на все — про все ему хватило времени, пока Халиль Газиев заканчивал свой монолог. К этому моменту вспугнутые мысли успели рассесться по надлежащим насестам. Прежде всего — не спорить и с деловым видом выиграть время. А там — придется чего-нибудь делать. Глядишь — рассосется. Так что он кивнул головой.

— Я кое-что по этой части делал еще на Урале. Можно. Только вот изделие с такими параметрами будет не меньше восьми метров в длину. Это значит — соответствующих размеров емкость под моноблок. Это — копать, делать, а потом — никуда не спрячешь.

По тому, как скривился Халиль, кавказский пленник с радостью убедился, что находится на правильном пути.

— А без этого — никак?

— Только сделать поблочно, а потом собрать. Времени уйдет больше, но все можно сделать аккуратно, это никаких принципиальных трудностей. Только вот...

— Что там, — взгляд почти желтых глаз был страшен, — еще?

— Навигация. Для точного попадания в цель нужно, чтобы ракета ее нашла. Значит — нужно запрограммировать карту местности по всему пути, от начала и до конца. Или — несколько таких путей. Понимаете?

— Очень хорошо понимаю. Ты, плевок шайтана, решил разузнать, где находишься. И, наверное, считаешь себя очень умным. Азамат!

— Ну послушайте же, — почти прокричал Постников, с омерзением слыша свой визгливый, как у забитого животного, голос, — ну подождите! Ну, пожалуйста! Это же проверить легко! Даже у подводных лодок фиксированные районы пуска, даже у стратегических бомбардировщиков — рубежи атаки! И не бывает по-другому, если только со спутников наводить! Ну вы же не Расул, вы же, говорят, университет кончали!

— От этого тебе, — Халиль медленно помотал головой, — лучше не будет. От этого тебе будет только хуже. Потому что, учась в университете, я узнал вам, русские свиньи, истинную цену. Бесхребетные лизоблюды, готовые лизать ботинки сильному. Лукавые, трусливые рабы, вечно пьяные и болтливые, как бабы. Вам попросту нельзя без хозяина, потому что иначе вы ничего не будете делать. Зарастете грязью, опухнете от водки, а потом сгниете в собственном говне, лишь бы только не подниматься. Истинное отродье свиней и шакалов, и это никакая не ругань, а правда. Я лучше вас знаю, что вам нужно, и как с вами нужно, я тоже знаю. А Расул... Расул простой зверь, он ничего этого не знает и поэтому относится к тебе почти как к человеку. А такие, как ты, — переоценивают пользу образования: вот тебе — много от него сейчас пользы, а? Ничего не имеешь, а что говорят, — все равно делаешь. Да тебе от образования один вред. Нужно быть мужчиной, а уж потом, — потом-потом! — все остальное. Хотя что пользы говорить о том, чего все равно нет? Рабу по крови и по призванию ни от чего не может быть пользы. И еще, — он потянулся и неуловимым движением влепил пленнику оглушительную пощечину, — никогда не берись рассуждать о достоинствах правоверных или же сравнивать их между собой. Потому что любой из них — стократно тебя выше. Нет. — Он медленно помотал головой. — Неправильно, потому что сравнивать вообще нельзя... Так что я не буду проверять твои слова, — тебе же не придет в голову больная мысль, — обманывать, а? Сделаем так, — ты покажешь, что надо, а карту сделает другой. Без тебя программисты найдутся.

— Так я бы все равно не справился!

— Слушай, э! Ты лэкарство — можишь?

— Какое лекарство?

— Совсем глупый, не понимаешь, да? Балэю потому что...

Выглядел Расул и впрямь до крайности неважно. Как бывало, — серое лицо, нездоровый румянец, и пот на лбу, крупными каплями. Шмыгает носом, но держится так, как будто у него болит живот. И еще, — держится как-то неуверенно, с оглядкой, как будто опасается возможных свидетелей их разговора.

— А чем болеешь-то? Я ж не доктор.

— Я знаю, чем балэю. Ты лэкарство давай. Абезболивающий...

Болван!!! Догадка в его мозгу вспыхнула, не то, что как молния, а прямо-таки десятком Больших Хиросим. Нет, — это ж надо быть таким кр-р-ретином!!! За столько времени — и не разгадать законченного наркота! И ладно еще, если б вовсе не был в курсе, а то сколько разговоров было о выделки дури! А сколько дурных дел! А неприятностей сколько с жадными с-сволочами, которым нужно было промышлять непременно порошком!

— Не, — он решительно тряхнул головой, — боюсь. Хозяин узнает.

— Я тэбе, — Расул неуклюже сгреб его за грудки, — пакажу, кто хозаин... Я тэбя прямо сэйчас кончу, до хозаин! Нэт, — он вдруг отпустил узника и помотал головой, — ты сам нэ скажешь, — нэ узнаит...

Вот на это, как раз, рассчитывать можно было вполне. Совершенно аморальные, бесконечно — лживые, предельно ненадежные, рабы героина даже под пыткой не выдавали кровососов, снабжавших их зельем. Так что он решил поверить.

— Да так-то оно не трудно. Дисков — нету, а вот "солому" в наборах "ФФ", "КФ", или, того лучше, "ММ" — добыть можно. Только с инструкцией...

— Гдэ?

— Наверное, — в Грозном, в Махачкале. В Ростове — так точно...

— Cдэлаю.

Отменный, — что называется — от бога, — как и все композиторы, химик, он со всей страстью погрузился в сравнительно новую для него область. Уяснив же мысль, для фармакологии основополагающую, — ЧЕМ ИМЕННО являются вещества, когда они похожи на естественные, но все-таки не совсем, он и вообще испытал нечто вроде вдохновения. Перво-наперво он обеспечил потребности бедняги Расула. Сделал не за страх, а за совесть, не стал пачкаться ни с морфием, ни с героином, а решил проблему радикально, изготовив высокостабильный аналог эндорфина, так называемый "СЭН", пресловутый и впоследствии прославленный в широких кругах наркоманской общественности "сынок". Четыре килограмма тончайшего, пушистого на ощупь, нежнейшего праха светло-кремового цвета, четыре килограмма чистейшего, рафинированного, абсолютного и ничем не замутненного счастья! Такого полного, такого всеобъемлющего, что уже ничего не нужно. Так поступают люди с по-настоящему широкой душой! Потому что, помимо всего прочего, четыре килограмма составляли по меньшей мере два миллиона полноценных, наркоманских доз и даже оптом стоили не меньше двадцати миллионов рублей, — но чего не сделаешь ради хорошего человека. Пришлось только предупредить, чтоб не увлекался: мол-де, — на всю жизнь хватит, так что нет нужды жадничать. В таком вот аспекте. И тот целый день мурлыкал себе что-то под нос, расфасовывая и рассовывая по укромнейшим местам неожиданно свалившееся богатство, все четыре килограмма надежнейшей в мире смерти. Благоразумные потребители героина считали потребителей "СЭН" пропащими людьми и шутили, что у тех, кто балуется "сынком", души не остается вовсе: так, что после смерти и в ад-то отправиться нечему.

А он тем временем изготовил и еще кое-что, — стереоаналог серотонина, вовсе не расщепляемый ферментами, потому как почти целиком на основе кремния. Хотел подцепить получившийся тонкий осадок на кончик пальца, но что-то, — наверное, тот самый пресловутый инстинкт самосохранения, — остановило его в самый последний момент. Он поспешно сел за расчеты, присвистнул, и поспешно залил продукт серной кислотой. Наверное, именно в этот момент в его голове закопошилась неясная еще мысль.

Очевидно, у хозяина были какие-то свои причины спешить, так что в последнее время ему милостиво позволяли работать сколько угодно, не тратя излишнего времени на психологический террор и репрессии, и это как нельзя лучше совпадало с его планами. Внешне инертный, Азамат на самом деле бдил за ним довольно-таки квалифицированно: делая какие-нибудь стволы или эксплозивы, от него нельзя было ни на одну секунду спрятать руку. Только дело в том, что во всех других случаях он и понятия не имел, за чем именно надо бдить. Надо сказать, — это выводило из равновесия его цепную душу, и, временами, он начинал мельтешить и нервничать.

— Ти што делаишь, а?

— Блок ПМ-приводов к рулям, — терпеливо отвечал Постников, — а следом начну лазерный гироскоп.

— Зачем гироскоп? Ты уже дэлал — гироскоп.

— То для стабилизации по вертикали. А нужно по горизонтальной плоскости.

Азамат, оказывается, добросовестно все запоминал, но это не помогало, он на протяжении некоторого времени честно, даже вытаращив глаза от напряжения, глазел на разнокалиберные блоки, а потом, плюнув, уходил. Доносил хозяину о всем, что казалось ему подозрительным, так что за каждой Азаматовой непоняткой неукоснительно следовал допрос. То, что хозяин заказал ракету, многое изменило, — теперь, как бы он ни пыжился, какие бы приемы понты-до ни применял, его суть была Постникову ясна: идиот. До этого момента казалось ему, что хозяин, — некое высшее существо, всеведущее и всеприсущее, как сам Отец Зла, знающее каждую его мысль еще до того, как он подумает, каждое движение его мятущейся души, но с этого мгновения он потерял в глазах раба атрибуты божественности, превратившись в некое подобие опасной стихии. Очень опасное, — но всего лишь явление природы. А явлениям природы не положено разбираться в назначении интеллектронных блоков, РЭФ-комплексов и молекулярно-компактизированных конструкций, и ничто не поможет ему узнать всю правду полностью.

Ночи стояли безлунные, и в одну из них эта самая молекулярно-компактизированная конструкция развернулась в оболочку шара, который унес в небо небольшой топливный элемент, радиомаяк, отчаянное послание на несокрушимом носителе, отражатель радарных лучей и тот самый лазерный гироскоп. У него была особая миссия: куда бы ни занесли шар превратности судьбы и прихоти стихий, любой желающий сможет отчетливо узнать, откуда именно было отправлено послание. Лучше было бы, конечно, если б шар унесло на север, — но, в принципе, на юге находилась граница, где этих самых радаров и постов ПВО было натыкано до чертовой матери, так что особого, сколько-нибудь решающего значения направление не имело. Требовался некоторый минимум везения, и именно поэтому третьим направлением его работы оставались кое-какие прикладные проблемы фармакологии. Раньше он считал всяческую биологию делом довольно мутным, но вот учение о медиаторах неожиданно показалось ему довольно стройным и вполне логичным, и очень скоро он стал экспертом в области стереохимии их самих, ферментов, призванных их дезактивировать, а также аналогов и производных того и другого. Прошел месяц, близился сентябрь, и имитация, призванная изображать крылатую ракету большой дальности, приобрела вид весьма солидный и внушительный, а главное — законченный. Что-то назревало, какое-то большое толковище, какой-то слет горных орлов с ясными крапчатыми глазами.

В небе, в глубоком небе гор виднелись только отдельные белые мазки облаков по осенне-голубому, когда в горное гнездо Халиля Газиева с самого утра начали собираться крепкие мужчины с гордой осанкой. Самого разного возраста, но, впрочем, слишком молодых не было, — так, лет от тридцати и выше. В непременных папахах, но в очень приличных костюмах-тройках, при бородах и безбородые, они стали поодаль, и глазели на сутулую, одетую в промасленую рванину от комбинезона, фигуру раба, копошившегося под навесом, укрывавшим восьмиметровое тело ракеты. Время от времени они переговаривались о чем-то гортанными голосами, показывали на диковинное изделие пальцем, но ближе не подходили: в отсутствии хозяина это было бы невежливо. Все прибывшие, как один, явились в сопровождении целой свиты молодых людей, — шоферов, телохранителей, родичей, — кто ж их разберет? Некоторые из них остались при машинах, поотдельности либо же собравшись небольшими кучками, а некоторые — неторопливо, с достоинством организовывали костер, дрова, мясо и прочее, полагающееся к предстоящему столу под открытым небом. Ничего. Его угощения тоже должно было хватить на всех. С лихвой. Только хозяина дождемся, потому что пир без хозяина не начинают. А вот и он, — легок на помине, наверное, — долго жить будет. Вытирает руки полотенцем. Надо признать, — он выделялся-таки среди собравшихся. Свободная рубаха стального цвета, заправленная в светлые брюки, — даже одеждой своей он как бы намекал, что — выше утомительных подробностей ритуала. Что правила, принятые в их кругу, не очень-то для него и писаны. Писаны, — но без излишней, отягощающей буквальности. Сейчас. Сейчас.

Жуя спичку, Халиль смотрел на долговязо-неуклюжую, сутулую фигуру русского, который продолжал свою бесконечную возню. Утверждает, что все готово, а как проверишь? Ну да пустое: не посмеет он обмануть. Слишком ничтожен. Длинная фигура поднялась на цыпочки, вытянулась, доставая до какого-то небольшого люка, распахнула его... Шайтан! Пытаясь достать из корпуса ракеты какую-то штуковину, неуклюжий сын греха оборвался, замахал руками и повалился на землю. Вытащенный им блок грохнулся рядом, раскололся и рассыпался грудой разноцветного электронного мусора. Вот только мусор этот, вместо того, чтобы спокойно лежать там, куда привела его эта маленькая авария, вдруг взвихрился, словно подхваченный ветром пух, и, совершая стремительные, многометровые скачки, пестрым градом обрушился на собравшихся. Гости валились, словно кто-то в единый взмах подсекал им ноги, падали и дергались, как дергаются трупы от ударов тяжеленных пуль под кинжальным пулеметным огнем в упор, и те, кто находился подальше, сперва увидели, как это произошло с другими, и только потом очередь дошла до них самих.

Халиль, — а это и вообще характерно для вожаков, — обладал исключительной реакцией, а неожиданная опасность как будто еще и утроила ее. Он успел заметить прыгнувшее ему прямо в лицо крупное насекомое и ударил его в лет так стремительно, что сбил его на землю и тут же — наступил, подсознательно ожидая едва слышного хруста, но вместо этого, как будто прострелив подошву, в ногу снизу-вверх ударила боль. Немыслимая, ослепительная, не имеющая в человеческом языке подходящих эпитетов, потому как те, которым довелось попробовать, уж наверное молчат, она клещами сжала внутренности, в жестокой судороге сковала мышцы и лишила возможности не то, что вскрикнуть, но даже и застонать, и хрип, который издал Халиль Газиев, был выдавлен из его глотки спазматически сжавшимися мышцами. Ощущение несколько напоминало то, которое бывает от удара по яйцам, — но настолько же превосходило его, насколько сияние дня превосходит свет ручного фонарика. Мышцы превратились в кисель, стали водой, кости — растворились и перестали держать, а земля — вдруг надвинулась и ударила его по глазам. Откуда-то донесся панический, одинокий звук автомобильного мотора, страшная, задыхающаяся ругань русского, тугой хлопок, пронзительный свист и отдаленный глухой раскат. В стиснутую судорогой грудь по прежнему не проникало ни молекулы воздуха, муки удушья на какой-то миг сравнялись с убийственной, никуда не девшейся болью, а потом сознание его начало гаснуть. Когда же оно вернулось к нему вместе с крохотным глоточком воздуха, оказалось, что он уже лежит на спине, а русский стоит над ним, держа изящно отогнутыми пальцами правой руке небольшой шприц, а в левой — водительские права гражданина Газиева Х.Г. Чумазое, поросшее мерзкой белесой щетиной лицо кавказского пленника улыбалось.

— Лежишь, горный орел? Признаться, — ты меня напугал. Я уж думал, что опаздал с противоядием и ты сдохнешь, так и не узнав всего, что тебе положено перед началом дальнего пути. Моего, так сказать, напутствия. Я, надо сказать, благодаря тебе стал почти что доктором, но тебе не в силах помочь даже мое искусство. Это я только сказал — противоядие, а на самом деле — та-ак. Отсрочка минут на пять-десять. Говорить ты, понятно, не можешь, но, может быть, все-таки чувствуешь, что обосрался. А если не чувствуешь, то поверь на слово непредвзятому человеку: ты наложил в прямом смысле полные штаны. По-хорошему то это должно быть мне совершенно безразлично, но увы, — я доволен. И уж тем более зря я делаю это, — лицо Постникова исказила судорога и он с размаху ударил бывшего хозяина в глаз зажатым в кулаке шприцом, — но что поделаешь? Людская природа несовершенна, мой обосранный орел. И ты во многом прав относительно моих несовершенств, но сам-то, сам — с какой стати ты решил, что способен контролировать человека, который умнее тебя на порядок? Это так же эффективно, как погоня за ласточками на паровозе, но при этом куда опаснее, чем кататься на тигре. По-всякому либо авантюризм, либо глупость. А ведь у тебя был шанс: твои веками наработанные штучки прекрасно действуют на гнилую интеллигенцию, и на меня поначалу подействовали, я даже чуть не принял тебя за демоническую личность, которой бесполезно противиться, но демонических личностей все-таки не бывает, и ты сам испортил себе все дело. Знаешь, — когда? Когда заказал мне этот идиотский Наш Ответ "Тамагавку". Я в то же мгновение понял, что ты все-таки идиот, что сверхчеловеческого в тебе — как в говне брильянтов, и все тут же стало на свои места. Представляешь? Один миг, — и все для тебя кончилось, а ты этого даже не заметил. Ты на самом деле умер уже тогда, — только больше месяца не знал об этом. Ну да ничего. Лучше поздно, чем никогда. Ты перестанешь дышать в ближайшее время, гости твои — уже передохли все, до единого, ни один не спасся. А вот я — буду жить. Не знаю, соответствую ли я твоему представлению о Настоящих Мужчинах, но кое-что в духе твоих представлений на этот счет я сделаю. Мои букашки, — он поднес к глазам судорожно, одной диафрагмой дышащего Халиля нечто, напоминающее кузнечика с короткими, как у самолета, крыльями, с стрекозиными глазами и длинным зазубренным жалом между глаз, — залегли вокруг дома кругом в полкилометра, так что никто сюда не подойдет. Сейчас я выжгу ваше осиное гнездо. Потом я вернусь домой. Теперь, — он потряс правами, — я знаю, кто ты такой, так что узнать, кто твои родственники и где они живут, будет не сложно. Твоего старого папу я повешу на его собственных воротах, и никто не вступится. Я поразбиваю головы твоим сыновьям, пока не выросли. Возьму за ноги, — и головой об стенку, знаешь? Я изнасилую твою дочку и забью ей между ног пустую бутылку. А если кто-то из твоих соплеменников попробует мстить, я залью ваши горы особым коктейлем, от малой толики которого пузырится и растворяется кожа, а глаза — лопаются и гнилой жижей вытекают из глазниц. Они будут с визгом ползать по земле, прежде чем подохнуть. Такое вот радикальное решение проблемы с вашей знаменитой кровной местью. А сейчас — прости, пойду. Дела у меня неотложные. Так что поскучай тут покамест без меня.

Вот хоть что, хоть атомный взрыв на мегатонну, — а нет же, непременно отыщется деятель, который уцелеет чуть ли ни в самом эпицентре. Так и тут, — среди свиты нашелся-таки идиот, который сидел в наглухо запертой машине и по этой причине уберегся от электрохимических букашек. Так что первый выстрел, на который пришлось отвлекаться от немедленной беседы с хозяином, был почти неприличной импровизацией: с рук и расчетом на одно только самонаведение. Везучий Любитель Духоты драпал так поспешно, в такой панике, что его "уазик" под пронзительный визг покрышек заносило на всех поворотах. Он готов был лететь, но мог только следовать извивам не больно-то благоустроенного горного проселка, так что даже тогда, когда он проехал километра четыре, то удалился от стартовой позиции в лучшем случае на два: для "Строки", — а, точнее, "Строки — 2М", — это было не расстояние. Дымный след, в считанные секунды дотянувшись до автомобиля, уперся в него сзади, под днище, чуть ли ни в самую выхлопную трубу, и облако "суперсажи" затекло под него, обволокло на тысячные доли секунды. Этот боеприпас не слишком-то подходил для такой цели, но и того, что получилось, хватило: огненное облако буквально подняло машину и опрокинуло вперед, так что она сделала несколько летящих кувырков вниз прежде, чем окончательно превратилась в металлические лохмотья, в пылающую железную руину. Не было нужды проверять: везунчик ненадолго пережил своего хозяина.

Но теперь не было ни малейшей необходимости импровизировать. Он поднял все необходимое на крышу дома, подключил пульт, утвердил треногу, на которой размещались подзорная труба, дальномер и лазерный целеуказатель. Отдельно притащил побольше гранат — и оперенье к ним. "Строка — 2М" была представителем нового поколения оружия: соединяя в себе достоинства гранатомета и "ПТУР", она годилась также для борьбы с кое-какими воздушными целями, — только тут нужен был другой боеприпас. Отсюда в подзорную трубу был, как на ладони, виден почти весь аул, и Постников, навернув оперение на "красноголовку", сладострастно выбрал окошко одного из домов. Ощущение, которое он испытал, нажимая кнопку, тоже было чем-то сродни сексуальному: вот они живут и еще не знают, что жить им осталось несколько секунд. Они узнают.

Разумеется, гранаты, начиненные "тетрисом" только весьма условно можно было считать зажигательными, — крыши домов взлетали вверх в огненном вихре, белое пламя выплескивало из окон, а потом не так уж и редко рушились стены, — но зажигали они качественно. Не прошло и пятнадцати минут, а в ауле не осталось ни единого двора, и только столбы дыма поднимались там, где еще недавно стояли жилища. А гранат было еще довольно много. Он поводил трубой по окрестностям, поискал: ага, стадо овец, и маленькая фигурка пастуха забавно перебирает ножками, суетится, поворачивает стадо, чтоб гнать его подальше отсюда. Решение правильное, вот только средства для его реализации выбраны негодные. Дурашка — ты что, всерьез надеешься успеть? Да кто ж тебя отпустит отсюда? Бам! Половины стада — как не бывало, и, главное, — больше не видно высокой фигуры пастуха овец, а это оч-чень важно, потому что он не желает видеть ни единого живого человека в этом ауле и в его окрестностях. Ни одного живого дыхания. Все — в дым, и если кто-нибудь уцелел, то лучше бы ему сегодня не попадаться на пути того, кто жил тут в рабстве, а теперь освободился. Далекое ритмичное посвистывание заставило его повернуть голову, — лишенное малейшей грубости, оно все-таки вызывало ощущение удара по ушам чем-нибудь очень мягким, но при этом достаточно увесистым: так могли звучать только винты, которые вращает очень мощный электродвигатель из новых. "ЭДПМ — 15" или что-то вроде. Кажется, — дождался спасателей. Издали увидали, что здесь творится, так что теперь не очень-то и скрываются. Поди — все стволы расчехлили и готовы палить по всему, что шевелится. Явились, м-мать иху! Как и положено Красной Коннице, — страшно вовремя... Он перво-наперво достал из кармана пульт-"оберег", тот самый, благодаря которому букашки не воспринимали его в качестве мишени, и подал сигнал на дезактивацию оружия. Теперь только пыхнет легонько, и от букашек останется только белый дымок да легкий пепел, немного похожий на сигаретный. Шум приблизился, а потом стал постепенно удаляться, как будто источник его не нашел для себя ничего интересного в охваченном пламенем ауле, и теперь закладывает аккуратную дугу, из деликатности держась вне прямой видимости. Может быть — и пронесло. Может быть, — но сматываться со всей поспешностью пора во всяком случае...

Событие было настолько кратким, что сознание не уловило подробностей, — было впечатление, будто что-то где-то как будто бы мигнуло, и невозможно было поручиться, что это мигнуло на самом деле, а не в перегруженной впечатлениями текущего момента голове, — но следом донесся по-особому глухой раскат, и на пульте погасли лампочки. Остальное... Все это он сделал, можно сказать, собственными руками, и ему не нужно было долго приглядываться, чтобы понять: вся та электроника, которая была включена, — сдохла. Он слыхал о таких штуках. Те, кто прилетели, глянули и отвернули, — не были серьезными людьми. Это были очень серьезные люди. Шелестящий гул, удалившись было на границу слышимости, почти за границу слышимости, снова начал приближаться, только делал это теперь куда более уверенно. Не отступать со всей поспешностью, — самая пора была сей же момент без оглядки драпать: подлетят, так и не смоешься, будешь виден, как вошь в шевелюре Ильича. А ничего хорошего от вновь прибывших в сложившихся обстоятельствах ждать не приходилось. Чего нема — того нема: как он ни прикидывал, как ни раскладывал пасьянс этих самых обстоятельств, игры противоречивых интересов и собственного вранья, а выходила ему долгая дорога в казенный дом, и, похоже, надолго. Ох, и надолго-о! Постников поспешно схватил "КорсАК", распихал по бездонным карманам пять магазинов и уже на бегу схватил два шершавых, приятных на ощупь глушителя. В его действиях за последние две минуты в полной мере проявилась характерная людская последовательность: он ни минуты не сомневался, дезактивируя эффекторные элементы, потому что ни в коем случае не хотел, чтобы спасатели, прилетевшие так некстати, хоть в малейшей степени пострадали, но тем более не собирался попадаться живым в их дружеские руки, и, доведись угодить в загон, отстреливался бы до последнего, изо всех сил стараясь, чтоб урон был максимальным. Тут надо заметить, что у него попросту ничего бы не вышло: у него не было заложников, жизни которых прибывшие специалисты должны были бы по мере сил беречь, и они враз обезвредили бы одиночку каким-нибудь из обширного арсенала спецсредств, не вступая с ним в серьезный огневой контакт, — но в тот момент он, разумеется, ни о чем подобном не думал. Быстро-быстро, — автомат наперевес, снят с предохранителя, режим огня автоматический, патрон в стволе, — он сбежал к ближайшему подворью, затянутому по-особому жирным, черным дымом, швырнул через забор гранату, дождался, пока по ту сторону рванет, ворвался внутрь и с третьей попытки влез на громадный грецкий орех, которому было лет как бы не полтораста. Помимо густой кроны, он имел еще то достоинство, что дым от горящего дома, дым, пахнущий горелым мясом, совершенно затянул эту крону, как бы запутавшись в листве, и оставалось только надеяться, что он, дыша через натянутую на лицо мокрую полу рубища, сумеет высидеть в этой коптильне...

Он успел весьма вовремя, потому что они были уже тут как тут. Серая туша, громадный серый скат со вздутым туловом, вывернулась откуда-то совершенно неожиданно, неимоверно крутым виражом, зависла на одном месте, пронзительно шипя и поворачиваясь вокруг вертикальной оси, словно оглядывала местность, ощупывала ее стволами автоматических пушек и тяжелых пулеметов, а потом, выпрямив непропорционально-тонкие стойки шасси, уверенно уперлась ими в пыльный камень. Из широких проемов дверных люков начали привычно, на оба борта, по трое в ряд, выскакивать громоздкие фигуры в пятнистых доспехах и глухих шлемах. Очевидно, они в общих чертах разобрались в происходящем, еще будучи наверху, потому что рассыпались по местности довольно быстро, не нарываясь на рожон, но и не проявляя особых предосторожностей. Так же, как он несколькими минутами ранее, они перекидывали гранаты через попавшиеся изгороди, точно так же — врывались во дворы, и распахивали все двери из числа дверей уцелевших, и ему повезло, что граната, заброшенная в его двор, была наступательной: как доской по ушам, а так — ничего. Последним покинул машину немаленький дядечка с плоской коробкой "СУБ — "В", которая в его руках казалась совсем крохотной. Наплывая, дым временами почти лишал Постникова возможности видеть хоть что-нибудь, но то, что поодаль, не подходя ближе, чем на десять километров, кружит вторая такая же машина, он все-таки заметить сумел: по всему выходило, что к его посланию отнеслись со всей серьезностью. Похоже, что даже излишней. Откуда-то донеслись гулкие звуки выстрелов и глухое клокотанье оружия спасателей, потом послышались два глухих раската и, после небольшой паузы, — еще один. Дяденька с тактическим блоком поднялся, осмотрелся вокруг, и, убедившись в отсутствии подчиненных поблизости, приглушенно крикнул:

— Эй, жертва, — вылезай! Я ж знаю, что ты где-то тут! Вылезай, дурашка, — с этими словами он рассмеялся, право же, с искренним добродушием, — ей-богу ничего не сделаем! Не хочешь? Ну, дело твое...

Он вернулся к машине, нажал что-то на своем устройстве, и скоро к нему собрались остальные. Двое из них — приволокли бездыханные тела из числа тех, кто пали жертвой Постниковских "букашек" с тепловым самонаведением, еще двое — спотыкающегося парня с руками, скованными за спиной. В считанные секунды побросали добычу в объемистое нутро машины, устроились сами, а потом машина издала пронзительное шипение, кольца, в которых прятались пропеллеры, шевельнулись, становясь под углом, а потом пропеллеры глухо взвыли. Машина, неожиданно для того, кто смотрел на происходящее с дерева, нырнула вниз по склону, неторопливо набирая высоту, а потом разом, в один широкий вираж ушла прочь. По всему выходило, что задержка ни в коем случае не входит в планы спасителей, которых он уже, откровенно говоря, и не ждал. Во всяком случае, — действовал так, как будто не ждал и не надеялся. Так или иначе, ему было самое время нимало не медля сматываться следом.

XXV

Такого в его бурной, богатой событиями жизни все-таки еще не бывало. Подполковник Кальвин усомнился, попробовал припомнить, перебрал мысленно разного рода факты своей биографии, но только убедился окончательно: не было. Все было, — а такого не было. Утром, на последнем инструктаже, страшно серьезный и сосредоточенный генерал Кропачев сказал, в присутствие каких-то двух лощеных сволочей в штатском, вполне трафаретное:

— В ходе ликвидации преступной группы приказываю предпринять все необходимые меры к максимальному сокращению числа пострадавших. По возможности — ВСЕ члены банды должны быть доставлены живыми и пригодными для немедленных следственных мероприятий. Мирное население аула пострадать не должно ни в коем случае. Ни при каких обстоятельствах. Вы меня поняли?

От подполковника Кальвина никто не требовал, чтобы он слово в слово повторил сложный приказ в подробностях, но он сделал оловянные глаза, сказал: "Есть" — а вслед за этим сакраментальным словом повторил сказанное начальством не то, что слово в слово, а даже незаметно повторяя интонацию, с которой говорилось каждое слово. У каждого свой способ демонстрации глубокого недовольства. Чутье не могло обмануть его: от задания совершенно явственно плохо пахло.

Следом, улучив момент, когда поблизости никого не было, тот же генерал существенно уточнил задание.

— Лучше, конечно, если ты притащишь одного — двух живыми, но главное, — чтоб на свободе живых никого не осталось. И не нужны свидетели того, что и как вы будете делать. Товарищ подполковник, Валериан Маркович, — я очень на вас рассчитываю. Отставить, — только на вас я и надеюсь. Даже заложник, — не очень-то старайтесь, чтобы он уцелел... Но с ним все должно выглядеть естественно!

— Никто и не пикнет, товарищ генерал-майор.

— В паскудные времена живем, Валериан, — сказало начальство с глубокой тоской в голосе, — раньше хоть понятно было, чьи приказы исполнять, а чьи — и погодить... Чтоб само рассосалось. А теперь одни говорят одно, а другие — совсем наоборот, и попробуй не угодить хоть кому-то. Они — мне, а я, уж прости, — тебе.

Дурно пахнущее дело явственно завоняло.

А вечером того же дня особое курлыканье "хитрого" "Комбата" дало знать подполковнику, что его вызывают по "скремблеру". Он был справный мужик, семейный, имеющий устойчивую профессиональную репутацию, и поэтому, разумеется, был членом "Черного Ромба". Зеленоградская "семья" не забывала его, поддерживала, но главное — он выполнял кое-какую работу непосредственно для Большого Бюро. Надо сказать — нечасто, поскольку было принято решение ни в коем случае его не засвечивать. В его положении было бы просто странно не иметь к Системе никакого отношения, — хлопотно, невыгодно, подозрительно, а самое главное, — невероятно глупо. Сейчас они, к примеру, строили ему особнячок на Байкале, подальше от шумных и грязных городов, кишащих всякой шушерой и оттого неспокойных, там, где без обычного в таких случаях шума по-настоящему строят город будущего. О нем много чего рассказывали те, кто в курсе, но главное, что подкупало, — там изначально не предполагалось присутствия случайных людей. Только для своих. Все продумано и сделано таким образом, чтобы почти не нуждаться в обслуге, многократно дублированное и из несокрушимых материалов, куда-а более долговечных, чем пресловутые Египетские пирамиды. Все так организовано, чтобы никто посторонний, ни при каких обстоятельствах не мог туда ни просочиться, ни, тем более, проломиться силой. Тому порукой — ... Но чтобы получить такой ордер с пропиской, надо соответствовать. Отсюда и маленький "левый" "Комбат" со "скремблером", перламутровая игрушка, раза в три меньше того, что был у него на службе, совершенно с виду несерьезная, а по факту — несокрушимая и безотказная, как кувалда.

После положенных приветствий трубка, наконец, проскрежетала жутким голосом, талантливо перекареженным "скремблером" так, что опознать было невозможно:

— Если он жив, если эти чурки не замучали его до смерти, доставьте его сюда. Куда угодно, лишь бы в цивилизованные места. И дайте знать, — остальное наша забота.

Вонючее дело засмердело, как хорошо выдержанная падаль, и ему пришлось приложить определенные усилия воли, чтобы продолжать разговор по-прежнему спокойно. В конце концов его собеседник не в курсе и ни в чем не виноват.

— Я не понимаю, — что вы так волнуетесь об этом субчике? На что он вам нужен?

— Хороший композитор стоит гораздо больше своего веса в золоте. В платине. В оружейном уране-235. А он — ОЧЕНЬ хороший композитор.

— Так ведь незаменимых у нас нет.

— Это, может, у вас — нет, — сварливо лязгнула трубка, — а у нас в некоторых семьях ни одного нет...С частым бреднем ходим, подполковник, за всеми пацанами мало-мальски перспективными, следим. Под носом, в конторе Папы Валеры, — там их побогаче, но только на те рыбные банки нас не пускают, и не укусишь никак этот близкий локоть. И сами не идут, и есть там одно высокоблагородие... Только даже не это главное. Главное, — мы не бросаем своих, если они не скурвились. Никогда. Будь кем можешь, имей, сколько получится, но если ты наш и против своих ничего не сделал, то чужим в обиду никого не дадим.

— А я, — добродушно полюбопытствовал Кальвин, которому уже было все равно, и только хотелось, чтоб все как-нибудь побыстрее закончилось, — свой?

— Э-э-э... простите за прямоту, товарищ подполковник, но — не совсем. Мог бы соврать, но не хочу, чтоб между нами существовали какие-нибудь недоговоренности. Хороший человек, есть за что уважать, а вот вполне своим все-таки не назову.

— А как вы распознаете их — своих?

— Так это ж и так видно. Вот вы, — вы же отличите русского от кого угодно другого? Если и не с первого взгляда, но все-таки вполне надежно... Так вот тут очень похоже.

"Таким образом, — сам с собой подвел итог уходящего дня Кальвин, — нужно проделать дело так, чтобы никто не пострадал, и, в первую очередь, местные жители, но чтоб в живых все-таки не осталось никого, и, как бы ни в первую очередь — этого заложника, которого во что бы то ни стало надо доставить домой живым и невредимым. И у каждой из заинтересованных сторон найдутся способы и ходы, чтобы выяснить, как все пройдет на самом деле. И, — тут командир прав, — никого нельзя ослушаться, потому что в данном случае любая из заинтересованных сторон запросто может стереть его, — даже его! — в порошок, и никто не защитит. Так что способов уцелеть в данной ситуации просто не существует. И свалить-то это дело ни на кого не удастся. Остается только молиться, но и тут загвоздка: неизвестно, о чем конкретно молить."

Оказалось, что, — в посрамление маловерным, — Господь все-таки всемогущ, всеблаг, оказывает покровительство тем, кто честно, вкладывая всю душу, делает свое дело, и может совершенно естественным образом, без всяких чудес разрулить даже самую безнадежную ситуацию. Либо пленник сам позаботился о себе, либо кто-то успел раньше, но только дело почти полностью сделалось само собой без их вмешательства и, таким образом, обвинить хоть в чем-нибудь их было просто невозможно даже при самом неформальном подходе к делу. Проклятый шар был сбит аж под Воронежем двадцать седьмого, двадцать девятого поступил приказ на проведение операции "Кавказский Пленник", а тридцатого — они уже вылетели в надежно установленную точку. Уж если это нынче называется опозданием! Не только он, но и начальник его вздохнул свободно впервые с тех пор, как донеслась недобрая весть о проклятом шаре и они вообще услышали о кавказском пленнике... Теперь оно, — начальство то-есть, — как раз и занималось подробным изучением его рапорта. Все как положено: "Совершенно секретно, государственной важности" — да: "Отпечатано в одном экземпляре", — да: "Магнитная запись ликвидирована в присутствии начальника Криптоаналитического отдела, полковника Семенова", — и подписи есть.

"... Перед началом запланированной высадочной операции в 935 по местному времени с целью обеспечения максимальной скрытности операции принято решение на проведение пешей разведки, для чего на обратном склоне горы Гахаб ("Высота 2634") на высоте 2250 метров высажена группа в составе лейтенанта Храпова и старшего прапорщика Синицы с оптическими средствами визуальной разведки, портативным разведывательно-дальномерным комплексом и средствами УКВ-связи. После непродолжительного наблюдения от группы в 1027 по местному времени последовало сообщение о имеющих место признаках боестолкновения, предположительно — идущего с применением легкой артиллерии типа минометов или гранатометов. По получении сообщения было принято решение на форсирование операции, разведгруппа в 1038 эвакуирована с наблюдательного пункта, а разведывательные мероприятия продолжены методами воздушной разведки, проводимыми с дистанции, превышающей 8км., что исключало эффективное применение современных ПЗРК и ПЗЛК. В ходе визуального наблюдения, проводимого начальником группы подполковником В. Кальвиным лично, выводы пешей разведки о идущем боестолкновении сочтены подтвердившимися, обнаружены признаки расширения масштаба боевых действий.

С целью исключения возможного применения ПЗРК и ПЗЛК а также выведения из строя средств беспроводной связи возможного противника, в момент нахождения приданного группе высадочного средства "МиК — 2ДШ" на обратном склоне "Высоты 2634" по предполагаемому месту высадки применен спецбоеприпас "БЭИ — 1/5(Р) "Пик", который штатно сработал в заданной точке на высоте около 50 метров над предполагаемым местом высадки в 1052 по местному времени. Для проведения десантно-высадочной операции в воздухе было избран двухэшелонный вариант построения, причем предполагалась высадка отряда из 16 бойцов группы под командованием подполковника Кальвина лично только из одного ВТС. Относительно второго, под командованием майора Подлипного, предполагался его постоянный барраж на предельном расстоянии, дозволяющем точную оценку ситуации при помощи оптических средств наблюдения, в качестве оперативного резерва, вводимого в дело только в случае возникновения непредвиденных обстоятельств и резкого изменения ситуации в районе высадки..."

— Ну, прямо роман, — тон начальства был довольно-таки ядовитым, поскольку оно было знатоком и тонким ценителем военно-канцелярского стиля и теперь наслаждалось, — давненько не читал ничего подобного! А скажите, товарищ подполковник, — насчет боестолкновения, — правда?

— Товарищ генерал-майор, — равнодушным, мертвым голосом, в котором не было даже льда, ответил Кальвин, — искажение, равно как и сокрытие оперативных данных от непосредственного начальства есть воинское преступление. Я никогда не делал и не буду делать ничего подобного. Особенно в тех случаях, когда мои донесения так легко проверить.

— Еще у тебя тут написано, — генерал потряс листком рапорта, решив не обращать внимания на слова подчиненного, тем более, что шутка была и впрямь весьма сомнительной, и не с этим человеком можно было так шутить, — что у части погибших, найденных на месте высадки, не найдено никаких ран или других видимых повреждений. Что это значит?

— Только то, что доложено. Мне непонятна причина, по которой умерло около полсотни мужчин, в основном — крепких и находившихся в момент смерти на открытом воздухе, на расстоянии десятков и сотен метров друг от друга. Отчасти это похоже на действие какого-то газа, но только умерли они совсем недавно, мы — никакой отравы не нашли, а домыслы — не мое дело. Два подозрительных тела были перед транспортировкой герметически упакованы и сейчас их вскрывают тут, в Центре.

— А вы, лично вы как считаете, — он освободился сам, или его вытащили сообщники?

— Мы обшарили там все, — медленно покачал головой Кальвин, — а с воздуха не заметили никакой группы. Для такого дела она не могла быть слишком уж малочисленной. Кроме того, были и еще кое-какие признаки.

— Какие именно?

— Дело в том, товарищ генерал-майор, что мы нашли огневую позицию, — ту самую, с которой спалили аул. Там сидел одиночка со "Строкой".

Генерал присвистнул.

— В рапорте это есть. — Продолжил Кальвин. — И он выпустил не меньше шестидесяти "красноголовок". Прицельно. Не только по всем домам, какие увидел, но и по всем постройкам. По всему, что шевелится, вообще. Стадо баранов расстрелял.

— И все-таки то, что мы его не взяли, — прокол. Не виноваты, и вас не виню, — но прокол.

— Разрешите обратиться?

— Ну?

— Не думаю. Если б мы его и нашли, он сдуру начал бы сопротивляться, а мы б его, понятное дело, — того. Как минимум, — помяли бы. Доставили бы или не доставили, — все равно не угодили бы не этим, так тем. Сейчас к нам не придраться, они подосадуют — да и утрутся, а там — и позабудут все это дело. А если парень, который так невежливо не стал нас ждать, вдруг понадобится НАМ, то его через месяц-полтора его без всяких хлопот можно будет взять просто-напросто дома.

— Вы думаете, — он доберется?

— Товарищ генерал-майор! Я там был, поэтому даже не сомневаюсь. Хотел бы я поглядеть на того, кто остановит этого зверя.

— Вот как? А мне докладывали другое. Гнилая интеллигенция во весь рост. На ровном месте спотыкается, в соплях путается и шнурки на ботинках завязать не умеет.

Кальвин почти неслышно хмыкнул и чуть-чуть, вовсе незаметно для глаз менее внимательного отвел взгляд. Начальство несколько секунд с любопытством глядело на него снизу-вверх, выжидая, а потом осведомилось:

— У тебя, вижу, — другое мнение? Так ты выскажись, не мучайся. Любопытно было бы узнать, что думаете по этому поводу именно вы, товарищ подполковник.

— Товарищ генерал-майор, у меня совершенно недостаточная подготовка в этой области. Ни терминологии нужной не знаю, ни навыков не имею. Виноват.

— Приказываю дать ваш анализ личности вероятного объекта. — Монотонно проговорил генерал Кропачов. — А командир антитеррористической группы, не разбирающийся ни в противнике, ни в подчиненных, не соответствует занимаемой должности. А терминологию можете избрать произвольную. Время пошло.

Кальвин несколько секунд выждал, глядя на начальника с непонятным выражением, а потом начал мягким, необыкновенно домашним тоном, так не подходящим ко всему его облику не зверя, не чудища даже, а — какого-то страшного боевого робота, безжалостного и неудержимого.

— Люди в деревне — с малых лет знают, что такое реальная жизнь и как себя нужно вести, чтобы не растоптали. Я сам — с Алтая, из семейских, нас у родителей шестеро, а в большой семье, сами знаете, с зыбки отвыкаешь по сторонам-то зевать. Главному — не родители учат, а братья, которые на год-два старше. А в городе, — шпана дворовая с малых лет учит оглядываться, да в каждую секунду ждать подножки, да не давать себя чморить. Самому главному, — не отдавать своего и, при случае, отобрать у других. А эти, у которых одни родители да деды — бабки... С которых пылинки сдувают, — они ничего этого не умеют вообще. Ни с мужиком поговорить, ни к бабе подойти. Не способны дать отпор, а главное — совсем не умеют давить. Что получается, когда такой деятель, — да попадает по какой-нибудь нелепой случайности в изолятор, в лагерь, в армию, или, — не дай бог никому, — так, как этот? Получается типичное чмо, которое гоношат даже распоследние шестерки. Часть из них лезет в петлю. Часть превращается в окончательную, ни на что не годную ветошь, и это уже навсегда. А бывают такие, которые вдруг, получив оружие, берут — и стреляют вредных дедов вместе с мучителем-сержантом. Совершенно по-идиотски и ни на что не рассчитывая. Я, бывало, в свое время учил сержантов: не доводите до греха, не издевайтесь вовсе без ума, себя поберегите, потому как у людей оружие. А у них, у интеллигентов, все по-своему, то же самое, но на другую стать. На иных вроде как озаренье находит: на самом деле все просто! Чтобы стать сильным, надо только отбросить все резоны, все законы, все понятия! Но зато тогда уж и отбрасывают действительно все, и начинают мочить всех, кто попадется. Кто не то слово скажет и не так глянет. В лучшем случае всех, кто мешает или может представлять угрозу. Без разговоров. То есть разговоры-то могут и быть, но только все равно с самого начала — с намерением убить. Убивают без колебаний и не то, что с удовольствием, — понимаете? — а с удовлетворением от того, что сделано нужное и полезное дело. Навроде как охотник. Да нет, — он досадливо помотал головой, подыскивая нужные слова, — не как охотник. В общем, — в отличие от нормальных людей такие вот слизняки превращаются в людоедов вот так, — он щелкнул толстенными пальцами, — мгновенно, если успевают дожить, конечно. Постепенно его начинают бояться, а ему кажется, будто он и впрямь из слабака — да разом в крутые мужчины угодил, и это отчасти даже верно: укротить такого вот бывает уже невозможно. Страшнее всего не волк матерый, а сбесившийся шакал, страшнее всего не рецидивист какой-нибудь, не профессионал вроде меня, а такой вот слизняк, который враз стал людоедом. Долго такие, понятно, не живут, но мне страшно подумать, что успеет натворить объект — при его-то возможностях. Так что, если вдруг, — нам не брать, нам убирать его придется.

XXVI

Решетовка, — это была такая слобода до революции, названная так из-за "решетки", — заставы у выхода на Заречный Тракт. Жили там, в пестрых жилищах черт-те из чего, громоздящихся по косогорам, ямщики да извозчики, кожевенники да красильщики, подпольные шинкари да солидные нищие. И воры, и беглые солдаты, и сорвавшиеся с каторги. И жуткие бабы с провалившимися носами. С двадцать седьмого, после начала Коллективизации и как раз к Коллективизации поспевшей Индустриализации, Решетовка бурно двинулась в рост и за несколько лет разбухла раз в пять, по меньшей мере, сильно при этом не изменившись. Новые насельники возвели один из первенцев Социалистической Индустрии, завод "Электросила" — и потихоньку начали на нем же работать, постепенно набирая квалификацию. Но нравы остались те же. Почитай, в каждом доме кто-то — отсидел, кто-то — в каждый данный момент находился в местах не столь отдаленных, а кто-то — явно собирался сесть. За решетку не попадали сравнительно немногие, те, кто прежде успевали попасть в армию. Страшным летом 42-го немцы, до этого почти беспрепятственно прокатив сотни километров по равнине, захватив уже, было, город, с размаху уперлись вдруг в Решетовку. Как трактор — в матерый пень, и ни туда — ни сюда. Тридцать страшных дней снова и снова бросались в атаки, превратили слободу в обугленное крошево, а потом ослабели, обтекли стороной, стали в оборону и зазимовали. И отсюда же, с этих пахнущих стылой горечью углей покатились без задержки назад следующим летом, когда с Востока навалилась стальная лавина Четвертой Танковой.

На то, чтоб построить иные обиталища, Государство тратило огромадные деньги, вот и завод пустило перво-наперво, чуть ли ни в сорок седьмом, — а вот Решетовка выросла на прежнем месте как будто сама собой, без лишних затрат, и вроде бы даже не изменившись с виду. Те же пестрые домишки по косогорам, те же ручьи нечистот, текущие где — по канавам, а где — и вовсе посередине ничем не мощеной улицы. Та же невидимая граница, отгораживавшая это место — от остального города. И по-прежнему милиция появлялась тут только изредка, большими группами, если случалось что-то уж вовсе из ряду — вон. Казалось, что чего-чего, а сути этого места не в силах изменить ничто. А потом начались Шестидесятые, и было решено, наконец, "Выжечь этот гнойник каленым железом". Как и за двадцать лет до этого, не обошлось даже без стрельбы, потому что история, как известно, повторяется не менее двух раз, но только второй раз — в виде фарса. И что вы думаете? Снесли-таки. Сровняли с землей, свалили, засыпали, заасфальтировали, не пощадив даже старого кладбища, на котором покоилось не менее десяти поколений "решетских" Вовсе поперек, — чтоб, значит, даже памяти, даже ориентиру нигде не осталось, — проложили новые улицы, понастроили пятиэтажек, — и стал заместо Решетовки Северо-Восточный микрорайон. Аборигенов частично расселили по другим местам, исчезла критическая масса, нарушились прежние связи, и стало место — как место, без своего особого лица.

А теперь старший лейтенант КГБ Нахапетов в сопровождении приданного ему работника райисполкома Советского района, товарища Т. Щепилова, шли по пустынным улицам, по сторонам которых высились те самые пятиэтажки. Не в трещинах дело, — трещины появились кое-где на третий-четвертый год, поскольку насыпной грунт на местах прежних балок дал осадку, — они были безобразно облезлыми. Живые дома, какими бы запущенными они ни были, все-таки выглядят по-другому. Достаточно сказать, что в окнах нижних двух этажей стекол не было вообще, а на более высоких уровнях они встречались, как исключение. Из темных арок, загроможденных всяким потерявшим облик, немыслимым ломом, тянуло холодным смрадом, от которого першило в горле. На бетонных столбах не осталось даже обрывков от проводов, пустые оконные проемы — сплошь и рядом окружала широкая черная кайма сажи. И, — дико, как лужа крови на чистой постели, бросилась в глаза громадная брешь на четвертом этаже одного из зданий. Похоже было, как будто что-то взорвалось в квартире на четвертом этаже, вынесло простенки, а потом — завалилось и все, что было выше, почитай весь верхний угол. Тут тротуар был непроходимо завален строительным мусором. Т. Щепилов был наряжен в серый плащ на шелковой подкладке, светлые брюки, заправленные в довольно-таки высокие сапоги, а на голове у него красовалась серая кепка. Предельно молчаливый и сосредоточенный, товарищ из райисполкома только изредка, сдержано вздыхал. Сапоги присутствовали вовсе не для форса, — какие-то несколько лет, а асфальт тротуаров вспучивался пузырями и зиял широкими промоинами: вода, проникнув в трещины, вымыла грунт, и он утек привычной дорогой зловонных ручейков былой Решетовки, вниз, в реку, а тротуар превратился в подобие полосы препятствий. В промоинах настрял, местами образовывая целые баррикады, всякий мусор, занесенный зализами грязи, и тогда местность до странности напоминала пейзаж после наводнения. Природа всегда в конце концов берет свое. Даже если это истинная природа чего-то вроде Решетовки.

Прохожие в здешних краях попадались редко, как правило, — это были худые, жилистые мужчины с шаткой походкой, неопределенного возраста и одетые не то, чтобы в лохмотья, а — в безвременную, недатируемую серятину. Проходя мимо, — они смотрели сквозь чужаков, как будто вовсе не замечая их, подобно тому, как взрослые, занятые люди не обращают внимания на каких-нибудь воробьев. Поначалу старшему лейтенанту казалось, что жизни тут нет вообще, но потом натренированное зрение выделило-таки некие признаки еще теплящегося бытия: некоторые окна были забиты дощатыми щитами, откуда-то потянуло не холодной гарью, а настоящим, осторожным дымком, а откуда-то, — Нахапетов насторожился, — раздавалось знакомое, ровное шипение. Судя по звуку, ЭХГ был не из самых мелких, но звук не двигался, и старший лейтенант решил дать самому себе отбой. Из профессионального садизма он довольно долго никак не реагировал на томление товарища Т. Щепилова. Наконец, не глядя на спутника, осведомился сухим тоном:

— Что это у вас, товарищ, — жилой фонд в районе имеется, — а жильцы-то где?

— Тут мы не виноватые, — с места в карьер, горячо, как будто бы слова, которые он долго копил в душе, — да вдруг прорвались стремительным потоком, — всем желающим даем квартиры, так, — а все равно никто не едет... Нет, где это видано, а? Вы что-нибудь подобное можете припомнить? Всю жизнь из-за жилья война, из-за квартир из-за этих, а тут...

— Так ничего удивительного. Это ж не жилой район, это пейзаж после атомной войны какой-то. Тут не жить, тут "Сталкера" снимать. Где народ-то? Неужто подчистую вымер?

— Что? — Испугался сопровождающий. — Почему — вымер?

— Да вы не пугайтесь, — Нахапетов хохотнул заливистым хохотком, характерным для сволочей из особой породы Ясноглазых, — шучу я. И вообще — не трясись, не наше это дело, — проверять, куда деваются деньги на жилой фонд и с кем вы делитесь. Этим потом займутся, товарищи из ОБХСС.

— Да вы понимаете, — народ уж лет восемь как начал за город сруливать. То одна семья, то другая — которые машины купили. Покупали, говорят, за копейки, но зато чистой воды развалюхи в Сонино, в Гаврилках, в Липневке, ремонт делали. Это уж потом цены до неба взлетели... На место тех, которые переехали, привалила, понятно, публика поплоше. Ну, — дальше — больше, народ повалил в Заславку, Репьево, Кутеевку, в такие места, о которых раньше и не слыхивали... — Он помолчал, а потом махнул рукой, как отрубил. — Был я в той Заславке, поинтересовался: откуда чего и взялось-то! Да что говорить, — совсем обнаглели, улицы вымостили! Дорогу до шоссе проложили! Из здоровенных таких серых плит, — а там все шестнадцать километров... А уж когда завод на реконструкцию закрыли, то и вообще все повалилось. Как-то разом и последние разбежались... Нет больше Северо-Восточного, вышел весь, конец!

— Ага. А что творится тут у вас, под носом, вы, понятно, слыхом не слыхивали... Поди — года два как носу ни одно ответственное лицо не казало?

— А тут не везде больно-то сунешься, — огрызнулся товарищ Т. Щепилов, — нам, между прочим, оружия не положено. Лучше бы всего, конечно, огнемет.

— Уж чего мелочиться? Звено "конвертов" с напалмом.

— Во-во... Так, если на старую подстанцию, — то это следующий поворот. Только... плохое это место, товарищ из комитета. Если вам туда надо, то — без меня.

— Дрейфишь? — Деловито осведомился старший лейтенант. — Это ты правильно. Если возникла необходимость проявлять героизм, значит, что-то было плохо организовано. Но у нас все организовано хорошо, и сматываться тебе покуда рано...

— Прости, конечно, товарищ из Комитета, я доверяю нашим органам, и все такое, но тут усомнюсь: в Решетовке ничего такого организовать нельзя. Тут можно либо войсковую операцию, либо просто ничего не выйдет.

— Не в курсе ты, Примкнувший, новейших тактических примочек. Давно действительную служил, — если служил, конечно...

— Я — попросту сужу. Все пятиэтажки, — он начал загибать пальцы, — все подвалы, все чердаки. Канализация опять же!

К этому моменту они, незаметно для него, успели свернуть к Старой Подстанции.

— Э-э... — говорил, же, — не пойду.

— Не ссы, — угрюмо ответил старший лейтенант, — прорвемся... Между прочим, — сейчас поворачивать назад, — ничем не лучше, чем двигаться дальше. Один хрен.

— Много ты там навоюешь, — прошипел Т. Щепилов, мертвой хваткой цепляя его за рукав, — один-то.

— Советский человек, — механически ответил старлей, кидая поспешные, какие-то последние взгляды на обстановку, — никогда не чувствует себя одиноким. Потому что с ним рядом всегда находится вся его могучая Родина, весь многомиллионный советский народ. А лучших сынов, — и дочерей, — советского народа, служащих в Органах, — он продолжал монолог, поспешно сдвигаясь боком вперед по направлению к подъезду ближайшего здания, — ближайшего и к подстанции, — всегда гора-аздо больше, чем это кажется с первого взгляда... — И прошипел. — Чего застыл? Деру!!!

В голосе его было что-то такое, что заставило чиновника немедленно, не задавая вопросов и не вступая в дискуссии, подчиниться. Они карабкались по ступенькам, бросая по сторонам опасливые взгляды, поневоле стараясь как-то приглушить поспешные шаги, но мертвое здание все равно отвечало гулом не то, что на каждый шаг, — на каждое движение. Лестница была пошире стандартной и вообще отличалась следами дешевой, из обвалившейся ныне алебастровой лепнины, роскоши, столь характерной для общественных зданий времен конца пятидесятых. Это, — чувствовалось, потому что увидеть что-либо в скудном свете, падавшем через крохотные оконца, было почти что невозможно. Угадывались дверные проемы, ведущие куда-то через две площадки — на третьей, на "полуторном" этаже, угадывались в темноте неудобные, широкие перила, Щепилов молча удивлялся той наглости, с которой прет наверх гэбэшник, — откуда знать, на самом-то деле, что и кто может ждать их в темноте совсем рядом со Старой Подстанцией? — но тот, очевидно, все-таки что-то знал. Поднявшись на самый верх, на техническую площадку, он уверенно нащупал в темноте низенькую дверцу, обитую облезлым железом, и распахнул ее в еще большую темноту коморки, из которой оставался уже только один выход, — на крышу. Они нашли ее по тонким щелям, через которые сочился свет, и Нахапетов осторожно открыл ее, почти наткнувшись на направленный ему в грудь толстый ствол. В первый момент Щепилов, ослепленный светом дня и шедший вторым, только и сумел разглядеть оружие, руки в коричневых перчатках с обрезанными пальцами, да настороженные глаза, как будто бы висящие в воздухе, и только потом глаза сумели распознать громоздкий силуэт человека, держащего автомат в руках. Красно-бурый, в неопределенных разводах комбинезон сливался со ржавой, некогда выкрашенной суриком крышей так, что делал незнакомца почти полным невидимкой. Щепилов — едва не отшатнулся от неожиданности, а вот старший лейтенант только быстро, мимолетным движением скрестил руки перед грудью, ладонями к себе, снова развел их в стороны и вполголоса произнес:

— Пальмира. Отзыв?

— Хара-хото. Прапорщик Дубинин.

— Старший лейтенант Нахапетов, — он кивнул в сторону какого-то громоздкого предмета, располагавшегося на краю крыши и тоже прикрытого пятнисто-бурым полотнищем, — пулемет?

Прапорщик отрицательно мотнул головой.

— УСС. Двенадцать и семь...

— Тоже верно.

— Товарищ старший лейтенант, — проговорил невидимка низким басом, настойчиво, но с извиняющимися нотками, поскольку требовал чего-то от старшего по званию, — переоденьтесь... Тут они, знаете, тоже, — он мотнул подбородком в сторону, — где, укрытое маскировочным полотнищем, угадывалось лежащее на боку человеческое тело, — не дремлют. То ли бдительные такие, то ли вообще пронюхали чего...

— Слышь, прапорщик? Ты б нам настроил, а? А то, сам знаешь, практики мало...

— Есть!

Он вынул из какого-то мешка два серых комбинезона и склонился над ними, подкручивая что-то на поясных пряжках, и ткань костюмов темнела, светлела, меняла цвет, шла крупной или редкой рябью, подчиняясь его движениям, пока не стала точным подобием той, в которую был задрапирован прапорщик. Облачившись и проследив за облачением бестолкового штатского, Нахапетов спросил:

— Ты тут давно?

— С пяти утра.

— И как вообще?

— Особой активности не наблюдается. А вы чего пешком?

— Так было задумано.

— А этот с вами зачем?

— А вот так задумано не было. Эй, Примкнувший, — смертью храбрых пасть — хочешь?

— Послушайте, — нервно отозвался представитель Исполнительной Власти, — почему вы все время называете меня "примкнувшим"?

— Это из давно минувших времен: "Примкнувший к ним Шепилов" — Шепилов — Щепилов — невелика разница...

— Товарищ старший лейтенант, — а там есть чего? Вдруг пустышку сосем?

— Не должно бы, Дубинин. По имеющимся сведениям, он ходит сюда, как на службу. А нам, знаешь ли, — не врут. Даже если очень хочется. Но мы все посмотрим. Прям щас. Невооруженным взглядом видно, — он показал на трубчатую конструкцию на крыше Старой Подстанции, — так называемую "холодную" антенну. Это штука недешовая даже для нас, куда попало ее не втыкают. А вот сейчас, — он достал из портфеля "СУБ — "ВГМ", так называемое "изделие БМК12СУ", — мы на все посмотрим глазом вооруженным...

Будучи Надлежащим Образом подключено, изделие было самым страшным тактическим оружием в истории, за исключением, может быть, — может быть! — ядерного тактического оружия. Нахапетов развернул свернутый в рулон экран, и тот сразу же превратился в жесткую прямоугольную пластину, на которой высветились разноцветные заголовки функций. Комбинация, — и на экране появилась карта ближних окрестностей Подстанции, малиновые огоньки — личного состава на крышах и в очищенных подъездах, группами, белесо-зеленые, гораздо более многочисленные, — "голубей", чуть ли ни главных действующих лиц предстоящего действа, располагавшихся где попало, лишь бы повыше. Комбинация, — четыре столбика белесо-зеленых цифр, в одну из которых он, не выбирая, ткнул. Экран мигнул, показывая картинку окружающего, как воспринимала его крохотная телекамера "голубя". После нескольких не вполне удачных попыток, старший лейтенант приноровился и повел крохотную машинку более уверенно.

На экране появилось перекошенное изображение Четвертого цеха, громадные окна доверху заложены неряшливой кирпичной кладкой, вдоль стен, — валы строительного мусора, что было само по себе непонятно, — кому, собственно, понадобилось выбрасывать все это на улицу из заброшенного помещения? Да и окна к чему бы закладывать доверху... почти доверху. Нахапетов осторожно, ведя машинку вдоль стен, через верхний угол оставленной сверху полуметровой щели направил ее внутрь, готовясь переключить диапазон, но это, в общем, не понадобилось. Да, неяркий, да направленный исключительно внутрь, — но свет тут был. Соответственно было и что освещать: почти всю середину необозримого пространства цеха занимало некое подобие коробки без торцевых стенок, гигантский параллелепипед из чего-то вроде пленки, натянутой на каркас, длиной сто пятьдесят, шириной — в сотню и высотой по меньшей мере пятьдесят метров. У ближней к объективу стенки стоял самый обыкновенный стол, за столом виднелись две мужских фигуры, откинувшиеся на спинки стульев, а на столе — виднелась какая-то снедь. Сквозь пленку пробивался тусклый свет и быстро, необыкновенно ритмично, совершенно бесшумно метались смутные силуэты, и в такт этому движению мельтешили прозрачные, как от велосипедных спиц, тени на полу.

Освещение было почти идеальным для того, чтобы от стен — наблюдать за середкой зала, оставаясь невидимым: очевидно, — тут старались сделать так, чтобы никакого света не было видно снаружи, явно рассчитывая, что никто посторонний сюда попросту не подойдет, поэтому старший лейтенант переместил "голубя" таким образом, чтобы можно было через открытый торец наблюдать внутренность "коробки". Вдоль прозрачного, как из проволоки сплетенного, хрупкого с виду каркаса деловито сновали по штангам и аркадам какие-то устройства, и каркас на глазах одевался паутинной, призрачной пока еще плотью. Тут он подыскал машинке подходящее местечко, и она, подогнув под корпус треногу штатива, намертво вцепилась в бетон острейшими алмазными крючьями и замерла, только едва заметно поводя "головой", состоящей из нескольких сортов линз.

Нахапетов вытянул из специального гнезда "СУБ" крохотную трубку:

— "Лес", я "Заря"...

— Ну, я "Лес" — чего шепчешь-то?

— Товарищ полковник, — вы?

— Нет, Индира Ганди! В чем дело?

— Включите картинку, пусть спецы посмотрят...

— У-у-у, — злобно взвыл при виде картинки на экране привлеченный в качестве эксперта директор НПО "Гравис" Федор Иванович Зелот, — да что ж это делается такое, граждане, а?

— В чем дело-то, — спокойно осведомился полковник КГБ Несвицкий, как бы ни ближайший помощник Гаряева, — вы не молчите!

Но эксперт только махнул на него рукой, не отрываясь от экрана.

— Пресвятые угодники, царица небесная, — частил он заунывно, с картавостью характерной никак не менее, нежели пейсы, — крест святый... Да как же это, Спасе?

— Вы тут, — внушительно сказал полковник, — не на молебне, между прочим! Дело говорите!

— Он хочет сказать, — перевел Керст, молча наблюдавший за происходящим, — что мы наблюдаем за работой сооружения, называемого "драй-объемом". "Драй" в данном случае — отнюдь не "два" по-немецки, а "сухой" по-английски. А вот что там делают... Федор Иванович, — что скажешь?

— Если я не ошибаюсь, — голос его дрогнул, — эти... Эти мер-рзавцы делают "скитальца". — Керст присвистнул и уселся в кресло. — Вот только "скиталец" этот, боюсь, круизного класса... Это ж что ж они... сколько ж они... Это надо немедленно пресечь!

— Может быть, — отчеканил Несвицкий, — мне кто-нибудь все-таки соблаговолит объяснить, что там происходит и к чему эти пр-ричитания! Или мне обращаться к товарищу генерал-лейтенанту?

— Сейчас-сейчас, — вежливо откликнулся Керст, — это ведь сформулировать надо надлежащим образом... "Скитальцами" у нас называют нечто вроде самолетов с предельно облегченной конструкцией. Понимаете? По-настоящему предельно. Каркас — монолитная фигура из непрерывной балки, пустотелой и с переменным сечением, благодаря чему где нужно — работает на сжатие, а где нужно — на растяжение. Все это опутано паутиной из бездефектной нити и сверху оклеено пленкой в пять соток толщиной. Пропеллер монокристаллический, относительно большого диаметра и с увеличенным числом лопастей, молекулярно-декомпактизированный во внутренних слоях. ЭХГ алокального типа, — то есть элементы его заодно играют роль элементов конструкции, — со степенью прямоточности не менее семидесяти процентов, — Несвицкий — кивал, либо делал вид, либо и впрямь соображал чего-то, хотя, по Режиму, и не должен бы, — так называемое "полукапиллярное" хранение топлива и, соответственно, сорок-пятьдесят процентов степень капиллярности в подаче. Роль пусковых конденсаторов выполняют ячейки каркаса, а электроника — навита по спирали вокруг конструкционных нитей, запараллелена и многократно дублирована. Без экипажа эта конструкция даже при дневном свете напоминает просто-напросто тень, ни один радар не видит ее в упор, но экипаж тоже можно упрятать за отражающими плоскостями, расположенными под углом, укрытыми под поверхностью и тоже сетчатыми. Если модель на крейсерском пролетит над вами ночью, на высоте в двести метров, вы, скорее всего, не услышите ничего. Пустую машину размером с "Ан — двенадцатый" вы запросто отбуксируете, куда требуется, вручную. Соответственно этому дикая сложность разработки и композиции. Очень, очень дорогая получается вещь.

— А мораль?

— Резонный вопрос. Уже по моему занудному описанию вы могли сделать вывод, что речь идет о конструкции сугубо экспериментальной, предназначенной для комплексной отработки сразу многих м-м-м... новых конструктивных решений. Эта экспериментальная модель дважды облетела вокруг земли без посадки и дозаправки, со средней скоростью четыреста пятьдесят, затратив, таким образом, около семи с половиной суток.

— Бывают еще, — глухим голосом добавил Федор Иванович, — "квази-скитальцы".

— Совершенно верно, — Керст вежливо наклонил голову в сторону его спины, — возможны и осуществимы конструкции, где внедрена только часть перечисленных конструктивных решений. Из соображений большей скорости или грузоподъемности.

— Или боевой живучести.

— Совершенно верно, — слегка поклонился Петр Карлович, — а в данном случае мы имеем дело с чем-то, по мнению Федора Ивановича весьма напоминающим "скиталец"... Или квази-скиталец. Установить это точно может только вскрытие.

— Товарищ полковник, — позвал Зелот, по прежнему не отрываясь от экрана, — ваш человек не может как-нибудь показать крышу цеха? Ага, во-во-во... прямо над "объемом"... Так и есть. Петр Карлыч, — взгляните, там проем в гектар и раздвижные створки...

— То есть, насколько я понял, у вас ничего подобного пока что нет?

— Это относится к категории сведений, — не моргнув глазом, ответил Керст, — имеющих строго секретный характер.

— Значит, — это слизано у вас?

— Насчет этого мы можем ответить уверенно: ни в коем случае.

— А теперь я приведу пару рассуждений, а вы меня поправите, если я ошибаюсь... Если не вдаваться в подробности, то "круизер" — это такой большой "скиталец" на который можно взгромоздить несколько тонн груза вместе с теми, кто будет этот груз сопровождать, и срулить, к примеру, в Штаты так, что этого никакой радар сроду не заметит. — Он оглядел находившейся с ним директорат, никто ему вроде бы не возражал, и полковник продолжил. — На подобную вещь можно пойти либо от великого хамства, порожденного полнейшей безнаказанностью, либо от великой нужды, когда большой груз непременно надо переправить сразу, а значит — скорее всего речь идет о комплекте чего-то такого. Верно?

— Ну, если оставить в стороне незначительные детали и шероховатости, то — не лишено. Весьма.

— Того, что мы видели, уже более, чем достаточно для начала сколь угодно решительных действий, но меня сейчас больше всего интересует даже не это: вы можете мне сказать, — это они или не они?

Керст перевел немигающий взгляд на Федора Ивановича:

— Что скажете?

Зелот фыркнул.

— Драй-технологии у нас применяются всего в трех местах на всю страну. По совести говоря, к ним прибегают только тогда, когда позарез нужно быстро-быстро сляпать что-нибудь уж очень фундаментальное. По нашим стандартам изделия, полученные таким способом требуют в три раза более высокий контрольный коэффициэнт, чем аналогичные, но сделанные "по-мокрому". Понятное дело, — никому этот цорэс не нужен, но есть и еще одно обстоятельство: тут нужна без преувеличения исключительная квалификация. То есть очень высокая и очень нестандартная. Практически все такие группы сосредоточены у меня, но и во всем "Новфарм"-е их можно пересчитать по пальцам. Одной руки. Так что можете не сомневаться, те это персоны или нет, в конце концов совершенно безразлично: это те люди.

— А вы не боитесь, — усмехнулся полковник, — что это будут ваши люди?

— Я просто еще раз удивлюсь величию человеческой глупости: я, — чего уж скрывать, — имею очень неплохо. Присутствующий здесь товарищ Керст имеет сопоставимо, хотя и воображает, что гораздо больше. Но сколько имеет комплексная группа со строительства одной-единственной атомной подводной лодки... О-о-о, это, — он закатил глаза, — вы лучше выясните как-нибудь сами. У меня просто язык не поднимется назвать эту сумму, хотя она, разумеется, и трижды заслуженная... Это — помимо всякого рода ведомственных услуг, при которых и деньги-то не очень... Я действительно не знаю, в чем могут нуждаться эти люди.

— Может быть, — как раз в этом, — Несвицкий ткнул пальцем по направлению к экрану, — в возможности смотаться. Когда угодно, куда угодно и никого не спрашивая. Человек, это, знаете, такая скотина...

— Которая нипочем не желает, — совершенно в тон продолжил Керст, — находиться в уготованном ему, — исключительно для его же блага, — стойле.

— Товарищ генерал-лейтенант, — проговорил в трубку Несвицкий, — эксперты утверждают, будто это — то, что нужно. В любом, говорят, случае...

— Ты это, — пусть самой акцией командует все-таки Подлипный: у него у одного реальный боевой опыт. Дай-ка мне его...

— Майор Подлипный на связи, товарищ генерал-лейтенант.

— Скажи-ка, майор, — ты с новой "СУБ" — работал?

— Так точно, товарищ гене...

— Значит, — забирай управление у Нахапетова и разбирайся с тактической обстановкой, когда будешь готов — доложишь! Да не спеши, разберись досконально, не дай бог, если что за оцеплением... Понял?

— Так точно! Разрешите обратиться, тут перечислены...

— Я сказал: будет нужно, пользуйся хоть гаубицами, они "Тернополями" заряжены, но не дай тебе бог, если чего за оцеплением...

История о том, как бывший аспирант, а ныне доктор физико-математических наук и профессор Медведев стал доктором и профессором, с одной стороны, вроде бы и необычна, а как присмотришься, — так довольно-таки банальна на самом деле. Убежденный акустик, и ученый из настоящих, он не мог погрузиться в делание денег и всяческий бизнес всецело: какая-нибудь частность, попавшаяся ему между делом, в ходе подпольного промысла, могла увлечь его так, что он надолго забывал про все остальное. Еще во время эпопеи с "Танго" его именно так, — по ходу дела, — заинтересовала очевидная и любому дураку понятная проблема: а что такое на самом деле чистый тон?

Это дураку — понятная, дураку — очевидная, а всяческие смурные и заумные — те находят проблемы на ровном месте. Да, полностью дискретная, цифровая запись, — но вот сам по себе звук есть колебание механическое, для того, чтобы он возник, нужно, как ни крути, чтобы дрожало что-то вполне материальное и твердое. Да, отчасти, для ультразвуковых частот, сама по себе проблема решалась через дрожание пластинки пьезокварца под воздействием высокочастотного тока, но как быть с другими диапазонами? Он экспериментировал, пробовал так и сяк. Принадлежность к верхушке "Черного Ромба" давала ему такие возможности, которые в то время и не снились простым доцентам с кандидатами из бесчисленных НИИ, поэтому он смог довольно долго двигаться чисто технологическим путем, увеличивая размер и модифицируя форму бездефектных пьезокристаллов самого разного состава, — но для достаточно низких частот метод наткнулся на принципиально неразрешимые трудности и полностью себя исчерпал.

Исследователь, как будто потеряв разом и цель исследования, и интерес к нему, заскучал и призабросил было свои опыты, но подсознание человеческое — поразительная штука, и однажды ночью он восстал ото сна с бешено колотящимся сердцем и пылающим лицом. Какое там — восстал: восскочил! Взлетел! Воспарил над простыней без малейших следов сна! "Чистый тон — солитон (тон-тон — тон-тон-н-н)" — полу-приснилась, полу-послышалась ему спросонок рифма, — вполне, кстати, идиотская, — и все стало на свои места. Он просто-напросто понял вдруг, что интересовало его на самом деле тогда, почти год назад, когда он только формулировал проблему и мучился сомнениями относительно точности формулировки. Но зато теперь все было ясно: если бы он, идиот этакий, да был бы в те времена умный, и сразу сформулировал бы для себя, что его интересует на самом деле, то не потерял бы столько времени бестолку! И нет нужды, что в ходе тупиковой своей, — и как только сразу не увидел, и где только были его глаз с-слеподырые! — работы он сделал несколько устройств с рекордными характеристиками... Вот если, навроде как в рабочем теле лазера, одновременно, в одной фазе, сотрясутся все молекулы твердого тела, то это и будет по-настоящему, — поскольку строго одно колебание! — чистый тон. Каков бы он ни был. А все остальное — от лукавого! Трусливое соглашательство и научный оппортунизьм.

И подход-то давно известен, ему сто лет в обед — подходу: детонация. За скорость свою она прозвана в свое время "сверхвзрывом", но ему-то, с его официальным и неофициальным кругозором, — ему-то понятно, что это — да-алеко не вся возможная скорость. Он-то знает, как добиться такой детонации, по сравнению с которой все прежнее будет, как обычный свет — по сравнению с монохроматическим лазерным!

... И тон будет целиком зависеть только от геометрии такого вот одноразового источника, а уж это, он-то — подберет!!

... И будет обойдена проблема громоздкости устройств, генерирующих инфразвук, а это — казалось невозможным принципиально!!!

Сказано — сделано, но в ходе новой серии вскрылось досадное обстоятельство: махонькие, в доли грамма Одноразовые Источники давали слишком поспешную, короткую волну, не позволявшую уверенно убедиться в ее солитонной природе, а которые побольше — неизменно вызывали побочные эффекты, причем каждый раз — новые. От пятиграммовой массы одного состава, например, вылетели все, до одного, гвозди-тридцатки, крепившие заднюю стенку казенного шкафа, так что она — снялась с места и тихо соскользнула на пол. Звон, стоявший в ушах от зарегистрированного солитона, не позволил сразу услышать дружный звяк брызнувших на цементный пол гвоздей. О жидком столовском чае, вдруг воспарившем над чашкой и образовавшем аккуратнейшее кольцо на потолке, о лампочках, вдруг превратившихся в пыль, о самодельном ртутном фиксаторе осцилляций, в один прекрасный момент поделившимся на сегменты, так, что ртуть потом пришлось собирать с немыслимыми ухищрениями, — не стоит даже и упоминать, поскольку эпизодов такого рода было множество. Каждый почти что опыт с трансграммовыми массами был, своего рода, эпизодом.

Тут будет кстати заметить, что кандидатскую он к этому времени защитил, — с блеском, но, вроде бы, и между прочим. И тут на него вдруг нажаловались.

То, что раздавалось в ходе экспериментов, нельзя было назвать звуком в строгом смысле этого слова, — но уши это как-то все-таки воспринимали. И не только уши: было отмечено несколько сердечных приступов, гипертонических кризов и внезапных припадков головокружения, возникавших в тот момент, когда почти неуловимое из-за своей мимолетности нечто — проникало сквозь стены и перекрытия, походя, навылет пробивая заодно и тела подвернувшихся.

Первым побуждением администрации было — пресечь неудобные и небезопасные опыты в области акустики, но администрацию вовремя поправили: нельзя загораживать дорогу молодым, ищущим исследователям. Наоборот: надо дать ему лабораторию, оборудованную так, как он сочтет нужным, и создать все условия для спокойной работы. Так, чтобы он никому не мешал, и ему — не мешали бы всякие посторонние.

Как он и ожидал, при относительно небольших массах безупречная волна возникала при строго сферической форме источника, при других — возникали-таки интереснейшие обертоны, но все это было сущей ерундой по сравнению с эффектами, возникавшими при экспериментах с источниками большей массы и, соответственно, больших геометрических размеров. Казалось бы, — из-за дифракции, — форма должна была бы терять всякое значение, — а на самом деле выходило явное не то. Чтобы исследовать все закономерности, чтобы нарисовать полную картину нового спектра явлений, нужны были годы, и только тогда исследование можно будет считать законченным...

Да чего там, — это по вашему мнению оно незаконченное, а по нашему — так вполне. А нам, с нашей позиции, — виднее. С какой позиции? А — с государственной. С партийной, в конце концов. И мы находимся полностью в курсе относительно успехов, вами достигнутых. Между прочим — в стенах государственого учреждения, на оборудовании, принадлежащем государству, и в рабочее время, являющееся собственностью государства. Ваше? В некотором роде? Это в каком? Никто, между прочим, на ваше и не претендует. Закрытая защита докторской диссертации — восемнадцатого сентября, ровно в девять... день не припомню... Ах да, среда! Разумеется, все формальности в данном случае мы берем на себя, — не стоит расходовать вашего драгоценного времени на бюрократическую волокиту и прочий формализьм.

А заведующий кафедрой, профессор Валдаев, сказал ему то же самое, только невпример короче и проще:

— Дают — бери. Ничего ты своей принципиальностью не добьешься, ровным счетом. Так что не выеживайся, Женька. И цени, что добрый совет даю! А то мог бы знаешь, как...

Тема диссертации, как будто бы, звучала, как: "Вполне гомогенные химические системы, как источник когерентных акустических колебаний" — но, в силу закрытости темы, за точность формулировки, естественно, поручиться нельзя.

В первый "Т — 10М", превращенный в движущуюся радиоуправляемую мишень, были посажены баран, подсвинок и две крупных дворняги. Кроме того, — там содержался полный комплект оборудования, включая исправную оптику. Не было только боекомплекта. Во втором, помимо вышеперечисленного, был и боекомплект. Когда первая машина достигла фиксированной позиции, по ней был произведен выстрел из орудия калибром 73 миллиметра. Снаряд содержал сферической формы Одноразовый Источник, он точно попал в цель, а высокочувствительный взрыватель особой конструкции сработал штатно. Белая вспышка блеснула столь мимолетно, что только зеленое пятно, отпечатавшееся в сетчатке глаза, свидетельствовало о том, что она — действительно была, над машиной взлетело невероятно аккуратное, как у иного курильшика, толстое, бешено вращающееся кольцо плотного белого дыма. Толстый хобот пушки грузно мотнулся, пошел тяжелой волной и вдруг обрезался почти у самой башни, а танк — безмолвно, мертво замер, накренившись на рассыпанную гусеницу и дымясь.

Второй, тот, что был с фугасными снарядами, — попросту взорвался, и многотонную башню сорвало с искореженного, раздутого корпуса, отбросив ее на несколько метров. Тут все было ясно, а вот из первого достали животных: они оказались безнадежно мертвы, и очевидно было, что смерть их наступила мгновенно. При вскрытии оказалось, что тела их представляют собой сплошной кровоподтек: солитон оказался на диво методичен, оторвав сухожилия — от костей, мышцы — от сухожилий, расчленив конечности по суставам, оторвав внутренние органы, остановив сердце и превратив мозг — в пропитанную кровью губку.

А артиллерийский полковник, непосредственно отвечавший за техническую часть испытаний, в явном возбуждении жизнерадостно заявил Медведеву:

— Потом мы, понятно, попробуем с зарядами большей мощности.

... Отдай, не надо! Только поздно, отец Кабани. Завертелась твоя мясокрутка.

Несколько позже произошло то, что впоследствии назвали "Трипольским Инцидентом": Соединенные Штаты Америки, проснувшись как-то поутру и не имея, чем заняться, по своему обыкновению решили объявить кого-нибудь Средоточием Зла, Темной Твердыней и на этом основании — съесть. А не получится, — так хотя бы посечь малость, кулаки почесать и вообще — размяться. Избрать объект такого рода, — вовсе не так просто, как кажется, это дело тонкое: надо, чтобы все-таки было, к чему прицепиться, но, однако же, так, чтоб хамить можно было безнаказанно. Долго ли, коротко ли длились поиски, но потом кого-то осенило: Ливия! То самое, что доктор прописал. И все поначалу шло замечательно, было очень весело, а потом, после многочисленных и разнообразных хамских выходок, — среди которых было, к примеру, уничтожение пассажирского авиалайнера, который вроде бы косо посмотрел на мирный атомный авианосец, — в территориальные воды Ливии забрел "Э. Мерфи", новейший фрегат ВМС США. Там его встретил сторожевой корабль "Джаным", потребовавший немедленно покинуть территориальные воды страны. Требование было проигнорировано, и последовал предупредительный огонь из автоматической пушки сторожевика. Это был новенький кораблик советской постройки, "химера" так называемого "61-го проекта": все, вроде бы, традиционное, но вот только традиция эта была выполнена в значительной мере по "мозаичным" технологиям (кое-что к этому моменту по-другому просто не делалось, — разучились по-другому, уж больно глупо, медленно и дорого это выходило), и это — сказывалось. Фрегат отреагировал двумя "гарпунами" практически в упор. Полуразбитый, без хода, сторожевик все-таки не утонул и сумел сообщить, куда следует. Через поразительно короткое время на корвет обрушился град прилетевших незнамо-откуда шестидюймовых снарядов. Понятное дело — мимо, но один, деловито прилетевший в числе остальных, но как-то отдельно, клюнул корвет в борт поближе к корме. Чудо, невероятное совпадение, что "Э. Мерфи" так быстро отыскали, но уж тем более было непонятно, как он не утонул. Металл вздулся метровой высоты валом по кругу десятиметрового диаметра, во многих местах — лопнул, иные швы — разошлись, вышли из строя рулевые машины, а турбину — сорвало с фундамента. Но даже не это главное. Главное, — некому было бороться за живучесть. Среди многих десятков беспамятных тел оказалось девятнадцать трупов с устрашающими внутренними повреждениями, буквально — мешков с костями. От тех, кто не потерял сознания, тоже оказалось не много толку: они практически ничего не соображали и не помнили. Только потом, — потом-потом, после интенсивной медицинской помощи от них смогли добиться кое-каких подробностей. Да, вроде бы видели со стороны берега какой-то самолет. Да, засекли звук орудийных залпов. Потом? Потом ничего не было. Эксперты обнаружили осколки от шестидюймового фугаса и заявили, что имело место только одно попадание.

В деликатном деле насаждения демократии главное, — вовремя остановиться. Незаметно, так, чтоб никто не заметил, утереть кровавые сопли, принять героическую позу, громогласно заявить, что добился Всех Поставленных Целей, — и ни в коем случае не упорствовать, если тебе хоть что-то непонятно. Нет, оно, конечно, можно было подтащить авианосный флот, нагнать с полтыщи самолетов на базы в сопредельных государствах, и раскатать непокорных, как дорожным катком, но, если уж начались непонятки, это могло обойтись неоправданно дорого. Богатый опыт демократического правления подсказывал, что выдуманная победа, будучи громогласно заявленной, большей частью оказывается ничем не хуже настоящей. Часть пострадавших — долго лечили и списали по инвалидности, часть — так и осталась навсегда в закрытых стационарах для безнадежных хроников, и всем — замазали рты соответствующими выплатами.

Свистом, шелестом, невнятным трепетом наполнился воздух. Тихонько кашлянули подствольные гранатометы и маленькие снарядики в спецснаряжении угодили точно в цель. Скверная, неряшливая кладка, закрывавшая оконные проемы этого и других цехов, шевельнулась, пошла тяжелыми круговыми волнами, будто тяжелая, маслянистая вода в застойном пруду, и осыпалась вся разом. Когда спецбоеприпасы сработали, ощущение у находившихся неподалеку было похоже на то, когда находишься под водой, а рядом одна крупная галька ударяется о другую, — нечто вроде исчезающе короткого лязга или металлического щелчка, бьющего не по ушам только, но и по всему телу. А потом в открывшиеся вдруг проемы влетели гранаты покрупнее, те, что прилетели с внешнего кольца на "нетопырях", почти невесомых беспилотниках с двухметровым размахом крыльев. Они наводились на сигнал, издаваемый "голубями", шпионами и наводчиками, загодя размещенными в местах назначения, и — разом полыхнули ослепительным, нестерпимым для глаз и непереносимым для сознания, многодиапазонным светом. Комбинация газа фтора, металла иттрия и электрического разряда, который, с одной стороны, деполяризовал псевдомембрану, дав возможность одному — прореагировать с другим, а с другой, — ускорял и без того дьявольскую реакцию, — давала в этом смысле совершенно уникальный эффект. Еще сыпались горным обвалом отделенные один от другого кирпичи, еще несли широкие крылья "нетопырей", а на пустынных улицах вокруг завода, на пустырях вокруг цехов уже появились первые машины с десантом. Они косо обрушивались сверху или, упруго, как ртутные шарики, вдруг выворачивались из-за угловых зданий, опустив заостренные носы к самой земле, серые "камбалы" как будто принюхивались к ней, словно гончие, несущиеся по горячему следу. Две из них поспешили, и чудовищный, как от ядерного взрыва, свет плеснул из оконных проемов прямо им навстречу, так что одна — зацепила за груду строительного мусора и перевернулась, с размаху хряснув по нижнему краю проема, а вторая — косо врезалась в простенок, крутанулась вокруг вертикальной оси и гигантским крутящимся бумерангом влетела в цех, круша все на своем пути.

Надо сказать, что транспортная катастрофа с техникой, построенной по "мозаичной" технологии — нечто совсем особенное, непохожее ни на какие прежние аварии. На скоростях в десятки и сотни километров в час корпуса из бездефектных монокристаллических или псевдофрактальных композитных материалов сплошь и рядом выдерживают удар, — и не один! — двигатели — очень часто продолжают работать, а пожары возникают вовсе не обязательно, скорее, — как исключение. Так что перекошенные винты продолжали тупо делать свое дело, а "камбалы", соответственно, продолжали прыгать, как взбесившиеся лягушки, крутиться на одном месте, с диким скрежетом ерзать по бетонному полу, наталкиваясь на стены, косо подлетая кверху и переворачиваясь то кверху "брюхом", то наоборот. Естественно, находящимся внутри ни капельки не было легче от отменной прочности транспортных средств. Безобразие было прекращено отнюдь не ослепленными, в первый же миг потерявшими сознание пилотами, а сильноточной автоматикой, бесцеремонно отключившей ток, когда возникла перегрузка в цепи. Практически все, находившиеся внутри, были к этому моменту жестоко покалечены, и многие не выжили. Но главное, — буквально последним своим, судорожным прыжком, одна из машин всей своей тушей, со всей дури обрушилась на хлипкую стенку драй-объема сбоку и только чуть сверху, наискось, так, что сверхпрочная, но тонкая все-таки, легкая пленка не выдержала. То, что она не столько разорвалась, сколько была увлечена внутрь массивным корпусом аварийной "камбалы", ничего, по сути, не изменило: смят был невесомый, недотканный, паутинный остов "скитальца", опрокинулись и развалились окружавшие его чахлые "леса", и рабочие автоматы драй-объема городошными фигурами разлетелись в разные стороны, частью — оставшись внутри, а частью — вылетев за пределы драй-объема через открытые торцевые стенки.

Если как следует, — разорвав, к примеру, в клочья, — убить даже самый обыкновенный человеческий организм, это не значит, что в нем не останется ни единой живой клетки: очень значительное число их проживет после указанной процедуры по меньшей мере несколько десятков часов. В этом смысле драй-объем был, пожалуй, ближе к организму, нежели к традиционным машинам: случайный перебой в энергоснабжении мог десинхронизировать деятельность комплекса, загубив все дело. Так, что его пришлось бы начинать с самого начала, предварительно демонтировав уже сделанное. По этой причине превосходная аварийная автоматика переключила их на автономное питание, и, выбитые со своих мест, потерявшие смысл, автоматы по большей части продолжали функционировать. Кувыркаясь, судорожно подпрыгивая, перемещаясь судорожными рывками, они продолжали наматывать километры невидимой бездефектной нити на несуществующий каркас, наносить на отсутствующую конструкцию "спецуру", обеспечивающую мертвую ее сварку, навивать спираль пленочного монтажа на нити, находящиеся в другом месте.

Именно эту картину застали десантники, высадившиеся с машины, которая, в отличие от двух первых, прибыла вовремя: в пустом вроде бы цеху как из-под земли появилась вдруг чуть ли ни целая толпа, по большей части — со стволами, на какой-то миг обе стороны замерли в бездействии, а между ними, как будто разделяя врагов, прыгали, кувыркались, бессмысленно кружились сюрреалистические фигуры эффекторных автоматов. Потом считанные мгновения затишья кончились, и Гаряевская гвардия тремя группами, по наработанной схеме, с ревом бросилась вперед — вязать, а вот противоположная сторона сразу же, без преамбул открыла огонь. Надо сказать, что предусмотрительно надетые доспехи атакующих вполне достойно держали пули ручного оружия: времена, когда каждый, кто хоть чуть-чуть себя уважает, будет пользоваться особыми боеприпасами, выпущенными из оружия, разгоняющего пулю до двух с лишним километров в секунду, еще не наступили, но вот с ног эти пули сшибали надежно. Со стороны картина выглядела особенно устрашающе, бойней навроде "психической атаки" каппелевцев из кинофильма "Чапаев", когда нормальные, казалось бы, люди стройными рядами перли на пулеметы.

Положение усугубилось тем, что группа, предпринявшая фронтовую атаку, с размаху вломилась в невидимый туман, состоявший из бездефектных алмазных нитей микронного сечения, выдерживающих примерно по четверти тонны каждая. Нашлись такие, кто сразу же сообразил, в чем дело, и замер, как есть, в неподвижности, рассчитывая на несравненные достоинства брони, но, разумеется, не обошлось без тех, кто начал бесплодные попытки освободиться. Эти — замерли в неподвижности несколько позже, не раньше, нежели хорошенько обмотались, в позах самых разнообразных и, зачастую, крайне неудобных. Они показались бы забавными, если бы у иных из обездвиженных бойцов с культяпок, оставшихся от пальцев, не била тонкими, игольными струями алая артериальная кровь. Оператор с пилотом, оставшиеся в машине, при виде творящегося безобразия, не сразу разобрались в сути происходящего, но отреагировали по-человечески очень понятно: открыли огонь по стреляющим. Уж их-то пули и снаряды были разогнаны до Надлежащих Скоростей, уж они-то были приспособлены для поражения самых, что ни на есть, высокобронированных машин Вероятного Противника. Тем более, что тут ничего подобного и не требовалось, поскольку в данном случае бронирования не было, — вообще, даже в виде банальных бронежилетов, и сверхэнергичные снаряды рвали незащищенные тела в клочья, в кровавые брызги и алый туман. Там, у противоположной стены мгновенно вспухла туча дыма и, по преимуществу, цементной пыли, в которую превратились под градом снарядов капитальные бетонные стены, и только в первый миг было видно, как оттуда вылетела, крутясь, словно бумеранг, чья-то оторванная рука. Уцелевшие защитники бросились туда, откуда пришли, — в подсобные помещения, столкнулись с фланговыми группами десанта, шарахнулись туда, где были, причем несколько из них влетели, как есть, туда, где незримо клубились невесомые нити. Со стороны казалось, что тела их взорвались, мгновенно превратившись в мелко нарезанную лапшу, в кровавый гуляш с костями. Все, на этом бой в Четвертом Цеху закончился, тем более, что с тыла, проникнув через окна подсобок, лезли новые десантники, не видавшие побоища у оконного проема, а потому деловые и без признаков деморализации. У экипажа "камбалы" была хорошая реакция: они успели сориентироваться и, одиночными снайперскими выстрелами, поочередно расстреляли буянящие автоматы... Стало тихо, и только прапорщик Григорьев, стоя на подоконнике, мучительно размышлял над проблемой, бывшей, право же, похлеще квадратуры круга, — как извлекать личный состав, вляпавшийся в нежное облако, сотканное из невидимых, несокрушимых и всерассекающих нитей? При том условии, что они, к тому же, еще и не горят? И как быть с теми, кого в даных условиях вытащить попросту не успеют? Потому что, пока волоконца не распространились по всему цеху и за его пределы, было самое подходящее время побыстрее вытаскивать уцелевших с пленными. Все, кто еще остался живым в пространстве Четвертого Цеха, вдруг ставшем куда более смертоносным, чем любое минное поле, стали необыкновенно тихими и скромными, и одинаково, конвоиры и пленные, крадучись, шли вдоль стеночек, прижав руки к туловищу и избегая высоко поднимать ноги, и только снаружи конвоиры оживлялись и начинали бодро орать, укладывая захваченных ничком и сковывая наручниками.

В остальных местах дело шло не без шероховатостей, но, в общем, более успешно, — с точки зрения потерь у охотников. Как правило, местные обитатели вдруг возникали из каких-то потаенных щелей небольшими толпами и сосредоточенно лезли вперед, поливая перед собой огнем из "Пихт" и "КорсАК-ов". Их глушили резиновыми пулями, щедро поливали "Нирваной", — соматомиметиком, вызывающим практически полную утрату координации движений, и заковывали в наручники. Только раз, когда откуда-то вдруг вывернулась с визгом тормозов и шарахнулась мимо стоящих "камбал" сапфировая "Волга", в бой вступил прапорщик Дубинин: он пал к своему УСС "двенадцать и семь", и тот три раза оглушительно громыхнул. С такой дистанции от этих пуль защиты не было, машину с простреленным навылет мотором развернуло поперек дороги, и кто-то уже нетерпеливо рвал дверцу, тыча внутрь стволом своего оружия.

Как только жестокая и скоротечная схватка стихла, пришла пора появляться начальству, и оно, разумеется, появилось. Майор Подлипный почти ежедневно проводил несколько часов в спортзале, интенсивнейшие тренировки давным-давно были образом его жизни, но из командирской машины он вылез все-таки задом, неуклюже-медлительно, — для солидности, потому что, по его мнению, большое начальство непременно должно быть пузатое, надутое, с необъятным задом, а передвигаться — непременно вперевалку. Впрочем, распоряжался он вполне оперативно, в соответствии с простейшим и радикальным планом: не оставить нерасковырянным ни единого закоулка на территории завода. Неотрывно глядя на экран "СУБ", он единым мановением руки посылал подчиненных по необходимым адресам. После пережитого напряжения личный состав ковырял углы и закоулки охотно, размашисто, с азартом, под аккомпанемент удалых воплей: с небрежным профессионализмом, вроде бы кое-как укрывшись от взрывной волны, зарядиками пластита срывали с петель двери, вышибали их гранатами со СТЭКС-ом из подствольников. Как репку с грядки — в единый мах выдергивали антикварные чугунные люки с литыми надписями, кидая туда гранаты и глядя, как над устьем бешено вьется то ли дым, то ли остро пахнущий пар. И — добивались-таки своего, вытаскивали, выскребали из щелей, из-под шкафов, из будок с черепами, где когда-то были трансформаторы, из коллекторов, покрытых корой окаменевших стоков, и сволакивали в пункты сбора оглушенных, ослепленных, отравленных людей. И — избитых, потому что победители не могли удержаться от того, чтобы не посчитаться за пережитый страх, — да и кто бы, правду сказать, вел себя на их месте по-другому?

Этот кильдим выглядел чуть ли не наименее подозрительным: узкий бетонный пенал, прислоненный к стене гаражей, с заложенными белым кирпичом узкими оконцами, ржавой дверью без ручки, на проржавевших петлях, забитой ржавими гвоздями, но при этом еще и запертой на пудовый замок, вообще представлявший собой распухший ком ржавчины, повсеместно покрытый многолетней нетронутой пылью, — там явно не было, не могло быть ни единой живой души. Но все помещения — значит, все, а приказ — есть приказ: дверь некогда открывалась "на себя", и поэтому гремучий пластилин щедро вмазали в щели вокруг коробки. Отрывисто ахнул взрыв, и ее выворотило, вывалило наружу, а два любопытных бойца, которые не стали дожидаться, когда уляжется пыль, и бросились прямо в ее клубы, вдруг вылетели из отверзшегося пролома спиной вперед, да так и остались лежать.

Там, за завесой из пыли и дыма вдруг наметилось какое-то движение, что-то грузно шевелилось там, в темноте помещения, что много лет простояло наглухо запечатанным, и глаз отказывался узнавать эти формы. А потом бетонная стена вдруг рухнула наружу, вся и разом, пропуская наружу нечто приземистое и пыльное, присыпанное толченым бетоном и кирпичной крошкой. Обвалившаяся крыша зацепилась за неизвестную машину, но та, словно не заметив, проволокла обломки балок, бревна, ржавое железо полтора десятка метров, пока нештатный груз не свалился на землю. Корпус механизма, похожего одновременно и на танк, и на тягач, подавлял своей массивностью. От всего облика чудовища, вылупившегося из своей бетонной скорлупы, веяло страшной, тяжкой мощью, но шесть пар громадных, черных, очень широких колес несли машину настолько плавно и быстро, что она казалась гибкой, пластично-упругой, как сплющенная под собственным весом капля ртути. "Камбалы" попавшиеся на ее пути, крепкие, солидные боевые машины, вовсе не легковесные, — были отброшены и разметаны, как пустые картонные ящики, а машина устремилась в пересохшее русло улицы.

Это дилетанты думают, столкнувшись в бою с неожиданностью. Это они пытаются разобраться, что, да откуда, да какого типа, — у профессионалов на это есть надежно выработанные рефлексы. УСС Дубинина рявкал раз за разом, с интервалами меньше секунды, не давая промахов. Прапорщик пробовал разные места, — да куда там! Это была просто-напросто другая весовая категория. Прототипом случившегося на месте акции механизма являлся ТШТ — Тяжелый Штабной Транспортер "Брест", задуманный в качестве командирской машины и передвижного пункта управления боем по совместительству, — как раз в расчете на боевые действия в городских условиях, когда со всех сторон лупят все время из чего ни попадя.

Не верьте, когда фантасты говорят о "легкой и непробиваемой броне": легкая броня хороша до определенного предела. Он наступает при таких энергиях соударения, когда об ударе можно говорить только условно, и вся энергия переходит в тепло. В этом случае бывает очень-очень важно, чтобы в каждом кубическом сантиметре брони содержалось как можно больше вещества, которое надо расплавить, испарить — да еще и переместить, придать ему ускорение, — да еще и самих этих кубических сантиметров желательно иметь как можно больше. Да, существуют ухищрения. И "Брест" покрывала броня, состоящая из слоев с разной плотностью, разной геометрией армирующих включений, — но главное все-таки не изменишь: когда речь идет о по-настоящему высоких удельных энергиях, то надежная броня — это все-таки броня тяжелая. Этот транспортер на самом деле стоял как бы не понадежнее любого танка: не существовало определенной слабости в виде полноценной башни с преогромной пушкой. Вместо нее шустро поворачивалась во все стороны да шевелила обоими стволами — "двенадцать и семь" и тем, который "тридцать", — несерьезная такая, легкомысленная башенка. Совсем сплюснутая, практически монолитная и не то, что безлюдная, но и почти вовсе изолированная от экипажа. Так что пули бравого прапорщика не производили на Транспортер ни малейшего впечатления. Он разогнался до восьмидесяти, с тяжелым гулом двухмегаваттного двигателя пер по улице напролом, и остановить его было нельзя. "Камбала", экипаж которой, похоже, был получше подготовлен, либо же просто поазартнее, обогнала его, снизилась, косо зависла в десятке метров над мостовой, по всем правилам общевойскового боя норовя угодить ТШТ в борт, но тридцать миллиметров рявкнули на нее в упор. Промаха не случилось, — стволы тоже принадлежали УСС, гарантировавшей семьдесят процентов попаданий на дистанции в тысячу метров при скорострельности сто в минуту. Снаряд с сердечником из сплава УНЦ, где "У" — было "диким" ураном, разогнанный электротермическим орудием до двух с лишним километров в секунду, прошил броню из тубулярного углерода и полыхнул внутри адским, всесжигающим пламенем, опрокинул и бросил машину на мостовую, а "Брест" походя отшвырнул ее со своей дороги таранным ударом непомерно тяжелого корпуса.

Скорее всего, беглецы хотели просто-напросто, никого не задевая, смыться, но теперь, сбив машину, судя по всему, — запаниковали, задергались и поведение их изменилось. Транспортер пер по пустынной мостовой, а позади него страшно, беззвучно, как карточные домики, опадали дома. Они складывались в безобразные кучи изломанных панелей и перекрытий, в непроницаемых клубах пыли рассыпались водопадами кирпичей, вдруг потерявших связь между собой, и только спустя несколько мгновений до десанта доносился тяжелый глухой грохот обвала: по всему выходило, что в скверную игру со "стэксом" можно было играть и вдвоем. Щепилову на крыше вдруг показалось что его резко, звонко ударили по всему телу сразу, не столько сильно, сколько очень уж странно, — и сразу же крыша под ним пошла ходуном, со скрежетом перекашиваясь, свешиваясь на сторону, выходящую к Старой Подстанции, в клубы вдруг взвившейся откуда-то снизу пыли, тренога УСС порвала ржавые листы кровли и опрокинулась вниз, а Дубинин лежал рядом с тем местом, откуда она сорвалась, и не шевелился, только тело его медленно и страшно поползло вслед за оружием, а он — все никак не мог собраться, чтобы начать хоть что-нибудь делать. Мимо него, резко пихнув в бок, с сопением пронесся Нахапетов. Он вцепился в комбинезон неподвижного прапорщика, повернул к исполкомовцу оскаленное лицо и рявкнул: "Тяни! Живо!!!" — а потом, когда они волокли вялое, тяжелое тело по крыше, которая продолжала перекашиваться, уже не говорил ничего осмысленного и только непрерывно, тупо, без малейших словесных изысков однообразно матерился, вновь и вновь повторяя одни и те же два-три слова...

Заряд прилетевшей с транспортера реактивной гранаты был на самом деле не так уж велик, так что толстенная, рыхлая кладка на известковом растворе под многими слоями штукатурки все-таки сумела погасить смертный призыв "стэкса", и дальняя стена — устояла по всей высоте. Прапорщик в сознание не приходил, из носа у него текла кровь, но он все-таки дышал. Другое дело, что они никакими судьбами не могли спуститься вниз, тем более, что драгоценный "СУБ" все-таки скатился с крыши на кучи битого кирпича и испотрошенного раствора, так что сняли их спустя почти полтора часа, когда беглецов в конце концов остановили, а разбор полетов еще только предстоял.

XXVII

— А теперь нам очень хотелось бы знать, что вы собираетесь предпринять в дальнейшем? Исходя из сложившихся обстоятельств? И, — пожалуйста, — поподробнее, потому что в прошлый раз мы поленились обсудить с вами подробности, понадеялись на авось, и кончилось это печально.

Гаряев — молчал. Слов — не было, они кончились, как кончилась вчерашним вечером вся его жизнь. Это не был провал, не был даже крах, это был просто-напросто конец. Даже нельзя сказать, чтобы позорный, потому что когда конец — настоящий, любые прилагающиеся к нему эпитеты теряют всякий смысл.

— Видите ли, Дмитрий Геннадьевич, — после мучительной паузы подключился Керст, — существует некий порог безобразий, по достижении которого официальные власти, — каковы бы они ни были! — просто не могут не вмешаться. Хотя бы для виду. Хотя бы для того, чтобы напомнить о своем существовании. Боюсь, что городские бои с применением авиации, артиллерии и фотодинамических систем, — кстати сказать, — до сих пор совершенно секретных, — могут оказаться безобразием вполне достаточным.

Гаряев — молчал.

— Ну что вы молчите? — Голос Гельветова был полон мягкой укоризны. — Мы ведь меньше всего заинтересованы в том, чтобы устраивать тут некое подобие товарищеского с-суда либо... устраивать вам головомойку, как нашкодившему школьнику. Мы на самом деле не знаем, что делать, и хотим, чтобы вы нам подсказали. Потому что существует риск, что прахом пойдут труды миллионов людей за две пятилетки. Вместе с судьбами этих миллионов людей...

— Нет, — не выдержав, фыркнул Керст, — вы б еще атомную бомбу сбросили! Чего мелочиться-то, на самом деле?

— Подождите, Петр Карлович, — устало проговорил Гельветов, — что вы язвите, ей-богу? Какая может быть польза от этих ваших шпилек?

— Да уж какая тут польза! Хоть душеньку отвести напоследок, а не то... да это ж лопнуть можно, глядя на эту постную... физиономию!

— И все-таки в любом случае не следует переходить на личности. Оскорбляя друг друга, мы никак не поможем делу.

— Да л-ладно тебе!!! — Керст раздраженно махнул рукой. — Еще миндальничать с этим типом! Да он это все нарочно, если хочешь знать!!! Ф-фсе эти годы тупо ненавидел, боялся и хотел прихлопнуть! Так, чтоб и не было! Этим... не мытьем, так катаньем! Единственное, на что годятся наши славные Органы!

Гельветов неторопливо поднял руку и с размаху шарахнул ей по столу:

— А ну, — прекратить базар!!! — Случаи, когда бы Цензор поднимал голос, в последние годы были не то, что редкостью: их, почитай, и вовсе не было. Так, что все и забыли, как это бывало, ежели что. — Нечего сказать по существу, — так и иди отсюда!!! Мы с Дмитрием Геннадьевичем и сами решим, что делать, если ты только и способен, что орать!!!

Керст сильно выдохнул сквозь зубы, с лица его сошла заполошная, пятнистая краснота, и даже волосы, казалось, пригладились сами собой, перейдя из взъерошенного состояния в мало-мальски причесанное, а сам он замолк, внимательно разглядывая собственные ногти, розовые и безукоризненно ухоженные.

— Да что случилось-то? Люди героически, не щадя жизни выполняли свой долг... Вы что, — забыли, какими словесами у нас прикрывается любое головотяпство? В первый раз, что ли?!!

— Это — ладно... Свяжемся с обкомом, и в "Степной Правде" напечатают все так, как надо. Не о публике речь, не о широких народных массах, мнение которых никого не интересует. Что в ка-гэ-бэ будем говорить, когда за яйца возьмут... если успеют, конечно, потому что это, вообще говоря, уровень Политбюро...

— Это — утешает, — саркастически заметил Керст, — больной перед смертью все-таки потел.

— Как знать, как знать, — рассеянно проговорил Гельветов, — и уж во всяком случае будет лучше, если мы представим какие-никакие результаты... Дмитрий Геннадьевич!!!

— А?!!

Генерал-лейтенант вздрогнул, словно бы только проснувшись, и дико глянул на собеседников красными, воспаленными, почти безумными глазами.

— Я тут посмотрел фотографии захваченных... Так вот один из них. Ну, — тех, что в машине, помните? Кажется, — палец Гельветова ткнул в одну из фотографий, — это тот, кто нам нужен. Сдается мне, что — узнал я его. Ничего не хочу говорить, но если это тот, о ком я думаю... Может оказаться так, что все ваши труды, все жертвы даже оказались не то, что не напрасными, а очень даже оправданными.

"В соответствии с принятой на Партконференции программой "Жилье — 90" с каждым годом увеличивают объемы вводимого жилья строители нашей области. Удалось добиться такого положения, когда практически каждая семья молодых специалистов уже через полгода вселяется в новую, просторную и комфортабельную квартиру. Но, разумеется, в первую очередь получают жилье нового фонда жители ветхих, а зачастую прямо аварийных домов. Представители старшего поколения еще помнят времена массового строительства пятидесятых-шестидесятых годов, как радовались обитатели полуподвалов скромным квартирам в растущих, словно грибы, "пятиэтажках". Они — сыграли свою роль, но сама поспешность, с которой возводилось это жилье, зачастую, — что греха таить, — достигалась за счет качества возводимых зданий и подведенных к ним коммуникаций. Поспешно построенные, дома эти быстро ветшали, а теперь, спустя почти четверть века, зачастую пришли прямо в аварийное состояние. Особенно тяжелая обстановка сложилась к началу текущего десятилетия в жилом массиве завода "Электросила". Участившиеся случаи просадки грунта, нередко приводившие к деформации зданий и повреждению коммуникаций, заставили руководство города и области произвести особенно тщательное геологическое исследование данного района города. Сказать, что полученные выводы оказались неутешительными, значит сказать еще слишком мало. А если называть вещи своими именами, то в данных геологических условиях возведение жилого массива на насыпном грунте было чистой воды головотяпством. Даже если оставить в стороне преступное пренебрежение рядом мероприятий, совершенно необходимых при проведении насыпных работ такого масштаба. Эксперты комиссии "Облжилнадзора" выдали официальное заключение, что дальнейшая эксплуатация жилья в пределах жилмассива завода "Электросила" опасна и представляет собой прямую угрозу здоровью и жизни проживающих. После экстренной выработки и утверждения соответствующих решений были предприняты незамедлительные меры по скорейшему расселению жителей аварийного жилмассива. Не все получилось так быстро, как хотелось бы, но нельзя также и отрицать, что за истекшее время в этом трудном и не всегда благодарном деле были достигнуты заметные, решающие результаты. В новом, благоустроенном жилье расселено более девяносто пяти процентов населения жилмассива, и на данный момент руководство области может с чистой совестью утверждать, что заметно улучшили свои жилищные условия все, кто согласился на переселение. Но, к сожалению, вняли голосу разума далеко не все, даже будучи неоднократно предупреждены. С упорством, достойным лучшего применения, они продолжали цепляться за свое ветхое и опасное жилье, и в конце концов случилось то, чего следовало ожидать. Постепенно увеличиваясь, осадка грунта достигла критического значения, так что произошло одновременное обрушение сразу нескольких зданий вдоль бывшей улицы Орджоникидзе, а еще целый ряд домов фактически повис над образовавшимися под землей пустотами, так что некоторые из упрямцев серьезно пострадали, получили травмы и увечья, оказались под завалами. Имелись жертвы также и среди тех, кто обитал в пустующих домах вовсе без прописки. К месту трагедии были направлены значительные силы милиции, пожарной охраны и службы "Скорой помощи", но прежде всех в зону бедствия вошли инженерные и саперные части из состава вооруженных сил Округа. Полуразрушенные здания представляли собой нешуточную опасность для жизни самих спасателей, так что прежде всего, после тщательной проверки на наличие людей, пришлось взрывать неустойчивые конструкции, и только после этого приступать непосредственно к спасательным работам. Всего из-под завалов извлечено..."

"Степная Правда" 18 июня 198* года.

— Оно, конечно, не хотелось бы вспоминать к ночи незабвенный Тридцать Седьмой, но могут же они оказаться сотрудниками иностранных спецслужб? На самом-то деле? Впрочем, я, разумеется, не пытаюсь вас учить и не сомневаюсь в вашем, так сказать, профессионализме во всем, что касается выдвижения версий...

— Слушай, — перебил его Керст, в голосе которого явственно слышались визгливые нотки истерики, — ты что это делаешь, а? Какие спецслужбы? Д-да если бы это не касалось меня лично, я бы эту гэбэшную...

— Петр Карлович!!!

— ... сдал бы со всеми потрохами! И со всем говном! Не глядя! С чистой совестью и чувством глубокого удовлетворения!

— Я вас очень хорошо понимаю. Но, к сожалению, дело обстоит таким образом, что спастись мы можем только все вместе. А это, в свою очередь, требует, чтобы обнаруженный заговор был разветвленным, включал в себя самый широкий круг лиц и представлял бы собой крайнюю опасность для дела социализма. А еще — был бы отнюдь не высосанным из пальца а самым, что ни на есть, реальным. Если в этом случае окажется, что мы были первыми, кто раскрыл... Ну, и так далее.

В пустых глазах Гаряева, где властвовала Ночь, и только ледяные ветры несли скудный снежок над покрытыми спекшимся шлаком, обледенелыми равнинами, зажегся слабенький, еле коптящий огонек понимания.

— Ага!

— Так что будет со всех сторон лучше, если уважаемый Дмитрий Геннадьевич прямо сейчас приступит к выяснению, что именно будет соответствовать истине в его будущей версии событий. Потому что обстоятельства наши не таковы, чтобы мы могли позволить себе тратить хотя бы лишнюю минуту. А не ошибается, — он широко развел руками, — только тот, кто ничего не делает. Иной раз ошибки имеют тяжелые последствия... Да и не оши-ибки это вовсе, если по существу, а... — Он пощелкал пальцами.

— Действие непреодолимых внешних обстоятельств. — Керст нехорошо улыбнулся. — Кажется, именно так говорят в штабах Вероятного Противника, когда ему случается особенно жидко обосраться в ходе установления демократии и свободы...

— У противника, — серьезно ответил Гельветов, — не зазорно учиться. Я бы даже сказал, — попросту необходимо.

— Этот ваш, — тяжело дыша и глядя тяжким взглядом из-под бровей, проговорил Гаряев, — он кто? Хоть намекните? Мне правда нужно...

— Если я не ошибаюсь, — Цензор смотрел на него ясными, как у комсорга, глазами, — то вы его должны знать. Простите, что я распорядился без вас, но он должен быть уже на месте...

— В "потрошилке"?

Гельветов поморщился.

— Я предпочитаю не злоупотреблять профессиональным жаргоном. В некоторых случаях это звучит слишком цинично. Скажем, — на обычном месте. В психотехнической лаборатории.

Генерал-лейтенант тяжело поднялся и, даже не попрощавшись, вышел из кабинета. Гельветов проводил его внимательным взглядом и. едва только закрылась дверь, бесшумно перевернул полированную панель на столе перед собой, так что из недр стола поднялась клавиатура. Скосил взгляд на Керста, легко пробежался пальцами по клавишам, выдвинув точно такую же клавиатуру и ему, а потом одна из панелей стены перед ними превратилась в экран. Гаряев входит в служебный лифт, двери за ним смыкаются, — аккорд Цензора на клавиатуре, — свет в кабине лифта на мгновение тускнеет, потом разгорается до ослепительной яркости, кабина резко ускоряет свой бег, почти проваливаясь вниз, проскакивает указанный этаж. Лицо Гаряева крупным планом, он испуганно озирается, в панике жмет на все кнопки подряд, судорожно и бесплодно. Неожиданно стены кабины остаются на месте, а пол вместе с пассажиром продолжает двигаться, но уже медленно, попадая в глухой колодец из толстенных черных стен. Движение прекратилось, а откуда-то сбоку выдвинулась полутораметровой толщины плита, наглухо закупорив колодец сверху. Снова Гаряев, крупным планом вопящий рот.

— Звук, — с невинным видом осведомился Керст, — дать никак нельзя?

"Нельзя быть таким жестокосердным, — Гельветов из принципа ответил бегущей строкой на экране, — все-таки столько лет вместе. Можно сказать, бок о бок. Он, кстати, об этом канале, — не знает?"

"Если именно об этом, — понимающе кивнул головой, Керст тоже перешел на строку, — то ни боже мой. Двойное дно."

Цензор искоса глянул на него и, чуть помедлив, вывел:

"Тройное."

Переглянувшись, они вдруг заливисто заржали, и, будто в ответ на это, изображение на экране вдруг задрожало, зарябило, потеряло четкость. Крупным планом, — лицо Гаряева с выражением нечеловеческого, запредельного ужаса, он же — хватающий воздух ртом и валящийся на пол. Через несколько секунд дрожь исчезла.

"Сразу семь герц? Без подходцев? Круто!"

"Обижаете. Индивидуально подобранная частота, близкая к семи герцам. Давайте засечем время."

"А не подохнет?"

"Зависит только от нас. Но не должен"

Щелчок клавиши, — и по самому низу экрана побежали характерные зигзаги кардиограммы.

"Ты что, — и в ЭКГ сечешь?"

"А как же. И все потому что мама жутко настаивала, чтобы я непременно был доктором. Например вот это, — он показал на экран, — по-научному называется "изоэлектрической линией".

Неотрывно глядя на часы, он стремительно закрыл экран и набрал код: "Возврат к прерванному заданию" — лифт, скрупулезно проделав все манипуляции в обратном порядке, привез бездыханного генерала на заказанный им этаж.

— Саша, — ласково позвал он по селектору, — поднимись-ка к нам и прихвати отчет по "Севмашу" за прошлый квартал. Это срочно...

И объяснил, отпустив клавишу:

— Я, Карлыч, специально позвал самого страшного торопыгу отдела. Жди через пару минут.

— Там, — глаза у ворвавшегося в кабинет Саши были не то, что по полтиннику, а прямо-таки по юбилейному рублю, — генерал!!! В лифте!!! Плохо! Почти не дышит...

Брови Гельветова поползли вверх и поднялись до максимала, так что за часами пока что следил Керст.

— Что такое? Дмитрий Геннадьевич?! — Он схватил трубку селектора. — Медбригаду к третьему лифту! Срочно! Гаряеву плохо! — И с перекошенной физиономией повернулся к Саше, рявкнул. — А ты чего тут? Беги туда, поможешь! Я сейчас следом...

— Смотрим... Смотрим... Ага, вот и они! Сколько там протикало?

— Семь минут с момента остановки сердца. Потрясающе! Но, Цензор, — изъяснялись вы, надо сказать, как какой-нибудь титулярный советник лет сто тому назад. Раньше я что-то не замечал в вас склонности к высокому штилю.

— Почему-то душа требует последний год-полтора. А кроме того, — я же не артист все-таки, так что для того, чтобы мотивированно изобразить Доброго Полицейского, я сыграл на глубокой подсознательной убежденности каждого сотрудника Органов в неописуемом гуманизме царской власти. Буквально каждый из них, читая, как ж-жуткая охранка поступала с революционерами, испытывал истинное смятение, потому что понимал, как обстояло бы дело не то, что в девятнадцатом или в тридцать седьмом, а даже и в наши дни. Зато вы, со свой стороны, были совершенно неподражаемы в роли Злого: так отыграть истеричную, вовсе непредсказуемую от страха за свою шкуру чиновную душу, это, знаете ли...

— Цензор, иногда мне кажется, что я талантлив универсально, — с отвратительной напыщенностью ответил Керст и вздохнул, — так что главного фигуранта теперь нет, а потому нет и следствия по его делу.

— Равно как нет и вскрытия по его телу, поскольку тело-то как раз еще поживет... некоторое время. Помрет годика через два от пролежней, родственникам от объединения пенсию в размере его оклада. В общем — все, что положено в таких случаях... Замена...

— Кандидатура подготовлена. Наверху одобрено назначение, — ежели что, — некоего Москлецова, вы его знаете.

— Да уж... Говорил я вам, что существует непреложное правило: негодяев к делу привлекать нельзя, какие бы выгоды это ни сулило поначалу.

— Дураков нельзя привлекать к делу, а что касается негодяев, то мы и сами-то...

— Да, — Гельветов согласно кивнул, — для очень больших негодяев в этом правиле приходится делать исключения. Просто по техническим причинам.

— А этот, на фотографии, — он кто?

— Да откуда ж мне знать, — удивился Цензор, — я в первый раз его вижу.

— Ну как он?

— Пока все то же.

— А перспективы?

— Ты знаешь, что такое — "декортикация"? Это когда отмирают все клетки коры головного мозга... У него как раз этот случай. Осталось шиш да маленько, повреждены даже подкорковые ядра, хотя и в гораздо меньшей степени... А нервные клетки, как известно, не восстанавливаются.

— Ты уверен?

— Спроси Сабленка, он и по старинке пробовал всяко, у него то же самое выходит. Только лучше наших разработок по этой части нет ничего. Даже отдаленно сравнимого. Все прежнее, — это как ощупью вместо зрения.

— Вот беда-то, — рассеянно проговорил Гельветов, — да ты наливай себе, мы тут второй день уже, так что полное самообслуживание всех входящих... Так что никакой надежды?

— Слушай, — я тебя не узнаю!!! Ты все время повторяешь б-бессмысленные вопросы, совершаешь бессмысленные телодвижения и смотришь бессмысленным взглядом!

— Ты веришь, — я растерян! В растение превратился человек, который никогда не был мне другом или хотя бы даже приятелем, с которым мы ни раз грызлись так, что шерсть летела... Который не разделял моих взглядов а нередко — так просто мешал, но вот с ним стряслась беда, и я испытываю жуткое смятение! У меня все валится из рук, я не могу ни о чем думать! О чем ни задумаюсь, все упирается в него! Понимаешь, — он слишком долго был рядом и воспринимался, как данность... Гос-споди, какая ж нелепость!

— Неприятно то, что выбыл из строя один из тех, с кем мы начинали все это, первый из нас, и не звоночек ли это оставшимся?

— Вот я, — нередко его поддевал. — Ершисто начал Керст. — Посмеивался над его сверхбдительностью, а вот теперь, после случившегося, мне вдруг пришло в голову: а ведь таких, чтоб истинный охранитель, по призванию, — больше нет. Он всегда был идейным, за совесть работал, всегда думал только об одном, чтобы ни малейших лазеек, ни тени возможности для утечки... Это не долг службы был, во всяком случае, — не он один, это составляло смысл его жизни.

В комнате повисло тягостное молчание, и все собравшиеся, как постоянный состав, так и прибылые, — выпили.

— Э-эх, — тяжким вздохом прервал затянувшуюся паузу Зелот, — а ведь может и так статься, что мы все ошибались, а он один был с самого начала прав...

— Да. Вот кто-то может сказать — мания! Паранойя! А я скажу, — высокое служение. Благородный фанатизм. Он в прямом смысле горел в этом своем служении, а мы, слепцы, не видели этого. Не представляю себе, как он еще смог столько продержаться, потому что человеческая душа не способна выдержать подобное напряжение сколько-нибудь долго...

— А! Бросьте вы! — Керст махнул рукой. — Видели — не видели... Ну скажите, — как бы вы ему помогли? Он обречен был нести свой крест в одиночку, — он рассеянно налил немаркированный коньяк себе и еще в две ближайшие рюмки, — снять этот груз с его плечей могло только увольнение, — а на это он никогда не пошел бы, — или смерть.

— Но переживания последних месяцев, — Сабленок сделал жест четвертушкой соленого огурца, наколотой на вилку, — были экстраординарными даже для него. Он жаловался, что совершенно не может спать, даже со снотворным, а от усталости порой заговаривается, — ну, в смысле говорит не те слова, которые собирался. Просил выписать что-нибудь посильнее.

— А вы?

— Отказал, разумеется. Категорически потребовал, чтобы он срочно ушел в отпуск и отправился в санаторий... профильный. Он очень резко отказался... практически послал, — понимаете? — я потребовал, чтобы он подписался под отказом, думал хоть так на него повлиять. Но на него и это не подействовало. Подписал не моргнув и глазом...

— Почему не сигнализировали?

— Обещал. Вот только он напомнил мне о врачебной тайне. Сколько раз плевал я на это самое обстоятельство, — даже и не думал о нем нисколько, — почему на этот раз не плюнул? А!

— А заговариваться, — заговаривался, — вдруг вспомнил Игорь Иртенев, — я сам был свидетелем. После того, как ему открылось... истинное положение вещей, он мог говорить только об этом, а начав — не мог остановиться, перескакивал с одного на другое, приводил бесконечные примеры, желчно шутил по поводу этих примеров и сам же смеялся своим шуткам, этак отрывисто, вдавался в какие-то никому не нужные подробности, а потом вдруг снова возвращался к оставленной было линии разговора... Теперь понятно — от бессонницы.

— Доктор, — а как у него было с давлением?

— Мы покончили с гипертонической болезнью у своих сотрудников. Совсем. А если вы имеете ввиду инсульт, так забудьте: нет у него сколько-нибудь существенных очагов. Ни кровоизлияния, ни ишемии. Сто процентов.

— А последней каплей, понятно, была это злосчастная операция, эта самая "Гоби". Он воспринял эту историю, — неприятную, даже где-то трагическую, но не более того, — как крах дела всей своей жизни! Как... Как какую-то прямо-таки вселенскую катастрофу! Да она, может, года через два семечками покажется...

— Трудно быть адекватным на фоне такого переутомления и таких переживаний, — плюс бессонница! — тут любой пустяк может переломать даже самую крепкую спину.

— Кстати, — многие описывали, что в подобных обстоятельствах возникает феномен "суженного сознания", когда первое попавшееся решение, даже самое неудачное, которое в других условиях было бы немедленно отброшено, воспринимается, как единственно-возможное. Карпов рассказывал про такой случай из своей практики.

— Толя? — Заулыбался вошедший Феклистов, садясь, и наливая себе и, опять-таки, ближайшим соседям. — Землячок мой? Как же — как же...

— Кто? — Вылупился на него Керст, вошедший поперхнулся и в ответ вылупился на Керста, а тот, как-то невпопад, продолжил, — а ведь это, братцы, веха! Что-то кончилось. И бог весть, что дальше-то будет...

— Мы были шибко заняты, и не заметили, что кончилась всего-навсего наша молодость. И не следует пыжится, и перед собой хотя бы не хрена надувать щеки, потому что уже не мы теперь тащим, везем и толкаем вперед этот неподъемный воз, а он волочет нас за собой, и бог весть, что дальше будет...

Нелепые слова эти не остались без последствий, нелепых, пожалуй, не менее. Вечером этого дня Гельветов тихонько заперся в кабинете, открыл сейф, замаскированный книжной полкой, и достал оттуда сокровенные сорок две страницы, некогда написанные им за время, чуть большее половины суток, и поданные незабвенному Вазгену Балаяну. Обретя практически безраздельную власть в пределах нынешнего треста, он распорядился отыскать тогдашний свой отчет и под роспись передать ему, для хранения в личном архиве. Казалось ему, что документ этот станет бесценной реликвией, и нет нужды, что истинную цену ему будет знать лишь он один: ценя себя трезво, как ценил и все, Гельветов знал, что является предельным индивидуалистом, и то, что мнения всех остальных, сколько их ни есть на белом свете, интересуют его постольку-поскольку, принимаясь к сведению, но ничего не решая. На самом деле, получив бумаги в исключительное пользование, он вдруг поразился нелепости собственной затеи, и с тех пор ни разу их не читал, не доставал и не трогал. Этот случай был первым за несколько лет и первым по факту. За истекшее десятилетие не больно-то качественная бумага успела пожелтеть, и даже начала крошиться по краям, паста шариковой ручки выцвела и, местами, поменяла свой цвет. Документ вдруг напомнил ему цветок шиповника, позабытый между листами какого-нибудь никогда не раскрываемого кодекса еще в девятнадцатом веке: высохший до невещественности, прозрачный, и хрупкий настолько, что, кажется, готов превратиться в пыль от первого же прикосновения. Перелистывая ломкие листки пальцами, даже отогнутыми от предельной осторожности, решил про себя: нет. Не как засушенный листок из древнего гербария. Как прикрепленная к осоке прозрачная кожица личинки стрекозы после того, как взрослая хищница выбралась наружу, обсохла, расправила крылья — и улетела, и не найти, не поймать, не догнать, и ничего-то не вернуть, и напрасны любые сожаления. Радоваться, впрочем, тоже бесполезно, потому что, трезвый, он трезво отдает себе отчет: это ДЕЙСТВИТЕЛЬНО не он, давно уже — не он, а прошлого нет, и нельзя его поправить, да и не стал бы он ничего поправлять, потому что устал, потому что тоскливый ужас охватывает от одной только мысли браться за подобное — еще раз. Увидав, что на последней странице, между тогдашней датой, выведенной тогдашней его рукой, и казенным штампом есть с четверть странички свободного места, взял ручку и написал: "Дело, начатое мной в день, дата которого указана выше, считаю законченным ввиду полной бессмысленности дальнейших усилий: все, что я могу еще предпринять в этом направлении, не окажет на дальнейшее сколько-нибудь существенного влияния. Понимание действительно способно прекратить любое действие, но приходит исключительно только тогда, когда поздно бывает хоть что-то прекращать. Закончено 28. 05. 8*. Гельветов."

Часть вторая. Вкус ягодок

XXVIII

— Не-ет, — медленно покачал головой Островитянин, — "самый низ" в моем случае обозначает перевод в рядовые аналитики. Которые слушают "Маяк" начиная с самого: "П-пам-мм!!!!" — в шесть часов утра, — знаете? — читают "Правду", и обедают бутербродами, не снимая нарукавников. Если придерживаться данной терминологии, то я опускаюсь ниже дна выгребной ямы. Самое интересное, что сам же и напросился.

— Простите, я что-то не понимаю, вы что...

— Вот именно. Постараюсь разобраться, что и как, на месте. Давно пора, знаете ли... Как в американском флоте: обязательно с корабля — в штаб, из штаба — на корабль. Похоже, что это просто необходимо.

— Вы? С бесшумным пистолетом, фотоаппаратом-пуговицей и ампулой яда в воротнике? Это, знаете ли, как-то не очень вяжется с тем Майклом Спенсером, которого я знаю! Сами же говорили, что фабианец-дедушка не вкладывал денег в русские бумаги, так что уж вам-то, с вашим состоянием... Могли бы жить и ни в чем себе не отказывать, и выйдя в отставку.

— А смысл? Коптить небо? Мои предки, — в значительном числе поколений, — настолько преуспели в этом почтенном занятии, — что на мою долю остались совершенные пустяки. Кроме того, — покидать ринг после первого же нокаута, согласитесь, несколько... Несколько неспортивно. Не соответствует самому духу спорта. — Островитянин говорил задумчиво, мягким тоном, но почему-то чувствовалось, что решение его — окончательно, а этот интеллектуал со всеми его дипломами и безупречными манерами на самом деле не менее упрям, нежели легендарные создатели Британской империи. Равно как и те ребята, что с той же мягкой улыбкой, этак, невзначай, валили в Канал "мессершмиты", а потом, вернувшись, острили по поводу пересушенных бифштексов. А если бифштексов не было, то без малейшей жалобы, невозмутимо жевали всякую малосъедобную дрянь. — Впрочем, все обстоит не столь драматично, как вы, наверное, себе представляете. Я целый месяц с предельным усердием изучал грузовики, и теперь отправляюсь в Россию в качестве представителя "Магируса". Должен признаться, что терпеть не могу немецкого языка, у меня от него постоянно першит горло, а по ночам снится, что я почему-то блаухаунд... Мы отправляемся шестого июня, через Южную Корею, на какую-то там стройку, связанную со знаменитым БАМ-ом, и на которой как раз и работают упомянутые грузовики. Наши немецкие друзья провели всю подготовительную работу со свойственной им точностью, так что теперь я имею роскошную... кажется это называется "крыша", да? Вариант, кстати, самым естественным способом решает щекотливую проблему финансирования миссии в рублях. Они утверждают также, что необычный путь проникновения, — с востока, — сам по себе является дополнительной гарантией от возможных неприятностей. Ну, а поскольку в мои планы действительно не входит добыча каких-либо секретов, то дело это и вообще не должно представлять собой сколько-нибудь серьезной опасности.

— За исключением самого по себе пребывания в России.

— Да, за исключением. Больше того, не просто в России, — изображая преувеличенный ужас, он выпучил глаза и заговорил зловещим шепотом, — а в Си-бир-ри! Бросьте, дорогой мой, — сказал он уже совсем-совсем другим тоном, — если соваться, куда не следует, то сгинуть можно и в Сохо. Не говоря уж о Гарлеме. Это вообще самое главное в искусстве выживания, — не соваться, куда не следует. Я уверен, что мне ничего не грозит, кроме отвратительного сервиса, скверных дорог, да неизбежной время от времени скуки в этой серой стране.

Представительство фирмы оказалось закрытым. Напрочь. Постороннему человеку могло даже показаться, что тут никого и не было, причем на протяжении достаточно долгого времени, но, находясь под гипнозом легенды о пресловутой немецкой точности и пунктуальности, он, разумеется, ничего подобного не заподозрил. Хотя основания, надо сказать, были. Этот край был еще настолько новым, что простота обхождения просто-напросто поражала. В международном аэропорту его — да, встретил работник немецкого консульства, которого приблизительно ввели в курс дела, но практически не говоривший по-английски. Так что практика в немецком разговорном началась прямо с первых минут пребывания на этой земле. Кроме того, в Тынде он никогда не был и не мог быть особенно полезен в качестве сопровождающего лица. Восхитившая его идея "иностранной" крыши начала оборачиваться своей иной стороной: во всем происходящем Островитянин ощутил отчетливый привкус какой-то второсортности, небрежности, дилетантизма. Очевидно, местные немцы не чаяли побыстрее отделаться от непонятного, ненужного, навязанного им чужака, так что билеты на ближайший рейс местной авиалинии были у встречающего уже при себе. С самого момента встречи взгляд герра Хофмайера показался ему несколько необычным. Равно как и манера говорить как бы несколько в сторону, и, по возможности, не разжимая губ. Как и маниакальное стремление соблюдать с вновьприбывшим дистанцию не менее двух с половиной — трех ярдов. И только когда почтенный герр повернулся с заметным заносом, все кусочки мозаики, наконец, обрели свои места: Вильгельм Хофмайер был совершенно пьян и удерживался на ногах только благодаря чудовищному усилию воли да еще немалому, очевидно, опыту. И теперь Спенсер молча недоумевал, каким образом умудрился не заметить этого обстоятельства с первого же мгновения. И отнес это на счет естественного дорожного утомления и присущего, — как он считал, — только ему особого рода приятного оглушения от быстрого переноса в совсем-совсем другую страну. Майкл поначалу не обратил внимания на небольшой самолет, к трапу которого их доставил бесшумный автобус, мельком глянул раз, потом — другой, а потом вгляделся уже с неподдельным любопытством. Он считал себя экспертом по советской авиатехнике, — и не только по военной! — но это была незнакомая модель. Новенькая, вместимостью человек на сорок — пятьдесят, очень приглядная машинка с гладкой светло-серой обшивкой называлась "М — 26" и была винтовой... Вот только гондолы не принадлежали ни одному из известных ему двигателей! И не могли принадлежать. Черт бы его побрал, если могли! Это были не двигатели, — Майкл никак не мог подавить внезапного острого приступа раздражения, вызванного всеми чер-ртовыми нелепостями чер-ртового дня и обрести обычное присутствие духа, — это тоже была чер-ртова нелепость. Да и винты, — с пятью хищно, наподобие татарских сабель, изогнутыми лопастями, если приглядеться... А главное, — никто вокруг не обращает на эту дикость ровно никакого внимания! То есть как так и надо! Так, глазея и злобясь, он и стоял бы еще неизвестно сколько, но его без особых церемоний поторопили. "Чертова нелепость" в два счета раскрутила противоестественные, как вожделение к Пресвятой Деве, пропеллеры, приглушенный ровный гул моторов, не имевший ничего общего с ревом поршневых моторов или пронзительным, хищным свистом и громом турбин, тем не менее что-то мучительно напоминал ему особым, ненавязчиво-ноющим тоном, но тогда он так и не вспомнил, — что именно. Потом-потом, когда стало до звонкости — ясно и мучительно больно, Островитянин вынес Обоснованное Суждение относительно корней тогдашней своей бестолковости. Образованный англосакс может иметь любое вероисповедание. Быть англиканцем, пресвеританином, методистом, иеговистом и баптистом, квакером и мормоном, даже атеистом, даже католиком, — это ровно ничего не значит. На этот счет он может мнить все, что ему угодно, потому что на самом деле он, — фрейдист. Вот и нужное воспоминание не давалось по той единственной причине, что — вытеснялось из сознания, не допускалось туда в виде мало-мальски вменяемой мысли именно в силу своей нестерпимости. Понятное дело, — из-за Эдипова комплекса, подхваченного в младенчестве, как в семнадцать — подхватывают легкий триппер, в пятьдесят — аденому, а в семьдесят — сами бывают подхвачены Кондратием (Kondrat? Kondraty? Condratiy?). Связь звука и комплекса — очевидна любому правоверному, но потребует слишком долгих пояснений любому непричастному.

Считая, что на момент встречи Хофмайер находился в предельной степени опьянения, Майкл ошибался: то, в каком состоянии провожатый прибыл на место назначения, наглядно показало, что для настоящего специалиста пределов совершенства все-таки нет. Англичанин молчаливо признал свои заблуждения и теперь никак не мог взять в толк, — когда и каким образом тот умудрился добавить? Да еще ТАК? Да еще исходно пребывая в малопригодном, — говоря предельно мягко, — состоянии? Полбеды было бы, ежели б немец честно вырубился и, пребывая в коме, валялся, как баобаб, поваленный приблудным тайфуном, — так ведь нет. Он ничего не соображал, не стоял на ногах, не мог членораздельно объясняться, — зато куда-то рвался, все время рушился, как на съемках дублей с тем самым баобабом в главной роли, — и орал. Спенсер благодарил бога только за то, что герр хотя бы не наблевал себе прямо на колени, — а заодно и на соседа. Дело в том, что именно он и являлся тем самым соседом. Когда же самолет совершил посадку в городе Тында, а приятный голос борт проводницы сообщил, что за температура воздуха за бортом — плюс девятнадцать, а выходить до остановки винтов не велено, Островитянин решил окончательно плюнуть на Евроатлантическую солидарность и как-то само собой, без натуги вспомнил Дюнкерк и Ковентри, Крит и Мальту, "Худ" и "Глориэс", притворившись, что видит своего соседа впервые в жизни. А когда монголоидного склада бортпроводница попыталась настаивать, то сурово нахмурился и, исключительно по-английски, с чистейшим Оксфордским выговором начал возмущаться, что на борт воздушного судна вообще допустили пассажира в таком немыслимом состоянии. Что в цивилизованных странах подобное совершенно невозможно. А когда, на беду, оказалось, что второй пилот, со смертным грехом пополам, владеет языком Шекспира, Майкл, хотя его зубы вовсе и не были особенно длинными, с неподражаемым искусством так улыбнулся длиннозубой улыбкой, что даже самым безнадежным оптимистам стало ясно, что это — англичанин, что он не понимает вгладь ничего, и попытки добиться от него толку совершенно безнадежны. Подхватив богаж, он с невыразимым облегчением вышел наружу, с наслаждением вдохнув свежий, пахнущий хвоей, цветами и, — почему-то, слегка алкоголем, — воздух, предоставив герра Хофмайера его трагической тевтонской судьбе. Адрес у прибывшего был при себе, он оглядел новехонький, чистенький, красивый, как игрушка, неожиданно-большой аэропорт, скользнул взглядом по многочисленным самолетам, среди которых опять-таки во множестве попадались незнакомые модели, кстати приметил вроде бы стоянку такси во-он у той стены, — и не без оснований предположил, что как-нибудь отыщет офис этих безалаберных джерри и без помощи пьяных до невменяемости провожатых. Мнение относительно их безалаберности усугублялось тем, что никто его не встречал, а значит, — никто и не удосужился сообщить о его приезде, либо же попытался сообщить, но не сыскал адресата, либо... А-а, к черту их всех вместе с их со всеми их тевтонскими предками, тупыми шутками и пьяными консулами!

Постояв у запертой двери и еще немного, он вернулся назад к таксомотору, где его со скромным достоинством дожидался вылезший из машины шофер: очевидно, он знал что-то такое по поводу пустующей в неурочный час конторы, но, как и подобает скромному труженику, не лез с ответами на незаданные вопросы. Заметив это, Майкл подошел к нему с опущенными долу глазами, а потом резко поднял голову навскидку прицелившись, как учили, — зрачки в зрачки.

— Ну? — Бросил он довольно резко. — В чем дело?

Если к немецкому языку Островитянин относился с "технической" неприязнью, то его отношения с русским были куда более сложными. Если обратиться к лексикону литературной критики девятнадцатого-двадцатого веков, то этот роман, эту связь можно было бы обозначить, как этакий лингвистический вариант пресловутой "любви-ненависти". Или ненависти-любви, неважно, тут кому как больше нравится. Изучая русский литературный, русский разговорный начала века, русский разговорный современный, русский бюрократический и русский газетный, тайком от начальства создав для собственного употребления ма-аленький курс русского пропагандистского, — иначе именуемого Большой Книгой Заклинаний и позволяющего пришибить собеседника парой-тройкой подходящих цитат из Основоположников, — он изучал его, как изучают оружие, которое твердо намерены использовать по прямому назначению. Не на случай нежданного нападения хулиганов или вдруг приключившейся войны, а с намерением непременно эту войну развязать и при этом еще уцелеть самому. Работая со страстью человека, отдающегося любимому хобби, кропотливостью исследователя и методичностью профессионала, он исходил из вполне резонного предположения, что без совершенного знания вражеского языка невозможно проникнуть в его мысли, разобраться в мотивах и побуждениях, проанализировать тонкую игру подтекстов. История военного искусства оставила только одну истину на все времена, причем, как и положено такого рода максимам, вполне бесполезную: ни один план сражения, компании, военного конфликта или войны не выдерживает прямого столкновения с противником. Как бы ни был он слаб, как бы успешно ни развивалось наступление, всегда приходится кое — корректировать прямо по ходу, а кое — предоставлять инициативе командиров низшего звена, а уж если силен... Затея, предпринятая со злым в конечном счете умыслом, как то и надлежит затеям слишком уж хитроумным, в свой срок обернулась неожиданной стороной. Когда Майкл Брайан поймал себя на том, что начал получать удовольствие от Пушкина и Гоголя, а не только от пресловутого Достоевского, коего лично он почитал гениальным, — но все-таки уродом, а иные куски даже самых знаменитых его книг воспринимал как безумно затянутый, скучный, нарочитый, надуманный, лишенный всякого глубинного подтекста нравоучительный вздор, — когда до него начала доходить соль русских анекдотов и смысл тех слов, что по-настоящему говорили солдатики, идучи на верную смерть, было уже поздно. Он обнаружил вдруг, что некоторые, — далеко не все, — нюансы ситуаций лучше выражаются по-русски, и сама мысль, сам процесс обдумывания при этом становятся более острыми и эффективными. И Некто оттуда в очередной раз улыбнулся любимой шутке Господа, — успешному исполнению планов смертного именно в том виде, в котором задумывалось. Одним из типичнейших примеров этого рода может послужить посещение Москвы — Бонапартом, но в данном случае улыбка, разумеется, не была настолько злой. Язык, в какой-то момент понятый, с силой почти божественного откровения осознанный, как единый во всей своей бесконечной сложности процесс со своим направлением, не вел туда, где, по загодя составленному мнению Майка, было место всему русскому. В небытие. Возвращаясь к божественному откровению, заметим, что в некоторых случаях знание, достигнутое вполне рационально, воспринимается изыскателем точно так же, как НЕПОСРЕДСТВЕННОЕ, не подлежащее сомнению и не нуждающееся в каких-либо доказательствах. И точно так же оно пугает, побуждая некоторых, — причем вовсе не обязательно слабаков! — оставить открывшееся только для себя, не делиться даже с самыми близкими людьми, не думать самому, задвинуть в самый дальний уголок памяти, замуровать, — и постепенно убедить самого себя, что это — просто так. "Просто так" — без дальнейших мотиваций, как бывает просто так знаменитый довод: "Потому!". Бывают, понятное, дело, и другие, — те сеют так или иначе, но извлеченное именно из божественного промысла, не испытывая ни малейших сомнений. Даже если это не приносит личной выгоды. Даже если, вовсе не будучи дураками, отлично осознают возможность и этих, и тех последствий. Что касается Островитянина, то он оказался именно в категории владельцев персонального, — ма-аленького такого, можно сказать — детского, — скелетика в шкафу. Да и шкаф-то, ежели так посудить, не шкаф, а та-ак, — изъеденный шашелом комодишко на заброшенной антресольке. Вот и позабытой почти что совсем. Так что это обстоятельство никак не сказывалось на его способности выразить по-русски то, что нужно и так, как нужно.

— Так вить... — Замялся таксист. — Не мое это дело, а только — зря вы их тут ищите. По будним дням их в конторе и нет никого сроду... Дома они. А, может, — и еще где... Че им в конторе-то сидеть?

По этому поводу у Островитянина имелось свое мнение, но он не стал его высказывать, высказавшись предельно коротко.

— Вези!

Место компактного проживания здешних немцев, домик по адресу улица Ржевская, 3, располагался на возвышенном месте, откуда открывался превосходный вида на ту самую пресловутую дорогу. Составы шли по ней в обе стороны почти без интервалов, сплошным потоком, будто при переброске войск перед операцией группы фронтов, как минимум, воя рельсами и угрожающе пересвистываясь, как стадо доисторических тварей, вдруг двинувшихся куда-то с самыми решительными целями. Спенсер, прищурившись, глянул на это вроде бы как мимолетно, тут же отведя глаза, и тут же начал вспоминать: знал он, что этот участок электрифицирован, или же нет? Или знал, что — нет, не электрифицирован, но сведения его за истекший срок устарели? А домик... Ну что ж, домик, как домик, ему в своей жизни доводилось видеть и покруче. Примерно десятая часть акра под фундаментом, три этажа. Два подъезда с входами в два отдельных дворика, и еще два — на общую веранду, по всем правилам застекленную и, насколько он мог видеть отсюда, обставленную на предмет совместного использования. Подземный гараж. Построен из самого простого материала — аккуратных плит здешнего белого гранита так, что стены кверху чуть-чуть наклоняются вовнутрь. Роль полосы, разделяющей двор на приватные половины, играет здоровенная, ярдов пять в ширину, клумба, — с какими-то местными растениями, но выглядящая очень по-немецки. Узорные ворота... черт его знает — из чего, и не похоже, чтоб кованые. Но уж эскиз-то точно тевтонский, такое не подделывается. И два звоночка. Чтобы, значит, все, как у людей. Посмотрев на все это, можно было бы, понятно, подвести не представляющий ничего нового итог относительно немецкого умения устраиваться где угодно, если бы не то обстоятельство, что остальные дома, бывшие в пределах видимости, были вовсе не хуже. Другие, — да, разные, но не хуже, располагались вольготно на обширных, как площадь в ином европейском городке, подворьях. Глубоко вдохнув, как бы набирая вместе с воздухом решимость, — позвонил сначала в правую кнопку, поскольку мотива выбирать — не было, а надо же с какой-то начинать? Впрочем, по ту сторону калитки тут же лязгнул массивный электромагнитный запор, и калитка приоткрылась. Почти тут же из правого подъезда показался усатый, круглолицый мужчина средних лет в длинном халате, вытиравший руки расшитым полотенцем. Подойдя к калитке, он вопросительно приподнял брови, но, поскольку Майкл сохранял вид полнейшей невозмутимости, все-таки почел за благо поздороваться. Пожелав доброго утра в ответ, гость изобразил на лице в меру вежливую улыбку.

— А обо мне вас должны были предупредить, как об Оскаре Кляйнмихеле, — он протянул хозяину заранее приготовленные документы, — или произошла какая-то неувязка?

— Нет, герр, предупредили. Достаточно давно. Но я вас ждал вместе с Вилли.

— Может быть, — нам все-таки удобнее будет сначала зайти? Чтобы обсудить этот и прочие вопросы более подробно?

— О, прошу простить! Разумеется, проходите. Сейчас мы будем вас кормить, или, может быть, сначала примете с дороги ванну или душ?

— Благодарю вас, — несколько неопределенно, но со всей возможной вежливостью ответил гость, проходя, — а что касается Вилли... Если вы имеете в виду Вильгельма Хофмайера, то, боюсь, он сейчас несколько не в форме. Видите ли, никто не удосужился нас встретить, а он, откровенно говоря, был настолько пьян, что я был вынужден оставить его на попечение служащих гостиницы в аэропорту. Хотя бы потому что донести его до такси на руках — попросту выше моих сил. Я заплатил за то, чтобы за ним приглядели хотя бы до утра. Надеюсь, по крайней мере к этому времени он настолько придет в себя, что его можно будет забрать.

— Мы, разумеется, разделяем ваше негодование, герр Кляйнмихель, но... Может быть, лучше было бы не спешить с информацией об этом досаднейшем происшествии? Уверяю вас, это совершеннейшая случайность. Видите ли, здесь оказалось гораздо больше работы, чем можно было ожидать, а штаты, как консульские, так и в представительствах, сами понимаете...

— Клаус, — скрипучим голосом проговорил второй немец, проходя на веранду со своего выхода, — гостя вовсе не должны касаться наши сложности и проблемы. Он вполне резонно мог бы возразить, что те, кто не справляется со своими обязанностями, в любой момент могут попросить замены. Или отставки.

Так. Насколько ему известно, омерта, то есть, в данном конкретном случае, моральный запрет на донос по начальству, нарушение которого было бы чревато по крайней мере частичным бойкотом и остракизмом, к немецким национальным традициям не относилась. Доводили до сведения с искренним убеждением, что выполняют свой долг. Даже пострадавшие, кажется, не имели претензий. Значит, — тут интерес, и если не все, то, по крайней мере, многие здешние немцы повязаны между собой общими гешефтами, и смена хотя бы одного — нарушает функционирование отлаженной системы. Бывали в Гонконге, знаем, каковы стандартные, неизбежные, почти не зависящие от национальности нормы взаимоотношений среди белой колонии, окруженной морем туземцев. И про тесную спайку, и про парадоксальным образом вполне сочетающуюся с ней глухую вражду, и про роскошь, вовсе немыслимую в Метрополии для лиц соответствующего ранга, тоже знаем. Все то же. Интересен здесь, пожалуй, только сам факт выгодных гешефтов именно в России, — и среди сотрудников чуть ли ни нижнего звена, поскольку крупные воротилы и прежде обтяпывали свои делишки с неизбывным успехом. А вот не лишенное бесцеремонности высказывание второго, то да, — поинтереснее. Герр вошедший, похоже, вовсе не желает, чтобы ему, — интересно еще, — кому угодно, или именно ему, как вполне конкретному лицу, о котором предупреждали, — становилось известно об истинных масштабах здешних дел. А еще вошедший, скорее всего, является в данной паре лидером. Роскошный халат с бархатным отворотом, чисто выбритое продолговатое лицо, сеточка на очень светлых волосах, тонкий орлиный нос, — и бестрепетный взгляд редко моргающих блекло-голубых глаз. Очень хорош в роли гауптштурмфюрера СС, перед употреблением — взбалтывать... Так что лучше будет предпослать ванну — завтраку, нежели наоборот, чтобы было время обдумать все обстоятельства, уже успевшие возникнуть, хотя и не в большом числе. Потому что скверно начинать миссию с ложных шагов, даже если шаги эти — совсем коротенькие и сделанные в маловажных направлениях.

— Я что-то запамятовал, — тут дорогу давно на электротягу перевели?

— Так, по-моему, — с самого начала, — слегка развел руками Клаус. Дорогу строили, и, одновременно, атомную станцию специально для тяги... Впрочем, — спохватился он, бросая обеспокоенный взгляд на напарника, — точно не скажу. Не наше это дело.

— А самолеты? Что-то я не припоминаю, чтобы у русских были такие модели. Видите ли, — сказал он с подкупающей откровенностью, — авиация, можно сказать, мое увлечение. История авиации, применение, старые машины, — и всякие такие штуки... А тут, поверите ли, — не могу понять даже, как они сделаны.

— Боюсь, — покачав головой, ответил тот самый гауптштурмфюрер, — вам следует подыскать более компетентных собеседников. Наше отношение к самолетам, старым и новым, носит чисто утилитарный характер: загрузили, отвезли без болтанки, выгрузили, — на том и спасибо. А остальное... Ну да, заметил, на каких-то машинах пропеллеры чудные, а так, специально, — не интересовался.

Хорошо излагает, собака. И смотрит хорошо, не сучит взглядом, не отводит глаз, не норовит в сторону глядеть, а все — прямо в глаза, ласковенько, без особого вызова, редко помаргивая и изображая заинтересованность. Сквозь. И даже зовут-то его, что интересно, хорошо, — Хлодвиг Айсблау, не Фриц Шмидт какой-нибудь, не Ганс Бауэр.

Все хорошо, — и угощение, оказавшееся чем-то вроде позднего завтрака или раннего обеда, оказалось совершенно отменным: с нежнейшими телячьими шницелями размером не во всякую тарелку, рассыпчатым рисом и ледяной водкой "Курган", равнодушной и беспощадной, как полярное безмолвие. Десяток соусов на выбор, начиная от соевого в глиняной бутылочке с иероглифами на пестрой этикетке, кончая тертым хреном для колорита, какой-то жгучей, как карри, кавказской пастой и банальным кетчупом. Лососина во всех видах, от нестерпимо-соленой, которую полагалось есть тончайшими прозрачными стружками, и до горячей, приготовленной на вертеле. Потрясающее розовато-желтое сливочное масло и несколько сортов ветчины на выбор, от прибывшей в вакуумной упаковке из Германии, очевидно, только в антиностальгических целях, и до местных, как промышленных, так и явно полукустарного происхождения, но, надо признать, равно превосходную. Все хорошо, — а вот разговор был плохой.

Даже ванна, которую он посетил на половине герра Клауса Шварца, на втором этаже, тоже оказалась мало сказать, что хорошей, а превосходной, с горячей водой нагреваемой тут же, похоже, — тем самым "атомным" электричеством, и, кроме этого, вызывала ряд вопросов: если бы это было вообще возможно, он поклялся бы, что сама ванна, здоровенная, — вдвоем резвиться, как минимум, если нет особого вкуса к оргиям, — была сделана из светло-зеленого, в светлых разводах, камня, с ухватистым поручнем, выступающим над краем, и таинственной, врезанной глубоко, словно каинова печать, либо, наоборот, как стигмы святейшего тела, маркой "ГКЗСМ-4". А вот разговор все равно был плохой. Говно — разговор. Не клеился — и, тем более, не лепился в той форме, в которой это было бы желательно ему. Даже то, что они работают тут по второму году, вопреки общим правилам, не без проблем обновив контракт, они сообщили с явной неохотой, вроде бы как сквозь зубы. На горячий прием и склонность к тесному сотрудничеству все это походило довольно-таки мало.

— Этот дом — ваша фирма специально построила под проживание своих сотрудников, или же арендует у русских?

— Данным вопросом занималось руководство, герр Кляйнмихель. Мы просто-напросто вселились два года тому назад на место наших предшественников, а потом нас попросили переселиться в более подходящее жилище, — вот это, без объяснения причин и каких-либо дополнительных условий. Мы не возражали. Считается, что некоторая, не слишком большая сумма в счет оплаты проживания изымается из нашего жалования, — по какой-то причине это сочли более удобным, но мы не вдавались в подробности, поскольку и то, что остается, нас более, чем устраивает.

— Что, — настолько большие обороты?

— О, — образцовый ариец улыбнулся какой-то странной, холодной, мимолетной улыбкой, — да, именно настолько. Очень большие обороты, несомненно. Никто не ожидал, — в самом прямом смысле, — ничего подобного. Даже отдаленно.

И опять, — в какой уже раз! — немец говорил так, чтобы ничего не сказать, причем таким тоном, каким намекают чужаку на обстоятельства, доподлинно известные всем своим, — но зато никому кроме. И никого, кроме своих, не касающиеся. Так говорят, когда по каким-либо причинам политического свойства не могут сказать что-нибудь вроде: "Не твое дело!". Но делать было нечего, — разговор должен был продолжаться.

— Я заметил, что у вас тут очень неплохое снабжение. Спецраспределение для иностранцев или можно купить?

Клаус, — а на этот вопрос решил ответить именно он, — пожал плечами.

— Вообще говоря, особых проблем нет. Ни со жратвой, ни с чем еще. Что — на рынке, что — в магазинах, но, да, все основное можно купить. Вплоть до экзотических фруктов, которые продаются на рынке прямо с фургонов.

— А техника? Я на втором этаже заметил даже какой-то компьютер.

— Подобные вещи здесь удобнее завозить из Японии. Русские закупают и ставят по заявке, довольно быстро.

— И как?

— Более, чем прилично. Япошки, надо признать, мастера на всякие такие штуки.

Ну, с этим не поспоришь. Вот только чего-чего, а уж компьютеров Майкл в своей жизни повидал. И японских, и американских, и всех прочих, включая уродливые плоды кровавых потуг всяких там неосновных стран. Так вот ничего похожего! Так что либо русские купили у "Митцубиши" какую-то уж вовсе "подкожную", не для продажи выпущенную разработку из самых последних, либо... либо тот самый компьютер на втором этаже не имел к Островам ровно никакого отношения. Англичане славятся своим здравым смыслом вполне заслуженно и вполне по праву гордятся им, но тут его мимолетно, на ничтожное мгновение посетило ужасающее ощущение, что вокруг — сон, изо всех сил и с немалым успехом притворяющийся явью, настолько, что почти и не отличить, — и Островитянин поймал себя на мысли, что это — уже не в первый раз за нынешний слишком длинный день. Многие, слишком многие обстоятельства тут только притворялись обыденностью, на самом деле вовсе ей не являясь, и не то, чтобы по-хамски вылезали сквозь ее прорехи, но — выпирали достаточно отчетливо. Люди — глупы, и, если что-то становится привычно-повседневным, то — так и надо, и ничего особенного и уж, тем более, не является предметом для размышления.

— А это?

Он кивнул в сторону странного устройства, состоявшего из черного стеклянного прямоугольника, имевшего около метра по диагонали, заключенного в серую рамку и крепящегося к массивному основанию при помощи гибкой шеи длиной, на глаз, около ярда.

— Телевизор. Тоже Япония. А что, — очень удобно. Пожалуй, куплю себе такой же домой, в Германию. Не знаю, — фыркнул он, — почему бы и нам, в Европе, не делать чего-то подобного. Помяните мое слово, — доиграемся мы со своей спесью и нежеланием учиться...

Гость, прикрыв глаза, — мирно покивал, вроде бы как соглашаясь. Он прекрасно отдавал себе отчет в полнейшей неуместности продолжения разговора в подобном ключе, но ничего не мог с собой поделать: вопросы всплывали один за другим, и каждый — тянул за собой следующий, а то и не один, и не особенно тактичной веренице этой не было видно конца.

— А скажите, мистер, — наконец, проскрипел Айсблау, вместо ответа на очередной вопрос, — нам и в дальнейшем придется называть вас непременно "Оскаром" или "герром Кляйнмихелем"? Когда мы только втроем, это отдает ничем не оправданным лицемерием...

Черт бы тебя побрал. Будь на то его воля, он предпочел бы, чтобы у них попросту не представилось случая называть его хоть "Оскаром", хоть еще как-либо. Равно как и находиться в их компании вообще.

— Понимаете, — он, со светской улыбкой, слегка развел руками, — во всех отношениях лучше, если вы впредь будете именовать меня именно так. Для меня, для вас, и для дела. Да, кстати!

Он подошел к длинношеему телевизору и ткнул пальцем в надпись, красовавшуюся на скошенной передней грани "подставки", слева.

— Мне ни о чем не говорит это название, что за фирма? И, заодно, — откуда?

— Как это "откуда"? Там же ясно написано. По-моему, "Сони" — достаточно известная фирма...

— Вынужден вас разочаровать. На самом деле название известной японской фирмы пишется с "Y" в конце. А вовсе не с "I", как в данном случае. Вас обманули, господа...

— Вот дьявол! А, с другой стороны, — нам-то какая разница?

Он раздраженным жестом мотнул в сторону Подменной Сони переносным пультом, словно это был пистолет, одновременно нажимая кнопку, и экран послушно, без малейшей паузы вспыхнул: как будто бы специально, с целью показать товар лицом, передавали выставку тюльпанов в Амстердаме, и Островитянин вынужден был признать, что придраться тут невозможно и при всем желании. Цвета были, как на профессиональных цветных открытках, с которых даже самые знаменитые курорты глядят куда красивее, нежели на самом деле. Игра крохотных радуг в каплях росы, покрывающей свежие, как Первый День Творения, лепестки бесчисленных тонов и оттенков в немыслимых сочетаниях.

— Видите? — Айсблау в явном раздражении переключал частотные каналы, и на экране нескончаемой чередой вспыхивали все новые и новые картинки. — Шестьдесят два только основных канала, но так почти никогда не бывает, потому что непременно же взойдет что-нибудь, и притащит с собой еще десяток-другой программ: в девять вечера восходит Люцифер, и можно посмотреть полуденный блок новостей из Бонна, в три ночи — Люцифер заходит, но к этому времени уже вовсю шпарит Медовый Месяц, по нему, если со специальной приставкой, можно поглядеть всякую такую клубничку и просто похабщину, а все азиатские TV — это Глаз Циклопа, то ли геостационар, то ли что-то вроде...

— Погодите! Я в первый раз слышу все эти названия.

— Как это? — Хлодвиг взглянул на него с неподдельным изумлением. — Хотя да: с какой стати русским обслуживать еще и Запад? Хотя, боюсь, что если так пойдет и дальше, в моей шутке относительно провинциальности Европы со временем может оказаться даже слишком много правды...

— Все-таки — о чем идет речь?

— Герр Кляйнмихель, — предупреждая о вашем приезде, руководство дало строгое указание, которое, тем не менее, достаточно сложно выполнить. Сами посудите: с одной стороны, — оказывать полное содействие, с другой, — ни в коем случае не интересоваться вашими делами и держаться от них подальше. Именно так. Как бы вы поступили на нашем месте?

— Боюсь, что никоим образом не смогу развеять ваши сомнения, поскольку, получив явно противоречивое указание, совершенно определенно выбрал бы ту половину, которая больше импонирует именно мне. В данном случае никакие формальные придирки совершенно невозможны.

— Так? Что ж, — тогда вам тем более не следует обижаться, что мы поступим сходным же образом. Мы — простые люди, герр Кляйнмихель, весьма дорожащие подвернувшимся случаем хорошо заработать, и нам не нужны неприятности. Так что, пожалуйста, выясняйте все, что вас интересует, по мере возможности, — сами. Тем более, — сами же видите, насколько мало мы пригодны к тому, чтобы замечать что-либо, прямо не касающееся наших обязанностей, и делать выводы. Боюсь, мы только дезориентируем вас. Разумеется, это никоим образом не касается повседневных и бытовых проблем. Предлагаю разместиться на третьем этаже: там кабинет, спальня, гостиная, отдельная ванна и небольшая кухня. Да: кодовый замок, который вы будете иметь полную возможность запрограммировать по своему вкусу. Может быть, вам будет удобнее определить время посещения ваших аппортаментов приходящей горничной, — чтобы находиться в этот момент дома.

Да, как же. Но я все равно вас обману: я приму ваше предложение. Но ни один обыск ничего не даст, поскольку у меня попросту нет ничего предосудительного. Равно как и записей, потому что у меня не будет записей. Никаких— ибо, в соответствии со специальностью, — не за сведениями я приехал, а сразу за выводами. Достаточное количество выводов, — по любому вопросу, — может быть настолько невелико, что никаких записей попросту не потребуется. Если, конечно, они действительностоящие. Но сказал только:

— Эта горничная уже успела постелить свежее белье?

— Ну? — Сразу же, как только сверху приглушенно хлопнула дверь, озвучил висящий в воздухе вопрос Клаус. — Чего делать-то будем теперь? Чер-рт его принес!

— Это зависит, — назидательным тоном проскрипел Айсблау, — от многих обстоятельств. И прежде всего от того, с каким именно заданием он прибыл. Если, — не дай бог! — для какого-нибудь идиотского сбора никому не нужной военной информации, то лучшим выходом был бы, разумеется, несчастный случай. А практически это сведется для нас к тому, что нам придется сворачивать деятельность, приводить в порядок дела, зачищать хвосты и обдумывать возможности возвращения домой с максимальной добычей. Что? Не хочешь? У тебя же там, кажется, невеста осталась? Или, пока жил здесь, глупые мысли относительно женитьбы успели несколько... подрастерять актуальность? А светлый образ твоей Гретхен...

Клаус покраснел, но не возмутился, поскольку рыльце у него было мало сказать, что в пушку.

— Лотта. Лотта, а не Гретхен, уж вам-то, казалось бы, нетрудно запомнить...

— Я фигурально. Пусть Лотта, — милостиво кивнул Айсблау, — все равно слегка подзабылась. Нет? Не подташнивает при одной мысли о возвращении и о том, что — с ней ведь жить придется? С ней — и там. Представляешь? После всего здешнего-то?

— Да, Лотта, — вздохнул Клаус, — Лотта... Совестно, конечно, но меня холодный пот прошибает при одной мысли о возвращении...

— Ладно, это все лирика. Продолжим... Если же просто прибыл вынюхивать, что и как, для какого-нибудь треста, то, понятно, возможны варианты.

— А ведь вынюхает.

— Странно было бы, ежели бы не вынюхал. Для этого нужно уж вообще не иметь нюха. А наш гость, похоже, его имеет.

— Он вообще оставляет странное впечатление. Странная смесь бестолковости и ума, наивности с хваткой. Или я ошибаюсь.

— Вряд ли сильно. Это вообще свойственно для англосаксов, и в кубе — для выпускников Оксфорда и прочих элитных заведений. И во всяком случае нужно немедленно позвонить и довести до сведения по факту...

— И кому же?

— Боюсь, что сразу же Дмитрию Анатольевичу, — он чуть замедленно, но довольно-таки чисто произнес чудовищное имя, — это как раз его уровень компетентности.

Шварц приподнял брови.

— Вот так сразу?

— Да, — кивнул Хлодвиг, — пусть лучше меня обругают и обвинят в перестраховке, чем в неаккуратной работе. В том, что я пачкаю там, где живу. Обругает, но отреагирует, никуда не денется.

— Куда, говоришь? На базар? Американец?

— Не уверен, врать не хочу.

— А по-немецки?

— А что можно сказать о человеке, если он говорит на хохдойче? Да, не хуже меня, но мало ли для кого это родной диалект... Тут не придерешься.

— Ладно, не бери в голову. Теперь это не твои проблемы.

— Хотите сказать, — вариант провернуть этот ваш "Вывернутый Мешок" о котором вы столько времени твердили? Подходящий кандидат?

— Гмм... Во всяком случае — похоже. Очень на то похоже. Но мы, разумеется, проверим. В данном случае подкупает то, что, в отличие от основного варианта, его даже и перевербовывать-то не придется.

— Глядите там. Не перехитрите сами себя.

— Исключено: хитрость как раз и состоит в том, что мы вообще не намерены хитрить.

Это — восточный город. Куда более восточный, чем обычно подразумевают, говоря о восточных городах. Так что, в соответствии с авторитетнейшими рекомендациями, знакомство с ним надо начинать с рынка, — и поглядывать, чтобы не вытащили кошелек.

Пусть — по рождению только, пусть — уже далеко не только станция, но все-таки — станция. Так что рынок должен непременно находиться где-то близь вокзалов. Это тот вариант компоновки, бороться с которым бессилен даже тоталитарный режим, даже самые тупые чиновники в конце концов не в силах оказываются запретить людям торговать там, где это по-настоящему необходимо. И прежде всего — в портах и на вокзалах, если они, разумеется, есть. В облике вокзала, именуемого "Пассажирский — первый", "Первый", или же попросту "П", явно замечались какие-то дальневосточные мотивы, — впрочем, вполне органичные, без аляповатости. Длинное двухэтажное здание из полированного гнейса, бывшего в здешних местах чуть ли ни главным строительным материалом, слегка изгибалось по контуру мощеной серым базальтом площади, перед ним, — да, было довольно-таки пусто, но тоже только относительно, по сравнению с толпой, сдержанно гудевшей на противоположной стороне площади, за символической оградой, за рядами одинаково-серых киосков, украшенных яркими наклейками. А пройдя, он попросту потерялся среди множества разнообразных людей, во множестве мест, устроенных очень по-разному, — и в неожиданно-обильном разнообразии товаров. Это было и полезно, и не очень: аналитику его типа надлежало рассматривать капля за каплей хотя бы и океан, в каждом случае — не отвлекаясь. Потому что при надлежащем подходе даже и один киоск может сказать очень много. Вот здесь, например, торгуют пивом...

Немолодой еврей-эмигрант, грузноватый, лысоватый и лукавый, тот, что преподавал ему русский разговорный до тех пор пока он, разобравшись, не выгнал его, даже рассказал очень к месту специальный анекдот, насчет преподавания русского, пива в киоске и артикля "бля"... Так вот тут, — очереди не было, зато было "Иркутское Золотое", "Таежное" Хабаровского пивзавода, "Лужинское" и даже, зачем-то "Наша Марка". В отличие от японской электроники, в японском пиве Островитянин не разбирался совсем, но, кажется, присутствовала парочка сортов и его. Откуда-то доносились ни с чем не сравнимые ароматы мяса, жарящегося прямо под открытым небом, на решпере, на решетке, на жаровне или прямо на углях.

Серая кучка корейцев расположилась в стиле, по-настоящему, до конца, присущем только им одним: вроде как и на дороге, выпирая коренастыми торсами в серых куртках, задами, задрапированными серыми шароварами, чесночным ароматом из котла и резким птичьим говором, — но в то же время как бы и на отшибе, с немыслимыми для европейца представлениями об уютной дислокации, с вовсе иными и чуждыми понятиями адекватной локализации самих себя. Так, чтобы, никому не мешая всерьез, все-таки заставить любой посторонний взгляд споткнуться на себе. Вокруг какой-то посудины, в которой булькали среди жирной густой подливы этакие серые колбаски, чужих не было, не на чужих — задумывалось, тут кормились по ценам, обглоданным до последнего смысла бытия, только и исключительно только свои. Для прочих — вон, целый ряд, с немыслимым разнообразием овощных закусок, из которых хотя бы отдаленно знакомыми Майклу была едва ли десятая часть, цвета, которые показались бы любому, кто не из этих мест, вовсе чуждыми любой еде и вообще чему-либо, хоть сколько-нибудь съедобному. Запахи, от будоражаще-острых, до вызывающих тревогу своей вовсе незнакомой статью. Любой, любой запах силен тем, что обладает властью и силой взывать воспоминания, а вот незнакомые, ни с чем в душе не связанные ароматы, — что делают они? Вызывают видения вовсе невиданного? Небывшего? Небывалого? Уводят на нехоженные пути, что ведут в места, где не действуют привычных законы. Островитянин тряхнул головой, отгоняя видения наяву, вовсе не вызванные, — он был уверен в этом, — никакой отравой. Просто он оказался куда впечатлительнее, чем думал сам о себе, чем представлял сам себя. Слишком долго чувства его сидели на голодном пайке, и теперь оказались излишне обостренными, вовсе без необходимой меры здоровой тупости, так что любое впечатление затягивает в слишком длинный ряд ассоциаций.

Двухэтажный легкий павильон все из того же незнакомого серого... пластика? — почему-то нигде не покрашенного, везде только серого, как будто сама природа его не принимала краситель ни изнутри, ни снаружи. Вывеска "Стройматериалы", довольно много народа, и, находясь в поисках другого, он решил зайти еще и сюда, потому что таинственное тавро "ГКЗСМ-4" продолжало интриговать его со страшной силой. Хуже того, оно было вызовом ему, считавшему себя экспертом в советских аббревиатурах: относительно многого в этой надписи он мог бы дать чрезвычайно правдоподобные гипотезы, но общий смысл не давался. Там, на втором этаже, где среди пыли и сдержанного гула размещались ряды тех самых и разных других ванн, а также раковин и унитазов, пыльных, и от многочисленности почти напрочь утративших свое великолепие, где в углу громоздился потертый, покрытый пятнами разнообразнейшего происхождения, шрамами и следами ожогов канцелярский стол с табличкой "Изготовление сантехники на заказ. Услуги художника.", скучал какой-то темнолицый субъект в темном халате.

— Простите, — обратился к нему Майкл, экстренно припомнив и надев свое лондонское выражение лица, а также позволив себе легкий акцент, — нельзя ли ознакомиться... с документацией на... во-от это изделие?

Ослиные уши так же трудно спрятать, как львиные когти: инструкция-паспорт, выцарапанные из пыльной кипы таких же толстыми пальцами с обломанными ногтями, представляла из себя два листка отчасти — смазанной, отчасти — совершенно слепой печати и сопровождалась черно-белым рисунком самого изделия таких достоинств, что разобрать на нем хоть что-то было уже решительно невозможно. Документ был настолько мерзким, что от него, казалось, потускнела сама ванна. На первом листе, поверху, красовалось уже знакомое Майклу тавро предприятия изготовителя, — значит, "ЗСМ" это, все-таки, "завод строительных материалов", а не что-либо другое, — а на последнем, иным, нежели основной текст, цветом, было отпечатано: "КГМ Љ2. 20.03. 8*" — и, — красным, грубый оттиск: "ОТК 20.03. 8*"

— Простите, — он ткнул пальцем в надпись, — что такое "КГМ"?

— Как что? Самая обыкновенная координатная горная машина. Я сам на такой вкалываю, и вернусь еще, как только командировка кончится... Лидка на билютню, а меня, значит, сюда.

Майкл — покивал, решив, что лучше будет подумать самому, нежели обращать на себя внимание излишней въедливостью.

— Будешь брать?

— Наверное. Схожу за женой, пусть еще она посмотрит.

— Это правильно. — Продавец солидно покивал. — Чтоб потом лишнего визгу не было.

Но деньги в этот день он потратил вовсе на другой товар и совсем в другом месте.

То, что его интересовало, должно было продаваться в соответствии с непреложными правилами, которые неизбежно должны были походить на те, которые во всем мире применялись при торговле контрабандой, если не наркотиками в розницу либо мелким оптом. Правила эти были интернациональными, поскольку другими быть просто не могли. В соответствии с ними перво-наперво следовало отыскать крепких, нестарых мужчин в добротной и неброской одежде, торгующих совершенными уж пустяками, либо вообще непонятно чем занятых день-деньской на богатом рынке. Здесь нужного человека звали Костя Пак.

Прием, к которому он прибег в порыве вдохновения, неоднократно подтверждал свою неизменную эффективность, так что к моменту покупки он даже сформулировал его в виде закона: чем больше ты будешь похож на иностранца, тем за большего лоха тебя примут и тем меньше будут опасаться. Так что было достаточно одной только улыбки, — той самой, из самолета, — чтобы настороженность торговцев развеялась без следа. Кроме того, здесь, не в пример случаю с ваннами, он говорил по-русски не с легким акцентом, а почти никак. Отдельными, выдаваемыми в результате судорожных потуг словами в совершенно чудовищных, — но выбранных со знанием дела падежах. Жестами и недоуменными взглядами чистых, наивных глаз. Нет, не этот джапан телевизор. Маленький. У вас есть маленький? Чтоб в вери, вери маленький комната. Семьсо-от? Ноу семьсот. Three, — три пальца вверх, — handred. Беко-оз ноу, — отрицательное поматывание головой, — джапан. Это есть Гонгкоунг. Это длилось довольно долго, в душе веселясь и стараясь не пережать, чтоб не получить все-таки по морде, он измучил их, как заика из многочисленных несмешных анекдотов, пока не сошлись на четырехстах семидесяти пяти с непрозрачным желтым пакетом и ремешками, чтобы удобнее было нести коробку. Сначала из микрофургона вышел один из подручных Кости, обозрел окрестности на предмет выявления нежелательных наблюдателей, и только потом выпустили покупателя. Оглядевшись в свою очередь, он отправился к рядам, где, по его наблюдениям, должны были торговать всякой деловой мелочью. Там, у человека с лицом тихого, безобидного алкоголика, он без излишней маскировки сторговал два совершенно потрясающих набора инструментов: тут не было лживых иностранных марок, но и та, что была, не походила ни на что и не вызывала никаких ассоциаций. Уложенные в аккуратнейших гнездах, инструменты сами притягивали руку, открыв приглушенно поблескивающую серую шкатулку, не хотелось выпускать ее из рук. Это совершенно очевидно не был металл, но продавец без разговоров давал железяки — попробовать, и дело того стоило: стомеска, к примеру, резала гвоздь простым нажатием руки, и все остальное было в том же духе. И: тут инструкции вместе со схемами были отпечатаны как положено, превосходно. Похоже, что перед таким вооружением не устоял бы в конце концов ни один сейф, а стоило оно такие гроши, что совестно было платить.

При всех своих достоинствах покупка имела своим назначением дело куда более варварское, чем любой банковский взлом: тихонько пробравшись к себе на третий этаж и набрав код замка, он аккуратно разложил телевизор, инструкцию и открытый ящичек с инструментами: что-то подсказывало ему, что основные блоки непременно окажутся неразъемными.

Дистанционный пульт: серый брусок с закругленными гранями и одним-единственным гнездом, — под батарейку, — совершенно отчетливо изображал то, чем он на самом деле вовсе не являлся. Только пьезоэлектрические кнопки. Никаких шурупов. И даже шов вдоль корпуса оказался фикцией. Сплошные стенки, вдоль той, на которой вроде бы располагаются кнопки, — металлически блестящая пластинка с тремя отростками: к гнезду питания, к тому месту, из которого исходит инфракрасный лазерный луч и туда, где светится кристаллик, изображающий индикаторную лампочку. Все. С тем же успехом пульт мог бы оказаться совсем монолитным, но в таком разе он был бы слишком тяжел.

В "подставке" самого телевизора, где, по его расчетам, должны были находиться все основные блоки, находился, помимо тяжелой керамической пластины для устойчивости, практически, один единственный опломбированный блок. Он, в свою очередь, содержал пористый серый шар чуть побольше грецкого ореха. "Шея", на которой крепился экран, содержала что-то вроде необычайно плотной веревки, которая расходилась на неисчислимое количество тончайших нитей, буквально приросших к обратной стороне экрана. Все. Ничего, знакомого хотя бы отдаленно, ни единой технологии, которую он мог бы сходу назвать хотя бы приблизительно. Глядя то на распотрошенный телевизор, то на противоестественные инструменты у себя в руках, Островитянин вдруг настолько напомнил себе средневекового анатома, не имевшего даже микроскопа, но все-таки настругавшего человеческие мозги, взыскуя найти мысли и воспоминания, что даже замычал от нестерпимого сравнения. Закрыл глаза, снова открыл их, в последней надежде, что окружающее все-таки поплывет, а он — с облегчением убедится, что это все-таки сон, но ничего подобного: те же вскрытые корпуса с неинтересной начинкой, ничем не напоминающей интересненькие штучки, из которых состоит электронная начинка обычно. Нет, не средневековый схоласт. Хуже. Ребенок, разобравший калейдоскоп и увидавший скучные стекляшки и не очень-то блестящие даже, тускловатые зеркальца. Интересно, а в лаборатории ИБМ — поняли бы больше? Конечно, — больше. Но не сразу. И не все. И, скорее всего, не извлекли бы из этого ни малейшей пользы. Больше всего было похоже на то, что где-то неподалеку находится постоянная посадочная площадка для летающих тарелочек, но, если и не осторожность, то хотя бы справедливость требовала, чтобы были рассмотрены и другие варианты.

Появление его в отделе, где торгуют сантехникой, не предусматривалось. То, что он заинтересуется бытующей в здешних местах бытовой электроникой, было, после подробного доклада Айсблау, в общем, ожидаемо. С этого момента ведение, поначалу организованное впопыхах и оттого импровизированное, начало час от часу становиться все более тонким, продуманным, профессиональным — и обеспеченным всеми необходимыми людьми и средствами.

Хорошие, — и даже очень хорошие, — работники есть, наверное, в каждом народе. Они могут добиваться сходных результатов в сопоставимое время. Но даже и при этом их работа со стороны выглядит по-разному. Немец работает точно и не делая лишних движений, так это и выглядит. Кореец или японец работает предельно усердно, — и усердие это отчетливо заметно со стороны. Русский, войдя в раж, работает, как дерется, и не важно, что он при этом делает, — косит траву, проверяет липовые счета или пишет симфонию. Англичанин из числа самых отборных вроде бы едва шевелится, да и то, по видимости, небрежно, с улыбочкой, вот только получается каким-то образом быстро и хорошо. Очень хорошо. Островитянин, до сей поры не имевший никакого отношения к грузовикам, за месяц стал вполне приличным специалистом. Не из лучших, понятно, — это совершенно невозможно, — но на таком уровне, чтобы во всяком случае не попасть впросак, вдруг выказав вопиющее невежество. Но, как выяснилось, зарекаться все-таки нельзя. Ни в коем случае.

С улыбкой, которая как-то незаметно для него самого стала кривой, он смотрел на двигатель, скрытый под капотом "Магируса", и не реагировал на то, что его похлопывает по плечу водитель, — на вид лет около тридцати с небольшим, с длинными желтыми волосами, полным ртом железных зубов и грязноватой шеей.

— Гут машина, гут, — приговаривал он, выставляя большой палец, — карош. Вообще классная!

Майкл как-то вяловато подумал, что тут имеет место довольно характерный феномен: он обратился к шоферу на чистом русском языке, только в последний момент обеспокоившись тем, чтобы придать ему некоторую халтурную видимость гортанно-картавого акцента, но тот все равно норовил объясняться с ним при помощи единичных иностранных слов, отдельных жестов, и почему-то искаженного русского. При этом, параллельно с абстрактными размышлениями такого рода, он вполне отчетливо понимал, что данное обстоятельство должно тревожить его примерно в последнюю очередь: дело в том, что в данном случае он, как и следовало ожидать после всего того, что он успел повидать... за неполные два дня?!!, — имел честь лицезреть не тот двигатель. Наверное — гут. Вполне возможно, что: "карош". Не исключено даже, что вообще классный, — но не тот. Не имеющий никакого отношения к родному и вообще к сколько-нибудь немецкому. Даже отдаленно не похожий ни на что из того, что он столь усердно изучал побольше месяца. А кроме того, было вовсе непонятно, — как вообще он был изготовлен. В конце концов. Потом, как во сне, когда начинаешь пристально приглядываться к чему-нибудь, в этом "чем-то" непременно начинают всплывать все новые подробности во все нарастающем числе, так что под конец и не узнаешь, с чего все началось. Покрышки серого цвета с более, чем подозрительной маркой, отчетливо оттиснутой сбоку. То, что в данной конструкции заменяло провода. И прочее по мелочи.

— О-о-о, — опомнившись, он отреставрировал улыбку, — да. Я... предлагаю говорит по-русски, поскольку мне нужно как это? А, практика. Корошё?

— Гут.

Брат Джерри достал записную книжку.

— Я предлагаю... перечислить наиболее частый поломки за истекший год, за перьвий месяц после приемки, и за последний триместр отдельно.

— О чем говоришь, друг, — водила опять ляпнул его по плечу корявой лапой, — какие поломки? Это ж такая вещь! Веришь — нет, — ни разу лезть не пришлось! Не то, что ломаться, а — хоть масло не меняй. Одно слово — Германия. Фирма!

— Ви не разрешите мне побыть... за пассажир? Я не буду отвлекать!

— Братан — о чем разговор?

Человек с железными зубами повернул ключ, откуда-то снизу послышалось легкое шипение, а потом фальшивый, как семирублевая монета, как улыбка американского проповедника, как румянец старой шлюхи, "Магирус" прыгнул вперед. Очевидно, — механизм показал далеко не все, на что он способен, но и при этом приемистость его оказалась более, чем приличной. Майкл Брайан Спенсер еле успел ухватиться за ручку, предусмотренную заботливыми изготовителями в расчете на пресловутые русские ухабы, но вот ухабов-то на этой дороге по странному совпадению как раз и не было. Ни единого. Роль добывающего агента для него была в новинку, и, наверное, именно по этой причине, — да еще по привычке цивилизованного человека, — он не вот еще, не сразу догадался обратить внимание на такую саму собой разумеющуюся вещь, как приличная дорога, но потом, словно опомнившись, сделал это. Ничего такого особенного, — две восьмиметровых полосы, вымощенных тщательно подогнанными друг к другу новехонькими серыми плитами без малейших следов износа. Насколько он разбирался в геологии — это был просто-напросто тот же самый базальт. Кое-где, обозначенные столбиками в форме усеченных пирамид, от дороги уходили ответвления, частью — тут же нырявшие между холмов. Но там, где холмы расступались, открывая вид на обширную равнину, упиравшуюся в еле видный отсюда лес, — они вели к постройкам в два-три этажа, самым разнообразным, по большей части двух-трехобъемным, под невысокими двускатными крышами, либо похожим на прямоугольные башни, едва заметно сужавшиеся кверху, а иные — казались наборами кубиков из гигантского детского конструктора. Полосы какой-то зелени, тянущиеся, казалось, до самого горизонта, бесконечные теплицы, ориентированные перпендикулярно шоссе. Кое-где виднелась яркая листва молодых деревьев, но по-настоящему больших древес не было, и с первого же взгляда становилось видно, что это — еще совсем-совсем новое место. Не отрываясь взгляда от дороги, шофер осведомился:

— А тебе, вообще-то, — куда?

Майкл в ответ махнул четырьмя пальчиками правой руки, что, по его разумению, должно было выглядеть достаточно по-иностранному.

— А! Не обращать внимания. Езжайт, куда надо. Меня должны забирайт из любого места. Условия контракт, яволь?

— Ну, смотри! Мне, вообще-то, неблизко. Не знаю, как ты оттуда.

— Расходы обеспечиваться прямо сразу, без бюрократи...

— Тогда без проблем. Вдвоем оно веселее.

Скоро колесный агрегат по кличке "Магирус" вильнул с дороги вправо, между отрогами холмов и понесся по бездорожью, среди которого только кое-где, вовсе непостоянно можно было разглядеть едва заметную колею. Грузовик, не снижая хода и без изменения негромкого, чуть гнусавого звука того самого двигателя, несся по камням и рытвинам, так, что то правые, то левые колеса, поочередно оказывались выше, выхлестывал фонтаны глинистой жижи из глубоких луж, плавно покачиваясь и казалось, что он извивается на ходу, будто резиновый. Водитель, каков бы он ни был, не мог не ценить машину, — и, тем более, такую машину, — а это значило, что такой режим для него привычен и считается вполне допустимым. Майкл в ужасе закрывал глаза, когда дьявольский механизм спрыгивал с довольно высоких обрывов или пересекал ручьи, почти вовсе расплескивая их мутную воду, но, похоже, прочность его была рассчитана еще и не на такое. На столкновение с рифом на тридцатипятиузловом ходу? На десантирование без парашюта? На прямое попадание из Большой Деборы? Водитель, дотоле, видимо, вынужденный довольствоваться гораздо менее выносливыми конструкциями, сейчас, похоже, был просто в экстазе, и явственно проявлял готовность и еще увеличить скорость безумного ралли по бездорожью. Вдруг подумалось, что именно так должен бы выглядеть фронтовой танкист с сизыми пятнами от заживших ожогов на физиономии, которому, — скажем, после госпиталя, — дали не то, что новый танк, а танк следующего поколения. Которому — наплевать на те пушки, которые были страшны еще вчера, который — походя сносит и выворачивает любые надолбы и вареные из рельсов "ежи" таранным ударом несокрушимого корпуса, прыгает с крутых откосов и птицей перелетает траншеи, врываясь на позиции, как волк — в отару и режет, режет, режет, пока кровавый угар не застелет глаза.

— Потщему это..., — чтобы задать этот насущный вопрос, Островитянин старательно выбрал промежуток времени, не обрекающий на немедленную потерю языка, — не по дороге?

— А — крюк лишний в три сотни до моста... А так — через полчаса аккурат к нему выскочим.

Похоже, — он твердо знал, что говорит, потому что они именно вывернулись после очередного поворота на узкую колею, усыпанную каменной крошкой, и она — вливалась в шоссе, как тот самый ручеек с мутной, глинистой водой вливается, к примеру, в Енисей. Но уже оттуда был превосходно виден тот самый мост. В терракотовой конструкции, переброшенной через полукилометровую полосу серой воды, было что-то, заставлявшее вспомнить архитектуру готического собора времен вдохновенного расцвета, — или, скорее, скелет радиллярии. Опоры походили на окаменевшие струи, бьющие из реки и сросшиеся сверху, там, где настоящие струи начали бы расходиться веером сверкающих дуг, опадая, — в арки семидесятиметровой высоты, способные пропустить любое судно. Огромная, несомненно — чудовищно прочная, безусловно — невероятно тяжелая, конструкция казалась невесомой. Водитель, привыкший к тому, что показалось Майклу одним из чудес света, — не отреагировал, а вот у пассажира захватило дыхание. Поначалу глаз попросту отказался воспринимать самое поразительное в облике этого и без того поразительного сооружения: оно как будто плыло в прозрачном облаке, зеленом — от молодой листвы раннего, сладкого лета, розово-лиловом — от цветов. Когда грузовик взлетел на мост, пассажир чуть не вывихнул шею, пытаясь за краткое время путешествия над рекой разобрать и запомнить побольше подробностей. Цвели опоры. Ползучая зелень, добравшись до параболических сводов арок, цепко оплетала их, упруго поднималась над перилами, поднимая заодно целые облака розовато-белых цветов, и свешивалась вниз, над гладью серой, угрюмой в своей спокойной, уверенной силе, Реки. Разумеется, — она текла в этих местах бесшумно, но путешественнику, одурманенному запахом, одновременно сладким и будоражащим, казалось, что он слышит ровный, негромкий гул от движения громадной массы воды. Но даже массивные, солидные, грубоватые фонари, долженствовавшие обозначить те пролеты моста, которые были предназначены для навигации, в темноту, туман и непогоду, тут выглядывали в окружении цветов и зеленых листьев.

— Это, — он показал пальцем, поскольку теперь, после бездорожья, движение по хорошей дороге казалось прямо-таки полетом на воздушном шаре, — есть хорошо. Очень красиво, да...

— А чем плохо, — легкомысленно согласился шофер, — говорят, откуда-то специальные кусты привезли, чтоб, значит, от сырости росли и цвели красиво. Навроде лиан. Вывели, или откуда-то из Африки добыли. В порядке братского обмена, значит...

Эта местность в полной мере обладала этой способностью, — скрывать. Проделав по ней всего около ста миль, он убедился в одном: сказать заранее, что ты увидишь за очередным поворотом из здешних, — нельзя. Это было невозможно даже на шоссе, и сугубо, — после того, как оно было покинуто.

Когда машина миновала очередной отрог, чуть ли ни протискиваясь между холмами, обогнула один из них, взгляду открылась уединенная долина, достаточно обширная, но при этом прекрасно укрытая от постороннего глаза. На широких лугах, тянувшихся вдоль небольшой речки, паслись крупные, темно-бурые, как-то диковато выглядящие коровы, лес, постепенно густея, взбегал на окрестные холмы, некоторые из которых, впрочем, были почти голыми, покрытыми каменистыми осыпями. А поодаль, на вершине одного из холмов, показался Дом. Островитянин бросил на него мимолетный взгляд, как на все прочее, потом пригляделся чуть пристальнее, а потом у него попросту захватило дух. Коричневато-розовая двенадцатигранная башня. С витым шпилем и сужающимися кверху колоннами, похожими на окаменевший рог доисторического нервала. На шершавые сталагмиты, прихотливо набранные за тысячи лет из тончайших слоев камня и теперь искусно подсвеченные в своей древней пещере. На вдруг застывшие в заботливо уловленный момент струи вязкой лавы.

С зазубренными, темно-зелеными гребнями, тянущимися вдоль всех двенадцати ребер сверху донизу, и стенами, изборожденными, словно раковина из океанских глубин.

И сам весь, — как сотворенное из обожженной до звона терракотовой глины, прихотливое изделие несравненного гончара средневековой Японии, несущее неизгладимый отпечаток спонтанности вдохновения и божественной неуравновешенности души самого мастера, он как бы вырастал из приземистого холма, из травы, из невысокого кустарника, подернутого газовым розовато-лиловым огнем цветов. Больше всего это напоминало творение великого Гауди, но только напоминало: сколько-нибудь опытный взгляд тут же определял явные стилевые отличия. Не Гауди, — чувствовался тут этакий неподдельный, от Китая, от Кореи, от Японии, от Желтой Азии идущий стилевой акцент. Не Гауди, — но кто-то и не намного более слабый. Скорее всего, — тот же самый человек, который построил мост через Реку. Только здесь его фантазию не сдерживали жесткие требования функциональности, — и в этом-то обстоятельстве и состояло главное отличие.

Со времен обучения в колледже, с самых первых лет и месяцев его у Островитянина выработалась привычка подводить итог дня, при особой удаче — присваивать ему нечто вроде девиза. Мысленно, — но такими словами и формулировками, как будто бы записывал их в сокровенный дневник, который никому не показывают. Это — вовсе не носило характера обязательного ритуала, но при случае вспоминалось само. И здесь. День не кончился, он еще и не думал кончаться, но девиз его уже сложился окончательно и бесповоротно, словно всплыл из глубин подсознания: День Многословных Мыслей. Вещи, попадавшиеся на его пути в этот день, слишком часто нельзя было вот так попросту узнать, привычно отнеся в специально отведенную ячейку сознания, чтобы для обозначения их хватило одного единственного имени, описать в считанных определениях, апеллируя к давно знакомому, такому, что хранилось бы в памяти. Слишком многое приходится представлять в многословных, как адвокатская речь, описаниях. Если вдуматься, — еще один признак пребывания в ином мире, не слишком похожем на тот, к которому привык.

С третьего взгляда Майкл окончательно убедился, что — обязан побывать в этом доме, а без этого — никогда не сможет, не посмеет, не позволит себе считать свою тайную миссию вполне успешной.

— Это... — шьто?

— А? — Длинноволосый шофер не сразу сообразил, о чем его спрашивают, а потом расплылся в улыбке. — А-а-а... Дом Кольки Степяну. Молдаванина. Понравилось? Хо-ороший парень, хотя и с причудью...

— Он — кто?

— Мосты строит. Слово еще какое-то, прораб — не прораб, знаю хорошо, на языке вертится, а сказать никак не могу... Сам все увидишь, успеешь поговорить, пока... Ну, то-се... Увидишь, короче...

XXIX

Увидав хозяина впервые, Майкл в очередной раз поразился, насколько емким является этот термин: "парень". Движения человека, вышедшего им навстречу, дышали уверенностью и силой, пожалуй, — даже величавостью, но достаточно было взглянуть ему в лицо, чтобы понять: он был очень стар. Широкое, почти квадратное лицо прорезали крупные морщины, а вислые усы, опускавшиеся много ниже тяжелого подбородка, были совершенно седыми. Но, главное, глаза из-под морщинистых век смотрели с тем особым, от благоприобретенного равнодушия идущим, покоем, который присущ только глубоким старикам. У Майкла язык не повернулся бы назвать хозяина уменьшительным именем. Ну, — не тянул тот на "Кольку", — и все тут! Он был похож на старого генерала из аристократов, ушедшего на покой, на богатого фабриканта оружия в четвертом поколении, передавшего дело старшему сыну, которому и самому-то уже за пятьдесят, на лорда и члена Палаты Лордов, не посещавшего заседаний уже много лет, но на Кольку он похож не был. Ни на какого — Кольку. По привычке анализировать, по возможности, — все, Островитянин задал себе вопрос о причине, по которой ему в голову пришли прежде всего сравнения с генералом и фабрикантом оружия, а потом понял, — только они, наряду с самыми удачливыми из политиков, жили так бесконечно долго, как этот вот грузный старик в цветном жилете поверх светло-голубой рубахи, и при галстуке из широкой, темно-синей шелковой ленты, завязанной свободным бантом. Даже при условии блестящего владения русским, но все-таки будучи иностранцем, трудно иметь твердое, на уровне устоявшегося собирательного образа, представление о том, что такое "прораб". Но при этом Майклу все-таки казалось, что это — нечто иное, не вполне соответствующее личности, которую он видел перед собой.

Старик, у которого уже был один гость, даже слышать не хотел о том, чтобы они покинули его дом, не пообедав. Худая, черноволосая, молчаливая женщина в возрасте, с виду, немного за сорок, та самая, что встретила их на крыльце, так же молчаливо и с видом тотального неодобрения ко всему на свете вообще, собрала на стол. Снедь отличало необыкновенное обилие свежей зелени, отчасти — совершенно незнакомой Майку, несколько сортов соленого сыра и то, что вино тут подавалось к столу в глиняных кувшинах. Шофер, по имени Сергей, но изъявивший готовность отзываться на кличку Серый, чувствовал себя тут явно не в своей тарелке, а оттого был мрачен, молчалив, но беспокоен, отчего постоянно ерзал и крошил хлеб, как ребенок, мающийся на слишком чинном обеде, длящемся вот уже час. Гость, представившийся Михаилом, тоже больше помалкивал и не позволял себе пялиться на сотрапезников, но парочка предельно мимолетных взглядов, брошенных на англичанина и все-таки уловленных им, показались Майклу несколько подозрительными. Вроде как неспроста. Комната, в которой ели и пили вино четверо мужчин, имела богатое, но достаточно своеобразное убранство: везде, в хорошо продуманном порядке, на специальных подставках, под стеклянными колпаками и без колпаков, в освещенных нишах за стеклом и без стекла, в шкафах на полках, — виднелись всевозможные макеты разнообразнейших зданий. Часть из них изображала всемирно известные ансамбли вроде Золотого Храма, комплекса Гугун, парижского Пантеона или Миланского Собора, другие — здания, англичанину неведомые, а часть, похоже, обозначала собой проекты нереализованные. Одних только самых знаменитых готических соборов Островитянин насчитал одиннадцать, — похоже, они составляли предмет особого увлечения хозяина, постоянного, или же владевшего им какое-то время. А еще — макеты мостов. В основном — небольшие, зато было их множество. Впрочем — среди них выделялись макеты весьма масштабные, достигавшие в длину нескольких метров, и среди них, понятное дело, — тот самый мост, недавно виданный Майклом в натуральном виде и в полном великолепии. Он поднял брови и округлил глаза, подражая советскому фильму про западную жизнь, изученному им специально, в инструментальных целях:

— Коллекционир? Разрешайт посмотреть?

— Што? — Глуховатым голосом переспросил хозяин. — Посмотреть? Да ради бога...

И, пока гость, заложив руки за спину, наклонялся над очередным макетом или, наоборот, делал шаг назад, чтобы обозреть очередной экспонат целиком, продолжил, не вставая с места:

— Только я не коллекционер. Кому-то, когда-то, в связи с чем-то, пришло в голову, что самым подходящим подарком архитектору будет этакая вот городушка. — Утонченный лингвист, никогда в Островитянине не засыпавший до конца, отметил, что точно такого вот своеобразно-мягкого говора ему еще встречать не приходилось, и сделал вывод, что это вообще должно быть характерно для безупречно говорящих по-русски этнических молдаван. — Ну а потом началось, как обычно: шпионы из доброхотов доносили, что стоят у меня этакие вот вещи, и делался вывод, что я питаю к ним некое пристрастие... Естественно, что чем больше э-э-э... единиц у меня собиралось, тем с большим рвением мне несли новые. На юбилеи и просто дни рождения. На всяческих международно-архитектурных сборищах и просто чтобы подлизаться. На память из поездок и на заказ у лучших национальных мастеров этого дела. От любящих учеников и тайных ненавистников. Сначала их было не слишком много, а потом уже стало поздно начинать сопротивляться. А жизнь я прожил ох, и до-олгую! Порой самому не верится, что первый свой мост я строил аж в двадцатом, на узкоколейке, мальчишкой-десятником...

— А это..., — Майкл показал на ту самую модель, — тоже ви?

— Представьте себе. Я начал с мостов, я долго-долго строил мосты, не попал даже на фронт, даже в саперные части, потому что строить и восстанавливать мосты в тылу оказалось даже нужнее, потом я долго-долго не строил мостов, строил много, что угодно, кроме мостов, а вот теперь — опять... От чего ушел, к тому вернулся, круг замкнулся, герр Кляйнмихель, и это явный намек судьбы, что уже переделано все, к чему она меня предназначала, и пора, пора... Немножко жаль, потому что только сейчас у меня появился дом, который я всегда хотел, есть здоровье, досуг, — вот даже востребованным оказался нежданно-негаданно, — а пора. Вы еще молодые люди и не можете представить себе этого чувства, когда, казалось бы, только открыл утром глаза, а уже вечер.

— С цветами, — гость старательно изобразил в воздухе нечто среднее между фонтаном и взрывом, — это есть интересно...

— Стариковская причуда. Изобразил, как получилось, потому чего-то вроде бы как не хватало, но Толич ухватился именно за этот эскиз, и заставил проработать, а его жулье привезло то, что все-таки подошло... Откровенно говоря, я и подумать-то не мог, что сыщется что-нибудь подходящее.

— Это — секрет?

Старик махнул рукой.

— Мангр Бейли. Во всяком случае так мне сказали. Весной он цветет, — ну ладно. Летом, — нашим летом! — он дает хорошую, плотную зелень. Но вот осенью листья его становятся темно-лиловыми в красную полоску, и мне говорят, что именно за это его прозвали Полосатым Мангром. Потом, — это мангр! — облетает, а ветки у него — кривые, черные и корявые, как когти дьявола, так что мост начинает походить на орудие пытки, покрытое заскорузлыми от засохшей крови крючьями... Когда на них, над седой замерзшей рекой, под сизым от мороза небом, — да еще целая стая ворон в качестве украшения, то и вообще получается, доложу вам, та-акая картина... Я спрашиваю их, не называется ли он, по совместительству, еще и Лысым Мангром или, к примеру, Помойной Елкой, а они смеются...

Майклу аж до зуда хотелось узнать, кем являются таинственные "они", и какую должность имеет таинственный Толич, но он почел за благо промолчать. И причины тут были не столь уж простые, и не последнее место среди них занимало отстраненное, как будто выжидающее чего-то молчание Михаила, сидевшего все в той же лениво-расслабленной позе. Он ни разу не глянул на Майкла прямо, но одно только приближение медлительного взгляда его полуприкрытых глаз было сродни приближению светового пятна от прожектора, — к затаившемуся во тьме лазутчику. Островитянин все никак не мог припомнить, где он встречал нечто подобное, а потом вдруг вспомнил: сходным образом смотрели сутенеры и "пушеры" средней руки. Взгляд гангстера. Или, — и в этом не мешало отдавать себе отчет, — полицейского, по долгу службы вынужденного проводить ночи на смертоносных улицах мерзких, как шанкры, пригородов.

— Сергей, — вдруг сказал он вконец измаявшемуся водиле, — ты, если хочешь, можешь уже ехать. Мы, если что, сами доставим герра Кляйнмихеля.

Обрадованный шофер исчез, как пузырь на воде, не оставив ни звука, ни тени, у Майкла по коже прошел мороз, потому что происходящее вдруг до боли напомнило ему акцию, проводимую, этак, походя, а его русский тезка, сменив, наконец, позу, пояснил:

— Человеку ехать пора, дела у него, ну а мы, насколько я понимаю, никуда не спешим? Или я ошибаюсь? Видите ли, нельзя сказать, чтобы в здешних местах совсем уж не бывало иностранных гостей, но в этом доме... Видите ли, он совсем новый и не стал еще...

— Как бывало всегда.

— Как бывало всегда, — кивнул Михаил, — буквально со всеми жилищами Николая Ионовича, местом постоянных сборищ. Поэтому не хотелось бы расстоваться со столь редким гостем... слишком быстро. Хотелось бы из первых, так сказать, уст узнать, как там за границей и... может быть, вас интересует и еще что-нибудь кроме работы "Магирусов"? Мы, по мере сил, могли бы поспособствовать...

Теперь он глядел на Майкла прямо, и ясно, как белым днем, было, что речь его — значит вовсе не то, что по всем законам должны обозначать составляющие ее слова, и не должны — значить, и вовсе не для этого предназначались. Был он худ, невысок, очень бледен, при этом вовсе не производя впечатления больного, с высоким, выпуклым лбом из-под которого и смотрели сейчас темные, как мазут, редко мигающие глаза. И — рот его продолжал шевелиться, изливая речь со смыслом темным и ускользающим.

— ... ведь не может же быть так, чтобы человека не интересовало ничего, кроме работы? Мы-то — что, живешь тут, это, живешь каждый день семь дней в неделю, так и кажется, что вокруг все обыкновенное и неинтересное, но вот в последнее время что-то зачастили туристы, так что теперь и самих-то сомнения начали брать, — это насчет достопримечательностей-то. Аж диву даешься иной раз, какая, вроде бы, ерунда людей интересует, и не лень ради этакого, — и ехать бог знает откуда.

Он замолчал, чуть склонив голову на бок.

— Туристы? Вы... уверен?

— Нет, едут-то вроде как по делу, а как присмотришься — тур-ристы, только бы поглазеть. Иные, похоже, что на полустанке выросли, другие — прямо-таки фанаты музыки, вся квартира забита аппаратурой, третьи — что иное, но все равно. А что больше всего интересует вас, герр Кляйнмихель? Все-таки эта планета должна довольно-таки сильно отличаться от Европы. Особенность ее состоит в том, что у нас турист может увидеть несколько больше, чем рассчитывал и хотел...

— Мишка!!! — Рявкнул хозяин, хватив по столу костистым кулачищем. — Опять ты со своими штучками? Чего прицепился к человеку?

— Да, и правда, — чего это я? — Михаил быстрым жестом разлил по бокалам почти черное вино. — Вот попробуйте: это "Астару", из новых молдавских сортов. В мире до прискорбия мало знают про молдавские вина, — разве что "Негру де Пуркарь", да и то потому что его подают к столу британских королей, — а они, между прочим, превосходны, — и при этом совершенно своеобразны... — Вы уж не обращайте внимания, иногда меня и впрямь... То ничего-ничего, а то ка-ак — понесет по волнам риторики! И остановится не можешь, особенно вовремя. Даже психиатрическую экспертизу устраивали о прошлом годе, — аж в Сербского, — решили, что это у меня вялотекущая шизофрения так проявляется. Но нет, — признали вменяемым. Так и в диагнозе написали: "Пациент вполне вменяем, и никакой не шизофреник, а просто му..."

— Опять!!!

— Все-все, Николай Ионович, больше не буду!

Но теперь, когда Островитянин опомнился от первого натиска, преждевременное окончание хоть и подозрительного, может быть, даже и опасного, — но потенциально продуктивного разговора перестало его устраивать. Пока Михаил занимался своим словесным серфингом, он старательно делал напряженное выражение лица, как бы пытаясь уловить ускользающий смысл, и теперь скоренько почел за благо последних периодов образной речи Михаила все-таки не понять:

— Ви... говорить об, — англичанин широким жестом обвел архитектурные чудеса, которыми была набита комната, — увлечении зрелый человек? Йа-а, — и покивал головой, — есть. Военная история, ретротехник — и авиация. Дома — вот столько, — он показал толщину стопки мало, что не в метр, — это, как оно? — альбом...

— Кружки — общества? Хоровое пение — вязание крючком — краеведение? Борьба с холощением котов, охрана бабочек-копустниц и инсцинировка исторических баталий? И по этой части вы можете завести множество интересных знакомств: взять, к примеру общество "ЗиС" — чем плохо? А "девятка"?

Хозяин уже ничего не сказал, а только, вцепившись в край стола, зашипел, как рассвирепевший дикий кот, обычно тусклые, сейчас его глаза горели, как угли, но Михаил, похоже, окончательно уподобился токующему глухарю и не реагировал ни на что окружающее:

— А женское обществщ поклонниц Соединенных Штатов, "Битч-энд-Витч", — только это по-английски, вы не поймете, а как перевести на немецкий, я не знаю...

Но иностранец не моргнул и глазом, а только отрицательно покачал головой:

— Техник. В молодость мечтал летать, но... — Он развел руками, показывая, что, мол, — не судьба. — И, — очень интересный аэроплан у полосы позади дом...

— Ну, — уж это проще всего. Это моя машина, так что я покажу вам все, что только захотите. По первому же желанию. Даже покатать могу. Машина и впрямь, — он опять улыбнулся своей двусмысленной, мимолетной улыбкой, — не из самых распространенных.

Насчет "не самых распространенных" — это он тогда хорошо сказал: то, что крылья у самолета оказались довольно-таки заметно скошены кпереди, было, пожалуй, еще наименьшей странностью. Темно-серая обшивка по цвету, в общем, напоминала окрас американских военных машин, передняя часть была приподнята, как голова насторожившейся кобры, и только зеркальные стекла "фонаря" отливали золотом с едва заметной примесью пурпурного, придавая кабине сходство, скорее, с головой стрекозы. Но больше всего в облике диковинной конструкции, — совсем, вообще говоря, не мелкой, — удивляла ее видимая субтильность. Нет, профиль аэродинамических элементов даже на глаз выглядел как положено, правильным, но все равно, — не птица, — а сухое насекомое, мумия летучей мыши, иссохшая на берегу летучая рыба. Как будто из пергамента, наклеенного на каркас, или, словно в старые добрые времена, из покрытого лаком полотна. Хотя какого там полотна, — тут речь шла, скорее, о муслине, о шелке под шеллаком, о китайских мастерах, склеивших их лакированных бамбуковых щепочек изящную игрушку для мимолетной забавы капризной дочери богатого мандарина. При более близком, — как теперь, — знакомстве при одном взгляде на машину по коже пробегали мурашки: на взгляд, плевок с метровой дистанции пробивал обшивку с гарантией. Только задняя часть сооружения казалась не то, что вздутой, а как бы наполненной, словно там — находилось что-то, все-таки обладавшее и весом и прочностью.

— Остроумно, — почти без акцента проговорил Майкл, показывая на машину пальцем, — а издали практически невозможно отличить от настоящей. По изяществу легко узнать руку хозяина.

— Наш хозяин, — при всем моем глубочайшем уважении к нему и его способностям, не имеет к данному изделию ни малейшего отношения, — это "Су — 36", "Вуаль" серии "К". Очень практичная и на многое годная вещица... Да что я говорю, — сейчас заправим, и сами увидите.

— Вы... пилот?

— Да что вы! Я, к сожалению, не пилот, но и не офицер ка-гэ-бэ, как вы, может быть, подумали. Я, вообще-то, скотовод.

— А... почему, — Майкл развел руками, — я должен думать, что вы из ка-гэ-бэ?

— Скорее всего, — предрассудок, уважаемый. В киноштампах второго поколения иностранцы, — вообще-то хорошие, но насквозь оболваненные буржуазной пропогандой и, угодив в СССР, склонны видеть айджент КГБ в каждом встречном.

— А первое поколение?

— Там все иностранцы были, понятно, шпионами, — скотовод, глядя на него, часто-часто моргал, то, что называется, — хлопал ресницами, — но это было, в общем, еще до меня.

— Это надо понимать так, что над вами самими эти самые штампы не довлеют?

— Разумеется. Наверное, именно поэтому у меня кое-что по этой части получается. Вот вы, например, совершенно правильно бросили баловство со своим акцентом. Он у вас носил несколько, так сказать, — перемежающийся характер.

— Мне показалось, что дальнейшее лицедейство будет выглядеть уж слишком глупо. В конце концов — нет никакого криминала в хорошем знании русского языка, не правда ли?

— Ни малейшего! Более того, как раз сам уровень ваших познаний практически безоговорочно доказывает, что вы именно что не шпион.

— Своими словесными парадоксами, — Островитянин усмехнулся мимолетно и невесело, — вы еще больше усугубляете парадоксальность ситуации. И кем же я, по-вашему, могу являться, если не шпионом?

— Да я уже говорил, вы только не сочли нужным обратить внимание: вы турист. Человек, прибывший для того, чтобы поглядеть собственными глазами, получить личное впечатление и составить собственное мнение, называется туристом вне зависимости от конторы, которую он представляет. Точнее, — думает, что представляет, потому что в конечном итоге человек может представлять только самого себя. Смешнее всего получается, когда такой вот турист считает, что он во-первых — первый, во-вторых — единственный, а в третьих — неповторимый... Да не обижайтесь, — не вы один. Каждый турист, практически без исключений.

— О, так у вас богатый опыт?

— Что ж делать! Как вам, безусловно, известно, туристический бизнес — один из первых по прибыльности. Так что нам всем приходится, по мере сил, приспосабливаться ко всяким подобным делам. Поневоле научишься с первого взгляда узнавать такого рода персонажей.

— Скотовод?

— Увы! Это не просто правда, это правда, вы себе просто не представляете, на сколько процентов.

Улыбка англичанина искривилась и еще немного, он коротко ткнул по направлению субтильной конструкции с крыльями и повторил только:

— Скотовод?

— Говорю же вам, — это так, для души. Сами все увидите.

Он медлительным движением извлек из кармана комбинезона что-то вроде очередного дистанционного пульта и навел его в строну сооружения из трех стен и крыши, притулившегося неподалеку. Спустя несколько секунд на пульте затеплился и начал все ярче разгораться пульсирующий опалово-зеленый свет, и, в такт пульсации, возник и возрос до пронзительного звук, напоминающий и жужжание, и, одновременно, реверберирующий свист.

— Созрели, — непонятно сказал человек, назвавшийся Скотоводом, и Бог знает что еще подразумевавший под этим словом, потому что любые слова его, даже самые невинные, казались имевшими какой-то угрожающий подтекст, намек на что-то кромешное, — оно и к лучшему. Пора. Загостился я, если уж откровенно...

В темноте под навесом наметилось какое-то неторопливое, но весьма целеустремленное движение, настолько непривычное, что глаз поначалу отказывался его распознавать. Тяжело переваливаясь, к самолету, — и к ним, — ползли два громадных прозрачных слизня, распластавшихся в длину футов на восемь, в поперечнике — достигавших пяти-шести, и не менее трех футов в высоту, две чудовищных амебы, два мешка мутноватого, опалесцирующего студня, и слово "ползли" — не вполне подходило для этого способа передвижения. Правильнее было бы сказать, — "катились", как скатывается, увеличившись до какого-то предела, капля влаги, скондесировавшейся на наклонном стекле. Как гигантские капли ртути, если бы та — да стала вдруг прозрачной и целеустремленно двинулась по своим делам. Михаил тем временем нетропливо открыл какой-то незаметный лючок, и оттуда метра на два высунулся толстенный, не менее фута в поперечнике серый шланг, заканчивавшийся массивным, сильно сплюснутым конусом. Когда хозяин приложил эту исполинскую присоску к поверхности первого мешка, оболочка его в этом месте тут же потемнела, как лед весной, а Михаил, оглушительно гикнув, вдруг вспрыгнул на зыбкую спину мешка, потерял равновесие, затанцевал на одном месте, но все-таки не удержался, скатился на землю, во множестве употребляя почти бессмысленные от слишком частого употребления матерные артикли и восходящие колена родства самых неожиданных объектов в самых оригинальных падежах и склонениях. Он не успел еще закончить своей тирады, когда раздалось оглушительное чмоканье, гигантский Всхлип, перешедший в громкий, постепенно замирающий свист, и мешок почти мгновенно превратился в пустую оболочку, студенистый блин, но, как оказалось, ничего еще не кончилось: процесс значительно замедлился, но она продолжала усыхать, превращаться в тонкую кожицу, иссохшую, почти не существующую шкурку, хрупкую, как личиночные покровы, покинутые насекомым, и точно та же судьба без перерыва постигла второй мешок. Островитянин услыхал, как в недрах машины глухо загудели какие-то насосы, а Михаил неторопливо заправил шланг, достал из кармана чистый, но довольно-таки обширный платочек, протер поверхность присоски, закрыл лючок, протер и его, а потом — вдруг прикурил от спички и швырнул ее, непогашенную, на землю. Майкл отшатнулся, а то, что осталось от двух гигантских глыб студенистой плоти, вдруг пыхнуло быстрым, бездымным, почти не дающим жара пламенем и сгорело без следа. Англичанин вытер пот, неизвестно когда успевший выступить у него на лбу.

— Нельзя полностью исключить, что вы скотовод, — сказал он с тяжело давшейся флегматичностью, — но что вы дурак, — совершенно бесспорно. Что за страсть к дешевым эффектам?

— О! Еще какая. Меня может извинить только то, что — не только к дешевым... Ну что, — уперев руки в боки, он повернулся к Майклу всем телом, — полетите вместе со мной?

— Если меня хорошенько свяжут.

— И вы всерьез считаете свое поведение логичным? Специально приехать с другого конца света, чтобы побольше тут увидеть, а когда предлагают самый короткий и эффективный способ к этому, — колеблемся, подаем задом и начинаем пятиться. Остается только повернуть восвояси и тогда уже больше не оборачиваться.

— О, мой бог... — англичанин устало поморщился, как будто у него вдруг нудно заболела голова, — нужно обладать совершенно особым везением, чтобы, попав в Россию, сразу же напороться на психа. Какие бы цели я ни преследовал, в мои намерения вовсе не входит ради их достижения — лететь неизвестно куда, имея в качестве пилота неуравновешенного, совершенно мне непонятного, смутного типа, обожающего дешевые розыгрыши. Видите ли, скотовод, — после сорок пятого года у нас в Германии значительно поубавилось фанатиков. Очень значительно. Можно сказать, что их и вовсе нет.

— И все живут только для того, чтобы, чуть что, пасовать, отступать и поворачивать назад? Да еще считают это жизнью? Однако дела у вас даже еще хуже, чем я думал... В таком случае не смею настаивать.

Помолчав, чтобы в какой-то мере переварить сказанное, Островитянин осторожно осведомился:

— И подобное внимание оказывается всем э-э-э... туристам?

— Разумеется — нет. Только тем, кто обладает таким исключительным знанием русского языка. Понимаете ли, сюда ведь, как правило, наезжают из-за железного занавеса вовсе не Джеймсы Бонды. Вы просто не представляете себе, насколько — не Джеймсы Бонды. Основную массу составляют представители всяких мелких и средних фирмочек, желающих по-легкому сделать хорошие деньги... Впрочем, — мне пора. Очень рад знакомству, было крайне интересно.

Уже делая движение, чтобы отвернуться, Михаил сунул ему руку, сложенную лодочкой.

— Это следует понимать так, — говоря это Островитянин чувствовал, что делает страшнейшую, самую большую глупость в своей жизни, но его уже понесло, так, что поздно было — останавливаться и напрасно — уповать, — что приглашение отменяется?

— С какой стати? — Скотовод неподдельно удивился. — Я подразумевал именно то, что сказал: не смею настаивать, мне пора, приятно было познакомиться.

— И вам есть где разместить пассажира?

— Иначе не приглашал бы. Прошу...

Облачаясь под пристальным наблюдением тезки, Островитянин не забывал истинной цели своего визита.

— Вы производите впечатление злого... как это? Шута. Как у Эдгара По. Я все время жду, что эта конструкция развалится под весом моего зада, вы — сделаете кувырок вперед и начнете с хныканьем тереть резиновую шишку, набитую прямо на шлеме... А потом много-много лет с неизменным успехом будете рассказывать байки про идиота, поверившего, что на этом — можно летать...

— Ларингофон поправьте... Знаете, герр Кляйнмихель, это самое последнее, о чем я беспокоился бы на вашем месте. Вы даже не спросили, куда мы летим...

— Полагаю, — к вашим стадам, требующим неотложного хозяйского догляда. Это что-то меняет?

— Хорошо сказано, — Михаил одобрительно кивнул, — может быть, — как-нибудь позже. А сейчас нам дальше. Зна-ачительно дальше...

Часть пульта перед лицом пилота, с виду больше всего напоминавшая очень плотную и пропитанную бесцветным лаком ткань-клеенку, вдруг вспыхнула множеством мельчайших цветных искр, захватив часть "фонаря" и оказавшись многоцветным дисплеем, с самого начала, исходно разбитым на множество рабочих полей. Ожили стрелки на немногочисленных приборах, очевидно, — самых важных, выполняющих функцию дублирования. А потом раздался спокойный, отрешенный звон, ровный басовитый свист и этакое солидное, сдержанное погромыхивание, отдаленная гроза, как это бывает только у очень качественных и очень солидных турбин, так что Майкл как будто бы впервые почувствовал, что игра может выйти вовсе нешуточная: в хрупком с виду корпусе бесновалась силища страшная, в пору чему-нибудь куда более солидному. Тонкие крылья стали еще более плоскими, встали под прямым углом к фюзеляжу и как-то расправились, так что этот двигатель оторвал машину от земли, как пушинку, после чисто символического разбега длиной не более ста — ста пятидесяти футов, а потом — погнал ее вверх плавно, но неудержимо, как возносит ту же самую пушинку в заоблачные выси тропический ураган.

— И каждый скотовод может позволить себе такую машинку?

— Уважаемый герр Кляйнмихель! Мне кажется, что у вас сохраняется некоторое недоверие к роду моих занятий. Уверяю вас, — вы не верите мне совершенно напрасно. Если бы у вас в Германии был обладатель стада примерно в сто двадцать тысяч голов крупного рогатого скота вкупе с бойнями, молокозаводами, сыроварнями, кожевенными предприятиями и всей прочей промышленностью соответствующего назначения и размера, он тоже мог бы позволить себе, к примеру "Гольфстрим", а этот самолет — гораздо, гораздо его дешевле. В силу исключительной технологичности. Вот вы скажите, — почему мне никто никогда не верит? Я говорю неправду, — ей-богу! — не чаще других и реже большинства, — но мне не верят. Что за проклятие, право слово? Вы себе не представляете, как здорово это кое-когда мешает...

— Очевидно, — глубокомысленно проговорил англичанин, — вы говорите вовсе не то, во что вашему собеседнику хотелось бы верить. Люди, знаете ли, — такие эмоциональные существа... Послушайте, — это крейсерский сверхзвук?

— Совершенно верно. Видите ли, нам зачастую бывает настолько некогда, что сами по себе масштабы страны прямо-таки вынуждают нас идти на внедрение сверхзвукового транспорта. И, разумеется, соответствующих высот. В нашем случае это восемнадцать километров. Лучше, конечно, гиперзвуковые трансатмосферные средства, но это все-таки перспектива. Кроме того, — это неизбежно будут весьма крупные машины. По крайней мере на первых порах...

— Вы начали говорить о представителях мелких и средних фирм...

— А! Совершенно уморительная картина. Прибывают люди, знающие по-русски "водка", "карашёо" и "бабки", но при этом свято уверенные, что в Урюпинске или в Верхней Кижме люди обязаны владеть английским. Есть такие, которые на полном серьезе улыбаются так, как вы улыбаетесь только для лицедейных целей, чтобы изобразить Долбоеба-Иностранца Во Всей Красе Так, Как Его Представляют Себе. В прежние времена такие персонажи на территорию Союза не проникали никогда, ни при каком раскладе, а теперь, — вы не поверите, — лезут и лезут, не зная броду, с трогательной отвагой клерков, подавшихся на Клондайк за золотом. Тут бытует мнение о том, что это русские склонны рассчитывать на "авось", — так вот до этих ребят нам далеко. Кого ни возьми.

— По градиенту.

— Что?

— По градиенту, — с задумчивым видом, с которым и всегда валял дурака, повторил Майкл, — чуют запах и движутся в ту сторону, где он сильнее в настоящий момент. Не знают — откуда, не знают — чем именно, не знают, чем может обернуться, но устоять не могут. Надежность способа подтверждается хотя бы тем, что существованию мух, как вида, ничего серьезного не угрожает... Чего никак нельзя сказать об отдельных мухах.

— Ох, и не говорите! Лезли к каким-то дагестанским уродам, торгующим дурью, и те продавали их горцам в рабство. В Государственные Заказники, где, никому не мешая, занимались своим нелегким делом Ювелиры. Что вы там говорили про запах? Так вот один из них, прямо-таки в предельном соответствии с этим принципом, так и вообще безошибочно пролез туда, где ждала окончательной проверки готовая продукция, которая, естественно, приняла его, как родного, как самый подходящий объект и вообще, — в качестве подарка судьбы... Или взять того деятеля из Колумбии, который пролез в один очень серьезный эллинг, — с того, что от него осталось, сняли блокнот, на котором он, — вручную! На полном серьезе!!! Набрасывал схему строящегося "круизера"!!!

— Не может быть, — Островитянин, мало что понявший из увлеченного рассказа тезки, искренне, хотя и несколько нервно, рассмеялся, — это вы только сейчас придумали...

— Ну вот, опять! Вы слишком плохо знаете людей, если хоть какие-то их поступки еще кажутся вам слишком глупыми... Менее смешной и более серьезный вариант, это когда люди всерьез пытаются добыть серьезные вещи, воображая, будто ими можно пользоваться без столь же серьезной подготовки.

— По-моему вы просто пытаетесь меня запугать.

— Да нет, что вы, — позабавить. Пугали мы только в самом начале. Иногда даже излишне радикально. Потом были просто вынуждены хоть как-то их принимать, и сами не заметили, как оказались вовлечены в новый род деятельности. В конце концов пришли к тому, чтобы каждому ищущему непременно дать то, что он ищет. Дураку дать какую-нибудь глупость. Тому, что ищет неизвестно — что, — честно, с помпой вручить, что попало. Ищущему приключений — предоставить их в полном объеме, не жалко!

С колоссальной высоты, на которой проходил полет, земля была едва видна несмотря даже на исключительно ясную погоду. Сквозь дымку картина ее больше всего напоминала едва заметные прожилки в совершенно почти монолитном, плотном, молочно-белом кварце. Почти — бестелесная, почти — условная, почти — символ, — в лице этой машины материя как бы только обозначала свое присутствие на острие потока энергии, как бикини — обозначает наличие одежды поверх загорелых прелестей красотки, — но от этого она не менее уверенно резала горние выси, убегая от Солнца, и то — отставало постепенно, противоестественно заходя на востоке, уходило в будущее, которое еще только должно было наступить.

— И в соответствии с этим правилом что-то предназначено именно для меня, не так ли? Я правильно понял? Какая-то уж совершенно выдающаяся подлость? Из ряда вон? И что же именно?

— В одном вы можете быть совершенно уверены: силой вам никто, ничего навязывать не будет. Это во всяком случае.

— Да нет — в это я как раз верю, — задумчиво проговорил Островитянин, — хотя и не знаю, — почему... Но именно то обстоятельство, что вы мне даже не врете, — по какой-то причине как раз и пугает в первую очередь...

— Наверное, — потому что не понимаете, — любезно проговорил Шут, — а людям в высшей степени свойственно бояться всего непонятного.

— Очень тонко замечено. Мне непонятно, как эта хлипкая конструкция выдерживает сверхзвуковой полет и работу такого двигателя, не разлетевшись в считанные секунды, и, — вы правы, — это действительно пугает.

— Ну, если только это... Очень просто — адаптивная аэродинамика. Физику процесса не спрашивайте, не знаю, у вас еще будет возможность спросить у специалистов. Если захотите. Если вам будет до того. Если у вас к тому времени еще сохранится это желание. На мой взгляд, — простите за откровенность! — совершенно противоестественное.

— Хорошенькие штучки. Подобные машины со временем могут совершенно разрушить паритет.

— Разговор о вещах, сугубо мнимых, вряд ли может считаться конструктивным. Здешние реалии, герр Кляйнмихель, не вполне соответствуют стандартам того, что вы считаете здравым смыслом. Боюсь, что система координат, пригодная для... Германии, здесь окажется безнадежно смещенной. Будущее — это настоящее. Друзья — это враги. Твердь — это зыбь. Точь-в-точь как у некоего Оруэлла, в книжке про восемьдесят четвертый год, но вы ее вряд ли читали, турист...

— Скотовод?

— Именно. Что вовсе не мешает мне по совместительству быть еще и порядочной скотиной... Но вы меня перебили. Речь идет о том, герр Кляйнмихель, что вы слишком часто будете считать важными то, что на самом деле давно превратилось в фикцию, формальность, необязательный атрибут.

— Это ничего. Очевидно, что человек, имеющий сто двадцать тысяч коров имеет право на то, чтобы его не перебивали, какую бы ахинею он при этом не нес с загадочным видом. А уж если у него еще и собственный сверхзвуковой самолет, так и вообще дучше как это? А, внимать! Кстати, что за дрянью вы его заправляете?

— Додеканол, — любезно ответил скотовод, — или, если быть совсем уж точным, — 2,2-диметил-4,6-метил-октанол.

— А! Ну так бы сразу и сказали! Теперь понятно. Благодарю вас.

— Если живешь на отшибе, то, в некоторых случаях, это бывает выгоднее, чем возить Бог знает откуда — керосин. Тем более, что он фабрикуется стандартными порциями прямо вместе с упаковкой из любых остатков, содержащих целлюлозу. Очень удобно, когда машин одна-две.

— А у вас их, разумеется, больше.

— А у меня их, разумеется, больше. Поэтому присутствует и централизованная заправка.

— Вы про это арабам не скажите.

— Почему?

— Потому что они постараются зарезать каждого, кто может снизить цену на нефть и тем самым пустить их по миру.

— Да? Вот ч-черт! Об этом мы как-то не подумали... Но, боюсь, что теперь уже поздно было бы предпринимать что-нибудь по этому поводу. Так что придется им как-нибудь — того... Пережить.

— И сколь многим придется таким образом... переживать нечто подобное?

— Готового ответа у меня нет, подготовка — заняла бы слишком много времени, а наобум отвечать — не хочется. Несолидно.

— Это следует понимать так, что и во всех других случаях интересы всех прочих вас не будут интересовать точно так же.

— К сожалению, — а мне и вправду жаль, — никто из нас просто не имеет такой возможности, — считаться с интересами кого бы то ни было, — за рубежом. Это было бы недопустимой роскошью. Хватит того, что слишком со многим каждому из нас приходится считаться здесь. Честное слово, — этого больше, чем достаточно.

— А вы не боитесь?

— Чего например?

— Дестабилизации, — Майкл солидно пожал плечами, — войны. При известной систематичности в пренебрежении чужими интересами это с определенного момента становится... практически неизбежным.

— Представьте себе, что вы... поскользнулись на неизвестной дороге в кромешной тьме. Скользите все быстрее, и к тому же вам кажется, что склон как будто бы становится все более крутым. Не кажется ли вам, что в таких обстоятельствах бояться падения уже несколько... поздновато? И некогда, — тормозить надо, изо всех сил царапаться в обратном направлении, за неровности цепляться. С какого-то момента привыкаешь, и это становится образом жизни. А насчет войны... — Он пожал плечами. — Кто ж ее не боится? Боимся, конечно. Так и всегда боялись. Привыкли к этому страху, герр Кляйнмихель. Только ведь всем прочим и тем более надо бояться. Гораздо более. Сами знаете, как в последнее время заканчиваются боевые действия...

— Оскар.

— Что — Оскар?

— Меня зовут Оскар.

— Это как Уайльда?

— Да, примерно. Слишком долгие церемонии меня, право же, утомляют. Разумеется, я не настаиваю и тем более не претендую на то, чтобы называть по имени вас.

— О, бога ради!

А как протекали в последнее время боевые и подобные действия он знал. Особенно — в самое последнее время. Примерно — начиная со случая с адмиральским гербарием, собранным на палубе атомного авианосца "Т. Джефферсон" — и до начала этой поучительной экскурсии в Страну Большевиков. Еще как знал. Такое знал, о чем другие и понятия не имели. О чем и знать-то было противно, что и вспомнить-то было нехорошо.

Постоянный потребитель наркотиков непременно, в считанные часы отыщет пушера хотя бы даже и в чужом городе, — это при том, что у правоохранительных органов ничего подобного не получалось даже и при всех стараниях. Гомосексуалисты отыскивают себе подобных в любой толпе, тогда как посторонний не заметит в очередном прохожем ровно ничего особенного. Уголовник отыщет подобных себе, попав в другое полушарие. Нет, тут есть совершенно рациональные компоненты, условные знаки, организационные моменты, имеющие международный характер, — но какая-то мистика все-таки присутствует тоже, несомненно. Есть тут что-то от стихийной тяги, подобной тому, как положительный заряд — чувствует отрицательный, а магнит — другой магнит. Как всякая свинья неизбежно находит соответствующую грязь, если у нее будет к тому хоть малейшая возможность. Человек, отыскавший, наконец, Свое Место, не испытывает в этом никакого сомнения: ощущение это носит непосредственный характер и не нуждается в рациональных обоснованиях. Тем более это относится к людям, чувствующим себя чужими в той среде, в которой родились.

Гэндзабуро Сато, двадцатидвухлетний студент Осакского университета, был именно таким. Еще в пятнадцать лет, еще будучи по преимуществу скорее продуктом воспитания, нежели личностью с развитым самосознанием, он с ужасом поймал себя на кощунственной мысли: он не хочет служить в крупной фирме. Не хочет, упорно трудясь, год за годом делать карьеру, занимая все более и более высокое положение. Не хочет, — хотя попробовал бы только, отец выгнал бы и позабыл, что у него есть сын! — создавать свое дело и, трудясь до пота, расширять его, к старости отложив некую сумму на на эту самую старость. Пользуясь непонятно, откуда взявшейся, врожденной сноровкой, он умудрился даже ознакомиться с жизнью якудза, — и был предельно разочарован. Та же иерархия, то же беспрекословное подчинение младших — старшим, та же дисциплина и те же непреложные требования безусловной верности, что и в любой фирме, только с татуировками и еще большей тупостью рядовых исполнителей. Свободным художником?!! Только не он!!! Немыслимое, не вмещавшееся в голове, не имеющее права на существование неприятие всех мыслимых для его среды и происхождения жизненных сценариев зрело долго, никак себя не проявляя, пока однажды утром, спросонок, не сформулировалось в краткую, предельно нигилистическую формулу: он не хочет быть самураем. Никаким — самураем. Какую бы соответствующую современным реалиям видимость не имел этот статус. Этот многоликий, как Протей, всепроникающий архетип. Вспомнил кстати, что никогда по-настоящему не любил самурайских фильмов, только не задумывался об этом, не осознавал своей нелюбви. Куда более привлекали образы ронинов, — только и тут было одно существенное "но": для того, чтобы приобрести этот статус, необходимо было изначально быть самураем. К сожалению, даже самая твердая убежденность в том, чего он не хочет, ни в коей мере не помогла ему понять, чего он все-таки хочет.

Стрелка компаса его личности неуверенно колебалась, будучи не в силах дать ясное направление, его собственный полюс оказался слишком далеко, но все-таки некоторые румбы мелькали чаще других.

Работа допустима, служба — нет.

Наниматель допустим, работодатель — как исключение, и на самый короткий срок, хозяин-сюзерен — никогда.

Работая за деньги, слишком сильно зависишь от других людей, и помнить об этом нужно каждую минуту. Чтобы не тратить на это ни единой лишней.

Работать только на себя — невозможно, но к этому надо стремиться. Если придется — то всю жизнь.

Безусловно только собственное существование, и никак нельзя доказать, что все прочие люди действительно существуют. Поэтому удобнее всего считать, что интересы этих прочих мнимы и уже поэтому не могут иметь значения. Равно как и их так называемые жизни.

Нет ничего, кроме ощущений. Мы можем мнить о себе что угодно, но на самом деле мы ищем только ощущений. Исключительно ощущений. Ничего, кроме ощущений. И бежим — исключительно только от ощущений.

Движение в сторону самого сильного запаха со стороны может выглядеть сколь угодно сложным, но суть его очень проста. Предельно проста: неуклонно двигаясь таким образом, рано или поздно окажешься в самом его средоточии. Если, понятно, не сгинешь по дороге. С Запада, — с самого ближнего Запада, — явственно и достаточно устойчиво тянуло чем-то таким, причем уже какое-то вполне заметное время. То от рыбаков приходилось слышать совершенно баснословные истории, а то и вообще в руки попадалис странные предметы с континента. Филиалы общества японо-советской дружбы, доселе влачившего довольно-таки жалкое существование, в последнее время множились, как амебы, росли, как грибы, и были деятельны, как целеустремленные крысы, наконец-то добравшиеся до склада Стратегического Резерва. Стало вдруг что-то уж подозрительно модным навещать считанных живых родственников в России и несчитанные могилы родственников павших. Расцвел обмен студентами, и это показалось Сато наиболее подходящим вариантом. В конце концов, — студент он или нет? В одном заповеднике под Хабаровском он, наконец, нашел свое место. Нашел себя и практически мгновенно понял смысл жизни. Своей собственной, поскольку смысл жизни вообще интересовал его меньше всего, а задумываться о нем показалось бы ему верхом нелепости. Это, разумеется, не значит, что он поселился в этом заповеднике, потому что тот, кто однажды обрел свое место, с той поры всегда носит его с собой. Не покидает его никогда, где бы ни находилась в данный момент его бренная оболочка. Чуть ли ни по запаху, верхним чутьем, отыскав этих русских, разбавленных некоторым количеством китайцев, корейцев и казахов с бурятами, он испытал ощущение, право же, сходное с тем, которое испытывает человек, воссоединившись после долгой разлуки с семьей. Они были для него куда более своими, нежели родители, брат, и случайные подружки, вообще — чем кто бы то ни было прежде. Куда более своими. Просто несопоставимо — более. По сравнению с этой близостью всех остальных смело можно было считать просто-напросто чужаками. Эти люди не требовали от него верности, послушания, преданности, непременного служения каким-то их интересам, потому что были вообще единственным приемлемым для него обществом. Единственным вариантом. Для него — и ему подобных.

Он был невысокого роста и, скорее, худощавым, но, тем не менее, при взгляде на его фигуру было каким-то образом видно, что он не только исключительно вынослив, но еще и очень силен, пружинистой, упругой, как у леопарда, силой, и не слишком-то легок, весь как слиток булатной стали, на голове его красовался ежик густых, коротко остриженных волос, а широкая, чуть хищная улыбка обладала неотразимым действием на девушек вне зависимости от народа и расы. Но, будучи своим, он все-таки был азиатом, и поэтому взялся за дело, с которым, по его мнению, не справился бы больше никто. Ни у кого просто-напросто не хватит ни выдержки, ни терпения, ни, главное, невероятной его способности сколько угодно времени находиться наедине с собой, когда не так уж важна — темнота, не существенна — теснота, не имеет значения — вынужденное безделие.

Именно по этой причине он уже третьи сутки почти непрерывно находился под водой, сравнительно неглубоко, на борту крошечной подводной лодки, расчитанной на одного пассажира. Идея — была его, но воплощение, хоть и проведенное при активном его участии, было, разумеется, делом, неизмеримо превышающим его компетентность. Корпус состоял из чего-то, напоминающего упругий студень, во внутренних слоях доходящий до почти стеклянной жесткости, и с виду был как мутно-зеленое стекло, так что почти сливался с водой, становясь практически невидимым. Кроме того — он куда более успешно поглощал акустические колебания, нежели любые покрытия любых подводных кораблей, существовавших до сей поры. Нечто вроде жабр, чтобы хоть отчасти возмещать затраты кислорода, — он был нужен для дыхания, а еще — для работы ЭХГ, подзаряжающего сверхпроводящие накопители. Теоретически емкость таких устройств была неограниченной, но на практике они не были ни слишком миниатюрными, ни слишком емкими: в противном случае разность потенциалов оказалась бы чрезмерной. Настолько, что изоляция "плюса" от "минуса" становилась в таких условиях прямо-таки неразрешимой технической задачей. Даже при "мозаичных" технологиях.

В качестве движителя после долгих колебаний избрали перистальтическую камеру, как у головоногих моллюсков, а потом долго-долго подбирали такие ее параметры, при которых шум от ее работы сливался бы с основным звуковым фоном океана. Ему указали режим, бывший в этом смысле наиболее эффективным. Настойчиво рекомендовали поддерживать его, по мере возможности, — постоянно.

— Да если все время идти в этом режиме, — говорили ему, — тебя и вообще никак нельзя будет обнаружить. Ей-богу.

Во время ходовых испытаний он выдержал хваленый режим аж минуты три, не больше: получившийся в ходе работы инфразвук вызывал темный ужас и слепую панику даже у бесстрашного Гэндзабуро. Особенно если в буквальном смысле этого слова сидеть на источнике этого самого инфразвука. Помнится, — он тогда довольно много всякого сказал рекомендовавшим. Даже не ожидал от себя такого красноречия на языке, еще совсем недавно совершенно незнакомом. Так что никуда не делись высоколобые умники, пришлось им кое-что переделывать.

Нельзя сказать, чтобы изделие обладало рекордными параметрами по скорости, глубине и автономности, — особенно по сравнению с атомными ракетоносцами, — но вот что касается Тени и Тишины, машина могла бы поспорить вообще с чем угодно. Особенно теперь, когда никто еще и понятия не имел о ее, — мягко говоря, — необычных акустических характеристиках. Антенна для нужд спутниковой навигации и связи, — тоже через спутник, — опять-таки представляла собой гибкий, при нужде легко меняющий длину отросток из плотного электропроводящего студня. И его — наводили. Третьи сутки терпеливо, как рептилия, поджидающая добычу, лежа в теплой жиже болота, полуприкрыв глаза и едва шевелясь, он скрадывал, каждый раз шел наперерез своей быстрой добыче, умудряясь с каждым навигационным циклом оказываться к ней все ближе. Впрочем, развернись желанный приз на сто восемьдесят и рвани восвояси со всем своим тридцатиузловым ходом, — он отступился бы от своего намерения, чтобы попробовать еще раз, потому что теперь считал стремление непременно пасть смертью храбрых, столь распространенное в Императорской Армии во времена Тихоокеанской Компании, за проявление специфического, только японской цивилизации присущего невроза, поскольку именно невроз лежит в основе каждой цивилизации, любой цивилизации, и именно характеру цивилизационного невроза обязана любая цивилизация своими отличиями от всех прочих. Когда он, отправляясь в поход, повязал голову белой лентой с Красным Тавром и иероглифами, остающиеся на берегу спросили его.

— Дань традиции? А если бы родился пораньше, то был бы, поди, в первой волне над Перл-Харбором? Во славу Императора и Отечества?

— Уж в этом можете не сомневаться. Но только, понятно, не во славу кого бы то ни было, а только и исключительно только по собственной воле и из побуждений убежденного убийцы. А ленточка... — но вы же понятия не имеете, что на ней написано, не так ли?

— Но почему непременно сюда? Что за нужда такая?

— Необходимость срочной консультации, сэр. Дело в том, что я до сих пор не слышал ничего подобного.

— Ну, — усмехнулся капитан-лейтенант, — это еще не показатель. Давай-ка, что у тебя там...

Где-то, в бесконечной дали под водой мерно бил колокол, но удары звучали так, словно многотонный язык колокола был обшит многими слоями кожи, резины или же чего-то похожего на плотный войлок.

— Пеленг? — Флагманский гидроакустик сразу же посерьезнел.

— Не удается взять. Слишком низкий звук.

— Дистанция?

— Такое впечатление, что остается неизменной вот уже... десять минут.

— Хо-хо... Это при том, что мы идем двадцать пять узлов.

— Да, сэр.

— Почему не сообщили р-раньше?!

— По-прежнему тихо?

— Да, сэр. — Флагманский специалист находился тут же, то же самое время и слышал ровно то же самое, но, на всякий случай, лучше отвечать даже на риторические вопросы начальства, хотя некоторые в подобных случаях сердятся. — Неидентифицированный шум прекратился в... пятнадцать — сорок по поясному времени и более не возобновляется.

— Будем считать, что это из разряда тех происшествий, подоплеку которых не удастся выяснить никогда... А эт-то еще что такое?

Лейтенант поднял глаза на экран, где высветилась графическая развертка звука, обратившего на себя внимание начальства.

— Ничего особенного, сэр. Гармонические колебания. Похоже, что обычный переменный ток, сэр. Видимо, — довольно большой мощности.

— Н-нда? — Рассеяно осведомился специалист. — А частота?

— Пятьдесят герц, сэр!

— Что-о?!!

Он недоговорил, потому что спорное "р-р-р-р-р" в динамике внезапно стихло, а моряки почувствовали мягкий, почти незаметный, но все-таки ощутимый толчок. Как будто бы от средненькой волны, не в свой черед, не в такт ударившей в борт громадного корабля и заметной только по этой причине. А на самом деле это гигантская, двадцатитонная сопля зеленого цвета со всего своего немаленького разлета, еще умноженного собственным ходом авианосца, воткнулась под левую "скулу" корабля, а ее неимоверно-липкое вещество, по плотности точь-в-точь соответствующее океанской воде, толстым слоем размазалось по подводной части борта.

Гэндзабуро Сато, находившийся в этот момент на дистанции без малого в двенадцать километров, вдруг ощутил, что рот его наполнился водянистой слюной, а кожа — бледнеет, становясь похожей на желтоватый известняк. Как будто на краткий миг, на считанные секунды до него дошло, что именно он делает, и чем эти деяния могут обернуться лично для него. Прямо сейчас. Буквально через пару-тройку минут. Религиозный, — приблизительно, — как банковский сейф, тут он вдруг живо припомнил молитвы, которые учил в раннем детстве и начал истово молиться. Для этого были не то, чтобы серьезные, но все-таки реальные основания. Дело в том, что ударная волна всякого рода стэксов и гармонитов порой вела себя чрезвычайно своеобразно, вопреки всему, что предсказывала на этот счет классическая теория. Примерно так же, как свойства лазерного луча отличают его от света некогерентных источников. Так что у него было, о чем попросить Будду.

Взорвавшись, гармонит разрушил кристаллическую решетку металла, превратив покрытую им стенку двойного борта в пыль, в разогнанную до космических скоростей, аномально-тяжелую взвесь. Авиационное горючее, заполнявшее пустоту двойного корпуса, плохо сжимаемое, как большинство жидкостей, не успело перераспределиться и передало усилие дальше, по прямой, превратив внутренний слой обшивки в летяшие с гиперзвуковой скоростью сегменты. От поверхности океана откололо тяжеленный сегмент полулунной формы, как бы грубый слепок обводов корпуса, состоящий из воды, и подняло его высоко в воздух, так, что на какие-то бредовые мгновения он завис там, как исполинская глыба сверкающего зеленоватого льда, как озеро в небе, как мираж со сладкими водами — в безводной пустыне. В борту гигантского корабля образовалась брешь более, чем на половину корпуса длиной и больше тысячи квадратных метров — по площади. Но какой бы страшной, какой бы смертельной ни была рана, но ушиб был гораздо страшнее ее. Контузия — была, если можно так выразиться, родовой особенностью, фирменным знаком всех гармонитов со стэксами, поэтому в считанные мгновения разошлись десятки и сотни швов, лопнули, искря короткими замыканиями, бесчисленные провода, а массивные агрегаты, — включая реакторный блок, — стремясь сохранить собственный покой и равновесие аж с самим центром Метагалактики, сорвались со всех креплений и амортизирующих устройств — навстречу удару, когда корпус содрогнулся в молниеносном рывке. Два человека, многозначительно глядевших друг на друга в помещении акустического поста, ничего не успели понять: просто пол содрогнулся, ударив их по глазам, и все кончилось. Уже раньше было замечено, что во фронте стэксовой волны обычная взрывчатка ведет себя, порой, парадоксально, но часть боеприпасов все-таки взорвалась, воспламенив взметенное, отчасти превращенное ударом гармонита в мельчайшую пыль авиационное топливо. В небо взметнулась стена огня, — а потом в это пламя, в этот гигантский пожар рухнула с неба громадная масса воды, и, словно именно эта тяжесть сломила его, корабль усталым движением лег на борт. Потом раздался еще один страшный взрыв, сквозь вдруг разверзшуюся палубу вырвались языки пламени, — и изодранный остов в считанные минуты скрылся под водой.

Глубины в этом месте достигали двух тысяч восьмисот пятидесяти метров, но это — с какой стороны глянуть. На склон подводного ущелья, исполинской выемки, бывшей куда как поболее, нежели пресловутый Гран Каньон, и до краев заполненной жидким илом, опустился бывший корабль, но не остановился, продолжая катиться вниз, вниз, на самое дно, и гигантские, километровые клубы, целые тучи темной мути поднялись там, где он, пронизав зыбкую поверхность этого подводного болота, без следа канул в полукилометровую толщу полужидкого осадка.

— Ах, как неудачно все получилось! Ведь вот-вот, еще бы чуть-чуть, — и все было бы в порядке! Черт бы побрал это самое ООН, вечно оно суется не в свои дела.

— И, — что характерно, — в самое неподходящее время.

— Вот именно! Когда они нужны, — так не дождешься, а когда вот-вот, еще бы чуть-чуть, и... Теперь опять ждать, когда утрясется, когда эти пр-роклятые миротворцы, наконец, уберутся восвояси, заново готовиться, заново ждать подходящего момента...

— Заново призывать миротворцев на помощь, — совершенно в тон подхватил Н"Квале М"Писи, — когда не мы прижмем намгали, а они — нас. Навроде того, как это было три года назад.

Собеседник его умолк и аж зажмурился от нестерпимого воспоминания. Было, чего греха таить. Было! И намгали прижали их, и в ООН обращались, кланялись, и терпели вежливое издевательство международных чиновников... И так и не добились в конце концов ничего существенного. Но все равно, — напоминать об этом нестерпимом позоре было совершенно недопустимым хамством. Кого другого за подобное он, пожалуй, просто убил бы... Но с М"Писи это, разумеется, совершенно невозможно. К сожалению. Пока. К сожалению — пока — невозможно. Потом посмотрим.

Казалось, — он смотрит в другую сторону и не видит, не может видеть выражения его лица, но, похоже, видел-таки: выдержав после высказанного оскорбления надлежащую паузу, Н"Квале осторожно, как бы между прочим, и по-прежнему глядя в сторону, пробормотал:

— Но, может быть, не все так плохо, как кажется...

— Что такое? — Черный, как сапог старшины-сверхсрочника, и такой же блестящий, генерал ощутимо напрягся. Незаурядное чутье не подводило его, когда кончалась обычная болтовня, и речь обретала предметность.

— В составе миротворцев есть наши русские друзья.

— ТВОИ друзья.

— Хорошо, — он пожал плечами, — пусть будут мои. Это что-нибудь меняет?

— Продолжай.

— В последнее время они не упускают подобных случаев. Никогда не упускают. Они, видишь ли, — настаивают, и им не могут отказать.

— И они помогут нам решить вопрос с намгали?

— Могут помочь. Мне так кажется, и вряд ли я ошибаюсь.

— Окончательно решить вопрос?

— Да.

— Гм... Интересно, — каким образом?

— Если бы я знал это, то не стал бы просить о помощи посторонних.

Да, конечно. Да если бы ты знал это, если бы ты знал то! Если бы ты знал — как, то не сказал бы. Даже разговора бы не завел. Сожрал бы всех, да и все! И меня в том числе. Как бы ни в первую очередь. Вообще мыслей в его кучерявую голову пришло довольно много, но вслух он сказал другое.

— Но ведь нам никто не мешает попробовать, а?

— Никто, — решительно тряхнул головой Н"Квале, — вот только...

— В чем дело? И помни — это ты предлагал. Не хочешь говорить по-человечески, так и не затевайся...

— Мои, как ты сказал, русские друзья обязательно попросят чего-нибудь за свою помощь.

— Что я слышу? — Генерал засмеялся дробным, несколько нервозным смехом, даже и не смехом вовсе, а так — хихиканьем, из которого исполнителю трудно бывает выбраться, однажды начав. — Им теперь недостаточно обещания идти некапиталистическим путем развития?

— Это не так смешно, как может показаться...

— Ладно. Посмотреть, пощупать, поговорить нам и впрямь никто не мешает. Белые называют это "изучить вопрос". В конце концов никто не мешает нам сослаться на объективные обстоятельства, когда вопрос намгали будет окончательно урегулирован.

— М-м-м... да. Будем надеяться.

Вошедший, совсем молодой парень, не старше двадцати двух — двадцати трех, при всей своей поджарости, — даже, пожалуй, худобе, — был огромен. Войдя в оби, бывшее чем-то вроде негласной ставки генералитета, а по сути — родовой верхушки племенного объединения хасимба, он молча, без приглашения сел, и массивный табурет заскрипел под его тяжестью. Он был в высокой фуражке с длинным козырьком, надвинутой так, что в тени ее почти невозможно было разглядеть очень светлых, редко мигающих глаз, в глухом, тяжелом на вид камуфляже, в высоких ботинках на толстенной подошве, но при этом не было никаких признаков, что ему хоть сколько-нибудь жарко. Смоляное лицо генерала Мугамбы было покрыто потом, а только слегка загорелое, неподвижное, со слегка впалыми щеками лицо миротворца выглядело совершенно сухим. Молча, не меняя выражения, выслушал он проникновенную речь о варварах-намгали, которые только одни, — Господь свидетель! — мешают построению социализма в их прекрасной стране, которая, к тому же, так богата и так выгодно расположена. Не видя ровно никакой реакции на свои излияния, генерал закончил свою речь далеко не так громко и уверенно, как начал. Что-то подсказывало ему, хоть и стихийному, но, право же, — незаурядному психологу, что всякие словесные кружева будут совершенно бесполезны в разговоре с этим серьезным юношей и могут считаться не более, чем простой данью ритуалу.

Выдержав недолгую паузу, миротворец, наконец, заговорил. Его французский был если и не безукоризненным, то, по крайней мере, весьма приличным.

— Насколько я понял, вы хотите полностью ликвидировать племя намгали, своих исконных соперников и врагов. Причем сделать это так, чтобы никакие миротворцы ничего не смогли бы сделать, а вы сами остались бы в стороне. Я правильно вас понял?

— Нам действительно нужно, — Мугамба облизнул вдруг пересохшие губы, — окончательное решение вопроса намгали.

— Я настаиваю на определенном ответе, поскольку окончательно решенные вопросы требуют для своего решения не менее окончательной определенности. Да или нет?

— Ну...

— ДА — или НЕТ?

— Да.

— Утверждают, что многим гораздо легче произнести это коротенькое слово, что бы за ним ни стояло, нежели четко обозначить свои намерения собственными словами. Оказывается, это справедливо и для африканцев. Таким образом, если ваши намерения действительно так серьезны, мы начинаем решать вашу проблему, но вы должны понимать, что это возлагает на вас не менее серьезные обязательства. Надеюсь, — это вполне понятно?

— О каких именно обязательствах, — голос генерала вдруг сорвался и он был вынужден откашляться, — примерно может идти речь?

— О, ничего особенно сложного. Вы будете выполнять все, что мы вам скажем. Просто-напросто.

— А если я откажусь? Предложу считать, что этого разговора не было вообще?

— А вот так не получится. Вы должны понимать, что даже сам по себе факт такого разговора имеет свою цену. Немалую, надо сказать. Вы должны быть в курсе, что злого духа не вызывают просто так, чтобы только поглазеть на него. Сказки всех народов мира в этом смысле поразительно единодушны...

Движения его громадного тела были настолько стремительны, что генерал не смог даже уловить момента, когда русский исчез с табурета, а его глаза оказались вдруг совсем рядом с его лицом. Одной рукой он приподнял рослого, мускулистого негра в воздух, впившись в его глубоко посаженные глаза своими, в которых клубился дым пожаров, что от горизонта до горизонта, и проблескивало тусклое, багровое, адское пламя.

— Надеюсь, — прошипел он, — ты понимаешь, о какой именно цене идет речь? — И рявкнул вдруг, окончательно круша волю собеседника. — Знаешь или нет?!!

— Да...

— Что ты там сипишь, как издыхающая змея? Громче!

— Понимаю! — Взвизгнул генерал.

— Да уж надеюсь. — Спокойно опустив Мугамбу на пол оби, он мгновенно вернулся к прежнему, бесстрастному и предельно деловитому, как у нотариуса в пятом поколении, тону. — И, ради Бога, — не пытайся с нами хитрить на свой негритянский манер. Тебе лучше застрелиться самому, чем на секунду, на одну крохотную секундочку вообразить, будто ты такой умный, чтобы играть с нами хоть в какие-то игры...

Переводя дух и с ненавистью глядя на дверь, за которой скрылся русский, Мугамба поймал себя на мучительных попытках вспомнить, — кого или что напомнил ему визитер? И только потом, по прошествии порядочного времени, когда он давно уже оставил эти бесплодные и, вообще говоря, ненужные воспоминания, — вспомнил. Генерал учился в Париже, городе куда более бандитском, чем об этом думают иностранцы, достаточно долго жил в Нью-Йорке и Чикаго, которые в этом смысле тоже имели вполне заслуженную славу, и именно поэтому отыскал в памяти подходящий образец: гангстер. Дельцу понадобилось решить щекотливую проблему, он обратился в мощный мафиозный клан, и оттуда явился представитель. Молодой, но уже вполне сложившийся мерзавец из числа самых перспективных, обещающих со временем занять самые первые места в иерархии банды, и разговаривает с ним именно так, как надлежит говорить гангстеру — с лохом, пусть даже и платящим ему деньги за определенную работу. Совершенно та же манера поведения, та же грубая определенность слов, обращаемых к фраерам, та же внушительная, деловитая хмурость, и та же предельная бесцеремонность, протекающая от твердого знания, что вот он — не сам по себе. Что он — представитель силы, всегда стоящей за его спиной, не связанной никакими законами и условностями, а тронуть его — обозначает бросить вызов всей этой силе.

В данном случае аналогия была полнейшей, и разницу составляло, разве что, только то, что банда за спиной негодяя была, по слухам, неизмеримо крупнее и опаснее, а сам он — куда более тщательно отобран и подготовлен. Отведя данному явлению соответствующую клеточку, навесив на него имя-ярлычок, Мугамба даже несколько подуспокоился, как парадоксальным образом успокаиваются пребывающие в бегах, когда арест все-таки уже состоялся, или больные неизвестно — чем, когда диагноз, даже сколь угодно скверный, в конце концов устанавливается.

Верный взятым на себя обязательствам, — это было тем более не обременительно, что соответствовало собственным интересом, — Миротворец уже на следующий день был там, где жили намгали. Его видели беседующим с влиятельным местным мгангой, — Бекеле, и то, как он угощал седого негра сигаретами. Больше он не ходил в селения намгали, зато прямо на следующее утро в лагерь миротворцев явился мганга. Глаза старика, отлично знавшего себе цену, личности сильной и властной, на этот раз были как у больной собаки. Он непременно желал увидеть молодого русского офицера и добился своего. Они беседовали наедине, прямо у ограждения лагеря, но издали было видно, как старик настойчиво просит миротворца о чем-то, а тот всем своим видом являет непреклонный отказ. Как он поворачивается, чтобы уйти, а мганга в отчаянии хватает его за плечо. Как он оборачивается. Как отстраняет колдуна, норовящего то поцеловать ему руку, то опуститься перед ним на колени. Прямо в пыль. Очевидно, сердце его несколько смягчается, потому что разговор, кажется, все-таки получает продолжение. Старик приходит каждый день, робко дожидается в сторонке, когда русский выйдет, они отходят в сторонку, о чем-то быстро толкуют, старик получает сигареты и поспешно удаляется восвояси.

На четвертые сутки у намгали начался грандиозный пир. Со скоростью ветра распространяется слух, что "еды вволю, угощают всех, дают с собой, а если не хватит, то будет еще". Собственно говоря, намгали и вообще любили веселиться, явно предпочитая веселье всякой работе, поэтому поначалу миротворцы не обратили внимания на очередное празднество, на которое, как мошкара — на огонь, со всех сторон валили все новые толпы народа. День и ночь рокотали барабаны, раз за разом — бессчетное количество раз! — мганга, при полном жреческом облачении, при всех самых сильных амулетах, простирает руки, благославляя очередной котел, в котором булькает Священный Напиток. Когда празднование, и не думая стихать, продолжилось и на третий, и на четвертый день, наблюдатели миротворцев заподозрили неладное.

Чудовищный, необозримый, неряшливый табор был накрыт звенящей пеленой мух, немыслимое зловоние чувствовалось за километры, а на ближних подступах земля была так загажена, что некуда было поставить ногу. Исхудавшие, иссохшие на щепку, намгали продолжали веселиться. Иные из них падали от истощения и засыпали сном, подобным смерти, но просыпались все-таки, со стоном брели к котлу с варевом мганги, осушали черпак — и на глазах обретали прежнюю энергию. Впрочем, при ближайшем рассмотрении выяснилось, что просыпались далеко не все. Там и сям лежали очевидные покойники, на которых никто не обращал особого внимания, и, учитывая размеры табора, общее число их должно было быть вовсе немалым. Чем дольше наблюдатели присматривались к творящейся вакханалии, тем больше подробностей им открывалось и тем меньше нравилось им происходящее. Так, например, выяснилось, что грудные дети погибли уже практически все: на них перестали обращать внимание с самого начала празднества, и они умерли первыми просто-напросто от голода, жажды, грязи и мух. Пока связались с лагерем, пока решали, что делать, пока прислали спасателей из числа миротворцев, число покойников еще значительно возросло, а когда спасатели, — включая всех медиков миротворческого корпуса, — прибыли, то ясно поняли, что масштаб происходящего значительно превосходит их возможности. Просто-таки неизмеримо. Те, кого удавалось насильственно вырвать из этого колоссального, на много миль простирающегося, иррационального бедлама, — продолжали умирать уже в срочно развернутом госпитале: миротворцы просто-напросто не были приспособлены к тому, что на самом деле творилось у них на глазах. Больше всего пугало полнейшее равнодушие празднующих к судьбе самых близких, — и еще выражение безумного счастья на лицах. Даже у некоторых усопших. Еще через пару дней на месте лагеря прекратилось всякое движение и прервалось последнее живое дыхание. Те, кого удалось силой вывести со смертоносной помойки, нестерпимо смердящей испражнениями, десятками, сотнями тысяч гниющих трупов и бессчетной скотской падалью, и спасти тем самым от смерти, ничего не помнили, не понимали, были совершенно невменяемы и только все рвались куда-то.

— Не спорю, — сказал миротворец совершенно обыденным, деловым тоном, которым впору проводить инструктаж неглупым подчиненным перед серьезным делом, — часть этнических намгали все-таки уцелела. Но их совсем немного, и это просто-напросто горожане, оторвавшиеся от традиционного образа жизни, и, таким образом, не могущие вам помешать. Их нетрудно будет ликвидировать попозже, когда все поутихнет, а можно и попросту оставить в покое: намгали, как народ, больше не существуют и не восстановятся никогда. Таким образом, проблему намгали считаю окончательно решенной, а нашу часть договора — выполненной.

Мугамба — молчал. Немало людей было убеждено в необходимости Окончательного Решения того или иного вопроса. Мечтало о нем. А потом не испытывало ожидаемого счастья, увидав воочию, как такого рода решение выглядит, — а также звучит и пахнет, — в реальности. Вон Генрих Гиммлер даже в обморок падал, присутствуя на самой обыкновенной, можно сказать — обыденной экзекуции в самом обычном Освенциме. Можно, конечно, сделать оговорку, что рейхсфюрер СС был до некоторой степени все-таки людоедом-теоретиком, но уж Мугамбу-то в теоретики не мог зачислить не то, что злейший враг, но даже и наемный журналист, специализирующийся по предвыборным компаниям. Так вот тут проняло даже его, даже он почувствовал на миг нечто вроде сомнения, что это все-таки немного слишком. Что мечты куда прекраснее, если, — хотя бы капельку! — продолжают оставаться мечтами. Что окончательное решение вопроса намгали, — это, конечно, здорово, но то, КАК это сделано, вызывало сомнения как-то само по себе. И еще некое чутье, все-таки роднившие его с подавляющим большинством человечества, подсказывало ему, что за такое — нельзя, недопустимо, невозможно благодарить. Потому что язык не поднимется и рот не откроется, чтобы произнести хоть какие-то благодарственные слова. За подобное можно только расплачиваться.

Дверь приоткрылась, и внутрь просунулась голова худощавого юнца, бывшего при грозном Мугамбе чем-то вроде порученца по мелочам. Он что-то сказал хозяину на Хасимба, и тот поднял на русского нестерпимо тяжелый, едва в подъем, взгляд:

— Там опять явился этот... Мганга ихний. Тебя ищет.

При сложившихся обстоятельствах миротворец почел за благо не заметить хамского "тебя" за которое в другой раз непременно расправился бы с черным генералом по-свойски, чтобы даже и мысли не возникало о возможности подобного тона. Сказал только:

— А, очень кстати... Не придется искать. Сейчас выйду...

Поднявшись, он напялил свое кепи, машинальным жестом кадрового военного оправил мундир и ровными шагами вышел под безжалостное, почти нестерпимое полуденное солнце. Генерал, двинувшийся, было, следом, остановился в дверях, худой старик, бывший сейчас, скорее, серым, чем черным, о чем-то умолял неподвижного, как идол, офицера, молча глядевшего мимо мганги — и сквозь него. И тот снова, как это бывало уже и прежде, стал теребить бесчувственного, как будто бы и не видящего его офицера, хватать его за руки и молить о чем-то, чего Мугамба не мог расслышать из-за величины расстояния. А потом, — вдруг выхватил откуда-то из недр шаманского тряпья довольно большой нож и замахнулся на неумолимого чужака. Русский коротко, без замаха ударил его в переносицу, даже не делая попыток уклониться, так, как будто бы заранее знал, когда и каким именно образом будет нанесен удар. Мганга ничком рухнул в пыль, а офицер достал из кобуры табельную "скобу" и, чуть прищурясь, выстрелил ему в затылок. Тощее тело в пыли коротко дернулось и замерло.

— Неплохая благодарность, — проговорил Мугамба с кривой, мертвой улыбкой на толстых, как сардельки, темно-коричневых губах, — за верную службу, а?

— Нормальная благодарность, — ответил русский застегивая кобуру, — большая, чем вы думаете. Вообще единственно возможная. После тех сигарет, о Черный Павлин, он больше не был человеком. Он был бродячим мертвецом. Нет, — куда меньше, чем мертвецом, — особенно после того, что сделал. Понимаешь? Мертвый, когда нет души, — это вроде как ровное место. А тут не ровное место, тут — яма... Так что, заровняв яму, я все-таки отблагодарил его, нечего грешить.

— Чего это ты им подсунул?

— "Короткое замыкание". Последняя разработка Постного. Особенно он гордился тем, что — не вызывает остановки дыхания. Мол-де это считалось для "больших" препаратов Райской Группы принципиально невозможным... Но он — сделал, хотя побочным эффектом искомой комбинации свойств явилось возбуждение на фоне ПОЛНОЙ удовлетворенности. Нирваны. Подумав, он решил, что это даже и неплохо. Звериное чутье. Колдуну я, понятно, подсунул банального "сынка", переделанного разве что только самую чуточку...

— Да-а, пользительная штуковина. Навроде водородной бомбы... Слушай, — а оно не того? Не слишком круто?

— На Земле слишком много людей. А если еще и считать человеком каждое... Короче, — у нас, у "центровых", не нашли варианта будущего, при котором нам понадобились бы черно... рабочие... — Он хихикнул. — А хороший коломбурчик вышел, а?

Ночь после целого дня ожесточенных боев девятого июня выдалась на редкость ясной. Луна, яркая луна южноливанской пустыни, хоть и была на ущербе, но успела утратить не более трети, так что светила еще вполне прилично. По мнению иных — лучше, чем надо бы. Лейтенант Шимон Кнох первым заметил, что луна померкла, как будто затянутая легким облачком, странно колеблющейся пеленой, а спустя самое короткое время невидимой стала и сама линия горизонта. Смутная пелена надвигалась на позиции бригады стремительно, как будто гонимая бурей. В свете зажженной, — вопреки строжайшему запрету и обыкновенному здравому смыслу! — танковой фары засветились, замельтешили заполошно первые белые хлопья.

— Снег! — Вскрикнул голосом, сорвавшимся от изумления на фальцет, Яша Гольдберг, только три года тому назад прибывший на родину предков из многоснежной России. — Пурга!

— Какой снег? Ты что, — с ума...— Успел ответить Кнох, а потом непостижимая пурга с оглушительным шелестящим гулом накрыла и их, и всю бригаду целиком.

Приглядевшись к бешено пляшущим в воздухе хлопьям, лейтенант с ужасом и отвращением увидел, что это — какие-то довольно крупные насекомые мертвенно-белого цвета. С множеством ног, тонких, и длинных, пушистых антенн-усиков, и прочих члеников, с тонкими крылышками, устроенными вроде гребешков, они и впрямь напоминали ожившие снежные хлопья либо же тополевый пух. И так же, как тополевый пух, они лезли в ноздри, в глаза, в уши, намертво приставая к одежде, покрывая ее толстым, но рыхлым, неряшливым покровом, превращая израильтян в подобия скверно слепленных снеговиков. А еще — толстым, тяжелым покровом засыпали принадлежащую бригаде технику, превратив в чудовищные сугробы танки "Мк — 1", бронетранспортеры, зенитные установки и джипы со смонтированными на них комплексами "TOW", равно как и всех, кто находился в этот момент на открытом воздухе, укрыли редким, клочковатым саваном немногочисленные палатки, образовав довольно толстый слой только на выходе, там, где воздух был потеплее от находившихся внутри людей. При этом еще достаточно значительная доля белых тварей продолжала бешено роиться в воздухе, как бы не в силах решить, где приземлиться.

А потом вся эта масса, равно — осевшая и кружащаяся в воздухе, вдруг разом, взрывообразно вспыхнула. Весь лагерь, вся позиция бригады, все наскоро отрытые полевые укрепления взлетели в едином огненном вихре. Периферия, где воздуха было несравненно больше, чем "пушинок" (впоследствии они получили характерное многозначное наименование "мушинок"), скорее, — взорвалась, а места, где пух располагался особенно компактно, — в большей степени все-таки вспыхнули. Это дало эффект, не предусмотренный даже самими создателями: высокотемпературное пламя буквально вдавило взрывом в малейшие щели и отверстия техники, обеспечив чуть ли ни кумулятивный эффект. Люди, находившиеся на открытой местности, были практически испепелены, не успев ничего почувствовать. Глухо ахнули разрывы сдетонировавших боеприпасов, взлетели на воздух все, сколько их было, запасы топлива, но это уже почти ничего не добавило к картине всеобщего уничтожения. Технику разнесло вдребезги и развеяло, и только почерневшие, оплавленные, дымящиеся корпуса "Меркав" высились кое-где среди нацело выжженного, испорошенного, сметенного лагеря.

Так, примерно по одному и тому же сценарию, в ночь с девятого на десятое июня в полном составе погибли три бригады: 4-я, 11-я и 52-я, только что выдвинутые вперед из второго эшелона взамен потрепанных в дневном бою накануне, и имевшие в своем составе 96, 89 и 102 танка соответственно. Вслед за катастрофой начался обычный, только исключительно интенсивный и точный артобстрел, утром он повторился, накрыв подразделения второго эшелона, и перед израильским командованием во весь рост встала реальная перспектива развала фронта. Катастрофического развала, когда нечем останавливать ринувшегося в контрнаступление противника, и вполне реальной становится капитуляция, да какая там капитуляция, — военно-политическая катастрофа с гибелью самой государственности, потому что кто ж из арабов будет всерьез переговариваться с евреями, если возникает реальная возможность их просто-напросто безнаказанно резать, стрелять, давить танковыми гусеницами — и гнать к морю, чтобы утопить в нем последних уцелевших?

— Какая капитуляция, чего они там еще удумали?! — Порыкивающий в телефонной трубке голос Балабоста выражал предельное раздражение. — Дали евреям по соплям, потешили душеньку, — и будет с них! Их, знаешь, тоже нельзя оставлять без присмотра, а то вообразят еще, что сами по себе, без нас чего-то значат... Ты это, — перво-наперво с американцами свяжись, с Шульцем этим...

Да, накануне был разговор с женой, у которой в Израиле какие-то там родственники, потому что два еврея, хорошенько покопавшись, при желании непременно отыщут наличие кровного родства. Да, плохой разговор, нервный и с тихими, абсолютно нестерпимыми слезами, но, даже если бы этого разговора и не было, он сказал бы и сделал примерно то же самое. Он был старым политиком, и всем опытом долгой жизни вынес убеждение, что в окончательном решении таких вот старых конфликтов нет ровно ничего хорошего. Резкие, чреватые потерей сложившегося равновесия перемены — вредны всегда, вне зависимости от того, какая сторона окажется в выигрыше, временном и мимолетном, как и все на этом свете.

— В случае, если правительство США предъявит к Сирии ультимативное требование о прекращении боевых действий и отводе всех войск за демаркационную линию, определенную на сессии Совета Безопасности ООН и примерно соответствующую положению, существовавшему на пятое июня сего года, — монотонно бубнил по бумажке русский, и Джозеф Пол Шульц напрягся, ожидая услышать нечто непоправимое в своей недопустимости, угрозу, резкую ноту, практически являющуюся ультиматумом, — с обещанием в противном случае взять на себя прямую защиту независимости и территориальной неприкосновенности государства Израиль, Советский Союз выступит с протестом и декларацией, но поддержит справедливость требования непосредственно при голосовании на Совете Безопасности. При соблюдении данного условия ни в коем случае не предполагается прямая поддержка Палестино-Сирийской стороны военной силой, равно как и определенные обещания такого рода поддержки.

Шульц, обнаруживший, что на протяжении всего этого бесконечного, казенного периода не дышал, — с шумом выдохнул. Предстояли новые сверхэкстренные консультации с Вашингтоном, предстояло писать документ, предстояло... Да чего только не предстояло в остаток ночи, утро и предстоящий день до вечера. И еще потом.

— Я понимаю, — говорил Асаф Рахматуллин, нервно, с расстроенным лицом расхаживая перед генералом Шарифом, бывшем буквально вне себя от гнева и унижения, — вам кажется, что у вас украли заслуженную победу над роковым врагом. Но... Ты знаешь, как сильны позиции евреев в самой Америке. Их там куда больше, чем во всем Израиле, и они никогда не бросят своих и не допустят уничтожения государства. Они введут свои войска, прикатят три-четыре авианосца и, хоть и после тяжелых боев, все-таки сломают вас. Победа превратится в поражение.

— Победа, — горько усмехнулся Шариф, — о чем ты говоришь?

— Нет, а о чем говоришь ты? Разве ты не понимаешь, что, со своими воинами, навсегда отбил у израильтян охоту решать проблемы при помощи силы? Они никогда больше не посмеют нападать на соседние страны. Понимаешь? Раньше они непоколебимо верили в свои силы, а теперь — будут опасаться. Они утратили кураж, и если это не победа, то я просто-напросто не знаю, что такое победа.

— Вы просто-напросто боитесь, что будет прямая драка с американцами, вот и все!

— Так ведь, — согласись, — там есть чего бояться. Прямо скажу, — мы не ожидали такого духа и выучки твоих воинов, такого успеха, и не были готовы к нему. Пока — не готовы, — лицо его исказилось, — но в следующий раз все будет по-другому, клянусь Белой Верблюдицей и водами священными! По-другому, потому что у Аллаха много времени, а время, все время, какое есть у Него, — работает на нас...

Ночью связь с сильным воинским соединением УНИТА, более, чем наполовину соcтоящим из ветеранов, насыщенным разнокалиберной бронетехникой и армированным инструкторами из ЮАР, была безнадежно потеряна. По счастливой случайности место ночной стоянки "бригады" довольно быстро удалось обнаружить с вертолетов, при продолжении разведки выяснилось...

ХХХ

Не хрустальные, как в горных реках, несущих талую воду с ледников, темноватые, воды этой речушки все-таки были прозрачны. Через стекло маски за пять-шесть метров видны были не только медлительные, солидные рыбы, не только шустрые мальки, но и движущаяся рывками хищная личинка какой-то крупной стрекозы. Едва-едва двигая ластами и держась в тени берега, он подобрался к крупной, как бы ни в ярд длиной, щуке, "застывшей" в каком-то десятке дюймов ото дна, — и залюбовался. Прогонистое, с динамичными, как у стрелы, обводами, тело было прямо-таки создано для огромной скорости в рывке, — а вот застыло же неподвижно, как субмарина, затаившаяся под глубинными бомбами, только плавники шевелятся едва заметно, удерживая рыбу на месте.

Он видел разноцветные пески самых знаменитых пляжей, и галечные отмели, сверкающие вечно юными красками в неимоверно прозрачной воде, а вот тут... Тут не хотелось рассматривать весь пейзаж "в общем". Тут нужно было лечь на берегу, у самого среза воды, и смотреть, как на узкую полоску мелкого, ровного, белого песочка речного дна единственно-возможным способом наложен тонкий, почти прозрачный мазок ила. Как именно там, где этого требует душа, в прозрачной воде виднеется притененная коряга, и свисающие с нее мрачные космы тины извиваются в извечном ритме, далеко протягиваясь по течению.

Широкая панорама, — если находилось место, откуда бы она могла открыться глазу, — была хороша, но совершенно недостаточна. Другое дело вот так, когда через каждый десяток метров открывается новый ландшафт размером в фут, ярд — или десяток ярдов. В любом совершенно месте можно было замереть неподвижно, и бесконечно вглядываться в какую-нибудь мелочь, не испытывая ни малейшего пресыщения, равно как и желания куда-либо сходить с этого места. Когда, напялив маску, пробираешься на полутораметровой глубине, а по левую руку от тебя — темные, грозные, студеные воды стрежня, глубиной аж метра в четыре, и в них — таки жутковато глядеть, при всем своем понимании, при всей своей памяти о километровых глубинах океанских впадин. Его предупредили, что эту воду можно пить, но он не решался все-таки, из осторожности и намертво, с самого раннего детства впитанного, в плоть и кровь вошедшего предубеждения.

— Любовь, — отвечал он, назидательно подняв палец, — романтична, а гоноррея — нет.

Но, поскольку приходилось плескаться в этих речках, постольку речная вода ему в рот все-таки попадала совершенно неизбежно. И тогда она казалась вроде как чуть-чуть сладкой и тепленькой, вкусом своим напоминая что-то бесконечно знакомое, но никак не дающееся памяти. Нерест шел к концу, но, случалось, кое-где теплые плесы даже самых мелких рек прямо-таки кипели от рыбьих тел, и они не стеснялись — черпали рыбацкими подсаками, хотя и не больше, чем надо было на то, чтобы пообедать. Мир, впервые со времен бессловесного детства вставший перед ним во всей своей тонкости, поэтому вдруг стал неисчерпаемым в каждой своей малости, новым, удивительным и очаровательным, как очень юная, невинная, еще чуть-чуть неуклюжая от молодости девушка. Не хотелось глядеть вдаль, потому что пристальный взгляд на любой, даже самый крохотный клочок здешнего бытия, открывал бесконечное количество подробностей, которые невозможно было бы вот так просто выдумать.

Распускались липы, осторожно пробуя свой запах, как перед важным концертом пробует голос певец, а минувший день, проведенный ими на "луговой" стороне речки, бывшей чуть пошире и побольше, принес переживание, которого он и вообще не испытывал доселе.

В большой силе, — именно так сказал ему Михаил, — уродилась в этот год луговая клубника. И вообще именно на этот год в июне, без всякой очереди, одновременно спешили жить и рыбы в тепленькой воде, и липы на длинных, пологих, почти сглаженных холмах, и ягоды на лугах. Так бывает, когда солнце сменяет теплые дожди, а те — берут свое следом, ночами, днем, или вечером, но, почему-то, никогда, ни единого разу за весь этот июнь — утром.

Ягоды было полным-полно, но особенно густыми были ягодники там, где луговая трава была тонкой и редкой, с сухим белым мохом у корней. Впрочем, ягодник можно было отыскать просто-напросто по оглушительному, пьянящему, ни с чем не сравнимому запаху. Набрать, — так ему объяснили, — непременно надо, чтоб была хотя бы видимость дела. По-хорошему, для полноты ритуала, надо бы, чтобы в тот же день из собранной за день добычи было сварено пронзительно благоухающее варенье, — но это уж как получится, при сложившихся обстоятельствах. Но главное, — это отправить часть собранного непосредственно в рот, без промежуточных инстанций. Утверждали, что даже из собственной корзинки, — уже не то, волшебства не будет, а уж про мытую тут и вовсе говорить нечего. Выбирать же для этой цели следовало во-первых — переспелую, во-вторых — подпорченную, в-третьих — наиболее аппетитную, а в четвертых — ту, которая глянется.

— Ну, и если уж очень повезет... Хотя это вряд ли, это чаще, — правда, Саш?

— Гораздо чаще, — серьезно кивнул головой Саша, — прямо-таки сравнивать нельзя!

— Гораздо чаще встречается на малине, но если повезет, то на очередной ягоде можно слопать лесного клопа, отличающегося своеобразным вкусом и острым, пикантным ароматом. Тоже входит в технологию, хотя, на взгляд людей скучных и бескрылых, уже является излишеством на манер рококо.

Луг Усныти был весьма обширен и очень зелен, кочуя, передвигаясь по преимуществу на корточках или на четвереньках, они и сами не заметили, как оказались далеко от обычного для здешних мест немудрящего леска, бывшего, скорее, разномастным отрогом Петровской Дубравы. Из-за нее-то и подкралась свирепая с виду, бурная летняя гроза. Тут, как баобабы в африканской саванне, только кое-где стояли солидные, мощные деревья. Темно-серые, в сизых разводах, тучи выбрались из-за вершин деревьев неожиданно и стремительно, в грозном молчании, как плотные массы непобедимой монгольской конницы, и уже потом на сборщиков налетел мощный, слитный порыв теплого ветра.

— Бегом! — Крикнул Михаил, тяжеловатой рысцой направляясь к ближайшему дереву. Последние метры пробегали, уже подгоняемые в спину первыми, увесистыми, как пули, каплями. Черное небо над дубравой расколола резко изломанная, почти в дугу замкнутая огненная трещина первой молнии, солидно громыхнул гром, и почти сразу же все пространство луга вокруг относительно, — очень относительно! — защищенного пятачка под кроной громадной, покрытой чудовищными старыми шрамами липы, затянула седая завеса падающей воды.

Ливень длился недолго, темно-серое стадо туч, посверкивая и погромыхивая, убрело дальше, но пелена на небе не развеялась, дождик, значительно ослабев, все-таки продолжался, и Саша, с уверенной повадкой аборигена глянув в небо, вздохнул:

— К утру распогодится, но нам — ждать нечего. Пошли домой...

Раздевшись, разувшись и смотав одежду в плотные комки, они не торопясь отправились восвояси через залитый теплой водой луг. Вода эта была чуть ли не теплей теплого воздуха, от нее, от травы поднимался едва заметный пар, а ощущение всей этой благодати, — когда босая нога сначала встречает мягкую, теплую травку, почти одновременно, но все-таки потом, погружается в теплую, как парное молоко, водичку, а под конец оттискивается в чуть раскисшей почве, напоминающей некую первобытную жижу, породившую жизнь, — оказалось вообще ни с чем не сравнимым, совершенно особым блаженством. А когда они проходили мимо очередного отдельно стоящего дерева, вдруг налетевший порыв ветра заставил его ветки упруго всколыхнуться и стряхнуть плотную, довольно увесистую пригоршню дождевой воды ему в лицо. Точь-в-точь, как плеснул бы, балуясь с ним в какой-нибудь из местных речек, веселый маленький ребенок. Вода, совершенно безвкусная, все-таки казалась сладкой, наверное. именно такой вкус получился бы, если сильно разбавить тот самый, с еще не опустевшего Олимпа, дарующий вечную юность нектар, она залила все его лицо, на миг застлала его глаза тонкой пленкой, чудесно исказившей окружающее, и в этот миг на него снизошло Озарение. Просветление, У, сатори, вдохновение, нирвикальписамаддхи, — у него много названий, но пережившие его счастливчики с редким единодушием утверждают, что данное им понимание непередаваемо, иногда — мучительно непередаваемо словами, не оставляет ни малейших сомнений в своей истине, а еще — практически всегда истина эта касается какого-то единства вещей, доселе лежавших в голове Просветленного по отдельности. Другое дело, что масштаб его, — равно как и последствия, — все-таки сильно различаются в зависимости от масштаба личности, попавшей под такую вот божественную раздачу. А еще оно всегда связывается с чувством особого, ни на что не похожего наслаждения. Не большего, не меньшего, а просто совсем другого, чем все прочее.

Я един со всем, что меня окружает прямо сейчас. — Вздох, непроизвольный, медленный и так же дарующий наслаждение, как и буквально все в эти считанные мгновенья, пока вода с дерева застилала его глаза, покинул грудь. — Если бы Я не пришел сюда, то все равно Я появился бы здесь, потому что ЭТО место Мое. Я пророс бы в этой почве, как проросла клубника, вкус которой еще помнят губы Мои, как это Дерево, явно посланное навстречу Мне судьбой, как вечно извивающаяся в речных струях речная тина. Как будто, описав крутой и длинный виток жизненной спирали, он на совсем новом уровне вернулся к абсолютной гармонии материнской утробы.

Миновав, поскольку выше человеческой природы, — быть Просветленным не то, что постоянно, а даже сколько-нибудь долго, состояние это длилось считанные мгновения, в отличие от даруемых снадобьями, оставило за собой невыразимое словами знание, лишенное горечи утраты, той, что сродни тоске об утраченном рае. Тогда он мельком глянул на спутников, проверяя, — не заметили ли они чего-то такого, потому что были они народом ехидным, злоязыким, и ни за что не упустили бы возможности пройтись взад-вперед по невнятным его переживаниям, как хорошая артподготовка.

— Если хотите знать мое мнение, то водка — тем лучше, чем ближе ее вкус к никакому. Понимаете? В идеале своем она нейтральна, как нейтрален нуль на числовой оси. Сколько-нибудь определенный вкус тут является пороком, а тончайшие привкусы... О, они имеют право на существование, потому что у каждого человека, — свой нуль, своя точка отсчета, свое начало координат для чего угодно. Включая вкус. А виски... виски, — это просто-напросто другая научная дисциплина, и сравнивать их неправомерно.

— Порядочная зараза, — кивнул один из нынешних гостей, костлявый мужик с начавшей седеть, но пышной шевелюрой, представившийся Леонидом ("Можно просто Леней...") и голый по пояс, как и все прочие, — никогда не мыслил себя в роли изменника Родины, а вот поди ж ты! Подсел. Раз попробовал — не понял, другой, уже другой сорт, — опять не понял смысла, а потом попытки разобраться увлекли как-то сами собой. Так что друзья из Шотландии не забывают прислать из тех запасов, что не предназначены на продажу.

— Совершенно исключительный напиток, — согласно кивнул головой Островитянин, — вполне достоин королевского стола. Не знаю только, пьет ли кто-нибудь из Виндзоров виски.

— Должны, — с серьезным видом кивнул Михаил, — королева-мать, по слухам, очень даже не прочь. В профилактических целях. Да и остальные производят впечатление вполне разумных людей.

— Ну, если она потребляет что-то подобное, то понятно, как она дожила до такого почтенного возраста.

— Если пить только такие напитки, то помирать, понятно, не захочешь. В этом просто не будет никакой необходимости.

— Погодите! — Поднял руку Саша, уже давненько пытавшийся вставить слово в обсуждение столь животрепещущего предмета. — Я вот что хотел сказать, — никто из собравшихся ни разу, даже случайно, не упомянул коньяк. Мне кажется, что в этом обстоятельстве тоже заключен свой г-глубокий смысл... — он обвел присутствующих чуть зыбким взглядом, — вам не кажется, а?

Услыхав столь глубокомысленное замечание, присутствующие даже притихли на секундочку, обдумывая. Каким-то образом, без всякого предварительного сговора было совершенно ясно, что не только коньяк, но и упоминание о нем в данной обстановке совершенно неуместно. Он не вписывался в окружающее. Это был неоспоримый факт, так что интерес представляли собой только его причины. Анализ причин, по которым коньяк выпадал из контекста столь решительно, приводил к обобщениям настолько глубоким, что трезвый человек попросту не поверил бы в саму их возможность.

Разумеется, сказанное вовсе не обозначает, что собравшиеся были пьяны: на этом воздухе, между этими деревьями под барашка, под молочных поросят, под ребра "дикого" теленка и под окрошку этим июнем можно было выпить куда больше, или почти вовсе не пить, — это только весьма незначительно повлияло бы на общий настрой какой-то необыкновенной радости жизни. Цветения. Акме. Под влиянием выпитого мысли только легче текли, непринужденно ветвясь, переходя от одного предмета к другому, — а ведь была же, была связь! — не слишком задерживаясь на чем-то определенном, и никто не обращал внимания на то, что, зачастую, каждый говорил о своем, не больно-то вслушиваясь в слова собеседника. А иногда — вслушивались. По настроению.

— Не-ет, — глядя в стол и подняв кверху указательный палец, сомневался Майкл, — вы не просто так притащили меня именно сюда. Во всем этом должен быть Смысл. Даже, можно сказать, — Замысел...

— Коварный? — Поинтересовался Михаил, который услышал только последнее слово.

— Не знаю. Тут даже привычные слова приобретают какое-то непривычное значение, смыслы плывут, и я больше не могу выразить по-русски то, что на самом деле чувствую. Это сбивает с толку, я смущен и растерян, хотя это удивительно мало меня беспокоит... Но зачем-то ты же меня все-таки приволок сюда? Была же в этом какая-то цель? Ведь не может быть, на самом-то деле, чтобы вот так просто?

— Чтобы ты понял, откуда на самом деле родом. Откуда родом мы все. Ты сказал золотые слова про водку. Так вот эта земля, этот июнь, — точно такой же ноль. Точка отсчета, а для кого нет, — тот не брат нам по крайней мере по крови. Понял?

Майкл — огляделся.

— Я — не отсюда. Это совершенно точно. Видишь ли, получилось так, что я помню себя с очень раннего возраста. Потом я рассказывал родителям, так они не верили, говорили, что я навоображал все это. С их слов, разумеется.

Между деревьями, росшими позади Сторожки, среди матерых, разросшихся кустов жимолости, сирени и жасмина, в густом облаке их аромата, располагалось нечто вроде павильонов с крышами как будто бы из камня, а роль колонн выполняли шершавые, бугристые, даже слегка извилистые столбы из серого камня, как бы вырастающие из почвы и непосредственно переходящие в материал навеса, и было их, в зависимости от его формы и площади, где — три, где — четыре, а где и шесть-семь. Так могли бы выглядеть диковинные каменные грибы, у которых тонкая, пластинчатая шляпка подперта сразу несколькими ножками. Вечером тоже была теплынь и благодать, но Место это, как и положено для коренной России, было богато водой, и оттого комары тоже водились в достатке, так по вечерам уютнее было все-таки внутри. Там, в достаточно обширном зале, среди тяжелой, солидной, без мелких украшений мебели, среди отделки из резного камня и мореного дерева и массивных, простых по форме и очертаниям светильников, была умело создана и тщательно поддерживалась обстановка Места Вне Времени, не принадлежащего ни к какой определенной эпохе и пребывающего вне моды.

— А здесь... — продолжил Островитянин, — какая-то пастораль. Хорошо организованная идиллия, экзотический курорт для мультимиллионеров, но даже их было бы довольно заметное число. Понятно, — ради такого вот, например, сезона. Очень, очень подходящее место для курорта.

— А еще, — вполголоса отреагировал Леонид, — для очень серьезного производства. Для чрезвычайно — серьезного. И, соответственно, для проживания довольно большого количества людей. Куда большего, чем вам, очевидно, кажется.

Он сделал паузу чтобы плеснуть в два стакана по порции "королевского" виски, примерно на поперечный палец, кинув следом по ма-аленькому кубику льда. В этой небольшой, не имеющей постоянного состава компании равных вроде бы мужчин он все равно смотрелся старшим. Ви-ай-пи — и это при том, что и прочие были лицами и непростыми, и влиятельными.

— Люблю, когда вот так, — он указал на стакан, — когда лед только начал таять, и на язык, совсем рядом, попадает разведенное — и неразведенное, совсем теплое — и похолоднее, со всеми промежуточными оттенками... — Он отхлебнул из своего стакана. — Не знаю, не видел, был слишком всю жизнь занят, чтобы разъезжать по свету, а теперь уже и привычки нет, но говорят, что у тайфуна, в самой его середке, есть такой "глаз". Кругом от неба и до моря во всю высоту, куда хватает глаз, кипят стены из черных туч, а там — светит солнышко и ни ветерка. Так вот это все, — он обвел вокруг себя стаканом, — очень похоже. Тихая, укромная, уютная середка бури. Ее кухня, где как раз и стряпается вся окружающая свистопляска во всей красе.

— Не знаю. Не верится как-то. По-моему в этом месте легко раствориться и, — как это? — потерять себя, не знаю — на время или навсегда, превратиться не в животное даже, а в растение.

— Вы увидите, — Леонид кивал пышной шевелюрой, — вы по-своему неглупы, так что обязательно увидите, убедитесь.

— А объяснить сколько-нибудь внятно, вы, понятно, не в состоянии?

— Увы. Чем дальше, тем больше теряю эту способность. Все мы теряем. Говоришь, как привык, и привычными, с самого детства знакомыми словами, на родном языке, и при этом ловишь себя на том, что говоришь не то. Не совсем то, а как-то рядом.

— Да вы что, — сговорились тут все?

— Сговорились? Интересно... Может быть, еще скажете — с кем?

— Да. Это, конечно, обескураживающее замечание, потому что, не отступая от истины, мне пришлось бы упомянуть и себя. Но для меня русский — все-таки не родной язык.

— Извините, я все время забываю, что вы не наш. Это не комплимент, но для меня такая забывчивость не может быть также и совершенно случайной. Задумайтесь об этом.

— Гос-споди! — Майкл взялся за голову. — Русский! Предлагающий, — мне!! Заняться медитацией!!! Если бы кто-то рассказал мне подобное — да перед поездкой! Леонид, вы, право же, слишком серьезны.

— Дела наши таковы, герр Кляйнмихель, что прямо вынуждают нас быть слишком серьезными. Это где-нибудь в Москве можно расслабиться, или на Байкале, — но только не здесь! Эта, как вы совершенно справедливо изволили заметить, пастораль, — не просто заповедник. Заповедников много, в том числе очень хороших, в том числе — очень непростых, но Эталонная Ландшафтная Зона "Опушка" — все-таки одна. К сожалению, это делает ее единственным местом, подходящим для целого ряда целей. Посторонний человек очень легко может угодить в охранную зону какого-либо из таких производств, даже не заметив разницы с окружающей идиллией. Равным образом, ничего не заметив, можно попасть непосредственно в производственную зону, а это представляет собой опасность смертельную в самом прямом смысле этого слова. Соблюдение необходимого баланса здесь — одна из сложнейших задач, которые нам приходится решать. Как бы ни самая сложная. Здесь нужны люди особого психического склада, встречающегося не так уж часто. Им в высшей степени присущи крайняя точность и предельная аккуратность, доходящие до педантизма, но увы, — почти вовсе не присуще легкомыслие. И это, без всякого сомнения, — достаточно печальное обстоятельство.

— Может быть, хоть ты объяснишь, что такое эта самая Эталонная Зона? А то я кивал с умным видом, как будто соглашался, понятия не имея — с чем именно соглашаюсь.

— А чего ж ты не спросил у милейшего Леонида Кирилловича? Он ни в коем случае не отказался бы ответить на любые вопросы, а ты получил бы подро-обную информацию. Самую подробную. Исчерпывающую.

— Не сомневаюсь. Вот только спрашивать именно у него что-то не хочется. Он, безусловно, чрезвычайно корректен, но... Обидно, когда по-настоящему умный человек, — заметь, я не сомневаюсь в этом! — бывает таким чопорным, таким...

— Таким занудой, ты хотел сказать? Говорят, раньше он был совсем другой. Это жизнь его таким сделала. А что до заповедника... Видишь ли, считается, что предки индоевропейских народов возникли именно в таких условиях. На самой границе степи и леса Средней Полосы, на больших полянах и на опушке гигантского леса, что вырос после того, как отступил ледник. Что-то подгребало из непролазной чащи, что-то — прибегало из травянистых степей, тянувшихся на тысячи километров к югу, до моря либо горных хребтов, — а тут складывались наши предки. Наши с вами, Оскар. Опушка — это оптимальное соотношение скрытности — и открытости, безопасности — и мобильности, по желанию, в зависимости от обстоятельств, и, во всяком случае, — свобода выбора. Одна часть сделала такой выбор, когда откочевала к югу, приручив лошадь и быка, придумав колесо и получив название ариев. Кто-то там, наверху, решил, что и в наше время было бы очень полезно воссоздать именно такой вот ландшафт. Этакую Золотую Середину, способную породить целую семью народов. Но, как уже говорил тебе Леонид, против всякого ожидания, она понадобилась слишком многим влиятельным людям. Тут все особое. Кстати, — именно в связи с этим я и хотел предложить тебе нечто... Скажем так, — своеобразное.

— Можешь быть спокоен, — звучит достаточно устрашающе. Если бы не попривык за последние дни ко всем здешним обстоятельствам и присущей вам манере делать дело, то уже паниковал бы самым постыдным образом.

— Видишь ли, я исповедую одну ересь, впрочем — достаточно безобидную. Если на Опушке — все особое, то и травы, растущие здесь, должны быть особыми, само их сочетание уникально и не встречается более нигде. Понимаешь? — Михаил расширил глаза, чуть переигрывая, но, в общем, довольно убедительно изображая полупсиха из современных, чекнувшегося на сыроедении, потреблении проросшего зерна, дестиллированной воды или зубного порошка от всех немочей. — Оно ж должно быть одним из условий порождения, причем не из последних!

— Травяной чай? Последнее время это становится модным и в Европе.

— Ну что вы! Для меня это было бы прямо-таки до неприличия просто. В полном соответствии с мифологической традицией, — только роса! Видите ли, в былинах, — это славянская мифология, в которой вообще-то сам черт ногу сломит, — обычай омываться росой упоминается со всей определенностью и неоднократно. В росе купались сами, обретая нечеловеческие здоровье и силу, а также купали богатырских коней для придания им свойств уже прямо сверхъестественных...

— Так, так. — Поощрил его Островитянин к дальнейшему рассказу. — Ну?

— К сожалению в известных былинах отсутствуют прямые указания, — необыкновенно напыщенным тоном проговорил Михаил, — и поэтому всякого рода перестраховщики, ориентируясь на якобы имеющиеся, а на самом деле — в высшей степени сомнительные косвенные признаки, получили возможность утверждать, что для подобных целей использовались исключительно утренняя роса, но я предлагаю самым решительным образом разрушить этот предрассудок...

— И что скрывается, — поинтересовался англичанин, — за всей этой злокачественной демагогией?

— Ну это же элементарно! Нынче же испробовать непременно Вечернюю Росу!

— Только сейчас придумал? Все, включая ересь и концепцию?

— Да. Но давно хотел. Видишь ли, — тут неподалеку есть чрезвычайно подходящее место. Холм, на котором тысячу лет тому назад было языческое капище.

— Тоже выдуманное?

— Чистая правда! В этих местах люди жили уже в каменном веке. Правда — навряд ли это были русские или даже хоть какие-то предки русских, но главное — традиция, а она неплоха.

— Н-н-да? Ну, если захватить с собой того самого виски, то можно попробовать. А когда примерно?

Это была почти бесконечная в этих местах и по этому времени года вечерняя заря, когда почти нереально — дождаться такого неба, которое можно было бы назвать в полной мере — "ночным". Когда над деревьями, над холмами, или над удаленным лесом, — не важно, — необыкновенно долго светит розовая кайма, а от нее — никак не может стать густо-синей, ночной полоска неба, до полуночи, и дальше оставаясь зеленовато-голубой и светлой. Но уж зато понизу, в зарослях, в кустарнике, в ложбинах, темно было по-настоящему, и никакого толку не было от узенького серпика только два дня, как народившейся Луны. А их путь, как на грех, лежал в место темное, в ложбину на округлом, просторном боку пологого холма, наполовину заросшую одичавшей сливой и смородиной. Мало-помалу она выравнивалась, под ногами вместо лиственной прели начала ощущаться молодая травка, а потом показалось то самое место, — более-менее ровная площадка, находившаяся, впрочем, не на самой вершине. Тут виднелись остатки исполинских трухлявых пней, темнел жилистый, угрюмый бурьян мало что не в рост человека, и — видна была та самая вершина, место голое и безлесное.

— Ведьмин Холм, — указал пальцем Островитянин, — это, как его, — Лысая Гора. У нас такие считаются чем-то вроде местного Брокена.

— А говоришь — не отсюда, — неопределенно проговорил Михаил, скидывая одежку, — потому что это у нас считается, что на Лысую Гору непременно должны слетаться ведьмы... Чего смотришь? Са-амая пора...

Ночь была ясная, теплая и безоблачная, в небе равнодушно стыл Млечный Путь и полыхало такое количество звезд, в которое горожанин просто не поверит, но роса темного бурьяна на дне ложбины была ледяной, — и обжигала колдовским огнем, когда они с жутким уханьем и дикими воплями катались по упругим, одновременно хлестким и льнущим к телу стеблям, пока холодная кожа не начала гореть. Как в парной — но совсем, совсем по-другому. Потом они долго, подняв кверху руки, обсыхали, — в противном случае, по словам Михаила, действие будет не то, — потом все-таки оделись, Михаил — в плотный диагоналевый китель солдатского фасона, а англичанин — в не менее плотную фланелевую рубаху, привезенную из дому. Наслаждаясь теплом сухого одеяния, сели на пенек, уставились на звезды и, передавая друг другу объемистую флягу с тем самым виски, ощутили полнейшую гармонию с мирозданием. Михаил — закурил, по привычке прикрывая огонек от несуществующего ветра, а потом что-то темное, что-то большое и страшное пронеслось по небу с мерным, почти неслышным дующим шумом, направляясь к вершине холма. Михаил ощутимо напрягся, сунув сигарету зажженным концом в мокрую траву.

— Так... — Сказал он предельно серьезно. — А дело-то приобретает интересный оборот.

— Незаконное проникновение?

— Н-не знаю. Видишь ли, — в данном случае сам этот термин звучит как-то двусмысленно... — И приглушенно рявкнул. — Ложись!

Практически одновременно он ловко сшиб Майкла Спенсера с пенька и уткнулся физиономией в землю сам. На этот раз почти бесшумная треугольная тень, заметно меньшая, чем предыдущая, проскользнула к вершине холма практически над самой их головой, разве что чуть в стороне.

— Послушайте-ка, тевтон, — еще более приглушенным голосом осведомился Михаил, не отрывая взгляда от вершины холма, — а какое сегодня, к примеру, число?

— Не знаю, — заражаясь его настроением, прошептал Островитянин, — нет часов. Но с утра было двадцать третье...

— Ой, бля-а-а! Вот так вот и пропадают ни за грош, упустив не мелочь какую-нибудь, а самые очевидные обстоятельства... Вотт кр-ретин!!!

Зажмурившись, он ударил себя кулаками по голове.

— Да в чем дело!

— Да ночь накануне Ивана Купала! Всего-навсего!!! Послушайте, европеец, если бы я был с кем-нибудь из своих однополчан, то, однозначно, предложил бы выбираться отсюда по-пластунски. Но, будучи совершенно уверен, что это неизмеримо превышает ваши возможности... Так что придется обойтись вульгарным скрадом.

— Может быть, — пробормотал, чувствуя холодок под сердцем, Майкл, — как-нибудь удастся отсидеться?

— Не-ет, — русский отрицательно помотал головой, — к большому сожалению, — не выйдет. Чтобы совершить ночную посадку на такую площадку, без надежного ноктоскопа не обойтись. Знаешь, что такое ноктоскоп третьего поколения? Вроде "ПНВ — 4У"? На открытом месте нас будет видно лучше, чем в солнечный полдень на песчаном пляже. Так что, никуда не торопясь, держась за мной, след в след... Только я, к сожалению, тоже не егерь. Наощупь. Медленно...

Пока они, маскируясь редкими зарослями на дне лощины, пробирались к подножью Лысой Горы, над ними, следуя тем же общим направлением к вершине, пронеслось еще несколько разнокалиберных темных теней, летевших почти беззвучно. До выхода из ложбины оставалось всего ничего, последние кусты и считанные метры, когда шедший впереди Михаил вдруг прошипел: "Стой!" — и остановился так резко, что англичанин налетел на него. Уходить, хотя бы и тихо, хотя бы и скрадом, или даже по-пластунски было явно поздно. Со стороны луга один за другим появлялись из темноты почти до молчаливости — тихие мотоциклы, приземистые, вроде картов, едва слышимые автомашины на широких колесах, с седоками, лица которых были одинаково укрыты за массивными "очками" ноктоскопов. А еще — совсем уж дикие, ни на что узнаваемое не похожие фигуры, движущиеся целеустремленной рысью, или же ходко шагающие на двух ногах. Быстрой, чуть семенящей походкой совсем близко от их укрытия прошел невысокий человек, закутанный в темную накидку с капюшоном, а рядом с ним, держа туловище под углом градусов в семьдесят, балансируя массивным хвостом, легкой, ловкой поступью шло нечто, до крайности похожее на динозавра, вот только когти на передних лапах в лучах рахитичной луны сверкнули полированным металлом. Да и сама шкура неведомого создания отблескивала разноцветными искрами, намекая на то, что это — все-таки машина, даже не пытающаяся притворяться чем-то другим. Майкл — вздрогнул, когда, на единый бредовый миг, ему показалось, что тварь — вроде бы покосилась в ту сторону, где скрывались они. Но — пронесло как-то, а Михаил, глядя вслед удаляющейся парочки, пробормотал достаточно слышно:

— Это неприлично, когда у женщины столько денег...

— Что?!

— Да нет, ничего особенного. Своего рода, цитата. Оч-чень, надо сказать, недешовая прихоть. Мягко говоря. А тут что-то подобное чуть ли ни у каждой второй... А мы — без рации. Уж это как-то так пошло одно к одному, забыл, какой сегодня день, оставил дома связь, с которой в обычные дни хожу даже в сортир... Такая цепочка совпадений не бывает случайной, так что, похоже, герр Кляйнмихель, что судьба специально загоняет нас в какую-то ловушку.

Стало заметно светлее, на вершине Лысой Горы, и на других холмах и между деревьями почти одновременно вспыхнули костры, вспыхнули — фонари, расположенные в соответствии с непонятными соображениями, а далеко окрест, угнетая волю и сотрясая душу, разнесся угрожающий грохот барабанов. Монотонный, тяжелый ритм длился и длился, а потом, не вдруг, исподволь в его беспощадную мерную поступь влился, постепенно вздымаясь до нестерпимой силы и высоты, чудовищный, нескончаемый, нечеловеческий вопль, от которого захотелось сделаться маленьким и незаметным, вжаться в землю, забиться в какую-нибудь щелку — и замереть, надеясь только на то, что — не заметят.

— Ма... мамочки, — побелевшими губами едва слышно прошептал, вжимаясь в мокрую листву, Михаил, — это что ж это они затеяли, а?

А — ничего особенного. Вокруг костров уже неслись, все ускоряясь, бешеные хороводы, и скорость — разрывала сцепленные руки, а вокруг этих колец, в противофазе, неторопливо, в раскачку двигались по кругу диковинные, прихотливые, страшноватые в своей необычности фигуры. Трехметровый скорпион с распахнутыми клешнями и до предела задранным хвостовым жалом адской остроты и размером с хороший кинжал, с необыкновенной, бредовой легкостью скользил вбок на множестве стремительно движущихся ног, как будто катился, и панцирь его отливал глубокой чернотой вороненой стали, и только зубцы на клешнях были розовато-белыми. Рядом изгибался, раскачивался, неуловимыми стелющимися скачками несся по кругу Рыцарь в сверкающих разноцветным металлом латах, больше двух метров в высоту, без меча и щита, но зато с наводящими на размышления устройствами посередине забрала и наверху глухого шлема, и доспехи его не громыхали литаврами, а тихонько, на манер массивных камней коротко лязгали, шуршали и постукивали. Плоская лента, напоминавшая ожившую гусеницу Очень Тяжелого Танка, на манер кобры приподнявшая переднюю часть, так, что массивный диск головы раскачивался в добрых полутора метрах над землей, упруго струилась в безжалостно измятой траве, как ленточка в руках гимнастки. Давешний "динозавр" с алмазным гребнем и чешуей из радужного, сверкающего разноцветными искрами металла. Нечто, состоявшее, казалось, из одних только тощих, длинных конечностей, и напоминавшее более всего морского паука, двигалось, противоестественно выворачиваясь и касаясь земли то концами этих рычагов, то сочленениями, то тем и другим одновременно. И еще, и еще, такое, что не с чем было сравнивать, что не пришло бы в голову никакому Иеронимусу Босху после хорошего кубка старого доброго ЛСД, растворенного в абсенте.

И, — третьим, наружным кругом, — плясали, противоестественно вытягиваясь и сокращаясь, уж вовсе гигантские, чудовищные черные тени пляшущих.

"Х-х-Ш-Ша-а-а!!!" — раздавшееся совсем близко, слева и сзади громовое, как у перебитого паропровода, шипение заставило Майкла буквально подскочить. Он обернулся так, как будто его ужалили, но лучше от этого не стало. Чудовищная змея с металлически сверкающей гранатовой чешуей вперило в них неподвижный, мерцающий гнилушками в гиблом лесу взгляд трех не по-змеиному крупных глаз. В широко распахнутой пасти сверкали острые, как ножи, клыки, и как-то без объяснений чувствовалось, что шевелиться — нельзя, не стоить этого делать, если хочешь прожить лишних две-три минуты. Пронзительно свистя, чудовище поднимало голову все выше над почвой, а потом замерло без движения, будто окаменев. В пасти ее вспыхнул ослепительный белый свет, упершийся им в глаза и почти полностью лишивший их способности хоть что-то видеть.

— Так, — сказали откуда-то из тени позади змеи, — зрители, значит? И билет, понятно, есть? Или вы по приглашению от администрации? Нет? Члены Специального Наблюдательного Совета Всесоюзного Общества Онанистов?

Женский голос звучал явной издевкой, но, кроме того, в нем явственно слышались подспудное шипение вроде того, что спугнуло их так недавно. Говорить в сложившейся ситуации было вроде бы нечего, они и молчали.

— А ну-ка — пойдемте, — продолжил голос невидимой женщины, — да не вздумайте ничего такого, а то... Сами понимаете, или объяснить?

— Понимаем, понимаем, — пробормотал себе под нос Михаил, — только не надо нервничать...

Майкл машинально хватил здоровенный глоток крепчайшего виски и поперхнулся, змея чуть повернулась в его сторону, но, в общем, не отреагировала сколько-нибудь явной угрозой.

— Ты за себя отвечай, — прошипел он, прокашлявшись, — а я — как раньше ничего не понимал, так и теперь ничего не понимаю.

— Тогда пусть тебе объяснит твой более сообразительный приятель.

Михаил — молчал, вроде бы в нерешительности, либо почтя за благо счесть ее распоряжение за чисто риторическое, но женский голос рявкнул:

— Ну! Громко, четко и с выражением. Как стишки в детском садике.

— Видите ли, — громко и с выражением начал Михаил, — герр Кляйнмихель, эта... это создание предназначено в том числе для охраны и активной обороны владельца. Подобные вещи, как правило, бывают очень хорошо вооружены, обладают молниеносной в прямом смысле слова реакцией и крайне высокой боевой эффективностью. Так что попытки хоть какого-то сопротивления закончатся очень быстро, и, скорее всего, весьма печально...

— Молодец, отрез тебе на галоши. Вот только скажи, — почему это ты назвал этого клоуна как-то не по-нашему? Смеешься, что ли?

— Что вы, гражданочка. Уж какие там смехуечки в таких обстоятельствах. Самый настоящий немец, причем из ФРГ, и зовут его Оскар Кляйнмихель. Приехал преподавать немецкую литературу в Свердловском универе, а заодно, по его словам, практикуется в современном русском. На самом деле, по-моему, является обыкновенным шпионом, но так парень вроде неплохой. Вот, пригласил погостить, — а тут такая незадача...

Тут он действовал почти наверняка, потому что редко какой русский решится обидеть иностранца, тем более — с Запада, и теперь, в высшей степени присущим ему звериным чутьем ощутив, что у собеседницы возникли некие сомнения, вовсю плел словесные кружева, по которым чаял впоследствии, как паук — по тенетам, убраться куда-нибудь подальше от смертельной угрозы.

— Ладно, заткнись... Эй, ты, — ты и вправду немец? Шпрехен зи дойч?

— Да еще как. И хенде хох — тоже нормально. Вот только, фройлян, — давайте обойдемся без дальнейших экзаменов. Потому что, как бы хорошо вы ни знали немецкий язык, для меня он просто-напросто является родным. Хотя, в последнее время, я стал ловить себя на том, что некоторые мысли думаю по-русски... Вы бы не смогли попросить вашего стража несколько отвести свет? Ей-богу — мы вполне безобидны. Спасибо...

— А ты наглый, — задумчиво проговорила их собеседница, впервые представая перед их ослепленными глазами, хотя бы и в облике смутной, неопределенной тени, — это мне нравится. Давай, я и всем скажу, что ты немецкий шпион?

— О, разумеется, не стесняйтесь. Не вижу тут ровно никаких проблем. Каждое дело нуждается в соответствующей рекламе.

— Сестра, — едва слышно прошелестела еще одна тень, возникшая только что и выглядевшая чуть повыше, — а тебе не много ли будет сразу двоих, а?

— Не знаю, — честно ответила первая, — не пробовала. А что?

— Да нет, ничего. Просто захотелось узнать, чего это они у тебя такие... остолбенелые?

— А — чтоб чувствовали. Ладно вам, не дрожите так уж сильно. Сразу видно, что не в курсе. — И тут же, без перехода, перешла к другой теме. — А, к примеру, вон тот, ну, блондин, который в дурацкой полосатой рубахе, — немецкий шпион.

Майкл, чуть поклонившись, отсалютовал зажатой в правой руке литровой флягой, при этом прижимая левую — к сердцу.

Между тем со стороны ближайшего, самого большого из всех, костра, донеслись истошные вопли и женский визг. Кто-то, разбежавшись, вдруг выпрыгнул немыслимо высоко, перебирая ногами, как во сне, пронесся над костром — и грохнулся по другую его сторону.

— Ух, ух, ух, — к костру стремительно приблизилась фигура уже явно женская, сверкнула на фоне темноты огненно-красными от света костра ляжками и задом, приземлилась на корточки, но не удержалась, ткнулась вперед, в землю, — гэх!!!

Кто-то, взметнув фонтан золотых искр, ввергся прямо в костер, и в единый миг — выпрыгнул оттуда.

Оглянувшись, одна из ночных теней рассудительно изрекла:

— Вы вот что... Идите-ка лучше с нами, ей-богу ваше дело лучше будет. По крайней мере — безопасней. Мало ли что может взбрести в чью-нибудь пьяную голову...

С этими словами они повернулись к обалдевшим очевидцам спиной и направились к кострам, нимало не сомневаясь, что те последуют за ними. Так, как почти сразу же, едва слышно постукивая, заструилась вслед за хозяйкой роскошная, как бриллиантовое колье, змея. Проморгавшись, они и впрямь нерешительно отправились вслед, потому что это давало хоть какую-то определенность, хотя бы — видимость ее.

— Послушайте, — сквозь зубы осведомился Островитянин, — а почему это у них голые зады?

— Не знаю, — с нервным смешком ответил тот, — могу только предполагать, что это что-то вроде униформы...

— Эскорт?

— Что-что?

— Ну, — девушки по вызову. Которыми угощают гостей...

— А вот эти мысли лучше сразу выбрось из головы. Настоятельно тебе советую. Целей будешь... А ведь я старею. Чтоб так позорно запаниковать — это ж совершенно нужно потерять кураж. Совсем без головы, — сегодня ж И-ва-но-ва ночь! Ничего особенно плохого нам сроду не сделали бы, потому что ничего такого не положено. Ни Сатану призывать, ни девственниц приносить в жертву, ни нас с тобой ритуальным пыткам подвергать. Вот была бы Вальпургиева...

— Ну точно, — униформа. — Несколько невпопад ответил Майкл, думавший в этот момент о другом. — У них одинаковые облегающие рубахи красного цвета, не то — бордового, не то — пурпурного, в темноте не разберешь... Так что ты был прав.

— Значит — не просто богатые сволочи, а богатые сволочи из какого-нибудь дамского клуба. Поясняю — не просто богатые, а чрезвычайно богатые. Безобразно богатые, очень влиятельные, капризные, крайне сумасбродные, непредсказуемые и от этого порой очень опасные... Вот такая вот змейка стоит подороже моего самолета. Разика в два. Потому что, — уникальное изделие, единственное в своем роде точно такое.

— И много таких клубов?

— А — как грязи развелось в последнее время. Всех не упомнишь. Самый влиятельный, это, понятно, "Битч-энд-Витч" со штаб-квартирой в Москве, но есть еще иркутская "Маргарита", "Тройка" из Ростова. Астраханская "Малефика" опять же... Да разве все упомнишь. Да только все одним миром мазаны... — Тут нервы его не выдержали и он потихоньку, чтобы, не дай бог, не услышали, взвыл. — Блядь, — и ведь не меняется ничего у этих сук, хотя ж ведь все уже изменилось!!! Раньше платьями, шляпками и цацками из камушков выпендривались друг перед другом, у кого тачка круче и мебель иностраннее, а теперь — Изделиями хвастаются, и ничего не изменилось у них, как будто для них все это выдумывалось, кроилось, выгадывалось и делалось! У них — О! — а сами как были жлобихами, так и остались, да что там — остались, хуже стали, потому что раньше хоть некогда им было, не до того, чтобы, значит, с жиру беситься... Поверишь ли, — глянешь на то, как используется все, что...

— Не нервничай, — флегматично ответствовал островитянин, — всегда было, всегда будет, и никогда не будет, чтоб было иначе. Всегда. Наше тело — не меньшее чудо, и в его разработку было вбухано уж никак не меньше труда и времени, а как им пользуются, во что его превращают девяносто девять человек из ста? А, чтоб тебе стало уж вовсе печально, еще пример: как пользуются те же девяносто девять таким потрясающим устройством, как человеческий мозг? А ответом будет искреннее и точное "Почти Никак"...

Он замолчал, а потом добавил с какой-то внезапной задумчивостью, как будто неожиданная мысль вдруг оборвала на взлете прежний его пассаж:

— Ты вот что... Может, оно и к лучшему, а?

— Что — "оно"?

— Да вот пришло вдруг в голову, что если б еще и это, — ну, то самое, о чем ты говорил, — изменится, то мы просто не можем представить себе всех последствий. Можно оказаться в обществе, характеристики которого лежат вне всяческих целей, мыслимых в настоящий момент.

— Всю страну мало, что не на уши поставили, неизвестно еще, чем все дело кончится, — и все только для того, чтобы — ш-шлюхи! — внесли кое-какую новацию в свои ночные пикники... Что? Чего ты там бубнишь? О-о-о... От-тдавай бутылку, тебе уже явно того...

И, машинально обтерев горлышко посуды, раза три басовито, с оттяжкой, булькнул.

— Да ты что же, — слегка обиделся Майкл, — решил, что я умудрился надраться? Но это же совершенно невозможно! При таких условиях куда-то улетучилось даже то, что было, а пил я только для того, чтобы... чтобы опьянение не перешло в минусовую фазу.

— И он еще говорит, что не пьян! Уважаемый, я на своем печальном опыте знаю, что у подобных тебе смурных типов такой вот абстрактный треп может обозначать только одно...

Рекордным номером их костра была Шашлычница, суетливо перебирая множеством ног, она безошибочно, не пропуская никого, обходила всех собравшихся у костра, продолжая при этом жарить шашлыки: Островитянин — взял, а Михаил, символически плюнув на землю, в сердцах отвернулся. Очевидно, что этот немудрящий экспонат находился в чем-то вроде коллективного пользования, не принадлежа никому конкретно, принадлежал некоторым образом всей кодле. Не выдержав, глянул еще раз. Все правильно. Будучи всего-навсего функциональной, она напоминала помесь корыта — с каким-то особо уродливым экземпляром тонконогого глубоководного краба, и выглядела вполне кошмарно. Раздав все шампуры, она подковыляла к кострищу и со звяканьем зачерпнула новую порцию углей из самой середки, кто-то нагрузил ее новой порцией шашлыка, и создание замерло в сторонке, тихонько жужжа моторчиками, призванными вращать шампуры, и распространяя сложную комбинацию запахов жареного мяса и горелого жира — с легким угаром... Интересно, откуда это они взяли можжевельник? Неужто с собой приволокли? Время от времени, в соответствии с обычаями, насчитывавшими по меньшей мере полторы-две тысячи лет, от костров отделялись парочки: скрадом и укрываясь рельефом местности, либо же, наоборот, с визгом и топотом они удалялись в сторону темнеющих поодаль зарослей. Иностранный специалист был очевидно занят беседой с той самой особой, которая их отыскала, а когда Михаил очередной раз глянул в их сторону, там уже никого не было, и только тихий шорох и удаляющееся полязгивание выдавало направление, в котором они удалились. Михаил решительно встал и, уже не скрываясь, уже на правах принятого и пропахшего, отправился в сторону от костров: то, что на во-он той верхушке было темно, тихо, и не горело ровно никаких огней не могло быть случайностью.

Шесть молчаливых фигур, в разных местах и вроде бы не имеющих отношения друг к другу. Четверо, — вроде бы просто так, а двое, — близь приземистого устройства, на верхушке которого безостановочно и с пугающей бесшумностью крутится антенна, — трапециевидная в сечении, чуть наклонная и с совершенно плоскими гранями. Лица четырех — превращены в пугающие маски благодаря устройствам, скрывающим их глаза, головы двух последних — вовсе упрятаны в глухие шлемы. При появлении Михаила только один едва заметно шевельнулся и ни один ничего не сказал.

— Бог в помощь, — он взял инициативу на себя, — перестраховка или и впрямь собираетесь кого-нибудь сбить? И не боитесь попасть в кого-нибудь не того?

— Мы — люди подневольные. Приказано ждать у моря погоды, — мы ждем, прикажут сбить — собьем.

— А что, — были прецеденты?

— Слушай, — ты откуда такой темный взялся? Швейцария, — хрен с ней, за бугром она и нас не касается, а Даугавпилс, — неужто ничего не слышал? И про Архипо-Иосиповку? И про Темрюк? Твое счастье, а то не вот бы еще и заснул...

— А Швейцария — что? Там-то откуда?

— Частный женский пансионат в горах. Сначала, как на грех, рухнула единственная приличная дорога, а потом прилетели эти ребята... Говорят, — никого не пропустили, кроме самых старых училок. А потом, — нашлось несколько любителей, — начали играть в доктора. В основном, — сам понимаешь, — в гинеколога, уролога и проктолога...

— Дожили, — сказал один из четверки носителей масок, — скоро по грибы без системы ПВО нельзя будет съездить.

— А чего? — Лениво проговорил третий. — В зе-емлю зароемся, — лепота...

— П-погас-си с-сигарету, — злобно прошипел его сосед, — глаза же режет...

— Прости, — проговорил гость, затаптывая злополучную "Дружбу", — не подумал. Ладно, не буду мешать. Прощайте пока.

— Будь здоров. — Буркнул противник курения. — Осторожнее тут...

Так всегда, — думал он, неуклюжей рысцой с оступью спускаясь с холма. — Если одни желают развлекаться непременно бездумно, то другие должны думать еще и за них.

Грохнуло, и в небе с громовым шипением развернулись радужные зонты, шатры, водопады, многоуровневые каскады многоцветного пламени. Шипя по-гадючьи, ракеты раскаленными шильями взбирались в небо, а следом небо вспыхивало разноцветным летучим огнем, и засевало землю чудовищными тенями. Какой-то особый сорт фейерверка не гас необычайно долго, огородив Лысую Гору с окрестностями косыми кулисами, четырьмя стенами из негаснущих огней, горящих оранжевым, почему-то очень тревожащим душу светом. "Люстры" опускались к земле необыкновенно медленно, едва заметно, а между ними, под ними, на их фоне плавно распускались огненные цветы. Фейерверк как будто бы и разгонял темноту, — но на самом деле все творящееся внизу стало почти вовсе неразличимым, искаженным, неразборчивым и иллюзорным, совокупностью цветных теней и огненных контуров.

Среди огненных бликов и пляшущих теней метались жилистые тела, раздавались свирепые выкрики и глухие, устрашающие удары. Мужчины, как один, — с длинными волосами, связанными в "хвост", босые и по пояс голые, в одних только темных штанах до середины икр, бились стенка на стенку и, по всей видимости, — насмерть. Колья порхали в жилистых руках, обрушиваясь на ребра, спины, колени и выставленные навстречу жутким ударам предплечья. Этого — не сыграешь, удары наносились от души, дубины щепились и ломались о тела, валя бойцов на землю, но те вскакивали, как ни в чем не бывало и стремглав кидались на обидчиков, утратившие оружие пользовались коленями, кулаками, а то и просто головой. Это было невозможно, дерущиеся давным-давно должны были переломать друг другу руки, ноги, ребра и полечь со страшными, несовместимыми с жизнью увечьями, но это было, в крови, в поту, в грязи они бились без жалости и не ведая устали. Бух! Трах! Хрясть! И надломленный кол с влажным звуком лопается, встретившись с предплечьем врага, перехват — и пыром его, проклятого, не так его и не этак, свежим изломом — в брюхо! Тот, перехватив кол, разворачивается, протягивая противника мимо себя и — на выставленное вперед-вверх каменное колено. Гулкий удар приходится в область сердца, попавший под раздачу молча падает под топчущие ноги, а зрители воют от свирепого восторга. Спутница следила за действом с горящими глазами, то и дело взвизгивала при особенно устрашающих ударах и бросках и — теребила его, судя по всему не слишком-то замечая, что творит. Майкл чувствовал, что прижимающееся к нему тело прямо-таки дрожит от нечистого возбуждения гладиаторских игр. Впрочем, — куда там гладиаторам. В таком темпе и с таким напором любые гладиаторы минувших времен давным-давно полегли бы замертво, а эти, — о, эти как будто бы вовсе не чувствовали ни усталости, ни боли, и, казалось, только входили во все больший раж, все взвинчивая и без того бешеный темп этого дикого ристалища. Потом раздался повелительный окрик, бойня немедленно прекратилась, а восставшие, — все, как один, — бойцы раскланялись сначала — между собой, а потом — с бешено орущими от возбуждения зрителями. И, обретя на краткое время дар ясновидца, Майкл с необыкновенной ясностью увидел, что именно потребуется Повелительнице Змей следом.

Но по дороге насмешница-судьба приготовила им и еще одно зрелище из числа нечастых. Костерок, к которому они вышли, не относился к особенно ярким, и при его неверном свете островитянину поначалу показалось, что человек изо всех сил, перекатываясь с боку набок, то так, то этак, с громким, мучительным стоном борется с напавшим на него Изделием из числа тех, что так щедро были представлены Здесь и Сейчас, этой ночью. И — даже не очень удивился, при такой концентрации людей и Изделий какие-либо в этом роде недоразумения должны были произойти просто-напросто по теории вероятности в варианте закона Финнегана, но, приглядевшись, убедился в своей ошибке. Объятия Изделия с неизвестной леди, — а это была леди, — не имели с борьбой ровно ничего общего. Оба главных рабочих органа механизма обладали, казалось, не только скучным и примитивным возвратно-поступательным движением, но еще и пульсировали, раздуваясь чуть ли ни вдвое на прямом ходу каждого цикла, соответственно растягивая оба рядом расположенных физиологических отверстия упомянутой леди. Во всех остальных деталях устройство изделия производило впечатление предельной простоты и функциональности, без малейшего антропоморфизма. За происходящим, — молча или издавая редкие подбадривающие возгласы, — наблюдало около десятка зрителей, Майкл тоже было остановился поглазеть, но провожатая решительно повлекла его прочь.

— Ох-ох-ох, — тоненько прошипела она, сочась дымящимся ядом, — не могла не похвастаться! Нашла что притащить, дура, на Ивана Купала! И вообще, — если с этого начинать, то чем заканчивать, собирается, идиотка? А, — что взять с малолетки...

— С малолетки?

— Да ты что, — слепой, что ли? Край лет шестнадцать, так и того нет... У них модно.

Тогда он, внезапно остановившись, повернулся к ней и спросил, задыхаясь:

— А у вас? У вас — что модно?

— Сперма, дерьмо и кровь — как это символично. — Задумчиво проговорил Майкл. — Со всей наглядностью показывает, из чего именно в конечном итоге состоит жизнь, к каким первоосновам сводится.

— Где, где кровь? — Забеспокоилась его новая знакомая предельно выворачивая шею в практически безуспешной попытке разглядеть потенциально поврежденное место. — Ты что, — с ума сошел?

— Да не волнуйся ты. Про кровь я так, — для красоты. Иначе афоризм получился бы какой-то незаконченный. Не было бы той поэтичности. Понимаешь?

— А-а, тогда ладно... А то я уж испугалась.

— Слово "испугалась" как-то очень плохо сочетается со всем вашим... обликом, милая Танит.

— Кто?

— Богиня была такая у древних финикийцев. Тоже повелевала змеями и изображалась аж сразу с двумя одновременно.

— Это как?

— Да в руках. — Он захихикал. — А не так, как ты думаешь.

— Ничего я не думаю! С чего ты взял?

— Ну... Некоторые основания у меня, согласись, — были. Почему именно этот способ любви?

— Так ведь сказано же, — деловито заговорила она на манер школьницы, отвечающей наизусть затверженный урок, — Сатана все делает в темноте, наоборот и сзади. Лучший способ, когда хочешь почувствовать себя по-настоящему... использованной. Как вещь. Понимаешь?

Он — понимал. Давешнее зрелище как раз и призвано было разжигать страсти и желания именно такого вот рода. Разумеется, — у тех, кто к тому расположен. Хотя, правду говоря, если уж совсем — правду, — то много ли их сыщется, — таких, кто не расположен совсем? Людей, которым подобные кровавые зрелища совершенно безразличны и не обладают ни малейшей притягательной силой? Неинтересны? Противны и не вызывают ничего, кроме совершенно искреннего отвращения? На самом деле иммунных очень мало. И нет такого метода, чтобы безошибочно их отыскать. Большинство — реагирует. Мужчины — по-своему, а вот нежные дамы, в значительном проценте — именно так. Как бабочки, летящие на костер, чтобы, может быть — и сгореть, но так, чтоб и не жалко было. Единственный настоящий соблазн, то, на чем Отец Лжи берет не отребье какое-нибудь, а людей стоящих, за душу которых не грех отвалить настоящую цену, — это предельная, не исключено, что — гибельная острота переживаний.

— А-а... Окунулся, значит, в здешние реалии? Самолично решил поучаствовать? Так сказать — непосредственно? Хорошо, что так обошлось, а то и к тебе кто-нибудь мог пристроиться...

— Слушай, — Островитянин не был склонен прислушиваться к его болтовне, — а что это за люди? Ну, — те? Которые с дубинками?

— Так называемые "арматурщики". Несерьезные люди, и фокусы у них дешевые. Не обращай внимания.

— А я, представь себе, как раз и предпочитаю те, что подешевле. С картами там, с кроликами... Так что ты уж объясни, будь любезен.

— Ну, — нехотя начал Михаил, — заменяют часть волокон соединительной ткани на бездефектные искусственные волокна. Связки, сухожилия, пленки, которые на мышцах и еще это... Ну, — в костях. После этого их ни колом, ни ножом не возьмешь, кость — не переломишь, брюхо — не вспорешь. Даже, говорят, ливер не отобьешь. Совсем другой диапазон энергий требуется.

— Бесполезно. Если по голове, то прочность черепа почти что и вовсе не спасает. Другой механизм.

— А уж с пулями-то, с пулями и вовсе почти бесполезно: если внутрь не проникнет, то все равно дух вышибет! Так я ж тебе и говорил, — вовсе пустые люди и занимаются пустяками... Молодежная мода, — вроде как на крашеные в зеленый цвет прически у панков. Или на татуировки, — тоже ведь возникает вдруг такое поветрие, ни с того, ни с сего, в самых разных странах, не сговариваясь, — понаколют себе всякой хрени, понаколют, — а потом, через какие-то пять-шесть лет не знают, что с этими картинками делать.

— Скорее, — похоже на криминальный обычай модифицировать свое мужское достоинство... вводя под кожу всякие посторонние предметы.

— И не говорите, уважаемый герр Кляйнмихель, — чистой воды, в сущности, варварство. Никакая цивилизация их не берет.

— Вот вы минувшим вечером, — вечером? — вдруг он перебил сам себя самым, что ни на есть, удивленным тоном, как будто не доверяя сам себе, — кажется, что прошла целая эра... Так вот, вы пошутили между прочим, что исповедуете некую ересь. Должен признаться, что нечто подобное не чуждо и мне. Я, видите ли, считаю, что архаичные формы общества не исчезают с развитием цивилизации. Новое, подменяя прежнее, никогда не вытесняет его полностью, а как бы... как бы погребает его под собой, и они существуют, укрытые под позднейшими напластованиями. Подростки лет по двенадцать-тринадцать повторяют поведение стаи австралопитеков с тем, чтобы через год-два повторить организацию охотничьей ватаги неандертальцев. Уголовники копируют отношения "мужских домов" позднекаменного века, в недрах самого развитого индустриального общества вольготно чувствуют себя семейные кланы и землячества, возникшие в бронзовую эпоху... Вот оттуда-то и всплывают всякие варианты ритуальной раскраски...

— Я ж и говорю, — отщепенцы, отсталые люди. Не стоят ни малейшего внимания, уроды.

— Так. Насколько я успел изучить вас за последние дни, — а это были дни весьма насыщенные, как бы ни самые насыщенные в моей жизни, — этот многозначительный тон, с которым вы повторяете одни и те же банальности, обозначает, что вы хотите рассказать что-то очень существенное. Настолько, что это прямо рвется с вашего языка, и вы едва-едва сдерживаетесь. Так стоит ли так насиловать собственную натуру? Чтобы вам было легче начать, могу сказать для затравки, что, очевидно, наряду с несерьезными людьми где-то в Многомерности есть люди серьезные или даже очень серьезные, не так ли?

— Я все-таки лучше потерплю. Считайте, что ваше провокационное предположение пропало совершенно впустую.

— Потерпите, — чтобы иметь больше шансов уцелеть? Это та тема, за одно только упоминание которой могут быть неприятности?

Русский поглядел на него с неподдельным изумлением.

— Ничего подобного. То есть вообще. Не пойму, откуда у вас все время всплывают подобные нелепые предположения? Что за паранойя, ей-богу... Видите ли... Оскар, общаясь с вами, я выполняю своего рода работу, — пусть добровольную, но все-таки, — добиваюсь определенных целей, и, стараясь выполнить ее хорошо, — должен придерживаться определенной последовательности действий. То, что я так хотел сказать, но не сказал сейчас, будет во всех подробностях открыто во благовремении, тогда, когда это будет понято оптимальным образом... Попросту говоря сейчас ты ровным счетом ни х-хрена не поймешь, — даже если будешь думать, что понял. Даже если тебе покажется, что ты понял. Компране?

Майкл, стиснув зубы — кивнул, мысленно поклявшись выяснить все необходимое задолго до того, когда ему соблаговолят рассказать и показать то, что его интересует. Несколько расстраивало только то обстоятельство, что он имел только самое слабое понятие относительно того, а — что именно его, в конце концов, интересует? Если уж до конца конкретно? Бессонная, безумная ночь теперь, под утро, оборачивалась крупной дрожью, судорожными зевками, при которых водянистая слюна прямо-таки капала на землю, и — полной неспособностью удержать в голове более полутора мыслей одновременно. Да и те, в общем-то, — ненадолго. Когда прекращал зевать он, — зевал его спутник, он заражался, и цикл повторялся снова. Так что мысль о Конечной Конкретизации все время ускользала, пока они, спотыкаясь, брели через затянутую утренним туманцем ложбину, он ее — хватал буквально за хвост, но она упорно норовила выскочить, пока не преуспела: о чем это я? Что-то такое непременно надо же было обдумать, чего-то он, негодяй, не хотел мне рассказывать, а я, значит...

XXXI

— Нет, — очередной раз умилился на стакан Иван Ильич, — ну как есть божья слеза! Давайте, че сидите-то?

— Не, мне пока хватит.

— И я пас. Потом.

— Ну, а я, извиняйте, — выпью... Ваше, значит, здоровьичко!

— Пейте на здоровье.

Хозяин — выпил. Сморщился так, что, казалось, сжал всю свою физиономию, все ее бесчисленные мелкие морщинки — в кулак. Подышал, хрустнул переросшей, жгучей, пустотелой редиской и благостно расслабился.

Жидкость, которую он пил и которой угощал, была, действительно, прозрачна почти до невидимости. Глядя на нее, Майкл поневоле вспомнил давешнюю дискуссию о Водке и Нуле, как пределе ее совершенства. Тут нуль, на его взгляд, был абсолютный. Очевидно — просто-напросто никаких примесей. Вообще. Ни в спирте, ни в воде. Почти никакого вкуса и только, разве что, очень незначительный запах. Последний предел в своем роде, nec plus ultra. Уходящие в бесконечность нули после запятой, — и никаких излишеств. Этот напиток как бы говорил: Я призван делать людей пьяными, не отвлекаясь на мелочи вроде вкуса, цвета, запаха, года и букета, Я есть последняя истина винопития во всей наготе, посмевшая, наконец, отбросить драпировки.

Она была классически разлита в сосуды, напоминающие столь же классическую трехлитровую банку, — но! — представлявшие собой некий идеал трехлитровой банки, воплощение ее бессмертной Идеи: идеально ровное, совершенно прозрачное, идеально полированное стекло без малейших неровностей, и некая корректировка формы, которая, оставшись прежней, приобрела неуловимое изящество. Дело было поставлено таким образом, чтобы в любом месте, любом помещении, любом ракурсе этого хозяйства была бы видна хотя бы одна такая банка, причем — полная, за этим обстоятельством хозяин строго следил. Идеально чистые, ни пылинки на гладких боках, они выглядели на фоне холостяцкого, достаточно небрежного-таки хозяйства как нечто не от мира сего. Но это — так, основные запасы находились в довольно-таки обширном погребе: тушенка, картошка, какие-то соленья, оставшиеся аж с прошлого года, несокрушимые мешки с крупой, запах не то сырости — не то плесени, — и десятки трехлитровых банок, прозрачных настолько, с настолько прозрачным содержимым, что их присутствие на полке выдавали только блики света на полированных боках. На взгляд, — тут хватило бы выпивки на то, чтобы в стельку напоить личный состав полностью укомплектованного по штату мотострелкового батальона.

В углу двора, в будке из серых плит шипел ЭХГ — "пятидесятка", в темном гараже виднелись два покрытых засохшей грязью трактора хороших и достаточно новых линий, а также вездеход, — явный "СамАЗ", в сараюшке похрюкивали аж три кабана разом, а за забором виднелся обширный огород, — не то, чтобы уж слишком уж возделанный, но все-таки и не заброшенный, видно было, что хозяин — возится потихоньку, в охотку, не надрываясь, благо техника позволяет. На самом же дворе, имевшем форму самую неопределенную, валялась ржавая рама от какого-то мезозойского грузовика, два ободранных скелета велосипедов, дамского и обыкновенного, один без шин, другой вовсе без колес, гнилой, поломанный и поваленный набок тесовый помост для ремонта неизвестно чего, ржавая выварка, раздавленная какими-то превосходящими силами бочка и аж три ржавых корыта, одно из которых было дырявым. Впрочем, — в прямом смысле валялись только бочка и помост, а все остальное было в разной мере прислонено к стене, к плетню, к серому ажурному забору или висело на кольях того же плетня.

— Главное, я чего? Я, значит, им так и сказал: "Квартиру, — говорю, — берите, с обстановкой вместе, не надо мне ничего и денег ваших никаких, а вы, — говорю, — мне халупу в деревне того...". Ну, — купить, подделать, подмазать, то, се... С зятем, братьями, тестем бывшим и кумом за три месяца все тут закончили. "Живите, — говорю, — без меня как хотите, а я без вас буду, — как знаю." — вот и живу тут шестой год один. Когда-никогда Наська приедет, — это дочка, — приберет, привезет того-другого, я их тожа овощью какой нагружу, какая есть, салом, мясом, тушенкой, значит, — и опять один. И хорошо, и не надо мне никого, и ничего мне не надо, все у меня есть... Первое дело, понятно, — у меня всегда есть выпить. Вот захочу, — а у меня есть, еще захочу, — и все равно есть. Сколько захочу, столько и выпью... Веришь-нет, — до сих пор себе не верю... Не зудит никто, из горла не вырывает, думать не надо, где взять, да чем завтра поправиться, — потому што есть... Протянул руку, — он действительно протянул руку и подтянул к себе банку, — и налил... Веришь, нет, — помирать не хочу, мне и тут хорошо, а ведь было, чуть в петлю не залез, да не раз еще! Даже не верится теперь.

У него были сухие, поредевшие на лбу волосы цвета перца с солью и тонкая, какая-то чуть ли даже ни прозрачная кожа, характерная для привычно, постоянно и много пьющих людей. О том же говорили вполне точные, но при этом по-особому замедленные, осторожные движения и неподвижно-туманный, насильственно сосредоточенный взор. На столе стояла сковорода молодой "скороспелки" со шкварками, зеленый лук, щербатое блюдо с крупной солью, соленое сало и та самая редиска.

— Одно жалею: вот оно б самое, — да смолоду, а то чего сейчас-то, на старости лет? Почитай вся жизнь прошла зря... Вон у мужиков до чего доходит, — специально не закусывают, чтоб, значит, забрало сильнее и добро даром не переводить, — и по себе помню, а теперь — не-е, теперь выпью, гляну на банку, — и закушу, потому что могу себе позволить. Вместо того, чтоб не закусывать, я свободно могу лишнюю стопку выпить...

— Так и опиться не долго, — не выдержал Майкл, — не боитесь?

— Это почему? — Удивился хозяин. — Это когда сегодня — есть, а утром может и не быть, тогда — да, глотаешь, сколько есть, лишь бы побыстрее, — тогда да... А так — к чему? Когда она и сегодня есть, и завтра, и послезавтра, и после-послезавтра, и... — Говоря это, он машинально поглаживал гладкий бок банки, как будто лаская ее. — Нет того лучше, чем по чуть-чуть — но все время. Тут, главное, меру свою определить, — и сильно ее не перебирать.

— Бывает так, — поощряюще сказал Михаил, — что в расчетах того... ошибаются.

Иван Ильич задумался:

— Не-е, — он покачал головой после паузы, — теперь — не-е. Я ведь чего? Встаю рано-рано, сна, почти что, и совсем нет, так перво-наперво примешь стакашку, у меня специальная утренняя стакашка стоит, синенькая, прям у изголовья, подождешь, когда придет, оденешься, этак, неспехом, — и во двор. Солнышко встает, небо голубое, птички щебечут, — а у меня есть. Примешь маленькую, закусишь, — повозишься в огороде, кабанам сваришь, вот возишься, — а она есть. Часок-другой повозишься, потопчешься, — и домой, еще одну маленькую, перекуришь... Ох, — он счастливо вздохнул и махнул рукой, — да что говорить... Вот раньше, — да...

— А зимой как?

— Так я ж и говорю, — слегка нахмурился хозяин, недовольный тем, что его перебили так резко, — раньше — бывало... Первую зиму того... усугубил. Чтоб наяву, — так нет, врать не буду, а глаза закроешь, — так да, видел. Будто черти по избе ходют и папиросы курют. Веришь-нет? Обратно же, — темно, пока свет не зажгешь, а вставать, чтоб свет зажечь, — так страшно... Ну, — и лечишься, понятно. Так и усугубил: какие там черти, — в такой ад угодил, где ничего нет! Меня самого почти что совсем не было... Ой, паразиты-ы! Не знаю, как и оклемался-то тогда, какому заступнику свечку ставить. Тогда первые картиночки и намалевал, — штоб передышку, значит, сделать. И с тех пор, — все: выше меры не усугубляю...

Картиночки, ради которых, собственно, их и привез сюда лихой, развинченный Сашка, надо признаться, — производили впечатление. Очевидно, — все-таки сам по себе дар в иных случаях лежит как-то отдельно от всей остальной личности, которая определяет в таких случаях только тематику и тональность.

Лютая, стылая ночь царила на холсте, наивные звезды в ледяном небе вонзались в глаза, как ледяные гвозди, и то же небо с теми же самыми звездами виднелось сквозь окна лишенных крыш, безнадежно мертвых, давно уже остылых руин, а на первом плане, освещенная луной, шествовала Смерть в балахоне с откинутым клобуком и с косой, и полная луна в черном небе, заливавшая холодным светом всю эту картину, сама была как угловатый череп. Блекло-желтый, серовато-белый, черный — видно было, что картину писали без специальных красок, какими-то белилами и подобными же субстанциями — оставляли впечатление совершенной безнадежности, казалось, что и самой Смерти-то на картине тоскливо и уже нечего делать в том краю. И еще ряд картонок в этом роде.

— И сколько, к примеру? — Деловито осведомился Майкл. — Почем просишь?

— Не продается, — затряс патлатой головой хозяин, но потом, видно, засомневался, — или продать?

— Продавайте, Иван Ильич, тут и думать нечего, — солидно порекомендовал Михаил, — дело, — согласен, — не в деньгах, зато чертова уйма народу ваш пейзаж посмотрит, в свете будут знать и помнить, что был такой Иван Ильич, художник огромаднейшего таланта — но скромный, сам себе цены не знавший. Продавайте иностранцу, не сомневайтесь.

— Скажете тоже, — махнул рукой явно польщенный хозяин, — и, к примеру, — сколько?

— Ваша вещь, — пожал плечами Островитянин, — вам и цену назначать.

Помедлив, будто в нерешительности, хозяин зажмурился от собственной наглости и выпалил:

— Двести рублей!

— Так не пойдет, — медленно покачал головой Майкл, — давайте я вам заплачу пятьсот, а вы всем будете говорить, что тысячу.

— Это, значит, так по-вашему, по-иностранному полагается? Вовсе без стыда?

— Мы просто считаем, что он не имеет никакого отношения к делам. Уверяю вас, — так никому не хуже, а если не лучше, то уж, во всяком случае, — удобнее.

— Чудно как-то... А! Была ни была! По рукам, коли так, — и айда обмоем...

В ход пошли помидоры прошлогоднего посола, без всяких признаков порчи, но настолько резкие, злые и соленые, что из глаз вышибало слезу, а в голове англичанина мелькнула мысль, что вот это, пожалуй, может считаться образцом первобытной грубости вкуса, без изысков, без малейшей утонченности и без всяких нюансов, к подобному — не привыкнешь, тут уже необходима какая-никакая, но наследственность.

Что бы там ни говорили всякого рода умники о том, что во всех алкогольных напитках — одно действующее вещество, опьяняют они вовсе на разную стать. Отличалась в этом смысле от всех прочих и здешняя substancia absoluta: по мере увеличения дозы нарастала особая, изнутри идущая замороженность, не сонливость даже, а — Оцепенение, простое и без подтекстов. Гости давно уже молчали, не будучи вполне уверены даже в том, что присутствуют при происходящем, но хозяин, возбужденный хорошей компанией, явно испытывал подъем.

— Вот философы, — говорят, — смысл жизни две тыщи лет ищут, никак не найдут, измудрились все, до драк доходило, — а по-моему все про-осто..., — он выпил, и похлопал по округлому боку банки, — вот он где. А я пос-спорю, што прав, потому что мне они никакими словами ничего не докажут, а я — пожалста! Хоть кому! Пусть все приходют, — я ф-фсем докажу, потому как на себе убедятся. По честности любой мужик признает, что когда оно есть — почти што ничего больше не надо... Ну, по молодости, когда еще играет, — куда ни шло, а потом — все-о, шабаш! Потому что, — вот он, смысел-то, и ясен без всяких слов.

— Это что ж, — и жить только для того, чтоб выпить?

Иван Ильич в явном изумлении выпучил на него глаза:

— А для чего ж еще? Все остальное так, — по нужде, а выпить, — только для себя, чтоб душу свою согреть. Представляешь, если сотню лет вот так вот прожить, — это ж сколько раз выпить можно? Нет, ты не думай, я понимаю, — ты вот пьешь со мной, а сам гордишься, — одной пьянкой Иван Ильич занят, не то, что я... А того не понимаешь, что выпить, — это каждый раз заново, прежнего не вспомнить, если б помнили, так и не пил бы никто... А то, бывает, спецом держишь себя, все кругом сухо, ясно, плоско, — а ску-учно! — Он даже махнул рукой. — А тут наливаешь себе стаканчик синенький, а у самого душа радуется, пока льешь, — это тебе раз? Раз. Махнешь его, а он не сразу уляжется, за то уж как уляжется, — такая благодать, если кто понимающий, только недолго... Это два? Два-а. Потом, понятно, — приход, это понятно, — лучше всего, только опять не надолго... Это сколько будет, три? А потом все начинает покачиваться, игру дает, все заново, как только родилось, и это — сколько захочешь, столько будет... Не-е, — и не говорите мне ничего, потому что лучше нет. И понимаешь, главное, что оно — почти все заменяет, и ничего почти не нужно, это только казалось, что нужно, а на самом деле, — от суеты а не взаправду... Ну, — за то, чтоб всегда было!

Саня, которому категорически не налили, — маялся. Слетал на пруд, сказав что будет на связи, искупался, вернулся, поел, и продолжил маяться. Наконец, решив, очевидно, что никто на него за самоуправство не обидится, свистнул:

— Михал Аркадьич! Меня с машиной ждут, я не могу больше...

И они дружно сочли это Очень Подходящим Предлогом, вынуждены были принять посошок на дорожку, негнущимися руками завернули картон в какое-то серое рядно и на негнущихся ногах отправились к ждущему их "МиК"-у.

Субстанция, — даже отходила в своем, только ей присущем, простом и монументальном стиле, плавно и с соблюдением линейной зависимости, а на место опьянения приходила безнадежная плоскость и простота мира, который казался в эти часы подобием грубой, пыльной, дешевой декорации, наскоро сляпанной какими-то халтурщиками, чтобы прикрыть Пустоту, — не какую-нибудь, а ту, из которой, по большей части, и состоит Мир. Мир был не то, чтобы ужасен, а просто-напросто ужасающе банален, неинтересен и лишен смысла. Голова, впрочем, не болела и наблюдалась только некоторая сухость во рту.

— Слушай, — а зачем ты на самом деле взял эту штуку?

— А почему бы нет? Явно талантливая работа оригинального художника. Сделаю промоушен, так еще и наварю на ней как следует. Не знаю, чего вы-то стесняетесь...

— Правда?

— Да нет, конечно. Дяде подарю. Он у меня коллекционирует всякие такие штуки.

— Скажи правду, — за что ты так ненавидишь своего дядю? Неужели же хоть кто-то может заслуживать такого к себе отношения?

— Это, знаешь ли, вопрос твоих личных пристрастий. Вкусы у людей разные.

— Если бы я был миллионером, — Михаил говорил тихим, каким-то придушенным голосом, совершенно упуская из виду, что ни капельки не уступает западному миллионеру из того слоя, выше которого — только кучка миллиардеров, — и у меня было бы бомбоубежище под землей... Понимаешь?

— Ясно, ясно... Дальше что?

— Целая галерея проходных комнат, — со злобной мечтательностью продолжил тот, — на глубине в двадцать метров, представляешь?

— И?

— Вот тогда бы я купил эту картину. Повесил бы ее на самую дальнюю, глухую стену самой дальней комнаты и никогда бы туда не заходил... Ты что, не понимаешь, что подобную штуку в живом доме держать нельзя? Там будет скисать молоко, болеть дети и помирать мелкие животные. На окнах будут сохнуть цветы, во всех шкафах сами собой заведутся скелеты, днем все жильцы будут заняты исключительно самоубийствами, а ночи посвятят некрофилии в особо извращенной форме. На твоем месте я б ее в свинец завернул.

— Ты не понял. Это — образец. — Предельно холодным тоном проговорил Майкл, выпячивая челюсть. — Очень показательная в своем роде вещица. Считай ее чем-то вроде пробы гноя из какой-нибудь особо экзотической язвы. Или срезом опухоли. Ничего личного, никакой извращенной эстетики, чисто научные нужды.

— Прямо-таки язва? Вот все вы, которые с Запада, такие, — не можете без этого, непременно это вам подковырнуть нужно. И подбор образцов у вас такой: с подтекстиком этаким злопыхательским...

— Ничего подобного, — голос островитянина был предельно угрюмым, — пойми, это ж уникальный, один из первых в истории примеров человека, — вполне, надо признать, вменяемого, — который был бы вполне удовлетворен жизнью и при этом жив. Человек, Которому Нечего Больше Желать. Феномен, который я в своей будущей монографии назову, пожалуй, "ССС" — "социально-стационарным состянием", предположительно — первого уровня, поскольку питаю надежды обнаружить и другие, повыше. Поздравляю, русский, — по крайней мере одного феноменального результата вы в последние годы добились. Будда — и Иван Ильич. Иван Ильич с Буддой. Дело не в картине, я бы с куда большим удовольствием взял вместо нее самого Ивана Ильича, но это по известным причинам невозможно: главное — мы не смогли бы поддерживать тот уникальный комплекс условий, в которых он единственно только и может быть тем, что он есть. Так что приходится довольствоваться этой иллюстрацией к "Некрономикону"...

— Чему-чему?

— Вольное переложение "Книги Мертвых". — Любезно ответил Майкл. — Вряд ли ты читал.

— А ты?

— И я не имел счастья. Но, по слухам, очень жизнеутверждающее чтение.

— Ладно. Ковыряйся в открытых ранах, если уж по-другому не можешь. Но попомни мои слова, — не удивляйся, когда окажется, что подходящей науки-то у вас как раз и нет...

— Послушай, мне сегодня недосуг, — хмурясь, проговорил Михаил, явно озабоченный только что состоявшимся телефонным разговором, который он проводил отойдя на несколько шагов, отвернувшись и предельно глухим голосом в плотно прижатую трубку "Комбата", — так что в лавочку тебя провидит Сережа. Он у нас как раз из местных, так что проводит. Если захочешь что-нибудь купить, то тоже к нему, — там, понимаешь, товар специфический, не все можно купить за рубли... А вот развлекать его разговором ты как раз не обязан. Если, понятно, нет такого желания...

Сережа оказался невысоким полненьким человеком лет сорока, в рубахе на выпуск, сланцах на босу ногу и с аккуратной лысинкой на темени. Глядя на его сонные глазки в окружении белесых ресниц, Майкл всерьез заподозрил, что желания такого у него, скорее всего, не возникнет.

Дорога к кремлю, — а помимо московского кремля, можно даже сказать, — Кремля, в этой стране обозначилось довольно много всяких прочих, — так вот эта дорога, во всяком случае, начиналась как обычная немощеная аллея парка "Центральный". Фактически — не слишком узкая, но порядком кривая, обычная, по сути, хорошо протоптанная тропа, над которой смыкались кроны деревьев и могучих кустов сирени, жасмина и жимолости. В этот год зелень прямо-таки буйствовала, как в тропиках, откликнувшись на какое-то особенно удачное соотношение солнца и дождя. Потом заросли кончились, как обрезанные, и перед вышедшими из зеленого коридора предстал вид на Стену. Здесь, в виду ее, плавно изгибавшаяся дорожка была вымощенной аккуратными зеленовато-серыми брусками, а кусты попадались редко. До стены тут было около трехсот метров, и по сторонам дорожки буйствовал донник, белый и желтый, и стелился сплошной ковер разноцветного клевера, даже на взгляд неимоверно какого-то жирного. На травке под самой стеной из почерневшего от древности кирпича располагалась группка молодых людей, проводивших Майкла с провожатым пристальными, тяжелыми взглядами.

Там, где тропа достигала стены, ее забрало было как бы прогнуто, а потом, на очередном шаге, у Майкла буквально захватило дух: в стене открылся не столь уж узкий проход, который, благодаря очень острому углу, который дорожка образовывала со стеной, не был виден буквально с нескольких шагов. Приглядевшись, Майкл заметил, что кирпич на стенах этого прохода только притворялся старым, тем, из которого была построена сама Стена. Проход упирался в невысокую круглую башенку под зеленой конической крышей под чем-то вроде черепицы, и глубокая ниша в стене смыкалась над этой крышей.

Лысоватый Сережа первым поднялся по ступенькам к двери и постучался. Прошло несколько секунд, камера над дверью повернулась, полоснув по пришедшим взглядом своего единственного зрачка, а потом тяжелая дверь со скрипом растворилась.

Безусловно, лавочка Ювелиров отличалась от незабвенного павильона "Стройматериалы" в Тынде, как подарочное издание — от покет-бука на газетной бумаге, как призовой рысак — от лошадки старьевщика, а "Линкольн" — от малолитражки, но, точно так же, как в этих случаях, тут было налицо некое генетическое родство.

На каждом из каменных черепов, — побольше и поменьше, поугловатее и покруглее, вполне человеческих и не очень, желтых "под старину" и зеленовато-серых "под могильность" но одинаково страшно правдоподобных и выполненных с мельчайшими подробностями, виднелась табличка: "Череп могильн. накольный" — или "Череп накольн. средний".

— А что значит, — полюбопытствовал Майкл, неожиданно для себя пришедший в самое наилучшее расположение духа, — "накольный"?

— Ну как же, — в удивлении развел руками продавец, мужчина лет пятидесяти в круглых очках, мягком серо-зеленом даже на вид уютном пуловере и с бородкой клинышком, — вокруг жилья ведьмы непременно полагался тын, а на его кольях были непременно положены черепа. Вот, глядите...

Он взял одну из самых солидных моделей и что-то такое сделал на ее основании, и в пустых глазницах черепа зажегся огонь, — не лампочка, не фонарик какой-нибудь, казалось, что там клубится багровый туман, рдеют, угасая и разгораясь вновь, угли.

— Если его, более-менее, держать на свету, — просто напросто не прятать, к примеру, в шкаф, — то он практически не нуждается в подзарядке... Вон те, с функцией скрежетания зубами, — те да, кое-когда заряжать приходится. Понятно, если функция усиленно эксплуатируется. По желанию можно заказать модель с завыванием, а готовых нет, потому что уже не модно... Вот тут вот модель "Енот", потому что с желтым свечением, это Жора Мясников делал, он любит поприкалываться...

— А почем?

— Вообще черепа — от трех с половиной до шести килограмм, если на чистый алюминий. Как видите, — цены вполне умеренные.

— Ничего себе. — Пробормотал доселе молчавший Сережа. — Это, по-вашему, называется "умеренные"?

— Так ведь, — развел руками продавец, — не ширпотреб какой-нибудь, не серийная продукция. Уникальность каждого изделия гарантируется, прилагается гашеная "солома", — это когда с выбивом двадцати процентов последовательности, — так что всегда проверить можно... Тут у нас, если интересуетесь, историческое оружие.

Ярлычки-указатели к каждому предмету присутствовали и в этой секции: "Дюрандаль сувенирн." и "Нотунг сувенирн." соседствовали с "Мечом-Кладенцом", который тоже был "сувенирн." и с многими, многими другими образцами. Майкл хмыкнул:

— Вот тут у вас написано: "Обрезатель Бород" — меч японск. сувенирный" — так вот эта штука, — на катану, ну, — никак не похожа.

— О-о, — вы, я гляжу, разбираетесь малость? Но только тут все правильно. Такие мечи в Японии делали задолго до катан, а "Обрезатель Бород" — это меч наподобие того,что был одной из трех императорских регалий, сколько ему лет, сейчас уже никто точно не знает, и был он либо содран с китайских образцов, то ли попросту китайским... Впрочем, катаны, как видите, у нас тоже представлены достаточно широко. Мода, знаете...

— И кто-нибудь когда-нибудь видел, как выглядит "Эскалибур"?

— Мнэ-э... видите ли, есть представление о том, как выглядели мечи соотвествующих стран и эпох. Одно могу сказать, — этот "Эскалибур" перерубил бы Эскалибур настоящий, как гнилую щепку...

— О, так они у вас еще и рубят?

— Простите... А как по-другому? Вы, вероятно, иностранец?

— С чего вы решили?

— Да нет, простите, если обидел... Просто я давно не слыхал, чтобы "о" употреблялось в таком контексте не в книге, а в живую... Разумеется, — рубят, серьезным клиентам для проверки предоставляются объекты для проверки рабочих качеств: свернутые циновки, пластилиновые манекены, зеленая лоза, жерди бамбуковые двухцуневого стандарта, мешки с песком, мешки с галькой мелкой, мешки с галькой крупной, — это, понятно, по преимуществу для колющего оружия, — платки шифоновые, — в общем, все необходимое в зависимости от происхождения исходных образцов. По особому требованию предоставляются туши свежезабитых животных, — но это уже за отдельную плату.

В голове у Майкла мимолетно промелькнула мысль, что за еще большую плату тут запросто могут предоставить самих по себе животных, незабитых, а за еще большую, так и вообще... Но решительно пресек ассоциативный ряд и решил, что вопросы на эту тему могут быть восприняты, как неделикатные. Вздохнул:

— К сожалению, не могу причислить себя к серьезным клиентам. Но все-таки с удовольствием подержал бы в руках.

— Не возбраняется. Видите ли, экспонаты этого рода достаточно трудно повредить голыми руками.

Неожиданно ощутив, что у него пересохло во рту, Майкл — указал.

— Я не ошибся, — у вас действительно чутье. Это реплик со знаменитого клинка Сайто Ониши "Наглый Арендатор". Согласно преданию, первый владелец меча назвал его по арендатору, на которого вельможа изволил рассердиться. Там утверждается, что наглец был разрублен надвое, — от правого плеча до левой подвздошной кости. Уверяю вас, — то изделие которое в держите в руке, способно на то же самое, даже находясь не в столь умелых руках.

А глядя, как Островитянин принимает клинок в лиловых лаковых ножнах, как сдвигает их чуть-чуть, чтобы полюбоваться зеркальным металлом, добавил:

— Обратите внимание на одну подробность: ножны. Это, естественно, не магнолия и вообще не дерево, но чтобы установить это, нужна лаборатория. Во всем прочем этот материал отличается от подлинника только несравненно большей стойкостью к любым воздействиям. Поверьте, — а я не только стараюсь делать свою работу как можно лучше, но и люблю ее, люблю все это, — он обвел рукой мрачноватый не без расчета на эффект зал, многочисленные стеллажи, прилавки и витрины, — именно в таком вот дотошном соблюдении подробностей и заключается истинное искусство Ювелира. Нет! Больше, чем искусство: мастерство в прежнем, позабытом ныне смысле, когда не успокаиваются до тех пор, пока не достигнут совершенства... — Он вздохнул, как будто устыдившись слегка своего порыва и продолжил более спокойно. — Кстати, на Востоке верят, что практически у каждого из ныне живущих в предыдущих воплощениях был кто-то, кому приходилось держать меч в руках. Поэтому рука наша безошибочно тянется и выбирает себе нечто подобное.

— Боюсь, что, несмотря даже на это обстоятельство, — вздохнул Майкл, с сожалением возвращая жутковатый в своем совершенстве шедевр, — я, скорее всего, остался бы без руки или что-то в этом роде при одной только попытке обнажить его полностью. Он вызывает головокружение, как опасная высота и так же, как высота, еще увеличивает неуклюжесть профана...

— Понимаю. Вы предпочли бы что-нибудь более практичное. Обратите внимание на этот отдел: вот, к примеру, — чем плохо?

Указанный им предмет представлял собой свернутую в аккуратное колечко змейку, покрытую мельчайшей металлически блестящей чешуей глубоко-синего, сине-зеленого и желто-зеленого цвета с кораллово-красной головой. Неизбежный ярлык рядом гласил: "Змейка дератационная сувенирн.".

— Обратите внимание, — в этой модели учтены все недоразумения, время от времени происходившие с первыми образцами: она реагирует только и исключительно только на грызунов, так что ваша кошка или даже отдельно взятые котята находятся в полной безопасности. В этом плане предусмотрена даже блокада функции самообучения, причем структурная. Как видите — исключительно декоративна, но по рабочим характеристикам не уступает базовым моделям типа "АКР", "Ток -1", "УДР(а)", "УДР-3", хотя и несомненно уступает в производительности большим моделям вроде "Полоз 500-2". Топливный элемент под этанол и метанол, одной заправки хватает на пятьсот условных циклов "поиск/уничтожение". Как видите, вполне достаточно, чтобы на среднем подворье не было ни одного грызуна. Дистанционно переводится в режим "украшение", предусмотрено ношение при себе. Возьмете?

— Пожалуй.

— Пять ПЭР по таблице на сегодня, если палладием — то скидка пятнадцать процентов против табличных значений...

Майкл обернулся к Сереже, тот, ворча что-то на извечную тему: "На любой барахолке можно купить серийную, ничуть не хуже и в пять раз дешевле" — все-таки достал из кармана пачку "менделеевских" ПЭР-ов, ставших в последнее время чем-то вроде параллельной валюты для расчетов особого рода.

— Если хотите, — у нас богатый выбор изделий для детей и..., — продавец несколько понизил голос, — и не для детей...

— Простите?

— Ну, — тот неопределенно повел руками, — всякое такое. По большей части не востребованные заказы...

Сережа — густо покраснел, что-то недовольно бурча себе под нос, а Майкл ослепительно улыбнулся:

— А-а-а, — наверное, — это очень интересно. Но, видите ли, жена может не так понять. А я считаю бесчестным интересоваться товаром, который заведомо не собираюсь покупать. Нельзя ли показать мне образцы более, — он мимолетно восхитился собственной наглости, — высокотехнологичных изделий? Например, — что это возится у вас за витриной? Во-он той, что в углу?

— Где?! А б... Простите, я сейчас...

С поразительным проворством шмыгнув в указанный угол, он долго грохотал и шипел там в ходе облавы, пока не появился вновь, держа в руках вяло извивающуюся помесь летучей мыши — с чем-то вроде театрального бинокля, уменьшенного в масштабе примерно 1:5, — только из трех трубок.

— Ни слова! — Майкл повелительно вытянул руку вперед. — Это, не иначе, тоже дела этого, как его... Жоры Мясникова.

— Раньше видели, — полюбопытствовал местоблюститель, — или так догадались?

— Вы не поверите: как увидел, так сразу же как будто толкнул кто, — Жора Мясников, — думаю, — не кто иной.

— Жаль, — покачал головой продавец, который, похоже, и впрямь сожалел, — красиво могло б выйти, но только ошибся ты. И помимо него при этом деле состоит немало шутников. У этого, например, некоторые модели полностью не выключаются, потому что это может повредить их функции. Качество при этом, — не спорю, — достигается очень высокое, вот только покупатели с тонкой нервной организацией того... Нервничают, когда он, к примеру, выскакивает из открытого шкафа, просовывает объективы под одеяло во время выполнения супружеского долга или просто-напросто начинает громко возиться под кроватью. А куда деваться, если подглядывать и записывать, — смысл его существования? Возьмете? Не хуже серийных, армейских и кэгэбешных, даже потише, даром что вид такой чудной.

— Старье. — Категорически заявил Сережа и снова уставился в пол.

— Боюсь, — развел руками Майкл, — модель продемонстрировала, что не является совершенно незаметной. Кроме того, — на мой взгляд тут имеет место слишком широкая трактовка программы.

— Что поделать. И впрямь — неликвид, зато посмотрите, какой симпатичный. И на ощупь приятный, — да вы потрогайте!

Может быть, это было и так, — вот только рука сама по себе отказывалась протягиваться к этой мелкой крылатой чертовщинке, исключительно подходящей на роль шелковистого, приятного на ощупь глюка при белой горячке.

— Уважаемый, — у меня, может быть, и достаточно денег, но у меня нет ни одного... ну, не важно, — чего, лишнего. Не тратьте времени, предлагая мне великое множество очаровательных пустяков, потому что в мои намерения менее всего входит приобретение сувениров. Не пытайтесь продать то, что в другой стране давно уже уценили бы до стоимости сырья. Будьте добры показать мне, что у вас есть из крупных форм, и тогда, если мне подвернется то, что нужно, я непременно сделаю покупку.

Продавец, продолжая поглаживать "Мобильный наблюдат. комплекс малый", без споров повел их через заднюю дверь во двор, где под навесами располагались более габаритные диковины.

— Нет, безусловно, — вещь, судя по всему, — стоящая. Вот только почему окраска такая странная? К чему это кошмарное желтое пятно на самом виду?

— Как говорил Карл Маркс, — нельзя жить в обществе и быть свободным от него. Все мы, включая даже и Ювелиров, — не в безвоздушном пространстве живем. Модель оказалась слишком хорошей и поэтому военные затребовали ее себе. Что поделаешь, — за ними право Первого Тавра в пределах одной десятой изделий. А это, соответственно, обозначает серию, а значит — ни о какой уникальности не может идти речи. По правилам Ювелиров: "Непогашенная программа — погашенное изделие" — и, соответственно, не больше двадцати процентов от заявленной цены. Правда, — утешает то, что казна платит за разработку. Не то, чтобы щедро, поэтому утешение слабое, но лично я не понимаю, по какой статье они умудряются проводить даже эти деньги...

Сережа одобрительно ворчал, кивал головой и украдкой показывал ему большой палец: не исключено, правда, что в наибольшей степени его восхищала цена.

Вещь, надо признать, и впрямь оказалась потрясающей: попривыкнув за время своего пребывания здесь ко многому, он все-таки не мог представить себе, что возможно еще и что-то подобное.

— Кто-то, кто не понимает, — разливался соловьем оживившийся продавец, — считает, что ничего особенного. Мол, — те же персональные автоматы куда сложнее бывают. Так вот, я говорю вам, что это рассуждения типичных чайников. Модель самостоятельно выбирает режим движения в зависимости от местности в режиме реального времени, а приспособлена для движения по ровному месту, по лесу, по мелколесью, по сильно пересеченной местности и в горах до пяти тысяч метров. Может форсировать по дну водные преграды до двух километров шириной, не теряя ориентации. Поэтому функциональная программа здесь настолько сложна, что пришлось сначала делать программу, а уж потом, — по сути вокруг этой программы, — конструировать изделие. Причем делать это так, чтобы иметь возможность довести программу на готовой машине. Да что говорить, — конструктором пригласили самого Димова, — и, уверяю вас, — автором программы и композитором в этой группе не менее известные люди...

Трудно судить, как по горам или по буреломной гари, а по двору с кусочком армейской полосы препятствий агрегат нес Майка со скоростью хорошего мотоцикла и со звериной плавностью, так, что неровности практически не чувствовались, а препятствия преодолевал, казалось, вовсе не снижая скорости. Потом впечатления в голове как-то сформулировались: объединяет достоинства машины и лошади, без недостатков того и другого. Недостижимая мечта путешественника. Первое наземное транспортное средство человека, не уступающее человеку по проходимости.

— Видите ли, — транспорт мне нужен, а самолет, насколько я успел убедиться, остается самолетом даже этим летом и в России: слишком долго учиться, слишком легко угробиться, если не умеешь, и слишком дорого.

Сережа буркнул, что вполне хватило бы одного только последнего резона.

— Куда доставить заказ?

— А с собой забрать?

— Хм... идея не лишена, но, знаете, рассекать на этой штуке по областному центру, — это все-таки как-то...

— Вызывающе?

— Что-то вроде того. Все, конечно, все понимают, в том числе славные сотрудники ГАИ, но ведь есть же и буква, а там где есть буква, непременно найдутся буквоеды. По глупости или по подлости нрава. Лучше все-таки того, — придерживайтесь сельской местности, хотя документы мы вам выправим по всей форме, включая ксиву, подтверждающую, что вы заняты двухгодичными испытаниями новой техники. Подчеркиваю — подлинную бумагу, потому что такую вещь, как "испытание", — сами понимаете, — можно трактовать как угодно широко... Двух лет, полагаю, — хватит?

— Должно хватить, — ответствовал Майкл с широчайшей улыбкой, представив себя верхом на "Транспортере Рычажном Двухместном "Сольпуга" где-нибудь в Бруклине или Лос-Анжелосе, — я думаю, что через два года мы столь же успешно разрешим все недоразумения. Пусть будущее позаботится о себе само, не так ли?

Уплатил и, посоветовавшись с Сережей, указал наиболее подходящий адрес, куда следовало доставить ТРД. Остальные покупки он решил захватить с собой. Покупки, — потому что с характерной для людей последовательностью, присущей, как оказалось, и ему (до этого он был уверен, что чужд подобных слабостей), — он все-таки купил "Наглого Арендатора". Перспектива безвозвратно уйти отсюда без клинка вдруг вызвала предощущение пустоты в душе. Да и чего, в самом деле? Однова живем. Так и ушел, унося завернутый в крафт и перевязанный бумажным шпагатом меч, получив в нагрузку непременный точильный камень и шелковый платок, через который, единственно, и надлежало прикасаться к зеркальному лезвию со скромным ромбическим узором по выпуклому ребру. Некоторое, совершенно идиотское по сути своей, смущение вызывал только то обстоятельство, — совершенно постороннее, вовсе далекое от обычного строя его мыслей, — что он может оказаться реинкарнабулой какого-то средневекового самурая.

— Богатенький, значит? Людям похмелиться не на что, а они в хитрых лавочках ворованными тыщами кидаются?

Один из подстенных молодых людей, что давеча провожали их взглядами, теперь преграждал их узкую тропу. Он был одет в одежду немаркого цвета, далекую от лохмотьев, но все-таки казалось, что именно в подобные вещи от веку одевались молодые люди, подобные этому. Родившиеся от пьющих родителей и отсидевшего отца, сами пьющие с десяти лет и успевшие хватить малолетки. Чисто условно отмучившие ПТУ, причем, скорее всего, в той же самой колонии, и с тех пор не прочитавшие ни единой книги... Впрочем, — тут, как раз, некая особенность все-таки присутствовала: движения его отличались от тех, которые присущи трезвым людям, но и пьяные все-таки движутся как-то не так. Трудно описать словами отличие, очевидное тренированному взгляду, — а не так, — и все тут! Развинченные движения костлявого верзилы лет двадцати двух содержали некую опасную порывистость, а в расширенных зрачках немигающих глаз мерещилось что-то настолько жуткое, что Майкл содрогнулся.

— А ну дай гляну, — меж тем продолжил незнакомец, протягивая заскорузлую руку к свертку, — может, и себе куплю такую...

Это было совершенно неразумно, но мысль о том, что этот субъект будет разворачивать "Наглого Арендатора" мгновенно, вдруг, обожгла его полной немыслимостью, нестерпимостью. Почему-то в этот момент это показалось все равно как допустить, чтобы в вашем присутствии какой-нибудь субъект тискал вашу невесту. Поэтому он убрал сверток чуть в сторону, так что соискатель — промахнулся.

— Жадный, да? — Задумчиво спросил он, между тем, как трое его приятелей начали вразвалку подтягиваться к месту событий. — А слыхал, что фраеров как раз жадность и губит? Вот и вас может погубить. Прямо сейчас и начнет. Губить в смысле... Ты, падла...

— Андрюх, погоди... — Вполне деловито произнес еще один член четверки, выглядевший потрезвее. — Так, мужики: выворачивайте карманы, и будем считать, что ничего не было. И товар, что из лавочки взяли, — тоже сюда. Это ж моя вещь. Спер кто-то неделю назад, я уж обыскался, а она — вот она.

Майкл, пятясь назад, вдруг, неожиданно для себя, медленно покрутил головой, прикрывая глаза. Сознание его как будто бы разделилось, и одна его часть, — не верила в происходящее, как будто оно происходило вовсе не с ним, а другая, — в ужасе наблюдала за тем, как руки с потрясающей сноровкой сдирают с упакованного меча бумажный кокон. Деловитый сделал шаг вперед, так что он все равно не успел бы (Господи... что не успел-то? О чем сама эта мысль?), как вдруг перед ним, между ним и Деловитым возник Сережа.

— Зис, — коротко, но совершенно по-змеиному свистнул он, и повторил, по прежнему негромко и мелодично, — зис-с.

— А? — Вновь подошедший приостановился, но потом прищурился, впрочем, — не трогаясь с места. — Сказать-то все можно, — только за такие слова отвечают.

— Спрашивай. — Сонные глазки неподвижного Сережи, не моргая, вперились в собеседника. — Вот только слово это дважды не повторяют. Так что и за то, что я у тебя вроде как псом брехливым выхожу, тоже ответить можно.

— Не, Юрок, — еще один из четверки, тот, кто доселе не участвовал в беседе, помотал головой, — на это я не подписываюсь. Ну его на хер. Это дело, в смысле...

Некоторое время деловитый Юрок продолжал стоять в позе гордой и вызывающей, заставляя свой взор грозно блистать, но так, чтоб блеск этот с каждой секундой становился все менее ярким. Майкл прямо-таки видел, что все мысли его посвящены тому, чтобы выйти из положения с минимальной потерей лица, — вот только причины этого, равно как и смысл происходящего действа оставались для него совершенно непостижимыми. Наконец в узкий лобик пришла парня пришла гениальная идея.

— Пошли, Андрюх, — деловитый Юрок приобнял приятеля за плечи, пытаясь увлечь его в сторону, — без понтов, пустые они, поэл?

Но тот, подавшись было, вдруг вывернулся каким-то неожиданно-гибким, прямо-таки змеиным изворотом поясницы и торса, а потом, замедленным движением наложив на грудь приятеля вялую длань, вдруг со страшной силой отбросил его бренное тело на несколько шагов, так что тот не смог удержаться на ногах и вперед головой нырнул в клевер, пробороздив его плечом, ягодицей и всем правым боком.

— Ссыкло, — стеклянным, лишенным всякого выражения голосом сказал Андрюха, — очкун вонючий...

А Майкл при помощи своего вдруг необыкновенно, — прямо-таки до излишнего, — обострившегося зрения вдруг с ужасом заметил, что в углу рта его обсыхает скудная сухая пенка. Но даже этого зрения не хватило, чтобы заметить, откуда в руках парня появился нож со щучьим носом. Он прыгнул мгновенно, не приседая и вообще никак не изготавливаясь, как будто его швырнула какая-то скрытая пружина, но Сережа как-то страшно неудобно шагнул вперед, делая удар ножом явно невозможным, — и ударил нападавшего в челюсть. Майкл — знал толк в боксе: так вот тут все было по-настоящему, без дураков. Как кирпичом, — раздался скверный, влажный хруст. От такого удара без памяти повалился бы средневес-профи, битый-перебитый, но этого уличного драчуна только коротко встряхнуло, отбросило напряженное тело назад, и он без паузы рванулся вперед, как носорог, полосуя перед собой финкой. Сережа пятился, поворачивался то одним боком, то другим, — и непрерывно бил, попадая каждым ударом. На взгляд Майкла, — короткорычажные, толстые руки провожатого били, как молоты, с совершенно расквашенного, покрытого рваными ранами, на глазах распухающего лица при каждом ударе брызгала кровь, удары в корпус отдавались жутким нутряным гулом и хряском, но бандит, казалось, не чувствовал боли. Долго это продолжаться не могло, и, казалось, мысль эта передалась Сереже, потому что он коротко ткнул врага в горло, кажется — костяшками пальцев, но поручиться за это Майкл не смог бы. И только после этого, несколько секунд спустя одержимый, совершенно посинев, с хрипом ткнулся в камень дорожки и с выпученными глазами схватился за горло. Надо отдать должное его друзьям: позабыв все соображения благоразумия, они со страшной руганью бросились в драку. Юрок и четвертый, — на явно более опасного провожатого, а тот, что первый решил было дать задний ход, — на Майкла.

Начавшееся вместе с развитием событий растроение сознания и еще усугубилась, причем Реинкарнабула явно захватила контроль над двигательными центрами: ножны валялись в траве, клинок — каким-то образом уже оказался в руке, а сам он с необыкновенной прытью и быстротой пятился, можно сказать, — бежал задом наперед от Благоразумного. Вторая часть, — панически твердила, что можно вот так вот пятиться сколько угодно, отмахиваясь хоть и сувенирным, но все-таки увесистым и острым на вид клинком. Ну не дурак же он самом-то деле, соваться в свистящий, сверкащий полукруг потомка "Наглого Арендатора", ведь остановится же когда-нибудь, о Гос-споди!? Третья часть, как и положено, по своему обыкновению наблюдала за происходящим со стороны, ни в малой степени в него не веря.

Благоразумный не был бы Благоразумным, если бы не осознал достаточно быстро, что прет — с практически голыми руками на черт-его-знает-может-и-настоящую-железяку, которая по сути представляет собой длинный... нож!!! Он — замедлил наступление, остановился и, воровато оглядевшись, повернулся, чтобы срочно сделать ноги, потому что дело, сразу показавшееся ему гнилым, на поверку оказалось и еще хуже. Когда он поворачивался, Вторая Часть Сознания Майка хотела было облегченно вздохнуть, но Реинкарнабула, похоже, считала иначе: моментально изменив направление движения, она послала тело Островитянина в длинный, стелящийся прыжок, одновременно закручивая "Наглого Арендатора" в очередной, свистящий, наискосок сверху-вниз, — полукруг. И, довольно-низко, потому что — на выпаде, предельно вытянув руку вперед, — достала убегающего в бедро. Сверкающий металл, — на самом деле неизмеримо превосходящий остротой и прочностью клинки даже самых знаменитых мастеров прошлого, — с нежным хрустом почти без сопротивления прошел через середину левого бедра бегущего и до середины врезался в его правую голень. Будто сломавшись, Благоразумный сунулся вперед головой в клевер, вгорячах попробовал приподняться на руках, завалился снова, с удивлением обернулся назад, на косо срезанную ногу, на дымящийся, исходящий туманом мельчайших брызг фонтан ярко-алой крови, попытался что-то сказать, не смог, и ткнулся лицом в траву.

Нашкодив, Реинкарнабула немедленно смылась, оставив Паникера с Созерцателем, — расхлебывать. Сначала инициатива, — разумеется, — в его собственном фирменном стиле, — была у Созерцателя: Майкл застыл с окровавленным клинком в руке безучастно наблюдая за тем, как Сережа доламывает двух последних. В его действиях сохранялся тот же простой, солидный, как шуба с бобровым воротником, и непостижимый стиль, лишенные малейших изысков движения казались единственно возможными для того, чтобы он — попадал, а они — не могли попасть. Всем, даже, кажется, его партнерам в первую очередь, было каким-то образом очевидно, что это — невозможно, немыслимо, чтобы он не попал, равно как и безнадежны попытки причинить какой-нибудь урон ему. В отличие от одержимого, они — падали от его ударов, вопили от боли, слабые попытки сопротивления становились все более неубедительными, а он — продолжал крушить их, пока не счел результат удовлетворительным и не оставил в покое исковерканные тела, затратив на все — про все минуты полторы. Он шагнул к застывшему в каталепсии Майклу, и Созерцатель немедленно уступил место Паникеру. Островитянин уронил меч в травку, а сам согнулся в приступе неудержимой рвоты. Позывы были так сильны, что он повалился на колени и продолжал блевать до полного изнеможения. Было уже нечем, но едва только на его глаза попадалась, настоящая человеческая нога, — в замызганном ботинке и надлежащей части штанины, — отдельно от хозяина, сам хозяин, неподвижный и с меловым лицом, или огромная лужа стынущей, — с пахучим парком, со сгусточками на манер пенок в молоке, — крови, он все-таки изыскивал в организме новые резервы. Сережа подошел к нему, тряс за плечо, говорил что-то, никак не дошедшее до сознания, а потом, убедившись в бесполезности этих действий, закатил подопечному две оглушительных затрещины. Подумал, понаблюдал, — и выдал третью: трах!

— Че, фриц, — евреев было легче резать?

Островитянин, ничего не ответив, только помотал головой. Сплюнул и медленно, опираясь на землю, поднялся на ноги. Его заметно мотнуло, но продолжающий запаленно отдуваться провожатый поддержал его твердой, как угол стола, дланью.

— Э, э, — куда пошел? Железяку-то, покупочку, — на кого оставил?

Вспомнив про покупочку, Майкл передернулся, но это был последний спазм, и он, не оборачиваясь, только махнул рукой, продолжая двигаться вперед шаткой, как у чумного, походкой.

— У, Ё!!! — С глубоким чувством сказал флегматичный при обычных обстоятельствах Сережа, тщательно обтер клинок об одежду покойного, сунул его в ножны, тщательно подобрал остатки упаковки, следя за тем, чтобы, не дай бог, не оставить ни единого клочка бумаги, ни единого обрывка шпагата, кое-как завернул "Наглого Арендатора" в изодранную бумагу, и с сопением кинулся вдогонку подопечному.

— Чужими руками-то легче выходит, а, фриц? Да ты не переживай, в первый раз оно всегда тяжело. Тут уж так: либо ты, либо тебя.

Доселе молчавший, как стена, и не реагировавший на болтовню попутчика, Майкл отрицательно покачал головой:

— Он уже бежать поворачивался. Это я его вдогонку полоснул... И что на меня нашло, понять не могу?

— Раз нашло, — значит, — было. Это только ты не знал сам про себя. Теперь, значит, знать будешь... И ты это... Привыкай. Право дело — так оно лучше будет. По всему выходит, — всем привыкать придется.

— Это ж теперь что, — целой облавы ждать?

— Ага! Как же! Так тебе Ювелиры и позволили на своей территории розыск со вселенским шмоном устраивать! Вот мы идем, — а этих четверых, — будь уверен! — уже на собачий корм переделывают. Ничего-о не будет, попомни мои слова!

— Это за четверное-то убийство? — Говоря это, Майкл с брезгливым удивлением уловил истерические нотки в собственном голосе. — Хорошие у вас нынче порядки, нечего сказать! А милиция?

— А ей надо? Никто ничего не сообщал, тел нету, — значит и не было ничего. Не ссы, говорю... Этот, который первый, — помнишь? Которого хоть кувалдой? Он, не иначе, под "буром" был: много сейчас всякой дури, всю и не упомнишь, но эта как бы ни хуже всего. Те, которые торгуют, так сами между собой вроде как договор подписали: "бур" — западло... Так-то он не хуже прочего и не лучше, вот только тот, кто на нем сидит, рано или поздно сбесится, и никто-о заранее тебе не скажет, будет это на сотый раз, на десятый, или одного хватит. Тогда его только на куски рубить: с двумя десятками пуль в потрохах бегали и дрались. Ну ты сам видел... Так что не переживай, они все равно не жильцы были.

— Там только один обдолбаный был, — отрешенно проговорил Островитянин, — остальные просто выпивши...

— Что? А-а! Не, — Сережа помотал головой, — с теми, которые под "буром", никто компании не водит. Ни урки, ни те, что с другими порошками, и никакие отморозки без башни. Только такие же. Просто он сегодня успел вмазаться, а они нет.

Похоже было, что провожатый просто пытается, как умеет, успокоить его, но Майкл все-таки был ему благодарен, потому что, с другой стороны, дело вполне могло обстоять так, как он говорит. Поймав себя на этом рассуждении, он и удивился и обрадовался тому, что к нему начал возвращаться тот стиль мышления, присущий в обычные времена.

— Ты того, — сам, главное, помалкивай, что было...

— Как, говоришь, он сказал этим гопникам? По возможности — точно?

— "Зис". Точно.

— Ай-яй-яй, как скве-ерно! Человек "ЗиС" — в ближнем круге! И, судя по тому, что ты рассказал, не просто так, не кандидат какой, а настоящий, лицензированный зисмен! В моем доме! Ах, как все, оказывается, запущено!

— Гм. Не сочтите за вмешательство в чужие дела, но мне не хотелось бы, чтоб у него были из-за меня неприятности. Я ему здорово обязан, понимаете?

— Чего уж теперь-то? — Невесело усмехнулся Михаил. — Так что не волнуйся. Хотя это, надо сказать, — и впрямь вмешательство, но пусть остается, как есть, чтоб на его место не подсунули кого-нибудь, кого я не знаю... Но ты, выходит, тоже приложил ручку к своему чудесному спасению?

— Мне не хотелось бы об этом говорить.

— Нет, — ну почему? Герой с клинком наголо! Интересно, — потащишь ты с собой эту железку после того, что произошло, или тихонько засунешь куда-нибудь, чтоб никогда не видеть и со временем забыть? Так сказать, — вытеснить навроде зрелища родительского секса в лучших традициях старика Фрейда?

Майкл с подчеркнутым равнодушием пожал плечами.

— В мои привычки, понятно, не входит рубить в куски живых людей, но я на самом деле не такой уж тонкокожий. Наследственность, знаете ли. — Тут он чуть было не сказал про то, как его предки вели себя в колониях, а также про нравы, царящие в Харроу, — потрясение все-таки сказывалось, — но вовремя опомнился. — Дедушка дослужился до штандартенфюрера эсэс, — шварце эсэс, разумеется, — а папа в девятнадцать лет успел послужить в зондеркоманде на Востоке.

— Мама была, — тем же тоном продолжил Михаил, — надзирательницей в Саласпилсе, а дядю Клауса выгнали из гестапо за садизм. Знаю. Вполне почтенно.

— Боже мой, Михаил... Откуда вы знаете? С вами просто-таки страшно иметь дело... Михаил?

— Что такое?

— Да я вспомнил наш разговор про серьезных и несерьезных людей... Помните? — Тот кивнул. — Надо понимать так, что, в отличие от "арматурщиков", "ЗиС" — серьезные люди?

— Ну что вы за человек такой! Ни слова без подковырочки, ни секунды, чтоб совсем не вынюхивать! Отвечу осторожно: Не Без Того. Скажем, — процентов на двадцать...

— Судя по тому, что я видел, они запросто заняли бы первые места на всех боксерских турнирах. И в кетче. И в рестлинге.

— И в футбол. И в волейбол. Вот только в их уставе прямо запрещено участие в любых спортивных соревнованиях. Категорически. Прямо так и сказано: "Метание атомных бомб на точность не может являться спортом". Там же, кстати, прописано обязательство в случае конфликта с посторонними предупреждать о своей принадлежности к "ЗиС". Ну, вы сами были тому свидетелем... В обоих случаях нарушитель проживет очень недолго. В пределах нескольких суток. Дело в том, что тактический огневой контакт с группой зисменов, — дело еще более безнадежное, чем драка. Ку-уда более. Они и служат в армии, и армейцы привлекают к своим операциям тех, кто не служит... Запомните, — в каких бы контрах с властью ни была та или иная группа, дело на настоящий момент сложилось так, что у всех нас, — у ВСЕХ серьезных людей, — есть перед этой властью свои обязательства. Неписанные, — потому что хотел бы я поглядеть на такой кодекс, хотя бы на одну главу оттуда! — но от этого не менее серьезные. Там отлично знают, в чем именно и у кого персонально отказа ни в коем случае не будет.

— Кстати, — а почему именно англицизм, — "зисмен"? Чем хуже отечественное Человек "ЗиС"? Тем более, что никому и в голову не придет оспаривать ваш приоритет?

— Вы правы. На самом деле используются оба варианта. В зависимости от контекста. В качестве явно незаурядного лингвиста вы должны понимать, что тут есть свои смысловые оттенки.

— Скажите, Вергилий, — неужели же и появление такого рода... практики тоже есть следствие возникновения известной группы технологий?

— Вергилий? А, понял... Ну, это вы зря, не такой уж тут ад.

— Вы просто принюхались к запаху серы.

— Может быть. А что по вашему вопросу, — он задумался, — то здесь так просто уже не ответишь. Вам знакомо понятие "гармоники"? Говорят, что оно пришло в физику и математику чуть ли не из музыки? Так вот, если пользоваться этим термином, то "арматурщики" — гармоника первого порядка, а "ЗиС" — как минимум второго. Следствие следствия, при учете того, что и находится вовсе на другой ветке следствий. Может быть даже, что дело обстоит и еще сложнее: явилось результатом наложения следствий из разных ветвей. Похоже, что, в отличие от очень и очень многого, способ инициации обычного человека — в зисмена придумали где-то в государственных структурах, — есть данные, просочилось кое-что о соответствующих изысканиях в собственных лабораториях "Новфарма", — вот только локализовать полученные результат в виде живых людей оказалось делом не слишком простым. У англичан на эту тему есть хороший пример насчет тюбика и пасты, — слыхали? Что, мол, каждый дурак может выдавить, но нужно быть семи пядей во лбу, чтоб затолкать обратно? Вот и "ЗиС" во благовремении обособился, но при этом сохранилось-таки некое архетипическое сродство к силовым структурам в частности и Казне вообще...

Майкл кивнул:

— Вообще по моему мнению нет ничего интереснее, чем картина ускоренной социальной эволюции после каких-либо радикальных новаций. Вот только те, кому приходится наблюдать эти любопытные процессы изнутри, по какой-то причине не проявляют в связи с данным обстоятельством излишнего восторга...

— Да. И живут в среднем не слишком долго.

— Михаил?

— Что еще?!

— Сережа тогда правду говорил? Ну, — насчет собачьего корма?

— Что-о!? Умри, ебля!!!

Стоял поздний вечер, но достаточно северное положение города сказывалось и потому темноты еще не было, — так, заметный, но в то же время достаточно прозрачный сумрак. "Сольпуга" с мягким стрекотанием неслась по вечерним улицам, и мимо, и навстречу ему проезжало довольно много машин, среди которых были совершенно нормальные, но в порядочном проценте попадались также и крайне подозрительные: дрожащие на ходу от видимой субтильности конструкции двухместные автомобильчики, на вид — одноразовые, как презерватив, тяжелые, как танки, мотоциклы, явно обладающие убийственной мощью и огромной скоростью, оседланные, как правило, юнцами в галифе и с головами, упакованными в сплошные шлемы, опертые на серые пластиковые наплечники, почти бестелесные велосипеды, у которых колеса крутились сами, а вот никакого мотора видно не было. Куда удивительнее было то, что на тротуарах почти совсем не было гуляющего в сумерках праздного народа. Тем более удивительно, что погода стояла прямо-таки потрясающая, та, что установилась прямо с первого дня этого лета, того, которое навсегда останется в его воспоминаниях Сладким Летом. Из соображений легкого хулиганства Майкл повязал голову огненно-красной повязкой, но, скорее всего, в том не было особой надобности: и без этого на "Сольпугу" — обращали внимание. Не то, чтобы подчеркнутое, но явное: особенно отчетливо оно читалось в ж-жутко равнодушных взглядах юнцов. Оглядываясь по сторонам, он поймал себя на мысли, что, по сути дела, это первый крупный город, который он видит в европейской России. Помимо странного малолюдия на улицах, обращало на себя внимание обилие высоких заборов и солидных, хорошо запертых ворот во всех практически дворах. А дворы, — и достаточно широкие полисадники за оградой, были тут в центральной части города у всех домов, — во всяком случае, — у тех, у которых светились многочисленные окна. Те, что без оград, стояли темные, страшные и пялились на улицу темными пролетами выбитых стекол. Ограды, — без дураков, высоченные, без видимых при беглом осмотре прорех, опутанные какими-то подозрительными проводами и чем-то вроде банальной, хотя и несколько облагороженной колючей проволоки.

Милиционер, сделавший ему жест неизбывным полосатым жезлом, едва высунулся из стоящего на обочине "перехватчика" ГАИ: они, равно как и по-другому окрашенные машины ПМГ, выделялись среди общего потока транспорта особой хищной плавностью хода. По словам новых друзей — модернизированные модели завода "ГаЗ", с пятисоткиловатным ЭХГ, двумя электродвигателями "ЭД-ПМ-300", — по одному на колесную пару, — обладали утяжеленной базой, комбинированным бронированием и аэродинамикой приблизительно как у реактивного истребителя. Опережая время, конструкторы включили в состав брони водяной слой и зеркальную полировку — для защиты от "лахудр". Когда Майкл роскошно, приподняв свой экипаж на дыбы, затормозил, страж дорожного порядка сделал еще и дополнительный жест, указав жезлом место совсем рядом, буквально в притирку к своему автомобилю, а когда Сольпуга подкралась к установленному месту, — откозырял, пробормотав совершенно особой, только гаишникам присущей гугнивой скороговоркой:

— Старшинасергачеввашиправапожалуйста...

Майкл с самой обоятельной улыбкой из всего наличного арсенала подал ему роскошный, натуральной кожи тисненый бумажник, содержавший в том числе и права, и техпаспорт, и ту самую бумажку о государственных испытаниях. Старшина с ленцой просмотрел бумаги, и замедленным, — а вот как не отдам сейчас! — жестом возвращая документы, осведомился:

— Тут написано Оскар Эде Кляйнмихель?

— Совершенно верно, меня так и зовут. Должен сказать, — у вас очень неплохое произношение. Изучали немецкий?

— В школе, — старшина бросил острый взгляд на "Сольпугу", — никогда не видел, только слышал... И как?

— О! — Гортанно произнес Майкл, закатывая глаза. — Колоссально! Незабываемые впечатления. Дома буду рекомендовать закупки для специальных целей.

Милиционер наконец все-таки доотдал ему документы, всем видом показывая, что делает это без особой охоты и приглушенно сказал:

— Вы тут все-таки поосторожнее с этим своим агрегатом. Больно вещь богатая, а люди разные попадаются. Мало ли что...

И только тут Островитянин не то, чтобы заметил, а — обратил внимание, что страж порядка привычно держится между своим автомобилем, — и "Сольпугой", на плече его столь же привычно, небрежно, стволом вниз болтается укороченная "Пихта", а напарник его, остававшийся внутри и не принимавший в беседе участия, непрерывно, как радар ПВО, сканирует окрестности. Но самое интересное, что рядом с ним на крюке висело то, о чем Майклу приходилось только слышать: по описанию и жутким слухам он узнал "ШВЭТ-80", знаменитое "Черное Железо".

Оно вовсе не было шедевром вроде АК-47, а просто-напросто скороспелой, со значительным числом недостатков, первой в своем роде серийной конструкцией принципиально нового типа, назначением которой был разгон тяжелой девятимиллиметровой пули до двух с половиной километров в секунду у дульного среза. В таком случае ее не держали никакие бронежилеты из бездефектных материалов. Потом выяснилось, что, кроме того, эти пули еще и делают дырки в любой бронетехнике полегче танка, дырявят стены в два кирпича, а еще — убивают даже при касательном ранении. Отменяют само понятие "касательного ранения". По слухам, детище конструктора Никонова, который успел первым, производилось только в закрытой зоне под Йошкар-Алой, чистеньком поселке за оградой из бездефектных нитей, сплошняковых минных полей, лазерных датчиков, пулеметных вышек, боевых ЭХА функционального класса "Б", ПВО комбинированного типа и прочая, и прочая, и прочая. Зэ-ка здесь жили в аккуратных цельнолитых домиках без единой щели, в чистеньких комнатках на два человека, их сытно и разнообразно кормили, снабжали куревом и давали пиво по одной бутылке в сутки на нос. Зэ-ка носили элегантные облегающие комбинезоны без карманов — и особливые композиции в сальниковой сумке, в районе поджелудочной железы. Она давала возможность дистанционного контроля над уровнем сахара в крови, причем он снижался до критического порога через час после того, как обладатель выходил из зоны досягаемости кодированного радиосигнала. Зэ-ка берегли. Внезапно выяснилось, что УИН были немногими оставшимися вариантами создать режим хоть какой-то реальной изоляции от внешнего мира, — а заключенных было мало. Катастрофически мало.

После фантастического, взрывообразного развития золотых времен раннего "Черного Ромба", "Операции "Танго" и тому подобного, профессиональная преступность привычного типа, традиционный, — или полутрадиционный, — криминалитет пришел в глубокий упадок и стремительно, с пугающей скоростью сходил на нет. Парадоксальным образом особенно плохую службу сослужило ему как раз былое могущество, когда урки окончательно обнаглели, и, до предела обросшие стволами, начали без малейших колебаний стрелять и милицию, и сотрудников КГБ, и всех, кто подвернется. К этому моменту личный состав силовых структур претерпел глубочайшие изменения: это были, во-первых, люди, которым оказалось некуда деваться в новых условиях. Естественно, они вовсе не стремились героически погибать во время задержания особо опасных, — а они стали особо опасными, почитай, через одного, — преступников, а во-вторых — представители сильных кланов, семейных и территориальных, которые таким образом брали эти самые силовые структуры под контроль. Представители этой второй группы, а среди них уже были и отдельные подполковники и полным-полно майоров, вообще руководствовались указами клановой верхушки, а все остальное законодательство соблюдали по возможности, для видимости, и вообще постольку, поскольку это не идет в разрез с интересами их собственной группы. Так что и те, и другие стреляли уголовников в ходе задержания при первом удобном случае и по любому поводу, и находили полное понимание у начальства, которое было таким же, так что шанс уцелеть был только у застывших на месте с поднятыми руками. Вторая представительная группа не была лишена, кроме того, определенной направленность действий: все попавшиеся признавались, а настоящих воров ссучивали. Всех. Сопротивляющихся сажали на СЭН, после чего, понятно, ни о каком сопротивлении уже не было и речи. Так же без малейших колебаний поступали с отказниками в зоне. Матерые рецидивисты становились послушными-послушными, да к тому же еще передовиками производства. Об этом обстоятельстве знали, и оно тоже оказывало свое действие. Стремительно распухшие, было, зоны неудержимо съеживались, пустели, тем более, что почти что без исключения все классические криминальные жанры либо вовсе потеряли смысл, либо перестали окупать вложенный риск. Вот тут-то и оказалось, что вовсе без насильственного труда эта страна не может обходиться даже и в новых условиях, а зэ-ка стали дороги. Их берегли и значительно удлиняли сроки, заботливо лечили и подсаживали если и не на СЭН, — это и впрямь было уж слишком круто, — то на "медок". Ну, — никак нельзя было, чтоб "Черное Железо" выходило в вольный оборот! Но все эти обстоятельства ни в коей мере, разумеется, не обозначали, что у милиции, — или того, что ее заменило, — и КГБ, — или того, во что оно так стремительно превратилось, — стало меньше работы. Ку-уда там! Совсем даже наоборот.

Сакраментальное, произнесенное совершенно особым тоном, одновременно и хрипло, и визгливо: "Стоять, сука!!!" — стандартный российский призыв, обозначавший, что нужно, наоборот, как можно быстрее сматываться, а если есть из чего, — так стрелять, потому что хуже от этого уже не будет, послышалось буквально через пять минут, после того, как он свернул с центральных улиц в переулок, застроенный розовыми, лишенными балконов трехэтажными домами первой послевоенной застройки. Путь хотел срезать. Стоявший в темной подворотне мертвого дома тяжелый мотоцикл бросился на них с "Сольпугой", как носорог, а ослепительная оранжевая фара его полыхнула, как глаз самого Сатаны. "Сольпуга", — не иначе, как в автоматическом режиме, — необыкновенно резво скакнула в сторону, и тогда уже опомнившийся Майкл погнал своего скакуна во весь опор, — и куда-нибудь подальше отсюда. ТРД несся не то что как ветер, а прямо-таки впору хорошему тайфуну, воздух глухо ревел, обтекая выпуклый щит впереди. Его конечности слились в едва заметное серое марево, мелькая быстрее спиц в колесе у какого-нибудь очень хорошего рекордного велосипеда, но преследователи, которых оказалось двое, летели, как минимум, не медленнее. Двигатели тяжелых мотоциклов вместо обычного грохота издавали низкий, переворачивающий душу вой, лучи фар били в спину почти с материальной силой, и вообще на душе было как-то грустно. Сквозь оглушительный шум погони ему послышался звук выстрела, и теперь он несся вперед, бросая машину из стороны в сторону. Оглянувшись, убедился, что расстояние между ним и преследователями вроде бы сокращается, и решительно послал "Сольпугу" в темный проем настежь распахнутых ворот, в плотную, как выдержанный сыр, застоявшуюся вонь заброшенного двора. После тревожного, но довольно яркого желтого света уличных фонарей здесь показалось темно, как в пещере, и то, что небо еще слегка светилось, утешало очень слабо, но "Сольпуга", очевидно, знала, что делает: вперед, так вперед, — и она выпустила по одному дополнительному сегменту на конечности двух задних пар. Майкл почувствовал, как его вдавливает в седло, сердце ухнуло в какую-то внутреннюю яму организма, а тусклый квадрат неба буквально рухнул на него. Раз, — и ТРД зарылся четырьмя конечностями в слежавшийся почти до окаменелости сор насквозь, до ажурности проржавевших мусорных контейнеров, два, — и следующий скачок бросил их на ветхие крыши заброшенных гаражей. Ржавое кровельное железо и гнилой толь рвались и крошились под их весом, любое животное тяжелее кошки неизбежно переломало бы себе ноги, но дьявольский механизм без видимой натуги выдирал их назад сквозь пробитые бреши, даже не поцарапав поверхность конечностей, неизмеримо более крепких, чем любая сталь, чем любой сплав двадцать лет тому назад. Так, что даже не качался, чуть распластавшись и сменив аллюр, перебирая ногами в стиле "бегущей волны". И еще в момент первых двух прыжков позади раздался тупой удар, треск и тут же стихший вопль. Второй преследователь, видимо, не столь азартный, затормозил у ворот, и слышно было, как злобно воет его остановленный на полной скорости мотоцикл.

Оставляя за собой фонтаны всяческой трухи пополам с ветхими обломками, "Сольпуга" плавно проскользила по крышам всего блока разномастных гаражей, что протянулся на несколько дворов. Временами они перескакивали с крыши — на крышу, и тогда Майкл закрывал глаза, но обходилось. Потом, не без основания решив, что у преследователей теперь найдется занятие и без них, — спустились в очередной двор, оказавшийся, против ожидания, более живым, нежели прежние: кошка, до этого момента важно шествовавшая по своим делам, и старушка, сидевшая у подъезда на убогой лавочке в убогом свете одинокой лампы, надо думать, — надолго запомнят, как с низкой крыши гаража во двор спрыгнул чудовищный, с хорошую корову размером, черный паук и стремглав выскочил за ворота. Все верно. За воротами никто их не ждал.

— Кто? — Зычно взревел мегафон у тех самых ворот, которые он покинул двумя часами раньше.

— Свои.

— Свои все дома, — громогласно хихикнул мегафон, — ты один?

— Один, один...

Но появившаяся над створом ворот камера осмотрела его с очевидной подозрительностью, и только потом лязгнул массивный засов и створки уползли в сторону.

— Ты что, — осведомился Михаил после режиссерской паузы, во время которой с критичностью давешней камеры рассматривал его покрытую пылью и мусором персону, — с поля боя дезертировал?

— Не дезертировал, — с достоинством ответил Майкл, — а с боем пробился из окружения. Сохранив это, — как его? — а, вверенную мне технику и вооружение...

Хозяин бросил на него еще один, вроде бы мимолетный, взгляд, который на деле был повнимательнее всех прочих: что ни говори, а характер у ложного герра и более, чем вероятного, сэра был. Ведь попал же, явно попал в передрягу, передрейфил, как последний сукин сын, — ан уже спокоен, как ни в чем не бывало. Острить пытается. Такого вот кадра, — да на другую сторону баррикад бы...

Пока Майкл с дороги принимал душ, вытирался и переодевался в дежурный халат в желтых розах по белому фону, Танечка, бывшая в здешней резиденции колхоза "Имени II партсъезда" за хозяйку, приготовила скромный ужин: молодую картошку с топленым маслом и зеленью, свежий серый хлеб, салат и печеную кету со специями. К ужину подали без изысков — водку и "Ркацители", на выбор, причем выбор мог включать и комбинацию того и другого. Но прежде всего, до того, как поесть и даже помыться, он обиходил "Сольпугу", залив контрактильный блок регенерирующей смесью, подключив батарею к сети и, в последнюю очередь, поставив на промывку и регенерацию ЭХГ, — чтобы не забивался копотью, случайными эпоксидами, не замасливался бы и не накапливал тяжелых металлов. Все.

Выслушав взволнованный рассказ гостя, Михаил с видом смутного сомнения поскреб худую волосатую грудь:

— Нет, что ни говори, — а ты все-таки дикий человек. Ты инструкцию — читал?

— А как же? — Не понял Островитянин.

— До самого конца? — Михаил настаивал. — До главы "Дополнительные, вспомогательные и специальные функции"?

— А что — надо было?

— Ну, например, в "специальные функции" входит, в том числе, активная оборона принципала. То есть я тоже, понятно, не читал, но для автомата класса "бэ-плюс", да еще изготовленного Ювелирами, по-другому просто не бывает. Наука не допускает, компране?

— Не понимаю по-французски. И что?

— А то, что и средства там должны предусматриваться соответствующие классу изделия. Ты в два счета разнес бы их в клочья. В пыль. Я бы сказал: "Ин пульвис субтилиссимус" — но ты опять-таки не поймешь...

Тут разговор их прервался довольно надолго, потому что адреналин, оставшийся после лихого рейда, выветрился, и теперь англичанин почувствовал зверский голод. Как волк, откусывал крупные куски, с трудом сдерживаясь, чтобы не давиться. Наконец пришла относительная сытость.

— Слушайте, разве в Ярославле были немцы?

— Нет, герр Кляйнмихель, ваших тут, слава богу, не было. А почему вы спрашиваете?

— Потому что похоже. Особенно местами. Я ничего не хочу сказать, и в других странах столицы имеют такие вот районы обветшавших зданий и откровенных руин, но нигде нет такой чересполосицы. Либо район целиком приличный, — либо откровенно трущобный и населенный всякой сволочью. И кроме того, — в кинохронике прежних лет я что-то не замечал таких мер безопасности... Или имела места своего рода... избирательность съемок?

— А разве ты еще не прочувствовал причин на собственной, так сказать, шкуре? И что остается делать в таких условиях скромному обывателю, кроме как: а — ставить замки, сигнализацию и ограды, сидеть дома, покупать собак и нанимать сторожей и бэ — драпать с подобными себе в пригороды и делать все то же самое, включая локальную ПВО — на паях. Второе не в пример надежнее, вольготнее, и в итоге больше дает, но, — сам понимаешь, — не всем по силам и характеру.

— А эта ваша милиция? Вооруженная, кстати сказать, теми пушками, о которых нам рассказывал твой друг полковник.

— Друг, — странным голосом, будто у него отчаянно першило горло, повторил за ним Михаил, — ты же его видел. Или мы говорим о разных людях? А что касается милиции, то совершенно невозможно осуществлять непрерывную слежку, если объект — как минимум восемьдесят процентов городской молодежи. Особенно в условиях ее постоянного и непрерывного, как рост побега, противодействия. Как всегда, молодежь занята самым главным на данный исторический момент делом...

— Например, — не выдержал расслабившийся Майкл, — поп-музыкой и наркотиками...

— Можно сказать и так, — кивнул его собеседник, — а можно и по-другому: главным делом эпохи незаметно для вас оказалось по-треб-ле-ние, и именно им-то они и заняты по преимуществу. Потребление по преимуществу, — это когда есть возможность выбрать себе занятие по вкусу, и при этом не бедствовать. Это не им, это вам кажется, что главным является что-то другое, а оно — не главное, а всего-навсего необходимое. Как во время войны главным делом является, понятно, война, но и помимо ее остается масса необходимых дел. К слову сказать, во время большой войны молодежь занята войной, нравится ей это или не нравится. Но это у вас, а в наших условиях главным делом, безусловно, является "мозаика". Они сталкиваются с этим уже в детстве и приучаются к ней так же, как к двери, горшку, шнуркам от ботинок, цветным карандашам и книжкам для раскраски. Для них запросто, проголодавшись, — нахимичить себе порцию "Протопита" вместо того, чтобы сделать бутерброд, сходить в магазин, или, не дай бог, — почистить картошку. Среди них то и дело возникают моды на те или иные игрушки, для каждого возраста свои, очень часто глупые и, зачастую, весьма небезобидные. Тогда школы охватывает форменная эпидемия, все меняются носителями и готовой "соломой", учатся друг от друга, — и превосходно все усваивают! — все гудит и трясется, а потом поветрие уходит неведомо — куда, и через недельку-две появляется что-нибудь новенькое. От коньков и мячиков — до "дури" бессчетного количества разновидностей. От "самоходных" велосипедов — до реактивных самолетов с вооружением. От "комбатов" с бесчисленным количеством ненужных прибамбасов, — и до прямо-таки невероятно хитроумных, сконструированных с непостижимой изобретательностью, работающих на таких принципах, что вам просто так даже и в голову не придет, можно даже сказать — изысканных устройств для онанизма. Одно время чуть ли ни все старшеклассницы ходили по улицам увешанные бриллиантами, — правда в мельхиоровой, — не без того, — оправе. Скажите, уважаемый господин из ФРГ, — как в таких условиях убедить человека, что нужно долго и упорно учиться, причем только для того, чтобы потом еще более долго, до самой старости ходить на службу? А, собственно говоря, — для чего? Согласитесь, что подавляющее большинство даже взрослых людей немедленно бросило бы службу, если б вдруг получили и еду, и крышу, и транспорт, и даже электричество бесплатно... Ну ладно, ладно, — он выставил руку, заметив протестующий жест Майкла, — не бросят. Бросят только ленивые русские. А трудолюбивые немцы, энергичные янки и деятельные бритты, — не говоря уж о трудоголиках-японцах, — будут ходить на службу. Переливать там из пустого в порожнее с неизвестными целями, причем бесплатно. Что? Перегибаю палку? Не проявляю политкорректности? Ну, — извини, не буду. А если всерьез, то, в отсутствии четких мотиваций будет во много раз труднее заставить детей учиться. Мягко говоря. И как ты думаешь, чем они будут заниматься в подобных условиях? Нет, я ничего не говорю, — рано или поздно мотивация появится снова, это неизбежно, но пока-то — что?

— Ну хорошо, — с раздражением проговорил Майкл, — а тогда какого дьявола им понадобилось от меня?

— О, — тонко улыбнулся его собеседник, — этот твой паук, в отличие от всяких самоделок, — вещь исключительная. Исключительная и очень заманчивая как своими качествами, так и тем, что ее так просто не достанешь.

— Не понимаю, — англичанин вдруг почувствовал тяжелую усталость, — только что ты говорил, что они могут все, вплоть до реактивного самолета, а теперь говоришь, что "Сольпуга" — вызывает непреодолимую зависть... Где правда-то?

— У молодежи просто-напросто нет денег. Ни рублей, ни, — главное, — ПЭР-ов. А нет денег — нет элементов. Нет платины, палладия, рутения и осмия с иридием. Нет рения, гафния и ниобия с танталом. Нет редких земель. Нет банального золота с серебром. Даже с такими простецкими штуками, как вольфрам, кобальт, никель, марганец и молибден, медь, ртуть и олово — и то затруднения. А без всего этого "сборщики" многих типов просто-напросто невозможны. Приходится искать обходные пути, и оттого получается громоздко, долго, и все равно не то, что нужно. Дерьмово выходит, понимаешь? Сколько-нибудь приличный автомат класса "Б" или, тем более, "Б+", — это как у тебя! — сделать вообще невозможно. Класс "В" в собственном смысле без редких элементов невозможен просто по определению... Был один энтузиаст, возился с цеолитами, даже добился кое-чего, но кое-что... оно и есть кое-как. Если б не это, — Ювелиров давно бы не было, а они живут себе и в ус не дуют.

— И все? — Англичанин брезгливо сморщился. — Не исключено, что для вас это сравнение не покажется таким естественным, но поверьте: это до странности напоминает голливудский фильм, в конце которого оказывается, что непобедимые и неуязвимые пришельцы немедленно погибают от горячей воды. Или от музыки "Роллинг Стоунз". Или от средства против перхоти. Теоретически возможно, но на практике звучит больно уж дешево.

— Да-а? А у вас, значит, добыча денег дело простое и необременительное? И жизнь крутится не вокруг них?

— Так можно же и добывать самим?

— Самое интересное, что — можно!!! Так и делают. Свалки, понятное дело, во-первых — кому-то, да принадлежат, а во-вторых — давным-давно высосаны и обглоданы до битых черепков. Так что все традиционно, по старинке: найдут соответствующую руду, — или россыпь, — бедную или богатую, построят соответствующую энергостанцию, потом рабочую установку, наделают "мос"-ов соответствующих, кормят комаров, отбиваются от любителей халявы, питаются подножным кормом пополам с "Протопитом"... Это вместо того, чтобы кушать мороженое, заедать пирожным, запивать газировкой и играть во всякие занятные игрушки. Потом отдадут долги, поделятся с властями, с людьми, которые контролируют эту территорию, — и свободны! Часть оставляют себе, часть — кладут в "Менделеевский", получают платежные обязательства, в просторечии именуемые ПЭР-ами, и, — действительно, могут себе купить на них все, что угодно. Вплоть до земли. Есть еще вариант: точно так же занимаешь, находишь под водой...

— Понятно.

— Да чего уж непонятного-то? Вот только если это не называется — "заработать", то, очевидно, нужно менять термин... И тех, кто это делает, следует называть зрелыми людьми вне зависимости от возраста. Потому что, бывало, подобные вещи проделывали пятнадцатилетние. Не без того. Но проще все-таки, чтобы тебе рубли с ПЭР-ами платили, — за информацию, за услуги, за изделия, носящие исключительный характер. Ну и, разумеется, — за энергию. Такая вот коллизия: как только удается добыть достаточно денег на особенно дорогие игрушки и конфеты с газировкой, выясняется, что и человек уже совсем не тот, и интересы у него... несколько другие. Так что все, как всегда, — так что можете радоваться. Разве что с ма-ахонькой поправочкой: если уж очень не хочется, то можно запросто обойтись и без денег. Вообще. Без амбиций, правда, — но зато и без денег. Сыт-обут-одет-обогрет будешь, крыша — будет, грязью не зарастешь, а помереть не дадут. Все. Вполне реалистичный сценарий жизни, и вполне реалистично, что будет основным. Всего-навсего такой же, как три-четыре тысячи лет тому назад для подавляющего большинства тогдашнего населения. Но энергичных американцев с англичанами, а также трудолюбивых немцев с японцами это, понятно, не касается, так что можете расслабиться, герр Кляйнмихель.

— Если вы воображаете, что ваши слова — какое-то откровение, то вынужден вас разочаровать: с вашего разрешения, — именно я обратил ваше внимание на феномен Ивана Ильича. И можете быть уверены, — сделал все необходимые выводы.

— Угу. А мы тут, понятно, за деревьями не видим леса. Не знаю даже, что и делали бы без ваших подсказок.

XXXII

— На этой лекции речь пойдет о так называемых "автоматах четвертого функционального класса"... Те, кто внимательно слушал предыдущие лекции, резонно возразит, что конкретных, имеющих практическое применение образцов техники этого класса, как таковых, в реальности еще не существует. И, надо сказать, в этом есть свой резон, поскольку в настоящее время речь может идти только о тех или иных элементах четвертого функционального класса в отдельных современных устройствах, но те, кто серьезно намерены посвятить себя конструированию такого рода техники, скоро убедятся: изучать конструктивные особенности техники, которая еще не существует, те из них, которыми она НЕОБХОДИМО будет обладать, — занятие, с увлекательностью которого мало что может сравниться... Что тебе, Салават, — лектор нахмурился, — уже какие-то вопросы?

— А скажите, почему раньше функциональные классы обозначались буквами, а этот — номером? Четверкой?

— Э-э-э... трудно сказать. Могу только предположить, что основная причина та, что четвертой буквой русского алфавита является буква "Г". А как вы сможете увидеть из дальнейшего, такая маркировка, помимо всего прочего, просто-напросто несправедлива...

"ИЗМЕНЕНИЕ ФУНКЦИИ ТЫЛОВЫХ СЛУЖБ СОЕДИНЕНИЙ В СОВРЕМЕННОЙ ВОЙСКОВОЙ ОПЕРАЦИИ

Введение

Широкое введение в производственную практику различных вариантов технологии так называемой "программированной молекулярной сборки" (ПМС) не могло не повлиять на характер деятельности тыловых служб полка, дивизии, корпуса, армии, в том числе и планируемой к осуществлению в ходе активных боевых действий. Первым организационным решением в этом направлении следует считать изменения в структуре, штатном расписании и оснащении собственных ремонтных баз Округов, ремонтных рот и батальонов, а также отдельных ремонтных мастерских, проведенные поэтапно согласно приказу Министра Обороны от "12. 08. 198*г.", соответствующих "Приложений" и "Дополнительного Циркуляра" от "4. 10. 198* г.".

С целью выполнения Приказа в части и подразделения были откомандированы, призваны из запаса или на действительную службу гражданские специалисты соответствующего профиля, обладающие, как правило, высокой квалификацией. Консультации относительно конкретного набора и последовательности практических мероприятий, направленных к выполнению Приказа проводились руководством и ведущими специалистами НПО "МС", его головного предприятия "Новфарм" и структурных подразделений НПО: "Симплекс", "Комплекс", "Гравис" и "Сапиенс". Параллельно с работами по непосредственному освоению новой техники и отработке тактических принципов работы частей нового состава, в частях и соединениях развернуто обучение специалистов из числа кадрового офицерского состава.

На период освоения новой техники и организационных принципов пришелся целый ряд вооруженных инцидентов и вооруженных конфликтов, носивших приграничный характер, а также специальных вооруженных акций, происходивших с участием личного состава войск МО СССР как за пределами СССР, так и на территории ряда союзных республик. Опыт работы тыловых служб с элементами новых принципов комплектации и организации (ПКО) в условиях реальных боевых действий различной интенсивности наглядно продемонстрировал, что последовательное, грамотное, нешаблонное использование возможностей, предоставляемых новыми технологиями и ПКО не только неизмеримо расширяют возможности служб Тыла в плане снабжения боевых частей всеми необходимыми ресурсами, а также эвакуации и ремонта техники, вооружения и снаряжения, но и способны коренным образом изменить характер самих боевых действий."

* * *

* * *

* * *

*

"В ходе реальных боевых действий службы тыла с новыми ПКО гибко реагировали на возникающие в ходе войсковых операций потребности соединений, частей и отдельных подразделений, в частности, смогли в значительной мере компенсировать недостатки централизованного снабжения, пользуясь исключительно местными ресурсами, наладили обеспечение боеприпасами тех спецификаций, которые требовались в конкретных условиях боевых действий. Ниже будет приведен целый ряд примеров, когда ремонтные роты и батальоны с новыми ПКО по заказу штабов соответствующих частей и соединений в кратчайшие сроки разрабатывали и изготавливали различные образцы техники для проведения воздушной и наземной разведки в автоматическом режиме, высокоэффективные автоматические средства боевого охранения. Аналогичные устройства применялись и для прямого поражения противника, нанесения высокоточных ударов по скрытно разведанным целям, причем появилась возможность использовать средства поражения, наиболее адекватные поставленным боевым задачам.

Исходная задача ремонта и восстановления техники, вооружения и военного имущества выполнялась с крайне высокой эффективностью и достаточно быстро была дополнена задачами боевой адаптации к конкретным условиям местности, погодным условиям, и характеру боевых действий, а также, в значительном числе случаев, прямой модернизации техники.

В качестве же интегрального, обобщающего результата внедрения новых ПКО службы тыла различного подчинения следует назвать резкое, многократное повышение мобильности войск и достижение ими такого уровня боевой автономности, который был совершенно невозможен при каких бы то ни было из прежних ПКО тыловых частей.

Можно констатировать, что именно измененная служба тыла дает подавляющее преимущество войскам с новыми ПКО тыла над противником, даже исходно обладающим техникой и вооружением со сходными характеристиками, сопоставимым уровнем подготовки и численностью личного состава боевых частей, но не имеющим тыловых служб, сопоставимых по возможностям с таковыми в частях и соединениях СА. То, что специалисты соответствующего профиля в необходимом количестве и с необходимым уровнем подготовки имеются только в СА, позволяет уверенно говорить о том, что превосходство СА над любой современной армией в неядерном конфликте удастся сохранить на длительный период."

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

**

"Ставшая фактическим правилом практика особого резервирования т.н. "Аварийного Комплекса" в условиях современного боя резко повышает общую устойчивость тыловых частей с новыми ПКО.

Как правило, для этих целей служит портативный сейф из материалов повышенной или особой стойкости, запираемый на прецизионный ключ: практика показала преимущество этих систем в полевых условиях над любыми цифровыми (кодированными) сейфовыми замками. При передислокации тыловой части скрытое размещение сейфа (в прочных естественных укрытиях, под поверхностью грунта и т.п.), маскировка его расположения и организация скрытого или малозаметного охранения автоматическими и дистанционными средствами является одной из первоочередных задач.

Рекомендуемые меры по скрытому охранению и защите перечислены в "Перечне" (см. (Приложение 3), но конкретная комбинация мер оставляется на усмотрение командира соответствующей тыловой службы (части), его помощника или специально уполномоченного лица из числа специалистов, поскольку шаблон в такого рода мерах является безусловно нежелательным.

Стандартным для "Аварийного Комплекса" содержимым являются следующие материалы и имущество:

1) одно портативное устройство для синтеза углеродных информонитей в репликационном режиме или с использованием внешних источников информации типа "ИНУ — 79", "ИНУ(п) — П", "Иней — 2" или "Иваново";

2) одну портативную ВМ типа "УС(п) — 15", "УС(п) — 25", "УС(п) — 35" или "Фотон — П" с унифицированным программным обеспечением;

3) один портативный ЭХГ типа "ГП — 50";

4) один набор оптических носителей информации с записью последовательностей ИНУ для основных изделий и устройств,

5) один набор маркированных ИНУ согласно "Перечню..." ("Приложение 8"),

6) четыре герметических, упакованных в заводских условиях емкости с МС, наборы типа "ФЗ — 1", "ФЗ — М" или "ФЗ — Н"."

— Эй, батыр, — невысокий, полный азиат растянул рот в широчайшей улыбке, причем глаза его, наоборот, превратились в совершенные уже щелочки, — продай зверя. Хорошо заплачу. Тебе — баловство одно, а мне цхе, — он поцокал языком, заводя глаза, — шибко надо барашка пасти.

— Прости, товарищ, — не продается. Казенная вещь.

— Вах, жалко, — улыбка кочевника завяла нежной розой, и он с видимым сожалением похлопал "Сольпугу" по теплому боку, — сильно нужный вещь. Скажи где брал?

— Военная машина. Брак. Вряд ли там еще есть.

— Номер пиши, — азиат полез куда-то под полу своей темной от органичной грязи рукой и достал оттуда черный, шершавый "комбат", — с военными говори, по рукам ударишь, — звонить будешь. Меня Мухали зовут, Боорчи фамилия, в степи все знают... А то продай?

— Вот что, — мне по осени шибко далеко уезжать надо, скакун вовсе без надобности будет, так я тебе первому продам, — лады?

— Врешь поди?

— Обижаешь. Мое слово — свято. Если охота не пропадет, — тебе первому сторгую.

— Не пропадет. Если раньше добуду, — так вторая будет...

Два молодых человека, которых так и хотелось назвать нукерами, как положено, — в кожухах и малахаях, — как положено, показывающих превосходные зубы в по-волчьи добродушных улыбках, ждали патрона неподалеку. Под ними, вместо классических кочевничьих лошадок, едва слышно шипели два жутких мотоцикла здешнего образца, и видно было, что это не абы какие машины. На третий, попрощавшись и окинув "Сольпугу" предельно деловитым взглядом, сел сам Мухали.

Пыль ударила тремя фонтанами, раздался свист и шипение впору какому-нибудь Соловью Разбойнику, и троица стремглав унеслась прочь, туда, где вроде бы ничего и не было кроме степного горизонта.

— Чего это от тебя степняк-то хотел?

— Все того же. Такое впечатление, что я не транспорт себе купил, а липкую приманку для мух. Видел такие в детстве?

— Геморрой ты себе купил. На всю задницу и до скончания времен. Это все равно, что на какой-нибудь там Мисс Европа жениться. И ты того... поосторожнее как-нибудь с батырами.

— А что такое?

— Да ничего особенного. Просто новации последнего времени пришлись кочевникам исключительно в жилу. Вдруг оказалось, что они в новых условиях, — как рыба в воде. Теперь-то все понятно, и кажется, что по-другому и быть-то не могло... Вот только ясно это стало потом, а вот до никто ничего подобного как всегда не ожидал. Почему-то. Как всегда.

— Ну?!

— Опять-таки ничего конкретного. Просто один интересный человек, его Лев Николаевич зовут, как Толстого, любит повторять, что степь способна ждать веками и тысячелетиями, притворяясь, что ее и вовсе нет. И всегда дожидается.

— Скотовод, ваш тон библейского пророка начинает меня утомлять. По-моему это чистой воды попытка с многозначительной миной облить конкурентов грязью.

— Мое дело предупредить, а там — как знаешь.

Хорошо зная русский, и, — как он надеялся, — неплохо русских, Островитянин русским ни в коем случае не являлся. Не только по происхождению, но и ни по каким меркам вообще. Хотя, на первый взгляд, разница в поведении может показаться незначительной и исчезающе-тонкой. Пример: русский, усомнившись, — послал бы, и уж, по крайней мере, послав, — махнул бы рукой. Островитянин, усомнившись, — все-таки услышал, а, послав, — все-таки принял к сведению.

Придорожная гостиничка близь Целинограда не представляла собой ничего особенного: точно таких же и подобных выросло в последнее время видимо-невидимо. Массивные стены, крохотные окна первого этажа, прорезанные в коридоре, частые, изящные, с виду обманчиво-хрупкие решетки в окнах второго этажа, и сами окна номеров, открывающиеся во внутренний двор. Глухая, четырехметровая, с очень подозрительными колышками по гребню стена вокруг всего комплекса прорезана одними раздвижными воротами все из того же серого, двухсантиметровой толщины, не принимающего никакой краски углерода. Сторож рядом со входом, под козырьком и за стеклом устрашающей толщины, на столике — кнопки и подозрительного вида массивный ящик. А вокруг — бесконечная ширь, пустое место до самого горизонта, и только серая, неестественно гладкая лента дороги, уходящая в бесконечную даль. Семисоткилометровый пробег показал, что "Сольпуга", в общем, не отстает от "Тигра", газовского вездехода преимущественно военного назначения, даже по шоссе. Кроме того, — Михаил с напарником и неизбывно сонным Сережей за рулем еще и не гнали. Они поздно выехали и оттого ночь застала их в пути.

Михаил со товарищи смотрели на него круглыми глазами, крутили пальцами у виска, а потом начали показывать на него пальцами с расстояния в два-три метра, но он все-таки вышел из душа, переодетый в халат и с сеточкой на влажных волосах. Вот только выспаться этой ночью им не удалось. Со двора, оттуда, где располагался их транспорт, раздался истошный вопль, а следом захлопали двери и послышались заполошные крики разбуженных постояльцев и персонала.

"Сольпуга" стояла на прежнем месте с таким видом, будто не имеет к происшедшему ровно никакого касательства. Лицо того, кто валялся рядом, показалось Островитянину смутно знакомым, а минут через пять, стряхнув сон, он вспомнил еще и откуда: молодой человек сопровождал того, кто назвал себя Мухали. Кажется, — это был Левый, и, судя по всему, чувствовал он себя крайне неважно. Левый лежал на спине с раскинутыми в стороны руками, глаза его были закачены так, что в их раскосых щелях виднелись только белки, кожа имела цвет глины — с известкой, а из груди вырывалось короткое, редкое, всхлипывающее дыхание, больше напоминающее икоту.

Первым к пострадавшему подоспел, понятное дело, Сережа. С обычным своим сонным видом он пощупал пульс на шее Левого, разогнулся и лаконично заметил:

— Пока жив.

Дежурный администратор, сокрушительно зевая и встряхиваясь, пытался дозвониться до каких-то там здешних центров цивилизации, но телефон молчал, и тогда он взглянул на небо, отыскал яркую, как надутый Марс, алую звезду Люцифера у самого горизонта, на востоке, и нерешительно взялся за "комбат". Сомнения его оправдались в полной мере: в трубке шипело и трещало, как на праздничном фейерверке при дворе Сына Неба, и это могло обозначать многое, но, во всяком случае, — ничего хорошего. Решившись, дежурный отпер калитку и стремглав метнулся к расположенному поодаль табору Дальнобойщиков. По причине того, что гигантские тягачи, разумеется, не могли разместиться в пределах стен, представители этого племени, в отличие от всяких-прочих, любителей и прочих низших существ, ночевали в кабинах, не отлучаясь от груза и поставив свои чудовищные повозки в плотный оборонительный круг. Во время этого короткого, как полет метеора, броска через освещенное пространство перед стенами, — к темнеющим громадам грузовиков, он успел увидеть какие-то темные фигуры у самой границы светового круга, и почувствовал, как по спине его пробежали знобкие мурашки. Собственно говоря, — он ожидал чего-то подобного. Ожидал, — и боялся. К счастью, на его панический стук в толстенное бронированное стекло отозвались почти сразу, и дверца сдвинулась назад. Слава Богу, — белесая поросль на голове, бесцветные глазки, неопределенных очертаний нос и насквозь родное, как мат, не поддающееся подделке:

— Че те?

Выслушав, шоферюга отчетливо помрачнел, связался со своими, но все-таки вошел в положение. После долгих боев, торгов и дипломатических переговоров Дальнобойщикам все-таки выделили декодеры для связи через Приматор, Черную Звезду, невидимую ни в каких лучах пирамиду, неподвижно висящую в небе чуть восточнее Оренбурга. С тех пор над каждой кабиной, украшенной черным силуэтом быка, появилась направленная кверху "холодная" антенна особой формы, а водители получили надежную связь между собой, — и еще кое с кем. Беда только, что в последнее время развелось слишком много пород кое-кого, так, что не мешало бы и убавить... Дежурный позвонил по двум номерам, а потом, подумав, и еще по одному.

Когда он открыл дверцу, ночь, дотоле почти безлюдная, встретила его воем и свистом двигателей, многоголосым гомоном и — лучами многочисленных фар. Так. Теперь, главное, — не бежать. Идти не быстро, но и не медленно, деловито, с равнодушной мордой, и не глазея лишнего по сторонам. Не ускоряться. Не ускоряться. Господи, — только б не побежать! Темные фигуры в удобных, почти как кресла, седлах могучих мотоциклов, полуразвалившись или опираясь одной ногой на землю, и фигуры на свету, даже и не пытавшиеся прятаться. И еще поспевают те, что просто на лошадках, по старинке, как заведено от века. Поминутно ожидая... ну черт его знает, — чего, удара, ножа, выстрела в беззащитную спину, он, наконец, достиг колитки, подал сигнал коротко взвывшему магнитному запору, распахнул ее, и вздрогнул, услыхав:

— Эй, почтенный!

Скрыв вздох необыкновенного облегчения, — повернулся, но уже внутри, уже на своей земле, так, чтобы, повернувшись, опереться плечом к надежному столбу проема. Все обитатели гостиницы были тут, и все оказались за его спиной, затаив дыхание и не говоря ни единого слова. Жизнь в степи, на взгляд постороннего вовсе лишенная порядка, бескорневая, поскольку все места тут на первый взгляд вроде бы одинаковы, и одно ни капельки не хуже другого, на самом деле от хаоса бесконечно далека. Когда приглядишься, то со всей отчетливостью поймешь, что и места здесь все разные, и люди очень, очень неодинаковые. Их надо знать и помнить, кто из них — кто, если не желаешь постоянных, каждодневных, все более серьезных неприятностей. Он и знал. Например того, кто его окликнул и теперь подкатывался к двери, звали товарищ Боорчи, он же Мухали-баатур, председатель колхоза "Имени Абая".

— Ты караван-сарай держишь?

— Я — дежурный администратор, — он украдкой облизал губы, — чем могу быть полезен?

— Племянник к тебе заходил. Давно нету. Волнуюсь шибко.

— Фамилия как?

— А-а, зачем фамилия-мамилия? Племянник где, говорю?

— Фамилия племянника как?

— Ну, — Джойгурджи фамилия... Пройти дай...

— Нет такого, — дежурный помотал головой, — не регистрировался. А проходить незачем, мест нету...

— И для меня нету?

— И для вас.

— А для них? — Мухали ткнул себе через плечо большим пальцем, указывая на темную, тихонько гудящую толпу позади себя. — Захотят войти, — что делать будешь?

— Милицию позову.

— А почем знаешь, что она еще не тут, а? Что будешь делать, если и звать не нада, а? Дай пройти, говорю...

— Ладно, один можете проходить.

— Я пройду, а вы и меня как племянника? Какая фамилия? Боорчи? Не было такая фамилия, скажешь. Не-ет, пусть родственники войдут, свидетелями будут.

— Все?!

— А ты что, — глазки Мухали весело щурились, — лишний свидетель боишься?

— Не имею права, — железным голосом проговорил дежурный, — до прибытия представителей власти.

— Не понимаешь по-хорошему, — с явным сожалением поцокал языком Мухали, — я тебя добром просил, грубый слова совсем не говорил.

С этими словами он вдвинулся в калитку, дыша луком, оттеснил растерявшегося дежурного животом и махнул рукой своим.

Ф-шшш! Тяжелые, как крупнокалиберные снаряды, лоснящиеся, как надкрылья жука, они как будто бы сконденсировались из окружающей тьмы. Из первого автомобиля вышел, поигрывая дубинкой, милиционер в каске. Остальные — не показывались, очевидно, оставаясь в качестве резерва.

— Разойдитесь, — бубнил он, раздвигая податливую толпу, и на плече его привычно висела "Пихта", на голове белел глухой шлем, а фигура казалась подозрительно громоздкой, — разойдитесь, не мешайте следственным действиям... Что произошло?

— Начальник, — взял инициативу Мухали, — племянника машиной убили. Ничего дурного не хотел, никого не трогал, мимо проходил, — а его убили.

— Разберемся, — механически, как граммофон с жестяной трубой, — говорил старшина, продолжая мерно двигаться к месту происшествия, — кто первый обнаружил пострадавшего?

— Я, — пискнул Михаил, — мы тут ничего не трогали...

— Ваши документы.

— Пожалуйста, сейчас схожу.

— Угу. А владелец — кто?

Подъехавшая малое время спустя "Скорая" установила, что убитый машиной племянник — жив. Да, без сознания, да, не в самом лучшем состоянии, — но жив, и жить будет.

— Ай, доктор, — поцокал языком Мухали, — нехорошо говоришь. Еще погляди: совсем плохой парнишка, того и гляди помрет

— Освободите территорию, — мерно, на манер киноробота проговорил милиционер, поворачиваясь к Мухали, сопровождаемом двумя неизвестно — как просочившимися подручными, поскольку, очевидно, до этой фразы как раз пришла Надлежащая Очередь, — разойдитесь, прекратите скапливаться.

— Начальник, — сквозь постоянную улыбку председателя колхоза все больше проглядывал оскал, — ты неправильный национальная политика ведешь. Шибко неправильный. Обижаешь местное население.

— Товарищ Боорчу, если не ошибаюсь? — В голосе роботообразного старшины впервые послышалось что-то хотя бы мало-мальски человеческое. — Можете быть уверены, что компетентные органы разберутся, так что не волнуйтесь и не нарушайте правопорядка...

— Органы-морганы... — поморщился Мухали, — мы сами разберемся, без органы, не мешай, да?

Он крикнул что-то такое подручным на улице, и призывно махнул рукой.

— Почем я знаю, может, нам совсем другое скажут, специально, потому что казах? Нет, начальник, мы машину с собой заберем и сами посмотрим, от нее это или еще как, тебе скажем, а ты этого арестуешь.

Старшина, — не отвечал. Со скрипом нагнувшись, он поднял что-то такое маленькое с бетона неподалеку от того места, где поначалу был найден пострадавший.

— Это — чье?

— Тебе виднее.

— Понятые, — подойдите поближе... Вот это, — старшина поднял повыше непонятную вещь, — израсходованная гильза от фотодинамического боеприпаса. А это, — он с ленивой грацией влез в самый отвисший карман к пострадавшему, — ствол к той гильзе. "Софит" называется. Очень интересно. Спорим, — в обойме одного патрона нету? И на что только, интересно, он его спалил?

И только тут все собравшиеся, одновременно, как это и бывает обычно в подобных случаях, заметили, что сторож на крыльце не сказал за все это время ни единого слова, не сделал ни единой попытки подойти, и даже не пошевелился ни разу. Он сидел за своей прозрачной броней совершенно неподвижно, откинувшись в кресле и уставясь прямо перед собой пугающим взглядом широко распахнутых, неподвижных глаз.

— Ну что, — представитель власти оборотил к Мухали-багатуру безглазое лицо, — нападение на охрану при исполнении служебных обязанностей? Статьи три-четыре, как минимум.

— Подкинули. Сами сторожа стреляли, сами парнишку из машины убили, сами ствол ему подкинули. Совсем беспредел... Извини, начальник, — а только ты уходи лучше, не надо тебе тут быть.

Теперь, — он только глянул, а темная толпа на улице уже угрожающе качнулась вперед, к машинам, ко двору, и старшина неуверенно лапнул "Пихту" у себя на ремне, и приоткрылись, выпуская сквозь получившиеся щели стволы, двери милицейских "ГаЗ"-ов, а в толпе замелькали разнокалиберные стволы и серые трубы, похожие на старинные тубусы для чертежей.

Свет, внезапно заливший все пространство, всю сцену потенциального театра военных действий, был так ярок, что выражение "светло, как днем", тут уже годилось не вполне. Фары и прожектора табора дальнобойщиков вонзились в толпу, как клинки, и люди, освещенные до белого накала, прикрыли руками ничего не видящие глаза, и только те, кто находился чуть пообок, смогли увидеть, проморгавшись, как над кабинами, над фургонами, сквозь стены фургонов выдвинулись стволы калибра 12,7, и уже не хотелось разбираться, УСС это, или банальные пулеметы. А гнусный голос, которому мегофон стократ преумножил как силу, так и гнусность, рявкнул:

— Эй, батыры! Нам не нужны неприятности, так что разошлись бы вы, право слово!

Мухали-багатур повернул голову только теперь, не вдруг, не спеша и не полностью, на лице его улыбка мимолетно, как отражение в текучей воде, превратилась в оскал и назад — в приятную улыбку. Обернувшись, он каркнул нечто гортанное своей группе поддержки, одновременно делая рукой некий не столь уж шаблонный жест, одновременно и отстраняющий, и обводящий, а они послушно отправились прочь, рассеялись, но при этом не ушли далеко, и при этом изменилось лишь одно обстоятельство: теперь степняки охватывали не одну только гостиницу, а гостиницу с табором дальнобойщиков вместе. При этом толстые серые трубы были взяты на изготовку и направлены на сгрудившиеся в световом круге фургоны, а председатель колхоза, на личном, сверхличном, сознательном, бессознательном, генетическом и Бог весть каком еще уровне знавший тактику войны в степи, еще шире растянул свою улыбку.

— Так лучше?

— Смотри, — стиснув зубы, процедил вполголоса Михаил, лихорадочно цепляясь за плечо англичанина, — видишь, как окна кабин на грузовиках затянуло темным? Это они включили фотодинамическую защиту, а это значит, что начинать собираются со световых бомб, причем я слышал краем уха, что есть у них парочка особо гнусных сортов... Готовы, — только не решаются начать первыми, потому что хоть и не любят дальнобойщики багатуров лютой ненавистью, а все равно... Вот сейчас-с не выдержат у кого-нибудь нервы, мышь чихнет не в том месте, — и все вокруг разлетится вдребезги. Рванут бомбы, выжигая глаза собравшихся, ударят по фургонам "лахудры" степняков, а их самих возьмут во все свои стволы уцелевшие дальнобойщики...

— Заткнись, — вежливо попросил Майкл, — ты говоришь вполне понятные вещи, но отчего-то кажется, что ты все время бредишь вслух. И убери руку, — а то тебя так трясет, что у меня начинается морская болезнь...

Но тот словно бы и не слышал, продолжая монотонно, с зудением бормотать совершенно очевидные, бесспорные вещи. Другое дело, что верить в них совершенно не хотелось:

— ... и дай Бог еще, если сразу же завалят хана, но это вряд ли, потому что настоящие вожди умудряются смотаться даже тогда, когда гибнет вся их армия, а товарищ Боорчу — у нас из настоящих... а если он уцелеет, то через полчаса тут будет вся орда со средствами усиления, включая реактивную артиллерию и авиацию...

Раздался мягкий вой, и на месте разгорающегося конфликта появилось новое действующее лицо, — еще один милиционер, на этот раз казах, поразительной красоты мужчина в лихо прогнутой форменной фуражке, весь из себя по всей форме и с очень серьезным лицом. И с тем же лицом он совершенно одинаково, по справедливости, молчаливо кивал, выслушивая доводы обоих участников тяжбы. Так могла бы кивать слепая Фемида, но когда он, наконец, принял решение, это впечатление почти полностью рассеялось.

— Владелец транспортного средства в качестве подозреваемого и уважаемый товарищ Боорчи как главный свидетель поедут со мной, а транспортное средство пойдет в качестве вещественного доказательства.

Роботообразный старшина слабо шевельнулся в своей тени, — похоже, высокое Искусство Быть Невидимым было присуще ему в превосходной степени:

— Браток, — прогудел он, — ты ничего не забыл, а? Например о соблюдении субординации?

Мухали, полуобернувшись к милиционеру-казаху, бесстарастным голосом выдал довольно длинную тираду, тот, полуприкрыв глаза, — кивнул.

— Интересно, — вдруг прервал бредовое бормотание Михаил, и вытащил что-то из кармана, — о чем он ему говорит?

— Это и вправду интересно, — согласно кивнул Островитянин, — у вас прямо-таки чутье. Вон этот, — он указал энергичным подбородком на Мухали, — вопрошает вон того, почему он явился так поздно, а не тогда, когда ему было приказано. Очень сердится и говорит, что если бы он, сын желтоухой собаки, делал то, что ему говорят, то не было бы сейчас такой вот... в общем, — задницы.

— Ты откуда знаешь?

— Фирма, — высокомерно проговорил Майкл, — заботится о том, чтобы ее сотрудники знали основные языки страны назначения, а тюркская группа языков — среди таких основных.

Но тот, похоже, его не слышал: прижмурив глаза, как будто он одновременно и боялся смотреть на что-то уж особенно страшное, что должно было произойти вот-вот, и все-таки подсматривал, он снова обрушился в волны нездоровой риторики:

— ... а самое страшное тут сам темп теперешнего боя, — безостановочно, на одной ноте бормотал он, словно читал монотонную паническую молитву, какое-то подобие "гос-споди сохрани меня и душу мою грешную, спаси сохрани не дай пропасть", — так что после первого же выстрела никто уже не сможет остановиться просто-напросто для того чтоб уцелеть тут же никаких укрытий мать иху так все друг у друга как на ладони если начнется тут через две минуты никого почитай не останется одно рваное мясо что они совсем одурели что ль не видят что творят...

И все-таки он был человеком дела, и потому, истекая болтовней на нервной почве он не прекращал делать того, что делал уже несколько минут, — исподволь, от бедра водил крохотной видеокамерой "комбат-комби", очевидно передавая картину творящегося кому-то, с кем находился на связи все это время. Наконец, выдохнув, он шагнул вперед, держа в вытянутой руке переговорное устройство, как шагают из окопа с гранатой — прямо под танк. Он шел к Мухали, и десятки стволов шевельнулись одновременно, провожая его на этом пути. Тот, понятное дело, не дрогнул, оставшись на прежнем месте и поджидая, потому что ситуация была из тех нечастых, когда дрогнуть, уступить, показать малейшую неуверенность было равносильно смерти, да что там — равносильно, гораздо, гораздо хуже, чем смерть. Но только тут не оказалось смертельного вызова, тут было что-то другое: Михаил подал переговорник степняку и тот, с неудовольствием глянув на него, приложил трубку к уху. Выслушал, полоснул вокруг себя страшным взглядом, а потом сказал, как пролаял глухо, на манер свирепых степных собак:

— Чем докажешь?

Михаил только пожал плечами и показал куда-то вверх и на северо-восток. Островитянин, храня на лице выражение полнейшего безразличия, сделал скользящий шаг за спины присутствующих, благо всем прочим было явно не до него.

Они появились через пять минут, они прилетели целой стаей, несколькими редкими шеренгами, а, прилетев, тут же сворачивали, широко распластав крылья и закладывая широкие, ломаные, дергающиеся по курсу и высоте круги. Концентрические. Пересекающиеся так, что ночные птицы не смешивали строй, пропуская друг друга на пресечениях, и так, что они перетекали из одного цикла в другой, в абсолютном порядке и устрашающей плавности. В небе над гостиницей повис целый узор из колец, неподвижный в самой своей текучести. И они не теряли времени зря: пока длилось это бесстрастное кружение, операторы где-то там помогали остроумным бортовым устройствам на основе "УС — 15" разобраться в тонкостях боевой обстановки, чтобы, если что, не дай бог, не угробили кого-нибудь не того. Армия до сих пор умудрялась держаться на довольно-таки передовых рубежах научно-технического прогресса, и ударные беспилотники "Сорокопут", предельно дешевые, почти — одноразовые, почти — расходный материал вроде боеприпасов, количество которых постоянно пополнялось прямо тут, на тыловой базе дивизии ВВС, по мере необходимости, безусловно, относились к разряду ultima ratio. Воплощенная смерть, постоянно находившаяся в боевой готовности "номер ноль", и Мухали, вовсе не будучи сорви-головой, моментально сообразил всю совокупность новых обстоятельств своим изощренным и коварным мозгом. Эти — не промахнутся, не умеют промахиваться. Пока кружили — успели разобрать цели. Успели разобрать цели и не промахнутся. С учетом того, сколько их — один залп. Навроде атомной бомбы с избирательным действием, — ничуть не легче. Похоже, удача начала отворачиваться от него, если довела встретиться в этой дыре — с Коровьим Нойоном. Ничего. Воины непобедимого Чингис-хана тоже умели радовать врагов отступлением. Только радость эта длилась совсем недолго.

— Вы, — проговорил он голосом, исполненным скорби, погрозил он пальцем, — препятствуете действиям органов правопорядка. Советский закон сурово покарает вас за это, — и, чуть довернув голову к Михаилу, добавил совсем вполголоса, — степь только кажется большой. Так что еще встретимся, Коровий Нойон.

К этому времени Майкл был уже далеко. Успевший в полной мере регенерировать, заправленный и навьюченный по всем правилам, экипаж его выпустил на лапах по четыре адской остроты шипа и перебрался через заднюю стену настолько ловко, что никто и не почесался. Он влез на нее в два маха, по схеме "четыре — упор, четыре — тяга", перетек над подозрительными колышками по гребню и мягко спрыгнул наземь. Как и всегда в подобных случаях, Майкл несколько мгновений после этого не мог сообразить, на каком он собственно, свете, но скоро сориентировался: все на том же, и "Сольпуга" с устрашающей скоростью уносит его в ночную степь — и прочь от освещенной, как рождественская елка, гостиницы. В полной мере отреагировав на критику, уж теперь-то он знал инструкцию к "Сольпуге" назубок, а потому вывел теперь прямо на лобовое стекло данные спутниковой системы "Постамент", а она, как-никак, позволяла с легкостью определить собственное местонахождение в этом постоянно меняющемся мире с точностью до десяти-двадцати метров. Так что теперь он направлял своего скакуна с темную степь с такой уверенностью, как будто ехал светлым днем, и тот летел сквозь ночь, сквозь прохладный воздух со скоростью не меньше ста десяти миль в час, на отдельных участках наддавая до ста двадцати, и никто за ними не гнался. Устроившись поудобнее, Майкл еще раз посетовал на удивительную консервативность человеческого мышления: и какого, спрашивается, черта нужно было останавливаться на ночь, если в его распоряжении есть такая техника? Которая просто по природе своей создана для ночных перемещений с большой скоростью? Воздух, с ревом проносящийся мимо, был ощутимо прохладным и нес острый, свежий, какой-то суховатый аромат невзрачной травки, произраставшей в здешних местах. По легенде, человек, однажды ощутивший этот запах, помнил его, нес его печать до самой смерти.

Думая все это, а также подобные глупости, весь в восторге от собственной лихости, он и понятия не имел, что спасло его все-таки элементарное ротозейство контрагентов, прозевавших его отважный бросок через заднюю стенку, — и ничто иное. Потому что в противоположном случае Мухали-багатур вызвал бы пару длиннокрылых "Су-51" "Стриж", пилотируемых остроглазыми степными воинами, которые в два счета отыскали бы его в степи сколь угодно глухой ночью. А отыскав, — нашли бы подходящий способ остановить. Была у них пара-тройка таких, — подходящих: от крупнокалиберной пули в голову, из УСС, и до распыления катализного яда, выводившего из строя любой ЭХГ, не имевший надлежащей защиты, — потом его можно было без особых хлопот регенерировать или попросту заменить на точно такой же... Много можно было сделать хорошо и правильно, — вот только циничные греки утверждали, что даже боги не властны над тем, что уже сделано. Практика показывает, что это же утверждение справедливо и для несделанного. "Почему?" — сказал Уинстон Черчилль своим адмиралом, когда немецкие корабли выскользнули из смертной брестской ловушки под самым носом у Большого Флота, и был, разумеется, совершенно прав, но даже этот, совершенно беспрецедентный по своей жестокости разнос, все-таки ничего не изменил по существу. В отличие от немцев, англичанин так никогда и не узнал, что полагалось ему на самом деле в той пиковой ситуации.

— Послушай, — спрашивал он Михаила, взъерошенного после ванны, но все-таки не такого взъерошенного, как сразу по приезде, когда он вылез из машины, — но откуда у кочевников все это? Тут же элементарно негде спрятать даже свою задницу, не то, что сколько-нибудь серьезное производство... Тут так же можно скрыться, как, к примеру, на моей ладони.

— Широко распространенное заблуждение, — назидательно потряс пальцем русский после непродолжительной паузы, — очень широко. Когда-то именно здесь была впервые создана сталь, достойная этого названия. Здесь, в Туране, а не где-нибудь в знаменитых центрах цивилизации. Нашли место. А теперь, с нынешними возможностями, это сделать еще проще. Пойди угадай, что делается в каком-нибудь стоящем на отшибе шатре, особенно если именно туда-то как раз и не приглашают даже самых почетных гостей. Степняки очень практичны, и отлично понимают, какие именно вещи полезны по-настоящему, а какие..., — он сморщился, как будто откусил кусок лимона, — та-ак. Теперь их сыновьям есть смысл учиться, даже если они намерены кочевать всю свою жизнь... Нет, даже не так: они впервые получили возможность стать вполне-вполне современными людьми, оставаясь самыми настоящими кочевниками. Ох, и хлебнем же мы со всем этим горя, чует мое сердце! А вот ты, — сказал он без всякого перехода, — форменный псих! Сорви-голова. Это ж надо ж было до такого додуматься!

— Я решил, — методично ответил Островитянин, — что по устранении причины конфликта он рассосется сам собой, потому что ровно никому не будет нужен.

— Да нет, решение, безусловно, гениальное, тут и говорить не о чем... вот только дури такой я не встречал уже очень давно, ей-богу!

— То, что ты противоречишь сам себе, тебя, понятно, не волнует? Тут, знаешь ли, — либо то, либо другое.

— Вообще говоря — да. Но ты — особый случай. Из ряда — вон. К тебе применима исключительно только не-Аристотелева логика. Так что, все-таки, и то — и то. Одновременно. Учти! Никогда не следует совершать дерзких маневров, если для победы достаточно без особого риска отсидеться в окопах. Примитивно и скучно. Видел же, что мы почти что уже разрулили ситуацию...

— Да? А у меня, видишь ли, сохранялись на этот счет некоторые сомнения. Так что можешь считать, что это больше соответствовало моему нынешнему душевному настрою.

— Да будет тебе х-херню то нести, на самом деле! Ведь взрослый же, вроде бы, человек!

— Да-а? Вон ты как запел? А кто мне давеча заливал, что произвол, — это наивысшее проявление личности и больше всего роднит нас с богами? Не помнишь? Водку мы пили, ты еще помовал, этак, расслабленной кистью, с видом не то пресыщенного римского патриция, не то — декадента, не то — заслуженного, опытного педераста... Хотя почему, — "не то"? Одно другому сроду не мешало.

— Да мало ли чего я ляпну по пьянке? Вот пришибли бы тебя нукеры Мухали-багатура, — узнал бы тогда!

— Значит, — впредь наука. Никогда нельзя знать заранее, когда и как вылезет однажды сказанная глупость, пусть даже давным-давно позабытая. Я не русский. Я — англичанин. Поэтому, как бы я ни ценил свою жизнь, это — моя жизнь, и поэтому я волен ей распоряжаться.

— Прогрессируешь, о Шизе! Такими темпами скоро созреешь окончательно. Надо сказать, — тогда у тебя будет бо-ольшая компания.

— Собственно говоря, ничего такого уж неожиданного в вашей мозаике нет. Как бы ни в шестидесятые годы вышли первые статьи о молекулярной сборке, там еще, помнится, помимо головокружительных перспектив, выказывался целый ряд опасений...

— И?

— И ничего. Потом — заглохло, так что я решил, что, как обычно, — засекретили, как только начали появляться первые практические результаты. Но тогда, помню, на меня статья произвела сильное впечатление... Понимаешь, ублюдок писал о всех этих чудесах с таким небрежным изяществом, как будто имеет с этим дело ежедневно и знает досконально. Как пастух в сотом поколении — нрав и повадки своих овец.

— И о чем же таком страшном предостерегал этот... пастух?

— О неизбежном прорыве ваших бестий в окружающую среду с катастрофическими последствиями. О том, как они размножатся, заполоняя все, пока не превратят всю земную кору в массу собственных квазиживых тел. Живописал судьбу последних несчастных, доживающих последние часы на последних, жалких клочках, островках, со всех сторон захлестываемых волнами серой пыли, живущей какой-то своей бессмысленной жизнью.

При этих словах физиономия Михаила приобрела выражение бесконечной тоски психиатора, вынужденного уже в который раз подряд слушать изложение бредовой системы в излияниях шизофреника или маньяка.

— А-а-а, — проговорил он и зевнул, деликатно прикрыв рот ладошкой, — ну-ну...

— Тоже читал, — с любопытством спросил Майкл, — или кто-то рассказывал?

— Да как тебе сказать, чтобы ты не обиделся. Видишь ли, — это любимая тема разговора между интеллегентными людьми на кухне, примерно между пятой — и восьмой...

— Чем?

— Рюмками, — любезно ответил Михаил, — причем интеллегенция непременно должна быть чисто гуманитарной. Или, на худой конец, так называемой "творческой".

— Почему именно они?

— По безграмотности, лени, мракобесию и склонности к суевериям, особенно характерным именно для этой категории индивидуумов. А особенно они склонны обсуждать именно то, в чем не смыслят ни уха, ни рыла. Вот чем меньше смыслят — тем более жаркие дискуссии ведут. Обожают поговорить о "биополях", не зная что такое поле вообще, и какие поля другие поля бывают, кроме, понятно, Необъятных, конопляных и земляничных. Спорют о "торсионном взаимодействии", а спроси — сколько прочих, да как называются, так ведь ни один не ответит...

— А причем тут...

— А все при том же. Сейчас все эти неизбывные печальники о Судьбах Мира и Культуры переключились с экологии — на Бунт Наномеров. Который уже вот-вот. На эту тему каждую неделю распространяются новые слухи, причем чем дальше — тем более идиотские, безграмотные и бессмысленные. Даже уже начало спадать.

— Ты хочешь сказать, что на самом-то деле такой опасности, конечно же, нет?

— Больше того, я хочу сказать: "Нет!". Решительное. Видишь ли, — на эту тему существует даже такая специальная теорема Шульца-Григорьева, где строго доказано, что определенные r-множества к-класса объединяются именно соответствующим участком спектра электромагнитного излучения. Тут существует формальное доказательство, в котором ты не поймешь ровным счетом ничего, а я — немногим больше, но смысл тут сводится к тому, что параметры жизни на Земле определяются оптическим диапазоном квантов, именно они определяют интенсивность жизненных процессов, прочность связей в молекулах белка и тому подобное. А вот "мозаике" для своего существования требуются вроде бы как кванты куда больших энергий. Такие, которых на Земле слишком мало. Поэтому мы здесь — Жизнь, а они — все-таки артефакты, потому что при нашем спектре — не мотивированы сами по себе, а являются только следствием нашей мотивации. Утверждают, что в других условиях наша "мозаика" могла бы, якобы, возникнуть и сама, быть Жизнью. Даже приводят расчеты, в которых я, понятно, — того... Были бы способны к естественному развитию, так давно возникли бы, тем более, если отличались бы такой эффективностью.

— Жаль. Еще один сценарий апокалипсиса оказался детской страшилкой. Даже неинтересно.

— И этот человек еще обвинял в страсти к дешевым эффектам — меня! Ра-адоваться надо, что скучная теорема — да строго доказана, так, что противоположным утверждениям не оставлено даже щелки.

— Что поделаешь. Люди любят, чтобы их в меру пугали. Иначе не существовало бы ни готического романа, ни триллера. И я — ничем не лучше прочих... Так что, — он испытующе глянул на Михаила, — так-таки совсем ничего? Ничего-ничего?

— Увы. Совсем-совсем ничего. Хотя, — стоп!

-Ты каску-то, каску — того, надень. Глупость, понятно, страшная, хуже, чем фрак на светских раутах, но все равно. Ритуал.

— Угу, — мрачно ответствовал Майкл, нахлобучив вышеупомянутую каску, — у нас высшие чиновники любят красоваться в таких. Когда посещают стройку либо же закладку чего-нибудь такого.

— Все они одинаковы. У нас та же самая история. По крайней мере раньше — любили. Туша в двубортном костюме, — и свиное мурло под каской. Болотные сапоги при мне уже все, не надевали, чего не видел, того не видел, врать не хочу.

— С другой стороны — настрой. Без каски он, согласись, уже не тот будет. Глупо, — еще не значит, что бессмысленно. Конфуций знал, что делает, когда на тысячи лет вперед ввел вроде бы как совершенно излишние китайские церемонии... А дальше?

— Так в клеть. Тут все по-настоящему, хотя не так уж глубоко.

— А тут, собственно, — что?

— Могу точно сказать, что был — рудник, средней руки, добывали полиметаллические руды, а вот теперь... Теперь определение дать сложнее. Скажем так, — это можно смело считать частным владением, потому что у здешнего хозяина свои правила, одинаковые для всех, и нарушать их себе дороже. С жутким боем согласился пустить научников из Академии, — и все, больше никаких исключений. В строгом соответствии со списком лиц, допущенных, значит, в святая святых, но и тем воли не дает. Они у него по струнке ходят! Чуть какая вольность, — так вперед, на выход с вещами, приговор окончательный и обжалованию не подлежит...

Клеть, действительно, опускалась не так уж долго и доставила их прямо на берег подводной речки. Громадный объем причудливо-криволинейной формы, неподдельной, потому что такие формы дает только вода, тысячелетиями пробиваясь сквозь неподатливую породу, состоящую из многих слоев, освещали высокие цилиндрические светильники. Они располагались там и сям, почти не оставляя места тени, и светились очень ярким, но каким-то мягким все-таки белым светом. Чистый, как в хорошей клинике, пол, выглаженный водой, казался покрытым бесцветным лаком и поражал причудливым многоцветием обнаженного камня под ногами. В углублении, в изогнутом каменном желобе вдоль дальней стены текла вода прозрачная, как воздух, почти невидимая. Тут же располагалось единственное, помимо ламп, сооружение, небольшой причал, сложенный из тесанного камня. У причала их ждала прозрачная лодка.

— Очки не снимать. Руки и лица смажьте вот этим, — Хранитель, среднего роста человек с выпуклым лбом и неподвижным, словно у психа или фанатика взглядом, подал им сиреневого цвета гель, — на всякий случай. А теперь слушайте сюда: мы сделаем так называемый "Большой Круг" и вернемся сюда же, только с другой стороны. Смотреть — можно. Фотографировать — тоже. Но борони вас Бог протянуть руку за каким-нибудь сувениром. Тут дело даже не в том, что я эту руку отрежу по самый локоть, хотя это правда. Главное — может статься так, что резать будет некому, потому что сувениры тут у меня... разные.

Лодка... двигалась как-то сама по себе, потому что ни винтов, ни весел, ни даже водометных сопел тут не было. Плыла себе, как та, что во времена оны доставила Брана на Танелорн. И за первым же поворотом Хранитель указал узловатым пальцем вниз, проговорив:

— Смотри!

Под трехметровым слоем прозрачнейшей воды, насквозь пробитой бархатным, бестеневым светом высоких ламп, здешнее дно выглядело затопленным лугом, вот только травинки его, поначалу низкие и редкие и все более густые, все более длинные по ходу реки, отклоненные на строго одинаковый угол, как будто кто-то причесал этот подводный газон, они отблескивали разноцветным металлом: зеленым просто, и густо-зеленым, как малахит "шелкового сорту", голубым, темно-темнолиловым и попросту, вроде бы, черным, ярко-алым и отливающим фальшивым золотом пирита.

— Вы смотрите, смотрите лучше, потому что хрен увидите что-нибудь подобное в любом другом месте... Потому что черт меня побери, если в этой травке есть углерод! Разве что случайно затесался атом-другой...

— Кристаллы как кристаллы, — пожал плечами Майкл, — среди них такие формы вовсе не редкость.

— Золотые слова, — восхитился Хранитель, — тебе, выходит, все понятно. Если б еще и Тенденцию мог объяснить.

— Какую тенденцию?

— Не какую-то там "тенденцию", но — Тенденцию!

— В таком случае я просто не различаю разницы.

Коридор резко сузился, чтобы потом снова расшириться и показать им следующий зал, вовсе уж причудливый, напоминающий искалеченного спрута из-за того, что в него впадали сразу несколько коридоров, до половины залитых водой. Тут под водой блестела металлом целая рощица ярко-зеленых "елочек", ритмично размахивающих тончайшими ветвями. Больше всего они напоминали хвощ, только ветви их бесконечно двоились, в конце давая уж вовсе неразличимые нити, от которых диковинные творения казались особенно пушистыми. Среди них, и вокруг, виднелись растеньица более жесткие, собранные из более крупных элементов, и движущиеся не в таком быстром темпе. Майкл протянул руку и Хранитель молча подал ему бинокль. Прозрачность воды и корпуса лодки потрясала. Казалось, что они вообще не мешают взгляду видеть, и со старомодным, облезлым биноклем можно было видеть мельчайшие подробности скрытого в толще воды, достигавшей кое-где метров трех — четырех. Вид каменной, металлической, — или из чего она там состояла? — листвы произвел на него неожиданно сильное впечатление. Она не была похожа ни на что из числа виданного им на Растениях Наверху, и в то же время было совершенно ясно, что ни один Ювелир, никакое искусство, ни одни руки на свете не способны на работу подобной тонкости. От привычных форм жизни здешнее отличалось не столько абсолютной одинаковостью совершенно правильных структур, — это было не вполне так, — а какой-то безукоризненной закономерностью их расположения и сочетания, как у абстрактной скульптуры, но спроектированной архитектором-классицистом, приверженцем золотых сечений, золотых пропорций и непременной гармонии. Даже в том, что, вообще говоря, не имеет определенного назначения. А еще — хоть и высшего порядка, ощущаемой скорее намеком, так, что не сразу и сформулируешь то, что видит глаз, но все-таки симметрией, которой, за редким исключением, не встретишь в живой природе.

Такую бы веточку, — отстраненно размыслил Майкл сам с собой, — этак бы как-нибудь тихо-онько отпилить, заказать хорошему ювелиру... подставочку или что-то еще, антуражное, в том же духе, так, с-снабдить бы левой наклейкой ювелирной фирмы, — да и загнать бы где-нибудь на "Кристи"! Хо-орошие можно было бы деньги взять, если повезет попасть на ценителя... Вот только Хранитель, кажется, посулился отпилить любому желающему руку. По локоть. Причем не по-здешнему, микронной нитью, когда не сразу сообразишь, что руки-то уже, собственно, нет, а старинной тупой пилой. И вообще, джентльмен, — пребывание в этих краях оказало странное влияние на вашу нравственность: в прежние времена, — месяца три тому назад, — мысль о том, чтобы похитить чужую собственность, просто не пришла бы в вашу голову. Разумеется, если бы этого не требовало выполнение задания... Положительно, здешней манерой ведения дел и решения проблем попросту заражаешься, как каким-нибудь гриппом.

— Эй, экскурсант, эй! — Вывел его из транса скрипучий, насмешливый голос Хранителя. — Ты там заснул? Или, не дай Бог, подумал о чем-нибудь таком? Гляди!

И не сразу, не вот он заметил, что местами здешняя минеральная растительность выступает за поверхность вод. И — разительно меняется, выступая за эту почти невидимую грань. Вместо того, чтобы продолжиться в своем прежнем совершенстве, сверкающее ювелирное украшение ветви сразу переходит в приземистый, не более двух сантиметров в высоту бурый наплыв в форме сильно сплюснутого купола, с торчащими из него наподобие редкой щетины нитевидными кристаллами, гранеными и острыми, как иглы, горящими под здешним светом такими же острыми разноцветными искрами. Отчасти это напоминало верхушку колючего зеленого плода конского каштана, или, скорее, — еще более колючего дуриана. Попривыкнув, глаз начал замечать, помимо очевидного, и еще кое-что: почти невидимые, прозрачные, как будто сотканные из паутины, между сверкающими недобрым великолепием побегами под водой там и сям плавали, стремительно вращаясь, сетчатые шарики, достигавшие, порой, размеров небольшого яблока. Он и заметил-то их после того, как один из них, поднявшись к самой поверхности, дал в своем вращении отблеск в виде тончайшей световой нити, как будто от золотой канители. Невзрачные, невразумительные, необязательные. Как будто случайные в своем окружении.

— Так мы проплаваем неделю. Не следует зависать так надолго над ерундой, странничек.

Он увидел почти круглый зал, где, занимая почти весь объем подземного озера, сверкала темно-лиловым, рубиново-красным, и густо-синим, как сапфир, незреченно сложная конструкция из прихотливо переплетенных слоев тончайшей паутины и отдельных блестящих нитей потолще. В общем она напоминала звезду о двадцати четырех лучах, но слово это слишком слабо передает всю сложность ее истинной формы. Ближе к центру переплетение усложнялось в прихотливую куполообразную структуру, отдаленно напоминающую купол медузы, порастало множеством тончайших коротких нитей, что образовывали своеобразный пух. Они находились в постоянном движении, порождая круговые волны, от центра — к краям, враставшим в каменные стенки озера. По темным каналам, видневшимся через тонкие покровы этого поразительного создания, непрерывной чередой двигались, кружась и слабо отблескивая, паутинные шары навроде давешних "вольных", только эти отличались практически одинаковыми размерами.

В другом месте ветви все-таки вылезали на пологий берег, лепясь к гладкому камню стелющимися тонкими плоскостями, поднимаясь до высоты в три-четыре метра над уровнем подземных вод и сверкая бесчисленными гранями миллионов фасеток, так что вся стена горела мрачными красно-лиловыми огнями, как ночная степь — яростными глазами хищников.

Была галерея, где высокие, до самого каменного свода, проплывавшего над их головами метрах в шести, сростки тонких кристаллов перекрещивали в воздухе разноцветные световые лучи, неподвижные, колеблющиеся, мерцающие едва заметно от высокой частоты или вспыхивающие только иногда, на миг, с разной периодичностью. На одном участке этого коридора, накрытого сетью лучей, стоял неумолчный перезвон, как будто сразу несколько звонарей, сговорившись, разом ударили в колокола своих звонниц, выводя диковинную мелодию, сочетавшую в себе и гулкие, низкие удары самых больших колоколов, вроде никогда не бившего Царь-колокола, и до мельчайших, издающих серебряный звон колокольчиков челесты. Приятный поначалу, по мере углубления в галерею он стал чрезмерным, оглушительным, пугающим. Угрожающая, рвущая душу, совершенно нечеловеческая мелодия, построенная на каких-то совсем других, неслыханных нотах и гармониях, она подавляла, крушила волю. Так, что хотелось зажать уши и виски ладонями, закрыть глаза, лечь на дно лодки, вжаться в него, скорчиться, приняв позу эмбриона, ничего не видеть, не слышать, не чувствовать... Майкл сжал зубы. Могучий звук отпечатывался на здешней воде, каждым ударом своим порождая сложные, пересекающиеся рисунки ряби разной высоты.

— Вот! — Поднял кверху палец Хранитель. — Вот она — Тенденция. Это ж ведь не сразу, не с самого начала... Месяца три, как начало брякать, уныло и монотонно, как на старинном звуковом маяке, потом завыло целым набатом, так, что рвало душу и хотелось куда-нибудь смыться и влезть под кровать, — причем в одном только месте, а вот теперь теперь звенит метров двести-триста, причем чем дальше, тем больше. Пишем — непрерывно, потому как оно может за те же деньги и перестать. Говорят, пользуется бешеным успехом среди Знатоков, Ценителей и прочих извращенцев...

Постепенно он устал. Бесконечные оттенки света, цвета, движения и причудливейших форм начали терять новизну, сливаясь в единое ощущение тяжелой пресыщенности, что возникает даже у самого фанатичного поклонника живописи, когда он пытается сразу, подряд, освоить к примеру, — Лувр. Встряхнулся только тогда, когда Хранитель, остановив лодку над самой темной и извилистой щелью, уходящей куда-то между двух гигантских глыб, края которых только начала сглаживать вода и тончайшая известь, сказал не особенно понятно:

— Да, предпосылки были, хотя это выяснилось только потом, — но по-настоящему все началось только отсюда...

Из расщелины тянулись, слегка извиваясь, мягкие бурые щупальца чего-то, с виду напоминавшего тину, а каменные берега, подводную их часть, густо усевали сверкающие металлические цветы, как будто отчеканенные в камне, двух видов. Те, что с квадратными лепестками размером в ноготь, отливали голубовато-серым, и лепились на породе красно-бурого цвета, а те, что были о шести треугольных лепестках розово-желтого оттенка, тянулись по выходам густо-зеленого, почти черного камня. Майкл поднял голову, ожидая продолжения.

— Средний Горный Разведчик "СГРК — 3". — По-прежнему не слишком понятно продолжил Хранитель, показывая пальцем вертикально вниз. Поначалу тут был обыкновенный рудничок системы "Минцветмета", только пользовался дурной славой из-за воды и частых просадок. Потом началось, и отсюда ушли почти что все, а рудник забросили, но скоро опомнились, и старый директор прибрал его к рукам. Начали переделывать на мозаичный лад, но тут пришли какие-то молодые, и прежних всех — кого повыгнали, кого повыбили. Этим, понятно, нужно было хоть как, лишь бы побыстрее, они и делали все тяп-ляп... "Сборщиков" в зонах разработки почти не улавливали, собирали кое-как, и те потихоньку накапливались во всяких трещинах, но ничего не делали, потому как без энергии. А потом у них попал под раздачу этот самый "СГРК". Тут, где мы стоим и малость повыше, был хо-ороший пласт, они его разъели по самое немогу, а не подпирали, из жадности, думали так сойдет... Ну и третьего года, под Ноябрьские, оно и хизнуло. Дало так, что аж наверху просело. Разведчика садануло не глыбой даже, — краем пласта, сорвало с выработки, шваркнуло в штольню метров как бы ни на сорок, и еще сверху привалило, — вроде как для верности. Ну, новые хозяева, понятно, решили, что комплексу хана, и махнули рукой. Мол, — черт с ним. Им бы головой подумать, что крепче ничего просто нет, не бывает. Линкор какой-нибудь старинный, — так, тьфу, против какого-нибудь горнопроходческого комплекса, но — не подумали, а из стариков никто подсказывать не стал. Что там случилось — не мне судить, не знаю, как оно вышло, фантазии не хватает, но что-то там, однако же, разладилось после удара. Все спецы в один голос одно твердят, — не может быть! Не на такие мол-де удары рассчитано. Но, однако же, факт: под десятками метров породы, залитой сильно минерализованной водой, оказался двадцатиметровый автомат полноценного класса "В", с атомной энергетической установкой. Разлаженный автомат класса "В". Мозги — то ли изолировало, то ли отшибло все-таки, то ли, скорее всего, они свихнулись напрочь от нагрузки противоречивой информацией, но только двигаться он перестал. А вот богатый, разнообразный набор "спецур" внутри — уцелел. У него, понимаешь, своя программа, он ее знает туго, вот и решил взять инициативу в свои руки. Они просочились наружу, смешались с местными, рудничными, и обеспечили себя энергией. Сначала — от реактора, разобрались как-то с АЗ, а вот потом... Потом началось самое интересное. Что-то, какие-то особенности, присущие только этому руднику, позволили им наладить независимое производство энергии, отчасти — от окисления каких-то недоокисленных продуктов, отчасти, — от движения подземных вод, отчасти — от деформации слоев. Собственно, — именно этим обусловлено то разнообразие структур, которое вы можете наблюдать теперь.

— Интересно. И каким же способом удалось изжить отсюда нерадивых хозяев?

— Идемте в музей. Экскурсия, в общем, кончилась и теперь я буду поить вас чаем и рассказывать эту печальную историю.

— Вот, — хозяин широким жестом обвел рукой многочисленные полки, ящики, сталлажи и витрины, занимавшие большую часть довольно-таки обширного помещения, — полюбуйтесь. Порядочно, да? И за каждый, буквально каждый экспонат кого-то очень конкретного нужно убивать, как за геноцид. Потому что здесь вам не поле, и если две веточки располагаются рядом и похожи между собой, это вовсе еще не значит, что они одинаковые! У них может быть совершенно разное строение, да что там — строение, совершенно разные принципы организации! Так, кстати, и бывает чаще всего... почти всегда. Так ведь мало этого: выбирали, подлецы, не абы что, а норовили что поэффектнее, а это значит посложнее, покрасивее, потоньше да пореже. Хотя бы вот, — он выдвинул обширный ящик из самого большого шкафа, — у невиданного творения, отдаленно напоминавшего помесь металлического краба — с каракатицей, на куполообразном вздутии панциря виднелся пяток стеблей с пузыревидными вздутиями на концах. Посередине каждого пузырька темнело отверстие виде поперечной щели, заделанное под прозрачный слой какого-то вещества. — Это же у него гла-аза пробовали появиться, вы понимаете? Самые первые в мире глаза! Но одному остепененному идиоту было надо, и с тех пор ничего похожего наблюдать не приходилось. Даже отдаленно, даже намеком. Этак запросто, небрежно отсек целую, может быть, эволюционную ветвь, направил развитие по совершенно другому руслу... Тут каждое, буквально каждое творение может оказаться совершенно уникальным и послужить основой для дальнейшего развития, да что там, — творение, — одна какая-нибудь невзрачная веточка! Глобулка сантиметровая! Так что, когда одна там группа деятелей начала на полном серьезе прикидывать, как половчее вытащить "Вифлеемскую Звезду", я не выдержал. Забаррикадировался с пушкой, открыл стрельбу над головами, и сказал, что подорву Центральный Реактор, если все посторонние немедленно не убирутся из заповедной зоны.

— И что, — полюбопытствовал Майкл, — неужто и впрямь подорвали бы? Взаправду?

— Не знаю, — на секунду задумавшись, тряхнул головой Хранитель, — не могу сказать точно. Скорее, — все-таки нет. Рука бы не поднялась, а вот стрелять — стрелял бы, наверное, всерьез, до последнего.

— То есть на коллег, — рука поднялась бы?

— Послушайте, вы... Во-первых вандалы не могут быть моими коллегами! Зарубите себе это на носу! А во-вторых их действия были равносильны тому, как если бы кто-то в вашем присутствии начал лапать вашу невесту! Или дочь! Вы что, — церемонились бы?

— Да, действительно... — деликатно засмеялся Островитянин, — если подходить с этой позиции... Но вот мне интересно, — как в конце концов могла разрешиться эта ситуация? Вряд ли ваше сидение в осаде могло продлиться сколько-нибудь долго...

— Это еще надо посмотреть! — И сразу, без перехода. — Нормально решили. Не так, как я хотел, — но приемлемо. Отобрали в казну, придали статус заповедника-заказника аж самой АН СССР непосредственно, особый статус, и т.д. В общем — отвоевал...

— А смысл? Если уж вы все равно не позволяете тут ничего трогать?

— Я — позволяю наблюдать. Заставил разработать способы копирования. У меня тут процедура изъятия образца сопровождается правилами, которые не снились никаким археологам. Из двадцати двух процедур, позволяющих оставить здешнюю экосистему интактной. Сам разрабатывал.

— А окупается?

— Так ведь, мил человек, очередь. Месяцев за пять пишутся. Говорят, что в принципе разрешили проблему самозарождения жизни. Не знаю. На практику выход хороший. ЭХГ новомодные, глобулярного типа, как раз тут подсмотрели. Да мало ли. Да ты сам подумай, ты вникни, — это ж все равно, что на Марсе жизнь обнаружить, ни капельки не слабже! Так она там то ли есть, то ли нет, а на других планетах то ли будем еще, то ли не поспеем... А тут все под боком! Первый раз за миллиарды и миллиарды лет произошло, — а ни до кого вроде как и не доходит!

Этот человек совершенно очевидно был не способен думать ни о чем другом. Похоже, — и впрямь отстреливался бы от "вандалов" до последнего.

XXXIII

Солнце едва подняло свой краешек над горизонтом, бросило первые розовые лучи на верхушки деревьев, когда Магома Хасан проснулся, встал, стараясь двигаться бесшумно, чтобы не потревожить забывшихся тяжелым сном друзей, и отправился прочь от их холодного, затянутого звенящим пологом комаров ночлега, — по нужде. Проснулся, — это, пожалуй, сильно сказано, для того, чтобы проснуться, надо спать, а они... Тяжелое забытье, отягченное частыми пробуждениями, так, что не поручился бы, что и вообще спал. Костра — не разжигали, потому что это означало бы верную смерть, и крылатые кровопицы, собравшиеся, похоже, со всей округи, образовали над их стоянкой качающийся серый столб, напоминавший отчасти дым костра. Теплоизолирующие комбинезоны, делавшие их невидимыми для "жгучих мух", были истинным орудием пытки: бег, ходьба, переноска тяжестей, рытье убежищ, любое сколько-нибудь активное движение наполняло его горячим потом и гарантировало тепловой удар в какие-нибудь полчаса. А снимать было нельзя. Совсем нельзя. Даже расстегивать, — как он сделал это теперь, чтобы почесать мокрую от пота грудь, — решительно не рекомендовалось. Неуверенным движением отодвигая ветку, он вдруг увидел, как пара фаланг его левого мизинца вдруг отделились от тела и нырнули в палую листву. Мало помедлив, кровь брызнула тонкими, как иголки, пульсирующими струями. Хоп! Старый, битый боец, ветеран такого множества боев, что все уже и не упомнить, моментально, прежде, чем успел сообразить, передавил артерии пальцами правой, достал бинт из аптечки, с которой не расставался практически никогда, перевязал, затянул при помощи зубов, и только после этого потихоньку взвыл от боли и начал осматриваться. Шайтан! Вот валяются несколько веток и листьев, срезанных так же ровно, как его родной палец, и при каждом дуновении ветерка, лишь только коснувшись невидимой границы, валятся новые, свеже срезанные. И все это, взятое вместе, обозначает, что стоянка их со всех сторон оплетена непроницаемой паутиной из несокрушимых и всерассекающих нитей, а тот, кто сделал это, — затаился где-то неподалеку, замер, слившись с местностью, спрятал свое неказистое тело, передает пеленг и ждет, пока придут хозяева и заставят забрать назад ту нить, которую он выпустил. Никому больше не справиться, потому что конец ее до сих пор зажат у него во "рту" и это дает возможность двигаться строго в обратном порядке. Прежде он только слыхал про "паука", а вот теперь сподобился. Плохо, — да нет, хуже, чем совсем плохо... и, пожалуй, еще хуже. Затягивая все промежутки, крепя нить к стволам и веткам при помощи крохотных шипов, проклятая железяка творила свое дело не менее трех часов, и за это время, понятно, успела заткнуть все, что можно... а если и не все, то как проверишь? Так, как это сделал он? То-то их вчера отпустили с такой подозрительной легкостью: просто-напросто пустили следом скрытую погоню, чтобы без забот взять уже всех.

С легкостью! Сначала задрожал на поясе командира прибор, почуявший какую-то летучую дрянь за пеленой низких, тяжелых облаков, и сразу же, не дав ни секунды на то, чтобы хоть как-то подготовиться к бою, по закопанным в землю орудиям, постоянно поливаемым водой, по двум несчастным транспортерам, неизвестно — как уцелевшим после двух прежних битв, с беспощадной точностью ударили тяжеловесные мины, наведенные крылатым гаденышем за облаками. Хвала проклятым комбинезонам, скрыли, — если б не они, — накрыли бы разом все и всех, не пожалели бы боеприпасов, и так побило много народу, случайными осколками от считанных мин, сгубивших технику. И сразу вслед за этим, со всех сторон, окружая, повалились "камбалы" и лопнули, извергнув десант, — десятка четыре, — по сути горстку, — людей с "черным железом" и вызывающей, огненно-красной, крупными буквами надписью "ЗиС" на левой половине груди. Нормальные люди, даже если они гяуры, даже проклятый спецназ, даже гяурский проклятый спецназ, сроду не ходили в горячее дело с "черным железом", больно неудобная пушка, тяжелая, громоздкая и неуклюжая, с откатником для компенсации непомерной отдачи, одно достоинство, что пробивает любую броню, а попав — выносит половину туловища, но эти, — эти совершенно другое дело, и "черное железо" у них — тот же понт, тот же дешевый форс, что и огненные надписи на кирасах: мол, — сказать не можем, предупредить — обязаны, а потому — для вашего сведения пишем. Но только от этого было ни капельки не легче, потому что с этими — бесполезна была любая маскировка, они не промахивались, не ошибались, и в них практически нереально было попасть. "Бах!!! Бах!!!" — по особому оглушительно, так, что ни с чем не спутаешь, грохнули первые выстрелы "черного железа", разрывая, разнося в клочья, буквально разбрызгивая тела правоверных, каждый раз попадая в того, кто начинал целиться, чтоб оказать сопротивление, и жиденькая цепь облавы потекла вперед, — стирая. Не драться пришли, — охотиться, как на волков, только флажков не хватает. Тогда, в какой-то миг показалось им, — что чего-то все-таки не рассчитали проклятые охотники, в слишком малом числе выступили, чтоб намертво затянуть мешок на всех, оставили лазейку, по которой ускользнула малая толика недобитого отряда, запалено дыша в своих душегубных комбинезонах, утянулась в малоприметную ложбину, а ложбиной — ушла наверх, в поросшее горным лесом темное ущелье... Уж в чем — в чем, а в выносливости они своим страшным загонщикам не уступали! Если б не клятые костюмы, тогда б... А оно, — вон как обернулось. Вон оно, оказывается, — что. Тихонько вернувшись, он тронул за рукав Чакрияра, оказавшегося у них вроде как старшим. Тот разом сел, как будто ждал побудки, как будто и не спал вовсе, и тогда Магома Хасан, продолжая хранить бессмысленное молчание, показал ему искалеченную руку.

Для того, чтобы преодолеть волоконное ограждение, — существовал даже не один способ. Если нить была алмазной, ее реально было пережечь лазером, — хватало киловатта выходной мощности в непрерывном луче, но даже теперь эта штука была не маленькой и не легкой. Так что ничего подобного у них не было. Аналогичными достоинствами, — как бы ни получше, не поудобнее, — обладали хорошие современные сварочные аппараты "плазменного" класса. Тоже не имелось в наличии. Кроме того, нить могла оказаться вовсе не алмазной, и тогда ее было бы ку-уда проблематичнее сжечь. Так что единственно реальным было применение лезвия из того же материала, — но вот тут-то и начиналось самое интересное. Дело в том что нити были практически невидимы, натянуты на ветки по неизвестной системе, всегда — изнутри — кнаруже, и никогда нельзя было предвидеть, что будет, если рассечь очередную нить, не ведая, куда она тянется и как переплетена с прочими. Такого рода клинок у них был. Один: самоделки тут были совершенно невозможны, а достать подобную вещь можно было только на той стороне, при случайной оказии. Впрочем, выбора не было, и приказ совершить попытку был отдан самому молодому — Хасанджани, и тот, по миллиметру щупая перед собой воздух лезвием, пересек-таки несколько нитей, пока, после третей или четвертой, не был с размаху накрыт бесшумно срезанной веткой ореха и не потерял ножа вместе с кистью, впрочем, времени на раскачку оставалось немного: можно сказать — его совсем не было, потому что откуда-то с севера уже накатывался мягкий вой двигателей.

"Камбалы", синхронно кренясь, падали на них парой, и не было, не оставалось ни малейших надежд, что это — не к ним, не за ними, а они тут — так просто... ножик вот уронили. И теперь выковыриваем из-под ветки другой веткой, только не получается ничего приличного, потому что ветка эта все время срезается в самый напряженный момент, и ножик по-прежнему остается на своем месте, — в набрякшей кисти руки, вовсе отдельной от человека, сомкнувшейся на рукоятке и очень похожей на восковую, только грязной и с траурной каймой под ногтями. Но они все равно продолжали попытки, явно потерявшие всякий смысл, потому что — нужно ж было хоть чем-то заниматься? Все они были достаточно опытны, чтобы даже не пытаться стрелять по бронированным, пляшущим в воздухе, летящим с боковым скольжением машинам, на которые даже головки-то с тепловым наведением не наводились, и нервы пока выдерживали, хотя в сложившихся обстоятельствах их выдержке цена была точно такой же грош, как и самой постыдной панике. Эти — не воспринимали их как воинов, как каких-то там своих врагов, поэтому им было совершенно все равно, как они себя ведут.

— Эй! — Заревела вдруг нечеловечески громкая речь с летающего железа. Говорили по-таджикски и на пуштунском. — Мы ищем человека по имени Юсуф Аббас. Всем остальным гарантируется достойное содержание в плену, пища и медицинская помощь...

Самый маленький и худой из них, старавшийся держаться незаметно, — Магома Хасан вдруг сообразил, что практически ничего не знает об этом человеке, — периодически надевавший смешные круглые очки, съежился еще больше. Нервы не выдержали у самого крупного и сильного из них, — иранца Кавы Систани, быкообразного, поросшего черным волосом бородача с выпуклыми глазами, похожими на чернослив. Очевидно, — этот нечеловеческий рев с небес оказался той самой соломинкой, которая ломает спину верблюду, и он вскинул кверху ручной пулемет, страшно рыча и бессчетно тратя патроны в бестолковой, бесконечной очереди. Одна из машин, — очевидно — от неожиданности, вильнула в сторону, а другая — зависла, на миг страшная синхронность движений была нарушена, чтобы тут же восстановиться заново, а потом с той, что удержала строй, на них, к ним скользнула, как по невидимому канату, крылатая бомба. "Пух-хх!" — сказала она прямо над их головами, метрах в четырех от земли, — и наполнила все вокруг, — воздух, кроны кустов, их лица, их глаза, их незащищенные комбинезонами ладони, прикрывшие лица, — мириадами зазубренных заноз, несколько похожих по виду на уменьшенные раза в три кленовые летучки. Это изделие относилось к разряду так называемого "ранящего оружия" и являлось порождением концепции, согласно которой надежное выведение из строя оказывалось с тактической точки зрения куда выгодней, чем банальное убийство.

Ничего не видя, корчась на земле, чувствуя, как при каждом их движении колючки впиваются все глубже в их истерзанные тела, они зато могли слышать, как вышедшие из машин люди увесисто, по-хозяйски расхаживают вокруг, обсуждая что-то на своем тягучем языке.

— Паучка — включил?

— А ты штаны — надел? Не забыл?

— Да ладно тебе, я же так, для проформы...

— Йоська! Йосик, — ты тут? Отзовись, дурашка!

Некоторое время они наблюдали, как вдруг оживший "паучок" сделался видимым и начал деловито собирать давеча сплетенные тенета, двигаясь строго в обратном порядке. Пару раз автомат останавливался, ища разорванные концы, но неизменно находил, и его деловитая суета продолжалась. Дождавшись конца работы, люди в тяжелых боевых доспехах, бывших на самом деле не такими уж тяжелыми, двинулись по последней стоянке фидаинов. Они по двое подхватывали лежащих под руки, рывком вздергивали в вертикальное состояние и держали его в таком виде, пока третий, похоже, бывший среди них за командира или начальника экспедиции, сравнивал изуродованную личность стоящего с фотокарточкой. Он отрицательно мотал увенчаной шлемом головой, и тогда они роняли поднятого обратно, на прежнее место. Так продолжалось до тех пор, пока они не подняли того самого молчаливого, незаметного очкарика. Очевидно, — его старомодные, круглые, как у ученого улема, очечки, были все-таки из небьющегося стекла, потому что он, в отличие от своих товарищей, тоже посмотрел в лицо того, что был с карточкой, и глаза его были круглыми от ужаса.

— Ну слава богу! — Облегченно вздохнув, сказал опознающий. — Нашелся, наконец! Должен тебе сказать, Йося, что с тобой прямо-таки жаждет увидеться Союз Композиторов СССР. Понятное дело, — Второй Союз, который отличается от первого тем, что эти композиторы не только сочиняют всякую там музыку, но еще и вполне способны ее ЗАКАЗАТЬ. Не знаю точно, с чем связано это их противоестественное желание, но могу предположить, что они собираются задать тебе один вопрос. То же, что хочу спросить и я: ну чего, чего тебе не хватало, падла!?

— А вы... А вы... Вам не понять! А я не могу видеть, как на моих глазах готовится порабощение в еще неслыханных масштабах! Я хотел, чтобы мир мог по крайней мере защититься от вас, проклятые убийцы!

— Дурачок! — Старший ласково потрепал его по утыканной осколками щеке громадной лапой в защитной перчатке. — Это ж надо было только додуматься, — жиду — искать союзников среди сарацинов!!! Впрочем, — ты и тут все продумал. Ты не ожидал только, что у нас найдутся те, кто угадает эти твои думки. Эге! — сказали они себе, — в простой отряд, где одни только правоверные, он сроду не побежит. А в какой? А исключительно только в такой, где в инструкторах какой-нибудь сэр либо мистер, потому как во всех других случаях ему не светит точно. А значит, — он, — это ты, в смысле, — пойдешь непременно в ту шайку, где о наличии инструктора известно и нам. Остальное просто: берется шайка, — и далее со всеми вытекающими. А то, что сэр-мистер сложит свою голову в первой же... акции (ну не называть же такое — боем, на самом деле?), это, понятное дело, самая обыкновенная удача... Пошли, Иосик, а то и папа твой там весь извелся, бедный, и вообще мно-ого народу прямо-таки жаждут тебя видеть, заждались уже... А вы, парни, прощайте, если что не так, не скучайте тут...

— Добить бы, командир, а?

— Зачем? Мы что, — убийцы? — Валериан Кальвин назидательно поднял палец. — Надо учиться сдерживать порывы своего животного начала.

— Нет, — покачал головой Михаил, — что другое, — пожалуйста, а тут я — пас.

— Да что вы так. Опасности тут почти что никакой нет, можно сказать, — она вообще номинальная, зато адреналину-у! — Егерь Геша махнул рукой от безнадежности попыток словесного выражения. — Тут, понимаете, дело настолько глубокое, что организм не поддается никаким резонам и боится, невзирая ни на какие реальные обстоятельства. Почти что совсем исключительное дело, это ценить надо, никакой парашют, никакие горные лыжи и в подметки не годятся... Может, — попробуете все-таки?

— Да, может, и попробовал бы, вот только штаны мои отстирывать тут некому. Не-е, — я — человек предельно цивилизованный, и вы даже себе не представляете, насколько НЕ первобытный...

— А вы?

— Сто поколений моих тевтонских предков, — с пафосом начал Майкл, но не подыскал так вдруг достаточно напыщенных слов для продолжения и сбился с высокого штиля, — ну, в общем, вы понимаете...

— Простите — не вполне.

— Да я отдал бы за такую возможность всю свою коллекцию стеклянных шариков! Объясните только, что я должен делать.

— Правильно, шлем скрепите с кирасой... не так, дайте я защелкну... И теперь правила самые простые: когда кабан вылетит на вас, вы должны будете вонзить в него рогатину. Совсем хорошо, если сумеете ее во что-нибудь упереть: кабан, конечно, не медведь, и по старым правилам такое с ним не проходило, — низко, но эту рогатину, в отличие от всех прежних, можно воткнуть в любую кость и вообще во что угодно. Если не удалось упереть, — просто держитесь за свой конец изо всех сил, чтобы рогатина все время была между вами и хрюшкой, жаждущей более близкого общения. Не волнуйтесь, — надолго никакого вепря тут не хватит. И, наконец, самое серьезное: если не получилось уж совсем ничего, — лежите на спине и не давайте себя перевернуть. Продержаться надо секунд десять-пятнадцать, пока не подоспеют напарники. В таком случае вы будете считаться убитым и свинью вам придется трескать уже в качестве покойника, на языческой тризне, справляемой безутешными друзьями по вам... Очень, очень сильно проникнуто местным колоритом. А главное, — ни в коем случае не бегите, повернувшись к нему спиной.

Зверя не выгнали на него, как это предполагалось по плану, до этого просто не дошло: он направлялся к указанному ему "нумеру", поганому, жутковатому местечку в лабиринте гнутых тропинок среди дремучего кустарника, на подтопленной, чавкающей под ногами почве, рядом с громадным, невесть — как попавшим сюда валуном, когда это случилось. Обширная, почти открытая полянка, солнышко, мягкая привлекательная травка, — и неподвижная тень на другой ее стороне. Зверь был настолько неподвижен, что англичанин едва не проглядел его. И еще, — он почему-то не ожидал, что вепрь окажется таким черным. Как безлунная ночь, как тень в глубоком колодце. Увидав и узнав, — замер так же неподвижно, как зверь. Спину обдало ледяным ознобом, но он, чуть удивляясь самому себе, потянул из-под мышки рогатину с полуметровым, адской остроты лезвием вместо наконечника. Оглянулся вполглаза, — рядом никого не было, а дубок лет сорока с сухой вершинкой находился метрах в семи за его спиной и чуть сбоку. К нему-то он и начал осторожно пятиться, чтобы иметь за спиной некую опору, без которой чувствовал себя все равно, как голый, несмотря на все несокрушимые латы по передней поверхности тела.

Вот, только что, он был там, ярдах в тридцати, — и вот он уже здесь, в двух шагах, и загодя опущенное острие вдруг оказывается не так наклоненным и не так направленным, еще бы, вепрь действует и движется максимально неловким для противника манером, выработанным как бы ни сотней тысяч поколений его, кабаньих, предков, так что человек в самый последний миг не посмел упасть на колено и неловко наклонился вперед, вгоняя острие под гибельно-острым углом. Неважно, — оно с неестественной легкость прошло сквозь левую лопатку, пообок от хребта, и вонзилось по самую перекладину. Майкла снесло, словно бампером грузовика, развернуло к зверю боком и чуть не оторвало правую руку, под мышкой которой он тщетно пытался зажать сбесившееся древко, и все это время лезвие проворачивалось в теле зверя и не соскользнуло, не вырвалось только потому, что перекладина, упершись в тушу, не давала провернуться слишком сильно. Кабан, — умудрялся и крутиться вокруг болтающегося, как соломенная кукла, человека, и крутить его, чуть не подбрасывая в воздух, вокруг себя, все одновременно, а потом разом подался назад, оседая на окорока вдруг отказавших задних ног. Потом Островитянин не мог вспомнить, каким образом, почуяв исчезающе-краткий миг передышки, умудрился подняться на колено, прижать древко к земле ногой, и, — самое непостижимое, — выхватить из-за спины "Наглого Арендатора". По поводу этого клинка за время этой охоты прочими участниками экспедиции было высказано множество шуток, которые им, идиотам, видимо казались страшно смешными, но сейчас, схваченный за рукоятку сразу двумя руками, меч свистнул — и просек зверю хребет чуть позади головы, едва не отрубив ее напрочь.

Запалено дыша, словно промчавшись во весь опор не менее трех километров, неверными руками, почти машинально, отер лезвие ритуальным шелком, потому что — не мог иначе, потому что движение это оказалось вдруг необходимым ему, сел на землю, поскольку ноги стали совершенно ватными и отказывались держать тело.

— А! — сказали ему малое время спустя примчавшиеся на шум схватки. — Ты того, — высоковато ткнул. И рубил потом зря: он себе главну жилу в спине перехватил, — это когда крутился, значит, — так что все равно б кончился вот-вот. А ткнул того, — высоковато. Лучше б прям в лоб уцелил, — оно все равно вошла б. Пика-то. Это ж такие пики, что аж прям, можно сказать, не охота с ними, а прямое баловство.

— И не говорите, — вежливо поддакнул англичанин, хотя и поспевший снять шлем с забралом, но до сих пор так и не сумевший успокоить дыхание, — одно сущее издевательство и обман трудящихся. Вот со штуцером двенадцатого калибра, с помоста, метров со ста, по слону, когда рядом егерь тамошний, для подстраховки, — это да, это охота. Не поверишь, — слона на зад сажает. Или на бок валит, — это смотря как умудришься попасть...

— Охотился? — С явной завистью спросил Геша, принявший Майклов треп за чистую монету.

— Нет. — Правдивый Островитянин с серьезным видом помотал головой. — Но у меня масса героических друзей, которые с горящими глазами рассказывали о своих подвигах.

— А-а-а, — протянул Геша с некоторым, как Майклу показалось, разочарованием, и спросил, — на нумер-то — пойдешь? Или хватит с тебя для первого раза? Без привычки-то?

Всех мыслей и чувств, посетивших англичанина за краткий миг между вопросом — и собственным его утвердительным кивком, пожалуй, и не передать. Казалось ему, что это вовсе даже и не он кивает, и что-то внутри металось и выло в смертельном ужасе от этого едва заметного кивка, но кивнул все-таки.

— Ну пошли тогда, штоль. А то братва вот-вот зачать должна. Загон-то. Ты, главное, другой раз пику-то, — ниже держи. На коленку пади, — и держи, как кнехты в кино, видел, — "Александр Невский"? Во! Он понизу гребет, так ты ему между глаз... А того лучше, — в сторону отскочи — и меть под лопатку. Так оно всего вернее. Ты, главное...

Большей нелепости, более нелепой беды, да какой там, — беды, нелепой почти катастрофы нельзя было даже представить. Хотя, с другой стороны, если решить вдруг, что сам черт тебе не брат, и на тебя распространяется особое благоволение Всевышнего, что-то подобное следует считать, скорее, закономерным. Вот только что жизнь была прекрасна, настроение — самое радужное, а в голове роились планы на ближайшее будущее, один другого амбициознее, а спустя секунду... Нет, говорили же, что высшее мастерство в этом мире, — это умение вовремя остановиться, не искушать Провидение и, тем более, не гневить его, — да только очень, очень немногие умели следовать этой мудрости. Так что ему оставалось утешать себя, что он угодил в весьма почтенную компанию, включавшую в себя Александра, Дария, Наполеона, Гитлера и многих, многих других. Целые сонмища других теней, рангом поменьше, имена которых не были столь на слуху, но тоже очень, очень почтенных господ, военоначальников, политиков и бизнесменов, авантюристов и путешественников, шпионов и первооткрывателей Которые Были На Вершине, Но Не Смогли Вовремя Остановиться. И потянуло ж его, чер-рт и тр-рижды чер-р-рт, в эти чер-р-ртовы Столбы! Не хватило для полноты счастья еще одного чуда природы, еще одной местной достопримечательности. На то, чтобы угодить правой ногой между камнями на предательской осыпи и получить сложный перелом голени вместе с радикально изменившимся настроением в качестве бесплатного приложения потребовалось секунд десять-пятнадцать от силы. От полноты ощущений в глазах замигали призрачные звездочки, а во рту стало сладко, как после сахарозаменителя.

— Так, — сказал примчавшийся козлиными, вовсе неподходящими к его плотненькому телосложению и флегматичному нраву прыжками Сережа, узрев его белое, как бумага, лицо, — вижу, что доктора тут нужно прямо сюда. Если получится. Или все-таки попробуем слезть?

— Ох...

— Понятно. Давай я тебя тогда попробую устроить поудобнее.

Деловито, с уже знакомой Майклу силищей расшвырял камни, освобождая ногу, подложил под него замызганный ватник, которым продолжал неукоснительно пользоваться вопреки всем видимым резонам, и взялся за "комбат". О чем они разговаривали с Михаилом, он не слыхал, не до того было, но только уже через пятнадцать минут тот явился на своем "МиК — 5" и выдвинул антенну "верхней", — через "Близнеца", — связи. Отзыв пришел неожиданно быстро, с паузами, глядя на сброшенные "Постаментом" цифры, Михаил договорился с неизвестным и удивленно поднял брови:

— На-адо ж как... Подождите, я быстро...

И действительно, не прошло и нескольких минут, как воющая машина появилась снова. И тогда Михаил выгрузил доктора, высокого худого мужчину с растрепанной шевелюрой, саквояжем в руках и затуманенным, плавающим взором. Правду сказать, к этому времени первый шок прошел, и нога начала болеть нудной, дергающей болью, переходящей в почти нестерпимую при малейшей попытке чуть-чуть переменить положение, или вообще двинуть почти что чем угодно, — он и не подозревал, что в каждом его движении участвует одновременно столько разнообразных мышц, — так что было ему в тот момент не до подробностей. Доктор молча, со свистом дыша носом, закатал ему рукав и размашистым движением вогнал шприц примерно в бицепс. Снадобье подействовало на удивление быстро, — ничего похожего на морфин или героин, он был знаком с действием этих наркотиков, — просто тело как будто отнялось, потеряв способность чувствовать боль или прикосновение, жар или холод, а сознание, наоборот, стало невероятно ясным, отрешенным и каким-то возвышенным, устремленным к горним высям. Доктор тем временем выпрямился, выдохнул, достал из чемодана еще что-то такое, снова набрал воздуха и наклонился к пациенту. То, что он напялил на устрашающе опухшую, согнувшуюся в неположенном месте, чуть ли ни болтающуюся ногу прямо поверх штанов, показалось Майклу каким-то подобием вакуумной шины, но, похоже, на самом деле было чем-то другим: опять-таки выдохнув в сторону, врач подключил ее в электрический разъем "МиК"-а и она моментально затвердела, намертво зафиксировав голень. Пока все это продолжалось, Майкл с любопытством глядел на смелые манипуляции с собственной, гнущейся в любую сторону ногой как бы со стороны, только смутно догадываясь, что по-настоящему-то это должно быть ОЧЕНЬ больно. Тут доктор вдохнул, и островитянин впервые услыхал его сдавленный, направленный в сторону голос:

— Пой-ехали ф-ф сторожку...

— Может, — в Красноярск все-таки?

— Потом. — Мотнул головой эскулап. — Вот окажу первую помощь, — и айда... А то чего я в Красноярске не видел? Только что оттуда, можно сказать, только-только отдыхать начал, и тут — нате вам пожалуйста...

— У, бля, — сказал доктор, злобно тыкая пальцами в клавиши здешнего "Топаза", — допотопное-то все какое... Я уж отвыкать начал от такого. У вас ничего поприличнее нет?

— "Дорожный — 2", — любезно ответил Михаил, — на базе "УС — 35". Принести?

Медик присвистнул:

— Бога-ато... Живут же люди. Так что принести. И кабель с антенны киньте.

— У меня беспроводная. Так что я включу, а вы наберете услугу, — и все.

— От беспроводных систем, — врач назидательно поднял палец, — бывает рак. Понимаете? Бывает, — хотя ни у кого еще не был... Шутка. Так что п-плюем...

Подключившись, залез на шкаф, сдернул с него серый ящик и выдрал оттуда упакованное в прозрачный пластик корытце с разъемом. Вообще его движения, в принципе — достаточно точные, производили впечатление каких-то излишне размашистых, выполняемых с излишней амплитудой. Островитянин, чувствовавший себя чем-то вроде воздушного шарика, невесомого, надутого теплым воздухом и не то, чтобы беззаботного, а как-то не способного испытывать настоящую заботу, и осторожно наблюдавший за всей этой бурной деятельностью из Мирового Закоулка, в который загнала его лошадиная доза "фрактанала", вдруг почти неожиданно для себя тихонько сказал:

— Доктор, а вы пьяный...

— Знаю. Ну и что?

— А вы считаете это нормальным?

— А что такого? Говна-то, — закрытый перелом, даже от столбняка не прививать...

У англичанина на этот счет имелось свое мнение, и в других обстоятельствах он не преминул бы решительно на нем настоять, но как раз сейчас у него не было сил, и он позорно подчинился, безразлично подозревая, что успеет об этом здорово пожалеть.

"Бз-з-з!" — нудно звенела допотопная "прялка", набивая сброшенные из клиники последовательности, врач щелкал клавишами и матерился сквозь зубы, поминая "прялку", ее родню в восходящем колене, прочую здешнюю аппаратуру, родню аппаратуры, все вместе. Тем не менее, часа через полтора необходимые приготовления, похоже, были закончены, врач довольно крякнул, хлебнул из карманной фляжки Средний Глоток, крякнул еще раз, в другой тональности, и глянул на пациента глазом одновременно и повеселевшим и помутившимся. "Шина" на ноге вдруг напряглась и задвигалась, в голени отчетливо хряпнуло, лекарь, глядя то на экран, то на него, орудовал рукояткой, и, подчинясь ей, шина вытягивалась, сокращалась, всяко изгибалась, а под конец, до предела вытянувшись, даже разомкнулась на четыре продольных штанги. Тогда врач подошел к нему с капельницей и иглой наперевес. Майкл глянул на него так, что он все понял:

— Да мыл я руки, мыл, не беспокойтесь! Не умею по-другому...

— Скажите честно, вы вообще-то — врач?

— Потомственный. Звать Смирнов Григорий Михалыч... Целый кандидат наук. Как раз ортопед. Так что вам, можно сказать, — повезло.

— Ну коне-ечно! Вот объясните мне, — чего вы добиваетесь, вместо того, чтоб доставить меня в госпиталь?

— А вам оно и ни к чему — понимать... У, мать иху, чем охлаждать-то? Неужто водой холодной придется поливать? А!

Выскочив из комнаты, он принес мятую алюминиевую миску, полную льда, соскобленного в морозилке тридцатилетней "Оки".

— На! Садись, — и держи левой рукой на переломе, не то перегреется...

Его бурная пьяная деятельность невольно подчиняла, буквально гипнотизировала, и Майкл, чувствуя, что участвует в самом нелепом событии своей нелепой жизни, тоже подчинился. Вялая рука не ощущала холода, но каким-то образом все-таки держала раритетный сосуд на месте опухоли. Доктор орлиным взором всматривался в экран, но спустя некоторое время голова его начинала склоняться под действием беспощадной силы тяжести, он встряхивался, подбирался, грозно сводил брови, насильственно устремляя в экран утомленный взор, и спустя десять минут все начиналось сначала.

— Миша, — неощутимым голосом тихо позвал англичанин, — а вы уверены, что он отдает себе отчет в своих действиях?

— Это неважно. Все равно сделает как надо. Да не бойся, я его, совершенно случайно, знаю: он вполне-вполне на уровне...

— Да он же — в лоскуты...

— Я пригляжу.

— Миша, при всем уважении к вам, — вы же не доктор. Как вы присмотрите?

— Я — ветеринар. Так что замечу, если он упорет какой-нибудь уж совершеннейший косяк. Вроде того случая, — знаешь? — когда больному по всем правилам искусства со всем мастерством и профессионализмом ампутировали не ту ногу. Из разряда медицинских баек-страшилок...

— Спасибо, — вежливо поблагодарил Островитянин со всей возможной в его состоянии ядовитостью, — вы как никто можете утешить и поддержать в трудную минуту.

Пару раз Михаил покидал комнату, чтобы нагрести новой наледи в миску, потому что прежний снег таял с поразительной скоростью. Врачеватель на своем посту стал приходить в себя почаще, так, что, можно сказать, бодрствовал большую часть времени. Часа через два он щелкнул чем-то, а когда еще через пятнадцать минут шина вдруг стала свободной, подошел, размашистым движением, как саблю — из ножен, выхватил иглу из вены, стащил шину и заявил категорически:

— Все!

— Что — все?

— Когда кончится действие лекарства, можешь вставать. А еще можешь, наоборот, вставать прямо сейчас, пока действие лекарства не кончилось. Как хотите. Предупреждаю только, препарат перестает действовать сразу, все — или ничего, знаете? Это может оказаться немного слишком.

— Как?

— Лучше за ручку, но можно и без посторонней помощи. Чего вы на меня так смотрите? Кость — срастили, надкостницу — починили, — он загибал пальцы, — фасции на мышцах восстановили, сосуды — соединили, фибрин лишний из гематомы убрали. Неделю поболит, и еще на месяц вы обеспечены синяком, зеленяком, желтяком во всю голень... Аутогемотерапия называется, очень пользительно для иммунитета.

Все еще не понимая, Майкл посмотрел на да, припухшую, с синевой, но совершенно целую ногу, осторожно пошевелил пальцами, согнул в колене, зачем-то пощупал. Нога была целой и, по крайней мере с виду, вполне пригодной к использованию.

— И... как?

— Да никак! — Доктор глянул на него в упор взором, выдающим почти уже полную трезвость, равно как и то, что он этому обстоятельству совсем не рад. — Пьянка, между прочим, по поводу защиты не чьей-нибудь, а моей диссертации, как начали четыре дня назад, как начали, тут решили на природе продолжить, чтоб, значит, проветриться малость, а тут на тебе... Мои — та-ам! — Он махнул рукой, доставая фляжку и делая Глоток Побольше. — А я тут с вами... Пойду я.

— Погодите, сейчас отвезу. Слышал, что доктор сказал? Вставай давай, пошли в машину, Снежный Барс херов, не хрен тут валяться, дома полежишь!

Майк, глядя на ноги просто для того, чтобы убедиться, что они есть, осторожно спустил их на пол, попытался встать, но закачался, размахивая руками наподобие крыльев, и был подхвачен под руку неслышно возникшим Сережей. Ощущение от ходьбы под фрактаналом... трудно было с чем-нибудь сравнить. Как будто живого человека, — подвесили посередине гигантской надувной куклы и заставили идти. Двигая зыбкими надувными ногами и не чуя почвы под собой. Даже Сережина помощь ощущалась совершенно дико, не как некая опора, помогающая двигаться, а как совершенно внешняя сила вроде той, что поддерживала в воздухе праведников. Пару раз он все-таки невзначай заваливался, но и заваливался-то чужим, не чувствующим падения телом.

— Скажите, доктор, что у вас за обезболивающее? Дело в том, что я, случайно, немного разбираюсь, но не слыхал ни о чем подобном. На нем совершенно спокойно можно сделать миллиарда три-четыре, а, может, и больше...

— А, — доктор только что сделал Чуть Менее, Чем Средний глоток и оттого захихикал, — это и впрямь забавная история. У молодежи от четырнадцати до двадцати двух появилось такое модное увлечение, — берут Черную Книгу, которая на самом деле никакая не книга, а подпольный справочник по психоактивным веществам на магнитном носителе, со структурными формулами, действием и прочим, модифицируют молекулу какой-нибудь отравы, производят и спорят на какую-нибудь дрянь, как она подействует в такой-то дозе.

— А потом?

— А потом вмазываются полученным продуктом.

— Вы серьезно? Видал отчаянных людей, но это все-таки уже через край!

— Я те говорю. Вот ты не поверишь, но даже и в этой игре со временем появились свои мастера.

— Те немногие, которые выжили?

— Да. Но и это еще не факт. Шучу. Теперь-то они еще научились мало-мало беречься, а поначалу-у! — Он махнул рукой. — Пейзаж после битвы. Главное — много попыток без всякой бюрократии, и поэтому время от времени у игроков получается что-нибудь из ряда вон... На разную стать, понятно. Иной раз такое, что вообще никак невозможно пережить, а иной раз... иной раз что-то по-настоящему полезное. В том числе новые направления, — те же "букеты", к примеру...

— Это еще что?

— Пос-слушайте, — у меня ей-богу нет ни малейшего настроения читать вам лекции по экстремальной фармакологии, — в кабине "МиК"-а он методически поправлял здоровье, и по этой причине глаза у него снова стали мутными, но уже на другую стать, именуемую профессионалами "на старые дрожжи", — я так надеялся хотя бы тут обойтись без медицины, а здесь вы...

У-у-ух... на самом деле этого звука не было, Майк мог бы поручиться за это, но казалось, что все-таки — был, и ощущение было чем-то напоминающее падение под уклон на "американских горках", пике на каком-нибудь легком самолете, что-то вроде или все сразу и одновременно. Сверкающий и ясный, строгий и красивый мир разом померк, голова налилась тупой болью и мучительной бестолковостью, душа — чернейшим, безнадежным унынием, а тело — тяжестью, жаром и холодом одновременно, целым набором всякого рода ломоты в суставах и мышцах, и особенно, разумеется, — в ноге, в единый миг занывшей тупо и нудно. Островитянин разом умолк и завалился в своем кресле.

— Чёй-то с им?

— А — лекарство в ём кончилось. Мы всю жизнь, каждую свою секунду живем немножечко в аду, и то, что бывают моменты, когда мы этого не чуем, никак не отменяет этого факта. А тут мы, аж на пять часов без малого, полностью отгородили живого человека от его собственного персонального ада. Так что успевает малость отвыкнуть, а теперь вот за единый прием получает все, что ему причиталось за пять часов стандартной жизнедеятельности... Вы вот что, — привезете его домой, так дайте столовую ложку валокордина, — и пусть спит...

— Григорий Михайлович?

— А?

— Мне, право, так неловко, что мы вас побеспокоили... Вам "Дорожный" — понравился?

— Нормально, — мотнул головой приходящий в исходное состояние эскулап, — солидная вещь, соответствует...

— Я, конечно, понимаю, что это ни в коей мере не может компенсировать... — запутавшись, Михаил притормозил, — но примите, от души. Не обижайте.

"Дорожный — 2", как и вся серия "УС" вообще, был предназначен для параллельной обработки информации и производительностью несколько превосходил самые производительные машины фирмы "Крей", будучи, понятно, — помимо габаритов, веса и энергопотребления, — несравненно удобнее в использовании и неизмеримо надежнее. В принципе он предназначался ведущим "композиторам", "мозаичным" конструкторам из самых продвинутых и еще кое-каким немногочисленным, очень специфическим и еще более редким категориям пользователей, преимущественно, — для решения задач, так или иначе сводимых к моделированию динамики неравновесных систем, нелинейных процессов и тому подобных вещей. Тот факт, что они производились в ограниченных количествах, объяснялся преимущественно вопросами Безопасности: похитить легенький чемоданчик, содержавший черный шар из ветвистой модификации тубулярного углерода не составляло непреодолимых трудностей, а удачливый похититель получал в свое распоряжение поистине титанические возможности по решению проблем. Любых — проблем. Так что для Михаила такая вещь была, по сути, недопустимым баловством. А вот у врачей, как ни странно, потребность в таких мощностях последнее время возникала не так уж редко: если с костями и сосудами в подавляющем большинстве случаев все было ясно и почти стереотипно, а за специалистов на девяносто пять процентов работали прежние наработки, шаблоны и стереотипы, то для того, чтоб развязать на микроуровне соединительную ткань при циррозе печени или пневмосклерозе, требовалась, порой, колоссальная производительность при самом изощренном программировании.

— Все это, конечно, хорошо, но... несолидно как-то. Производит впечатление, но, все-таки, по преимуществу одни только слова. Точнее, все это больше всего напоминает мне, — знаете, что? Когда на сцене престидижитатор быстро-быстро, мимолетными движениями достает кролика из шляпы, отправляет в небытие голубя, просто накрыв его ладонями, и вытаскивает из кармана у какого-нибудь лопуха-зрителя его же собственные наручные часы, выдавая все это — за чудо. Фокусы.

— А ты, фриц, наглеешь, — задумчиво проговорил Михаил, — что называется, — дай палец, а он по яйца норовит отхватить. Для шпиона, работающего под прикрытием, это ж вроде наркомании: чем больше информации, тем больше хочется... а ведь это может оказаться лишним. Очень сильно и по многим позициям — лишним, предупреждаю. Слишком большим куском информации можно подавиться точно так же, как давятся слишком большим куском слишком жесткого... ростбифа. Не ве-еришь. Вижу же, что не веришь, по глазам твоим, вечно отведенным в сторону, вижу.

Майкл зевнул, вежливо прикрывая рот ладошкой, хотя на самом деле внутри у него все дрожало от возбуждения. Наконец-то! Очередной раз наконец-то, но все-таки, все-таки. Один только Господь ведает, как устал он проламываться сквозь постоянные уклончивые ширмы, за которыми каждый раз оказывалось кое-что, но по преимуществу — новые ширмы, и не было этому конца, и даже уверенность в том, что он, конец этот, и вообще где-то есть, в значительной мере поистратилась. Правду говоря, — устал только внутренне, так сказать — душевно, в соответствии с национальными традициями в стиле зрелого Достоевского... потому что на самом деле у него никогда не было каникул лучше, а отдыха — более полноценного. Но, может быть, — Вот Теперь! Хотя с его стороны более разумным было бы предположить, что дело обернется очередной подляной, когда ему честно покажут то, что ОН ПРОСИЛ, но потом во рту снова, как в прошлые разы, останется вкус мыла, потому что это опять, как по волшебству, окажется не тем, что он ХОТЕЛ. Оставалось только оптимистически рассчитывать на то, что полная картина сложится из отдельных деталей сама собой, постепенно. Хотя, надо признать, — он и впрямь обнаглел. Не без того. Потому что, скорее всего, еще ни один шпион за всю историю существования этого почтенного ремесла еще не имел таких роскошных условий для своей деятельности. Интересовало только, каким это образом можно, хотя бы чисто теоретически, "откусить палец по яйца". Или, может быть, в данном случае подразумевался палец ноги?

Занятый этими размышлениями он пропустил начало следующей тирады собеседника и сумел ухватить только ее конец:

— ... любитель дешевых эффектов. Непременно чтоб ему масштабное производство было, а того нет соображения, что его и на самом деле осталось шиш да маленько! Ну да ладно, пусть будет по-твоему, так что будет тебе твой кусок! Целое стерво на прокорм ненасытной утробы тебе будет! Не обеднеем! Но только места ты при этом посетишь укромные, кромешные, такие, что, может, лучше б и вовсе не видеть, и не вот поверишь, что такое и на свете-то есть. Гляди-и! Потому что я тебя — предупреждал.

— Ну, на верфи "Звездочки" или там "Севмаша" я тебя все-таки,— прости, — протащить не смогу. Какие-то там смешные формальности. Но есть тут, не так уж далеко, вещицы, в своем роде и не слабее. Унты, кухлянку, ушанку и меховые штаны я тебе подготовил, так что давай собирайся...

То, что он принял за не слишком смешную шутку, не самом деле не имело с ней ничего общего. За спиной, если глаз не обманывал, если его и впрямь хватало на такое расстояние, и если все-таки дать себе труд обернуться, что-то, кажется все-таки зеленело на склонах далеких холмов, но оборачиваться не хотелось вовсе, потому что до самых этих холмов простирался черный, серый и бурый камень, поля угрюмого щебня и осыпи совершенно мертвого песка. Впереди, — ослепительно сверкал под незаходящим солнцем никогда не тающий лед у самого берега. Оттуда тянуло таким беспощадным холодом, таким вековечным льдом, что в само существование какого-то там лета просто не верилось. Если не быть уж окончательным оптимистом, то в этом месте не верилось и в существование жизни на этой планете. Стоял ясный особой, жестокой ледяной ясностью полярный день, но Майкл знал, его предупреждали, что в любой момент на них может обвалиться метель с почти нулевой видимостью и таким ветром, который валит с ног даже самых сильных людей. Тут-то и располагался ничем не примечательный каменный холм, круглый, коричневато-серый, сухой, изборожденный радиальными морщинами от ежегодно сползающих по склонам ледяных пластов. В одном месте борозда углублялась до самой настоящей трещины, узкого ущелья, протянувшегося почти на треть радиуса, но на самом деле не кончившегося и тут, потому что здесь ущелье переходило в столь же узкий каменный коридор, темный и извилистый, вылощенный не то льдом, не то водными потоками, с многочисленными бездонными промоинами по сторонам, этакая червоточина в каменном пироге. А после очередного поворота перед ними открылся Лаз.

— Можно было, конечно, и через парадный вход, но хозяева предпочитают сохранять некую видимость... вы понимаете? На самом деле это почти ничего не значит и никак не отразится на дальнейшем. Во всяком случае — не должно.

Высоченные, в два человеческих роста двери здесь были сделаны из настоящей, без дураков, стали. Они раздвинулись, Майкл шагнул вперед и буквально задохнулся от открывшейся перед ним картины.

Чудовищный, невообразимых размеров свод, под которым можно было без натуги упрятать пару футбольных стадионов с трибунами, по форме более всего напоминал черепаший панцирь, вид изнутри. Почти все пространство под куполом, залитое рассеянным сероватым светом, не дающим теней, занимал исполинский бассейн Мокрого Объема. Тяжелая на вид жидкость в этом подземном озере неравномерно, изменчивыми лучистыми пятнами светилась на всю толщу, более всего концентрируясь вокруг четырех смутных продолговатых тел более-менее обтекаемых очертаний. Точнее рассмотреть никак не удавалось, потому что очертания эти просвечивали сквозь целый клубок полупрозрачных труб и трубок разного диаметра. При этом, ни на мгновение не оставаясь в покое, они постоянно менялись. Сливались между собой, ветвясь, образовывали отростки. Становились прозрачными и бесследно исчезали. Появлялись вновь, как будто конденсируясь из окружающей жижи. Это быстрое, деловитое, целеустремленное движение более всего напоминало копошение чудовищного клубка разнокалиберных полупрозрачных червей и выглядело совершенно отвратительно. От поверхности водоема поднимался косые, уклончивые струи быстро тающего пара и ощутимо тянуло теплом, а еще, еще все тут было пронизано очень низким, всепроникающим, каким-то липким гулом, который ощущался не одними ушами только, но и всем телом.

Там, где действо шло особенно интенсивно, сливаясь в неразборчивую рябь и мельтешение, жидкость или отдельные трубки в ее толще светились гораздо ярче, время от времени давая что-то вроде тусклых вспышек. Они потом медленно меркли, расползаясь причудливыми световыми клочьями и меняя цвет на манер полярного сияния, противоестественно поселившегося в воде. Никто не гнал, взятый напрокат бинокль с электронным усилением оптики был выше всяких похвал, и оттого он не ограничился одной смотровой позицией, прошел вдоль почти всей дорожки, узкого балкона вокруг водного зеркала. В конце концов — нашел место, откуда можно было без помех наблюдать действо, происходящее одновременно вокруг двух конструкций: все составные элементы этого видимого сумбура во всех случаях происходили одновременно, с невероятной, уму непостижимой синхронностью. Близилась стройка к окончанию или, может быть, так происходило и всегда, но только очертания тупорылых, по сто пятьдесят метров в длину, громадин менялись заметно глазу, сглаживались впадины, закрывались, сначала чем-то вроде прозрачных пленок, туманных и едва видимых, отверстия, а потом новые стенки и элементы конструкции делались все более непрозрачными, плотными и солидными, под конец вовсе переставая отличаться от тех, что были уже к моменту его прихода, силуэт кораблей становился все более обобщенным, сглаженным и простым.

Но все вместе, если брать вообще, все-таки выглядело до головной боли непонятным и идущим по совершенно непостижимым правилам, путями не прямыми, а, зачастую, самыми окольными, так что только что образованная деталь, даже из числа тех, что выглядели вполне солидно и основательно, вдруг начинали таять и сходили на нет, оставляя после себя какую-нибудь пустяковинку. Раствор в самых неожиданных местах вдруг становился мутным, начинал светиться светом разных оттенков, но как правило -мрачных, густо-лиловых, мутно-зеленых, грязно желто-лиловых, потом просветлялся, просто так или породив целый кишечник разнокалиберных прозрачных трубок. Глядя на происходящее, он несколько раз он ловил себя на том, что, — опять-таки сам с собой, — заключает пари, что далее — процесс пойдет так-то и так-то, и обманывал сам себя, но при этом, как честный человек, знал, что по большей части эти пари проигрывает. И все-таки это увлекало, — увлекало, как узор, созданный какой-то чуждой, может быть — даже нечеловеческой цивилизацией, как последовательное, в частных приложениях, развитие пусть совершенно иной, нежели у старика Аристотеля, но все-таки логики. А еще, — при всей увлекательности нечеловеческого деяния оно пугало и давило, как пребывание рядом с каким-нибудь особенно мощным атомным реактором, либо внутри колоссальной трансформаторной подстанции, когда все преграды, отделяющие себя, любимого, от чудовищных мощностей и потоков энергии, кажутся хрупкими и несерьезными. Натура настойчиво требовала покинуть док, причем как можно скорее. Кроме того, — знакомый вкус мыла не мог обмануть, — здесь было все то же, что и раньше, и все так же: он видел все, что просил, но остался по-прежнему чуждым происходящему, внешним наблюдателем.

— Пан Кляйнмихель, — раздалось от двери, — лучше бы вам не находиться здесь лишнего. Вовсе ни к чему это, как Бог свят. И без того как бы ни слишком долго вышло...

Провожая его к себе в кабинет, сопровождающий, поразительной красоты блондин с холодными голубыми глазами, пояснил:

— Здешние двери тоже не зря сделаны из самого банального железа. Осмелюсь заметить, пан Кляйнмихель, что токи, протекающие сквозь всякого рода субстанции внутри, достигают очень большой мощности и зачастую носят переменный характер. Соответствующую силу имеют и магнитные поля. Мы не знаем доподлинно, как они влияют на человеческий организм, но предпочитаем не рисковать.

Михаил, вольготно развалившийся в кресле, ехидно заметил:

— Послушай, ты ж в четвертом поколении сибиряк, и в Польше-то был раз в жизни, с турпоездкой, проездом, а чуть посторонний человек, так сразу об исторической прародине вспоминает. Пан, пан ...

— Вы бессердечный человек, пан Михал, — печально проговорил тот, — а еще и законченный циник. У вас нет ничего святого.

— Ага. А вы, надо полагать, каждый вечер, запершись, включаете полонез Огинского и льете под него светлые слезы. И уже неоднократно под него же стрелялись.

— Бывало, от вас ничего не скроешь. Мне вас даже жаль, потому что вы даже представить себе не можете, как облегчают душу вышеуказанные слезы. И непременно, непременно светлые.

— И пули, — тем же возвышенным стилем подхватил Михаил, — непременно, непременно свинцовые. Ладно, это все треп. Правду сказать, я чуть не упал, когда увидел тебя в этой обители. Так что рассказывай, как докатился до жизни такой.

— Если можно — поподробнее. До какой именно — такой?

— До такой, что Ты! Здесь!! Работаешь на КАЗНУ!!! Правду сказать, я видел всякое, и меня давно уже не удивляют самые диковинные гримасы судьбы, но такое мне не приснилось бы даже в кошмарном сне!

— Это долгая история, Миша...

— А мы никуда не торопимся, — перебил тот, устраиваясь поудобнее, — есть время по крайней мере до того момента, когда немчура, наконец, переварит полученные впечатления...

— Она еще печальная. А так как причина на самом деле совершенно банальна, это еще и неинтересная история.

— Тогда пунктиром.

— Постный сожрал. Вот и вся, в принципе, история.

— Действительно, — куда уж банальнее... Во волчара!

— Смею заметить, — мягко проговорил Богуслав, — не так. Не волк. Гораздо гаже и как бы не страшнее. Раттенвольф. Это...

— Спасибо. Я знаю этот миф. "Крысиный волк". Остроумно. И, — да, пожалуй, точнее.

— Тут все сошлось одно к одному. И Сашка Воронов сплыл с концами, так что начался дележ наследства, княжья усобица, набеги соседей и прочие явления во весь рост, — а тут как раз возвращается другой пропащий, потому что природа все-таки пустоты действительно не терпит, и ежели в каком-то месте убудет хотя и несколько азартный но, в общем, вполне вменяемый Ворон, на его место непременно должен кто-то присовокупиться. Что он и сделал. Развел мочилово, какого не видели уже лет десять, кого не убил, того напугал до поноса, потом тесно ему, блядю, стало, полез к соседям, Удмуртию под себя взял. Пермь! Татария, правда, устояла, отбились... Потом и вовсе далеко от дома начал шарить... Глянул я, какая каша заваривается, два раза уцелел не знаю уж, каким чудом, вижу — нет дела, головная боль одна, и непонятно, что творится, да и... Веришь — нет, — до сих пор не знаю, его ли это сволота, или того, — реакция окружающих... Я ж ведь не так всех держал! Я ж ведь хотел, чтоб народ доволен был! А этот... Одним словом, — композитор я хороший, а вот глава Семьи из меня, как оказалось, вовсе никакой.

— Да-а, широко шагает Юрик. Знаешь, — недолго ему. Потому что такие вообще долго не живут.

— Гитлер был у власти всего двенадцать лет, — и от этого намного легче?

— А остальные?

— Пришипились и ждут, когда он свернет шею. Обычная тактика нормальных людей при общении с отморозком. Понимаешь, — ее ведь даже не назовешь ошибочной, потому что отморозок, — он не остановится ни перед чем, а ты понимаешь, ты можешь себе представить, что будет, если начнется серьезная война? Вот и все нормальные люди понимают.

— А Вера Михална чего?

— Уж это тебе лучше знать. Это ты скажи, чего там Баба Вера.

— Это — да. Продолжает прибирать к рукам все, что плохо лежит. Хакассию. Чукотку. Якутию. Сейчас вплотную занята Камчаткой и Сахалином, включая шельф. Можно сказать, что Сахалинский мост это, в общем, ее рук дело...

— Тоже красиво. А теперь представь себе, что она все это переварила, усвоила и решила с Постным все-таки разобраться. И вот они, рабы божии, схлестнулись во всю богатырскую мощь, и тогда уже нельзя будет разобраться, все-таки кто же именно из них — дурак, потому что второму в любом случае придется стараться вовсю, просто для того, чтобы уцелеть, и поэтому он тоже в средствах не стесняется... Представь себе что-нибудь вроде Шипучей Язвы в том же Свердловске, или атаку шестисот-семисот беспилотников против хорошо прикрытой ПВО позиции в твоей Тюмени, или...

— Хват-тит!!!

— ... по мелочи, — сотню "тарантулов" в Черемушках, с героическим отбитием таковых из электротермических стволов приятного калибра, как водится, — впопыхах, наугад и куда придется...

— Заткнись!!!

— Уже почти. Вот что может означать всего-навсего один раттенфольф, и, кстати, почти всегда означает. Но и это все, — полбеды. Вся беда будет, если вмешается Москва.

— Или БЖЗ.

— Или БЖЗ, — согласно кивнул Калиновский, — или та и другая вместе. А, с другой стороны, — что еще им тогда останется делать?

— Да, кстати? Лучше не думать.

— Этим и занимаемся.

— И упорно производим оружие против внешнего супостата.

— И поэтому производим, — согласно кивнул головой поляк, — как будто нет более важных задач... Но композитор я — хороший. Каждый день в этом убеждаюсь и одним только этим держусь. Кстати, — как там у Бабы Веры — с БЖЗ? Оч-чень любопытный нюанс...

— Никак. В отличие от некоторых, — она чувства реальности не теряет, и твердо знает что ей не по зубам... Но ты не докончил своих самовосхвалительных речей: и что же тебя убеждает каждый день?

— Я, по непонятной причине, считал почему-то, что судостроение — это так, куда проще, чем, к примеру, самолеты с ракетами.

— А теперь убедился в глубине своих заблуждений...

— Кстати, — вмешался Майкл, доселе пребывавший бессловесным слушателем почти вовсе непонятного ему диалога между старыми знакомцами, — я представлял себе выращивание изделия как-то по-другому.

— Вот как? Свежий взгляд на вещи? И как же именно?

— Ну... по-другому, и все!

— Как кристаллик в колбе, — догадался композитор, — и вы совершенно правы! Поначалу мы примерно именно таким способом выращивали отдельные элементы конструкции, а потом их соединяли воедино... более традиционно, хотя и при помощи "мозаики", скорость строительства возросла в полтора раза.

— А если послойно?

— На манер печатной платы? Было, разумеется, и это. А как же! Межеумочный, и, по этой причине, наиболее неудачный метод. Вместо того, чтобы выполнять какой-то один тип работ, но сразу, делали все типы работ понемножку, и они перехлестывались, мешали друг другу, композицию приходилось усложнять, и все это не решало главного, — с какой-то стати работа шла по плоскости, вместо того, чтобы идти по всему объему. Так что, в конце концов, мы пришли к радиальным принципам креации: центробежному, центростремительному и, наконец, — мультицентрическому. Причины понятны: при том же центробежном варианте работы на ранних этапах оказывалась неоправданно медленными. Но! Попрошу заметить, что переход к мультицентричности стал возможным только тогда, когда мы до совершенства отработали частности... своего рода, — отдельные блоки процессов, — в ходе предыдущей деятельности. Но есть и еще одна причина. Пожалуй, не менее важная.

— И?

— Реактор. Дело в том, что на последних сериях лодок атомный реактор сам по себе представляет автомат класса "В".

— Термоядерный?

— О нет, что вы. Не так серьезно. Самый обыкновенный "РМКК-4/100", что обозначает "реактор микроконтракционный кольцевого типа", на самых обыкновенных уране с плутонием. Отличие заключается в том, что "мозаичным" способом удается сблизить ядра урана между собой гораздо, гораздо сильнее, чем при взрыве химической взрывчатки в атомной бомбе. Поэтому цепная реакция начинается в относительно очень небольшом количестве вещества. Вы не поверите — насколько. А "косой слой" представляет собой и защиту, и устройство для восприятия энергии, — одновременно. Таким образом КПД реактора возрастает многократно. Понимаете? Защищает не твердое тело, а подобие жидкого кристалла, так что ионизированная молекула заменяется точно такой же, только что образованной, а радикал, — уходит по своей цепи дальше, в комплекс вторичных контуров, отдает энергию там, дополнительно к основному потоку. Все как в живой природе, — никаких отходов, все в дело. Понятно, что такой реактор сразу же должен "жить" хотя бы на одну сотую номинала, потому что иначе он попросту не может существовать ...

— А смысл?

— Тишь. Гладь. Никакого перегретого пара: по сути, агрегат соединяет в себе достоинства традиционного реактора и изотопной батареи без их недостатков. В сумме всех зачетов, — вдвое компактнее обычных силовых установок. Но это не моя компетенция: радиохимическая композиция, — это вообще особая статья, наособицу от прочего. Высший, понятно, пилотаж, но, на мой вкус, уж больно узкая специальность. От закладки до спуска на воду — полтора месяца, а наша особенность состоит в том, что спускаем мы — готовые изделия. Зато потом два месяца контроля и форматирования под Главную Информационную Схему. Потом — ходовые, но это уже практически без нашей помощи. Потом все по новой.

— Четыре месяца — четыре систер-шипа, потом еще четыре месяца — и новая четверка, потом...

— Не так сразу. Если возможно, это еще вовсе не значит, что делается. Но, возможно, вы более правы, чем я, пан Кляйнмихель. Это — только одно дочернее предприятие одного только Северодвинска. А при необходимости мы за год — полтора заполоним моря подводными лодками. И надводными кораблями — тоже. При нехватке обученных экипажей снабдим их искусственным интеллектом такого уровня, что особой подготовки не понадобится, или весь экипаж составят командир со считанными офицерами, и все это, за вычетом делящихся материалов, будет дешево, чуть ли не по цене сырья, на вес. Любой флот мира будет в считанные дни раздавлен, разорван в клочья и сметен с лица Океана такой сворой. Более того, — мы сделаем это и без всякой войны...

— А вы, господин Калиновский, — псих. Опасный маньяк или параноик, я все время путаю, кто из них — кто, но вы, возможно, и то, и другое разом.

— Не понимаю, — что вас здесь удивляет? Наши машины, — это просто-напросто способ проникнуть в любое желаемое место с любым грузом, ни у кого не спрашивая на то разрешения. С любым грузом, не обязательно с оружием.

— Простите, — не понял. Вы имеете ввиду, что на верфи делают атомные подводные лодки по... частным заказам?

— Ах, пан Кляйнмихель, в наше время все так запуталось! Государственные интересы практически невозможно отделить от всякого рода ведомственных, корпоративных, территориальных... Ну скажите на милость, если БЖЗ заказывает себе лодочку на девять-одиннадцать тыщ тонн, — это государственный заказ или как? А? Вот то-то. Лучше не задумываться над подобными вещами, а то можно свихнуться без всякой пользы. Документы у всех и всегда в порядке, я к ним не имею никакого отношения, деньги всегда платят исправно, а больше меня ничего не интересует.

— И хорошо — платят?

— Грех жаловаться, пан Кляйнмихель. Настолько, что, будь у меня такое намерение, я мог бы вернуть себе прежний статус, но... уже не хочу. Не тот завод, знаете?

— Да, хорошо же тебя Постный пугнул.

Калиновский с досадой махнул рукой.

— Ах, да не в этом же дело! Уже не только в этом и в первую очередь не в этом... Я же не зря говорил вам, что я хороший композитор, — а чем, собственно, я занимался прежде? Это умники из "Сапиенс" думают, что у них самые сложные вещи, но вот тем же судостроением у нас занимается "Гравис", и поэтому наши композиции на самом деле уже давным-давно не проще никаких ихних затей. Плюс размах! Плюс энергии! Динамика! Я, товарищи, другими глазами глянул на свое собственное дело, и мыслю теперь со-овсем другими масштабами. Недалеко то время, когда нам на Земле станет попросту тесно.

— "Фонтаны рая", — нехорошо усмехнулся Майкл, — нет, у вас положительно что-то не то с головой.

— Не знаю, о чем вы говорите, — с досадой тряхнул головой композитор, — а я имею ввиду большие планеты. В первую очередь, разумеется, Юпитер. Вот там — масштабы, вот это я понимаю, да!

— Насколько мне известно положение дел, — проговорил англичанин, — до ядерных двигателей высокой тяги даже и вам очень еще далеко. Да и будь они, — сколько экспедиций реально вы могли бы организовать? И — зачем? Бред!

— Вы приписываете мне свои мысли. Я и в голове не держу подобных глупостей. Юпитер, — это и неисчерпаемый источник легких элементов и источник энергии для собственной переработки одновременно. Мы забросим туда автоматы четвертого функционального класса и они, плавая в атмосфере, разовьются в готовый товар, да к тому же еще уже упакованный в корабль для собственной транспортировки. Там, — палец его указал в потолок, — гигантские потоки вещества и энергии, и в наших силах их просто-напросто, не торопясь, чуть-чуть повернуть. Понимаете мысль, паны-геры-товарищи? Не быстро, но понемножку, а не торопясь, — но каждый раз в громадных масштабах. Представляете, — прилетает сразу кубический километр бензина...

— Да, — подхватил Майкл, — и очень наглядно. Даже захотелось вдруг дожить, чтобы увидеть подобный фейерверк. Только, если можно, как-нибудь со стороны...

Калиновский махнул на него рукой, как на безнадежного придурка и сморщился:

— При наших вычислительных возможностях такой ошибки не произойдет. Не понимаете ни черта, так не вещайте с умным видом глупостей... Да и не в бензине дело. Ну, — что-нибудь другое. В принципе там хватит материала на вторую Землю... и на совершенно, совершенно иной образ жизни. И самое смешное, что подобные проекты потребуют не фантастических, а вполне разумных затрат. И — терпения, чтобы дождаться, когда процессы разовьются до надлежащей стадии. Никакой фантастики, панове. Уже сейчас — никакой. А если взяться за исследования целенаправленно, то и вообще... Обыкновенное расширение дела, товарищи, причем даже без особых финансовых рисков.

Островитянин хотел было скривить губы с видом Предельного Скепсиса, но в голове вдруг с адской очевидностью сама собой сложилась необыкновенно яркая картинка: бесконечная черная пустота, наполненная невероятно яркими в своей бесчисленности звездами, и целая роща многокилометровых, без особого порядка сросшихся между собой игл, неторопливо бредущая в космосе. И себя, в скафандре, лезущего по одной из таких каменных струй с такой уверенностью, как будто всю жизнь провел в подобных занятиях, а вокруг, — не то, чтобы вполне естественный ландшафт, но что-то, вполне его заменяющее. Нечто среднее по происхождению и сути. Он слегка, стараясь проделать это незаметно, но довольно резко тряхнул головой, как бы стряхивая внезапное наваждение. И ничего особенного. Обыкновенный прокол Реальности. Наверное, — от тех самых магнитных полей. И впрямь вредная штука.

XXXIV

— Если вот тут, — заменить водород на гидроксил, а вот тут — на метильную группу, то... То должно получиться красиво. В общем — идея ясная, на поверхности лежит

— Идея ясная, — лениво проговорил Жека, — но тогда лучше бутильную. И все равно получится говно.

— Да нет, ты погляди, тут даже исходный продукт... небезынтересен, говорят, — давал кое-когда.

— И исходный продукт говно.

— Сыроват, согласен, и тема темноватая, вроде как наобум выбрана, но что-то в ней есть. Мы-то, в конце концов, на что?

— Говно-о...

— Знаешь, скривить скучную рожу и все через губу обсирать, это, знаешь, проще всего. Отвечаешь?

— На что?

— По пять пэриков, и ты.

— Ты пять, я десять, — и ты.

— Ты двенадцать. И я.

— Идет. Так как делать будем, — по-моему или по-твоему? Ты гляди, бутильный "хвост" — он того... липотропность может усилить, и здорово.

— Черт с тобой, делай бутильный.

— Надолго зависнешь.

— Может, вообще ничего не будет?

— Не может, сам знаешь. Впрочем, если есть желание, — удваивай...

— Иди ты. Давай, сочиняй.

Его настоящее имя было Данияль. Данияль Аризиев. Но он предпочитал, чтобы его называли Бейбарс. Такая вот не очень понятная причуда. Может быть, не очень понятная даже ему самому, потому что он не любил копаться в собственных темных побуждениях. Попросту не находил нужным, справедливо полагая, что и тот, легендарный Бейбарс тоже не нуждался в каких-либо оправданиях, даже внутренних, даже перед самим собой, — и тем более не находил нужным их искать. Вот и он ни перед кем не отчитывался в своих действиях, в том числе перед собой. Трудно сказать, понравился бы Данияль Гэндзабуро Сато и понравился бы Гэндзабуро — Даниялю, или они с первого же взгляда возненавидели бы друг друга, каждый — на свою стать, одно можно утверждать с уверенностью: они произвели бы друг на друга впечатление. Ни в коем случае не остались бы равнодушными. Потому что были похожи между собой. Очень. Не в частностях, а всем своим обликом. Тот же средний рост, та же упругая, цепкая походка, те же движения и повадки хищной кошки. Те же железная выносливость и силища, что в пору куда более тяжелому и крупному человеку. От них примерно в равной степени исходило ощущение угрозы и постоянной готовности к насилию. И примерно сходным было полнейшее пренебрежение мнениями, интересами, чувствами, судьбами и самими жизнями окружающих. Так могли бы быть похожи братья, рожденные разными матерями от одного отца, и пошедшие именно в него. Но Гэндзабуро все-таки была еще присуща какая-то корпоративная порядочность и верность тем, кому он стал своим.

Что касается Данияля Аризиева, то, может быть, он что-то такое и слыхал про реинкарнации, но уж, во всяком случае, не задумывался над этой смутной материей, когда присвоил себе это страшное имя: он попросту ощутил себя Бейбарсом, — и больше не задумывался над причинами, по которым он поступает так или иначе. Вообще. Стоит ли удивляться, что люди, предпочитавшие держаться именно его в этом ненадежном мире, тоже были достаточно своеобразны и естественным образом составляли еще более своеобразное сообщество. Как правило, члены его не жили сколько-нибудь долго, но на их место все время откуда-то появлялись новые, так что общее число их не уменьшалось, и даже, кажется, потихоньку росло.

"Мозаичная" революция, новейшей чумой пронесшись по всякого рода производственным комплексам минувшей технологической эпохи, проявилась особенно сильно в тех местах, где города и поселки вырастали вокруг великих строек социализма. Какое-то время видимость порядка еще сохранялась потихоньку, но, однажды начавшись, процесс протекал с ускорением. Собравшееся во времена оны с бору по сосенке, по большей части, — из-за некоторой перспективы получения жилья, чуть большей, чем в тех местах, где ничего такого не строилось, население рухнуло и рассыпалось с потрясающей скоростью, как от хорошего заряда стэкса. Не все и не везде оно разбежалось, но везде, буквально везде превратилось в нечто бессмысленное, бездельное и, зачастую, очень, очень опасное. Иногда порядок восстанавливался довольно быстро, после того, как выморочное имущество прибирал к рукам какой-нибудь сильный клан из областного центра, где были: университеты, институты, НИИ и КБ, театры и музеи, старинные разбойничьи пригороды и бандитские слободки, старые липы на центральных улицах и кладбища, на которых покоилось по пятнадцать — двадцать поколений горожан по крайней мере. Бывало, что население не убегало далеко, расселившись окрест, что давало "эффект бублика" в его чистом, никогда не виданном в истории виде. Случалось, что какое-нибудь из таких предприятий модернизировалось своевременно сверху и обретало новую жизнь, но гораздо чаще подобное происходило все-таки в старых промышленных центрах. И, пожалуй, нигде больше революция не проявила себя с такой разрушительностью, как на гигантском комплексе ВАЗ-а в Тольятти.

Потом — воистину можно объяснить все, что угодно, и почти все, за редким исключением, версии будут правильными, а как глянешь, так и не возьмешь в толк: почему ГАЗ — устоял, превратившись в выполняющий заказы автомат функционального класса, этак, вэ-плюс, управляемый стабилизированным по особой процедуре и троекратно повторенным "УС-25", поставляющим изделия класса "А", — дружественным народам и армиям дружественных народов, а изделия класса "Б" — всякого рода лентяям, тупицам, юродивым, нерадивым, безруким, безмозглым и родимой Советской Армии, а с ВАЗ-ом — такое? Почему "ЗиЛ" — исчез, как пузырь на воде, без следа, сожаления и даже какого-нибудь особенного запаха, а ижевский завод — стал одной из мощнейших баз Ювелиров, а главное, — массы всякого рода ювелирствующих? Прозевав старт, ВАЗ некоторое время существовал так, как будто ничего не происходит, но уже при десяти-одиннадцати баллах понятие сейсмостойкости становится довольно-таки условным, и в один прекрасный день были просто-напросто отрезаны поставки сырья и комплектующих. Это — не страшно, это бывало и в других местах, но тут сильные семьи как-то подрастерялись, а сообразив, — страшно и как-то бестолково подрались, пустив друг другу обильную кровь, потом — договорились полюбовно, но было уже поздно, потому что тут уже был Данияль.

На ближних подступах к серым, запущенным развалинам завода не было ни травинки, и здешнюю почву нельзя было назвать ни песком, ни глиной, ни тем более землей: совершенно безжизненная субстанция больше всего напоминала смесь толченого шлака — с цементом, но выглядела заметно погаже. На исполинском, до горизонта пустыре медленно, тяжеловесно разъезжались попарно десятка два неимоверно массивных колесниц, тускло отблескивающих серым камнем. Громадные барабаны наверху непонятных сооружений медленно вращались, разматывая толстую ленту шириной метров в двадцать пять. Неимоверной ширины и тяжести колеса неторопливо и уверенно подминали почву, пока расстояние не достигало метров пятисот-шестисот, а лента, — расположенная чуть наклонно и висевшая на высоте трехэтажного дома, — не натягивалась, образуя идеально ровную плоскость. Поворачивая, он успел заметить, как каменные цилиндры колес — стопорятся, а из механизма выдвигаются, упираясь в грунт, углубляясь в него, тяжелые наклонные опоры. Кто-то прямо на его глазах взял, — да и укрыл наклонной кровлей десятка два гектаров здешнего пустыря.

— Взлетные полосы, — деликатно указала полусогнутым от смущения пальчиком провожавшая его сквозь посты и кордоны Наташа, на которую его манеры произвели глубочайшее впечатление, — тока чтой-то больно много... Поворачивай, почти што пришли что ль.

— Нет, ты подзырь устойчиво, — это ж не глюк, — задумчиво сказал он подруге, явившейся в заряженный цех в сопровождении какого-то светловолосого и белозубого дедули лет тридцати семи — тридцати восьми, потом склонил голову, посмотрел под другим углом и подтвердил, — нет, никакой не глюк, отвечаю.

— И... и что, Дань?

— А то, — рявкнул он, выкатывая глаза, — что не себешный, не глюк, а отуль колышется, так каким сквозом облик-то придуло? А?! Не знаешь?!

На Майкла он не глядел, как будто того уже не существовало. Вообще по ряду особенностей поведения был отчетливо виден богатый опыт обращения с глюками и обликами, к ним приравненными.

То, что он не отреагировал на недопустимо-фамильярное "Дань", запущенное ей в качестве пробного шара, было чуть ли не хуже всего. Она описалась бы прямо здесь, если б было чем. Помимо всего прочего, это могло бы оказаться наилучшим выходом. Но, за неимением гербовой... все равно надо было чего-то говорить и делать.

— Ну, — ухмыльнулась она в стиле умственно отсталой людоедки для усиления эффекта шмыгнув носом, — уж очень просился. Духу не хватило отказать. Так че? Пришел, глянул, — так ведь уходить-то ему не обязательно?

— Умная? А если при ем глаз? Бо просто бецал гремучий, а сам он — фаршированный?

— Да нет, — она увлеченно махнула рукой, — он вообще, если хочешь знать, — иностранец.

— Хо! — Бейбарс хлопнул себя по бедрам. — Так он же мой близнец. То-то, гля, — фотка с моей фамильной анналы. Что от бабушки Фирузы. Дудка какая-нибудь особенная?

— Да откуда же, — как-то растерянно проговорила она, разводя руками, — знать-то?

— Это не он — глюк, — задумчиво проговорил Бейбарс, — это, наверное, ты — глюк. Морочило подменное, а не Ташка. Та б — провентилировала такую вескую статью, — хер на отруб. А тя — не, не признаю, тока сперва обзырился. — Он развел руками. — Косяк стесался. Так, по всему, и я не прав.

— Да я это! Я! За него Мишка Тюмень просил. За руку привел, вместе с этим своим...

— А печать?

— Вот, — Майкл подал незамысловатый конверт без всякой печати и марки, — сказал, чтоб из рук в руки...

С первого же взгляда, в тот же миг, когда Майкл в первый раз узрел великолепную персону Бейбарса, ему тут же как-то сами собой, без малейшей натуги вспомнились все классические труды по приматологии, которые ему только довелось читать. С необыкновенной ясностью. В мельчайших подробностях. С практическими выводами, которые сложились без всяких усилий прямо сейчас. И с тем, что было воспоминанием, важной подробностью и практическим приложением одновременно: Ни В Коем Случае Не Смотреть Вожаку В Глаза. И только теперь, когда таковой погрузился в чтение, напоказ шевеля губами, поскольку по его мнению Вождь просто не имел права быть шибко грамотным, и, тем самым, вроде бы как дал разрешение к лицезрению, Майкл исподтишка вгляделся в его расписное лицо. Татуировка на лице Бейбарса отливала металлом, причем превалировали тут цвета густо-синий, изумрудно-зеленый и Вороненой Стали. Кисти рук и пальцы отблескивали тем же густо-синим и серо-стальным. Трудно сказать, какого именно эффекта предполагалось добиться в результате, но что-то такое, безусловно, получилось: нечто среднее между физиономией гигантского насекомого, — вроде сверчка или богомола, — и ликом злобного робота из дрянного фантастического фильма пятидесятых годов. Выпущенного в Голливуде специально для дрянных подростков.

— Богато, — констатировал Данияль, пробежав глазами содержимое, — и, не кривя, — шибко кстати. Вот кру-упочку, — он показал на ногте размер, примерно, средней вши, которую предстоит щелкнуть, — бы пораньше. Без чистых много чего закривить пришлось... Эй, эй, берегись там!!!

Вопль несколько запоздал, но все равно пронесло: кусок изъеденного, превращенного в Бог знает какую субстанцию бетона рухнул метрах в трех позади девицы, и разлетелся в мельчайшую пыль, как это бывает с особого рода рыхлым песчаником.

— Иссякаем, — пожаловался Бейбарс, — еще на раз в полную силу — хватит, а потом — все.

Майкл задумчиво поглядел вверх, где на глазах таяли и бесследно исчезали металлические конструкции потолка.

— А вам-то как здесь — не безопасно?

— Ништяк. Я тут кормлюсь, о, бл...

Он действительно не договорил последнего слова, невзирая на его потенциальную краткость, потому что пол под задниками его мягких чувяков начал медленно проседать, так что время осталось только на то, чтоб перепрыгнуть вперед, туда, где было потверже.

— Увело, — сказал он, — дальше, чем раскидывали. Наверное — с армой псятина какая-нибудь... Слушай, — ты и в правду интурист? Больно по-русски чисто чешешь.

— Мама русская. Но мне, вообще-то, — по барабану. Любой язык — за два месяца, лишь было б с кем... беседовать. — По ходу дела он перешел на татарский, несколько не такой, какой был принят тут, но Данияль — понял. — Но все-таки сдается мне, что отсюда пора уходить. Очень скоро просто не будет никакого "здесь".

Гигантские стекла, вместо того, чтобы выпасть из исчезнувших переплетов, противоестественно изогнувшись зависли на еще уцелевших балках, и теперь таяли, как леденец в бурлящем кипятке. Около трети пола провалились окончательно, бетонный прах обрушился в открывшийся провал, где в тяжелой, темной жиже что-то сложно и омерзительно копошилось, а от жирно блестящей поверхности ее валил пар. Провал распространялся неравномерно, двигаясь сравнительно узким фронтом: вероятно там проходили трубы, кабели и тому подобное.

Бейбарс, пятясь к выходу, достал пятнистый "комбат" и рявкнул:

— Махру в сборочный на приемку а юч минут!!!

И действительно, не прошло и нескольких минут, и в цех полезли люди, в своих одинаковых вздутых костюмах напоминающие не то водолазов, не то фигурки из пластилина, наскоро слепленные и вдруг ожившие. Они несли с собой лестницы из серого материала, сетки и веревки. Вслед за толпой в то, что осталось от цеха, въехали два разнокалиберных трактора с лебедками.

— Дробь процесс, дробь!

— Да как его задробишь? — Невнятно прогудела сквозь шлем самая громоздкая из вздутых фигур. — Без отравы — никак.

— Счас самого вструмлю, вместо. Лезь.

— Может, сами выберутся, а?

— Когда ты заряжать будешь. И встретишь тогда тоже ты, один. Ага. Так ты первый.

— А может...

— Кажется, — просвистал Бейбарс, — ты оговариваешься мне?

Тот отступил к товарищам, а когда они расступились, замер с расставленными ногами и руками, поднятыми вверх. Тогда один из толпы безликих, выступив, неуклюже обмотал его крест-накрест какой-то ветошью, а второй, дождавшись когда тот прикроет лицо чудовищными перчатками, обдал с ног до головы серой липкой пеной, которая, ощутимо дохнув жаром, почти моментально затвердела. Окончательно уподобившись копне, тот совершенно противоестественной походкой придвинулся к провалу, примерился к лестнице, махнул рукой и как был, с сетью через плечо, сверзился вниз, во вкрадчивый пар и вялое копошение. Спустя короткое время лямки, прикрепленные к трактору и тянувшиеся в провал, — натянулись, и трактор, натужно взвыв, потянул наружу первую тоню.

На первый взгляд это больше всего напоминало богатый улов каких-то фантастических ракообразных. Прозрачные, почти невещественные перепонки, перепутанная масса тонких, шевелящихся антенн и прозрачных перепонок, особый, влажный шелест, потоки оттекающей воды и неуклюжее, вялое копошение сжатого сетью улова. Поверх всего этого располагалось тело водолаза, судорожно вцепившегося в сеть. Чуть помедлив, он тяжело поднялся. Покрывавшая его защита была изъедена множеством мелких и крупных, с кулак, дымящихся кратеров из которых непрерывно, одна за другой катились капли вязкой, тускло отблескивающей жидкости, и кто-то уже старательно поливавший груду улова, тут же, как будто ждал, обдал его струей воды из шланга. Жидкость била с такой силой, что чуть не свалила водолаза с ног, но он устоял все-таки и теперь только поворачивался под струей, стараясь не пропустить ни единого участка, напоследок оставив подошвы. В первый момент брызги полетели от него веером, так что Данияль еле успел отпрыгнуть:

— Эй, эй! — Завопил он, а, оказавшись в безопасности, набрал побольше воздуху и выдал такую тираду, в которой даже блестящий лингвист Майкл не понял почти половины слов и идиоматических выражений: уж слишком сложной для непривычного уха оказалась гармоничная, отточенная, лишенная внутренних противоречий композиция русских и тюркских терминов, фени и локального подварианта молодежного арго. В общем смысл сводился к выражению недовольства, кратким пояснениям относительно возможных последствий и заканчивался рядом обещаний в адрес провинившегося.

В другое время он непременно исполнил бы обещанное, но сегодня на то не было буквально ни единой минуты... Кроме того, само по себе "сегодня" было таково, что все, буквально все обещания за него запросто могла исполнить судьба. Поэтому, вдохнув, он, бесстарастный, как будто ничего только что вот и не было, сказал только:

— Сынка к ноге, на фаршировку.

Явившийся по его приказу тощий низкорослый подросток на фоне гротескных, громадно-раздутых фигур "махры" выглядел особенно дико: у Майкла по-какой-то загадочной причине возникли ассоциации с хрупкой фигурой мальчишки-погонщика среди опившихся после долгого воздержания верблюдов. Впрочем, — мысленно поправил себя Майкл, окинув его более внимательным взглядом, — он и без фона выглядел бы достаточно э-э-э... своеобразно: голова, сидевшая на этих узких плечах, была круглой, как арбуз, и поросшей реденькими белесыми волосами, а огромные выпуклые глаза и широченный безгубый рот делали их владельца похожим на какую-то рептилию. Да нет, — на инопланетного гуманоида, произошедшего прямиком от чего-то вроде динозавра. На вид Сынку было лет четырнадцать. Впрочем, при всем своем худосочии, которое еще больше подчеркивали неимоверной ширины штаны с бесконечным количеством карманов, двигался он гибко и пружинисто, без всякого видимого слабосилия. На ходу, поддернув штаны, он вытащил какой-то потертый прибор и ткнул его в ближайшую машинку из числа уловленных:

— Один улов, — прохрипел он, ткнув в живописную груду на краю провала, — или два раза тянули?

— Один...

— Не-а, — со скучающим видом покачал головой Сынок, — лучше даже и не пытайтесь. Замахаетесь пыль глотать, тут и в цех-то не знаю, как поместится. Никак, наверное. На, глянь...

И он ткнул экранчик прибора прямо под нос самому Даниялю. И тот — только кивнул, соглашаясь.

— В общем, так: сейчас найду частоту, по этим, — он пнул ближайшее устройство, — и будем своим ходом выводить.

— Через дренаж и в болото.

— Угу. Еще идолам своим скажи, чтоб помогли шарики вкручивать. Один я неделю провожусь.

— Дотрут тока. А то шибко склизко.

— Когда габариты вылезут, — тут мало что останется. Не сплющило бы кого...

— Сынок, — ласково проговорил Данияль, — это ж страсть, каким душным ты в дедах будешь. Аж шатает с шороху. Если кто котлом не крутит, за того и не валит. — И пояснил особо непонятливым из числа окружающих. — Аллах заказал.

Они кишели в болоте, что потихоньку натекло у самой стены за последние годы, когда чья-то шалость сожрала одновременно водопроводные и дренажные трубы. Их было столько, что грязи уже почти вовсе не оставалось места и выдавленная вода вышла из берегов. Они все, сколько их было, не поместились в болоте и располагались вокруг, на поле, и на жалких холмиках, оставшихся от некогда бывших тут строений. О природе их было бы интересно поспорить, потому что изделия в своем неуемном аппетите выжрали из них все, что возможно: даже глину из кирпичей, — потому как алюминий и его окись, даже песок, — потому что кварц и вообще кремний. Виданное давеча ночью во время шабаша в Эталонной зоне показалось бы засильем приземленного, бескрылого реализма по сравнению со штучками, которые в таком раблезианском изобилии собрались вокруг, — и это еще при том немаловажном обстоятельстве, что уж здесь-то никто ничего не высасывал из пальца, не оригинальничал, чтоб обойти ближних выдумкой, окружающий паноптикум был сугубо функционален. Исключительно. Впрочем, — как и любое серьезное оружие примерно с середины девятнадцатого века. Наполненные жидкой грязью ямы из тех, что поглубже, буквально кишели змеевидными и похожими на сколопендру устройствами, на всех кочках, на всех местах, что были мало-мальски повыше, сидели, нервно сложив плоскости, невесомые крылатые создания, теперь, впрочем, уже грузные, уже отягощенные горючим и боенагрузкой, и оттого похожие на кошмарную помесь стрекозы — с беременным птеродактилем. Низина вокруг, лысая, как колено, по причине того, что вся биомасса шла на горючее, а далеко отходить было в лом, была буквально заставлена неровными рядами колесных и шагающих устройств, с кабинами и без, — те, что явно предназначались для действия без человеческого управления, — под седлом и без седла, но равно снабженные стволами или иными устройствами самого зловещего вида. И уже по самому краю, на самой периферии этой дикой выставки виднелись грузные, оплывающие книзу, как будто не в силах выдержать свой вес, Климатические Объемы, — по сути — одноразовые оперенные контейнеры с подогревом, окрашенные в то же серо-зелено-пятнистое, что и остальные образцы. На этом фоне хозяева, творцы и повелители смотрелись кучкой этакой живописной рвани, ветошью в сумке с серьезными инструментами, о которую Мастер вытер, невзначай и не глядя, руки, да и оставил среди дорогого железа. Впрочем, их тут было и не так уж много, поскольку основная часть располагалась по периметру, — по делу и на всякий случай, потому как автоматика — автоматикой, а ежели еще и свой глаз...

— По летучкам — как?

Ворохнулись хамелеоновы глаза, приоткрылась безгубая пасть, и оттуда прохрипело со скрипом:

— Один Большой Поводырь, его не разглядеть, он по виду — один к одному. Три — резервных, включаются по очереди при прекращения сигнала. По одному Малому — на десять голов, как всегда. Эти — при оружии. Три координатора, связь — через "Тень — вторую". Это на тот случай, ежели, как в прошлый раз, какое-нибудь фуфло на дорогу подкинут...

— Этот раз, — Данияль ухмыльнулся в стиле Богомола, — не тот раз. Размах другой.

— Размах другой, — сказало у Майкла под слоем пластика-имитатора на сосцевидном отростке, — а конец тот же будет. Легковат парнишка. Явно легковат. А стиль при этом дубовый.

— Ты, что ль? — Не разжимая зубов прозудел Островитянин. — Я уж думал, что отвлекся куда.

— Отвлекался. Там, внутри, никакой сигнал не проходит. Это тут... Не предусмотрели, как видишь. Впрочем, как и многое другое. Слушай, — валил бы ты оттуда, а?

— Ну?

— Ежели Постный просечет... Ежели Постный просек, говорю я тебе... Он может начать первым. Вы там как нарочно на убой собрались, так что будет вам... Сорок Первый напополам с Перл-Харбором. Хотя что это я, — это ж тоже сорок первый...

— Когда успел?

— Да ты знаешь, сколько времени вы там вошкаетесь? Без всякой причем маскировки? Шорох не то, что до Кирова, до Тихого океана докатился. Семейные, — они народ пуганый, и оттого нервный. Так что либо Постный, либо из них кто, либо все вместе... Вали-и.

— Рад бы. Да только фюрер пообещал мне, что я — непременно получу-таки свой репортаж. Так, говорит, получу, что мало ни капли не покажется. Прям при его персоне, в первых рядах буду.

— На белом коне, — хихикнуло в подушнике, — так что это не фюрер, а хан. Так вы там чего ждете-то?

— Каких-то габаритов. Хотя тут такие штуки есть, что куда там — габаритнее...

— Ты что там шипишь? — Подозрительно оглянулся на него один из подручных, успевший содрать с головы, — клочьями, приблизительно до середины шеи, — слой защитной массы. — Недоволен чем?

— Зу-убы, — оскалился во все тридцать два белоснежных Майкл, — как понервничаю, так ломить начинают, не знаю, куда и деваться... Вот веришь — нет, — к каким только врачам не показывался, какие только рентгены не делал, все говорят, что все нормально, а мне — хоть плачь...

— Не ссы, — презрительно скривился его собеседник, — все там будем. Причем ждать не замучаешься. — А потом осведомился деловым тоном. — Тебе, может, герыча? Самое то, — от зубов-то.

— Да нет, я как-нибудь того... Сам перемогусь.

— И то верно. Здоровей будешь, хоть и не надолго. А то гляди?

— Нет. Спасибо.

Скопище вокруг, уплотняясь и расширяясь, просто-напросто само собой приобретало черты некой организации и, в таком виде, мучительно напоминало Островитянину что-то Такое. Знакомое и незнакомое в одно и то же время. Потом тренированное подсознание, как и положено, сработало в штатном режиме и его осенило. Виданные когда-то давно кадры военной хроники года 1944, Южная Англия, полное сосредоточение войск перед Самым Длинным Днем, когда уже не нужно было бояться выбитой, обескровленной, изглоданной Люфтваффе, когда танки, амфибии, грузовики и транспортеры стояли вот так, колесо к колесу, трак — к траку и ось к оси, когда на аэродромах бесконечными рядами выстроились истребители, штурмовики, бомберы и транспортники, и снова бомберы и истребители, когда море с трудом вмещало от веку неслыханное количество железа, фаршированного человечьим мясом, когда... Не поле, не плац, не позиция, а просто какое-то Место, где в ожидании скорой погрузки впритык пребывают бесконечные стада убийственного железа. Так вот тут было очень, прямо-таки до крайности похоже. Только, скорее всего, этому стаду всего тогдашнего вермахта хватило бы на день-другой, — с половиной Рейха заодно.

— Вали, — проскрипело в сосцевидном отростке, — не теряй драгоценного времени...

— Сам вали, — не особенно любезно прозудел он в ответ, — авось как-нибудь...

— Вот кинут двухтонную семигерцевку, так будет тебе авось, понял?! В нынешних конфликтах не выживают. Никто. Даже авось стал подводить.

— Бригадир, — у меня тут "серебристые облака"...

— Точно?

— Очень похоже. Почти прямо на Юг, не сворачивая, скорость примерно восемьсот пятьдесят, должны пройти в двадцати верстах от нашей зоны контроля.

— Так. Готовность номер один. Сейчас буду, пока ничего не делай, будут сворачивать, — вали, не дожидайся, пока вопрутся в зону.

К сожалению, так оно и оказалось. По экрану новейшей радарной установки "Оймякон — 23" с "холодными" антеннами ползла какая-то едва заметная рябь. Что-то похожее на дрожание теплого воздуха над шоссе, когда и в тени-то плюс тридцать три. Это могло бы сойти за погрешности работы аппаратуры, вот только аппаратура эта, — не давала погрешностей и тем более сбоев, а вот картина на экране, наоборот, была неплохо знакома как по описаниям, так и из клочков собственного опыта. Рябь деловито ползла по экрану, действительно — никуда не сворачивала, и это обозначало, что где-то там, в двадцати километрах за краем зоны ответственности, на очень большой высоте летит что-то, не отражающее радиолучей ни в одном из диапазонов и обладающее адаптивной аэродинамикой похлеще, чем у птиц. В большом количестве. В очень большом. Это был просто-напросто не его уровень компетенции. Впрочем, когда он связался с тем уровнем, ему после самого краткого обдумывания однозначно приказали ничего не делать, но "поглядывать там".

— Товарищ майор, докладывает четвертый, на экране множественные цели направлением с Севера, почти точно по пятидесятому меридиану, курс и высота постоянные, средняя скорость группы восемьсот пятьдесят, эшелонированы по высоте, малозаметные.

— Понял вас, четвертый, — и, после самого короткого времени, что потребовалось ему для того, чтобы вывести на экран картинку, смутившую прапорщика Лупу, добавил, — да, "серебристые облака". Боевая тревога.

Если уж откровенно, то на воздушно-космическую атаку Вероятного Противника нелепица на экране радарной установки "Факел — 11" (умеющей, в случае чего, помимо основной антенны создавать дополнительные, из так называемой "замороженной плазмы") была похожа меньше всего. Совсем не похожа. Ни по каким параметрам. Не более, чем за три целых и пятнадцать сотых секунды проанализировав складывающуюся обстановку, он во-первых связался с оперативным дежурным ПВО округа, и запросил подтверждение от спутниковой группировки во-вторых. На всякий случай, потому что с этой стороны ничего существенного не ждал. И так ясно, что радиопротектированные, с адаптивной аэродинамикой и высокоэффективными двигателями какого-то холодного типа. Хотя, понятное дело, — не все. Даже отсюда видать.

Начальство отреагировало практически мгновенно. Ему было предписано огня не открывать, следить, сохраняя готовность номер один на протяжении двух часов, а потом переходить на "тройку".

— Данияль, — завопил выскочивший из какого-то проема на месте бывшей двери в оплывшем возвышении почвы, — там "серебристые облака"!

Глаза у него были, как у надувной совы, подключенной к дорожному компрессору, а сам он все пытался и никак не мог защелкнуть вовсе посторонний разъем на высотном костюме, так что Даниялю пришлось хорошенько встряхнуть его, чтоб придать речи некое подобие членораздельности:

— Там! С севера! Каша целая! Скоро будут тут! Километров шестьсот! И еще непонятно кто — с востока, только те совсем далеко!

Данияль, глянув на него с нестерпимым презрением, молча перекинул разъемы на обмундировке раздолбая по принадлежности и молча отвернулся. Больше всего ему хотелось в этот момент зажмуриться и с визгом засунуть голову под кровать, но вот этого-то как раз было нельзя. Совсем. Кроме того, минут пятнадцать у него было по-всякому.

За это время предстояло, перво-наперво, направить к "серебристым облакам" встречную волну, потому что если у них есть баллистические, то рубежа атаки они достигнут через четверть часа, а еще через три минуты беспокоиться будет уже не о чем, и надо во что бы то ни стало сорвать выход на этот самый рубеж, — и, разумеется, сам пуск.

Нулевую готовность ПВО — это два, причем операторов можно будет заранее списывать, а это ох, как жаль.

За пятнадцать минут, которые есть, и еще минут пять-семь которые, — может быть! — удастся выгадать, надо поднять в воздух все, что летает и, соответственно, смыться самому со всеми, кроме операторов ПВО.

Наземную технику рассредоточить и потихоньку пускать вперед, потому что погрузить в транспорты уже не получится, а без разницы, где ее накроют, тут — или много севернее.

Народ, дисциплинированно собравшись попарно, приступил к облачению: минимальный налет тут составлял тридцать часов, но у большинства было куда больше. А еще — опыт увлекательных воздушных экспедиций в те страны, которые не в курсе.

— Мамочки, — прошептал вдруг онемевшими губами Майкл, разом вспомнив упоминание о "двухтонных-семигерцевых", а равным образом все, что слышал и помнил о тяжелых модификациях химических лазеров и облаках "тетриса", тоннах свернутых в спираль бездефектных нитей толщиной в микрон и электродинамических метателях, о тучах "кусачих мух", а главное, — что ГОВОРИЛИ, ГОВОРИЛИ ЖЕ ЕМУ, ДОЛБОЕБУ БРИТАНСКОМУ!!! — ну почему мне было не поступить так, как говорят умные люди? Хотя бы ради разнообразия?

Первой жертвой драматических событий этого дня стало село Татарские Косогоры, с постоянным населением семнадцать человек обоего полу, самому младшему из которых было пятьдесят три, четыре козы, шесть свиней, девять дворняг, около шестидесяти кур и переменного количества кошек, учесть которых было невозможно даже теоретически.

Можно сказать, ему была оказана особая честь, потому что угодил в него боеприпас особый, приспособленный для нанесения первого удара, ошеломляющего и неотвратимого, от которого нет спасенья. Вещь была совсем новая, дорогая, капризная и очень немногочисленная.

Нет, дело не в носителе: "Эспадрон — А" был хоть и новой, но вполне доведенной ракетой, избывшей все детские болезни. Ей просто не повезло, — Большой Поводырь, находившийся, как положено командиру, на лихом коне, са-амую малость позади самых задних, моментально засек колоссальный выплеск энергии гиперзвукового баллистического старта, расценил это в качестве события Высшего Приоритета и в доли секунды инициировал удар из тяжелой "лахудры" одного из подопечных, выбранного просто-напросто из соображений наиболее подходящей ориентации на момент сигнала. Дистанция была явно далековата для того, чтобы разнести двухтонный боеприпас вдребезги, кроме того, — убийственный импульс пришелся не вполне по цели, вроде как вскользь, но некоторое действие на него он все-таки оказал. Оптические датчики ракеты ослепли, а удар поляризованного тепла, в которое превратился луч, зацепив радиопрозрачный протектор, угодил в монокристаллическую антенну, почти полностью выведя ее из строя. А главное, — свихнулся "мозг" ракеты, кубический сантиметр тубулярного углерода, теоретически не боявшийся ни жара, ни холода, ни тряски, ни ЭМИ близкого ядерного взрыва, но все-таки не рассчитанный на такой комплекс воздействий, как в данном случае. Он не дал сигнала на самоликвидацию, так что ракета продолжила свой крестный путь по той траектории, которая вышла.

Надо сказать, что совершенная непредсказуемость пути, по которому "Эспадрон — А", равно как и другие члены семейства Эспадронов, — "М" и "С", — достигали цели, была их родовой чертой, своего рода изюминкой, делавшей их особенно опасными, но то, что изобразил этот экземпляр, было все-таки шедевром.

"Инициирующий" слой рефлектита, разогнавший ракету до нужной скорости, — выгорел, и теперь в дело вступил основной заряд, чистый восстановитель, горевший в гиперзвуковой струе атмосферного кислорода. Это давало сверхвысокоточной тактической ракете километров восемьдесят радиуса дополнительно, но теперь шашка твердого топлива, не думавшего гаснуть, несла начинку заодно с самоустранившимся от дел процессором приблизительно так же целеустремленно, как какая-нибудь шутиха для веселых праздничных фейерверков. Нарезая разудалую спираль, она двигалась сначала чуть вверх и примерно на два лаптя левее юго-юго запада, а потом нос ее опустился.

А потом ракета попала в село Татарские Косогоры. Тут программа сработала штатно, и боеголовка успешно рванула на высоте шести метров над поверхностью, освободив примерно двести мегаватт-часов энергии. Это ничего особенного: примерно столько содержится в солярке, достаточной для работы тысячесильного дизеля на протяжении одиннадцати суток с четвертью. Правда, у дизеля, — КПД, то да се, а тут вся работа была налицо, причем сразу. Очень-очень сразу. Если бы это изделие попало в какой-нибудь областной центр, в "спальный" микрорайон, число убитых могло бы достигнуть десяти-двадцати тысяч по меньшей мере.

По сути своей была боеголовка аккумулятором, накопительной батареей, специально разработанной для космической техники и основанной на новейшем техническом принципе, — "замороженной плазме", когда колоссальная температура системы компенсировалась еще более мощными кулоновскими силами, делая плазму — парадоксальным подобием твердого тела. Это позволило-таки обмануть неразрешимую проблему изоляции сверхплотных зарядов, создав, наконец, нечто вроде сверхаккумулятора. Вот только батарея по природе своей была идеально приспособлена для невесомости, а вот в тропосфере гравитацию приходилось активно компенсировать, поэтому снаряженная боеголовка потихоньку, злобно "светилась" микроволнами и — постепенно теряла энергию. Это, помимо прочего, было серьезным неудобством, но ведь и преимущества нужно учитывать!

Потеряв связность, заряд начал стремительно терять свою парадоксальную структурность, переходя в хаотическое состояние, но произошло это все-таки не сразу, превратив вспышку в подобие огненного спрута, протянувшего ветви-щупольца ко всему, что мало-мальски поднималось над поверхностью земли. Дома, сараи и деревенские уборные, деревья и покосившиеся серые столбы вспыхнули, как облитые бензином, безоблачное небо прорезали целые заросли молний, а следом пришла ударная волна, превратившая ту часть старого села, которая окружала бывшую ярмарочную площадь, во взвихренный на десятки метров в высоту пылающий мусор. Испарилась угодившая прямо в эпицентр коза Гюльчатай, щипавшая тут плешивый, как облезлая шкура, ползучий горец, погас свет, а "тарелки" спутниковых антенн, торчавшие над холмами по ту сторону Учума, раскалились почти добела, непонятным образом спалив даже неработающие телевизоры. Старая Валия, ничего не видевшая вот уже четыре года в связи с тем, что не пожелала идти к доктору, — потому что на все воля Аллаха, — на миг увидала ослепительный свет и в тему изрекла:

— Ва, Алла, Алла...

Равиля Масягутова, гостившего у деда Девоншея и изнывавшего от невозможности сотворить какую-нибудь шкоду, скинуло с мотоцикла: сначала он почуял, как что-то огладило жаром его спину, потом, — как куст крыжовника, налетевший на него, словно вихрь, прошелся по его животу всеми своими колючками, а потом столь же внезапно возникшая перед носом трава обожгла его физиономию.

Над поверженным селением величаво, со зловещей медлительностью восставал бешено клубящийся дымный гриб диаметром метров полтораста-двести.

Характерной особенностью любой принципиально новой военной техники является то, что пользоваться ею в бою никто не умеет. Не то, чтобы не знали, как целиться или на что нажимать, этому как раз научиться недолго, а — отсутствует то, что называется тактикой и стратегией. Потому как что бы там ни говорили военные, а тактика — это производная от применяемого вооружения. Шрапнель с пулеметами живо отучили европейские армии от дурной блажи, — ходить в атаку строем, хотя отдельные попытки молодецких атак неуклонно предпринимались еще лет двадцать. То, во что превращается бой при помощи новых образцов техники, очень напоминает математические сценарии так и не состоявшейся атомной войны: какие бы хитроумные ходы ни предпринимались генералами вначале, очень скоро все сведется к судорожным попыткам как можно быстрее влепить в супостата все, что еще уцелело. Или — сценарий драки "до победного конца" между людьми, драться вовсе не обученными, без разницы. Действо убогое, омерзительное, но, порой, куда более кровавое, чем бой за звание чемпиона мира в тяжелом весе по боям без правил. В данном случае, правда, присутствовала одна поправочка, нюансик, мелочишка, которую участники междоусобицы дружно предусмотрели, парадоксальным образом вовсе не задумываясь о том, к чему это приведет.

Речь идет о программах тактических автоматов, ролью которых была координация боя.

Из одновременного действия двух этих обстоятельств получился недурной гибрид.

Когда оружие вашего визави обладает примерно той же дальнобойностью и точностью, что и у вас, естественным побуждением и категорическим императивом при желании уцелеть является попытка успеть первым. "Погонщикам" равно чужды были как естественные побуждения, так и чувство самосохранения, но зато программа их имела целую иерархию Приоритетов. Одним из первых являлось немедленное уничтожение того, что может немедленно уничтожить тебя. От тяжелых фотодинамических систем в ту ясную, как на грех, погоду, когда видимость — миллион на миллион, увернуться нельзя. Можно только выдержать, что проблематично, или закрыться, для чего нужно иметь чем. Автоматы, летевшие с Севера, выпустили целую тучу ракет воздушного боя и универсальных ракетных снарядов с расстояния, превышавшего радиус действия "лахудр", после чего, опустевшие, выдвинулись вперед, прикрывая коллег, волочивших тяжелые "карандаши" по три с половиной метра длиной, в такую вот погоду способные прожечь насквозь, через все палубы, авианосец. Те, что сами по себе были снарядами, приготовились к последнему, смертоубийственному рывку к цели. Те "летучки", которые успел поднять Данияль, имели сходные тактические программы, но с самого начала летели без всякого порядка, поскольку поднимали их в спешке. Зато и было их гораздо, гораздо больше. Если говорить военно-канцелярским языком, то, опоздав по стратегическому развертыванию, он значительно превосходил противника в силах и средствах первого эшелона: дело в том, что его визави, будучи неизмеримо более богатым и изощренным, не больно-то готовился к классическим боевым действиям. Не его это были стиль и метод, не ожидал он ничего столь примитивно-первобытного как полномасштабный сухопутный бой, не вкладывался в массовую армию.

Когда расстояние между флотами достигло двадцати — двадцати пяти километров, небо беззвучно полыхнуло десятками вспышек от разнокалиберной летающей нечисти, одновременно угодившей под сотни перекрещивающихся тераваттных импульсов, в доли мгновения раскалившейся до тысяч градусов, испотрошенной, изломанной, частично испарившейся, окруженной огненными облаками от распыленного фотодинамическим ударом горючего.

Стратегия, — есть продолжение географии, и поэтому можно смело утверждать, что жителям Поволжья стратегически повезло: времена, векторы и скорости в этот день сложились таким образом, что основные события развернулись все-таки над водохранилищем. Спустя считанные секунды после квантового удара своих целей достигли заранее выпущенные гиперзвуковые снаряды, и небо полыхнуло уже по-настоящему, облаками "тетриса", жирными мазками высших спиртов, тучами керамических стержней, соединенных бездефектными нитями, белесыми разводами подожженных "лахудр" превратившихся в подобие бешено мечущихся ракет. Некоторые из них, впрочем, без изысков, попросту взорвались с силой примерно полутонных авиабомб. Вниз, на землю, на воду, на случайных рыбаков и отдыхающих в прогулочных суденышках обрушились тяжелые, рвущие душу раскаты стэксовых стокилограммовок, ливень тяжелых осколков и остатки от превращенных в ветошь "летучек" двух крупнейших в послевоенной истории воздушных флотов, столкнувшихся в рамках одного воздушного боя.

XXXV

Натянув комбинезон, Майкл стремглав кинулся к первой попавшейся, — без затей, — "камбале", в которой проем десантного отсека уже начал задвигаться, тигриным прыжком метнулся в сужающуюся щель, упал животом на край, и вторым рывком забросил тело внутрь. К этому моменту машина уже свистела и шипела, как целый выводок злющих кобр, и почти сразу же, едва дождавшись закрытия люка, как-то боком, косо пошла вверх, изо всех сил стремясь оказаться подальше отсюда, когда НАЧНЕТСЯ, и стараясь только избежать столкновений, потому что в воздухе на этот чувствительный момент было довольно густо. Он не послал к черту все эти приключения по единственной причине: что-то подсказало ему, что пешком смотаться отсюда на сколько-нибудь приемлемое расстояние он попросту не успеет. Они успели уйти метров на семьсот-восемьсот вверх-вбок, когда это таки случилось. Проклятый скотовод накаркал, и все началось именно так, как он предполагал: над давешним плацем мигнуло, очертания всего, что находилось внизу, на доли мгновения расплылись, ровные плоскости взлетных полос на миг пошли тяжелой волной, тут же лопнув, будто бумажные полоски, а потом все скрыли облака чудовищных взрывов. Несколько машин, отставших от их собственной всего-то на две-три сотни метров, внезапно дрогнули, накренились и косо врезались в настигающую их тучу. Умница-пилот, мгновенно сообразив, что расстояние — оно и есть расстояние, прекратил набор высоты и на полной скорости резал теперь по горизонтали, так, что винтомоторная группа выла на нестерпимой, режущей, почти ультразвуковой ноте, от которой ныли зубы и ломило виски. А потом по ним шарахнуло. Все-таки тот, кто гнался за ними, был вдвое быстрее, и догнал. По машине врезало, как гигантской кувалдой, и в считанный миг, пока сознание не померкло, ему показалось, что внутренности его взболтались, а сердце — замерло. Потом, — очень быстро, — помрачение прошло, но дышать было нечем, сердце не билось, в глазах снова начало темнеть и он понял, — теперь уже с концами. Его хватило только на то, чтобы почти судорожным движением вскочить — и с размаху грянуться брюхом на чью-то голову в нелепо-претенциозном шлеме. Сердце болезненно ворохнулось, подумало, и забилось вновь, часто-часто, как и полагалось в сложившейся ситуации. "Камбала" летела как-то боком, моторы — выли, а вот фигуры в пилотских креслах — безжизненно болтались, словно парни были без памяти или откровенно убиты.

Он приподнялся на четвереньки, привстал, и не то — прыгнул, не то — нырнул вперед, к ним. Впоследствии Майкл любил говорить, что это было самым трудным делом в его жизни. Хрипя, он присел над беспамятными и быстро-быстро, по-боксерски врезал и тому, и другому под ложечку. И схватился за ручку. Человек в правом кресле с хрипом выгнулся, ловя воздух широко разинутым ртом, открыл ничего не соображающие глаза, а потом его обильно вырвало.

Майкл был еще тем пилотом, но одно, случайно застрявшее у него в памяти по совершенно вроде бы посторонней книжке "Возлюбивший Войну", он знал твердо: штурвал от себя — вниз, на себя — вверх. Оставалось только надеяться, что справедливость этих истин распространяется и на эту вот ручку, а то, что годилось для "летающей крепости", сойдет и для этой вот каракатицы. Он держал ее так, будто это очень крупная ядовитая змея, которая уже кинулась было, но он, однако же, умудрился ухватить ее за шею, перед глазами плавали лиловые пятна, и он все время шмыгал носом, не отдавая себе отчета в том, что делает, потом — демократично утер его тылом ладони и отчасти предплечьем, и увидел, что это кровь, частыми каплями падающая у него из ноздрей. Потом железная длань вырвала рукоятку у него из рук, а повернувшись, Майкл увидел несколько плавающие, но все-таки профессиональные глаза Правого, который точно так же шмыгал носом и утирал кровь кулаком. Некоторое время пилот вел машину по прямой, а потом зачем-то заложил широкий вираж, хотя запросто мог бы развернуться прямо на месте.

Надо признать, что зрелище бывшей (очень давно, — если считать по эпохам) гордости отечественного автопрома, изглоданной собственным хищным потомством до тени некогда бывшего, было и печальным и мрачным, и даже каким-то мерзким, но теперь, после бомбардировки, внизу расстилалась жуткая помесь лунного пейзажа — с помойкой. Изглоданные, с выжранной на две трети арматурой, стены повалились и рассыпались, кое-где почти что в песок, зато обширные пустоты, образовавшиеся на месте бывших коммуникаций, — провалились, образовав подобие гигантских оврагов и воронок, в которые обрушилось то, что пришлось наверху. После семигерцевых двухтонок контейнеры с "тетрисом" и орбитальные батарейки были, в общем-то, почти и вовсе ни к чему, — но кто ж это задумывается над такими вопросами, — в подобных-то случаях? Больше всего то, что осталось, с высоты напоминало город из песка, трудолюбиво выстроенный детишками в песочнице, на который какой-то злой шалун вылил с размаху ведро воды.

Встречный бой, в общем, достиг своей цели, многократно ослабив удар по бывшему комплексу, но и того, что добралось-таки, долетело, доковыляло, хватило выше головы, и придись оно не на пустое, — ну, почти, — место, из всей изготовившейся к броску армады не уцелело бы, пожалуй, ничего. Вспомнив о своих репортерских обязанностях, Майкл активировал камеру, — без особой надежды на то, что и ей удалось выжить в солитоне, рассчитанном на поражение людей, укрывшихся, скажем, на шестидесятиметровой глубине в метро. Подробностей невооруженным глазом отсюда было не видать, и не очень-то хотелось их, эти подробности видеть, но общее впечатление было таково, что все, не успевшее убраться подальше, — а не успело, надо сказать, на удивление мало, — было, скорее, смято, раздавлено, поломано, нежели разлетелось вдребезги. Больше всего пострадали "климатические объемы", по понятным причинам назначенные к вылету в последнюю очередь, и по большей части пустые, поскольку потенциальная начинка отправилась на север своим ходом, — просто так, без особых расчетов, без мыслей насчет шествия колонной по населенной местности и форсирования водохранилища, потому что все остальное показалось и еще хуже. Так или иначе, — тут не шевелилось ничего, чуть ли ни хуже, чем в эпицентре атомного взрыва, столь же жизнеутверждающая картина.

Данияль Аризиев во главе "основных", своей Старой Гвардии, вылетел сразу же вслед за автоматами, на сверхзвуковых машинах, так что уж они-то с места инцидента успели уйти поголовно все. Войны не бывает без жертв, и все планы рушатся, соприкоснувшись с волей противника, но не удалось сделать дело красиво, не получилось упасть на презренного врага неотразимо, словно меч Пророка, и сердце Бейбарса было полно горечи. За это кто-то непременно должен был ответить, и лицо его, напоминавшее морду злого насекомого и личину злобного робота голливудских фильмов одновременно, сейчас было воистину мрачно, как у ангела Азраила.

Он, понятно, вовсе не был так легковесен, как мнили скрытые недоброжелатели окрест: убежденный, что все люди одинаковы и склонны к реализации самых очевидных схем, маскируя их хитрыми финтами, решил, что Постный должен бывать в Кирове только наездами, а основную и запасную ставку, — чисто инстинктивно расположит на крайнем юге и на крайнем севере исконной своей вотчины. Для проверки этого соображения в указанных местах проводилась агентурная разведка, — не столь сложная, поскольку Постный обзавелся поистине рекордным числом недоброжелателей, в том числе и среди приближенных. Вятские Поляны — и вовсе захолустный Подосиновец, на севере. Кандидатура Малмыжа, Сосновки и станции Луза при тщательной проверке отпали. Удар предполагалось нанести в тот момент, когда придет сигнал, что Постный — в таком-то из двух пунктов, а главное — надолго. Или — надолго, но в каком-то третьем месте. Потом сигнал прошел, и Бейбарс размахнулся, но вот тот вариант, что враг, будучи слабее, все-таки начнет первым, он как-то из анализа исключил. Это бывает, и не ему чета люди поскальзывались на подобного рода рациональных выкладках, и тогда им только едва-едва удавалось устоять на ногах. Потом прошел другой сигнал, из которого он узнал, с какого именно пункта Постный командует своими ратями.

Спираль сделала огромный виток, и теперь снова, как великие сотни лет тому назад, победить — значило прежде всего повергнуть или же захватить в плен вождя вражеского клана, уничтожение его бойцов — было гораздо, гораздо худшим и почти бессмысленным вариантом, а больше никаких вариантов не было. В прошлое ушли времена, когда почти всего можно было добиться колоссальным материальным ущербом, нанесенным вооруженным силам, промышленной базе и инфраструктуре супостата: уцелевший после самого вроде бы страшного разгрома вожак с узкой группой отборных приближенных из числа специалистов, мог, в самый короткий срок восстановить свой потенциал почти до исходных масштабов. Поэтому, когда разборки переходили в горячую стадию, удар был направлен прежде всего на уничтожение людей. На старинный городок Вятские Поляны в самом начале обрушилось не пять гармонитных двухтонок, как на Заводской район Тольятти, а девятнадцать, причем довольно равномерно, с очень малой кучностью, так что большая часть населения погибла, даже не успев сообразить, что же именно произошло. По сути, — город был мгновенно убит. Солитонная волна длиной 47,3 метра несла колоссальную энергию и, способная проникать через любые преграды, преодолевала огромные расстояния. Там, где строения находились достаточно далеко от взрывов, они не были стерты с лица земли, волна только обламывала верхние этажи, сбрасывала балконы, рассыпала неряшливыми грудами бревен старые срубы, покрывала трещинами кирпичные стены и карточными домиками складывала панельные дома, — но убивала практически всегда. С перекосившейся, осевшей железнодорожной насыпи разломанными спичечными коробками свалились, сползли вагоны, опрокинулись новенькие комбинированные электровозы, а на непонятно, какой игрой хаотических сил устоявшем вновь построенном здании станции, у касс, рядом, на перроне, лежали тела тех, кого смерть застигла на ходу, за стойкой закусочной, с молотком в руке у колесной пары, рядом с детской коляской, в которой вытянулся мертвый младенец. А вниз по Вятке, уже лет пять как обретшей прежнюю чистоту, густо поплыла вверх брюхом оглушенная рыба. Так было начато в тот день, и сходным образом начинали впредь, когда на краю остановиться все-таки не удавалось. Потом, — без затей, — прилетел "тетрис" упаковками по тонне, и после этого город превратился в почти нацело стертые с лица земли, пылающие развалины. Следует ли даже говорить при таких обстоятельствах, что Постникова-"Постного"-то среди пострадавших как раз и не оказалось, потому что он смотался в неизвестном направлении сразу же, как только узнал, что его превентивная акция не дала полноценного успеха. Вот как узнал, — так сразу и забил на все и всяческое командование дальнейшими боевыми действиями. Тихонечко улетел в гордом одиночестве на маленьком самолетике километров за сорок, самолетик замаскировал, пилота пристрелил в спину, а сам пересел на архаичный велосипедик, — и уехал в глухую лесную деревушку, к бабушке, пить полезнейшее для здоровья козье молоко и ловить по утренней зоре рыбку. Этого, вообще говоря, никто не знал в точности, но предположить было можно, а до расчетливых ребят, хитроумно предоставивших двум одиозным лидерам возможность устранить друг друга собственными руками, начало доходить, что они перестарались в своем настойчивом желании воевать непременно чужими руками, так что за остатки Бейбарсовой армады дружно взялись буквально все.

К этому моменту силовая составляющая государства, кланов, мощных кондоминиумов в значительной мере срослась воедино, образуя, порой, необыкновенно причудливые, исполненные противоречий сочетания, но у них было достаточно времени, чтобы самые острые из противоречий сгладились, нестыкуемые, вроде бы, части — попритерлись, и, нелепая с виду, новая система обрела известную работоспособность. Так, например, ПВО Приволжского военного округа с дивной оперативностью объединила усилия с батареями, подчиненными татарской "семье", так называемым "казанским", по факту бывшими составной частью системы ПВО, — только с известной мерой автономности. С формальной точки зрения это осуществлялось на так уж и сложно: офицеры и прапорщики, целенаправленно внедренные в армию крупными и устойчивыми "семьями", изволили служить поблизости от дома, контролируя условленные структуры вооруженных сил, в определенных, заранее оговоренных рамках слушаясь высшего начальства, — вот и все. Об этом все знали, но дружно закрывали глаза, потому что по-другому было бы ку-уда хуже. Вот эти-то гибридные структуры, вот только что пропустившие широкий фронт "серебристых облаков" с севера — на юг, теперь с неистовой яростью вцепились в брюхо и затылок тому, что еще уцелело от флота, следующего в противоположном направлении. Стационарные ЛЗУ. Срочно выдвинутые и развернутые на пути следования ЗРК на колесном ходу. Громоздкие многоствольные установки электромагнитных и электротермических метателей, состоявшие аж из четырех машин: собственно орудия, в расчехленном виде несколько напоминавшего ракетную установку залпового огня, командной машины, фургона с боеприпасами и еще одного, еще более громоздкого фургона, — с "ЭХГ — 5000" и батареей сверхконденсаторов. Летающие и аэромобильные батареи ЗРК и ЗЛК на конвертопланах и тяжелых "камбалах". В небе было взорвано почти одновременно около сотни БЭИ вроде "Пика" и аналогичных, потом подтянулись перехватчики, получившие одинаковый, вполне конкретный и категорический приказ: стоять насмерть и отстоять любимый Киров любой ценой. К шапочному разбору пожаловали любопытствующие с Урала и даже случайно оказавшиеся поблизости экскурсанты из БЖЗ. У этих — обозначилась совершенно особая роль: каким-то непонятным способом они обнаруживали и указывали тех, кто был далеко, в стороне и пытался спастись бегством.

Многостволки — выпускали свои гиперзвуковые снаряды по два, симметрично, чтобы избежать раскачки, — но очень быстро один за другим, почти как пулемет, так что залп сливался в один долгий, ревущий раскат совершенно нестерпимой громкости. Снаряды наводились довольно точно и способны были корректировать себя на цель за счет рулей и маленьких маневровых двигателей.

"Аллах, — думал про себя Рафик Малеев, обхватив голову руками, вжав ее в колени и раскачиваясь, как от мучительной боли, — и почему писаки мнили, что электрическая пушка будет бесшумной?" На голове у него был сплошной шлем, закрывавший от звука не только уши, но и почти всю голову целиком, но и он практически не помогал: взбесившийся звук доставал до ушей через тело так, что в глазах плавали темные пятна, даже здесь, в ста пятидесяти метрах от проклятой пушки, извергающей в небо многометровые языки ослепительно, нестерпимо для глаз сияющего пламени. Маскировать подобный фейерверк даже и не пытались по бессмысленности затеи: предполагалось, что супостата просто не останется, а тому, что останется, будет попросту не до расстрелявшей боеприпасы батареи. В общем, — все, как всегда.

А вот теперь, — все-таки бегом, выкатить контейнер, — подкатить контейнер, отсоединить разъем. Откатить контейнер, — подкатить контейнер, соединить разъем. Проверить заряд батареи конденсаторов. Бегом на прежнее место, — и в яму, рядом с такими же, как он сам, вжать физиономию в колени, открыть рот, обхватить голову руками в напрасной попытке защититься от звука, — и нажать спуск. На все — про все три минуты, гоняли без дураков, как сидоровых коз. Теперь — ждать, когда мудрая автоматика сочтет, что приказ выполнять уже пора, ждать, и все равно оно начнется внезапно, так, что дернешься в удержанном порыве подпрыгнуть: РГА!!! РГА!!! РГА — ГА — ГА — ГАГАГАГА!!!!!! Пока не вылетят все тридцать пять боевых элементов с тридцать шестым — погонщиком, призванным определиться с целями и распределить их между тремя с половиной десятками подопечных, все за десять-пятнадцать секунд сумасшедшего полета. Двумя залпами из этого неуклюжего агрегата, прозванного почему-то "бешеным огурцом", в Анголе было сбито девятнадцать юаровских "миражей" разом, — все, что находились на тот момент в небе. Неопытные зенитчики перестраховались, хватило бы и одного залпа, но на наивных юаровцев и это произвело такое впечатление, что война после этого довольно быстро стихла как-то сама собой. Понятное дело, — с необходимым результатом.

— Ну он какой? Ну?!

— Голодранец! Мудак! Чурка тупорылый!

— Это понятно!!! Ты скажи лучше, где его слабое место, как нам порадикальнее разобраться с его выводком! Думай, черт бы тебя побрал, думай!!!

— Да не тряси меня!!! И без того калган ломит, как с похмелюги, так еще он последние мозги вытряхивает! М-м-м... — он стиснул голову, как будто пытаясь выдавить из нее никак не дающееся решение, — ведь было же, было же что-то такое... простое и на поверхности!

— Там рать прет, как в сорок первом, а у него — миг-греня разыгралась! Тетя Фима женскими болезнями заразила, пар-разита!

— М-м-м...

— И ведь самое говно! Расплодники волокут для "клопов" и "слепней", х-хренову тучу, а там и одного такого хватит, чтоб целый город вымер...

— Голодранец, голодранец, голодранец...

— З-заело, что ль?! Гос-споди! Ведь самое ж говно, говорю, наплодили! Ползучие мины по три кило стэкса! "Пауков" полевых моделей. Саперных "УСА — 3". Штук двести "ишаков" с фугасными огнеметами по четыре тяжелых заряда на брата! И бог весть сколько автоматических самоходок с УСС калибром от 5,45 и до 37 включительно! А главное — "Погонщики" с "УС-15" в башке, запрограммированные на маскировку и скрытое передвижение всего этого добра с то-онким учетом тактической обстановки, а на того же "ишака", когда заляжет, наступить можно, не заметив! А еще...

— З-заткнись!!! Причитает тут, как баба! Надоело! Так, го-ло-дра-нэц-с-с... К чему это, бишь, я? А-а-а-а! Ага-а-а-а!!!

— Чего? Ну, — чего?

— Так ведь голодранец он!!! Богатств не стяжал!

— Ну?!!!

— Так что чистых элементов у него — тю-тю-у. Кот нарыдал. На катализаторы к защитным насадкам, — нипочем не хватит, так? Так! Тем более, что на такую армаду! Во!

— Поподробнее, пожалуйста...

— Ну, брат... Да мы у всей его техники генераторы — в два счета потравим!

— Гений. С этим, как говорится, ничего не поделаешь.

— Да х-хватит тебе! Достал.

— Да нет, к чему? Что есть, то, как говорится, не вырубишь топором. А уж скромён, скромён-то до чего!

— А потом ему стало совсем плохо. Жаловался-жаловался, что темнеет в глазах, — да и ослеп напрочь. Крутил головой, да спрашивал, сколько до земли. Тихо-онечко вниз вел, пока не приткнул машину...

Правый хрипел, все время спрашивал, как далеко осталось до земли, начал нести какую-то околесицу на смеси русского с татарским, но упорно не отдавал ручку, пока не притер здоровенную, на восемь тонн полезной нагрузки "камбалу" к заливному лужку, вырубил ток и только потом отрубился окончательно сам. Сначала он вздрагивал, проводил рукой в пижонской расписной перчатке по незрячим глазам, как будто в попытке стереть с них невидимую пелену, а бормотание его стало уж вовсе бессвязным, негромким и монотонным, как звук ручной мельницы. Потом он только хрипел и вздрагивал. Среди тех, кто оказался в одной машине с Островитянином, пришло в сознание еще человек десять, из них способными кое-как двигаться помимо него оказалось четверо. Машина, накренясь, лежала на лугу, метрах в двухстах протекала какая-то немудрящая речка, а до изгиба проселочной дороги было и вовсе рукой подать, — метров сорок. Тут же паслись разномастные коровенки, искоса поглядывал в их сторону пастух в кирзачах и с кнутом, а выше по склону холма высыпали беспорядочной толпой разноцветные дома какой-то деревушки. И вообще картина складывалась настолько мирная, что глаз отказывался верить, а сознание не принимало: после виданного казалось, что и везде, по всей округе, по всей стране, по всей Земле клубятся облака от взрывов, а среди пылающих развалин лежат мириады трупов тех, кто даже не успел ничего понять, и что это живых — не осталось, не могло остаться после того, свидетелем чему оказался лично он. И остальные, те, кто мог, выбравшись, смотрели на эту картину с молчаливым недоверием, как на мираж с райскими садами посреди рэга Армадрор в Сахаре. Кто-то привычно полез за "комбатом", но Майкл, оборотившись к нему по-кабаньи, всем телом, проскрипел:

— Брось! Ты уверен, что твой звонок дойдет до того адресата, который нужен? Все равно отвоевались, так что этому вашему фюреру сейчас точно не до вас...

— Ты кого это ты фюрером назвал, пидор? — С трудом поднял голову один из уцелевших. — Да я тебе...

— Кончай, Синяк, — остановил его еще один, крупный и белобрысый, — нашел время...

Так они сидели, не в силах и не решаясь куда-либо двинуться, а потом за ухом у Майкла пискнул вызов.

Что-то скользнуло в высокой траве, пригибая ее, и — замерло, как мимолетное дуновение легкого ветерка. Светка нипочем на обратила бы внимания, когда бы не гуси, — они всполошились, задрали головы и начали немилосердно орать. Здоровенный, злющий вожак полез на берег и, растопырив крылья для того, чтобы казаться еще больше и страшнее, наклонившись вперед, с грозным шипением полез / Агрессия, представляющая собой потенциальную опасность в случае непосредственного контакта. Приоритет — единица, в данной ситуации — наивысший./ в осоку. И тогда его ударило в основание шеи, как топором, буквально перерубив пополам, так, что в воздух взвилось облачко пуха и бурый кровавый туман. Звук, резкий, отрывистый и острый, был такой, что зазвенело в ушах. И тут же /Объекты, аналогичные проявившему агрессию, приоритет — одна единица, в данной ситуации — наивысший./, вслед, — — Бах!!! Бах!!! — все с той же беспощадной меткостью ударило по остальным гусям, что полезли на берег вслед за вожаком, так же деля их на куски и разрывая в клочья, отделяя кости — от плоти, а плоть — от взвихренного пуха и перьев.

— В-витька, — тихонько позвала она брата, — ш-што это?

Витька, доселе занятый серьезным делом, — поиском трубочников на подводных корягах, разом притихнув, почти что на одних руках выполз на илистый берег. Теперь вроде-бы-как-ветерки пробегали по высокой траве заливного луга, по куге мелких болот то и дело, достигали полосы песка над самым обрывом — и замирали в траве. Брат как-то боком, крадучись /Объект не располагает потенциально опасным вооружением. Темп и направление движения не свидетельствуют о направленной агрессии. Приоритет — ноль единиц./ двинулся вперед, и тогда из травы вдруг поднялась, плавно вытягиваясь все выше и выше над травой и тихонько тарахтя тусклыми звеньями членистого тела, гигантская змея с головой в форме двояковыпуклой линзы диаметром сантиметров тридцать, с множеством разноцветных объективов по краям. На миг Витька встретился взглядом с Погонщиком и замер, перебирая на одном месте тонкими, облепленными илом ногами. Светка, наполовину спрятавшись за ствол толстой ивы /Объект с признаками деятельности, направленной на маскировку с использованием элементов рельефа местности. Потенциально опасное вооружение отсутствует. Признаков агрессии не наблюдается. Условный ситуационный приоритет./ каким-то инстинктом почувствовала, что нужно молчать и теперь тряслась, запихав в рот пальцы обеих рук. /Для выполнения базового задания приоритетным является движение в указанном направлении. Смещение по направлению к водной преграде второго эшелона./ И тогда на холмах над берегом возникли те, кто при всем желании не мог бы спрятаться в траве. Маленький, очень похожий на настоящий, танк, только на множестве членистых ножек вместо гусениц, на миг замер, противно шевеля тонкими металлическими щупальцами, и уверенно двинулся к реке, но он был только первым по счету, двигаясь в вершине тупого угла, которым двигались ему подобные, и скоро их показалось на этих склонах видимо-невидимо. Черный, как сатана, бугай Зык, дотоле мирно пережевывавший свою жвачку в тени кустов, поднял голову и раздул ноздри. Буйный, как, впрочем, это и положено быку, он пользовался особенно дурной репутацией: от матери, хитрой симменталки Чернухи, ему волей какого-то случая досталась толика ума. Пожелав того, он ухитрялся притвориться, улучить момент, — да и сорваться с привязи, дать себе волюшку. Но сейчас гнев его был неподдельным, а низкий, переворачивающий внутренности рев — поистине страшным. Из-за него-то он и получил свое прозвище. Нагнув голову и выставив страшные рога, зверь покатился навстречу /Агрессия, представляющая собой потенциальную опасность в случае непосредственного контакта. Приоритет — одна единица, в данной ситуации — наивысший. Активное отражение атаки./ атакующей технике, угрожая вот-вот поддеть на рога примерно метровой ширины автомат. Бах!!! — отрывисто рявкнул калибр 37мм, и в теле быка образовалась сквозная дыра, в которую можно было бы просунуть руку. Бах!!! — и на траву рухнул Витька, который, наконец-то очнувшись, пустился было наутек /Объект проявил активность, позволяющую отнести его к категории "курьер". Угроза выполнению установки на скрытный характер движения. Приоритет одна единица. Активное пресечение перемещения./, но успел пробежать только несколько шагов, когда пуля калибра 12,7мм оторвала ему руку вместе с плечевым суставом. Пьяный пастух, разбуженный стрельбой, высунулся из шалаша, откуда до этого момента торчали только его ноги в кирзовых сапогах, и заорал:

— Эй! Ты штой-то, а!? Чого...

/Объект подает акустические сигналы. Угроза выполнению установки на скрытный характер движения. Приоритет одна единица, наивысший. Активное пресечение деятельности./

Бах!!!

Программа Погонщика носила достаточно гуманный характер: потенциальной угрозе выполнению установки на скрытный характер движения, — т.е. наличию свидетелей, — приоритет придавался условный, не требующий активного воздействия. Светка уцелела.

— Товарищи! Перед вами ставится боевая задача занять оборону по западному берегу реки Желтая, остановить продвижение противника в северо-западном направлении и уничтожить его на рубеже Желтая — Кабаний Лог — опушка Рашкинской рощи...

Вот он говорил правильные слова, так, как его учили, как он привык, — только поэтому, собственно, и получалось. Потому что ставить реальную боевую задачу собранным с бору по сосенке силам, — в самой середине России! — в мирное время! — в восьмидесятые годы двадцатого столетия! — это ж было нелепо, немыслимо, невозможно!!! Настолько, что он сам не верил, и ему, — кадровому военному!!! — не интеллигенту какому-нибудь, казалось, что это — не с ним, что это не он, и вовсе не его онемевшее, как от новокаина, чужое горло выталкивает привычные, но от этого еще более немыслимые слова, придуманные вовсе для другой обстановки. И все, как всегда, — самая сильная и боеспособная армия мира, — и это так, не кривя душой! — но срочно останавливать врага непременно придется со сводным отрядам из мальчишек — срочников и курсантов военных училищ... Черт его знает еще, — у всех в наличии шлемы, броники и, главное, современные комплекты ПХ? Или у половины, а комплекты — образца пятидесятых годов? И некогда проверить, и нет уверенности, что, даже если все окажется в порядке, это хоть чуть-чуть поможет против такого противника...

— ... к оборудованию огневого рубежа-а — приступить!!! Командиры взводов — ко мне!!!

Надо хотя бы в меру возможного дать инструкцию, как НА САМОМ ДЕЛЕ держаться против такого противника, чтобы ДЕЙСТВИТЕЛЬНО удержаться, потому что... Потому что это даже подумать невозможно, что будет, если вся эта жуткая свора прорвется в райцентр — и дальше. Если бы еще знать, — как это, — стоять насмерть против такого врага... И, тяжело вздохнув, он начал:

— Противник, — смешанная группа боевых автоматов класса "А" и "Б", точный состав неизвестен, приблизительная численность — до нескольких сот единиц. Единственное, что тут хорошо, так это то, что их наступление проводится вовсе без воздушной разведки, потому что все, что может летать, ушло на север, и теперь с ними разбираются... — Он замолчал, проглотил комок в горле и продолжил. — Мы тоже будем действовать без прикрытия с воздуха, временно. Временно! Предполагается, что атака будет предварена скрытым проникновением малоразмерных машин с целью разведки и широкомасштабной диверсии. Поэтому приказываю...

Заросли кустов — фугасным огнеметом, хлеб растет — к дьяволу хлеб, просто ранцевыми, заботливо сохраненными где-то огнеметами, а кое-где так попросту спичками, благо две недели стоит великая сушь, лесополоса в неудобном месте, — к дьяволу лесополосу... Пока еще есть время, если еще есть время, потому что если его нет совсем, то толку от принятых мер в лучшем случае чуть, а вот в худшем... В худшем будет еще хуже, потому что среди черной, засыпанной пеплом дымной гари видно не так, чтобы уж намного лучше, чем в высокой пшенице или прозрачной рощице.

— Вонючки, — где?

Вытирая пот со лба, из задних рядов посунулся командир Отдельного взвода химической защиты, оказавшийся под рукой буквально чудом, по дикому стечению обстоятельств, и подхваченный в последний момент.

— Есть чем задымить "зеленку"?

— Только "желтая"...

— Ладно. Вам же хуже. Будете работать в противогазах. Лейтенант Боровой!

— Я!

— Двадцать зарядов по сто, на всю длину посадок. И чтоб на равном расстоянии, а то знаю я вас. Выполнять!

— Есть!

— А чего стоишь!

— Тип взрывателя?

— А мне по херу!!! Чтоб рвануло одновременно и бегом! Марш!!!

Собранная с бору по сосенке часть действовала только с умеренной неразберихой и, в общем, лучше, чем он ожидал: захлопали гранатометы химиков и лесополосу затянуло мутно-желтым маревом, запах которого царапал горло и вызывал судорожный кашель даже здесь, метрах в трехстах: пакость, державшаяся в лесу часа два-три и незаменимая при движении по сильно пересеченной местности, чреватой засадой. Только тут смысл был совсем другой: надо было воспрепятствовать растеканию двух тонн "тетриса" до штатного объема, чтобы смесь получилась переобогащенная и он не рванул бы, как положено, а только пыхнул, дав всесжигающую высокотемпературную вспышку. По крайней мере, — по теории.

Саперы, похоже, тоже прониклись, поскольку находиться на самом переднем крае, без прикрытия, не лицом к непонятному врагу, а спиной, боком и вообще как придется, было откровенно жутко. Так что, — уж бог знает, как они выполнили его благое пожелание насчет размещения зарядов на равном расстоянии, — но доложили о выполнении неожиданно быстро.

— Давай!

Боровой нажал кнопку "комбата" и роща разом полыхнула бело-голубым, ацетиленовым пламенем, более, чем в три тысячи градусов, как будто разом истаяв в этом огне, и только те деревья, что оказались с краю, — вырвало с корнем, так, что они пылающими свечами пролетели по воздуху, сквозь сплошную завесу пепла и копоти, сотню метров. Зато те, что стояли посередине, — по большей части исчезли, как и не было, только кое-где высились истекающие серым дымом конические столбы, напоминающие обсосанные черно-оранжевые сосульки, да светились угли недогоревших пней.

Ну что ж, — остается надеяться, что облако испорошенного пепла успеет улечься раньше, чем начнется самое интересное.

Солдатики, полностью обряженные в ПХ нового образца, в тридцатипятиградусную жару рыли окопы, — по большей части по старинке, лопатками, — а злые, как дьяволы сержанты заставляли аккуратно снимать дерн и маскировать брустверы, и так же, как и их подчиненные не могли взять в толк, почему надо непременно работать в ПХ, потому что то один, то другой из ратников падал от теплового удара. Кое-где огонь тихой сапой добирался по траве до самых позиций, потрескивал, оставлял легкие дымки, и отползал назад, не сыскав себе достаточно пищи. Пшеница горела почти бездымным, невидимым на солнце пламенем, и видно было только, как по полю расползаются, сливаясь между собой, черные плеши, и страшно, почти нестерпимо пахло горелым хлебом и казалось, что именно так и должна пахнуть беда. Из-за поворота вывернулись сразу три грузовика, в кузовах которых, как дрова, были навалены "лахудры": нашелся умный человек, вытащил из ящиков, чтобы побольше вошло в кузов. Это давало шансы играть хотя бы вничью, хоть кое-когда. Глянув на позиции, майор только скривил рот и молча сплюнул: как и следовало ожидать, усилия по маскировке дали самый плачевный результат, так что жалкие укрепления были видна, как на ладони, — по крайней мере ему. Почти в самый последний момент на позиции свалился гражданский "МиК — 4", выгрузил полтора десятка молчаливых зисменов, и на душе стало хоть немного легче. Это, — надо признать, — была помощь существенная, хотя, скорее всего, и недостаточная, и черт его знает, какая — смогла бы стать достаточной, и, Господи, ну почему же перед любым боем чувствуешь себя таким уязвимым и, наоборот, не можешь себе представить, что могло бы всерьез повредить такому врагу?

А у него, у половины личного состава, — одни АКМ, а значит, всей пользы от него, — отвлекать на себя внимание прущей вперед железной своры, потому что реального толку от их стрельбы будет шиш, да маленько. Так что реальное время, на протяжении которого они смогут продержаться, зависит только от одного, — разведает их супостат, или же напорется случайно. Старший среди зисменов, подойдя, козырнул по всем правилам, и сам, — на груди зловеще растопырилось Черное Железо, таящее в магазине полный комплект урановых пуль, морда безучастная настолько, что сразу видно, насколько человек не рассчитывает ни на что хорошее, — все как положено, в полном порядке.

— Давайте так: первый залп Черного Железа и послужит сигналом того, что атака уже началась, — майор, прикрыв глаза, согласно кивнул, — вот только мало нас, везде быть не сможем.

— А останется еще меньше.

— Мало останется. В смысле совсем.

Разговаривая, он непрерывно сканировал взглядом ту сторону, а потом, повторно козырнув, как будто это ритуальное действо могло ему помочь настроиться на что-то такое, тяжелой рысью убыл куда-то на левый фланг. Майора же, укрывшегося в неглубоком окопчике, одолевала вполне идиотская, но от этого не менее навязчивая мысль: за кем останется первый выстрел, да кто начнет первым? Мы — или они?

Бах! Словно в ответ на его мысли по-особому отрывисто, оглушительно рявкнуло Черное Железо, и тяжелая пуля, пронизав панцирь из плетеного бездефектного кварца, полыхнула адским пламенем в нутре у Малого Саперного Разведчика "РССМ — 2", которого незнамо — как разглядел-таки один из зисменов. Выстрелил, стремглав вскочил и пулей метнулся в сторону, кубарем скатился под обрыв и очень вовремя, потому что воздух заныл, пропуская первые снаряды и на прежней его позиции вспухло чернобагровое облако "тетриса" от термобарических зарядов, выпущенных навесом, со скрытой позиции. И, — сразу же, как доской по всему телу, — ахнуло где-то справа, стэкс, ни с чем не спутаешь, там, где до окопов скрытно добралась ползучая мина. Механическое воинство применяло собственную, ни на что не похожую, да и просто немыслимую для любой человеческой армии тактику: поднимая черный прах, в поле зрения обороняющихся появлялись единичные автоматы, их немедленно уничтожали, открыв огонь с нескольких разных точек, а он — успевал засечь все эти позиции и навести на них не имеющий промаха навесной огонь. Несколько выручали в этом смысле "Лахудры", поскольку импульс все равно успевал быстрее, чем успевал доложить очередной разведчик, — вот только попадали по нему не всегда. Вследствие этого, как оно и следовало ожидать, "лахудры" довольно быстро оказались узурпированы зисменами, которые не промахивались вообще: на таком расстоянии импульс прожигал броню, превращая содержимое в ослепительно сияющий газ, фотогидравлический эффект буквально разбрызгивал начинку автомата, распыляя горючее пылающим облаком. Соответственно и ответный огонь велся преимущественно по ним, по тем, кого тщательно прячущиеся "погонщики" оценивали в качестве Высшего Приоритета. Эта "пешая" рать была предназначена не для борьбы с массовой армией, а, скорее, для чего-то вроде помеси городского боя с зачисткой местности, — вычленения Постного со товарищи из городской среды с последующей его добычей. Это — накладывало свой отпечаток на характер ее вооружения: довольно мощное, оно все-таки было приспособлено скорее для точечного поражения отдельных многочисленных объектов, нежели для массового поражения на большой площади. Данияль инстинктивно придерживался феодальных принципов в отношении к быдлу, хотя никогда не задумывался на эту тему специально и немало удивился бы, услыхав об этом.

Быдло нужно стричь. Быдло можно и нужно резать для острастки, если оно подвернется под горячую руку, и если этого нельзя избежать. В конце концов, — все мы люди, — для развлечения и из произвола. Но ни в коем случае — по небрежности. Это дурной тон и вообще неправильно. Поэтому, с поправкой на характерную для автоматов тактику и методу ведения боя, он развивался, скорее, по сценарию классической прямой атаки укрепленной позиции, но без артподготовки в ее классическом виде. На это попросту не хватило бы зарядов. Двоим зисменам "тетрис" до пузырей обжег спины, прямо сквозь ткань комбинезонов и куда более страшно, почти до кости, — шеи пониже шлема, когда они спешно меняли позиции. Третьему повезло куда меньше: он не сделал ошибки, очень своевременно покинув "свою" зону обстрела, а просто-напросто угодил в соседнюю, самый ее краешек, и поэтому ему сожгло лицо, обуглив даже некоторые кости, выжгло глазакрепленной позиции, без массовой артподготовки.у тему и удивлися , превратило в черные головешки кисти рук, и теперь он катался по земле, исходя розовой пеной из опаленных легких.

О том, что происходило с остальными, майору не хотелось даже думать, потому что думать было бесполезно, ибо ничего не меняло, отступать все равно было и нельзя, и бесполезно, как и не в последнюю четверть двадцатого века, ей-богу. Пока же неодушевленный враг неукоснительно разведывал их позиции и методично уничтожал сводную... бригаду? скупо отмеренными, считанными термобарическими зарядами, что выпускали "ишаки". Будь на той стороне хоть какая-нибудь воздушная разведка, им давно пришел бы конец, и стадо автоматов уже двигалось бы дальше, пройдя сквозь их позицию, как через пустое место. Будь у него хотя бы "СУБ" со всем, что к нему положено, враг потерял бы половину, не успев даже нанести им потерь... Но незачем думать о несбыточном, бой в его нынешнем виде приобрел совершенно неуправляемый характер.

Рядовой Буренин, ведомый, скорее, инстинктом самосохранения, прикрыл автомат — дерниной, а поверх "лахудры" — лег сам, с потрясающим артистизмом сыграв свой собственный труп, и выиграл, потому что ему придали нулевой приоритет, так что автоматическая танкетка УСС проковыляла мимо. Тогда он, доселе жаждавший всего-навсего уцелеть, вдруг, неожиданно для себя, с неимоверной, звериной ловкостью извернулся, ухватив "лахудру" и коварно выстрелил механизму прямо в корму, метров с пятнадцати, так, что разнес установку в клочья, и умудрился уцелеть при взрыве. Его прием — подхватили, и вообще не он один был такой умный, но некоторые остановились на первой его части.

У тактики, выработанной Погонщиком, при всех ее достоинствах был серьезный недостаток: она не была особенно быстрой, и в момент, когда ускорение движения вперед было определено в качестве Приоритета над дальнейшими попытками минимизации потерь, автоматы двинулись вперед всей массой, туда, где защитников практически не осталось. Это вылилось практически в снайперские поединки между уцелевшими зисменами и разнокалиберными автоматами УСС, причем поначалу люди выигрывали, поскольку, выстрелив, тут же укрывались или рывком уходили в сторону, опережая инерцию приводов. Но Погонщик очень быстро определил их абсолютную и угловую скорость, и вместо одного выстрела автоматы стали делать по меньшей мере три, — прямо и под определенными углами к этой оси, поединки стали сходиться вничью, а это, по сути, обозначало проигрыш вследствие крайнего неравенства сил.

— "Берег", "Берег", я "Остров", — в отчаянии орал в свой "комбат" командир гибнущего воинства, — да воз-з-зьмите вы кто-нибудь трубку, ... вашу ма-а-ать!!! У, ..., ..., ...!!!

Он не знал, сколько длились его безуспешные попытки дозвониться, но долго, очень долго, всю жизнь, целую вечность, пока вдруг трубка не ответила ясным, отчетливым голосом, спокойным, как так и надо, как будто ничего не случилось:

— Чего орешь-то? Слышим...

— А чего не отвечали?!! Короче — так: десять минут, край — пятнадцать, и — пиздарики! Они прорвутся к райцентру и вы будете иметь двадцать тыщ жмуриков!!!

— Так: ты — без эмоций, ты скажи, чего ты хочешь?

— Поддержки с воздуха, вот чего!!! Потому что мы уже кончились!

— Л-ладно. Будет тебе поддержка. Мало не покажется... Ветер там у тебя — куда?

— Как положено — на пожар. Так что в спину.

— Ну добро.

Это неправда, что порыв может овладеть только одушевленными бойцами. Уловив, наконец, ближайший и надежнейший путь к цели, побеждая, автоматы действовали очень похоже. Неотличимо. УСС, стихийно выдвинувшись на этом этапе в качестве ударной силы, двигались впереди всего остального воинства, без промаха лепя пули во все, что шевелится. Во все, что имело некие признаки вооружения. Во все, что было похоже на солдат. Все, что имело температуру в пределах определенного диапазона и при этом не остывало. Во все, в чем отмечалась пульсация с частотой от одного и до трех герц, — Погонщик надежно пеленговал этот звук метров за сто при помощи собственных микрофонов и за сорок — с микрофонов ведомых. Они двигались и потери их становились все меньше, потому что защитники — кончались, можно сказать — уже кончились.

И тогда за спиной, по бокам, впереди засвистело, завыло и глухо ухнуло, выбрасывая плотные, тяжелые облака серовато-белого тумана, и в горле перехватило от нестерпимого чесночного запаха, смешанного еще с чем-то вкрадчивым, сладковатым, но еще более мерзким. Судорожно зажмурившись и задержав дыхание, майор натянул противогаз. Стелящиеся пары затянули все вокруг, и сквозь них, сквозь выжженные окопы, через развороченные позиции, сквозь облака летучего праха, мимо трупов неуклонно, уверенно катились, семенили, скользили в пыли и пепле машины безлюдной армии. И тогда майор, забыв, что на нем маска, задыхаясь, захохотал. Как известно, любое дело можно сделать тремя способами: хорошим, плохим и армейским, но эти ребята в тылу, кажется, превзошли сами себя. Они смогли удивить даже его, опытного человека, вволю помотавшегося по горячим точкам. Похоже, они сочли это наилучшим способом замести следы. Чтобы уж совсем никаких свидетелей того, как он, старый дурак, совершенно без всякой пользы положил около тысячи ни в чем не повинных, молодых ребят.

Ряды проходящих мимо него автоматов тем временем редели, основная часть этого передового отряда воинства апокалипсиса уже миновала тот рубеж, который он не удержал, и теперь мимо двигались отставшие, вовсе диковинные твари, о которых он только слыхал что-то краем уха, не пригодные для ведения честного боя, призванные нести смерть крупным оптом и оттого не обращавшие на него никакого внимания. Одна из них, состоявшая, по сути, из контейнера в форме цилиндра с закругленным краем и объемом с ведро, удерживаемого в тускло блестящей петле с восемью ножками и телескопической головкой с объективами по кругу, двигалась почти что прямо на него, причем каким-то уж вовсе диковинным аллюром. Казалось, что подняв некоторые из конечностей, автомат забывает их опустить, проволакивая их несколько шагов на весу, а потом опускает не в лад, не тогда, когда этого поневоле ожидает глаз. При этом он еще заметно рыскал по курсу, немилосердно раскачивался, вихлялся и возникало впечатление, что эти проблемы только нарастают. Не доходя шагов десять и левее, он остановился окончательно и, неуверенно потоптавшись на одном месте, освободил из захвата свой контейнер. Освободившееся от груза шасси уковыляло в сторону метра на три, после чего вдруг опрокинулось и осталось лежать, вяло шевеля конечностями.

Контейнер тем временем вскрылся, как вскрывается нарыв: размягчившийся верхний конец его выпятился, вздулся, да и лопнул, вызвав тем самым целое извержение вязкой серой жидкости, которая, раздробившись на множество продолговатых капель, начала стремительно растекаться во все стороны. Кожу словно обдало вдруг ледяным кипятком, волосы встали дыбом, потому что он внезапно узнал, вспомнив то, о чем и слыхал-то мельком. Избавившись от остатков смазки, капли обратились четырехногими букашками с ромбическим телом длиной сантиметра полтора, серо-коричневыми и с зазубренным жалом между глаз. Одного укуса хватило бы с гарантией, но это было ничего, в отличие от "оводов", эта модель предназначалась для "скрытой инфильтрации зданий и уничтожения скрывшейся там боевой силы противника в условиях городского боя", по ровному от них было вполне реально удрать самой легкой трусцой, даже быстрым шагом... вот только он почему-то не мог вскочить, не мог побежать, не мог заставить себя предпринять хоть что-нибудь для собственного спасения, и мог только бессильно наблюдать, как на него накатывается его... ЕГО СМЕРТЬ!!! Вот только букашки что-то не проявляли особенной прыти, тормозили, теряли направление, начинали бесцельно тыкаться в разные стороны, становясь все более вялыми, пока не валились на бок, едва шевеля замирающими лапками... точь-в-точь как совсем недавно это проделал их куда более габаритный "родитель".

Он не знал, как оказался на ногах, как будто его воздели не собственные мускулы, а какая-то куда более мощная, чудесная сила, но только он встал без всякого страха, обернувшись туда, куда ушло прорвавшееся воинство. Над полем, в зарослях кустарника, под деревьями по-прежнему тянулись по ветру плотные, липкие дымки, вовсе не торопящиеся таять утренним туманом, и сквозь них виднелись более или менее смутные силуэты автоматов. Движущихся скверными, короткими рывками со все большими перерывами. Ковыляющие, спотыкаясь, боком, наискось, завязающие в высокой траве и опрокинувшиеся, не в силах преодолеть очередной бугорок. А еще те, что уже замерли в неподвижности. Кто-то там, в штабе, допер, и всю эту полимерно-керамическую свору просто потравили катализными ядами, как тараканов — дустом. И тогда он увидел, как к нему, поодиночке и мелкими группами выбираются остатки его воинства. В первую очередь, понятно, — зисмены, которые сориентировались, прямо-таки по статусу, — не то, что первыми, но просто сразу. Их осталось шестеро. Но и кое-кто из мальчиков, мальчиков, которых вредные сержанты все-таки заставили надеть ПХ, тоже уцелел. Пожалуй — несколько десятков все-таки наберется. Но явно меньше сотни. Да вот еще какая закавыка: действуя на катализаторы активного слоя всех ЭХГ, арсин, тетраэтилсвинец, органические соединения сурьмы, кадмия и ртути только не на много хуже блокировали катализаторы белковой природы. Во всяком случае в горле немилосердно жгло, а во рту стоял омерзительный металлический привкус. оторые из кончностей, автомат забывает их опустить, проволакивая на весу несколько шагов, а потом опускае

иц,ак и надо, как будто ничего не случилось:нь, целую вечность, пока вдруг

— Остальное ты знаешь. Чем дело-то кончилось?

— Перебили массу народа, по большей части, как водится, — непричастных. А будь у него граммов двести-триста палладия на катализные насадки, то было бы и совсем печально. Тогда на обоих гавриков...

— На одного из которых ваша честь возлагала определенные надежды и которого негласно подкармливала. Платиноидами, рением и редкими землями.

— От ошибок никто не застрахован. Так вот, навалились на них все, кто пришелся поблизости. Округ, татары, баба Вера, даже БЖЗ отчасти. Под конец с Курчинской авиабазы ПВО пришла десятка "МиГ — 31МММ" и привела с собой под руки Летающие Мозги на предмет перехвата, расшифровки, анализа и обобщения в режиме реального времени ВСЕГО эфира: радио, телефон, спутниковую связь. К этому моменту, понятно, от былой армады остались рожки да ножки, поэтому те, кто поспел к шапочному разбору, дружно, всей сворой кидались на запеленгованных недобитков и рвали их в клочки. Так, что только яма оставалась. После этого, как положено, отреагировала Москва... Такие забавные люди, — аж не верится, вот ей-богу!

— Твое веселье отдает истерикой.

— В противном случае осталось бы только спиться. Теперь ожидается новое толковище, дабы выработать новую же конвенцию, чтоб, значит, ничего подобного ни при каких обстоятельствах...

— Но, так или иначе, дело сделано?

— Как тебе сказать. Там еще целая пешая рать, автоматы и не только, их, в общем, потравили, но зачистка местности еще продолжается, и сообщения пока поступают каждые четверть часа... Но!

— Это не главное, не так ли? А что — главное?

— Голова, — Михаил поморщился, — под вопросом.

— Не понял.

— Это такой ветеринарный термин. Есть такой глист, — солитер, его еще "английской хворью" называли, — так вот, когда его гонют, очень важно, чтобы головка отошла, с такими крючочками, которыми она за кишки держится. Малю-усенькая такая. Но вот только если она не отошла, то все лечение, можно сказать, вовсе без пользы, потому как тогда червяк быстренько вырастет до прежнего почти что размера. Так вот, когда нет полной уверенности, говорят, что "голова под вопросом". Видишь ли, трупов-то ихних все-таки никто так и не видел...

— Чьих?

— А — обоих. Особенно хреново, понятно, что под вопросом остается Постный. Тогда через пару месяцев все опять придется начинать сначала. Очень может быть, понимаешь...

— А я-то, я, — англичанин с видом слегка отрешенным горько усмехнулся, — хотел на массовое производство поглядеть. Поглядел, называется. Вот слушай, я за время здешнего своего житья много анекдотов слышал, но больше всего мне этот, дурацкий, понравился. Про маленького крокодильчика посередине огро-омного острова посередине огрома-аднейшего озера посередине гига-антского леса. Как он сидит там и с тоской размышляет, зачем ему все это нужно...

— Слушай, у тебя жара нет?

— Есть. И, боюсь, не только жар. По-моему еще и кровь в моче. Дышать тяжело. И язык заплетается. Скоро чушь начну нести на хохдойче и южно-вестпфальцском. Похоже, — это все не просто так прошло, погляди...

Поглядеть там было на что: на запястьях, на локтях, на коленях, на ягодицах и на нижних ребрах сзади расплывались огромные кровоподтеки, сквозные, синие — с красным посередине, а опухшие суставы оказались горячими на ощупь.

— Я сначала подумал, что — так, ерунда, а вот теперь чую, — что-то не то...

— Так. — Михаил сделался угрожающе серьезным. — Тебе надо немедленно врача.

— Может, — обойдется?

— По-моему тут кое-кто излишне обрусел. — И рявкнул вдруг. — Ты чего молчал до сих пор, ур-род?!! Нет, — это ж надо быть таким м-мудаком...

— Слушай.

— Ну?

— У тебя еще сохранилось то самое виски?

— Не дам!

— Ты слушай. Налей две поллитры, — и пригласи доктора Смирнова.

— Почему его?

— Ему я доверяю абсолютно. А для полной гарантии прежде всего вольешь в него стакан прямо с порога. Слышишь? Его позови! Не сам выбирай, пусть лучше он сам каких-нибудь специалистов зовет, если понадобится... Слышишь, что говорю?

— Да слышу, слышу, успокойся... Эй, эй, ты чего это?

— Ладно, кажется, — ничего не упустил, и теперь, будем надеяться, все будет в порядке... Но вы, надо сказать, вовремя поспели! Еще чуть-чуть, — и не знаю, чем кончилось бы...

— Вот-т ведь пакость какая!

— И не говорите. Вроде бы обыкновенная контузия, — а по клинике, так совершенно новый тип боевых повреждений. Как в свое время лучевая болезнь. Хорошо, что успели-таки изучить...

— Но вы молодец.

— Миша, — разве я? Вы отстали от жизни: теперь там, где есть надлежащая связь и один вменяемый врач, — присутствует ВСЯ медицина, все специалисты, все рецептуры, вся диагностика, какие есть и какие нужно. А теперь — н-наливайте. Это вам не перелом, это всерьез запить требуется...

Это никак не напоминало мгновенного пробуждения, когда вот, только что, — ты еще спишь, а вот уже — бодрствуешь, и все окружающее почему-то, непонятно на каком основании считается так называемой "явью"... Господи, слово-то какое идиотское, точнее — нет, не идиотское, а бессмысленное, а еще точнее, — обладающее мнимым смыслом, знаете, когда на первый взгляд слово что-то такое обозначает, но ежели приглядеться, то, на самом деле, ничего подобного. Обозначает что-то до того момента, пока не вдумаешься достаточно глубоко, и так во всем, чем глубже вдумываешься, тем меньшее количество слов, мыслей, штампов и вещей вообще имеет смысл... — Тут он вдохнул единственно лишь за тем, чтобы по возможности разделить между собой две мысли, потому что, вообще говоря, дышать, заботиться еще об этом, прикладывать какое-то усилие, было вовсе ни к чему, поскольку дышалось некоторым образом само. — Понятное дело, — за исключением Откровения. Может быть, — за единственным исключением. Это получается очень досадно, когда вдруг, — да появляются еще и другие исключения, и их становится все больше. Отвлекают от Главного. От Истины такой абсолютной, такой лежащей превыше всего, что осознание ее забирает человека целиком, так что ему становится ни до чего прочего вообще, все прочее становится таким несущественным... О, какова глубина этого слова: именно "несущественное", от — "не-существования", как будто все, что кроме, — перестает вдруг существовать, теряет — свое существование. Но подобное не длится, не может длиться долго... проклятая человеческая натура не допускает такого вот уровня Слияния Со Всем сколько-нибудь долго, и в конце концов снова начинаешь обращать внимание на всякие мелкие и низменные обстоятельства. Вроде жесткой пластиковой трубки во рту, которую он не жевал — не жевал, а теперь вдруг и начал... Или того, что дышится действительно само собой, но отнюдь не Силой, данной Свыше... Так, что не особенно-то и посопротивляешься.

— А, очнулся? — Он в ответ широко раскрыл глаза. — Если можешь дышать, то моргни...

Он моргнул. Жека отключил "Спиран-Парад — 6П", профессионально убедился, что у выпавшего приятеля действительно все в порядке с дыханием, а потом столь же профессионально удалил трубку у него из трахеи.

— Пользительные капли. Думал, — ты вообще все. С концами отъехал... — Но тут любопытство взяло верх, и он поинтересовался. — А изнутри — как?

... Это Откровение в отличие от всех остальных прочих, начиная от вызванных совершенно дикими, ломовыми и дубовыми грибами-кактусами, и кончая теми, что навевают продукты Высокого Спора между супермастерами, заработавшими высокое звание Уводящих, не исчезло сразу же вслед за тем, как перестало циркулировать в крови новое снадобье. Действуя как будто само по себе, оно, сохраняя в неизменности ядро Неизреченного Смысла, быстро-быстро покрывалась слоями всяких весьма практичных соображений, позволяющих ему — утвердиться в этом бренном мире, обретя свое собственное, от всех прочих отличное существование. Так, что за время кратчайшей паузы между вопросом Жеки — и ответом он успел в точности узнать, как ему действовать сейчас, как — спустя короткое время, а как — потом, причем и просто — "потом", и потом-потом. Например, сейчас оно требовало принять вид максимально кислый и сделать это с предельным натурализмом. И подсказало, — как. Куда там Станиславскому.

Сотрясаясь крупной дрожью, сел на затянутом клеенкой топчане, вытер с подбородка струйку жидкой слюны, сплюнул прямо на пол.

— Слишком много всего. Ни на чем сосредоточиться нельзя. Вроде восточного базара, когда тебя обступили уж со всех сторон трясут перед самым носом сотней всяких чертовин сразу и орут в самые уши на сто голосов, все слишком какое-то яркое, назойливое. И так утомляет быстро, а тут еще твой бутильный остаток до кучи... Под конец дождаться не мог, когда перестанет колбасить, до того настогрызло. И — больно вегетативные эффекты сильные. Пойду подгузник сменю.

Подгузники, равно как и дыхательная аппаратура, и набор средств первой помощи, — все это стало обязательным для серьезных людей, занимавшихся тем же, что и они. Иначе все слишком часто получалось решительно неромантичным, сильно пахнущим, излишне хлопотным, — да и кончалось СЛИШКОМ быстро. Вернувшись, он уселся на прежнее место и довольно долго молчал с пустыми глазами и отвисшей нижней губой.

— Слышь, — наконец проговорил он тяжелым голосом, как будто через силу, — я, наверное, с концами соскакивать буду. Ну его на хер.

— Да ладно тебе. Хорошего человека депрессняк пожует-пожует, — хохотнул Жека, — да и отпустит. Со всеми так бывает. Че делать-то будешь, — скучища же...

— Не, точняк. Хватит с меня.

— У всех бывает, говорю. Все прошло, пройдет и это.

— Может быть. Может, это как раз и есть твое достижение. В са-амый раз для тех лекарствочка, кто соскок затеял.

— Че, — в натуре?

— Да не. Херово мне, вот и шутки непонятные. Просто говно. Ты был прав, так что пять пэриков с меня.

... Надо, непременно надо было обыграть препарат так, чтобы никому и в голову не пришло его пробовать, не то, чтобы напугать, — это было бы прямой ошибкой, а — грамотно обозначить в качестве решительно неинтересного, причем так, чтобы ни одна тварь не догадалась бы. Игра требовалась тонкая, чтобы, не дай Бог, не переиграть. Откровение прямо сказало ему, как вести себя дальше: объяснять надо. Причем не вдруг, надо сперва по-быстренькому изучить целый ряд наук, чтобы найти Слова, на которых открывшееся ему будет понято всеми, кто хочет, но так, как нужно ему, и, — через него, — в конце концов Откровению. А до той поры — молчать, иначе будет как со всеми другими пророками, которые смогли донести до других только ничтожные, почти бессмысленные обрывки того, что они На Самом Деле Поняли. Годы таиться и нести в себе Это, годы лицедейства, которые нестерпимы для того, кто Знает, — но отныне это его стезя, его крестный путь, и все, буквально все будет подчинено этому... И нет ничего такого, на что бы он не пошел, чтобы донести ВСЕ, — не расплескав по дороге ни капли.

ХXXVI

С формальной точки зрения это, безусловно, были лучшие курсанты из всех, кого ему приходилось видеть. Курсанты-мечта. Вот только казалось ему, что на такие мечты способна, разве что, книжица какого-нибудь зачерствевшего устава. Аккуратно подстриженные, в идеально подогнанной форме, невероятно опрятные. Постоянно, — все до единого! — внимательные. Нет, поначалу он пробовал, пытался спрашивать внезапно и задавать вопросы врасплох, когда начинало казаться, что смотрят не на него, а сквозь, — но потом бросил, потому что попытки оказывались заведомо бессмысленными. Они повторяли слово в слово, называли, в каком контексте было упомянуто то или иное положение два дня назад, свободно применяли по-военному косноязычные инструкции к решению задач. Мало того, — они все до единого оказались отменно подготовлены физически. Но и это клише допускало слишком много вариантов толкования, а тут все было достаточно своеобразно: мало силы и выносливости, мало особой тягучести, этого умения тянуть даже тогда, когда силы, вроде бы, должны были давно кончиться. Они, ко всему к этому еще оказались способны с первого раза повторить любоеупражнение, любой прием из числа тех, которые он им показывал. Сразу, в полную силу и без малейших шероховатостей, неизбежных для любого новичка. Но у него были еще и другие точки зрения, — помимо формальных. Ну не могла здоровая натура здоровых парней о шестнадцать-семнадцати годах не бунтовать против навязанной извне дисциплины! Не могли они не хамить, не нарушать дисциплину, не проявлять извечного карманного бунта, мальчишеской фронды, на все проявления которых существуют столь же извечные способы пресечения. Нет. Слушают, как будто сейчас война, им — идти на задание, из которого практически невозможно вернуться, а это — последний инструктаж. Впрочем, — глазами не едят. Это еще очень мягко сказано, потому что куда правильнее было бы, в высоком штиле Петра: "отнюдь не едят".

Практически все, кто переехал в БЖЗ, были специалистами в своей области, носителями обширных и реализуемых, взятых в приложении знаний, — и точно так же практически каждый был обязан передать свою науку подрастающему поколению. Это было прямо оговорено в уставе, которому обязывался следовать каждый переселенец. Соответственно, истово храня верность новому, добровольно принятому закону, он тоже преподавал свою специфическую науку, делился своим смертоносным опытом, передавая молодому поколению свои знания, варьировавшие от жутковатых и до откровенно кошмарных, и он. Поначалу он еще пробовал отнекиваться. Выражал сомнения относительно того, стоит ли учить здешнююмолодежь такому. А, — говорят, — по общесоюзной программе положено. НВП называется. А тем, кто желает овладеть в расширенном объеме, будет преподавать он. Так, как он считает нужным. Давая все, что будет сверх программы, на правах факультатива. Работа с этой молодежью заставила полковника каким-то образом обобщать, группировать и формулировать обширнейший багаж его специфических знаний, и этот процесс неожиданно увлек его. Вот только ученички, слушатели его ненаглядные из числа старшеклассников здешних школ и даже кое-кого из парней постарше определенно вызывали сомнения и даже опаску. Он учил их тому, что знал (было у него такое достаточно аргументированное мнение, которое он предпочитал не афишировать) э-э-э... не хуже кого бы то ни было на этом свете. Партизанские и контр-партизанские действия. Контртеррористические действия, тактика, стратегия, оперативное искусство. Спецоперации на собственной территории и за рубежом. Освобождение заложников. Городской бой, бой в помещениях разного типа, и бой в условиях пересеченной местности. И, соответственно, — оружие, транспортные средства, пара комплексов "активного выживания", пара — практичных комплексов рукопашного боя, подходящих для людей очень сильных и с хорошей реакцией куда больше, чем любое карате, и еще то, что он считал собственной, для внутреннего употребления смонтированной системой ниндзюцу. Они, — осваивали с пугающей легкостью, так, как будто делали что-то подобное раньше, но он-то, он-то знал, чуял, что все сказанное им воспринимается этими вежливыми и серьезными отроками и отроковицами весьма критично, применительно к себе и собственным статям. Как внешним, так и, главное, — внутренним. Слова его и примеры — понимаются, безусловно, но как-то не так, как понимает их он сам, становятся деталями вовсе не тех нейронных ансамблей, нежели у него.

Будучи честным профессионалом, Кальвин в свое время инициировался в формат "ЗиС", — сразу же, как только процедура перестала быть делом порядком рискованным и крайне сомнительным, стала стандартной и надежной, поскольку без этого, понятное дело, он тут же переходил во второй сорт: так вот эти — вполне соответствовали кондициям"ЗиС", — но как-то в том числе. Не будучи, — он видел это совершенно отчетливо, — зисменами, они явно обладали по крайней мере всеми их возможностями.

...Зачем вам все это, ребята?

— Хотелось бы дожить до старости, вот как вы, например.

— И что, по-другому — никак?

— Кто его знает. Только другие варианты все больше... Ненадежные больно, сомнительные. Да и обидные.

— Инициатор. Не хочу называть себя стандартным именем, потому что дело у меня — особой важности, и если вы согласитесь с этим, беру временное погоняло "Инициатор". Предлагаю, чтобы сказанное здесь никоим образом не покидало Внутреннюю Сеть.

— Трезор. Излагай.

— Инициатор. Небезызвестный вам Постный был бездарно упущен этими портачами с запада, сначала — потеряли, потом — не могли найти, а когда нашли, то обнаружили, что он обустроился на прежнем месте. К нему сунулись, по обычаю своему — не достали, и тогда он связался с ними и заявил, что, ежели они не оставят его в покое, да, кроме того, еще не дадут того-этого, то начнет он взрывать фугасы по двадцать кило стэкса в разных густонаселенных местах, а заряды эти, числом около тридцати, — установлены в разных укромных местах заранее. Перечислил города, где эти его штуки стоят, и предложил выбрать город, где они хотят видеть наглядную демонстрацию, а ежели они откажутся, то он выберет за них. Москву. К примеру — одну из станций метро...

— Каган. Школа Љ38 в городе Воронеже.

— Инициатор. Так точно. Вечернее время, сто двадцать три погибших, в том числе сто восемь детей.

— Монте-Гуща. Хороший парень. Душевный.

— Каган. Дурак!!! Еще шутит он!

— Инициатор. Да. После демонстрации связался, сказал, что перечислил не все города, и пообещал в следующий раз выбрать более урочный час, а город, как и в первый раз, предоставит выбирать им. А чтоб этого не произошло, рекомендует принять все меры, чтоб у него не то, что подозрений, — сомнений не возникало бы. Чтоб, значит, душа у него была спокойной.

— Трезор. А они?

— Инициатор. Естественно, оставили его в покое. Естественно дали ему затребованное то-это во вполне приличных масштабах. А что им еще оставалось делать?

— Каган. А как-нибудь подобраться — пробовали?

— Инициатор.Сейчас кину ориентировку, — это открытые, почти что, сведения... Как видите, — общается только с узким кругом приближенных, только через их посредничество и, кроме того, сделал себе "ТрансФин — 3", а на его базе — профессиональный детектор лжи, на котором время от времени этих самых своих приближенных прогоняет. Так, что берет даже скрытые эмоции. Двух, спервоначалу пойманных на злоумышлении, по своему обыкновению немедленно замочил.

— Монте-Гуща.Нет, это какой-то уникум. Потому что, в соответствии с давно замеченной закономерностью, такие люди долго не живут.

— Инициатор.И, однако же, — факт. Живехонек. Я его раньше знал, так это такой был заморыш, гнифель, соплей перешибить впору. А теперь, как вернулся с Кавказа, да как выбился в лидеры, — так и не узнать.

— Трезор.И что ты предлагаешь?

— Инициатор.Я — Инициатор. Если бы у меня было, что предложить, — я имею ввиду предложить всерьез и по существу, — то тогда уж наверное сказался бы в Председатели. Очевидно только, что нужно сделать так, чтоб его не было. И именно на эту тему я инициирую стандартную Процедуру. Итак: те, кто вступил со мной в беседу. Те, кто слушают, но молчат. Все, кто согласен с важностью поднятой проблемы. Ищите единомышленников, привлекайте тех, кто опытен в подобных делах, тех, кому есть что сказать по поднятому вопросу. Следующая сессия — послезавтра, в это же время.

— Инициатор.Есть ли у кого-нибудь сведения, представляющие интерес для данной сессии?

— Люкципурс. Найдем. Не знаю, сколь близко знал его в былые годы наш уважаемый Инициатор, но, думаю, что все-таки не слишком близко. Я имею ввиду его странные чудачества в сексуальной области. Хотя это, может быть, не так уж и важно?

— Монте-Гуща. Если нет ничего, то даже что-то может оказаться чем-то. Чем мы, в конце концов, хуже Центра Стратегических Исследований, который собрал все подобные штуки на Гитлера...

— Люкципурс. У него много врагов, можно сказать, — у него кроме врагов-то никого и нет. Но его не слишком частые забавы особого рода, и врагов, естественно, создают особых. С тем особым достоинством, что некоторые из них еще живы.

— Инициатор.Вот как? Интере-есно. Это, надо признать, — довольно-таки необычное обстоятельство для обсуждаемой кандидатуры.

— Люкципурс. Он не может иначе. Дело в том, что это входит в систему. Милое чудачество его состоит в пристрастии к девчонкам тринадцати-четырнадцати лет. Нет, это-то, само по себе, как раз по-человечески очень понятно, хотя обычно такими склонностями обладают люди лет на двадцать — двадцать пять постарше. Интересны нюансы. Он не только пользует их сам, но еще и ставит с их участием особливые живые картины. Самый любимый спектакль состоит в том, что девицу ставят в коленно-локтевое положение, и амбал в маске палача занимается с ней анальным сексом...

— Монте-Гуща. Ты, между прочим, давай без лишних подробностей. У нас тут девушки.

— Инициатор.Это кто это тут девушки?

— Каган. Я, например. Только кого это вы назвали "девушкой"?

— Люкципурс. Я продолжу? Так вот, при этом обязательны белые пышные бантики, а сама она должна дрожать и плакать, но тихонько, ни в коем случае не орать. При этом ее отец, — или заменяющее его лицо, если отец не выжил, — гладит ее по головке, успокаивает и целует в заплаканное лицо. Как правило, — этим ограничивается, особого какого-то садизма, вроде бы, — не было. Чего, разумеется, нельзя сказать о других инсценировках.

— Инициатор.И что из этого может следовать?

— Люкципурс. Предупредил же, — не знаю. Знаю только, что, вопреки обыкновению, нынешняя фаворитка держится при нем довольно долго, почти год. Она подкупила его тем, что во время первого представления, как только ей, значит, воткнули, — она страшно закричала и потеряла сознание. Но только если эту тему обыгрывать, то надо спешить, она, можно сказать, перестарок, месяца через три пятнадцать стукнет.

— Инициатор.Не знаю, что здесь можно обыграть.

— (Кто-то не представившийся, в дальнейшем Н.) Ну, это как раз просто. Де-санкция. Комплексная.

— Инициатор.Ого! Владеем техникой? Есть навыки?

— Н. Ну, — тренировались, понятно, на кошках. На тренировках, вроде бы, что-то начало получаться.

— Люкципурс. Постный, — это вам не тренировки. Второй попытки, скорее всего, не будет. Да и пытаться, скорее всего, будет некому.

— Н. Вы, очевидно, просто не вполне представляете себе, о чем идет речь. На самом деле все не так уж страшно, уверяю вас... Во всяком случае мы так считаем.

— Инициатор.Я не понимаю, — вы так просто встряли, или решили взять это дело на себя?

— Н. Мы достаточно давно ищем к нему хоть какой-то ход, и то, что нарвались вдруг на вашу сессию, — просто подарок судьбы.

— Инициатор.Берете на себя функции Председателя?

— (Н., с данного момента — Председатель.) Пожалуй. И, поскольку речь пошла о конкретных именах, адресах и обликах, предлагаю перейти на герметический режим дальнейших сессий...

Один, — с распущенной жирноватой волосней, в темных шерстяных клешах и темной рубахе с длинными рукавами, застегнутой, — как иначе-то? — на все пуговицы. Специально стоит так, чтоб создавалась видимость несуществующего на самом деле животика. Модель: Хулиганистый Парень Из Райцентра. Очень пристойно исполнено. Один, — в черной майке с красной надписью "Но пасаран!" по-русски, в черных джинсах и черных кроссовках (если приглядеться повнимательнее, очень непростая обувь, штучная, ювелирная работа), узкие темные очки, черная летняя кепчонка с длинным козырьком на манер так называемой "бейсболки" — и паршивая редкая щетина на подбородке. Модель: Фрондирующий Студент, хороша тем, что является вечной и оттого находится как бы вне моды, — с заменой аксессуаров, естественно. Аутентично. Один, — в жуткого фасона, так называемых "школьных", очках с простыми стеклами, в мешковатой зеленой футболке и каких-то бесформенных, с пузырями на коленках, штанах, нарочито ссутулился. Можно сказать, — модель сезона: Юный Композитор. Может быть, — даже не изображает... Хотя, — что это он? Как будто не узнал Святослава — Терцию, и не знает, как тот выглядит обычно.

И трое, — в грязно-серых, с белесыми разводами комбинезонах с капюшонами, затянутыми по брови, в масках, в глухих матовых очках. Они не рекламировали, но и не слишком-то скрывали своих приготовлений к чему-то такому, так что он узнал, проведал о затее учеников. Это было видно хотя бы потому, как они двигались, явно входя в Образ: постоянно расплываясь по комнате, как сигаретный дым, даже глядеть было нехорошо. Поэтому, появившись в комнате, где совершенно очевидно шли последние приготовления, спросил тем тоном, которым обычно задают риторические вопросы:

— К маскараду готовимся? Так не сезон вроде бы? Или вы средь бела дня собираетесь в таком виде рассекать по городу?

— Ничего. — Ответил один из камуфлированных после короткой паузы, во время которой они не прерывали своих приготовлений, и их сэнсей по голосу узнал Игорька — Консула. — Сойдет для сельской местности.

— А старшим показать, значит, — не надо? Глупые, не поймут и с советами будут лезть?

— Ну что вы. Просто... Просто не хотели отвлекать серьезных людей всякой ерундой.

— Это вы ликвидацию Постного ерундой называете?

— Ну так ведь, чай, и не прокладка Северомуйского туннеля.

— Не Второе Открытие Америки.

— Не Второе Закрытие Кибернетики.

— Не высадка на Луну.

— Не расщепление атомного ядра.

— Не погоня вчерашнего борща за живым человеком.

— Не доказательство теоремы Ферма.

— И уж тем более не Конец Света.

— Останавливать вас, видимо, бесполезно, поэтому спрошу хотя бы: а вы не боитесь становиться убийцами? Причем не по приказу, а по собственной воле, — а это, ребятки, совсем разные вещи, что бы там ни говорили вам всякие-разные... гуманисты. Не дай вам бог на себе почувствовать, в чем состоит эта разница.

— Ликвидация Постного — это, товарищ полковник, не наша терминология. Мы говорим всего лишь о решении проблемы вышеназванного Постного. А это, поверьте, тоже со-овсем разные вещи, что бы там ни говорили всякие любители обобщать. К вам это, само собой, не относитесь...

— Этот человек, как феномен, подобен мнимому узлу. Вроде бантика, которым вы фиксируете шнуровку на обуви. Будучи результатом случайной флюктуации, он и сгинет так же бесследно, без особой ударной волны, которая в противном случае была бы, разумеется, совершенно неизбежной. Гнойник можно вскрыть острым железом, а можно и того... Применить ну, — о-очень мощные рассасывающие средства. Но мы, поверьте, рассмотрим все возможности.

Это, понятное дело, — Терция. Тренируется, значит. Входит в образ и переламывает натуру. Молодец, потому что уж он-то как раз скорее всего убил бы. Попросту и без этих ихних аннигиляторских штучек, когда нечто исчезает вполне логично и мотивировано, потому как вместе с породившими его причинами и условиями.

— Это вы, ребятишки, в том ауле не были. А то по-другому бы запели.

— Мы, товарищ полковник, в Вятских Полянах на экскурсии были. Сразу после. Так что с другими песнями у нас тоже все в полном порядке.

— А еще у него нет ни вкуса, ни такта, а чувство гармонии ему совершенно чуждо. Пачкотня — и вообще-то последнее дело, а уж кровавая...

— А тебе не кажется, — тихий голос подполковника выдавал всю меру владевшего им бешенства, — что слова твои, — одно дешевое пижонство? Ты никакого представления не имеешь, о чем разглагольствуешь, эстет сопливый!

— Простите, товарищ полковник, но сейчас вы говорите чужие слова. Уж кто-кто, а вы-то, с вашим очень особенным опытом, знаете, что бывают случаи, когда как раз остаться в живых — нестерпимое безобразие и откровенная гадость. Такое, что люди стрелялись от невозможности его вытерпеть. А есть случаи, когда такое же уродство, — не убить. Зато смерть бывает по-настоящему, без всякого пафоса красивой, такой, что потом впору песню сложить. Без крови, как ни крути, не стоит ни одно стоящее дело, а вот кровавая грязь — это из другой оперы.

— А в том мире, который выстраивается вокруг этого человека, отвратительно жить, как отвратительно жить в грязном и больном теле, покрытом вшами и язвами. Почти физически невыносимо, понимаете, товарищ полковник?

— Может, лучше и мне с вами, — спросил он, отлично зная, что услышит в ответ, но при этом, вопреки всякой логике до замирания сердца надеясь, — тряхнуть, так сказать, стариной?

Но это неизбежное, после напряженной паузы, когда он буквально чувствовал поле напряжения, возникшего в комнате, все-таки прозвучало:

— Ей-богу, Валериан Маркович, — не стоит беспокоиться. Мы тут своими силами, э-э-э... сами...

Светло-серые обменялись закамуфлированными взглядами и выстроились в неровную шеренгу, правофланговый вполголоса скомандовал: "Раз-два!" — и они закачались из стороны в сторону, в такт, подбирая какой-то ритм, такой, что его почти что можно было услышать, но все-таки неуловимый, превращаясь в размытую серую зыбь, так, что ему, спецназовцу, мастеру скрада, сознательному ниндзе, зисмену, человеку, которому фокус, основанный на ловкости рук было показать принципиально невозможно, — стало дурно от одного только взгляда на это, и захотелось прикрыть глаза, но они, похоже, нашли, наконец, что искали, окончательно размылись тошнотной полосой серого тумана, — и исчезли без следа. Глядя на их упражнения, он как-то позабыл про ряженых, — и это обстоятельство, надо сказать, было тоже из ряда — вон, — так вот их тоже не оказалось, как будто тройка серых, отыскав свой путь, прихватила с собой и вторую троицу.

Он учил их и сам научился ценить собственных жутковатых учеников, но ценить — вовсе не значит понимать. Новая поросль деятелей, по молодости своей не ведающих сомнений и уверенных, что они знают лучше. Хотя какая там поросль? Порода. Чувствуешь себя динозавром, который после долгой череды поколений, бывших один в один, вдруг произвел на свет хоть и страшненькую, с полным клювом острых зубов, но все-таки птичку...

— Дэвушка! Да куда бежишь, подожьди...тэ!

Вообще говоря, она была вовсе не в его вкусе, но, однако же, увидав юную незнакомку Дато буквально остолбенел, по всему телу пробежали мурашки, как будто его ошпарили ледяным кипятком. Он вообще был и эмоционален, и влюбчив, и импульсивен даже для представителя своего эмоционального народа, но этот случай все-таки оказался из ряда — вон даже для него. Оно понятно, что любовь с первого взгляда, — всегда в первый раз, всегда — вот оно, потому что в единый миг перестает существовать все, что было прежде, до этого мига. Не роскошная блондинка с ногами от коренных зубов и платиновыми волосами, распущенными поверх загорелого тела, совсем юная девушка, почти ребенок, еще немного неуклюжая, с по-девчоночьи худыми ногами, она вдруг предстала в его разом воспалившемся мозгу самым прекрасным из всего, что он видел до сих пор. Даже сама эта нескладность трогала и умиляла до слез, а все вместе, — заставило потерять голову, но даже и при этом он чувствовал, не мог не чувствовать некоторую неладность этого дела. Помимо всего прочего, ему было просто-напросто по возрасту рановато интересоваться недозрелыми малолетками, обычно — это беда людей, годящихся ему в отцы. А еще это, по нынешним непонятным временам, вполне могло скверно кончиться. Здесь и сейчас, в коренной России, это могло кончиться никак, а могло — тяжелым увечьем. А еще — его знаки внимания порадовали ее примерно так же, как, к примеру, приставания очень пьяного и очень вонючего нищего. И реакция была та самая, неподдельная.

Для осуществленной шизофрении, именуемой общественным бытием человека, вообще очень характерно, чтобы в одном мозгу, никак не смешиваясь, лежали вроде бы совершенно взаимоисключающие вещи. Вот так и ее специфический, можно сказать, — уникальный опыт тесного общения с очень специфическим мужчиной не имел никакого отношения к естественной реакции страха и отвращения хорошей девочки — к приставшему на улице взрослому мужику, да еще кавказцу. Вот дурак какой-то! Поэтому она почти бежала от него по улице, оглядываясь. Это — и обижало преследователя, и распаляло, к этому он вовсе не привык. Он был богат: его папа, приехавший сюда по каким-то своим скучным делам, был одним из первых лиц влиятельного грузинского клана, сильного обширными горными территориями и торговлей с Ираном. Дато был молод, модно и броско одет, с детства ни в чем не имел отказа и поэтому считал себя неотразимым. Не выдержав, он схватил упрямую беглянку за руку.

— Да от-твяжиссь, — она, изо всех сил упершись ногами, вдруг ударила его смешной лаковой сумочкой на ремешке и вырвалась, — ты!!! Скажу Юре, он тебя вообще убьет!

— Что прицепился, — приостановившись, спросила басом немолодая тетка с неизбывной до скончания века тяжелой сумкой, — к девке? Щас милицию позову! Понаехали тут...

Он поневоле отвлекся, а в это время преследуемая успела юркнуть в подъезд. Жертва скоропостижной страсти успел-таки просунуть руку внутрь прежде, чем тяжелая дверь захлопнется, но к двери в ту квартиру, где она жила одна, все-таки опоздал. Звонил. Стучал. Услыхав какой-то скрежет, она позвонила по телефону, которым не пользовалась практически никогда. Он, в свою очередь, услыхал, как она набирает номер на допотопном, от прежнего хозяина оставшемся агрегате чуть ли ни двадцатилетнего возраста, и все-таки вышел из подъезда. Поглядывая время от времени, сквозь щель в шторке, она видела, как он стоит — и пялится на ее окна. Ходит туда — сюда, — и пялится. На скамеечку сел — и продолжает пялиться. Зевает — а смотрит. Через четверть часа подъехали ребята, узрели его, и направились для объяснений, но он все-таки вывернулся и удрал.

— Вообще дикая история, и не припомню, когда такое случалось-то в последний раз. Ромычу вдруг стало плохо, кровью блевал, пошел в сортир — в обморок грохнулся... Ну, — "Скорую" позвали, он до последнего сопротивлялся, — как же, к тебе спешил! — ждут-ждут, а ее все никак, Влад его в охапку, — и в больницу, своим ходом, привезли, — он уже не дышал почти, без давления был. Язву залепили, кровь перелили искусственную, — больно много лить, говорят, опасно, если нормальную... Все б ничего, но кто ж знал-то, что у него аллергия...

— Ну?

— Ну шок. Еле откачали, сейчас на аппарате, говорят, будто шибко опасаются, что того...

— Чего — того?!!

— Что идиотом останется. Полным кранком. Овощем.

— Куда "скорая" девалась, — прошипел Постников — выяснили?

— А — шофер напился, в столб приехал. Причем ты скажи, — нормальный пожилой мужик, не сволочь какая из этих нынешних, никогда за ним не водилось такого, — а тут как на грех...

— А другой у них, понятно, не было?

— Да откуда?!! Сам подумай, кто в наше время пойдет работать на "скорягу", кому оно нужно? Только последнего разбора теребень!!!

— Ы-ы-ы-ы...

Постный, тощая жердь с пугающим взглядом светлых глаз, только тихо взвыл, глядя мимо собеседника и так сжимая кулаки, что побелели костяшки. Больше всего ему хотелось прямо сейчас прикончить кого-нибудь, но, по определенным причинам, с этим приходилось повременить. И от этого, от самой этой необходимости, от того, что эта необходимость вообще возникает, от того, что все кругом в последнее время состоит из таких вот необходимостей, стало и еще хреновей.

— Да брось ты, Юрь Митрофаныч, — цепь диких, нелепых случайностей...

— Да, — ответил он странным голосом, от которых знающему его захотелось бы немедленно испариться, оказавшись где-нибудь совсем далеко, — случайность. Конечно. Вот только случайностей этих больше, чем ты думаешь! Он ко мне не зря, он ко мне не просто так собирался!!! Он сначала в "Менделеевский" сходил, отоварился, — и тогда собрался! При нем на три килограмма было, причем такое, что не нароешь, — платиноиды, рений, гафний, и все прочее в том же духе! Нет бы до того п-подохнуть, или уж после того, — так нет!!! Так что теперь ни "пэров", — ни элементов, чего хочешь, то и делай! В-вот ведь в БОГА!!! В ДУШУ!!! В КРЕСТ!!!

Он бы с удовольствием что-нибудь сломал или разбил, но все, мало-мальски для этого подходящее вокруг не ломалось и не билось, причем винить даже и в этом было некого, — сам делал. Не упуская никаких мелочей. Чтоб не билось, не ломалось, не горело, — и держало бы автоматную пулю по крайней мере. Так что и тут клин. И ведь не заподозрил ничего, когда ему всю затребованную сумму "пэриками" выдали: все честно, вразбивку, разного номинала, номера не то, что разные, — от разных серий, а тут — на тебе!

Кто-то очень тонко просчитал специфику шантажиста, взявшего в заложники половину страны, учел, что уж кто-кто, а он-то — пэры тратить на девок не будет, и на рубли не поменяет, по прямой, исконной принадлежности пустит, на Чистые. На Чистые, которые по большей части в "Менделеевском". Том самом "Менделеевском", которому без разницы, подряд идут учтенные купюры, или врозь: все равно вычленят и арестуют. Первым же посланным вежливо предлагали подождать, — а потом на них гуртом вываливалась охрана в доспехах и только что не с артиллерией. Да и много ли их осталось, — таких, чтоб можно было послать — с такими суммами?!! За таким грузом?!!

Так что ему — Ему! — пришлось скупать нужное у малолеток — старателей, нищих и хищных, втридорога, а главное — миллиграммами, когда нужно было в сто, в тысячу раз больше! И нельзя было, как в золотые прежние времена, взбесившись, заплатить, вместо кредиток, — пулей в наглую прыщавую рожу. Или, что куда забавнее, — ржавым ломом в задницу. Потому что тогда вообще негде взять будет, амба. Нашли-таки узкое место!

Ну да, ну — узкое. Но не убойное. Не смертельно все это, можно отсидеться, ведь отсиделся же в тот раз, когда взяли его посланцев, кое — нагрести, кое — наскрести, блеснуть талантом, наделать дешевых суррогатов, тряхнуть стариной — пойти в старатели, начать все сначала... Можно было бы связаться с этими умниками и еще раз, содрать и еще столько... И пол-столько и четверть столько... Пользуясь все той же угрозой, но только в тот раз он еле уцелел, такая работа пошла по определению места, откуда шла передача, такие брошены вычислительные мощности. Аж лестно. Нет, так-то оно жить можно. А там, глядишь, повезет, и он снова встанет на ноги. Уж тогда он им покажет! Уж он им с-сделает! Все кровью рыдать будут! Стонать от ужаса до самой своей мучительной смерти! Он и не заметил, как, поуспокоившись было, снова разъярился просто-напросто своим мыслям, и, весь во власти ослепительно кровавых мечтаний, не понял сначала, что белое пятно перед самыми его глазами, — перекошенная и мучнисто-белая от ужаса физиономия подручного. Тогда он с усилием расслабил сведенное судорогой бешенства лицо, разжал кулаки и даже улыбнулся.

... Вот только не везет что-то. Уже с месяц. Блестящие замыслы, дерзновенные в своей неожиданности ходы, неизменно дававшие весь ожидаемый результат и даже немножко больше, вдруг перестали удаваться. Какой-то чертов порочный круг: меньше возможностей — меньше выбора для возможный действий — более ожидаемые действия на более ожидаемых путях. На которых его ждут неумолимые засады, лишающие его возможностей. Круг замкнулся. Да какой там круг — воронка. Некая сумма кругов, что делаются все уже и уже. По-идиотски канул Ромыч, и, похоже, с концами, а с ним канули Чистые, на которые он так рассчитывал. Меньше людей, меньше средств. С меньшими суммами, но тоже вовсе не лишними, взяли вовсе не лишних Карповича с Лесниным. А Вьюн? Того вообще арестовали по ошибке, спутав с каким-то варнаком, находившимся в розыске, но при нем нашли тридцать граммов палладия, пять — рения, и еще кое-что, по мелочи. И ведь сбросить не успел, — это Вьюн-то! — и погорел безвестно. Минус люди — минус средства. Минус самые оперативные и удобные каналы связи. Минус авторитет, — а это, в конце концов, опять-таки минус люди.

Меньше комфорта и душевного покоя в местах, где пока еще можно отсидеться, да и самих этих мест, все больше похожих на норы, на берлоги, становится все меньше.

Кажется, что даже и мыслей-то стало меньше, — если учитывать только конструктивные мысли, как будто кто-то влез и под черепную коробку, добравшись уже и до мыслей его. Как будто долгая, долгая белая полоса его жизни вдруг сменилась черной, что обещает вот-вот стать уж вовсе непроглядной. Да куда уж дальше-то, — ни единого просвета, ни малейшей удачи с тех самых пор... а с каких, собственно?

... И еще почему-то обидно, что вот не он затеял это идиотское, никому не нужное мочилово, а взъелись почему-то именно на него. Когда было, за что, — так ничего, сходило, а когда вовсе даже не он начал, — так вот вам, пожалуйста. Не-ет, — похоже, все-таки придется, придется начинать новую жизнь. Как не печально. Увы! Но сначала надо бы покончить со старой. Чтоб уж вовсе с концами. Посетить в последний раз маленькую, трогательную Валечку, которая давеча так кстати позвонила, напомнив о своем существовании. Для него — в последний, а для нее — в самый последний. Кстати, — она к тому же еще и подросла что-то в последнее время. Подросла, подрасцвела и начала терять прежнюю трогательность. Так что все тут одно к одному, а он, по крайней мере, отведет душеньку. С воронкой, маской, расширением, крючками и всем прочим. К сожалению, — без "папашки", но тут уж... Ничего, будут у него и другие в его будущей, совсем новой и счастливой жизни.

Рассеянно, "на автопилоте" открыв собственную дверь, как делает это большинство граждан, она услыхала тихий скрежет, который раздается в тех случаях, когда под дверь попадает какой-то небольшой предмет, и она, распахиваясь, везет его по бетону либо же замызганному, шершавому подъездному кафелю. В данном случае это оказалось цилиндриком длиной сантиметров десять — двенадцать, — вроде губнушки в металлическом футляре, только раза в полтора подлиннее и, вроде бы, — потоньше. Самых простых очертаний, вещь все-таки обладала неизъяснимым изяществом, — впрочем — подобные формулировки вовсе не были ей присущи: вещь как будто бы сама просилась в руки, ну, она и взяла, не задумываясь, зачем это делает. По одному концу вещи, оказавшейся довольно тяжелой, виднелось окружающее его кольцо, чуть побольше диаметром, на другом, сбоку, — виднелся невысокий выступ в форме трапеции. И — цилиндр исключительно ловко, как влитой, лежал в руке. Вертя его и так, и этак, она довольно скоро нажала на выступ, и из цилиндра с мягким щелчком выскочило сверкающее, идеально полированное, не имеющее пороков узкое лезвие, обоюдоострое и с чуть выпуклым ребром посередине. Одна кромка, на взгляд, казалась чуть более изогнутой. Это была прекрасная игрушка, но еще это была Вещь. В глазу почти любого человека, умеющего видеть, есть точный прибор, измеряющий Это. Далеко не каждый способен распознать дешевку, но редко кто ошибется, встретившись с истинным шедевром. Оно и не удивительно, примитивная, по сути, "выкидушка" была специально заказана Ювелиру, делалась им на полном серьезе, со всем тщанием, и стоила очень недешево. Она удивилась бы, случайно узнав, какие достижения в области математики и материаловедения были заложены в изготовление этого ножа. Кроме всего прочего, — это на самом деле не было металлом и не искажало электромагнитных полей. Она подолгу играла с находкой, перехватывала ее так и этак, часами смотрела, как, — не выскакивает даже, — а возникает безупречное лезвие, которое невозможно поцарапать. Которое чуть ли ни под собственным, вовсе небольшим весом надвое режет гвоздь. Скоро это стало потребностью. Тот Самый, в общем, ни в чем ей не отказывал, — кроме тех вещей, которых ей хотелось особенно сильно, — но ничего подобного, вещей такого класса, у нее, разумеется, не было. Ее можно было сравнить разве что с древней, массивной, роскошной фамильной драгоценностью в убогом ларце небогатой наследницы впавшего в ничтожество рода. Талисман и некое подобие фетиша. Откуда он взялся, было, в общем, понятно: на тяжелом металле двери было глубоко вырезано: "Я тебя люблю. Приходи на тот же место в час" — видать, сунул мимо кармана, либо еще чего.

Очевидно, организационные хлопоты по устройству уютного любовного гнездышка, которое хотя бы отчасти могло соответствовать прежнему уровню, равно как и осмотрительное, со всеми предосторожностями перемещение в это гнездышко утомило его больше, нежели предполагалось. Да нет, поначалу-то все было, как положено, как по писаному. Когда ее привели, и она вошла в спальню, где он лежал, — руки за голову, — в красном халате, из-под которого торчали худые, поросшие белесым волосом ноги, она невольно бросила взгляд на стол, где были разложены различного рода инструменты и приспособления, — как преимущественно медицинского, так и общего назначения. Подбор в данном случае имел значение, потому что буквально с каждым из предметов этой коллекции она, если и не познакомилась на себе, то видела их в действии на других. Перехватив, — как и задумывалось, — ее взгляд, он, — как и собирался, — улыбнулся особой улыбкой, которая должна была выглядеть радушной, но оставляла глаза холодными, и сказал особым тоном, таким, чтобы она и не сомневалась в лживости его слов:

— Ах, это! Не волнуйся, это просто так, для антуража. Знаешь, что такое "антураж"?

Он неизменно требовал, чтобы Валечка раздевалась за дверью и шла к ложу любви через всю комнату в одной маечке, и ни в коем случае не смела закрываться. Более всего его и умиляло, что она до сих пор сохраняла стыдливость, — это после самого близкого знакомства с целой коллекцией вибраторов, фаллоимитаторов, да и просто половых членов, разного достоинства, в розницу и оптом, и вообще после всего, что он с ней проделывал за эти долгие полтора года! — и шла, как приказано, но все-таки чуть боком, а ножки при этом норовила ставить носками внутрь. Умиляло, но при этом и заводило, иногда, признаться, даже слишком. Почти до увечья. За это и держал так долго, вместо того, чтоб поступить так же, как с прежними: разными способами, но, во всяком случае, с глаз долой. За это, а еще за то, что она до сих пор так неподражаемо боялась, так, что у нее все на свете сжималось и становилось, как в первый раз. Ну, — почти.

Обычно у него первый разик и не затягивался, ему и отводилась роль своего рода прелюдии, краткой и довольно формальной, перед долгими играми инструментального, психологического и постановочного плана, за которыми и между которыми следовали второй и следующий разы. Обычно. Но, как уже говорилось, на этот раз Юрий Митрофанович либо устал, либо перенервничал, либо просто плохо выспался накануне, но только вдруг глаза его как бы сами собой закрылись, и он заснул. Похрапывая во сне, как многие и многие самые обыкновенные мужчины после самых обыкновенных, с ленцой, любовных упражнений с законной, к примеру, супругой. Этого в его сценарии не было, но в чьем-то, очевидно, все-таки присутствовало. Ведь не может же быть случайным, чтобы демон, которого до этого мгновения — не было, не существовало, и не должно было существовать, дабы не было риска обнаружения, вдруг сложился воедино из присутствующих в голове любого человека готовых, но мертвых поотдельности частей, ожил и — всецело овладел ее существом именно в этот момент.

— Ты уверен?

— А ты, оказывается, просто не готов. Если задаешь такие вопросы.

— Что, и сомнений никаких?

— Как тебе сказать. Даже в том, что я сейчас вижу именно тебя, тоже присутствует определенная мера сомнений. С формальной точки зрения. Если уж говорить о бесконечно — малых величинах.

— А если все-таки — того? Не прокатит?

— Тогда мы наведем его на другую запретную точку. Или на третью. При той убогой и все больше вырождающейся топологии, по которой размазан наш друг, эта задача имеет, мягко говоря, обозримое количество решений. И ты сам это отлично видишь, а болтаешь сейчас только ради болтовни. От совершенно излишних нервов.

— А... когда?

Консул глянул на часы.

— Да прямо сейчас.

Пять секунд. Пять секунд за время которых ей вспомнилось все, все совершенно немыслимые комбинации ощущений, что пришлось испытать по прихоти вот этого, — она чуть повернула голову и вгляделась в лицо спящего со странным интересом, как будто увидела его в первый раз, — и тут же шея будто сама по себе повернулась к столу, с разложенными на нем инструментами, и все это сошлось одно к одному, как подходят друг к другу смазанные детали только что разобранного для любовного ухода "АКМ", собралось воедино единственно возможным способом, так, что не могло не сработать. Как не может не сработать вполне исправная бомба после того, как взорвется запал и поздно, поздно что-либо предпринимать.

Действуя, как автомат, наблюдая за своими поступками вроде бы как со стороны и даже думая о вовсе постороннем, Валечка — выпустила лезвие ножа-подкидыша, невесть — как и оказавшегося-то сейчас в ее руке, и — широким махом полоснула недавнего партнера по горлу. Лезвие, способное рассечь легированную сталь, как мякоть банана, и разрезать надвое природный алмаз, только широко, от уха и до уха скользнуло по упруго прогнувшейся коже, оставив неглубокий, слабо кровоточащий порез, по существу — царапину. Надо отдать ему должное: мгновенно проснувшись, он в долю секунды оценил обстановку, но выводы из этой оценки сделал неправильные. Уперев в ее глаза стылый взор, он прохрипел:

— Бог в помощь!

Следом он все-таки попытался схватить ее за руку, и это вполне сошло бы с Валечкой, но демон — тот знал, что делать, а кроме того — значительно превосходил его в реакции. Уводя руку, ее обретшее собственную волю тело тем же движением ткнуло его лезвием в глаз. И нож скользнул по прогнувшейся поверхности глазного яблока, как палец — соскальзывает по мокрой резине туго надутого мячика, — глаз, как и шея, был предусмотрен. Но вот то, что, соскользнув, лезвие легко войдет во внутренний угол глазницы, явно не предусматривалось. В глазу бывшего композитора вспыхнул ослепительный, как вспышка ядерного взрыва, свет: "А!" — коротко вскрикнул он, хватаясь за нож, но демон, очевидно, знал, что лоботомия (в отличие от перерезанных сонных артерий, сразу двух) — далеко не всегда ведет к летальному исходу. Валечка вдруг со страшной, вовсе не девичьей силой хватила по ручке ножа кулаком, словно кувалдой, вогнав в глазницу и всю его рукоятку, так, что глаз выскочил из орбиты, а Постников откинулся на подушку и выгнулся, с хрипом заскреб пятками по натянувшейся простыне. Демон, свершив свое жизненное предназначение, распался на части и умер, так что охрана, вопреки всем запретам вломившись-таки в помещение, обнаружила там одну только дрожащую от ужаса, сотрясаемую нервной икотой голую девчонку, совершенно не способную что-либо толком объяснить, и бессознательного хозяина с царапиной на горле, глазным яблоком, вывалившемся на щеку, и какой-то круглой штукой, вогнанной в его череп через глазницу: поначалу им показалось даже, что это нечто вроде арбалетного болта.

— Третья попытка в легкой атлетике считается последней. Так что смотри и делай выводы. Человека, который любезно согласился ответить на все твои вопросы, зовут Дмитрий Алексеевич. Он тут на хозяйстве, вроде как комендант порта Тихий. Формально порт принадлежит Академии Наук, метеорологам, гидрографам и тому подобное, но, — Михаил развел руками, а англичанин — понимающе кивнул, — сам понимаешь...

Размеры подводных контейнеровозов, стоявших под погрузкой по обе стороны причала, впечатляли, но не слишком. Ярдов двести в длину максимум. При поперечнике около двадцати пяти. Очень хорошие обводы. Оно, в принципе и не так уж удивительно, потому что базовую часть конструкции что здесь, что для ВМФ делали, скорее всего, одни и те же лица. Причем, возможно, на одних и тех же верфях. Со множеством совпадающих устройств, имеющих то же самое назначение: без спросу и без особенных помех проникнуть туда, куда всякого рода зануды тебя по каким-то вздорным причинам не пускают. Разница, в принципе, только в самой конечной цели: нагадить или продать. Причем продать — тоже, скорее всего, нагадив, так что и в конечных целях большой разницы все-таки нет. Та, что слева — "ИПЛ Љ41", она же "Плисецк Љ41", та, что справа, — наоборот, "Плисецк Љ23". Это тут такие серии, причем какой номер на данный момент наибольший, неизвестно. Два мостовых крана чудной здешней системы сноровисто снуют туда-сюда над разверстыми провалами трюмов, слой за слоем опуская несерьезные с виду розовые контейнеры. Вместо стрелы и системы тросов, — хобот, который вытягивается и сокращается, как дождевой червь, которого ливень выгнал на поверхность. Работа идет с пугающей быстротой и в неестественной тишине. Та, которая "Љ23", загрузилась быстрее, створки палубы внутреннего корпуса бесшумно сомкнулись, не оставив видимых следов в месте соприкосновения, скользнули, вставая на место, гигантские крышки люков наружного корпуса, после чего, появившись откуда-то, место бывшего проема толстым слоем покрыло гнусного вида серо-синее желе, больше всего напоминавшее не то густой мазут, не то грубое смазочное масло. Оно быстро, на глазах густело, выжимая влагу, что целыми ручейками скатывалась по тускло лоснящемуся корпусу, и свежий ветерок доносил ее пронзительный, колющий запах, пока заплата не слилась воедино со всем остальным антиакустическим покрытием. Теперь было в пору не верить собственным глазам, потому что никаких следов проема тут, разумеется, не было, не могло быть.

— Ну и что, — Островитянин пожал плечами, — впечатляет организация работы, но что это доказывает-то? Ничего же не видно...

— Ну, это как раз проще всего, — сказал Дмитрий Алексеевич, без особого успеха пытаясь перелистнуть страницы замусоленного блокнота заскорузлыми пальцами, — что у нас тут... Та-ак, гидролизные машины "РХГЛ — 5/11(ф)" производительностью до пяти тонн в час, шестьсот пятьдесят штук, десять тысяч сменных катализных блоков к ним же... хм, гляди, все, до единого в, в комплектации "тэ-тэ"...

— И что это, собственно, обозначает?

— А обозначает это, собственно, что направляется груз в Южную Америку, поскольку мало того, что исполнение тропическое, так еще и в качестве сырья — сахарный тростник. Точнее, — жом от тростника.

— Так, может, — Индонезия? Или вообще Австралия?

— Может быть, — не стал спорить Дмитрий Алексеевич, — но, скорее, все-таки, Южная Америка. Там люди такие, знаете, без предрассудков, сплошное удобство. Туда мно-го возят, особенно после того, как Пиночета, — он мимолетно завел глаза к Небу, — того...

— Да, трагическая история. Но на чем мы остановились?

— А, да... Еще — сто пятьдесят мотоциклов "ИЖ — 82", пять вертолетов "Бэ — 2", -небольшие такие, примерно тонны на две, знаете? — как всегда, — ЭХГ, сотки и двухсотпятидесятки, восемьсот. Автомобильные моторы. Четыре универсальных микрофабрики по производству строительных материалов, — стали хорошо брать в последнее время и еще спрашивают. Ну и много всякого по мелочи...

— Например?

— Инструменты. Часики "Луч — Гарант", — у меня у самого такие, — оптика...

Батарейки емкостью в двадцать пять раз выше аналогичных по размеру .

"Ручные" алмазы.

Сомнительные, но при этом на диво эффективные лекарства для Третьего Мира.

Бронежилеты, выдерживающие пулю крупнокалиберного пулемета.

Каски.

"Вечная" обувь.

Приборы ночного видения.

"Пусковые" конденсаторы поодиночке и в батареях.

Пуленепробиваемое стекло на автомобили и не только.

Бритвы, которые имеют кромку шириной в десять молекул, и при этом действительно не тупятся.

Небьющаяся посуда.

Устройства для получения текстиля из макулатуры и растительных остатков, но при этом помещающиеся в чемодан.

Клеи для текстиля и клеи для металла, которые на самом деле клеями не были.

Бытовые электроприборы с "вечными" моторами по системе "полной массы".

...МПБ для отверточных производств на месте, — и всякое такое. По мелочи, но если чохом взять, то получится довольно прилично.

— Понятно. — Он обернулся, как будто другими глазами, вдруг увидав жирно блестящие каменные рельсы, по которым непрерывно ползут под разгрузку поезда, бесконечный ряд их платформ, на которых — контейнеры, контейнеры, контейнеры, поодаль, — еще скрытые крепежной сеткой, и те, что поближе, уже от нее свободные, бесконечный ряд грузовых причалов с подводными транспортниками под погрузкой, лес неприятно-хлипких с виду ферм мостовых кранов, — вот точно таких же, как эти, и каких-то других, все-таки целые города контейнеров при том, что работа велась, вроде бы, только с колес, — и мысленно присвистнул. Порт Тихий. Не самый большой и один из многих. Не разум даже, ненадежный и поверхностный, но — сами инстинкты представителя морского народа, для которого морская торговля, порты, — это все, сказали ему, наконец, достаточно. — И так у вас всегда?

Фраза получилась исключительная по своему идиотизму, он это понял сам, хотя собеседник воспринял его слова без малейшего непонимания, как так и надо:

— Семь дней в неделю и двадцать четыре часа в сутки. Бывает вообще зашиваемся.

— А вот скажите, — изделия класса "Б" и "В" вы тоже вывозите?

Всю доброжелательность Дмитрия Алексеевича будто сняло рукой. Глаза — буквально заледенели на внезапно отвердевшем лице, враз принявшем выражение Официальной Неприступности.

— У нас приличный порт. Кроме того, — я еще жить хочу.

— В смысле?

— А — убивают. Торгаши. Правило ихнее — знаете? Всех, кто торгует. Всех, кто способствует. Всех, кто знает, но не... сообщит, в общем. Всех, кто должен был уследить, но прозевал. И правильно. Были слухи, вроде баловались эстонцы, чехи, пшеки пробовали что-то такое, — но фактов не знаю. Рыбаки еще грешат вроде бы, — но попросту вроде бы, без Старших Классов... Оно, конечно, шила в мешке не утаишь, но всем настолько не нужна конкуренция, что, как правило, никому ничего не приходится объяснять... Хотя все ясно понимают, что это все только до поры — до времени.

— Мне вдруг пришло в голову, что я вижу самое большое количество контрабандного товара за всю историю. В самый раз для книги Гиннеса.

— Знаете — что? Это не мы во времена оны выдумали принципы Открытого Моря и Свободной Торговли. Англичане. Раньше, значит, хороши были, а теперь, когда другие оценили, — разонравились резко? Когда какое-нибудь правило перестает устраивать, его тут же отменяют, — тоже, кстати, английская практика. Вот только людям нужны наши товары, а мы — готовы им эти товары поставлять. В любом количестве, очень высокого качества и по смешны-ым ценам. В конце концов, — не наркотиками торгуем...

Ну, это, как раз, еще не факт. И если не вы, так другие, но дело же ведь не в том... И, как некогда, не так уж давно, и как это происходило в последнее время все чаще, воображение Майкла вдруг заработало и только что не пошло вразнос.

Пред внутренним взором его предстали десятки портов, явных и тайных, многотысячные армады транспортов, миллионы контейнеров, водопад, целое половодье товаров, готовых излиться на ничего не подозревающий мир... хотя откуда он сделал такой вывод? Исключительно из собственной наивности? Каждый рейс — тысячи тонн грузов под присмотром двадцати молодых негодяев, для которых ни один закон не писан, вполне достаточно, потому что управление — для идиотов, он видел, добился-таки, за полгода практики можно освоить вполне прилично, легче, чем управлять автомобилем в мегаполисе, и, в случае чего, — их не слишком-то жалко...

Очень скоро фирмы, не только не участвующие в этом производстве непосредственно, но и, что самое страшное, еще и не вложившие в этот поток ни единого собственного пенса, почувствуют это по-настоящему. Снижение объема продаж — убытки — повышение учетной ставки — вмешательство правительств — понижение учетной ставки — затруднения с выдачей кредитов — нажим на должников — уменьшение оборотных средств — снижение объема продаж... Цикл провернется пару раз, потом вступят новые контуры давным-давно известного механизма: прекращение платежей средними банками — отток вкладов — прекращение платежей крупными банками — волна банкротств... Но только еще на первой стадии тресты ткнут своих политиков носом в первопричину дестабилизации... а она будет продолжать действовать, никуда не денется, и начнутся санкции и протекционистские барьеры. Таможни станут военизированными службами, а их будут покупать, их будут контролировать, а контролеров будут покупать. У несговорчивых начнутся неприятности, в том числе со смертельным исходом. Потом, — очень вряд ли, но все-таки не исключенный вариант, — наступит некоторое временное облегчение, своего рода ремиссия, когда ход на основные рынки все-таки законопатят, грубо и бесцеремонно. Но продлится это недолго, потому что кроме основных рынков есть еще и гораздо большее количество не основных, а можно создать еще и совсем новые, доселе не существовавшие, давление станет более косвенным, опосредованным, но сохранится и снова начнет возрастать... Посредников разведе-отся! Как комаров, целые тучи. Богатых, хищных, беспринципных. Со времени Наполеона средств осуществления Континентальной Блокады, понятно, поприбавилось, вот только и средства ее прорыва тоже не стояли на месте, и Советский Союз вкупе с крепнущим лагерем Стран Социалистического Содружества существенно труднее блокировать, нежели Великобританию в 1800 году... Хотя и тогда вышло не сказать, чтоб очень...

А вот тогда кто-нибудь сформулирует общую, но покуда еще бесформенную мысль: ребят надо топить! Останавливать, — или, хм, заставлять всплыть, — досматривать и конфисковывать товар вместе с кораблем. Нет, то есть отдельные акции в таком роде возникнут еще на предыдущих этапах, — уже возникли, поди, — но в какой-то момент это станет системой и массовым действом... которое спустя самое малое время столкнется со столь же массовым и все более сильным противодействием, потому что останавливаться или всплывать, чтобы быть тут же обобранным до нитки, они не захотят. Как это называется? Правильно, этим самым словом. Война. Эти ребята, при всех своих достижениях остающиеся до умиления наивными в некоторых вопросах экономики и социологи, просто-напросто не представляют себе, во что ввязались... Оно собственно не удивительно, потому что судить они могли по одной только своей стране, где в памяти — только те времена, когда всего не хватало и ничего не было в достатке, и не могут себе представить, что другие — могут вовсе не обрадоваться внезапному изобилию непонятного происхождения барахла... Так что вопрос стоит не в том, предпримет ли Запад что-нибудь против них, или нет, а в том, хватит ли у вышеупомянутого Запада сил для эффективного противодействия. А не факт. Но вслух вяло спросил только:

— Скажите, а зачем им еще и валюта?

Комендант, услыхав подобное, только безнадежно вздохнул, как человек, волею судьбы вынужденный общаться со слабоумным:

— Вот слыхал я краем уха, что вы не наш, но поверил только теперь. Вы не только не наш, но и живете тут, скорее всего, недолго. Уже летом, поди, приехали? — Майкл — кивнул. — Оно и видно. А то знали бы, что такое здешняя зима на полгода. Мы существуем как народ потому только, что другие — не могут терпеть ежегодной климатической катастрофы, а мы — можем. Только это не значит, будто нам подобное нравится. Так что климат за границей покупать приходится, в теплых странах, которые потихоньку приучаются плевать на всякого рода требования и ультиматумы США и прочих... требователей... — Он с видимым расстройством замолчал, было видно что тема сия его расстраивает, а потом продолжил. — И такая еще вещь: сервис. Его у нас у нас ни за какие бабки не купишь, потому что, — вы же знаете здешние реалии, — ну кто пойдет в сферу обслуживания, на самом-то деле? В гостиницу, в мотель, в кафешку для отдыхающих? Кто захочет всерьез связываться с рестораном, и где найдет в него служащих? А у вас, — все про-осто. Плати, — и пожалуйста. Чувствуешь себя господином, чего дома лишен при всех переменах...А уж если дом себе построить в тех краях, так и вообще... А чай? А кофе? А фруктаж экзотический? Да, — а чистые? В них всегда нужда, сколько ни дай, никакого Норильска с Алтаем не хватит... Да что там говорить! Большие деньги нужны. Просто-таки огромные.

Так. Надо будет навести справки о строительстве в зоне самых знаменитых курортов. Конкретнее, — о строительстве помпезных дворцов на непонятные деньги.

— А не боитесь, что вас начнут попросту топить?

— А вы знаете, как выглядит операция по поиску даже одной малошумной подводной лодки в своих территориальных водах? Какие на это затрачиваются ресурсы? А если в чужих? А если лодок столько, что — во всех водах вообще, причем одновременно и все время? Если у вас нет возможности выделить даже по одному эсминцу на штуку, — это как? А если у нее скорость подводного хода — до сорока семи узлов? Кроме того, в открытом океане это еще и пиратство, и они имеют полное право оказывать сопротивление.

— Станции слежения последнего поколения...

— Станции слежения в нейтральных водах, — законная добыча каждого честного коммерсанта. А если воды, не дай Бог, чьи-нибудь, — то незаконная. Как они их находят, — не знаю, была какая-то негласная договоренность с начальством ВМФ, но зато очень хорошо представляю себе, что от них остается после воздействия двадцати килограммов хорошего флотского гармонита, — Майкла передернуло, — от акустики там, и от всего прочего... Так ведь и не обнаружишь. Они ж по-настоящему тихие, куда там "Лос-Анджелосам" и прочим "черным дырам", вы уж поверьте.

— Верю. Уж в это-то я верю.

— Эти русские такие дураки, такие, хвала Пресвятой Деве, дураки, что их даже обманывать стыдно, видит Бог. Непременно надо будет исповедаться этим же воскресеньем падре, потому что это, наверное, грех...

— Почему дураки-то?

— Даже не удосуживаются узнать, что здесь — по чем. Я покупаю у них товар в два, в три раза дешевле, чем продаю потом в Байе, и кофе продаю тоже по двойной цене. Клянусь Пресвятой Троицей, — на одно песо я навариваю — пять. Выгоднее, чем торговать порошком, и риску куда меньше...

— А фрукты?

— Что — фрукты?

— Как ты упаковывал бананы, не говоря уж о спелых авокадо и даже жабутикабе?

— Попросил, — и мои русские привезли мне машинку для вакуумной упаковки, и еще одну, — для азота. Следующим же рейсом, клянусь Пресвятой Троицей!

— Вот то-то и оно, — непонятно констатировал его собеседник, Серхио Гонсалес, по прозвищу "Толстяк", — а кто может сказать, что понадобится тебе в следующий раз?

Толстяк, понятное дело, худой, как щепка, и всегда-то был смурным типом, а уж Рамон-то знал его с самого детства, лет двадцать. Он, кстати, очень мало изменился с тех пор, такой же худой, желтый, в том же, кажется, синем хлопчатом комбинезоне, — и уж точно при тех же круглых очках с маленькими стеклами. Такой же смурной и так же невозможно понять, что он говорит.

— А какая разница? — Поддерживая традицию, не понял Рамон. — Что закажу, то и привезут, они такие прям честные, такие наивные.

— А такая разница, что ты скоро перестанешь понимать, как раньше-то обходился без ихних штучек. Как с телевизором. Сначала — приручат, а уж потом... — Серхио многозначительно завел глаза, на самом деле понятия не имея, какие ужасы собирается напророчить собеседнику, — потом уже поздно будет.

Что взять — смурной человек. Говорит непонятно, а сам — бестолочь последняя, ничего толком не умеет, ни на что толком не годен.

— Кстати, — а тебе не приходит в голову, что у них то же самое?

— Что — то же?

— А — продают тебе свой товар в три раза дороже, чем берут там у себя, а кофе — в три раза дороже продают у себя?

Такой поворот дела не приходил Рамону в голову и даже несколько испортил его превосходное и чуть возбужденное настроение. Все-таки вовсе бесполезный человек. Говорит — непонятно, а душу все-таки умудрится смутить.

— Как это? Я — в три, и они — в три, это будет... Это будет за кофе...

— В девять раз, — любезно подсказал Толстяк, — так что там, где ты навариваешь песо, они берут — два.

— Так это получается... получается, — Рамон, от неожиданности мысли не могущий вот так, сразу, сообразить, углубился в подсчеты, загибая пальцы и бормоча себе под нос, — получается, что это я теряю два песо из трех? Если б я продал у них — сам, а купил бы — на месте, и продал бы... Нет, наоборот... Слушай, — я совсем запутался. Вечно ты так.

— Ничего подобного. Ты только что сам понял, что куда лучше возить — самому и цены — устанавливать тоже самому. Все правильно, так что нигде ты не запутался.

— Так они не дураки все-таки?

— Дураки. Хотя бы потому что связались с тобой, вместо того, чтобы закупать кофе прямо на асиенде. Дураки, но все равно остаются не в накладе. Вот теперь прикинь, сколько б имел ты, умный. — Но тут же испортил впечатление от таких понятных, хороших слов, потому что продолжил все-таки непонятно. — Понял, что тебе надо будет заказать у твоих честных, наивных русских в следующий раз? Только ведь не привезут...

До Рамона вдруг дошло, и от одной этой мысли его прошиб холодный пот.

— Лодку ихнюю? — Хрипло проговорил он дошедшее. — Но столько мне и не потянуть...

— Это — да. Пока — да. А вот увязаться с ними, — так очень даже может быть, что и станет.

Что-то в душе восставало против этого непогрешимого умника, а потом, едкое, как желчь, вдруг выплеснулось в вечном и неотразимо-хамском:

— Если ты такой умный, — с замиранием сердца проговорил Рамон, — то что ж тогда не богатый?

И "Толстяк" непременно обиделся бы, как обижался всегда, и вдался бы в нелепые объяснения, которых от него не ждут, но их отвлекло появление нового персонажа. Джордж какой-то-там-еще появился в здешних местах не так давно, около года тому назад, но уже пообтерся, без обиды откликаясь на естественное "Гринго". Носил Гринго выцветшую клетчатую рубаху с закатанными рукавами, недешевые джинсы, висевшие на его костлявом заду, как на колу, глаза имел блекло-голубые и славился способностью пить, как губка. Впрочем, в запои он не впадал, и мог при желании не пить очень подолгу. Жизнь он вел, как и его соседи, достаточно скромную, только что не скудную, но почему-то чувствовалось, что деньги у него все-таки водятся.

— Рамон, — проговорил он, наконец, после неизбежных приветствий и разговора о ничего не значащих пустяках, — говорят, будто ты хорошо поднялся на делах с этими твоими русскими, а?

— Грех жаловаться, Гринго, грех жаловаться.

— И деньги хорошие, а?

— А какое тебе дело, а? В долю хочешь вступить, или, не дай Бог, отбить клиентов?

— Ни в коем случае, приятель. Последнее это дело, — зариться на чужой заработок. Спросить хочу... — он долго раскуривал большую кубинскую сигару, прежде чем продолжил, — они говорят, всякими такими штуками торгуют, а? Всякими полезными изобретениями?

— А ты, значит, хочешь приобрести? — Нехорошо обрадовался Рамон. — Так пожалуйста. В любой момент.

— Нет, говорю же, — спросить хочу.

— Ты ведь уже спросил.

— Ничего подобного, парень. Понятно, зачем покупаешь, но я тут познакомился с кое-какими образцами, и поэтому хочу спросить: продаешь-то зачем?

— Как это?

Два человека в один день, говорящие неизвестно — о чем, это, право же, было слишком много.

— Да вот так. Подобрать с умом наборчик, — и деньги вообще никогда не понадобятся. Это ж для себя вещи, а не на продажу ни на какую...

Глянув на собеседника и не встретив в его глазах даже тени понимания, Гринго только тяжело вздохнул.

— Ладно. Тогда у меня к тебе большая просьба. Когда твои русские друзья начнут строиться где-нибудь тут неподалеку, — замолви за меня словечко. Не подведу ни тебя, ни их.

— Да с чего ты взял, что они вообще собираются строиться?

— Сынок, — сиплым голосом ответствовал Гринго, возлагая на плечо Рамона жилистую, веснушчатую десницу, — если старый Джордж говорит, что какие-то там ублюдки собираются строиться, то скорее всего так оно и есть. Даже если они пока что сами об этом не догадываются.

Рамон — в гробу хотел бы видеть такого папашу, равно как и его руку у себя на плече, и не спустил бы кому другому, но тут стерпел. Было в этом самом Гринго что-то такое... Вызывающее опасение.

Констракшн бизнесс — во всем мире дело мало уступающее по доходности торговле наркотиками и оружием и почти столь же чистое. И сгореть на этом поприще можно почти таким же ярким пламенем. Валентайн "Бау" Росетт, вот уже больше года, как Джордж какой-то-там-еще "Гринго", знал это лучше кого бы то ни было, он сам был из таких — сгоревших, и счастье еще, что не до конца. Ну, — не до самого конца.

От прочих разных сгоревших на этом славном поприще его отличала такая мелочь, как действительное умение строить, в случае чего, хорошо, быстро и дешево. Ну, — относительно.

В смысле, — относительно дешево. А ублюдков, которые собираются строиться, он действительно чуял за версту, — и за месяц до того, как решение строиться действительно придет в ихние тупые головы. Он по всему чувствовал в этих русских торговцах огромные деньги и огромную перспективу. Да, идиоты. Телки, которых не обирает только ленивый. Но вот только сдается ему, что если они догадаются о том, что их кидают, жулику мало не покажется. Сам заречется и другие надолго запомнят. Да, не жалеют бабок, как будто не знают истинной ихней цены и силы, но и это может парадоксальным образом оказаться на пользу делу, с самого начала придав делу ореол масштаба. А если они, — да помогут ему подняться из нынешнего дерьма, — то он будет их с потрохами. Даже научит уму-разуму и не будет нагревать на каждом шагу. Ну, — почти не будет.

... Меньше всего пострадают, почти вовсе не пострадают страны третьего мира, самые, что ни на есть, слаборазвитые. Тем и вообще любые новации могут пойти на пользу, потому что хуже, чем есть, уже не будет. Ну, а все остальное полетит кверху задницей. Причем первыми стартуют даже не Европа и не США, где и сырье есть какое-никакое, и традиционные отросли промышленности развиты, и внутреннее потребление высокое: Восточная Азия. "Тигры" — в первую очередь, а Япония — только самую малость погодя. И ведь это ж только самое начало. Сейчас они вывозят старье, заваль, изделия класса "А", которых и производится-то для внутреннего потребления все меньше и меньше. Хотя, с другой стороны, надо сказать, — товар-то все опасный. Самый что ни на есть дестабилизирующий: перекрывает надолго сразу много первоочередных потребностей, так, что пострадают в какой-то мере даже топливные и электрические компании. Не говоря уж о прочем. Автомобили они, надо думать, будут толкать в открытую. Неудобные, грубые русские автомобили. Которые не ломаются, даже если на них въехать в стенку, проходят по любой местности, стоят — гроши, а ездить могут в конце концов на соломе, хворосте и листовом отпаде... А еще найдутся, ведь найдутся же предатели, которые начнут переделывать и делать удобными. Лепить всякие примочки для красоты. Можно пари заключить, что таких — будет больше, чем достаточно.

Так что врал Михаил. Врал, а скорее всего, — искренне заблуждался, когда говорил, что в стране почти исчезло массовое производство. Отстал от жизни, оно, может быть, и сходило на нет, но жизнь сделала очередной виток, и потребность в нем снова появилась. Для прорыва вовне. Помнится, он говорил тогда о неких "ювелирствующих", с явным оттенком пренебрежения, а Майкл не спросил поподробнее, решив почему-то, что это и так понятно... А потом нынешних неизбежно подопрет следующая генерация, которой они — будут мешать, и во все укромные уголки мира хлынут изделия следующей очереди, — здешние милые самолеты, "камбалы", медицинские комплексы, беспилотные летательные автоматы, атомные реакторы в секциях, сами по себе такие вот подводные лодки, атомные и не очень, вообще все эти автоматы высших функциональных классов, — и оружие, оружие, оружие... Комплексы по производству "протопита"! Да что там барахло с железяками, они сами пойдут на вывоз, где уже никто не сможет помешать им развернуться во-всю... Ну да, — а как иначе-то? Например, с медициной здешнего разлива. А все потому что русским приспичило удариться в туризм, причем приблизительно всей страной... А потом страны третьего мира насытятся всякими такими штуками, дешевая рабочая сила сначала станет не такой уж дешевой, а потом сделается редкой и остродефицитной. А потом они наплюют на все договоры и перестанут продавать на Запад сырье, а вот это уже будет не кризис, а необратимый крах всей экономики, направленной на извлечение прибыли. Вот тут-то то все и всяческие приличия будут отброшены, и тогда все начнется по-настоящему. Только кончится, наверное, скоро...

Он — встал, заложив руки за спину, расставив ноги и глядя с берега на рейд порта Тихий ничего не видящими глазами.

... Не зря, не зря тут стояло такое вот лето, потому что, очень может быть, это вообще самое последнее лето в истории. Скорее всего. Поразительно только, почему так поздно. Ну вот и все. Все элементы мозаики, наконец, сложились в целостное Представление. Такое, что не убавить и не прибавить, и остается только вернуться домой, собрать всех родных и постараться успеть получить удовольствие от последней осени.

... Как я полагаю, особенно успешному развитию процесса способствует то, что русские, при всем видимом и, — да, фактическом отличии, я бы сказал, архетипически близки всем этим людям и всем этим народам по менталитету. Все этические системы, сколько-нибудь соответствующие современности, привнесены в Россию извне, не были выработаны и выстраданы широкими народными массами, а оттого и являются весьма поверхностными. Если поскрести даже самого интеллектуального русского, обнаружится язычник, все так называемое "православие" которого в основном представляет собой род особенно развитой системы суеверия. Кроме всех этих суеверий и легко поднимающегося на поверхность комплекса родоплеменных отношений, русские являются язычниками, с характерным языческим прагматизмом, по-язычески же довольно примитивным и близоруким. В общем, — все то самое, что нужно для наилучшего понимания с азиатами, неграми и латиноамериканцами. Ваш человек находит совершенно естественным, когда видит в кресле высокопоставленного чиновника не политика и не клерка, а, сквозь все эти наносы, прямо главу большей или меньшей семьи, вожака большей или меньшей шайки более или менее лихих добытчиков, человека грубо прагматичного, — нет, вором-то он может быть и изощренным, — и лишенного даже следов глубинного идеализма. Западному человеку нужно долго учиться, подстраивать свою манеру поведения, держать в голове, что политики не так уж редко бывают продажными, — а русский прямо резонирует с подобными людьми. Поэтому англосаксы вырезали своих индейцев почти под корень, а вы — живете с татарами, башкирами, горцами, чукчами и орочами как так и надо. Но это обстоятельство стало по-настоящему важным только теперь, после того, как у вас появился ресурс. Вы отправляетесь в республику Банановую и предлагаете построить еще один порт, беретесь сделать электростанцию, туркомплекс или завод по производству джипов. Даете вожаку за контракт столько, что он возьмет, да еще с чистой совестью, потому что вы в последнее время научились выбирать такое, что действительно нужно, а главное, — понятно и очевидно. Не металлургический комбинат и не станкостроительный завод. За работу берутся символические деньги в долг, потому что вы можете себе это позволить, специалисты и так называемые работяги — строят себе благоустроенный поселок со всеми удобствами, успевают передружиться с местным населением и обзавестись местными любовницами, доктора, — это, надо признаться, да, прямо безобразие какое-то, даже уезжать страшно, ей-богу, — лечат всех желающих или же только нужных людей на вашем уровне, все хорошо и замечательно. Работа тем временем выполняется в кратчайшие сроки и с поразительным качеством. Создается постоянное представительство из специалистов. Это все вы пробовали делать и раньше, но только теперь усилия оказываются более, чем успешными, и это — только первый такт двигателя, потому что ваши специалисты, будучи государственными служащими, точно так же, как те, с кем они имеют дело, в не меньшей степени остаются членами своего клана, семьи и тому подобного, поэтому вслед за первым тактом следует второй.

Он состоит в том, что непременно имеется порт или крупный аэродром, которые строятся просто попутно, вроде бы как для удобства основного строительства, и вот там-то под официальным прикрытием начинает складываться система подпольной торговли. В таких масштабах, что порой возникают "черные таможни", за часть товара обеспечивающие настоящий режим наибольшего благоприятствования в торговле. Второй такт покрывает все издержки от первого. Год, полтора, и все силовые, товарные, инфраструктурные, информационные и финансовые потоки, — кстати, значительно выросшие, — оказываются замкнуты на вашу факторию. Возврат в исходное захолустное состояние становится сначала — нежелательным, потом — пугающим, а в конце концов — прямо невозможным, как возврат в утробу матери. И никто никого не эксплуатирует! Платят вполне прилично людям, которые согласились бы на вдесятеро меньшую сумму! Никто никому не тычет кулаком в рожу, называя китаезой либо же черножопым! Притворяясь последними лохами, — а отчасти и просто так, без особенного расчета, — им дозировано дают, — то, понятно, что считают нужным. Приезжие, как правило, — зрелые и молодые мужчины, угодив в сексуальный рай, разумеется, пускаются во все тяжкие, и через год кругом оказывается полным-полно помесят. Местные стервы даже специально норовят залететь от спеца, потому что папаша, — даст на прокорм что-нибудь такое, что и впрямь прокормит. А что ему, на самом-то деле? Такого рода колонии охраняются очень небольшим числом профессионалов из Союза, — и куда большим числом лиц, привлеченных из местного населения: продажные политики, продажные полицейские, главари наиболее влиятельных банд, наемные убийцы, и тому подобный контингент. Количество преступлений быстро идет на спад, — зачем, если можно иметь больше без всякого риска? Отморозков, до которых не доходит, кончают свои, с нечастой и охотно оказываемой помощью Большого Брата. Так же поступают со слишком умными, теми, которые понимают, что это — конец их владычеству, конец привычному образу жизни и вообще многому, многому другому. АВОСЬ — как провозглашенный и активно экспортируемый жизненный принцип! Вмешательство США и прочих великих держав, — открыто игнорируется, с их сторонниками на местах происходят все более крупные и нелепые неприятности... Надо признать, кое-что из того, что я узнал в этом плане, не поддается рациональному толкованию.

— Это — да. Молодец. Откуда взял?

— Вы помогли. — Довольно мрачно ответствовал Майкл. — Ничего не скрывали, вот я, в конце концов, и вычислил. Начал выяснять целенаправленно, так подтвердилось почти все, ряд деталей новых выплыли, — а общая картина такова.

— А выводы? Должны же быть из столь солидно проведенного экспериментального исследования сделаны столь же солидные выводы?

— Ну, если кратко... Вывод заключается в том, что, при отсутствии войны, в самые ближайшие годы предстоит радикальное изменение мирового порядка, в котором главенствующую роль будет принадлежать Советскому Союзу. Я, видите ли, тщательно проанализировал работу вышеуказанной двухтактно-четырехтактной схемы и пришел к выводу, что остановить этот двигатель без экстремальных мер нельзя. Увы. Таким образом, зная людскую натуру, следует предположить, что вслед за страшным, неслыханным экономическим кризисом, — да просто крахом! — будет война. Да, согласен, мягко говоря, — малоперспективная для той стороны, — но и этой мало не покажется. Разница состоит в том, что здесь, может быть, кто-нибудь выживет. Разумеется, — вместе с "мозаикой" и благодаря "мозаике".

— Надо думать, — эта очаровательная лекция представляет собой кальку того доклада, с которым ты собираешься выступить перед руководством? Будучи надлежащим образом сдобрена примерами, фактами и математическими выкладками?

— Ну, — более или менее.

— Ойй... И это — все?

— А что, я упустил что-нибудь существенное?

— Да, как бы это помягче сказать, — ка-апельку больше половины. Мы были бы счастливы при том объеме головной боли, который ты обозначил.

— Может быть, — голос Островитянина был полон кристаллизующегося от дикой концентрации яда, — просветишь?

— Начну издалека. В серьезных физико-математических формулировках случались слова, которые авторам казались совершенно однозначными и само собой разумеющимися. В теории множеств такой термин, его и не вводил-то никто специально, и определения не сыщешь, — "произвольное", "произвольный", причем под этим подразумевалось "любой". А это оказалось не так, потому что в каждом конкретном случае мыслимо вовсе не все, что угодно. В теореме Геделя, одной из главных в математической логике, это термин "одновременно", — она совершенно верна, если этот термин однозначен, но беда только в том, что "одновременность" — вещь вовсе не очевидная. В большинстве реальных случаев доказать строгую одновременность двух пространственно несовпадающих событий попросту невозможно.

— Какое отношение это имеет к...

Михаил поднял руку, давая знать, что как раз собирался переходить к этому.

— Дело в столь часто употребляемом в лекции термине "ваше". Или — "ваш", "ваши", — безразлично. В этих выкладках только и есть истинного, что мировой порядок меняется и в нем, действительно, кто-то будет доминировать. А вот с "вы", "Советским Союзом", и прочей мыслимой на данный момент конкретикой дело обстоит куда-а сложнее. Беда в том, что нет никакого определенного — "вы". Одно дело, — Иван Ильич, достигший своего непостижимого идеала, и совсе-ем другое — экс-композитор Постный, не к ночи будь помянут...

— Кстати — а какова дальнейшая судьба этой... неоднозначной фигуры?

— Совершенно неожиданно зарезан малолетней любовницей, тысячу раз перепроверенной, трусливой, плаксивой и глупой, бесхарактерной от природы, и к тому же до предела запуганной и забитой. Как раз в духе тех зарубежных историй, которые вызвали вашу заинтересованность.

— Мир праху.

— А он жив. Травматическая лоботомия с захватом еще кое-каких долей и извилин, овощ и останется овощем, но жив...

— И вы думаете, что это... неслучайно?

— Хуже. Я-то как раз думаю, что это очень своевременная случайность, которую сделали весьма вероятной. Но тут — думай, не думай, а концов не сыщешь. Их, концов этих, просто нет, не существует в природе. И как раз это, парадоксальным образом свидетельствует о совершенно конкретном почерке...Но об этом я скажу чуть позже. Так вот "вы", — это когда какая-то общность людей считает друг друга "своими". В обществе Ивана Ильича я могу провести не больше суток, даже если не придется все время пить, а в обществе Постного, каким он был до... несчастного случая, меня начало бы трясти через пять минут. Или, скорее, сразу.

— Не вашего поля ягоды.

— Именно. Золотые слова, потому что лучше всего отражают суть создавшегося положения. Потому что это вовсе не обозначает, скажем, образовательного ценза, поскольку есть люди откровенно малообразованные, в обществе которых я могу находиться бесконечно, отдыхая при этом душой. Под это ваше "вы" попадает, к примеру, то же общество "ЗиС", но вот они-то сами ни в коей мере не расположены считать своими — каждого встречного-поперечного.

— Сережа? Истребитель бандитов и, по слухам, гроза шулеров?

— Скажем, — был ряд эпизодов. Совершенно случайно, разумеется. Некоторые не выжили. Видите ли, это агрессору положено говорить заветное слово, а вот на шулеров это правило не распространяется. Потому что, зная, что перед ними лицензированный зисмен, — шулер притворился бы баулом. С поезда сошел на ближайшей станции, в чем был. В окошко б сигнул...

— И подобное сходит с рук?

— А кто захочет связываться с лицензированным? Наша нынешняя милиция? — Михаил даже фыркнул от вздорности самого только этого предположения. — А главное, — зачем и ради кого?

— Так можно далеко зайти!

— Можно. Вот только неизвестно, что тут можно поделать? Со ВСЕМ — этим? Этого не знает никто, и, главное, не хочет знать, потому что всем вместе и каждому почти поотдельности просто не до того... Помните разговор, когда я назвал "арматурщиков" — несерьезными людьми?

— И другой. Когда сказали, что Люди "ЗиС", — могут считаться в этой стране серьезными разве что процентов на двадцать.

— Память у вас... исключительная. Как у магнитофона.

— Вы мне льстите.

— Что вы, как можно-с, ничуть... Но зисмены, — это и впрямь даже не полбеды, потому что еще есть высоколобые интеллектуалы из Новосиба и, — особенно! — из БЖЗ. Так называемые "9 — 10". Они долго искали сами не зная — что, долго толкли воду в ступе и топтались на одном месте взыскуя Неизъяснимого, но потом добавили к каким-то духовным изысканиям современнейшие технологии и накопали-таки процедуру, благодаря которой количество непосредственно воспринимаемых параметров точки увеличивается на одно-два. Вы что-нибудь поняли? Если да, то вы поняли больше меня.

— По этому поводу можете не комплексовать.

— Вы не понимаете, я не понимаю, никто не понимает. А те, кто имеет отношение, утверждают, что объяснить невозможно тем более, прямо по определению, потому что ни в одном человеческом языке для этого просто не существует понятий. Да что там — понятий, целой системы понятий, громадной семьи взаимосвязанных имен. Внешне же это проявляется в том, что для них вполне закономерными являются события, на наш взгляд, — совершенно случайные. Как, к примеру, включив свет, вы довольно-таки закономерно находите вещь, которую в темноте могли бы нащупать только случайно, при определенном везении и далеко не сразу.

— И наших бедных мозгов может на это хватить?

— Представьте — да. То есть первые соискатели, понятно, тут же ебнулись, не без того, но первый блин и всегда-то комом, так что со временем, когда сгладили, довели, усовершенствовали и нашли способы страховки, то...

— ЧТО?

— А кто его знает. Сие не афишируется, причем настолько успешно, что мы в самом прямом смысле не в силах себе этого представить. Потому что ни у кого на целом свете нет сейчас таких потрясающих возможностей не афишировать.

— Подождите. Я самым нешуточным образом изучал старика Винера, — помимо логики и социологии с психологией. Поэтому могу смело утверждать: преследование целей, по определению непредставимых, по определению невозможно.

— Я тоже так думал, но в ответ мне рассказали притчу о шкатулке. Знаете? Закрытая шкатулка, о содержимом которой вы действительно не знаете и не можете знать ничего, потому что она закрыта, — но это не мешает вам знать, как она отпирается.

— Благодарю покорно. Открываешь шкатулку, — а она взрывается тебе в физиономию, открываешь шкатулку, — а там свернутый в колечко небольшой щитомордник, открываешь шкатулку... Кстати, некогда в точном соответствии с вашей притчей точно так же открыли шкатулку некой Пандоры.

— Вы ожидаете, что я буду с вами спорить? Тогда вы ошиблись адресом. Я не утверждаю, что подобные деяние плохи. Я не хочу сказать, что они во благо. Я говорю только, что они по большей части НЕОБРАТИМЫ. А вот теперь ответьте мне, каким побытом могут быть "своими" Иван Ильич — и такого рода деятель? Своими ему гораздо скорее будут какой-нибудь негр преклонных годов или австралийский тинейджер, буде они относятся к тому же формату "9 — 10".

— Вы противоречите сами себе. Сами же сказали, что процедура формальная, стандартизированная, — так что же мешает применить ее к Ивану Ильичу? Да к кому угодно! И будет он этим вашим не вполне представимым супременом!

— Сказали, не подумав, признайтесь... Это как в сексе: не всякий, кто хочет, — может, но тот, кто не хочет, — не может заведомо. Процедура дает возможность, но не мотивацию, как умение читать — не обзначает любви к чтению. Больше того. И раньше бывало, а теперь бывает тем более, когда врожденная слепота на поверку оказывается излечимой. И слишком многие из тех, кто прозрел в зрелом возросте, предпочитали как правило ходить с закрытыми глазами. Так зачем "9 — 10" тому, кто хочет всего-навсего, чтоб у него всегда было вдоволь выпивки и никто при этом не доставал бы? Вы же видите, что и я не стремлюсь в их ряды, хотя, — поверьте! — без особых затруднений нашел бы пути. Но вот какая штука: какое мне дело до того существа, которое займет мое место, и чем это... действие так уж отличается от самоубийства?

— И как же теперь?

Он спросил не слишком вразумительно, но собеседник его понял.

— А — не знаю. — Он пожал плечами. — Может быть, они переделают всех. Может быть, — только детей определенного возраста. Или только своих детей, а все остальное население того... дустом. Может быть, они просто напросто в упор не будут замечать, как все мы тут тихо вымрем от безнадежности. Но наиболее вероятным я считаю знаете, что? Что из них сравнительно скоро выделятся какие-нибудь "11 — 12". Или "13 — 14". С вовлечением таких ресурсов, о которых даже сами они не имеют пока понятия. Не факт, — согласен, экстраполяция может оказаться ложной, как в случае с уравнениями степенью выше "3". Но, с другой стороны, что мы можем знать о истинном потенциале самой экстраполяции? Так что лично я склонен предполагать, что следующее стационарное состояние, примерно соответствующее биологической однородности нынешнего человечества, будет достигнуто еще очень и очень нескоро. Если будет.

— Звучит все это в вашем исполнении уж больно как-то... безнадежно.

— Все те чудища которые до сих пор, как в яйце, скрывались под скорлупой наших черепов, готовятся вылупиться наружу. Все, тевтон. Отчасти уже вылупились. Кошмары наконец-то получили возможность без всякой мистики перебраться из снов — в явь, которая совсем уже скоро перестанет отличаться ото сна. Вдумайтесь в это. Где здесь основания для очень уж розового оптимизма, Оскар? Хотя, — он усмехнулся мимолетно и криво, — одно все же, наверное, сыщется...

— А именно?

— Да то же самое отсутствие мотивации. Девяти людям из десяти ведь и нужно-то на самом деле чуть-чуть. Чтоб такая же в принципе жизнь, — но без ее недостатков и с легкими поправками. Например, чтобы те же блага, — да еще не приходилось бы зарабатывать. Человечество вообще страшно инертно, герр Кляйнмихель, и в прежние времена с неизменным успехом справлялось со всякого рода смутьянами. Вот только мешает один тут моментик принципиальной новизны: теперь с ними будет не так-то легко справиться. Скорее всего просто никак. И во всяком случае будет ку-уда легче попросту махнуть рукой. Особенно для того самого подавляющего большинства. Но одно можно сказать точно, — всем прежним способам размежевания людей приходит конец. Все: национальные, религиозные, семейные и классовые способы деления на своих и чужих стремительно теряют смысл. И с ними все прежние страхи становятся мнимыми, пустой оболочкой без содержания, лозунгами, потерявшими смысл. Какая советская угроза? Какой международный империализм? Вдумайтесь хотя бы, о каком таком коммунистическом вызове или, наоборот, торжестве коммунизма может идти речь? И — какие общие интересы могут связывать русских, ну, еще не теперь, а через несколько лет? Все это я мог бы рассказать вам и прежде, еще в "Кольраби", но, согласитесь, в то время вы были еще слишком убого информированы.

— Я постарел на пятьдесят лет. До возраста, которого никогда не достиг бы в иных условиях.

— Бросьте! Отставные шпионы живут долго.

XXXVII

— Значит так: ваш почин торжественно отметить Праздник Урожая одобрен наверху. На самом, значит, высшем уровне. Сам — услыхал, вспомнил свою целинную эпопею и даже расчувствовался, а потом загорелся этой идеей. "Да, — говорит, — давно пора возродить добрую, незаслуженно забытую традицию. Как мы радовались в те далекие пятидесятые первому целинному урожаю! Какое это было, я не побоюсь этого слова, всенародное ликование". Короче, — зеленый свет тебе даден, а я свои прежние возражения официально снимаю. Телевизионщики аж из самого "Времени" — и все такие прочие штуки... Так что, если чего понадобится, — обращайся, поможем. И ты это... В грязь лицом-то не ударишь? Показывать-то есть чего?

— Дени-ис Гаврилыч! Вы же знаете наши цифры!

— Цифры, — хихикнуло в трубке Прямого, — можно любые написать. Уж это мы научились.

— Да не! Кажется и так все в порядке. Да вы хоть в магазине гляньте, уж на что...

— Так-то оно так, только вот на рынке все равно выбор, мягко говоря, побогаче. Ладно, давай там...

— Слушай, это у нас какая по счету заявка? Это сколько ж всего народищу-то соберется? Че ты делать-то собираешься со всею этой толпой? А скотину? А техники куда такую хренову пропасть?

— Да. Все подчистую засрут.

— Это ладно, из области обещали пятьдесят передвижных туалетов прислать.

— И своих надо сделать. Как минимум два раза по стольку. Чивилихину скажи.

— Но это мало. Регулировщиков — из области.

— Надо, но не потянут. Я в штаб округа обратился, чтоб военных регулировщиков прислали, при всем параде, обещали войти в положение.

— Поливалки...

— Договорился на десять штук, а ты, братец кролик, — чтоб проконтролировал.

— Ох... Вот представил себе картину, — все говно смывается и навозная жижа под напором летит в ряды празднично одетых граждан.

— Нет там такого напора.

— Знаю. Но воображению не прикажешь.

— Воображение, друг Коля, советским писателям нужно, они люди творческие. А от нас народ ждет, чтоб под ногами навозная жижа не хлябала...

— Ливневку расширим.

— Ого! А успеешь?

— А хрена ль нам? И ливневку, и мостовые пошире, и гостиный двор. — Бесшабашно сказал предрайисполкома, товарищ Попов. — Чивилихину скажу. И это...

— Чего?

— Придется сказать о нашей затее уважаемым людям.

— Это кому еще?

— Оресту Николаевичу надо? — Николай Иванович загнул палец. — Надо, никуда не денемся, это его территория.

— Дожили, твою мать! С ж-жучилами реверансы разводить начали! По-хорошему то не политесничать с ним, а к ногтю б взять, штоб только шшелкнуло, — чик! — и готово...

— Чего жалеть о несбыточном, сами ж знаете... Соседу с запада, профессору — надо? Он хоть и тихий, а должен быть в курсе, чтоб не запаниковал лишнего, не наломал бы дров. — Он загнул другой палец. — Ну, Дмитрий Анатольичу, — он посмотрел на сидящего напротив секретаря райкома, тот — чуть кивнул, на миг прикрыв глаза, — само собой, я уже поговорил, взял на себя такую смелость, он обещал помочь подвижным составом и малость уплотнить график.

— Еще?

— А еще, — но это уж вам разговаривать...

— Товарищ Боорчи?

— Здравствуй, начальник. Давно тебя не слышал. Как твое драгоценное здоровье?

— Благодарю вас, — с легким оттенком сухости сказал секретарь, — на удивление неплохо. А как ваше драгоценное здоровье?

— Хвала Аллаху, — крепкое, как железо. А как здоровье вашей почтенной супруги?

— Еще раз благодарю. И супруга здорова, и дети благополучны. — Он отлично знал, с кем говорит, а то, может быть, и поостерегся бы от вопиющего нарушения восточных церемоний начала беседы. — И скотского падежа не было. Все здоровы. Чего и вам с чадами и домочадцами от души желаю.

-Э-э-э... Спешишь, начальник. Степь спешки не любит. Там надо кочевать не быстро и не медленно. А так, как надо. Не спеши. Знаю я твой разговор. Ты не переживай, начальник. Мои батыры беды не сделают, ваш той портить не будут. Последнее дело, — праздник ломать. Большая обида. Сами в гости хотим, — примешь?

Секретарь мысленно охнул, но деваться было некуда.

— Милости просим, только вы того, э-э-э...

— Не, все по-доброму будет. Скажу батырам, — судя по голосу, товарищ Боорчи откровенно веселился, — чтоб барашка не угоняли и драку не затевали бы первыми. С семьями, с ребятишками будем. Только и ты уж постарайся.

— Можешь не волноваться. Пристрожу, да и милиции будет море...

— Это ты хорошо сказал. Пусть и наша мало-мало приедет. Да нет, Иван Петрович, ты и вправду не бойся. Я ж не глупый, знаю, что хорошо, — это когда один брат — в доме живет, земельку пашет, а другой рядом кочует, барашка пасет. Сильный на чужую силу не обижается.

— Умны-ый! А как в прошлом сентябре, помнишь?

— Забыл. И ты забудь. Надо будет, — вспомнишь при случае, а сейчас зачем? Чего не бывает между своими?

— Не боись, председатель, все, что надо, с собой взяли. И еду, и воду, и горшки с пеленками. И порядок тебе будет.

Люди прибывали весь вчерашний день, ночь напролет, и все нынешнее утро. Чуть оранжевый, предвещающий превосходную погоду, рассвет озарил на окраине Сорочинска гигантский лагерь, как будто стал стоянкой какой-то из легендарных завоевателей прошлого. Каждая группа прибывших располагалась сама по себе, но границ — не было. Фургоны, гигантские юрты кочевников, разноцветные шатры, жилые вагончики, оранжевые цистерны с питьевой водой, молниеносно, как грибы, выросшие ряды временных гостиниц, строго через одинаковые интервалы голубые пластиковые брусья уборных, детский визг, столпотворение у временных умывален, гигантский парк машин под присмотром бдительной милиции, — и все новые группы прибывающих. Не раз и не два кто-то чего-то пробовал регистрировать, наводить бюрократический порядок, но неизменно терял контроль над ситуацией, но она, на удивление, особой регуляции вроде бы и не требовала. В нескольких местах со спешно вкопанных столбов надрывались, сообщая всякого рода полезную информацию, громкоговорители, а туда, на теряющийся в пыли юго-восточный край, с той же целью летали ощетинившиеся динамиками "МиК — 4". Близкие, по здешним меркам, соседи, жившие друг от друга на расстоянии пятнадцати-двадцати километров, понятное дело, тут же собрались кучками. Мужики, — отправились к пивным бочкам и ларькам, подоставали разномастные емкости с домашним и начали угощать друг друга, их супруги — посцепились языками, не забывая бдительно наблюдать за мельтешащим вокруг мелким потомством. Выпив за встречу, начали сговариваться на завтра, а потом как-то спонтанно приступили к тренировкам: даже бывалые водители, каковыми тут являлись практически все, включая особей четырнадцати и даже двенадцати лет, далеко не в полной мере владели высоким искусством движения колонной. Потрясающе теплая осень после роскошного лета, что пугала людей старых и осторожных, твердивших, что такое — не к добру, и было, было уже в тыща девятьсот сорок первом, не давала спать и ночью. Сон казался этой ночью прямо-таки расточительством, поэтому и ночью вдруг возникший в степи стан сдержанно гудел, звенел гитарным звоном и зудел какими-то степными инструментами, а на берегу Самары поодаль друг от друга, но все равно тесно сидели парочки в сумерках и компании, освещенные светом костров. И — диковинные попадались среди компаний, на любой взгляд, кроме привычного взгляда собравшихся. Люди постарше при свете импровизированных источников света шлепали картами по импровизированным столам, пили вино, но сама структура момента не давала пить слишком много даже тем, кто был склонен увлекаться. Не в этот раз. Завтра или вообще потом. Потому что чуть ли ни в первый раз в жизни каждого из собравшихся было это: громадное многолюдье, ровное коловращенье гигантских масс народа под бездонным небом ранней осени — без всякой войны и беды, просто так. Хотя отдельные исключения, понятное дело, бывали.

— Эй, молодежь, чего набычились, — голос у самого крупного из четверки дедов был под стать сложению, как медвежий рев, — кулаки чешутся? Хорошее дело. Но токмо не сегодня. Вот мы ж с ним, — он чуть приобнял одетого в темный блескучий халат сухонького узкоглазого старичка с козлиной бородкой, — не деремся. Хотя могли бы. Завтра на игрищах удаль покажете, понятно?

— Засем драца? — Подтвердил сухонький старичок, выбравшись у него из подмышки. — Совсем худое дело, тьфу!

И, в подтверждение своих слов, он, сморщившись, с ожесточением плюнул.

— И это, — вступил в разговор третий, с подбритыми висками и усатый, белевший в сумраке рубахой, — всем другим то ж гуторьте: договор. Вот как начнет дело доходить до горячего, так и скажете: договор мол.

— Ну и что? — Проговорил из тени дерева кто-то почти невидимый. — Кто слушать-то будет?

— А вот хоть ты послушай. Послушай, и попробуй как это, — не бояться других и самому не быть вероломным. Хоть раз в году.

— Да нам что, мы — пожалуйста, — раздался еще один уклончивый голос, — но только чего они...

— Договоритесь, — и потом выясните, чего они. Ибо сказано: нечестив тот, кто рушит пир, а рушащий договор не стоит разговора с ним.

— Вы слушайте батюшку, — прогудел огромный старик, — он у нас не чета другим-прочим...

— Ладно, — проговорили в тени, — до другого раза отложим, попробуем. А пока будем считать, что этого разговора не было.

Хотя отдельные исключения, понятное дело, бывали.

Дорожники совершили невозможное, и осеннее солнышко, выкатившись из-за горизонта, осветило ласковым, теплым, но все-таки неуловимо усталым, осенним светом новехонькую, — и существенно расширенную, — мостовую, а какая-то сволочь на временном радиоузле то ли расчувствовавшись, то ли по глупости, то ли и впрямь с неким умыслом врубило со всей мочи: "Утро красит нежным цветом..." — и это некоторое время терпели, но потом мотив оборвался гнусным визгом, и действо началось.

Первыми на площадь перед трибунами вырвалась молодежь на мотоциклах. Сначала раздался глухой вой и мрачный звон, а потом показались они. Люди, которые садились в седло года в четыре, если не в три, получая многочисленные подзатыльники от отцов и старших братьев, что не оказывало на них особенного действия. В разноцветных куртках и шлемах, угрожающе склонившись вперед, с лицами, укрытыми под глухими очками, они проносились по площади, как конные сотни орды Чингис-хана, плотными стаями машин по тридцать, слитно, чуть ли ни локоть к локтю, неразрывно держа строй, напоминающий летящую птицу, либо же серп выпуклостью вперед. И — исчезали, будто видение. Череда их была долгой, но когда вдали растаяла последняя из стремительных машин, на площадь вступили основные силы. С глухим, всепроникающим гулом покатились бесконечные колонны тракторов, и земля дрожала мелкой дрожью под непомерным грузом техники. Они двигались, понятно, без идеальной четкости строя, но и, тем более, не наезжая друг на друга, потому что народ тут собрался в высшей степени привычный, куда там армейским водителям мирного времени. Конец колонны терялся в дали, но когда она, наконец, кончилась, за тракторами под громовое шипение и свист последовали еще более многочисленные грузовики, специально ради праздника отмытые, вычищенные и битком набитые приодевшимся народом. Время от времени поток машин прерывался и перед трибунами проходили отчаянно блеющие, мычащие, ржущие стада, табуны и отары породистого скота, и до собравшихся доносился крепкий запах навоза. Следом шла шеренга устройств для уборки улицы, и снова тянулись бесконечные вереницы тракторов и еще грузовики, а конца колонне техники не было видно, от нее ощутимо тянуло ровным, устойчивым теплом, как от нагретых камней. По в такт открываемым ртам было видно, что в иных из грузовиков пытаются петь хором, — под жесты стихийного дирижера или просто так, — но, понятное дело, до трибун не долетало ни звука. Вопрос еще, слышали ли себя сами певцы.

— М-мамочки, — побледневшими губами проговорил Первый Секретарь обкома, глядя на проплывающую перед ним, необозримую массу народа, техники и мяса, — да во что ж это мы вляпались-то? Что затеяли-то, гос-споди?!

Он говорил сам с собой, в душевной тоске и тихой панике от совершенной непомерности творящегося перед ним стихийного явления, — явно неуправляемого! — но его услышали находившиеся тут же, на трибуне для почетных гостей, официальные лица из центра. Трудно сказать, чего именно ждали они, — тихой сельской ярмарки, официального торжества, мероприятия, проводимого для галочки, поддатых тружеников села, по приказу начальства согнанных на демонстрацию, натужного веселья, — но, во всяком случае, не такого вот явления жуткой, стихийной, саму себя организовавшей мощи. Подобного рода информация противоречила самим принципам планового хозяйства. Так что один из столичных гостей даже стал делать знаки телевизионщику, наводившему свою камеру с мрачной решимостью инженера Гарина, а когда тот либо не понял, либо не обратил внимания, придвинулся к нему вплотную. Расслышать что-либо с такого расстояния было, разумеется, совершенно нереально, но усиленная артикуляция позволяла без малейшего труда угадать, то самое, заветное, насквозь родное:

— Ты давай того, — закругляйся... сворачивай на хер свою трехомудию, говорю!

Это не было похоже на военный парад. Куда больше это напоминало переброску хорошего войскового соединения, этак, — полнокровной ударной армии или чего-то в этом роде. Только что без воздушного прикрытия. Хотя, словно в ответ на его мысли, появилось и оно. Слова динамиков, надрывавшихся тут среди гула и дрожи почти что без всякого толку, в очередной раз долетели до него скандированными фрагментами:

— Беспилотные устройства!... Удущего урожая!... Достойно!...

С неба на площадь, на собравшихся внизу в угрожающем безмолвии несколькими редкими шеренгами падали поболее сотни опылителей системы "Пустельга", как по команде выпустили на замершую внизу толпу белые облака аэрозоля и помчались дальше. Майк прикрыл глаза, но никаких последствий, кроме слабого аромата, напоминавшего запах спелой айвы, распыленное вещество не оставило. Шутка была, на его взгляд, достаточно дурного вкуса: осторожно оглядевшись, он убедился, что на этих трибунах был далеко не единственным, кто напугался мало что не до икоты, поскольку связанный с беспилотными устройствами опыт последних лет у здешнего люда был всякий. Следом за беспилотниками после короткой паузы над площадью проплыли парапланы, потом — деловито проследовали многие сотни гораздо более многочисленных в силу практичности мотодельтапланов, а потом небо над городом заполонило множество более серьезных машин, включая сюда и реактивные, предельно широко растопырившие крылья. Эти — держались друг от друга поодаль, не допуская тесноты в небе.

В этих однообразных местах народ, вообще говоря, был не слишком заметен, но, собравшись воедино, он... производил впечатление. Майк, по какой-то причине ожидавший другого, начал осторожно рассматривать своих соседей по трибуне. Среднего роста, но казавшийся вовсе невысоким их-за непомерно широких плечей белобрысый парень осторожно, стараясь не показать своего интереса, разглядывал двоих азиатов примерно своего возраста. Оба в белых нарядных куртках с крупными киноварно-красными иероглифами на спине, в черных шароварах, они были бы похожи, как близнецы, не будь один из них явной девушкой, причем прехорошенькой. Ее брат отличался только неуловимо мужским, жестким и дерзким выражением красивого лица, да еще тем, что рукава его куртки были небрежно закатаны, обнажая нешуточную мускулатуру жилистых рук. И — нет, на самом деле он был заметно, лет на пять старше спутницы. Белобрысому на вид можно было дать лет шестнадцать, но все в его невысокой, широкоплечей фигуре, от длинных рук с тяжелыми кистями и до постановки крепкой, дочерна загорелой шеи, говорило о силе по-настоящему страшной, нечеловеческой, впору крупной обезьяне или другому дикому зверю. Такие люди просто-напросто не водятся в городах. А что, — Майкл прищурился, провидя будущее по мелочам, что с ним случалось достаточно часто, — пожалуй, он бы поставил на этого юношу, даже и против значительно более взрослого и опытного соперника... А еще таких людей очень часто привлекают нежные, тоненькие девушки... Которые впоследствии с успехом садятся на их могучие шеи и вертят ими, как хотят!

— Михаил, что это там за люди такие странные, не пойму? На корейцев, вроде бы, не похожи...

Корейцев здесь собралось очень даже немало. Мужики с бурыми, даже какими-то лиловатыми от загара физиономиями, в темных пиджаках и в шляпах с полями, их ярко одетые супруги с равнодушными, невыразительными лицами, и их резвое потомство обоего полу. Мужчины, очень похожие между собой, как один, выглядели крепкими и какими-то более, что ли, вольными, чем в самой Корее, их коренастые, несколько неуклюжие с виду тела казались прямо-таки набитыми тугими мускулами.

— Кто? — Заинтересовался Михаил. — А-а, эти... Так это японцы. Их тут в последнее время полным-полно развелось. А что? Живут, никого не трогают. И никаких тебе Садов Камней, такие же здоровенные участки, как у всех.

Сначала он примерно за тридцать секунд одолел Садыка Умарова: подцепил за ногу, рывком перевернул вниз головой, поставил на загривок и тут же навалился сверху. Туше оно и в Африке туше. Потом схватил за штаны, приподнял и грохнул на спину Степана Малахова из-под Бугульмы. Секунде на пятнадцатой. Хекнув, швырнул через грудь верткого, но легковатого Василия Печенкина, — своего, из Целиноградской области, после того, как тот пробегал от него целую минуту. Подстраховал, чтоб тот не свернул себе шею, пожал плечами и отправился к жюри: проситься во "взрослый" турнир. Поглядев на него, жюри отнеслось к просьбе с пониманием, без ненужного формализма. В свои шестнадцать лет, при росте метр — семьдесят пять и будучи, в общем, худым, он весил восемьдесят пять килограммов. Последние годы здесь, в степи, стихийно сложилась свои правила борьбы, с некоторыми ограничениями, но, в общем, допускающие любые захваты. Так что первого своего взрослого соперника, здоровенного толстого дядьку лет тридцати, он попросту вывел на середину круга и подсек опорную ногу. Грохнувшись со всего размаху, тот от неожиданности не смог оказать сопротивления.

Следующим оказался соперник из настоящих, Вячеслав Верзин, сильный "вольник"-средневес по прозвищу "Вер-Вяч", с ним он пустился на хитрость: дал сбить себя с ног, и внизу, в партере, минуты за две уработал так, что тот, похоже, рад был лечь, лишь бы этот кошмар кончился, а потом не вот еще поднялся. Пак Дэ Джун оказался страшно силен и вынослив, но его подводил небольшой рост: Николай все время отрывал его от земли, пока, наконец, не провел удачный бросок. Цену этим своим успехам он отличным образом сознавал: без деления на весовые категории, рано или поздно, поближе к финалу, неизбежно столкнешься с "тяжем" из настоящих, мастером спорта по самбо или "вольной", и тогда элементарно не хватит роста, веса, силы и просто-напросто опыта. Так бывает, когда даже самый опытный и удачливый корсар вдруг натыкается на быстроходный линкор.

До сих пор с неизменным успехом боролся давешний косоглазый, тот, что состоял при той самой раскосенькой лапочке. Навряд ли жених, скорее — брат. Он прекрасно владел чем-то вроде дзю-до или джиу-джицу, кидая соперников эффектно и, главное, совершенно неожиданно. Ничего. Его, небось, не кинет.

Начав этот поединок, Гэндзабуро сразу же понял, что этот — ему не по силам. Белобрысый крепыш, заявленный, как Николай Тышлер, все время просто-напросто хватал его за плечи, предплечья, запястья мертвой, как у кузнечных клещей, хваткой, так, что хрустели кости, и грубо встряхивал, так, что ноги отрывались от земли, и совершенно немыслимо было провести хоть какой-нибудь прием, потому что из этих захватов невозможно было вырваться, а когда это удавалось, он тут же хватал снова, не пытаясь захватить кимоно, так, что руки немели и наотрез отказывались сжиматься. И несколько раз бросал его просто так, без особенных приемов, одними руками, вверх и назад. Борьба с ним напоминала борьбу со стальной машиной, методичной, несколько однообразной в своих действиях, но неуязвимой и совершенно, совершенно неутомимой, не нуждающейся в передышке и не дающей ее.

А потом, мертвой хваткой захватив под мышку голову Гэндзабуро вместе с его правой рукой, натужно пропыхтел ему в ухо:

— Слышь, ты, — тебе со мной нипочем не сладить, понял? И сам я, понятное, дело, не лягу, потому что западло, только и тебя кидать не хочу, смекаешь?

— Почему это? — Прохрипел багровый от напряжения, полузадушенный Сато. — В чем деро?

— А, — сестра у тебя красивая, не хочу огорчать.

— Ладно. Только потом, без свидетерей, все равно доборемся.

— Договор?

— Договор.

И они, разжав свои слишком крепкие объятья, разошлись и пожали друг другу руки, тем самым выйдя из соревнований. Гэндзабуро, которому происшедшее доставило немалое удовольствие своей спонтанностью, — слегка поклонился, и Тышлер, после едва заметной заминки, ответил ему точно таким же поклоном.

Ничего. Семь схваток за день, хоть и не сказать, чтобы уж слишком тяжелых, — это все-таки многовато даже для него... Не то, что многовато, а в самый раз: хорошо разогретые мышцы зудели, не выдав всей той работы, на которую были способны и готовы. Если переусердствовать, так это завтра целый день плашмя проваляешься, а это ни к чему, потому как потешиться в рукопашной и в смешанной технике тоже хочется. Ничего. За годик он как раз наберет недостающую мышечную массу, и тогда можно будет всерьез побороться за абсолютное первенство. А Гэндзабуро, с которым он, занятый своими мыслями, шел рядом, вдруг сказал:

— Не сестра. Дочка мрадшего брата отца, здесь зивут. Как это? Кузина?

— Двоюродная, значит.

Новый знакомый говорил по-русски совершенно свободно, но "р" вместо "л" и подобные замены у него все-таки кое-когда проскакивали. Далеко не всегда.

— С тобой прохо бороться. Ты как У Ян. Тоже можешь пальцами клок кожи с мясом из живого тера вырвать, а?

— Дурацкое дело нехитро.

— Я так и думал. Но торько для нее все равно слиськом молодой. Не годишься.

— Так я пока и не собирался сватов засылать, — Николай пожал тяжелыми плечами, — либо еще какие клинья подбивать. Просто подумал вдруг, что расстроится, если тебя побороть.

— Не думаю, сьто так уз сильно. В каждой зеньсине есть много от... самки брагородного оленя. А она... оцень сильно женчина, поверь мне.

— Да. — Николай, по молодости лет, понял его по-своему. — На такую даже просто посмотреть — и то хорошо, понимаешь?

Сато ничего не ответил, глядя на него и покойно посвистывая носом.

— В другой раз у тебя не поручитца. Я понял. Ты — гридел, как я борюсь, а я за тобой — нет. Не приготовился.

— Я хитрый, — спокойно кивнул головой Тышлер, — а этот У Ян, — он кто?

— О, ницего обидного. Быр такой герой. Не японский, китайский герой. Давно. Больше двух тысяцей лет назад, эпоха Цинь. Носил на плецях городские ворота.

— Сказка.

— Я думаю, — покачал головой Гэндзабуро Сато, — сто не очень. Такая особенная история.

— А ты — здешний?

— Нет, — покачал головой Сато, — в гости приехар. К ним. А зиву — немножечко в Японии — немножечко в Хабаровске. Рядом. Сирьно хочу на Байкал пожить, но не поруцяется.

— Знаешь, что? — Николай тяжело глянул на него исподлобья. — Нет — и не надо. Нечего тебе там делать. Лучше держаться подальше от БЖЗ и ихних затей. Мы их, понятное дело, уважаем, но лучше тут как-нибудь без них, сами... сами. Говорят, что там слишком просто потерять себя. И это, наверное, правда.

— Мозет быть, — согласно кивнул головой японец, — но вот только как узнать, не попробовав?

— Пока мне хватает всего остального. Так что как-нибудь потом. Оставлю напоследок.

Встав лицом к лицу, они глянули друг другу в глаза, и очевидно, именно в этот самый миг родилось пока что смутное чувство, что они — не чужие друг другу. И, поколебавшись разве что только самую малость, с размаху ударили по рукам так, что ладони их лязгнули, как орудийный затвор.

Под синим небом сентября громадная, широко расплывшаяся масса народа гудела сдержанно, солидно и глухо, как работающая без перегруза очень мощная и очень хорошо сделанная машина: вроде гидротурбины или двигателя какой-нибудь "Куин Мэри", и многоголосое мычание, блеяние, ржание и отчаянный поросячий визг странным образом не нарушали этого впечатления. Мужики, отчаянно споря и торгуясь, меняли, продавали и покупали породистый скот, отчаянно божились, решительно разворачивались, чтобы уйти, и тут же поворачивали обратно. Все было, как всегда, но все-таки и по-новому: купив полюбившуюся скотину, как таковую, в качестве образца, очень часто брали десяток зародышей той же породы на криорежиме. А отчаянный торг в этот день был, скорее, данью традиции, потому что привезли действительно все самое лучшее, чтоб не стыдно было, чтоб потом помнили, какой человек продал, помнили — и поминали бы добром. А обмануть, надуть, наменять на грош пятаков, — это, понятно, святое дело, но как-нибудь потом. Не сегодня. Да и вообще, — дерьма не держим, плохо работать не умеем. Тут же садились обмывать покупку одним из бесчисленных марок продававшегося тут же вина или водки под образцы продукции, которая тоже жарилась, пеклась, тушилось и варилась на сотни манеров тут же. Исполинские пирамиды арбузов и дынь. Тыквы неописуемых размеров. Оглушительное разнообразие яблок, груш, персиков всевозможных сортов подавляло своим прямо-таки избыточным изобилием, — но это, понятно, привезли все-таки из каких-то мест поюжнее.

У молодежи был свой торг, свои споры, свое хвастовство. Тут обсуждали породы мотоциклов, сорта самолетов, линии "камбал" и тонкости композиции всего этого и многого, много другого. Доказывая свое — устраивали отчаянные гонки. Довольно открыто пили пиво, — привычное домашнее но все-таки больше заводское, толком не пробованное, — и, менее открыто, отборный самогон. Совсем уж став в кружок, иные хвастались даже и самодельной дурью. Не без того. Вовсе отчаянные, удалившись за невидимую границу ярмарки, кружились в жуткой круговерти "учебных" воздушных боев, хвастаясь удалью и несравненными достоинствами собственноручно выращенных машин, а их матери, совершенно мистическим каким-то образом узрев безобразие, визгливо орали на них через заслуженные "комбаты", вещь в степи совершенно необходимую. Многочисленные и многообразные, как птицы в тропическом лесу, вопили на все голоса и насались дети нежного возраста от трех и примерно до двенадцати. Так что все были при деле.

— И это, — Майкл обвел окружающее обглоданной костью, — те самые чужие друг другу люди? Знаете, Михаил, я прихожу к выводу, что самые доказательные из ваших максим следует воспринимать строго наоборот. При этом чем блистательнее доказательства и чеканнее формулировки, тем сильнее рознятся ваши утверждения с действительностью. Чем более тонкие соображения и неотразимые аргументы вы приводите, тем в большую лужу садитесь в итоге.

— Вы это о чем?

— О силе так называемого непосредственного впечатления. По-японски называется, если не ошибаюсь, "ва". Все эти люди, подавляющее большинство из них, друг другу приятны, понятны, но при этом интересны. Такое, — кость описала новый полукруг, — не сгонишь, как стадо. Подобное... образование может собираться воедино только за счет внутреннего стремления.

— Вы выколете мне глаз... Так что будьте добры, — положите кость. Или, по крайней мере, замените ее куском мяса... Благодарю вас. Равно как и за комплементы моим полемическим способностям.

За этим столом под открытым небом они потребили по изрядному куску молочного поросенка под водку "Степная". Примерно за два часа до этого были казан-кебаб под водку "Арктика" и зеленый чай, а еще до этого — плов, сотворенный величайшими мастерами этого дела из колхоза "Имени Абая". Островитянин уже устал удивляться, как все это в него помещается, равно как и тому, насколько, в общем, незначительно его опьянение, — относительно количества выпитого, понятно. Получилось так, — ну и делу конец.

— Я это к тому, что окружающее меньше всего напоминает толпу людей, пребывающих порознь, наподобие скопища горожан в час пик.

— Право? — Михаил с любопытством глянул на него. — А что в таком случае?

— Вы будете смеяться, но я долго пытался сформулировать свои впечатления и в конце пришел к парадоксальному выводу. Больше всего это напоминает примерно четверть миллиона своих, самое начало нового народа. Дело в том, что я уже несколько раз от совершенно разных людей слышал за сегодняшний день один и тот же новый термин: "Люди Договора". Они называют себя так, чтобы отличить от всех прочих. Это, знаете ли, напоминает кое-что. Вызывает исторические ассоциации, — и, как бы это поточнее, — вряд ли вполне случайно. Поверьте, я разбираюсь в таких вещах.

— Специалист по грузовикам "Магирус".

— Вот именно, скотовод. Тут-то как раз все свои, — начиная от русских и кончая корейцами, японцами, и тем юным фольксдойче.

— У вас, надо сказать, и впрямь чутье. — С явным уважением протянул скотовод. — Или попросту запали? Не замечал вас в голубизне.

— Для того, чтобы воспылать нежными чувствами к этому отроку, нужно быть не то, что мазохистом, а прямо-таки самоубийцей. Больше всего этот нежный отрок, этот очаровательный цыпленочек напоминает Зигфрида в молодости.

— Скулы подкачали. Скорее, — все-таки Микулу Селяниновича.

— И не говорите, — поддакнул Майкл, — совершенно жуткое создание. И, главное, сам не отдает себе в этом отчета. Страшно подумать, во что превратится хотя бы годам к двадцати.

— В чудовище. — Пожал плечами Михаил. — Но это по нашим с вами вырожденческим меркам. На самом деле, — просто-напросто в Силу. Настолько чистое ее воплощение, насколько это вообще возможно.

— Практически, — Островитянин усмехнулся настолько криво и мимолетно, что усмешку можно было спутать с нервным тиком, дернувшим его правую щеку, — если отбросить вашу Толкиеновскую терминологию, — это обозначает "вождь". Всех этих моторизованных мальчиков, по сравнению с которыми эсэсовские самокатчики просто отдыхают. Всех этих многочадных отцов и многодетных матерей, из которых каждый распоряжается мегаваттными мощностями. Всех этих пилотов-любителей с таким парком всевозможно-всяческого летающего железа, что впору вполне приличной стране. Многие пилотируют?

— Треть. А из молодежи, почитай, все. Кто что, понятное дело...

— Почему-то я так и думал. Так вот, когда, лет через десять, кто-нибудь, вовсе не обязательно тот самый ариец со скулами, укажет всему этому какую-нибудь цель, — они будут заодно. Очень даже своими друг другу, а вовсе не порознь, как это мне доказывал давеча один занудный всезнайка.

— Ну, — это еще не весь Советский Союз.

— Безусловно. Но, видите ли, меня не оставляют опасения, что может хватить и этого. Только поймите меня правильно.

— Неизбывное человеческое качество — проникаться. Что видел сам, лично, то и считать наиболее важным. БЖЗ он не видел, и поэтому не боится.

— Слава богу, что не видел. Мне и этого достаточно.

— О! Что я слышу? Вам — и вдруг достаточно информации? Теперь я чувствую, что и впрямь повеяло германским духом. Прямо-таки Гете: "Остановись, мгновенье!" — не напомните, что вслед за этими словами содеялось с Фаустом? Не боитесь?

— Это не то слово. Я постоянно пребываю в самой откровенной, позорной панике, причем настолько долго, что уже привык.

— Это ты — долго? Да ты понятия не имеешь, что это такое — "долго"! До-олго он! Подружке своей будешь рассказывать!

— Какой из?

— Шалунишка, — Михаил погрозил ему пальцем, — впрочем, можете рассказывать всем. Хороший рассказ только выигрывает от повторения. Но только ты ошибаешься. На самом деле ты еще и понятия не имеешь, что такое — настоящая паника. И каково оно — истинное смятение. Гарантирую — не хватит никакой привычки.

— Это надо понимать так, что меня в самое ближайшее время... просветят в этом вопросе?

— Звериное чутье. Чувствуется моя школа. Так что непременно, и самым подробным образом. Все, что было до сих пор, смело можете считать своего рода прелюдией к грандиозному финалу. Несколько затянувшейся, не спорю, — но это исключительно из-за очень низкого исходного уровня подготовки.

— Я не устаю удивляться вам, Михаил. — Говоря по возможности беспечным тоном, Островитянин почувствовал вдруг, что мурашки пробежали по спине, а щеки — вдруг как будто замерзли. — Только это мне начинает казаться, что я понимаю, когда вы говорите всерьез, как вы тут же вновь и вновь ставите меня в тупик...

— А я когда-нибудь говорил с вами вполне всерьез? Или, наоборот, — откровенно шутил? Я не настолько беспечен, герр Кляйнмихель. Но совесть моя чиста: при всем при том я ни разу вам не врал. И не говорил полуправды. Это все — для несерьезных контрагентов. Для таких, как вы, — только правду, всю правду полностью и ничего, кроме правды. Более того, — если соискатель не готов воспринять эту самую вожделенную правду в полном объеме, — подготовить его. Добиться, так сказать, стопроцентного усвоения материала. У такого рода игры, — поверьте, — совершенно особый, ни с чем не сравнимый вкус.

— Цель — достигнута?

— Я считаю, что да. Остался только небольшой практикум. Своего рода экзамен по вождению.

— Чего именно?

— Ну нельзя же все воспринимать настолько буквально. Это я только для примера. С вами хотят встретиться для заключительной беседы несколько серьезных людей. Одного вы знаете, — это Леня Феклистов. Он будет основным вашим собеседником, но, — как бы это сказать поточнее? — не старшим лицом на переговорах.

— Для заключительной беседы? — Помедлив, спросил Майкл. — Это обозначает ликвидацию? Промывание мозгов? Или дело ограничится обычной высылкой? Но уж конец-то моей миссии она должна обозначать однозначно!

— Да прекратите вы паясничать, на самом-то деле! — Майкл, кажется, ни разу еще не видел своего Вергилия таким раздраженным и не склонным шутить. — Она обозначает конец нашей миссии, в том числе, разумеется, — моей. А вы потом как хотите, — хоть оставайтесь, никто не будет вас неволить. Это обозначало бы неудачу, но мне почему-то кажется, что ничего подобного не случится. Видите ли, мне кажется, что я неплохо изучил вашу натуру за это слишком долгое лето...

— И будете сильно разочарованы, если ошибетесь?

— Тут куда более важно, что разочарованы будете вы. — Михаил медленно покачал головой. — Только я не ошибусь. Не в чем — ошибаться. И, — повторяю, — я не слишком бы веселился на вашем месте. И рад, что нахожусь на своем.

— Видите ли, в наши намерения входит дать вам нечто вроде армейского Аварийного Комплекса, в просторечии именуемого "похоронкой", но, разумеется, на совершенно другом качественном уровне и гораздо, гораздо более полное. Мы дадим вам "прялку" марки "Иней — 9", прошедшую двухсуточное тестирование с последующей профилактикой. Компьютер "УС — 45", относительно которого не вполне понятно, для решения каких именно задач может потребоваться такая производительность... Намеренно не употребляю термин "быстродействие", поскольку для этого изделия даже понятие "параллельной обработки информации" является практически устаревшим... Информационные носители с последовательностями всех тех изделий, которые вы видели и примерно в пятьдесят раз большее количество тех, которых вы не видели. Маркировано, проверено лично Ответственным Секретарем и дублировано. Исключение сделано, разумеется, для некоторых видов вооружения...

— Ага!

— Да не подпрыгивайте вы, — Феклистов устало поморщился, — это чистой воды формальность, для соблюдения внешних приличий и для того, чтобы обмануть остатки совести. Чего бы доброго, — а уж это ваши умники освоят быстрее, чем вам самим хотелось бы... Другим исключением являются, само собой, — он кинул быстрый взгляд на товарища, который сидел тут же, но в беседе участия до сих пор не принимал, и которого все называли Валерием Владимировичем, тот, прикрыв глаза, кивнул, — да, совершенно верно, наработки Ювелиров. Все, без исключения. Просто по статусу Цеха. Сожалею, но с ними не имеем возможности ссориться даже мы... Пусть вас утешает то, что стандартные изделия разработки "Сапиенс" им по крайней мере не уступают качественно, неизмеримо превосходя в номенклатуре. Далее, — на всякий случай, сами по себе информонити, в том числе на "прялку", все сколько-нибудь ходовые "мосы" и комп, — если те вдруг окажутся неисправными. Сами по себе "мосы" для начала. Стопка "подносов" на случай особо ответственной работы. Емкость беспримесной воды и такая же с метанолом. На отдельном диске, — текстовая инструкция по обращению с комплектом, на всякий случай — под этот ваш ублюдочный "DOS", на русском и английском... То же самое, — в книжке, — он не без усилия приподнял толстенный серый том. — В этих двух, — он показал и их, — математика самоорганизующихся систем, общие принципы и приложения, а также "МелГол", с основными приложениями и дистрибутивами. Он, понятное дело, без английского переложения, в полном виде — на нашем носителе, вот этом, с красненькой маркировочкой. Кому надо будет — разберутся. Сразу же рекомендую привлечь юнцов, лет по семнадцать-восемнадцать... Все вышеперечисленное уложено в защитный контейнер, контейнеров, как видите, — два. Они идентичны настолько, насколько у нас это получилось. Раньше получалось неплохо. Все. Так что через год... ну ладно, — полтора, сможете делать хоть космические корабли, хоть подводные лодки. При надлежащем усердии, понятно. Берите. Вы же за этим приезжали, или вам нужно еще что-нибудь? Не стесняйтесь, разумные заявки пока еще принимаются...

— Не понимаю. Я что, — имею дело с противниками тоталитарного режима? Изменниками и предателями родины? Врагами дела мира и социализма? Вы своими руками отдаете больше... Больше...

— Чем вы способны переварить. От души надеюсь, что это относится не только лично к вам.

— Надо полагать, именно на что-то подобное намекалось во время первого же разговора с вашим агентом.

— Смешно отрицать. Не скрываем и не скрывали с самого начала. Вам дали все, что вы искали с самого начала, и не наша вина, что это больше, нежели вы рассчитывали.

— Но смысл?!!

— Можете поверить, что крайне далекий от благотворительности.

Да уж. Он даже зажмурился на миг, лишний раз осознав, насколько это не благотворительность.

— Догадываюсь, дорогой товарисч, но все-таки хотелось бы большей определенности.

— А с чего вы считаете, — Феклистов пожал плечами, — что такого рода определенность вообще существует? Или может быть выражена в словесной форме? Уважаемый герр Кляйнмихель, ваш вопрос по меньшей мере бессмыслен: предположим, я скажу вам нечто, какую-то версию из числа первых пришедших в голову, — например, что мы это делаем с экспериментальными целями, — так вы либо поверите, потому что это соответствует вашей концепции, либо же нет, поскольку она такой концепции соответствовать не будет. Таким образом, в любом случае, вне зависимости от моего ответа вы останетесь при своем. Потому что с доказательной базой в данном случае будет, как вы сами понимаете, весьма слабо. Так что бы вы хотели услышать?

— Каким образом вы рассчитываете нагадить при помощи столь щедрого подарка. Скорее всего, — совершенно исключительно и непоправимо.

— Вы опять-таки нелогичны. Насколько я понимаю, вы приехали именно за этим . За впечатлениями, за личным Впечатлением, — и за этим. Да, согласен, вы были готовы получить чуть-чуть, крохи, намеки, обрывки, перевозка в долбленом посохе, по какой-нибудь суперрации, в ране на ноге под грязной повязкой, по дипломатическим каналам, а не к тому, что вам дадут практически все, но, если уж так вышло, то смешно и... несколько поздновато терзаться сомнениями теперь. Если хотите знать, то мы теперь и вовсе не причем! Делайте все, что заблагорассудится! Не берите. По дороге киньте в ближайшее болото или на самой середке Атлантики. Оставьте себе, поезжайте в Аргентину, женитесь и становитесь погодя несколько лет миллиардером или диктатором, — вполне может выгореть... Сдайте начальству и ждите, как оно поступит вообще, и с вами — в частности. Отдайте один из двух идентичных сундуков лично вам наиболее приятным людям. Нагадить — или там не нагадить, — теперь зависит только от вас. Мы умываем руки. Разумеется, мы готовы оказать все возможное содействие, если вы захотите попасть в какое-нибудь конкретное место по выбору. Транспорт там, комфорт, любые документы и охрана.

— Красиво, — быстро кивнул головой Майкл, — ввернуть крючок, свить петельку и намылить узелок мне предлагается собственноручно. Понтий Пилат отдыхает. Я слыхал о беспроигрышных стратегиях, но мне всегда казалось, что их использование запрещено Женевской конвенцией, как антигуманное... Надо полагать, — все возможные, невозможные и скрытые сценарии тут предусмотрены?

— Гораздо хуже, — вмешался Михаил, — испытаны на себе. Страна хоть и закрытая до недавних пор, как сундук, но зато больша-ая! Дураков мно-ого! Все успели перепробовать. На каждые грабли успели наступить, да не по одному еще разу! Вот не поверите, собрались как-то на кухне под водку, — аж стыдно, будто интеллигенция какая, ей-богу, — начали из пальца варианты высасывать, фантазировать значит, — так ничего не вышло! Только это кто рот откроет, — а ему кто-нибудь, — шалишь! — было уже тогда-то, мол, и тогда...

— Михаил!

— Да я почти все уже... Так вот так ничего и не вышло, — а все почему? А потому что жизнь, — та, что у нас, — так вот эта самая жизнь, — если это можно назвать жизнью, — она фантастику — так то-очно обгоняет! Она, значит, и впрямь богаче любого вымысла. Вот хоть вас взять...

— Ты заткнешься или нет?!!

— Одну секундочку еще, ладно? Так вот, — единственное, что удалось выяснить точно, так это то, что при всем многообразии вариантов на самом деле их всего два: а — сразу же все выкинуть, убить всех причастных и покончить с собой, и бэ — сдуру решить, что уж ты-то — сможешь контролировать процесс, и начать наступать на грабли, — все, какие есть, по очереди... У меня все.

— А вы не слишком рискуете, поставив все — на одну лошадь?

— Видите ли, — Леонид мягко улыбнулся, — на самом деле это не так уж важно. Либо, как в данном варианте, — сразу, либо же медленно и печально, но результат будет один. Собственно говоря, медленно и печально — уже началось, нас не вполне удовлетворяют только темпы процесса, но это ничего не меняет по сути. А суть в том, что этому соблазну ни одно общество противостоять не сможет. Личность — да, теоретически, поскольку в истории присутствует некоторое количество святых, а общество — увы!

— Ну с-спасибо!

— Да не расстраивайтесь вы так! Это ж все-таки не одеяла, зараженные оспой, а ваше начальство — не индейцы. Народ все искушенный, не нам, сиволапым, чета...

Это — да. Этого-то он как раз боялся, пожалуй, больше всего. Изощренный идиотизм неизменно оказывается куда хуже идиотизма незамысловатого.

— Само по себе сравнение звучит достаточно... многообещающе.

— А как выглядит! А еще пахнет! Вы себе не представляете, герр Кляйнмихель, как часто звучало это сравнение во времена оны, когда все только начиналось, а мы были молоды и наивны! Оно — а еще наркомания и гонка вооружений. Почему-то не было сравнений с азартными играми, причины неизвестны, но уж тут чего нет — того нет. Гос-споди! — Он возвел очи горе, сложив руки на манер кающейся Марины Магдалины. — Спасибо тебе, — наконец-то я дожил до этого дня! Отныне — не одним только нам все это!

— Очевидно, — Майкл предельно корректно пожал плечами, — вы, поставив перед необходимостью решать неразрешимое этическое уравнение, ожидали, что меня смутит проблема выбора,. Но вы ошибаетесь. Ошибка ваша заключается в том, что вы судите по себе, а я — не русский. У меня нет никаких этих терзаний. Я просто-напросто не буду ничего решать, а элементарно выполню свой долг. Никогда не пробовали? А зря. Здорово облегчает жизнь, позволяя добиться... н-не худших результатов.

— Право же, мы ни в коем случае не ставили перед собой цели подвергнуть вас каким-то там моральным пыткам. Между патологическим убийцей-садистом и убийцей наемным, все-таки существует, знаете ли, некоторая разница. И уж особенным идиотизмом было бы с наслаждением терзать нож, топор, мертвую удавку. Или пулю. Это уже, знаете, вообще ни в какие ворота...

— У вас свободно?

Этого только не хватало. Будний день, одиннадцать часов утра, кругом полным— полно свободных столиков, — собственно говоря, тут не было никаких других, кроме свободных, — а у него как на грех нет ни малейшего желания заводить новые знакомства.

— Как видите. Точно так же, как и за всеми другими столами.

— Я заметил. Заметил, и все-таки вынужден настаивать, Спенсер.

Если Майкл и вздрогнул при упоминании вслух своей истинной фамилии, то только внутренне, никак этого не показав. У идиота в сером плаще и сером берете были усы, форму коих подделать совершенно нереально, и столь же неподдельный акцент уроженца западных графств. Так что, надо полагать — не из нелегалов. Форейн Офис, мать иху.

— Вы меня с кем-то спутали, — со скукой проговорил он, не поднимая глаз от тарелки с сочной отбивной, — со мной это обычное явление. Типично европейская физиономия, знаете ли.

— Будьте добры не прикидываться идиотом, Спенсер. Мы совершенно не расположены к шуткам.

— Я сейчас же, немедленно позову самого обыкновенного милиционера и попрошу его призвать вас к порядку.

— Неужели?

— Можете не сомневаться. Я здесь — совершенно легально, а вот вашими документами он непременно заинтересуется. Кроме того, — я вообще не понимаю, о чем вы говорите, поскольку не знаю английского... Даже не так, — понятия не имею, на каком тарабарском наречии вы изволите изъясняться.

— А сами-то, сами — каким языком изволите пользоваться?

— Ах, да! Но, поскольку свидетелей не было, а у вас хватило ума не брать с собой записывающую аппаратуру, оплошность эту исправить нетрудно... Но, если уж так получилось, позвольте со всей решительностью заявить, — это недоразумение. Я не имею чести вас знать, по прежнему не понимаю, о чем вы говорите, но могу предположить, — заметьте, только предположить! — что вы, представляя некую службу, подошли ко мне, приняв меня за кого-то другого, но явно не относящегося к вашей организации, представляющего конкурирующую фирму, и пытаетесь вступить в контакт. Если судить даже по самым примитивным детективам из жизни шпионов, такого рода горизонтальные контакты между нелегалами категорически запрещены... Не перебивайте меня, вы сказали и сделали достаточно! Так вот, ничего более непрофессионального попросту не существует, — по слухам, понятно.

— Спенсер. У нас нет времени следовать законам жанра. Даже самым важным из них. То, что нам нужно от вас, мы намерены получить в любом случае, с вашего согласия или без него. Вам просто некуда деваться, и вы это отлично знаете.

— У меня есть основания сомневаться, что вы способны даже на это. На сундуках, понятно, не осталось даже и царапины, вам попросту нечем их поцарапать, но вы думаете, я не заметил, что кто-то трогал мои вещи? Только не думал, что это подданные Ее Величества.

— Такие же, как и вы, Спенсер. И мне совершенно непонятно, почему вы с таким рвением отстаиваете интересы ваших американских хозяев.

— Если бы я понимал, о чем идет речь, то напомнил бы о такой вещи, как служебный долг и профессионализм. Слыхали о таких вещах?

— Зачем? Вы что, всерьез рассчитываете уцелеть после успешного завершения своей миссии?

— Не понимаю, о чем вы говорите, но существуют миссии, в которых вообще невозможно уцелеть. Вне зависимости от завершения.

Человек в берете, помолчал, а потом медленно, вальяжно ударил несколько раз в ладоши.

— Браво. Почти неподдельный тон человека, которому до смерти надоел уличный приставала... Интересно, а, например, задолжав крупную сумму гангстерам, — вы тоже пытались бы отделаться словами?

— А что — решительно ничего не выйдет? Жаль.

— Спенсер. Мы сбились с ног, пытаясь хоть как-то проследить за вашими метаниями по этой небольшой, уютной стране. Кое-кто всерьез пострадал. Один из лучших наших людей слег с тяжелейшей формой нервного истощения. Имели место неожиданные, но при этом многочисленные и совершенно безнадежные случаи дезертирства. В вашем деле постепенно оказалась задействована большая часть нашей агентуры в Советах. То, что на вас первым вышел именно я, в конце концов, чистая случайность, оперативная работа вовсе не входит в круг моих обычных обязанностей. И после всего этого я вынужден сидеть тут перед вами и выслушивать всю эту чушь.

— Очевидно, на каком-то этапе вас переиграли, и с этого момента вы начали следить не за тем человеком. За мной. Так что оставьте меня в покое! В конце концов, — я гражданин ФРГ и обращусь к своему консулу, чтобы, значит, оградил...

— Бесполезно, — сказал человек в берете, — он опять пьян, причем это — уже третьи сутки.

Он оглянулся на выход, где, заняв ближайший к двери столик, нарисовались двое мужчин, — Черный, одетый в классический черный костюм, и еще один, которого Майкл условно назвал Клетчатым.

— А-а, — вот вы как? Да я прямо сейчас позвоню людям, на которых ваш дипломатический статус не произведет ни малейшего впечатления.

— Мой Бог, — человек в берете мучительно, пятнами покраснел, — чем только не приходится заниматься, когда дело ведется без подготовки... Загляните под стол... Право же, мне очень неприятно, но при малейшей попытке поднять тревогу я буду вынужден стрелять.

— Д-да вы с ума...

— Потише, говорю... Вызывает мгновенную потерю сознания, а потом мы поможем перебравшему клиенту добраться до его номера...

— С ума сошли? Забыли, где находитесь? Да вы имеете представление, чем это может грозить чисто вам, самому?

— Разумеется. Повторяю, — вы на контакт не идете, так что у нас просто нет выбора... И тянуть нам дальше уже некуда: еще день, — и вы вполне можете оказаться вне досягаемости, потому что ваши заокеанские хозяева в последнее время тоже что-то занервничали.

— Повторяю, — еще более усталым голосом ответил Майкл, — у меня нет никаких хозяев, тем более — за океаном.

Но, похоже, это была одна из последних отговорок. Кончались — отговорки. По всему видать, соотечественники окончательно закусили удила и никаких резонов просто не воспринимают. Совершенно, между прочим, ужасное в своей противоестественности зрелище — закусившие удила британцы. Им это совершенно не идет.

— Хорошо. Но тогда почему бы вам попросту не договориться с этими самыми хозяевами?

— Это серьезная проблема, Спенсер, но, слава Богу, решать ее не мне. Не мой уровень. У меня достаточно простые и однозначные инструкции.

— В мешок — и на штаб-квартиру, или как там еще у вас называется ваш притон? Посольство, что ли? Кстати, в ваших инструкциях ничего не говорится о том, чего от меня, собственно, требуется? Конкретно?

Человек в берете покачал головой.

— Наше руководство гуманно. Оно старается не перегружать голову исполнителей лишней информацией а их самих — излишними поручениями. Оно право.

— И все-таки непонятно, как можно заставлять человека искать неизвестно — что.

— Вас со всем багажом и всеми записями, которые при вас окажутся. При малейшей возможности — живым.

— Спасибо хоть за это, право — не ожидал, тронут. Но к чему такая неприличная спешка? Честное слово — то же самое можно было бы добыть и без меня.

— Могу только предположить. Все дело в вашей репутации. Видите ли, руководство свято уверено, что заокеанские хитрюги непременно оторвут себе все самое лучшее, и поэтому репутация ваша столь высока. Может быть, вовсе незаслуженно... Но, так или иначе, есть мнение, что тот, кто приобретет вас, тем самым приобретет и лишний темп.

— Это в них говорит провинциальность. Непременно хоть в чем-то обойти спецов из столицы... Ладно, уступаю грубой силе, но предупреждаю — вы будете страшно разочарованы.

— У меня другое мнение. В ящиках, которые невозможно даже поцарапать, редко хранят подштанники. Но я непременно упомяну, что вы исполняли служебный долг до последнего.

Дверь распахнулась, и в зал ресторана вошло сразу пятеро мужчин, которые даже не удосужились снять с себя мокрые плащи и шляпы, — очевидно, им каким-то образом удалось убедить швейцара, что в этом нет необходимости. Двое сразу же подсели за столик к Черному с Клетчатым, третий, с грохотом выдвинув тяжелый стул, сел в проходе, рядом с соседним. Двое, натурально, направлялись к ним. Один, — был вполне подобен трем первым и совершенно незнаком, зато второй... Поскольку Майкл был твердо уверен, что бодрствует, он решил было, что встретился с обыкновенным полуденным глюком. Кого это явила в этом укромном месте неверная судьба всех путешествующих? Кто послужил главным сюрпризом этого обильного сюрпризами обеда? Кого это принес Ветер Странствий и чьи паруса наполнил так туго? Кого, наконец, не ждали, а он — приперся? Уважаемый шеф, начальник департамента "R", владеющий русским в пределах вышеупомянутого джентльменского набора из терминов "водка", "Калашников", "карашёо" и артикля "биляд". Мистер Филипп Честер Рид собственной персоной, и улыбается так, будто они и всю-то жизнь были не разлей — вода, и в последний раз расстались лучшими друзьями. Благо еще, что не жевал, а то непременно поперхнулся бы, причем насмерть...

— Бог мой! — С гнусавым западным прононсом провозгласил он, издали раскрывая свои широкие, мокрые объятия. — Оскар! А ты-то здесь какими судьбами?

— Простите, — Майкл со слабой улыбкой вежливого человека наморщил лоб, как бы в усилии вспомнить, — лицо ваше мне кажется знакомым, но никак не могу припомнить...

— Джон Доу! Совместно переносили дорожные тяготы в незабвенном рейсе тринадцать — тринадцать — пятьсот шестнадцать одиннадцатого одиннадцатого семьдесят восьмого.

— Бог ты мой! — Столь же бурно обрадовался Островитянин. — Джонни! И ты здесь? Лишний раз убеждаюсь, что мир в наше время — удивительно скученное местечко. Присаживайся. Вот, познакомьтесь с мистером э-э-э... Знаешь, Джонни, мистер по какой-то причине предпочитает пользоваться псевдонимом.

— Как жаль. Но это его священное право, тем более, что он, кажется, куда-то торопится...

На человека в берете было страшно смотреть. Его ухоженное лицо сейчас вдруг словно бы сморщилось, как печеное яблоко.

— Хорошо. Я сейчас уйду. Но обещаю вам, что эта встреча — не последняя.

— О`кей, старина, последнее слово осталось за вами, закажите где-нибудь там себе выпивку... Да, — не забудьте захватить с собой во-он тех джентльменов.

И, провожая покидающую зал троицу долгим взглядом, вздохнул:

— И эти шакалы, — наши союзники... Дожили.

— Аккуратнее, Фил. В этой стране вы — одинаково играете на чужом поле и потому находитесь в равных условиях. Так что они совершенно спокойно могут устроить нам какую-нибудь каверзу.

— Для этого надо носить в штанах яйца. Но — к делу: вы и впрямь добыли так много, как об этом говорят?

— Не сильно прегрешу против истины, — медленно проговорил Майкл, — если скажу, что добыл все.

— Если можно, — поподробнее...

— Боюсь, сэр, — Островитянин покачал головой, — это не слишком простые объяснения. И не слишком быстрые. Право слово, — нам следует поторопиться, а все объяснения отложить на потом, когда мы будем в полной безопасности. Лучше — за океаном. Но позвольте спросить, — почему здесь именно вы, Фил?

— Ты не поверишь, — только по той причине, что мы лично знакомы и знаем друг друга в лицо. Руководство находится в самой постыдной панике, какую я когда-либо видел, и ведет себя так, как будто живет последний день. Тратит все ресурсы, включая человеческие, так, как будто по завершении этого дела они ему больше не понадобятся. Ставят на карту все, — как в покер. В чем дело? Я ничего не могу понять!

— Дело в том, — Майкл опять покачал головой, — что у тебя мудрое руководство. Да еще и со здоровыми инстинктами. Оно совершенно право. Жизнь одного отдельного человека, — любого человека, — равно как и жизнь полка или дивизии не имеет значения по сравнению с моей своевременной доставкой ТУДА.

— Ты того, — не преувеличиваешь?

— Гос-споди... А сам-то ты как думаешь?

Дверь распахнулась, и в дверь ресторана "Синий Лен", расположенного на первом этаже Дома Колхозника вошли семеро мокрых мужчин под предводительством уже знакомого им человека в берете.

— О! — Сказал Рид, со вздохом вставая из-за стола. — Я, кажется, ошибся. Оказывается, это нам — пора. Всего доброго, джентльмены, желаю приятно провести время...

Человек в берете, сцепив зубы, встал у него на пути. Невооруженным взглядом было видно, что столь неприличное поведение противоречит буквально всем чертам его в высшей степени корректной натуры, но, очевидно, выбора у него действительно не было. Его пестрая, но равно нелепая свита выстроилась в шеренгу, Рид, угрожающе склонив голову, словно бык, глубоко засунул руки в карманы и негромко лязгнул:

— Парни, — "Мэйдэй"...

Четверо в плащах немедленно взяли Майкла в середину каре, со всех сторон прикрыв его собственными телами.

— Голос прорезался, — с чудовищной ненавистью прошипел Филипп Рид, вцепившись бешеным взглядом в зрачки визави, — решили взять, не спросясь у старших, а? Забыли, кто ваш настоящий хозяин? — И рявкнул. — Место, нахлебники!

Очевидно, эта тактика в данном случае оказалась ошибочной, потому что хамство американца парадоксальным образом дало человеку в берете совершенно необходимую ему точку опоры, и к нему в полной мере вернулось присущее ему самообладание.

— Видите ли, сэр, — какие-либо слова в данной ситуации совершенно ничего не значат. Мистер Спенсер останется с нами, причем все остальные варианты являются совершенно неприемлемыми.

— И что, — нехорошо удивился Рид, — стрелять будете?

— Мне право же очень неприятно отвечать утвердительно, сэр. Лучше будет, чтобы до этого не дошло.

— Парни, — полуобернулся назад вожак, — эти ублюдки действительно стоят у нас на пути, или мне показалось?

Никогда не следует браться не за свое дело. Его замах по направлению к физиономии британца был решительно пресечен невысоким человечком с невыразительным, очень смуглым лицом. Он буквально взлетел со своего места, без всякой подготовки, как будто его метнула катапульта, схватил Рида за запястье и легко, как соломенную куклу, перебросил американца через спину, четко впечатав его физиономией в пол. И — сел, страшно оскалившись и схватившись за глаза, потому что один из американцев применил ослепляющий пистолет. Оружие человека в берете хлопнуло дважды, первым выстрелом угодив в американца с "горгоной", а вторым — в спину еще одного молниеносно бросившегося в бой смуглолицего коротышки, что был похож на первого, как близнец. Они еще валились на пол, когда у трех "торпед", не вышедших из строя, в руках как по волшебству возникли уже самые обыкновенные "беретта 0,38", правофланговый британец — выхватил из-под полы кургузый пистолет-пулемет, а человек в берете, страшно оскалившись, повел стволом к следующей по счету цели, но неизреченным образом не довел.

Молниеносное движение непостижимым образом все длилось и длилось, не в силах достигнуть цели, которая все никак не приближалась, как в гнусной истории про Ахиллеса и черепаху, загаданной древним негодяем по имени Зенон, а потом не то, что исчезла, а стала несущественной, не имеющей смысла и все время, непрерывно ускользающей из памяти. Он скрежетал зубами и мычал в немыслимом усилии удержать его в сознании, но уже в следующее, бесконечно длящееся мгновение все никак не мог вспомнить, почему его челюсти стиснуты с такой силой, что он тут делает, где верх, где низ, и кто он такой вообще, а при любой попытке взглянуть в нужном направлении взгляд увязал, как в зыбучих песках, в тошнотном сером мерцании. Инстинктивно почувствовав, что нужно делать, англичанин закрыл глаза, и наваждение почти тут же прекратилось.

Он обнаружил себя сидящим на полу, упершись в него той рукой, в которой находился парализующий пистолет, один из приданных ему горцев лежал лицом вниз, а из спины его торчала парализующая стрелка с оранжевым опереньем, другой — сидел на полу и выл, раскачиваясь и прижимая руки к глазам. Прямо у его колена располагались чудовищные тупоносые ботинки американца, широко разбросавшего свои мамонтовы ноги и спящего мертвым сном. Филипп Рид слабо ворочался на полу, будучи не в силах вот так, сразу поднять расквашенную о кафельный пол физиономию. Один американец сидел за столом, вжимая лицо в столешницу и пронзительно визжал, быстро-быстро перебирая под столом ногами. Остальные, — точь-в-точь как он сам, — сидели и лежали в разных позах с совершенно ошалелым видом.

— Кляйнмихель, — брезгливо произнес худой человек с пышной седой шевелюрой, — будьте любезны перевести то, что я имею сказать этим господам. Я хочу, чтобы они поняли мои слова в точности. Поняли — и хорошенько запомнили бы...

— Я, конечно, приложу для этого все усилия, но вам, Леонид, стыдно не знать ни одного иностранного языка.

— А я знаю. Украинский. Со словарем. Но к делу. Господа! Мы не можем вам воспрепятствовать, ежели вы, где-то там у себя, желаете выяснить между собой какие-либо отношения, хотя и приложим все силы, чтобы выяснение это не носило характера варварского и фатального. Но кровавых разборок на своей территории мы не допустим ни под каким видом. Мы, видите ли, считаем насилие в этой стране своей исключительной прерогативой. Я предупредил, — и тот, кто нарушит безусловный запрет на насилие, будет строго наказан. Лучше бы вам даже не знать — как. И — вот еще что: надеюсь, ни у кого не возникнет дурная мысль оказывать сопротивление, или что-то в этом роде? Это было бы крайне опрометчивым решением.

За его спиной, двоясь, троясь, расплываясь временами в смутное, как клок тумана, облако, мерцал и клубился серый фантом. Один взгляд на него вызывал тошноту и головокружение, настолько, что глаза попросту отказывались совершать нужное движение и огибали этот облик, смутный, словно призрак, видимый только мельком, только на самом краю периферического зрения и исчезающий при малейшей попытке прямого взгляда. Но даже несмотря на это, на то, что этого нельзя, немыслимо было рассмотреть, оттуда исходило совершенно явственное ощущение какой-то вызывающей готовности и уверенности, что сродни уверенности вооруженного охранника, держащего под прицелом безоружных, и совершенно невозможно, немыслимо казалось как-то ослушаться или воспротивиться.

— Мой молодой друг, — сказал седовласый Леонид, указывая большим пальцем себе через плечо, — любезно согласился сопровождать меня на эту встречу. Спокойствия ради и на всякий случай. Как видите, присутствие его оказалось весьма кстати. Со своей стороны могу предложить, чтобы, — если уж так вышло! — вы попросту разделили материалы, полюбовно, как то и надлежит стратегическим союзникам: контейнеры, находящиеся у нашего общего друга э-э-э... Оскара, на самом деле совершенно идентичны.

— Зато у него самого нет двойника, — угрюмо проговорил человек в берете, поднимаясь с пола, — а это может оказаться решающим обстоятельством.

— Тут я вам ничем помочь не могу. Выбор всецело за господином Кляйнмихелем.

— Нет тут никакого выбора, — угрюмо проговорил Майкл, — я, как и всегда, буду выполнять однажды принятые на себя обязательства.

— Вот и замечательно. А мы, со своей стороны, приложим все усилия к тому, чтоб вам ни в коем случае не помешали... Вот он, — палец Феклистова указал на держащегося за глаза горца, — мы могли бы оказать экстренную помощь.

— Благодарю вас. Подобные вопросы мы привыкли улаживать собственными силами.

— Ну как знаете. А то он производит впечатление дорогостоящего... специалиста. И еще раз: обе партии выполнили задание руководства, но помешать противной партии сделать то же мы попросту не позволим. Табу. От души рекомендую смириться с этим обстоятельством.

— Вынужден признать, что ваши аргументы достаточно серьезны, сэр. — Угрюмо проговорил человек в берете, тяжело поднимаясь. — Но не могу дать определенных обещаний. Это противоречит моим представлениям о долге. Я сожалею.

— Отсутствие гибкости лишит вас малейших шансов на выполнение этого самого долга. Даже бескомпромиссность требует своего рода компромиссов.

— Разве что в пределах, — слегка развел руками англичанин, — которые окажутся совершенно необходимыми.

— Это, — безотчетно подражая какому-нибудь литературному члену Палаты Лордов, — ваше неотъемлемое право. Но от души советую не искать этих пределов. И уж, тем более, не пытаться испытывать их на прочность... Так левая или правая?

XXXVIII

— Это — нечто поразительное, мистер Спенсер. Я бы сказал — фантастика, если бы этот термин не был чистой правдой во-первых и приуменьшением во-вторых. И, — безусловно, — это самый поразительный успех работы разведки за всю историю...

— Сэр, но...

Попытки вставить слово неизменно оказывались бесполезными. Джорджи — как за глаза называли директора CIA подчиненные, совершенно очевидно его не слышал. Оглушенный свалившимся на него успехом, просто не был способен. Это бывает даже с такими серьезными, состоятельными и суховатыми людьми, как директор: лицо горит, глаза блестят, а до слуха доходит исключительно собственный, чуть срывающийся от волнения голос. Налицо все признаки того опасного инфекционного заболевания, которое лично он перенес в варианте вялотекущем.

— И вот скажи еще, — насчет того, что тебе все это чуть ли не впихнули в рот, — это правда или ты просто из ложной скромности? Но все равно, — невероятная, неслыханная с их стороны глупость. Очевидно, что оставаться в дураках, — просто-напросто их природа...

— Сэр, вынужден напомнить, что они занимаются такого рода практикой более пятнадцати лет и накопили колоссальный опыт. Все растиражировано, массировано и работает с достаточной интенсивностью...

— Не важно, кто растил дерево, плод все равно пойдет на пользу только тому, кто его сорвет и съесть. Не важно, что на такую замечательную штуку первыми набрели, — сдуру или более-менее случайно, — русские. Вы же сами утверждали, что им ничего не идет впрок, и теперь я в этом убедился сам. Мало сказать, что у них вся само валится из рук, у них прямо-таки рот дырявый, не способны даже разжевать и проглотить... А теперь мы им покажем, что они отыскали на самом деле! Там, где у русских было одно применение, у кого-нибудь другого — десять, у нас будет — сто! Пятьсот! Пятьсот тысяч! Так всегда было, и так будет впредь. Это неизбежно.

— Это так, сэр, но у меня было время для подробного анализа возможных последствий, я разработал и привел в докладе целый ряд сцена...

— Конечно-конечно. Мы ознакомились, приняли к сведению, твой доклад со всеми выкладками разбирает целый штат аналитиков, и все такое, но то, что мы уже успели понять, тем более заставляет нас спешить. Разумеется, мы будем предельно осторожны.

Ага. Классическая ария недоумка, из чистого детского любопытства впервые пробующего героин. Гос-споди! Какая же это на самом деле мука, — знать, во что это все выльется, и не иметь ни малейшей возможности как бы то ни было повлиять на развитие событий. Поневоле посочувствуешь Кассандре, Терисию и прочим Нострадамусам тех времен, созданных мрачной фантазией древних греков... и у кого-то еще хватало наивности считать их светлым, солнечным племенем... хотя сказано же, не помню — кем, как бы не ими же: чем ярче солнце, тем глубже тень. А вот ему, ему лично, никогда бы и в голову не пришло, что наступит такой день, когда он очень хорошо, до глубины души поймет — Кассандру. Содержимое его сундуков, — равно как и тот же самый героин, — это ничего особенного, это просто-напросто такие материальные факторы, которые делают будущее пользователя вполне определенным. По крайней мере, — по ряду весьма существенных параметров. Все, как ему сказали, все, как рассчитывали, и, что самое противное, все, как с некоторых пор ожидал лично он. По этой причине скажем себе "все" еще раз. На этот раз просто "все", без пояснений. Потому что зависящее от него он уже сделал, и больше ничего поделать тут не может. Остается позаботиться о себе, точнее — продолжить начатое раньше, когда он, вовсе не ожидая столь щедрого подарка от своих гостеприимных хозяев, начал готовить "похоронку" сам, в силу собственного скромного разумения, и вот о ней-то никто кроме не знает. Слишком увлеклись несметными сокровищами, таящимися в двух сундуках. Были загипнотизированы настолько, что не видели ничего кроме. Итак.

...Взять положенную ему на радостях громадную премию. Взять наградные. Взять скопившееся жалование за полгода без малого со всеми положенными надбавками. И срочно, пока начальство еще теплое, взять длительный отпуск на лечение истасканных нервов. Отправиться в прочно позабытое родовое поместье, уладить все дела, подтвердить все права, запасти все необходимое, огородиться, вооружиться, заминировать все подходы и выходы, забаррикадироваться и зарыться как можно прочнее. Постараться поселить в одной берлоге и жену, и любовницу, причем с женой, если не поймет, — развестись и взять еще одну любовницу. Или, если возникнут какие-нибудь проблемы с разводом, то сильно не заморачиваться, а просто выгнать на хрен, и взять еще одну любовницу. Или двух. И срочно наверстать все упущенное по части обзаведения потомством. Возможно более многочисленным. Сделать все, чтобы о нем забыли как можно более прочно вплоть до тех самых времен, когда всем окончательно станет не до него. И тогда уже попросту стрелять по всем, кто явится без приглашения. И все вышеизложенное нужно делать быстро-быстро. Настоящим системным технологом его, понятно, не назовешь, но уж тем скромным набором, который он вез всем, а привез — себе, он владеет вполне уверенно. Проживет. Лишь бы только НАСТОЯЩЕЙ войны не случилось...

Время от времени он, продолжая улыбаться вдохновенному Джорджи, и не слыша ни единого слова из его речи, останавливал свои, взявшие излишний разгон мысли, поскольку весь опыт хоть и достаточно наполненной, но все-таки упорядоченной жизни, весь хваленый британский здравый смысл не то, что свидетельствовали, а прямо-таки вопияли: да ты с ума сошел! Да: паранойя! Бред! Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда! Да: в Наше Время это невоз-зможно! Но остановиться надолго не получалось, потому что, наглядевшись того, как неумолимо сужается воронка решений, уготованная им сутью вещей, он волей-неволей начинал думать о насущном и вытекающем из складывающейся ситуации, одно цеплялось за другое, и он не успевал опомнится, как все возвращалось на круги своя. Мысли разгонялись, как реактор со стержнями, заклинившимися в поднятом положении, и Неслышимая Речь Джорджи парадоксальным образом служила этому процессу катализатором:

... Подумать, где раздобыть, пока не поздно, как можно большее количество Чистых, в первую очередь, понятно, — платиноидов, рения, гафния. Позаботиться, чтобы никто этого не заметил раньше времени. Подумать, как поступить с теми, кто послужит партнерами по добыче вышеупомянутых Чистых. Стащить в поместье как можно больше металлического лома, все равно какого, любого, лишь бы поразнообразнее, тонн пятьсот, и переделать его в чушки фунтов по шесть. Пока никто не в курсе, откупить какую-нибудь крупную свалку, огородить, поставить охрану, чтоб впускала всех ввозящих и не выпускала бы никого вывозящих...

... Но все это ни на йоту не приближает его к решению главной проблемы: как добыть медицину. Тут он пас, слуга покорный, не будет даже и пытаться, так что нужно придумывать что-то другое, сговариваться со Смирновым, чтоб взял ученичка, только где взять такого, чтоб не дезертировал сразу же, как только начнет что-нибудь из себя представлять, чтоб не кинул... Потому что "мозаика" это такая отвратительная штука, которая превращает в совершенно аморальных тварей даже самых, вроде бы, надежных. Вот взять, к примеру, — его. Да ой, но только все равно нужно, все равно как-нибудь нужно решить с этим делом...

Поначалу они, — все, кого смогли сманить, увлечь, направить и вообще — всячески собрать из ведущих частных лабораторий, правительственных центров и крупнейших университетов, — ни во что особенно не верили, относились к предложенному им проекту со скепсисом, и ничего у них, соответственно, не получалось. Потом некоторые, прежде всего теоретики, увлеклись красотой совершенно новых для них формальных идей, — им не требовалось дополнительных доказательств, они и так видели, — и постепенно увлекли других. При этом тоже почти ничего не получалось, но даже те дикие, гротескные результаты первых, неумелых попыток были, тем не менее, настолько интересны, что люди забывали о времени и проводили в лабораториях дни и ночи. Это какая-то загадка природы, но только при освоении какой-нибудь сложной деятельности исключительно по инструкции, какой бы подробной она ни была, когда некому показать, как оно делается по-настоящему, поначалу неизбежно получается фигня, — попробуйте, к примеру, научиться оперировать по учебнику хирургии, сами увидите, что получится. Нет, лучше даже и не глядеть. В инструкциях походя упоминаются действия, которые являются само собой разумеющимися для всех, кто хоть мало-мальски в курсе, но составителям вовсе невдомек, что именно эти банальности являются камнем преткновения для тех, кого профессионалы традиционно именуют "чайниками". Потом кое до чего доперли сами, кое-что подсказали непонятные жучки с западного побережья, которых приволокли ребята из CIA, и кое-когда начало получаться. Примерно то, чего ожидали. Время от времени — даже вполне то, что требовалось. И, как обычно, выявились люди, у которых получалось гораздо лучше других, как будто созданные для нового рода деятельности. В общем и целом контингент оказался таков, что нужда в жучках, которые умели кое-что практически и помогли поначалу, скоро прошла, и они — сгинули, как и не было, и больше их никто не видел.

Одно дело — высокие абстракции, восторги чистого творчества, и совсем другое дело, к примеру, мотоцикл "Эфа". На самом-то деле с вечера была произведена закладка информационного ядра сразу двух сложных изделий, но мотоцикл созрел первым, аж в пять сорок две утра, и, кроме этого, существовали другие веские причины начать испытания именно с него. Отправители посылки постарались не упустить никаких мелочей и в контейнере, среди всего прочего, присутствовал и диск: "Каталог, краткое описание и инструкция по эксплуатации готовых изделий", — всего на 11403 образца, начиная от погружного насоса производительностью десять литров в минуту и кончая какими-то сверхзвуковыми самолетами, конвертопланами и балкерами, — из лейкосапфира, со штампом "Проверено", подписью Ответственного Секретаря, все, как положено.

К этому времени ЭХГ, с которыми поначалу все измудрялись, как могли, свелись к двум основным конструктивным типам: псевдофрактальному, простому, дешевому, но не столь долговечному и нуждающемуся в достаточно квалифицированном уходе, — и основанному на так называемых "полуавтономных микроглобулах". Генераторы этого типа были много дороже, требовали относительно солидного количества Чистых, — и не абы каких! — но зато были способны самоочищаться и самовосстанавливаться очень долго, — никто просто не наблюдал их достаточно длительное время, чтобы дождаться заметной амортизации. Кроме того, их отличала высокая устойчивость к каталитическим ядам. Все, что положено полноценным изделиям класса "В". Именно таким генератором мощностью до трехсот киловатт обладала "Эфа", которая при необходимости могла выдать все эти киловатты сразу.

Уже и до этого у группы "Четки" кое-что, по мелочи, получалось, но когда Колин Ландсберг, уверявший, что является классным мотоциклистом, оседлал "Эфу", когда она, обидевшись на корявое управление, взаправду рванула вперед, чуть не сбросив незадачливого седока, все присутствовавшие как-то вдруг осознали, что этим — переходят некий рубеж, и ничто уже и никогда не будет так, как прежде. Седок — слышал режущий свист, чуть высунувшись из-за щита, очень хорошо чувствовал страшный ветер, выбивающий слезу, судорожно сжимал немеющие губы, чтобы твердый, как пальцы врага, воздух не порвал бы ему рот, а вот зрители не слышали практически ничего.

Помимо всякого рода прорывов и революций в "мозаике", случавшихся чем дальше, тем чаще, но не реже раза в полгода, тут наличествовала еще и эволюция, конструкторы мало-помалу добрались до аэродинамики воздухозаборов и гадючий, шипящий свист, столь характерный для ЭХГ на протяжении первых десяти лет, стал уходить в прошлое. И, в некоторых случаях, ушел вообще. Так что с точки зрения стороннего наблюдателя Колин летел по полю в угрожающей тишине и выглядело это до странного, неожиданно дико. Если бы он не врал насчет своего класса, то, наверное, с самого начала вел бы себя осторожнее, а сейчас, получив обещанные в описании сто километров за две с половиной секунды и пока что сто восемьдесят — всего, он растерялся, а рефлексов, которые позволяли бы действовать не раздумывая, тут не было, — управление электрической машины было очень простым, но довольно-таки существенно отличалось от привычного среднему мотоциклисту. Слава Богу, — хоть рулить было можно так же, как обычно, и поэтому постепенно сложилось время для сознательных действий, так что он, припомнив инструкцию, убавил ток и снизил обороты. Теперь, когда ситуация потеряла характер экстремальной, появилась возможность оценивать и сравнивать. Первое сравнение пришло на ум, когда он, со звериной плавностью снижая скорость, притирался к группе поддержки: как помело на бреющем. Идиотское само по себе, оно, тем не менее, было самым подходящим.

— Вот так оно и бывает с машинами времени, — сказал он давно заготовленную фразу, — и проезжаешь-то всего-навсего один кружок, а оказываешься в другой эпохе.

— Ты это к чему?

— Да так, подумалось. Парни, мы потратили одну ночь на то, чтобы получить вот этот агрегат, и обошелся он нам долларов в двести от силы. Про его конкурентоспособность с мотоциклами я говорить не хочу, — это просто другое транспортное средство. Если мы захотим, то через неделю будем иметь по машине на брата. Если напряжемся, — то получим то же самое через день от послезавтра. Если заморочимся и сделаем бак побольше, то будем через неделю иметь по тачке. Что это будут за тачки, — не знаю, но, судя по этому вот байку, — недурные.

— Нас сюда собрали не для этого!

— А для чего? За месяц работы мы хорошо поработали руками а еще, в конце концов, научились выполнять полученные инструкции. Дальнейшее, как любят говорить у меня в колледже, не несет в себе признаков принципиальной новизны. Можем научить других, и они справятся не хуже. Все.

— У Рама и Джин начало получаться с составлением композиций.

— Это — да, — с уважением кивнул Колин, — вот только до того уровня, который мы наблюдаем в нашем Ковчеге, им лет пять напряженной практики. Как до Луны на карачках. Хорошо в качестве спорта и для умственного развития, но бизнес совершенно нерентабельный. Не то, за что согласится платить деньги наше начальство. Но у меня вопрос ко всем собравшимся: так ли уж необходимы деньги тому, чем мы стали, и при том, к чему мы получили доступ?

— Что-то я не пойму, — с чуть заметной угрозой в голосе проговорил Линдон Ли, ярый республиканец из Джорджии, — к чему это вы клоните, мистер?

В том, что ты чего-то не понимаешь, как раз нет ничего удивительного, — подумал его собеседник, но сам только завлекательно улыбнулся.

— Как это ни смешно, но ничего дурного. Я всего-навсего о том, что, совершенно честно отрабатывая свои деньги, мы можем параллельно прибарахлиться. Шикарно прибарахлиться. Я что-то не помню федеральных законов, которые облагали бы налогом самоделки. Я имею ввиду серьезных законов о таких же серьезных налогах.

Это было слишком хорошо понятно и насквозь близко каждому жителю этой страны. Это — затрагивало и доставало до глубины души.

— Найдут, к чему прицепиться, — раздался безнадежный голос, — у них знаешь, какие крючкотворы.

— А если помалкивать? В смысле, — просто не болтать лишнего? Какая им разница, на каких именно вещах мы набиваем руку?

— Бессмысленный разговор. Отсюда не вынести даже гвоздя.

— Разумеется, бессмысленный. Я же исключительно только в плане чистой теории. Хотя, если всерьез, то, пожалуй, взялся бы воспроизвести то же самое у себя в гараже. Да-да, даже вот этими вот своими корявыми руками. Что уж тогда говорить о Ли...

— Про такую вещь, как авторские права и патентное право ты, понятно, забыл?

— Авторские права-то тут есть, не сомневаюсь... Вот только почему мне никто не покажет автора?!! Где он?!! Где? Ау-у! А авторские права е-есть, это да! А знаешь, что будет? Мы перетаскаем им все каштаны из огня, и тогда нам скажут, что мы — свободны! Спасибо, парни, ваша страна вас не забудет. Дадут горсть крашеной бумаги, и даже, может быть, добавят еще полгорсти в качестве премии. Пожмут руку. А себе возьмут то, что мы тут накопали. Можешь быть уверен, — остальным не удастся даже лизнуть. Даже понюхать! И еще, помяни мое слово, — это будет по всем правилам оформлено законодательно. А действительно, — зачем? Только последний идиот будет плодить себе конкурентов...

— Такими вещами полна жизнь. Так бывает всегда. И тот, кто все время будет помнить об этом, будет всю жизнь чувствовать себя неудачником.

— Никогда, — слышишь меня, а если слышишь, то запомни, — никогда еще вот эти самые не брали себе так много. И не оставляли так мало другим. Ты понял, нет? Они возьмут себе возможность обходиться без денег, оставив себе при этом и деньги, и власть, которая станет тогда совсем уж беспредельной, а тебе, мне, всем остальным оставят только деньги, — сколько дадут. Если еще сочтут нужным — давать.

Вот за это евреев и не любят. Они неизменно несут с собой смуту. Да нет, — они и есть олицетворенная смута. Смута политическая. Смута финансовая. Смута научная. Смута в искусстве. Смута в душе. Все то, что без них было ясно, понятно и не требовало никакого обдумывания, становится смутным, темным, зыбким и ненадежным. Они превращают в болотную хлябь самые, что ни на есть, незыблемые устои. Без него все было бы хорошо. Без него не было бы никаких таких мыслей...

— Хорошо, — угрюмо прохрипел Ли, раскуривая тоненькую сигару, — а что ты, собственно, предлагаешь?

— Я?! Ничего. Как и всегда в тех случаях, когда неплохо было бы поступить хоть как-нибудь, — но только самому. По-своему, а не так, как это нужно Ответственным Лицам. Нет, — он окинул остальных обеспокоенным взглядом, враз утратив давешний напор, — я действительно ничего не предлагаю. Поступок, — это не для таких, как мы.

Конечно, не предлагаешь. Уже предложил. Все, что нужно. И всем. Даже меня не забыл, а теперь притворяется девственницей. Вот за это евреев и не любят. Вот за это я их и не люблю. За то, что слова их слишком часто стоят того, чтобы их обязательно выслушали, какими бы противными лично тебе эти слова ни были.

Джон Джезайя Вонг только слушал и улыбался. Как известно, в мире существует только две великие культуры улыбок, — англо-саксонская и восточноазиатская, китайско-японская, а все остальное можно считать дикарством, темнотой и дикоросами. Он был наследником обеих, прошел обе эти школы, так что и улыбка эта была истинным шедевром. Ежели кто понимает, конечно, — а таких здесь не видно.

...Бывают люди, вроде бы и умные, во всяком случае, — способные, которые имеют всего один недостаток. Они считают окружающих уж совершенно безнадежными идиотами. И поэтому высказывают то, о чем лучше помолчать. Это очень неумно. Потому что тогда твоими способностями начинают пользоваться те, кто тебе вовсе не родственник. Так что не такие уж они на самом деле умные...

... А кроме того он же совершенно неправомерно чуть что употребляет "мы", "нам" — и тому подобное. На самом деле не имея к тому ровно никаких оснований. Как будто у Вонга нет родственников, о которых он действительно должен заботиться. И здесь, и в великом Китае, где, — как раз в Синьцзяне! — по имеющимся у него сведениям, происходит какая-то страшная беда, связанная с уйгурами. Кажется, он знает, что следует предпринять в таких условиях.

Черное, как сапог, подвижное лицо Линкольна Ирвинга сейчас не выражало ничего. Он молчал и в несчетный раз приходил в изумление нечеловеческой мудростью брата Джошуа. Его бездонной интуицией, с которой он почувствовал особую, принципиальную, критическую важность этого дерьмового вроде бы проекта. Почувствовал, и предпринял все возможное, нажал на все мыслимые и немыслимые педали, кнопки и рычаги, чтобы Линкольн оказался в числе приглашенных в проект. И его заставил, буквально выкрутил руки, только что не пинками вбил его, идиота. Который имел глупость сопротивляться. Надо бы при первой же встрече извиниться. Надо бы поблагодарить. Он представил себе, как, при встрече, молча опускается на колени и целует брату Джошуа руку... нет, красиво, но ничего не выйдет. Не принято. Они — не чета каким-то там вонючим макаронникам.

... А эти белые свиньи, поди, решили, что если он — да получил диплом с отличием, и был Первым Спорщиком по математике, то уже стал для них в доску своим. Что они купили Линкольна, и он теперь перестанет быть черным. Да он теперь тем более в доску расшибется, костьми ляжет, чтобы только у черных братьев были стволы и тачки, дома и бабки, вдоволь еды — и, — главное, — реальная возможность наконец-то стать главными. Тем более, что кое-какие соображения в этом направлении у него есть, и остается только обдумать детали. А белый сейчас не сказал ровно ничего такого, что было бы для Линкольна новым, — у него был Джошуа с его всеобъемлющим умом, который никогда не ошибается, который...

А Уилл Бартлет, как обычно, смотрел себе под ноги. Он относился к той, любимой авторами комедий категории умников, на которых что ни надень — все будет, как на корове — седло. Такие в уродливых очках, знаете? Такие с кривыми зубами, видели? У них еще потные руки, нечищеные ботинки и отсутствующий взор? Безнадежные девственники в двадцать пять? Типичные омеги, которым злобная природа подарила, — да какое там — подарила, — коварно сунула, в качестве злобной насмешки, острый интеллект и бездонную память, чтобы, значит, больше мучались.

Нет, он, конечно, ничего. И ни на что такое, особенное, не претендует. Он только чуть-чуть, — сделает десяток-другой бриллиантиков, каратов по десять, чтобы наделать побрякушек и подарить Винди. Нет, он, понятно, ни на что не рассчитывает, он просто так, поглядеть, как она хоть на секундочку удивится и обрадуется. И, хотя он совершенно точно знает, какую гримасу она скорчит следом, какой прием извечного женского дзю-до применит, чтобы в очередной, — бессчетный! — раз плюнуть ему в душу, унизить и растоптать, — он готов пойти ради этого мига на все. Забавно, — это при том, что он видит ее насквозь и вполне отдает себе отчет, что она, в конце концов, порядочная дура. При том, что все ее приемы знает назубок и знает им цену. А все-таки, а все-таки...

... Ну а про то, что отсюда нельзя вынести и гвоздя, это, понятно, — чушь. Довольно-таки заковыристая задача, к решению которой, однако, он уже сейчас видит даже и не один путь. При том, что годными окажутся, скорее всего, несколько...

И тут, как обычно, мозги его включились на полную мощность, рады-радехоньки отвлечься от невзгод и нелепостей бренного мира — на решение задачи.

... А самым смешным вариантом, — он весело улыбнулся своим мыслям, — будет такой, при котором выносить вообще ничего не понадобится. Вынести — ничего не вынося!

— Чего это ты лыбишься? — С подозрением вопросил его Ландсберг. — Я сказал что-нибудь смешное?

— Да нет, ничего, — ответствовал Уильям, с трудом отрываясь от завлекательного проекта Большого Сборщика, — не обращай внимания. Я та-ак...

— Вы ошибаетесь, мистер Освальд. Ошибаетесь точно так же, как ошибались и мы: проект "Четки" кардинально отличается от Манхеттонского Проекта. Собственно говоря, единственное их сходство состоит в самом масштабе. "Манхеттон" — сверхсложный, разветвленный, со множеством работ находящихся в иерархическом соподчинении, но, по сути, один-единственный цикл, в котором все детали направлены к единственной цели, без достижения которой частности не имеют почти никакого смысла. В "Четках" — множество законченных циклов работы с высокой степенью независимости. Это те самые общие соображения, которые на самом деле определяют все. Стиль работы, взаимодействие, характер отчетности, персональный состав заинтересованных лиц, организаций и компаний, находящихся на выходе проекта. Или стремящихся попасть в этот узкий круг.

— А по-моему все обстоит гораздо проще. Парни просто-напросто хорошо устроились и не желают работать как следует. Если мы хотим пробежать за год тот путь, по которому русские тащились пятнадцать лет, это совершенно неприемлемо. И уж вам-то следовало бы знать, что для подобных ситуаций существует испытанное и безотказное средство. Когда штатские делают не то, что нужно, или действуют без должного усердия, к ним просто-напросто надо приставить сержанта. Который просто-напросто поставит перед ними конкретную задачу и добьется ее безусловного выполнения.

— Должен заметить, сэр, что в данном случае потребуется... все-таки очень особенный сержант.

— Ничего подобного. По-хорошему тут нужен был бы именно самый обыкновенный сержант, какой-нибудь с-ин с пятнадцатилетним стажем, но, к сожалению, тут все дело портит уровень допуска. Так что будет вам ваш особенный сержант. Кстати, — вы его знаете. Это Боб Нильсен.

— О, мой Бог... И как же вам это удалось? По-моему, он прекрасно себя чувствовал на ниве частного предпринимательства?

— Такой человек. — Пожал плечами Освальд. — Безотказный. По-моему он даже не раздумывал.

— Говорят, что садистский менеджмент является образом его жизни. Что он не может жить, чтобы не вводить окружающих в непрерывный трепет, и питается ненавистью окружающих. Расцветает от нее. Что он избавляется от сотрудников, которых не удается запугать до поноса.

— Говорят. Это и еще множество подобных афоризмов.

— И такого человека...

— Да. Именно такого человека решено поставить во главе проекта. Как ни печально, таким способом чаще всего удается выйти из тупика, в который завели дело либеральные интеллектуальные гуманисты.

— Все первичные материалы, все базовые инструкции, все отчеты о выполнении конкретных работ, все рабочие дневники — ко мне на стол. Все — это обозначает действительно все. Аарон проследит, чтобы вы ничего, не дай Бог, не забыли. К сведению тех, кто еще не понял: ваше бесцельное время препровождение кончилось прямо сейчас. Работа, какой она должна быть, начнется с завтрашнего утра, ровно в шесть. Все!

— С этого момента работа над тем, что вы так остроумно назвали "прикладными темами", прекращается полностью. Группа переходит на тиражирование базовых комплектов изделий, всего того, что для своего производства требует композиций, состав которых с данного момента объявляется закрытым. Список закрытых композиций получите у мистера Чистовитца. Под роспись. Все свободны!

— Вся личная корреспонденция должна сдаваться мистеру Чистовитцу в незапечатанных конвертах. В нашей стране нет цензуры, и, таким образом, письма, содержащие нежелательную информацию, будут просто-напросто задержаны и возвращены написавшему. Поэтому предлагаю думать о том, чего писать не следует, заранее. Исходящие звонки, содержащие директированную информацию, будут прерываться без предупреждения. Рекомендую добровольно сдать ВСЕ устройства мобильной связи, включая те остроумные самоделки, которые были изготовлены в прошедшие месяцы. Они все равно бесполезны: любые несанкционированные электромагнитные волны блокируются на всей территории базы и полигона.

— А теперь я хотел бы кое-что объяснить вам, мистер Ли. Увольнение из Проекта отнюдь не обозначает, что вы, выйдя за ворота, тут же отправитесь в пивную, к подружкам, на бейсбол, или будете спокойно торговать сведениями высшей степени конфиденциальности...

— Я никогда...

— Если вы еще хоть один раз позволите себе перебить меня, это кончится для вас большими неприятностями... Так вот: увольнение из любой рабочей группы проекта "Четки" обозначает длительный, сопряженный с полной изоляцией период проверки на лояльность. И не факт еще, что вы эту проверку пройдете. Скорее, наоборот. Дело в том, что уволенный и уволившийся в равной степени будут рассматриваться в качестве саботажников: скрытого либо же активного, откровенного соответственно. То есть лиц нелояльных по определению. Решение в таких случаях зависит от руководителя Проекта. От меня. Вопросов нет? Отлично. Свободны.

Улучив момент, Колин Ландсберг поймал Чистовитца, который с унылым видом проходил мимо него коридору.

— Аарончик, — проговорил он ласково, держа того за пуговицу, — я ровно ни на что не намекаю, я просто хочу понять: ты осознаешь, какое именно добро поставлен стеречь, или же это все у тебя просто так?

Аарон, на секунду засунув руку в карман, саркастически хмыкнул.

— Ну я так и думал. Думаю, — не может сын дяди Рувима проявлять такое недомыслие. Дядя был бы очень разочарован, узнав, что у него глупый старший сын.

Он сделал пальцами правой руки движение, как будто закручивал что-то, а Аарон ответил движением обращенной к собеседнику ладони, — вперед и чуть вниз, в интернациональном жесте "Все Путем", иначе именуемом "Будь Спок", и добавил:

— Шарманку я выключил.

— Да нет, зачем? Оставил бы включенной. Я же не собираюсь говорить чего-нибудь крамольного, не собираюсь предлагать родственнику нарушить его служебный долг, и не дай Бог мне когда-нибудь предлагать чего-нибудь подобного... Я просто хотел узнать, осознаешь ли ты, какое именно добро охраняешь... и что сказал бы дядя Рувим, узнав, что ты охраняешь это добро в том числе и от него?

— Папа в курсе. Или в другом случае разве ж я был бы здесь, под началом этого гестаповца?

— Тогда передай дяде Рувиму, что я рад за него.

Рам поднял голову, угольно-черные глаза его были непроницаемы. И вообще по нем никак нельзя было судить, как он отнесся к предложению. Наконец, едва заметно улыбнувшись, он произнес:

— Мне не вполне ясно назначение данного устройства, но соответствующая композиция не выглядит неосуществимой. Откровенно говоря — не вижу особых сложностей. Качество готового изделия, по сути, будет определяться только тем, насколько квалифицированно будет составлен набор требований... Но зачем?

— Затем, что этот ублюдок совершенно меня загнал. У меня не хватает сил, я постоянно хочу спать. И это относится не ко мне одному. Нужно что-то вроде постоянно действующего, управляемого, мягкого стимулятора.

— Сам я не одобряю подобных мер, но если вы хотите... Почему нет? Это было бы интересно. Но только я же совершенно не разбираюсь в биологической проблематике.

— В ней разбирается Юджин. Потому что именно с этой целью его в Проект и пригласили... Помнится, он говорил, что рутинно, каждую неделю делает открытия, за которые в прежние времена без шороха дали бы Нобелевскую. Что важнейшего материала столько, что он уже и не пытается его всерьез оформлять, — записывает суть, и переходит к следующей теме.

— И что?

— А потом пришел старина Бобби и поставил его на тиражирование. В самый разгар исследовательских восторгов.

— Очевидно, это должно быть крайне неприятно.

— Мне трудно судить, но Джин почему-то был очень недоволен и медленно звереет, будучи оторван от своего прямого дела. Он не отказался помочь, — как ты это говоришь? — а, из интереса...

На то, чтобы внести в композицию Рама ма-аленькую поправочку, Юджину, или, точнее, Джино Пиранелли, квалификации вполне хватило. На то, чтобы вытащить из каталога подходящее изделие, — тоже. Оставалось только совместить одно с другим, и это, хоть и с третьей попытки, но удалось в полной мере.

— Ну?

— Это-таки было не так просто, как могло показаться.

— Но ты сделал?

— Пришлось-таки поломать голову.

— А в результате?

— Мне вовсе не улыбалось брать грех на душу... Может быть кто-то скажет, что это не такой уж грех, и даже вовсе не грех, но пусть он сам попробует.

— И ты попробовал?

— Надо было угадать так, чтобы оно оказалось на ночь в той, с позволения сказать, спальне, в которой он спит, просто на всякий случай.

— Ладно. Пачки штопальных иголок, чтобы по одной загонять тебе под ногти, тут не достать ни за какие деньги, так что остается только наблюдать за развитием событий.

— Я подкинул его в корпус его компьютера. А перед уходом активизировал.

— Я в тебе не сомневался. Ну?

— Ну не знаю!

— Тоже верно.

"Оно" могло ждать сколько угодно, активизировалось только в темноте и пользовалось двумя только основными каналами самонаведения: комбинированным инфракрасным и по так называемому "аммиачному градиенту". Вместо грубого жала боевых моделей тут имел место капилляр тоньше человеческого волоса, так что Роберт Нильсен даже и не подумал проснуться, когда он пронизал его кожу на волосистой части головы. После этого включилась программа, направленная на то, чтобы носитель удалился на двести метров по прямой и самоликвидировался.

Само Изделие же, представлявшее собой, по сути, немудреную "композицию второго порядка", с током крови проникло в селезенку, разобралось с соединительной тканью хозяина, и выросло в тонкий коллагеновый тяж. Вот внутри его-то, как в тоннеле, и было развернуто основное производство. По сути, это был элементарнейший из всех возможных паразитов, поскольку, в отличие даже от простейших вирусов, не был способен к полноценному самовоспроизводству в организме хозяина. Зато мириады производимых им частиц буквально наводнили кровь Нильсена.

Сколько-нибудь изощренные "мозаичные" конструкторы, специализирующиеся по медико-биологической части, делая то же самое, непременно позаботились бы о том, чтобы эффекторные частицы избегали распознающих клеток, отталкивались бы от них. Тут, понятно, ни о чем подобном не было и речи, и поэтому руководитель проекта на следующий день после укуса чувствовал себя неважно: что-то вроде легкой простуды с повышением температуры и небольшим ознобом. Изделие подросло, стремясь довести концентрацию эффекторов до пороговой, — иммунитет напрягся, гася его активность, сложилось некоторое равновесие. Но к этому моменту некоторая доля частиц уже проникла в нервную систему, надежно укрывшись от иммунитета, и еще постоянно, понемногу прибывало пополнение. Программа их была простой и незамысловатой: проникнуть во все адренергические структуры во-первых, и снять с них всяческое торможение во-вторых. Избирательность их тоже оставляла желать лучшего, так что досталось и ряду сходных систем.

У Нильсена началась бессонница, он проворочался с боку на бок всю ночь, только на самые короткие промежутки забываясь тревожным, дрянным, утомительным сном, а с утра испытывал странную смесь взвинченности с раздражением. Брался то за одно, то за другое, не в силах сосредоточиться на работе. Чаще обычного возникал за спинами работающих, вонзая в них подозрительный взгляд, так, что у них все валилось из рук. В голове неприятно шумело, сердце колотилось, а в ушах стоял неумолчный звон. Он думал, что это от недосыпания, но в следующую ночь вообще не сомкнул глаз. Пошел к врачу, чтобы тот выписал ему какое-нибудь снотворное, а балбес-эскулап, вовсе охреневший от здешнего безделья, зачем-то начал мерить ему давление. Нильсен схватил проклятый прибор и шваркнул его в угол, высказав медику все, что он о нем думает, а ничего хорошего он не думал. На взводе отправился обревизовать свою банду ученых бездельников. Еще через пару суток, после двух новых бессонных ночей, когда в темноте начинала мерещиться зыбкая, огненная жуть, и он зажигал свет, во время этой процедуры произошло невозможное. Он все-таки достиг своего предела. Прежде всего у него возникло впечатление, что Линдон Ли не слишком спешит к рабочему месту после обеденного перерыва.

— ... А чтобы у вас не было лишнего повода для проволочек, впредь всяческие перерывы на ланч, обед, файф о`клок и прочую ж-жратву отменяются! Жратву сначала надо заслужить! Да, заслужить!!!

— Сэр, послушайте, сэр, — сдавленным голосом проговорил Ли, — ваш приказ просто-напросто противозаконен...

— Законы писаны для законопослушных граждан, а не для вонючих саботажников и не для комми, с их приспешниками! — Он побагровел и трясся от бешенства, уже не отдавая себе отчета в некоторой неуместности своих слов. — А лично вам я запрещаю отлучаться даже в сортир! Валяйте в штаны!!! Р-распустились тут!

— Да?! — Взвизгнул ошарашенный всем этим бредом и совершенно осатаневший Ли. — Да я в гробу видал и ваш проект, и вашу пр-роклятую потогонную систему и вас вместе с ними! Пальцем не пошевелю! Делайте, что хотите! Это Америка, сэр, а не нацистский концлагерь!

— Что-о? — Руководитель проекта двинулся к ослушнику, чтобы смести, сокрушить, растоптать и смешать с грязью. — Убью!!!

— Эй! Уберите его от меня, — высоким голосом скулил смертельно перепуганный республиканец, медленно пятясь, — это же форменный псих!!!

И тогда в Нильсена молча вцепилось сразу четверо ученых мужей, по двое на каждую руку.

— Это что, бунт?!!

— Мистер Нильсен! Сэр! — Плачущим голосом пытался докричаться до него Аарон Чистовитц. — Не пачкайте руки, вызовите охрану! Пусть они занимаются своим делом!

Это казалось немыслимым, но это случилось: невероятным усилием воли он сдержался и пока что не впал в разрушительное буйство. Впрочем, о возвращении самоконтроля тоже говорит не стоило: достаточно сказать, что он действительно вызвал охрану.

Исследовательский центр охраняла морская пехота. Примчавшийся по тревоге, — и действительно встревоженный! — во главе отделения сержант, здоровенный лоб родом из Кентукки, моментально оценил ситуацию. Невозможно прослужить сержантом полные восемь лет, не разбираясь в людях и будучи некудышным психологом. О сем предмете лица штатские судят излишне поверхностно, а без этого в армии просто не выжить. Приказ вещь святая, и военному человеку приходится время от времени выполнять идиотские приказы, идиотизм которых ему совершенно ясен. На некоторых этапах службы выполнение идиотских приказов есть составная часть воспитания воинского духа. Прописанные в уставах случаи, когда приказ начальника якобы можно не выполнять, есть чистое ханжество в самом худшем его варианте, а именно ханжество военное. В реальности руководствуются этим пунктам идиоты, безнадежные неудачники и прямые самоубийцы. Для того, чтобы определить момент, когда приказ действительно можно не выполнить, и, наоборот, ни в коем случае выполнять не следует, надо быть истинным профессионалом и уметь с необыкновенной точностью оценивать обстановку.

— Сержант, — палец Нильсена ткнул в сторону Линдона Ли, — арестуйте этого человека!

Тот молча сделал жест двоим из своих людей, чтобы они взяли арестанта под стражу.

— И этих, — палец указал на четверку злоумышленников, давеча державших его за руки, потом голос его сорвался, — арестуйте всех!!! Это банда саботажников, бунтовщиков и пр-редателей!!!

Так. Выпученные глаза, багровая физиономия, жилы на шее, и, главное, безобразно встрепанные волосы. Еще чуть-чуть — и забьется в припадке. Явно не соображает, что творит.

— Сэр, если речь идет о бунте и массовых беспорядках, я обязан доложить дежурному офицеру.

— Сержант! Выполнять!!!

— Ничем не могу помочь, сэр. Я не наблюдаю прямого насилия, а лейтенант Кемпбелл прибудет через минуту, сэр. Я доложил суть возникших затруднений и, думаю, он легко разрешит возникшую проблему.

— Ах, ты...

Сержант увернулся от удара, не сходя с места.

— Сэр, ваши действия опасны прежде всего для вас. Я обязан позаботиться о вашей безопасности. Любыми средствами.

Почуявший неладное лейтенант не замедлил явиться на место происшествия, и бешено брыкающегося Нильсена немедленно доставили в медицинский блок.

— У него давление двести тридцать и пульс сто сорок. Удача еще, что жив. — Спустя полтора часа докладывал по телефону почтенный эскулап. — Приступ дикого буйства. Дал ему лошадиную дозу торазина, так практически никакого эффекта...

— Что с ним, док?

— Явления характерны для целого ряда заболеваний. Возможно, что-нибудь эндокринное. Или острый психоз. Ряд нейроинфекций тоже протекают со сходной симптоматикой. Вплоть до бешенства.

— Понятно. Вам самим, следовательно, не справиться.

— Очень тяжелый случай. Не только не ручаюсь за его жизнь, но даже и первую помощь полноценно оказать не смогу. Его нужно срочно эвакуировать в госпиталь.

— Медицина, по обыкновению, темнит, но в последнее время они все больше склоняются к какому-то там особо злому сорту шизофрении, которая якобы тоже протекает с температурой, буйством и кончается похоронами. Типа того, что он и раньше-то был чокнутый, а теперь, с повышением ответственности, не выдержал и вообще съехал. А пока что плодом его бурной деятельности является широкое тиражирование исходных материалов в каких-то гомерических масштабах...

— Чушь! Нашли шизофреника! Я знаю его тыщу лет, и более здоровой сволочи с более крепкими нервами...

— Отлично. Значит, тебе будет что сказать на комиссии, которую срочно создали для расследования вопиющего случая выбора для ответственной работы явного душевнобольного...

— А-а, вот как, значит? Значит, платить за битые горшки предоставляется мне?

— Так кому-то же надо? А креатура это была твоя, всецело, так что...

— Джон...

— Что?

— А точная величина тиража, — ну, о котором ты говорил, — она известна?

— Официального уточнения пока что не проводилось, так что и цифр никто не называл... А ты хочешь сказать...

— Да. Хочу сказать, что в этом плане шум может быть только на пользу. В смысле — шумок.

— Узнал. Лежит без сознания, постоянно на медикаментах, непрерывно капают какую-то дрянь, чтоб снизить давление, но пара-тройка кровоизлияний как будто бы уже были. Высох на щепку, постоянно температура за сорок. У докторов вид скорбно-отрешенный, говорят, что с такой болячкой шансов практически нет, но врут, потому что на самом деле до сих пор не знают, что с ним такое.

— А ты, понятно, сказал, что сильно волнуешься за его здоровье, а? Или, того хуже, что волнуемся мы все, а тебе — поручили разузнать?

— Что-то вроде того. А что мне еще было сказать?

— Ты все-таки выдающийся лицемер.

— Я математик. И знаю, что не соврал ни единого слова. Потому что беспокоиться о здоровье можно на две стати: как бы не помер и как бы не выздоровел.

— Логично. Печально, потому что именно такого мы не планировали.

— Да ошибочка вышла. Не подрассчитали и опыта не хватило. Ты не жалеешь, что не ограничился чем-нибудь попроще? Ведь сошло бы.

— И упустил бы, — Джино Пиранелли криво усмехнулся, — случай сделать столь выдающийся вклад в патологию? Речь идет не просто о новой болезни, а о целом новом их классе, это же понимать надо!

— Джек, я хочу сообщить тебе одну вещь, которой ты, судя по всему, не знаешь. Или о которой забыл. Дело в том, что конъюнктура сейчас не слишком-то высока. Мягко говоря. Потому что в реальности она чуть ли ни самая низкая с тридцатого года. В свете этого мне совершенно непонятно твое поведение на протяжении... вот уже трех месяцев. Ты стал рассеян, небрежен, недостаточно усерден, а сегодня ты вообще позволил себе опоздать. Можешь не оправдываться, говоря что это — в последний раз, потому что эту фразу тебе скажу я. В следующий раз ты просто-напросто получишь рассчет, без всяких дальнейших разговоров. На твое место уже сейчас найдется десять желающих, квалификация которых по крайней мере не ниже. Через месяц их может быть двадцать. Все!

— Простите, шеф, — с подозрительным смирением проговорил подчиненный, — проспал. Видите ли, — допоздна засиделся, делая вот эту штуку...

С этими словами он нырнул куда-то под стол и извлек из объемистого старомодного портфеля, — а он никогда не приходил ни с чем подобным раньше, — что-то, до крайности напоминающее мягкую детскую игрушку. Забавную пушистую зверушку в стиле старого, доброго Диснея, с симпатичной мордочкой и глазами-бусинками, размером примерно с небольшую кошку.

— Представляете себе, — продолжил он, как ни в чем не бывало, — сделал сам, с собственным, вполне оригинальным дизайном, на основе совершенно невыразительной базовой модели.

— Я понял: ты свихнулся.

— Тс-с! Немножко потише. Ты еще не знаешь названия. Не поверишь, — я прямо-таки голову сломал, думая, что это может быть, но потом понял: на самом деле это саблезубая морская свинка.

— Саб... что?

— А что такого? Почему может существовать саблезубая морская собачка, а Саблезубая Морская Свинка — не может? — И вдруг отрывисто произнес. — Смайли, — ат!!!

И в ответ на его голос существо на столе вдруг напряглось, будто готовясь к прыжку, жутковато прищурилось и разинуло непомерно широкую, раскладную, как у некоторых рыб, пасть, полную жутких зубов.

— Оригинальная конструкция, не правда ли? За один прием отхватывает полфунта плоти, прыгает на четыре метра в длину, на два — в высоту, а сейчас действует в режиме охраны... так что постарайтесь не делать резких движений. И резких звуков тоже лучше не издавать, — просто на всякий случай.

— Что это значит, — вдруг занемевшими губами вопросил начальник, но все-таки, как ему и сказали, шепотом, — или вы и вправду рехнулись, Джек?

На острейших, как шило, зубах твари, на самых кончиках, показались мелкие, как маковые семена, капельки желтоватой жидкости.

— Забыл сказать, что она, разумеется, очень, очень ядовита... А вот ваше предположение вынужден решительно опровергнуть, — я никогда еще не чувствовал себя до такой степени нормальным. И не перестаю удивляться, — как же, однако, мало требуется человеку для счастья. Всего-навсего козыря, который позволяет ему, наконец, не бояться увольнения и, вместо этого, делать, что ему заблагорассудится.

— Вы что, — получили наследство?

— О, лучшее в мире. Всего-навсего свободу. Не ту, понятно, выморочную, превратившуюся в Бог знает что декларацию, а настоящую. Когда тебе наплевать. Мне, например, наплевать, уволите вы меня, или нет. Наплевать, заплатите ли вы мне выходное пособие. Поступайте, как хотите. Может быть, я буду с вами судиться, — не для того, чтоб выиграть, а просто так, помотать нервы, — а, может быть, — нет, и просто-напросто пристрелю вас спустя какое-то время. А может не буду. Не знаю. Плевать. Не три месяца. Полгода. Потому что именно полгода тому назад я купил за бесценок заброшенную ферму в Айдахо, в страшной дыре, и с тех пор был занят ее обустройством. Я снял все сбережения, продал все, включая дом, ликвидировал все активы, взял ох-хренительную ссуду, которую постараюсь не отдавать, и теперь являюсь бездомным бродягой. Но! Это только до тех пор, пока я окончательно не зароюсь в своем логове. Спрячусь от судов, от кредиторов, — он мечтательно улыбнулся, — и рассчитываю вскорости достигнуть совершенства, — завязав платить налоги...

— И как же к этому отнеслась твоя Дайана?

— Я уже говорил и теперь могу только повторить: плевать. Это то, что стремительно переходит в категорию прошлого. Уже перешло. Еще тогда я сошелся с одной мексиканкой, полуграмотной, но зато задастой и без претензий, она уже там, на хозяйстве, так что теперь Дайана может вести себя, как ей заблагорассудится. Больше я не желаю никаких сложностей. Все!

— Скажите все-таки, — что это за пакость?

— Смайли, детка, — ты не обиделась на дядю? Не стоит, дядя у нас дурак... Оттуда же, откуда и все остальное. Совершенно новый вид прикладного искусства. На моей ферме почти что все в этом роде.

— Ведь найдут.

— Господь навстречу. Только не думаю: когда то же самое распробует достаточно много людей, всем станет не до меня. А случайно набредших, понятно, придется того...

— Убивать?!

— Ну зачем так сразу, — "убивать"? Экстремист вы, шеф. Проявлять строго индивидуальный подход в самых широких пределах. Вдруг мне потребуются бесплатные работники? Или свежие бабы? Просто свежие сплетни, наконец? Но для налоговых инспекторов, особо твердолобых видов полиции, судебных исполнителей и, разумеется, всякого рода Отрядов Самообороны, коих непременно возникнет чертова уйма, не исключен и ваш подход. Скорее всего — в варианте несчастного случая, но вовсе не обязательно. Нельзя заранее исключить также и показательные примеры, должные произвести впечатление.

— Вы скверно шутите.

— Я серьезен, как никогда. И, если бы вы нуждались в моих советах, мог бы сказать, что и вам следует прекратить заниматься всякими глупостями вроде бизнеса. Это же несерьезно, в конце концов! Хотя, — он бросил на собеседника мимолетный взгляд, — с другой стороны, — куда-а вам!

— И какое же занятие вы сочли бы для меня более подходящим? Если бы вдруг я все-таки попросил бы вашего совета?

— Я отвечу. Бесплатно, но по существу и искренне. Так что цените. Единственным подходящим занятием в наше время я считаю спасение собственной шкуры. По принадлежности таковой. А единственным средством для этого, в свою очередь, является максимальное сокращение всяческих контактов с людьми в очень близком будущем, когда появится масса никому не нужных индивидуумов, которым тоже ничего не нужно от окружающих. Понимаете? Вот вы вдруг стали мне совершенно не нужны, мне от вас ничего не нужно, и я никоим образом от вас не завишу, так что нет никаких причин для того, чтобы не дать вам, к примеру, по физиономии. Я воздерживаюсь от этого, в общем, без причины, и роль тут играют совершеннейшие пустяки: то, что вы были в роли босса не таким засранцем, как могли бы, остатки старых предрассудков, которые я непременно изживу, застарелая, как язва, осторожность и попросту приподнятое настроение, когда по привычке хочется любить ближних. У многих, очень многих подобных мотиваций не будет, и они вам все-таки дадут по морде. Или ограбят. Или пристрелят, — причем все это просто так, без причины, потому что захотелось и за это ничего не будет. В принципе нет ничего опаснее людей, которые вдруг стали вполне свободны в своих действиях, и, в свете этого неопровержимого тезиса делается совершенно непонятно, почему мы все еще живы? Особенно если учесть, какие, в сущности, пустяки удерживают нас от полноценного, — как у атомной бомбы, — самовыражения...

Собеседник, содрогнувшись, взглянул в его глаза, ставшие пустыми и бездонными, и поверил не разумом только, но — всем своим существом, до глубины потрохов. Действительно — пустяки. Вот возьмет — и выдаст прямой в челюсть, а ответить будет нельзя, потому что тут, всего лишь в ярде, — Смайли, который прыгает на пять ярдов. Возьмет — и пристрелит, если вздумаю подать в суд. Легче всего было бы успокоить себя, решив раз и навсегда, что Джек свихнулся, но что-то, — даже и помимо присутствия симпатяги Смайли, — не позволяло ему прийти к этому успокоительному выводу. Это что-то извне. Что-то такое, встречу с чем хрупкая психика его не перенесла, превратившись в нечто совсем другое. Оно пришло, — и обратило дельного, но, в общем, самого обычного инженера, по сути, — исправного клерка в существо непредсказуемое и непостижимое, а потому — опасное, как адская машина. И это не вирус, не яд, не наркотик, а что-то куда более глубокое, зараза куда более страшная. То, чего душа этого человека жаждала, как, очевидно, бомба жаждет запала для того, чтобы, наконец-то, начать жить по-настоящему, а не в полусне, граничащем с небытием. Может быть, — может быть! — каждому из живущих предназначено, есть где-то, в реальности или в потенциале, что-то подобное, вот только везет единицам. Этому — повезло, и враз, в считанные мгновения все прошлое стало не то, что неважным, а не имеющим ровно никакого значения, и дальше в жизнь отправился подменивший прежнего, совсем другой человек, который только притворялся прежним, наслаждаясь своим лицемерием и гнусно хихикая в душе.

С некоторых пор брат Джошуа повадился ходить в белоснежных ризах, что в сочетании с черным, как калоша, лицом и особливым головным убором, который украшал натуральный обезьяний череп, давало совершенно потрясающий эффект. Запас белых одежд он возил с собой, в своем трехтонном "Mark — 60.11.52", для смены, как только чуть потеряет свежесть прежний комплект. Творение Линкольна Ирвинга было названо без изысков, по порядковому номеру в "Каталоге...", поскольку родное название "Джейран" ни о чем ему не говорило. В дальнейшем этот принцип прижился и стал общепринятым, — даже после того, как было сделано немалое число собственных наработок. Тогда "Каталог" просто-напросто расширили и приспособили к собственным потребностям, организовав по принципу Открытых Таблиц. Исключительное изделие сопровождали тачки более скромного вида, но тоже бронированные, в числе трех — десяти штук, в зависимости от важности экспедиции.

Перво-наперво были приведены к общему знаменателю черные банды в самом Гарлеме. Брат Джошуа начал проповедь касательно того, что продавать наркотики своим братьям — грех, а когда его не поняли, то приступил к практическим действиям. Закованные в доспехи из тубулярного углерода "масаи" из числа приближенной паствы хватали "пушеров" и увозили в неизвестном направлении, после чего их никто не видел, при малейшей попытке сопротивления, — безжалостно стреляли ослушников. Три-четыре неслучайных трупа ежедневно, десятки исчезнувших без следа, — такого здесь не видели уже много десятилетий. Оптовики — взвыли, собрали конгресс, но из этого ничего не вышло, потому что Джошуа оказался сильнее. Приблизиться к нему оказалось невозможным, были схвачены и после чудовищных пыток убиты впопыхах посланные киллеры, были убиты вместе с семьями и приближенными заказчики, — те, кто не успел свалить из города, — а также те, кто не осознал глубины случившихся перемен, и продолжали торговать дурью вопреки запрету. Были убиты безнадежные наркоманы, главари молодежных банд, не пожелавшие подчиниться. Те, кто поначалу противились, но до конца все-таки не пошли, были выпороты пятнадцатифутовым бичом, — точь-в-точь таким, как двести лет назад на хлопковых плантациях, — и изнасилованы при свидетелях. После этого все остальные как-то довольно быстро уверовали в его правоту и богоизбранность.

Образование иных политических течений вообще подчиняется тому же закону критической массы, что и делящиеся материалы в атомной бомбе: вот только что еще Имярек был "дешовым фигляром" и предводителем банды "отщепенцев" либо же "отморозков" (они же "политические маргиналы"), о коих серьезным людям и говорить-то зазорно, — и вот уже он Отец Народа, находящийся во главе Руководящей И Направляющей, а в число отщепенцев как-то разом попадают те, кто раньше имел неосторожность остроумно осмеивать каких-нибудь христиан, мусульман, приверженцев кагана по имени Темучин, национал-социализма или одного радикального течения неправильно понятого и убого истолкованного марксизма. Эффект оказывается особенно сильным, когда принадлежность начинает давать какие-либо реальные выгоды и преференции. Зато вот быть негром (пардон: "афроамериканцем" — разумеется) и при этом не верить в то, что Христос на самом деле был чернокожим, которого именно за это распяли белые, и при этом не платить десятину Понятно Кому стало немодно, неприлично, непрактично и небезопасно. Брат Джошуа организовал масштабные переговоры с руководством негров-мусульман, вел их не менее трех суток, постепенно вовлекая все большее число адептов, а потом прихлопнул их всех одним махом. В тех районах, которые контролировал он, полиция перестала появляться вообще, поскольку, ко всем прочим мерам, проезжую часть перегородили практически невидимые изгороди из боразоновых нитей толщиной в три сотых миллиметра, которые снимались по мере необходимости специальными устройствами (Mark 80.01.15) буквально за считанные секунды, — и больше никак.

Накушавшись пайотля в компании ближайших приверженцев, он только поначалу пророчествовал и изрекал, а потом впадал в некое подобие хвастливого цинизма, и утверждал, будто белые — настолько выродились, что сколько-нибудь решительный человек может делать с ними что угодно, не испытывая никаких затруднений и без малейшего вреда для здоровья. Линкольна Ирвинга, входившего, по понятным причинам, в число самых-самых, — коробило, но у него, в отличие от многих и многих, хватало ума по крайней мере помалкивать. Свою доктрину о вырождении белых брат Джошуа начал претворять в жизнь все-таки с пуэрториканцев, колумбийцев, мексиканцев и прочих латиносов, особливо из числа незаконных мигрантов. Он обложил их неким подобием налога для неверных, и некоторое время все шло хорошо и замечательно, поскольку среди этой публики не было и не могло быть никого, подобного Линкольну Ирвингу со товарищи. Мигранты пробовали выходить на улицы, и тогда полиция разгоняла их днем, а "масаи" резали их предводителей ночью. Потом, убедившись в тщете обычных путей, мексиканцы отыскали соплеменников в университетских кампусах, которые с определенного момента гудели, как растревоженные ульи. Те прониклись и вошли в суть проблемы.

Дон Себастиан Гусман, тщательно обдумав сложившуюся ситуацию, подвел итог, отдав неукоснительный приказ, который был столь же неуклонно выполнен: во первых — уступать, во-вторых — избегать конфликтов с черномазыми ("Разумеется, — сказал он со слабой, чарующей улыбкой, — термин этот никоим образом не относится к темнокожим из числа собравшихся, а только и исключительно только к погганым ниггерам, уроженцам США, которые, вне всякого сомнения, относятся к вовсе другой человеческой породе". Следует сказать, что никому из собравшихся и в голову не пришло отнести эту кличку к себе, — настолько хорошо все понимали, о ком именно говорится.), в-третьих — терпеть даже самое вызывающее поведение, а в четвертых — готовиться. Он скажет, как именно.

— Я даже не буду вас уговаривать в необходимости послушания. О тех, кто думает, будто понимает лучше, и решит избрать другую линию поведения, позабочусь не я, позаботится преподобный Джошуа со своими масаями, его последователи в других штатах, и полиция. Единственное, на чем я вынужден настаивать, так это на необходимости молчать, согласны вы или не согласны, войдете в дело или предпочтете оставаться сами по себе. Потому что заботу о болтунах мы возьмем уже на себя.

Процессы, начавшиеся в экономической сфере страны, бывшей истинным воплощением предпринимательства, после того, как в нее была буквально вброшена "мозаика" в ее развитом, достигшим критического уровня самодостаточности виде, так же напоминали полукустарные потуги времен "Черного Ромба" в СССР, — с соответствующим развитием ситуации в дальнейшем, — как взрыв вулкана напоминает пожар на торфянике. Даже очень большой. Чтобы описать их хотя бы в самых общих чертах, понадобилась бы книга побольше предыдущей. Процессы, однажды начавшись, разгоняли сами себя в лучших традициях положительной обратной связи, — а вот подходящих тормозов тут, где все было направлено к наибольшему удобству проявления частной инициативы, не было и в помине. По крайней мере поначалу. Как это и обычно бывает с начинающими потребителями наркотиков, поначалу имели место попытки внедрять технологии "мозаики" потихоньку, осторожненько, так, чтобы, не дай бог, не прознали конкуренты с чиновниками федерального правительства, — и чтобы, значит, сразу же бросить, ежели что пойдет неладно. Вот только беда в том, что слишком быстро выяснялось, что эти самые конкуренты в то же самое время заняты примерно тем же самым, а опасение и смутные слухи заставляли предполагать самое худшее. И тогда, плюнув на осторожность, корпорации втягивались в гонку, по напряженности своей далеко превосходящую пресловутую гонку вооружений. Новые образцы выбрасывались на рынок быстрее, чем потребитель успевал оценить прежние, моментально создавались гигантские и дутые состояния, а до некоторых уже, параллельно, начало доходить, что деньги — это слишком ненадежно в новые времена, и пора позаботиться о иных способах и средствах контроля над ситуацией. До немыслимых, невиданных ранее высот, "до самого неба" взлетели цены на самые, вроде бы, незавидные земельные угодья, но тот, кто продал, недолго радовался барышу, потому что довольно скоро в голову ему закрадывалась мысль и простая, и парадоксальная: а что, собственно, он будет делать со всеми этими деньгами? Не было достаточного запаса времени, чтобы сколько-нибудь эффективно успело сложиться что-нибудь, напоминающее "менделеевский" банк и систему ПЭР-ов. Некоторые, очень немногие, успели дойти до подобной концепции, и даже, отчасти, преуспели, но системы — не было, не успела сложиться, просто не поспела за стремительно развивающимися параллельными процессами. Отдельные производства и целые отрасли исчезали, — точнее, не успевали исчезнуть, — а на их месте уже возникало нечто совсем, совсем иное, с другими людьми. Предприниматели выгоняли на улицу миллионы работников, а другие миллионы, — ну ладно, пусть сотни тысяч, — сами уходили от хозяев, поняв, что могут обойтись и без них, — или же только возомнив, что способны на это. Все эти, и еще многие, многие другие процессы, происходили параллельно и сразу, накладываясь друг на друга, интерферируя, и образуя такой клубок, что разобраться в нем было бы совершенно немыслимо, и в считанные месяцы далеко превзошли своей сложностью все, что в Советском Союзе растянулось на десятилетие. Поэтому и ряды служащих во всех эшелонах и структурах власти здесь поредели с пугающей скоростью, как будто вернулась Черная Смерть и в считанные мгновения обрушила все обычаи, все привычки, все институты человеческого общества. Это неприятное сравнение усугублялось тем, что многие покидали службу, не удосужившись даже предупредить об этом своем намерении. И не в последнюю очередь это относилось к стражам порядка и военным: они оказались куда как востребованы когда, к примеру, приходилось делить кладбища автомобилей, — чрезвычайно модное одно время развлечение, — и в других, столь же спорных ситуациях. Отставники, как прежние, так и свежеиспеченные, нередко захватывали контроль над обширными территориями. Но так же, как и на другой стороне Земли, наиболее устойчивыми оказывались сообщества, сумевшие кооптировать в свой состав тех, кто научился прилично разбираться в "мозаике". Мнение преподобного Джошуа о белых американцах было не лишено оснований, но, как и любое изящное обобщение, содержало только часть истины: WASP, при всех своих недостатках, в среднем были все-таки наиболее предусмотрительны, последовательны, методичны и организованы в своей деятельности. По крайней мере многие представители именно этой группы быстрее всех проанализировали происходящее сейчас, и лучше всех сообразили, что будет потом. Поэтому, когда все прочие опомнились и кинулись отнимать у них освоенную землю, потери конфискаторов неизменно оказывались слишком велики. Непомерно. Так, что порой целые отряды исчезали без следа, угодив на заранее приготовленные рубежи обороны. Внезапно оказалось, что овчинка во всяком случае не стоит выделки и их, постепенно, оставили в покое в их огороженных усадьбах. Пока же страна тлела миллионами мелких конфликтов, пованивало удушливым, смешанным с паром, дымком, как от прошлогоднего стога сена, что преет себе, потхоньку разогреваясь изнутри, пока не придет пора, наконец, вспыхнуть, теряла связность, потому что прежние связи рушились куда быстрее, чем успевали образоваться новые. Иной раз доходило до вооруженных стычек, молниеносных и опустошающих, как это бывает и всегда, когда с обеих сторон воюют новобранцы, вооруженные оружием сокрушительной силы. Они, порой, далеко превосходили гангстерские войны времен Сухого Закона и Великой Депрессии, так, что и свидетелей-то не оставалось, — и все-таки прежнее до поры, до времени сохраняло видимость жизни. Великая, спасительная сила привычки, простая человеческая инерция сохраняла ее, — но число людей предприимчивых в этой стране оказалось слишком велико, и, казалось, не хватало только какого-нибудь пустяка, малой искры, чтобы то, что тлело, полыхнуло ярким пламенем.

В три часа ночи по местному времени сразу шестнадцать "Mark 01.99.27" зашли на Гарлем со всех сторон, в старом, добром "звездном налете". Эта модель была выбрана без долгих споров, за свойство невидимости для радаров, солидную грузоподъемность в 15 тонн, — а еще за свойство полноценного трансформера: выращиваемый в компактной форме, не превышавшей по размерам среднего "джипа", при нужде он разворачивался в рабочую форму за какие-нибудь полчаса. Никто не знает и теперь уже не узнает, был ли дон Себастиан Гусман гением сам по себе или же у него были все-таки консультанты из СССР, но только средства он применил те же самые, испытанные.

Сначала тридцать две двухтонных бомбы синхронно ушли вниз, образовав широкое неровное кольцо более двух миль в диаметре, их аккуратно навели на улицы и дворы, а потом их одновременно подорвали на высоте нескольких метров от земли. Создатели именовали эту методику "иерихонской трубой" и не зря: земля вздрогнула, утробно вздохнула, словно собираясь разверзнуться километровой пропастью, и над обреченным городом вспухли плотные облака взрывов. Дома, накрытые солитоном, рассыпались кучами мусора, оседали, проваливаясь внутрь себя, неряшливо валились на бок. Район практически мгновенно превратился в безжизненные руины, бесчисленные короткие замыкания подожгли газ из разорванных магистралей, и пожар начался сам собой, но, как будто этого было недостаточно, с самолетов было сброшено полтораста тонн тетрауглерода в виде одноименно заряженных частиц. После этого нацело разрушенный район затопило зеленоватое, как свет гнилушки, ацетиленовое пламя и начался огненный ураган. Стоит ли говорить, что преподобный Джошуа при этой процедуре не пострадал. Пострадал его авторитет — безусловно, сократилось, и значительно, число его сторонников и приближенных — несомненно, были утрачены движимость, недвижимость, имущество, активы и милые душе мелочи — не без того, но вот шкура. Шкура, хоть и черная, осталась не то, что необугленной, но даже и не поцарапанной. Но это не так уж и важно. Как будто ночной инцедент этот послужил детонатором, и страна взорвалась сразу и вся. Рассыпалась перекаленным стеклом. Да, латиноамериканцы, живущие в США, устроили Варфаломеевскую ночь по всем правилам, а она, как известно, проводилась не в одном только Париже, а по возможности, во всей стране сразу. Масштаб и результаты, правда, были несколько не те, но все-таки. Да, афроамериканцы по мере сил и возможностей ответили. Но главным деструктивным фактором послужили неисчислимые полчища обывателей, разом хлынувшие из мегаполисов. Предыдущий период достаточно хорошо подготовил их, чтобы они всего боялись, и никому уже не верили, поэтому осознание того, что мегаполисы — наихудший вариант ловушки в сложившихся обстоятельствах, после "Гарлемской Полунощной" пришло практически одновременно ко всем. После этого практически все крупнейшие города США взорвались, как бомбы. Маленькие городки одноэтажной Америки, освоившие "мозаику" вполне на уровне, закрылись и ощетинились стволами так густо, как только смогли. Стоит ли упоминать, что с этой целью перво-наперво перекрывались шоссе, на которых как раз распологались города и городки. Некоторые — смогли отсидеться от нашествия многомиллионных орд новых кочевников, некоторые — не вполне, а те, что отстали от новейших веяний, не смогли вообще. В таких случаях от них оставалось только полностью опустошенное, загаженное, мертвое место, а те, кто так рвался сюда, как в Землю Обетованную, посидев, вдруг понимали почти полную бесполезность дальнейшего сидения и двигались дальше. Кто мог, понятно. Те, кто уцелел в ходе штурма, те, кто смог снабдить себя горючим. По всем практически дорогам и по всем направлениям без особенной цели шарахались, постепенно тая в числе, гигантские толпы людей, более-менее моторизованные и уже вовсе пешие, а направления эти зачастую оказывались сходящимися. Порой эти стада или отбившиеся от них группы тыкались в старые и новейшие поместья новых землевладельцев, но почти всегда откатывались, неся колоссальные потери или же погибая полностью, потому что изгороди неизменно оказывались сделаны по последнему слову оборонной техники и тщательно, порой в три слоя огня, пристреляны боевыми автоматами. На следующем этапе вдоль вдруг опустевших шоссе остались только бесконечные свалки непохороненной людской падали... Армейские структуры во многом сохранились и начали восстанавливать порядок, что по факту обозначало образование обширных территорий, контролируемых теми или иными соединениями.

Флот — статья вообще особая: захватив практически все порты, они перешли к тактике крупномасштабного пиратства, как морского, так и набегового, а уровень флотских специалистов позволил им постоянно развивать "мозаичные" технологии и конструкции. Было выработано разумное правило, — не связываться с русскими, — но неизменно находились горячие головы, и поэтому со временем, лет за пять, пиратские авианосцы и подводные корсары с крылатыми ракетами на борту были потихоньку задавлены, — остались сущие пустяки.

Вслед за этим, в той или иной мере, пришел черед остальных стран, и, разумеется, сильнее всего пострадали наиболее цивилизованные и с самыми развитыми рыночными чертами экономики. Впрочем, зачем рассказывать о тех реалиях, о которых вы и сами знаете. В которых сами живете. Человечество, как известно, уцелело и теперь стремительно восстанавливает утраченную было численность. Уцелела Природа, и происшедшее даже пошло ей на пользу, поскольку очистило от накопившихся отходов во-первых и снизило антропогенную нагрузку во-вторых.

Истины ради должен упомянуть, что, как это ни странно, произошли некоторые незначительные изменения в Географии: дело в том, что в Прежние Времена Земля имела на четыре острова больше: Козий, Хабамаи, Яан-Майнен и Великобританию. Проснулись, это, однажды ирландцы, собрались привычно плюнуть на юго-восток, — ан плевать-то и некуда. Пусто.