Актёр господина Маньюсарьи
драма, мистерия в 4-х актах
Предупреждения: однополые отношения, тема религии (затронута), много символизма.
Summary: История о перевоплощениях одного актёра — или, может быть, странствиях одной души.
От автора: Действие происходит в Астанисе, мире "Пророка, огня и розы" и других рассказов, во времена Пророка Энсаро.
The show must go on
Queen
И я не знал, то ли я Чжуан Чжоу, которому приснилось, что он - бабочка, то ли бабочка, которой приснилось, что она - Чжуан Чжоу.
Чжуан-цзы
Я знала его, как слепого провидца,
а он, может быть, не заметил меня:
его окружали восторженность в лицах
и море улыбок в фальшивых краях.
Когда он домой возвращался, усталый,
лишь тень приходила безмолвно за ним,
как будто бы спутницей верною стала,
ему примеряя рога или нимб.
Ольга Аболихина
Акт I
День и ночь
- Имя?
- Не знаю, не помню.
Что в сочетании букв?
Я - то, чем сердце полно
и к чему разум глух.
Ольга Аболихина
Он очнулся на полу восьмиугольной беседки, залитой разноцветным светом. Фонари, причудливо расписанные, похожие на крохотные разноцветные домики со светящимися окнами медленно раскачивались под потолком, хотя ветра не было — казалось, будто они подчиняются движению какой-то невидимой руки, направляющей несуществующий танец. Вправо-влево, а теперь два раза вокруг себя...
Колокольчики, привязанные к фонарям длинными шёлковыми лентами, звенели тихо и мелодично, и этот звук вызывал пронзительную печаль. Снаружи царила непроглядная ночь, но она как будто была отделена от беседки невидимой кисеей, и ни шороха, ни вскрика птицы, ни дуновения ветра не долетало из императорского сада, погружённого в темноту.
Во рту было сладко, в голове — пусто, сердце разрывала тоска.
Отчего тоска? Он не помнил.
Попытавшись пошевелиться, он обнаружил, что сжимает в правой руке бумагу — небольшой свиток, перевязанный узкой лентой. Но прежде, чем он успел развернуть его и прочитать, и даже прежде, чем взгляд переметнулся с раскачивавшихся фонарей вниз, чтобы удостоверить то, что ощущали пальцы, ему сообщили о назначении свитка:
— Это твоя предсмертная записка.
Он всё-таки заставил себя приподняться и, повернув голову, обнаружил своего собеседника, сидевшего на коленях и улыбавшегося улыбкой куклы. Длинные полы его узорчатого халата — белого с серебристым причудливым рисунком — невесомо стелились по полу и как будто бы плыли над землей; волосы, падавшие на одежду из-под остроконечной шапки, тоже были белыми, как снег.
— Если ты позабыл и это тоже, то я господин Маньюсарья, наставник дворцовой труппы манрёсю, — продолжило существо чуть насмешливым тоном. Или это только так казалось из-за вечно улыбающегося рта, нарисованного на лице, покрытом толстым слоем грима? — По совместительству, спаситель отчаявшихся и даритель надежды тем, кому уже не на что надеяться в этой жизни. Милосердный, ах-ха-ха, скажите об этом пророку Энсаро, который, кажется, уже готов потерять свою веру. Так вот, в свободное от поиска талантов время я ищу тех, кто готовится нанести себе смертельный удар, чтобы избавиться от тягот бренного мира. Вечно искать — вот моё проклятие, от которого я не могу освободиться ни в одном из подвластных мне миров.
Существо помолчало, и на какой-то миг показалось печальным, но уже в следующий момент визгливый, искусственный смех разрушил эту иллюзию.
— Ты, как и многие другие, счёл свои надежды разрушенными, своё отчаяние — беспредельным, а свою душу — уставшей от невыносимой тяжести телесной оболочки, — продолжил господин Маньюсарья, закончив смеяться. — И уже готов был занести над собой кинжал, но в этот момент появился я. Я сказал тебе: раз уж ты всё равно готов расстаться с жизнью, то не стоит ли попробовать сделать то, на что ты не решился бы, будучи связан желаниями обычного человека и его представлениями о морали? Раз уж тебе всё равно нечего терять, то можно без особых опасений взять то, что предлагают, и, вероятно, обрести свой последний шанс — шанс доказать себе, что есть ещё в этой жизни что-то, что представляет интерес и ценность. Иными словами, я предложил тебе стать актёром, и ты согласился.
В этот момент ему удалось что-то вспомнить, но воспоминания были текучими и смутно-расплывчатыми, как утренний туман.
Привкус во рту был привкусом отчаяния, доведённого до предела и превратившегося в пустоту. Горько-сладкий, как от лекарства, дарующего забвение. Да, вероятно, это оно и было — баснословно дорогое средство забвения, доступное лишь жрицам, высшей знати и членам императорской фамилии. Господин Маньюсарья посулил ему освобождение от воспоминаний?
В самом деле, тот, кто ищет смерти, ищет избавления от памяти, только и всего.
Так не проще ли выбрать бесчестье, если оно принесёт такой же желанный результат?
Стать актёром... продавать своё тело женщинам, а душу — этому странному человеку, который обретает право распоряжаться ей, как своей собственной. Который может отныне заглядывать в неё в любой момент, а также перекраивать там всё по своему вкусу и желанию.
Он не знал, откуда ему известен последний факт. Может быть, господин Маньюсарья сообщил ему об этом прежде, чем он выпил средство забвения, и это осталось в памяти, в отличие от событий прежней жизни.
— Теперь тебя зовут Миреле, — сообщил наставник дворцовой труппы.
— Миреле, — повторил он безучастно, и собственный голос показался чужим и неузнаваемым. Впрочем, он ведь и в самом деле был теперь незнакомцем для самого себя.
Бумага зашуршала в его пальцах, но прежде чем он снова обратил внимание на свиток, господин Маньюсарья поспешно замахал руками, полностью скрытыми под длинным белоснежным шёлком. Рукава его взлетали в воздухе, как крылья перепуганной лебеди.
— Нет-нет-нет! — воскликнул он. — Я забыл сказать тебе единственное условие. Ты можешь делать всё, что хочешь, даже попытаться покончить с собой повторно — этой возможности у тебя никто не отбирает. Кроме одного. Ты ни в коем случае не должен заглядывать в этот свиток, чтобы узнать, по какой причине ты собирался расстаться с жизнью. Иначе мой "способ спасения" не подействует, и ты потеряешь абсолютно всё. Тебе понятно?
— Да. — Он раскрыл ладонь, посмотрел на последний отголосок прежней жизни, запечатлённый на листке плотной бумаги шафранного цвета, и, не испытав никакого чувства, попытался отдать его господину Маньюсарье. — Тогда заберите его у меня, он мне не нужен.
Несколько мгновений они находились в застывшей позе — он протягивал наставнику дворцовой труппы свиток, тот смотрел на него непроницаемым взглядом хитрых тёмных глаз, маслянисто сверкавших на белоснежно-белом загримированном лице. Но потом вдруг прикрыл лицо своими длинными шёлковыми рукавами, как будто пытаясь скрыть вечную, нестираемую с лица улыбку.
— Нет уж! Твоё искушение должно постоянно находиться при тебе. Не пытайся облегчить себе жизнь, избавившись от него, у тебя всё равно ничего не выйдет. Ты не сможешь ни порвать, ни сжечь, ни выкинуть свой свиток, ни, тем более, отдать его кому-то другому. Ты должен носить его с собой, но никогда — слышишь? никогда! — не разворачивать его и не смотреть, что там написано.
— Да, — повторил он снова.
Необходимость такого условия была ему понятна. В самом деле, если он пришёл сюда, чтобы избавиться от воспоминаний, то зачем же делать то, что сведёт на нет все усилия и обесценит принесённую жертву? Даже говорить об этом не следовало, настолько это было очевидно.
Господин Маньюсарья удовлетворённо хмыкнул.
— Тогда иди по этой дороге, и она приведёт тебя в ту часть сада, в которой располагается наш квартал. С сегодняшнего дня ты можешь жить весёлой, беззаботной жизнью актёра, который оставил позади все печали.
Он вышел из беседки, и ночной ветер, столь долго остававшийся отделённым от беседки, коснулся его лица. Подняв руку, он дотронулся до своей щеки, сам не зная, что хочет обнаружить — кожа была шелковистой и прохладной.
На небе была полная луна, но её бледноватого света хватало лишь на то, чтобы подсветить дорогу из белого камня, уводящую от беседки в никуда — или, может быть, в "куда-то". Стволы деревьев, обступавших аллею с обеих сторон, причудливо изгибались в темноте, будто существа, застывшие в бессильной попытке выразить свои чувства — стремление к чему-то неизвестному, отчаяние, скорбь. Любовь.
Мысли его, против воли, обратились к последним словам господина Маньюсарьи.
Веселая и беспечная жизнь актёра...
Весело ему не было, впрочем, особенно грустно — тоже. Ему было никак.
Однако казалось, будто он скинул с плеч большую тяжесть. Восторга или просто радости это облегчение не принесло, но с ним, по крайней мере, можно было жить. Передвигаться, смотреть на небо, на луну и звёзды, вдыхать сладковатый аромат цветов — и ничего не чувствовать.
Вероятно, память о перенесённом отчаянии навсегда осталась с ним, в то время как остальные воспоминания исчезли, чтобы он мог не сомневаться: счастье — это отсутствие страданий.
Счастье — это небытие.
Счастье — это возможность ощущать весь окружающий мир и при этом не ощущать себя.
Он застыл посреди сада и закрыл лицо руками — не потому, что плакал, а потому что так казалось правильно.
* * *
В главном павильоне императорских манрёсю, больше похожем, с его многочисленными коридорами, на запутанный лабиринт, Миреле всё-таки остановился напротив большого зеркала во всю стену, чтобы посмотреть самому себе в глаза.
Отражение показало ему мальчишку, вряд ли достигшего хотя бы семнадцати лет, темноволосого, бледного.
"Я настолько молод?!" — поразился он.
Почему-то это совершенно не согласовалось с внутренним ощущением.
Однако ощущение как будто подчинялось образу, отразившемуся в зеркале, и вскоре чувства, свойственные юности, сменили владевшую Миреле отрешённость.
Как оказалось, избавление от воспоминаний совсем не означало избавление от эмоций, как он надеялся поначалу.
Оказавшись на пороге большой залы, в которой командовал помощник господина Маньюсарьи и распорядитель по части всех хозяйственных дел, к которому его отправили, Миреле ощутил себя неуверенно и неуютно.
Красивый юноша-блондин с надменным выражением лица и недовольно искривлённым ртом был, очевидно, осведомлён о появлении в квартале нового актёра, потому что не сказал ему ни слова — только окинул его неприятным, оценивающим взглядом, в котором были в раной степени смешаны снисходительность и пренебрежение.
Потом, сделав какие-то свои выводы, он хмыкнул и написал приказ о том, чтобы новичку выдали одежду и прочие необходимые вещи. Карту дворцового сада, на которой были весьма искусно нарисованы принадлежавшие господину Маньюсарье павильоны, распорядитель подал Миреле сам.
— Ты будешь жить вот здесь, — сказал он, не глядя на него, и ткнул холёным пальцем в изображение домика на берегу пруда, находившегося в некотором отдалении от остальных строений. — Запомни имена своих соседей: Ксае, Ихиссе, Лай-ле. Второй раз я повторять не буду, а если вздумаешь случайно перепутать и обозвать кого-то чужим именем, то неприятностей не оберёшься до конца жизни. Здесь все обидчивы и мстительны, за редким исключением. Меня зовут Алайя, кстати. И этого я повторять тоже не стану.
Всё это распорядитель проговорил совершенно спокойным, равнодушным тоном, но губы его кривились и выдавали раздражение.
— Первое время ты можешь развлекаться, придумывая для себя цвет волос, макияж и узор, который будешь использовать в одежде, — добавил Алайя напоследок. — Каждый сам выбирает свой облик, здесь ты будешь совершенно свободен. Но твой образ должен быть привлекателен. Он должен разжигать в женщинах страсть, любопытство и прочие чувства, которые они хотят испытать, или же будить их воображение, ведь именно для этого они к нам ходят. Если сможешь придумать что-то, что будет одновременно нравиться и тебе самому, и всем окружающим, ты найдёшь своё счастье.
С этими словами он развернул Миреле и толкнул его в спину, весьма неделикатно намекая на то, что аудиенция окончена.
Тот покинул зал и вышел в сад.
За то время, что он провёл в главном павильоне, успело рассвести, и теперь он получил возможность оглядеть императорский сад и ту часть, в которой селились манрёсю, при свете солнца.
Вокруг не было видно ни одного человека, но что-то подсказывало Миреле, что актёры живут, в основном, ночной жизнью, и время сна для них наступает, в противоположность всем обычным людям, после рассвета. Квартал бы мог даже показаться необитаемым, если бы не какие-то мелкие детали, говорившие о присутствии людей — неровно задёрнутые занавески в окнах, сквозь которые проглядывали листья комнатного растения, пёстрая накидка, позабытая на верёвке от белья и слабо развевавшаяся, так что при каждом порыве ветра широкие шёлковые рукава подметали землю, яркие разноцветные ленточки, привязанные к тёмно-розовым ветвям удивительного дерева...
Проблеск воспоминания заставил Миреле остановиться — у него закружилась голова.
Священное дерево абагаман.
Оно росло в некотором отдалении от других посадок, и по-другому не могло быть — хрупкое деревце не выносило чужого соседства и моментально хирело, если рядом оказывалось другое дерево, более сильное, накрывавшее его своей тенью и тянущее из земли все соки. Зато оказавшись в одиночестве, так, чтобы ему было достаточно солнечного света, абагаман чувствовал себя привольно и быстро рос, переплетая свои тонкие, гибкие ветви в причудливые узоры. Листва тёмно-фиолетового цвета сама по себе делала его непохожим на остальные деревья, но абагаман обладал и другими удивительными особенностями.
К примеру, он зацветал лишь раз в год, всегда в разное время, которое невозможно было угадать, и то всего лишь на четверть часа, не больше. Говорили, что желание, загаданное во время недолгого цветения абагамана, непременно сбудется... Но так как застать этот момент удавалось лишь редчайшим, остальные люди придумали уловку — писали желания на лентах и привязывали их к ветвям дерева в надежде на то, что хотя бы так им удастся поверить свои тайные мечты цветкам абагамана, когда те распустятся.
Миреле показалось, что он вспомнил самого себя — торопливые движения пальцев, расплёсканная тушь, заливающая белоснежную узорчатую поверхность бумаги, подложенную под ткань. Он поспешно выдёргивает испятнанный лист, вытирает запачканные руки изнанкой рукава и садится писать заново.
Выводит дрожащей от волнения рукой: "Пожалуйста, пусть..."
Несколько мгновений спустя лента с только что написанными на ней словами сушится у распахнутого окна, на солнце, с величайшей осторожностью расстеленная на подоконнике и придавленная с обеих сторон мраморными фигурками. Он смотрит на неё и нервно барабанит пальцами по столу, комкает заляпанные краской рукава — быстрее, быстрее!
