Королева флэшмоба

Этот рассказ — своеобразный римейк рассказа "Поход" Арсения Литвина, который можно прочесть здесь: http://zhurnal.lib.ru/l/litwin_a_g/pohoddoc.shtml. Но, как это чаще всего и бывает, в римейке от оригинала осталась только небольшая часть сюжетной канвы.

Выражаю Арсению огромную благодарность за его произведение, вдохновившее меня на написание "Королевы Флэшмоба"...

Королева флэшмоба

Никита вошел в квартиру тихо и незаметно. Незаметно для меня, разумеется! Я был так поглощен изучением инструкции к сухому горючему, что подкрасться ко мне имел бы шанс даже танк.

— Собрался куда-то? — спросил он, заглядывая мне через плечо, от чего я подпрыгнул на месте, саданув плечом ему по подбородку.

— Что, язык прикусил? — злорадно спросил я, — Будешь знать, как невинных людей до инфаркта доводить!

— Ты бы лучсе дверь запирал! — пробурчал он, не открывая рта, — Если оказется сто я язык себе откусил, операцию по его протезированию ты мне оплатишь!

Я беззлобно отмахнулся от него. Знаю я эту песенку. Если я отвечу, что, мол, да, конечно, оплачу, и даже более того, если ты помрешь от кровопотери, то я тебе такой памятник на могиле отгрохаю — Никитос тут же заявит что он и без языка проживет, и надгробие ему, мертвому, абсолютно по фигу, и предложит деньги пропить прямо сейчас.

А дверь я закрывать не буду никогда! И пусть мне родители на мозги капают, пусть запирают за собой дверь, приходя с работы! Я запираюсь только на ночь, и когда меня нет дома. Все! В остальное время дверь моей квартиры всегда открыта. Я всегда рад гостям! Особенно Никите!

— Представляешь, — сказал я ему, протягиваю упаковку сухого горючего, — Я всю жизнь гадал, что же это такое, а оказывается... Оказывается это сухой спирт!

— Сухой? А если его развести?

— Вот и я о том же!

— Даже если спирт замерзнет... — продекламировал Никитос, театрально прижав руку к груди.

— Все равно его не брошу! — поддержал я друга.

— Буду грызть его зубами, потому что он хороший!

Последнюю строчку мы пропели уже вместе.

— Ты куда собрался-то? — повторил он свой вопрос, возвращая мне сухое горючее, — Котелок, тушенка, даже палатку откопал! Куда идешь?

— Не знаю! — честно ответил я.

— То есть, как это, не знаешь?

— Просто не знаю. Знаю, что в пределах Медянска, а куда — еще не знаю.

— А, ну если в пределах города, то это все объясняет, — успокоился Никита, — Чем могу помочь?

— Лучшая помощь — это не мешать.

Никита уселся на диван, и стал деловито теребить палатку. Ох и человек же этот Никитос! Человечище! И мой лучший друг ко всему в придачу. Я всю жизнь прожил здесь, в Сосновке, спальном районе Медянска. И всю жизнь рядом с Никитой. Через этаж! Жаль только, что не друг над другом — можно было бы переговариваться азбукой Морзе, долбя по батарее. Но даже и то, что наши квартиры были расположены диаметрально друг напротив друга нас не остановило. Когда нам было по четырнадцать лет, мы протянули между нашими квартирами игрушечный телеграф, и переговаривались именно азбукой Морзе, быстро заучив ее на память! Я и сейчас могу работать радистом! Скорость печати — слово в минуту.

А еще могу работать шифровальщиком! Два года назад у нас был бзик на азбуке пляшущих человечков, позаимствованных из Конан Дойля! Человечков там немного не хватало — пришлось добавить своих. Родители диву давались, находя у себя в замочной скважине записку, испещренную этими каракулями! Что уж говорить об учителях, которых мы, учась в одном классе, просто изводили своей перепиской. Что делает учитель, перехватив записку доставшего его ученика? Нормальный — выкидывает в мусорное ведро. Извращенный или особо злобный — зачитывает всему классу. А что ему делать, если в записке написано: "Вражеский корабль В вчера оставил в гавани Н свою гнутую торпеду! Нет ли возможности торпедировать ею корабль В?" Откуда наша математичка могла знать, что весь этот бред — ни что иное как закодированное сообщение, означающее, что вчера я забыл у Никиты свою ручку, и прошу, если он ее нашел, передать ее мне?

Сейчас нам по двадцать одному году. Пляшущими человечками мы больше не балуемся. Детский телеграф пылится в чулане. Средство связи друг с другом у нас стало гораздо более простым. Если я рванул на лестнице петарду, значит предлагаю Никите спуститься ко мне на перекур. Сейчас он пришел сам, по собственной инициативе. Так уж сложилось — летом мы курили у него, потому как его балкон выходил на двор, а зимой — у меня, потому как мой балкон был застеклен, и на нем в стоявший на улице колотун, вполне можно было скурить сигаретку-другую.

— Курить будешь? — спросил Никита, читая мои мысли. Это он умел! Иногда наши мысли бежали параллельно, и я заканчивал начатые Никитой предложения, а он, соответственно, мои.

— Буду, — отозвался я, и полез за сигаретами.

Наверное, это немного странно, прятать сигареты от родителей, когда тебе двадцать один год, у тебя есть какая-никакая, но работа, и вообще, ты — вполне состоявшаяся личность. Но запрет на курение, наложенный папой и мамой, был настолько силен, что курил только днем, чтобы к их приходу запах табака начисто выветрился, стряхивал пепел в окно, а окурки тут же выносил в мусоропровод. А может быть, в этом просто было что-то от желания иметь свою маленькую тайну? Что-то из той же области, что и наши с Никитой пляшущие человечески, вражеские корабли и гнутые торпеды?

Мы завернулись в дубленки, нахлобучили на головы шапки (застеклен балкон, или нет, а дубак там стоял тоже не слабый), вышли на балкон, и молча закурили.

— Так куда собрался-то? — снова спросил Никита.

— Да не знаю я! — снова ответил я.

— Стой! А какое сегодня число?

Вспомнил-таки, гад! А еще друг называется!

— Седьмое! Рождество, между прочим!

— Вася... — как-то разом осунувшись, пробормотал он, — Ты это... В общем, извини меня, ладно. Я не забыл, какого числа она умерла. Я просто забыл, какое сегодня число. Ты не думай, я правда не забыл ее. Мне до сих пор кажется, что она где-то здесь.

— А она и есть здесь! — ответил я, твердо веря в правильность своих слов, — И будет здесь всегда, пока мы ее помним!

— Ты же не наделаешь каких-нибудь глупостей? А то сухое горючее твое, палатка...

— По-твоему то, что сделала она — глупость?

— Нет, не глупость, но... Черт, Вася! Конечно глупость! Мы же потеряли ее! Она умерла! Это самая большая глупость, которую она могла сделать! Ты год назад чуть из института не вылетел, и в этом опять задумал что-то! Ведь не то же, что и она?

— Нет, не то же... — ответил я, — Я для этого слишком слаб.

— Не говори ерунды!

— Ладно, не буду, — согласился я, и сделал глубокую затяжку.

Помню, как-то спросил у одного своего знакомого, заядлого курильщика, потребляющего по полторы-две пачки в день: "Зачем ты куришь?" Ответ поразил своей логичностью: "Я курю, чтобы не хотеть курить!" Я же курю по обратной причине. Потому, что хочу курить. Хочу почувствовать во рту вкус табака, хочу ощутить легкое головокружение, когда никотин доберется до головного мозга. И хочу знать, что я только что втянул в себя Смерть. Ее маленький кусочек... Теперь Смерть у меня внутри! Теоретически это должно меня пугать, не так ли? А меня радует! Я ношу в себе частичку Смерти, махонькую такую, недостаточную для того, чтобы убить меня! Я — тюремщик Смерти!

Оля тоже любила курить... Собственно, она и научила меня, дала мне первую сигарету в мои 17.

Оля — это моя сестра-близнец. Старшая сестра, родившаяся на пол часа раньше меня, и всю жизнь напоминавшая мне об этом. "Я — твоя СТАРШАЯ сестра, и ты должен меня слушаться!" Впрочем, старшей она была не из-за этих тридцати минут, которые я провел в утробе матери уже после того, как Оля показалась на свет божий. Старшей она была потому, что не смотря на одинаковый с точностью до получаса возраст, она была многократно опытнее меня. Она бывала в десятке мест, о существовании которых я даже не подозревал, испытывала чувства, которым я не смог бы придумать названий. Я твердо знаю, моя сестра была мессией, посланным на Землю чтобы указать ее обитателям правильный путь!

И как бывает со всяким мессией, за ней пошли лишь единицы.

Каждый нормальный человек лет в 16-18 задумывается о смысле жизни. О том, для чего он живет... И почти каждый лет так в 20 находит ответ на этот вопрос. Четкий и лаконичный: "А хрен его знает!" И начинает жить как все. Ходить на работу, заводить семью, строгать детей. И если бы не Оля, одним из них мог стать и я. Но у меня была она, старшая сестренка, повидавшая и прочувствовавшая столько, что еще лет в 15 она нашла свой смысл жизни.

Оля никогда не говорила об этом, вообще не поднимала этой темы. Но если мы вскользь касались ее, то с первых же слов становилось понятно, У Оли смысл жизни есть. Есть цель, конкретная, глобальная цель, к которой она не просто стремится — идет.

Я никогда не спрашивал у нее ответа на этот вожделенный вопрос, а она никогда не говорила о нем сама. И только когда ее не стало, я понял, каков же единственно верный ответ. Нужно жить ради того, чтобы умереть физически, но остаться бестелесным духом рядом с теми, кого ты любишь. И поэтому я знал, Оля сейчас здесь. Наблюдает за тем, как ее брат гробит свои легкие сигаретой, и улыбается, читая мои мысли о готовящемся походе. Это ведь вполне в ее стиле — затеять такое в тридцатиградусный мороз. Это укладывается в ее концепцию пути через жизнь и смерть к бессмертию.

Олю растащили на цитаты. Ее фразочки до сих пор можно увидеть на БашОрге, на форумах и чатах. Ей посвящен сайт... Маленький, с посещаемостью не более пятидесяти человек в день, но это ее сайт. С ее стихами, с ее фотографиями.

И снова Никита читает мои мысли!

— Она была такой красивой, — говорит он, и я согласно киваю, — В детстве я был в нее влюблен!

— В нее все были влюблены! — отвечаю я.

Оля любила фотографировать и фотографироваться. Она была разной. Эффектной. Красивой. Жутковатой. Смешной... У меня на жестком диске лежит около гигабайта ее фотографий. Оля в купальнике сидит на набережной Медянки, вольготно разлегшись в шезлонге, рядом с нею стоят два бомжа, а точнее — два ее близких друга, бомжами наряженные. В шубах, шапках-ушанках, в валенках. Один — на костылях, другой — с повязкой на глазу. А Оля — в купальнике! А вокруг — снег.

Они тогда сделали снимки на фоне всех значимых мест города. Выбегали из машины, ставили шезлонг, делали фотографию, и вновь запихивали замерзающую Олю в машину, где ее отпаивали чаем с коньяком. И ведь что интересно, она даже не простыла!

— Господь хранит дураков и пьяниц! — прокомментировала мама, увидев эти фотографии, — А наша Ольга относится и к тем, и к другим!

— Нет, мама, — возразил я, — Господь хранит святых.

После этого мы с родителями не разговаривали еще неделю. Это было в порядке вещей... Они отказывались понимать нас с Олей, и не позволяли ей заглянуть к ним в душу. Я же даже не пытался.

Любила она фотографировать и сама, и хоть и делала снимки сначала на простую "мыльницу", а потом — на дешевенький цифровик, все снимки без исключения получались отменными. Заходящий на посадку голубь! На этой фотографии движение просто остановилось... Казалось, что сейчас фотография оживет, и голубь на ней все же опустится за землю, в последний раз взмахнув крыльями. Или вот, восторженный испуг в глазах девочки, несущейся вниз по склону на салазках! И таких кадров были десятки, если не сотни.

Но не как фотограф Оля вошла в историю, передающуюся из уст в уста в определенном кругу людей. Не как очаровательная фотомодель, чуравшаяся подиумов и модельных школ.

— Фотографироваться за деньги?!! — восклицала она, — Нет, это здорово, конечно, деньги бы были... Но понимаешь, тогда эти фотографии уже не будет принадлежать мне! Получится, что я их как будто продала!

— Так продай! — возражал я, — Тебе что, жалко? Из тебя могла бы получиться великолепная модель! Может быть даже актриса!

— Да, жалко! — надув губки отвечала Оля, — Я хочу ДАРИТЬ свои фотографии, дарить частичку себя, или хотя бы просто давать ее в долг. А продавать... Понимаешь, продавать — это насовсем! А я не хочу ничего делать насовсем!

Когда мы впервые заговорили с ней о смерти, я напомнил ей об этом нашем разговоре.

— Умирать легко! — процитировала она кого-то, — И совсем не страшно! Если ты готов к смерти!

— Но ведь смерть — это насовсем! А значит страшно!

— Нет, что ты! Насовсем, умирают только звезды. Не те, что на экране, а те, что на небе. А люди — так, понарошку. Ведь если я умру, ты будешь обо мне помнить?

— Конечно буду!

— Будешь помнить только самое лучшее, не так ли? Ведь наверняка забудешь, как в пять лет я украла у тебя жвачку?

— Забуду, — заверял ее я, — Ведь о мертвых — или хорошо, или никак. Ты к этому клонишь?

— И к этому тоже. И смотри, что получается. Когда я умру, я освобожусь от всего плохого, что было у меня в жизни. И все мои друзья будут помнить обо мне! Будут помнить только хорошее! Даже папа с мамой перестанут называть меня оболтусом, перестанут перешептываться между собой, что раз их дочь не приходит домой ночевать, значит наверняка приторговывает своим телом. И когда ничто плохое больше не будет меня держать, я смогу взлететь! И я всегда буду летать рядом с тобой, и с моими друзьями. Я буду летать до тех пор, пока меня помнят!

— Оля, ты сумасшедшая! — заявил я.

— Конечно, — с улыбкой согласилась она.

Это было за год до того, как она умерла!

Мы докурили, привычным движением затушили окурки в пепельнице, и я тут же пошел к мусоропроводу, отправить в него улики. Никита прохлаждался возле моей палатки.

— Вась, ну на кой тебе палатка? Ты же сказал, что в поход отправляешься по городу!

— А я может на несколько дней отправляюсь!

— Так все равно, зачем тебе палатка? К друзьям зайдешь переночевать.

— А я в палатке хочу! — упрямо повторил я. Где-то у меня еще спальник был... Палатка — это хорошо, но зимой в ней без спальника не очень-то поспишь. Утром проснешься, а почки и легкие друг с другом смерзлись!

В этой палатке Оля с подругой ночевала возле кинотеатра "Киноконтинет", создавая рекламу выходящему в прокат фильму "Мост в Терабитию". Фильм этот мы с ней посмотрели, конечно же, за неделю до премьеры, на пиратской видеокассете, в переводе гнусавого переводчика, дублирующего фильм с прищепкой на носу. Но даже так, дома, с убогим переводом, фильм впечатлил и вышиб слезу. Да какую там слезу, мы все втроем: я, Оля и Никита ревели белугами, уткнувшись в подушки. Ничего более красивого и более трагичного я на тот момент еще не видел!

На тот момент... Более красивой и трагичной была только смерть Оли!

Под впечатлением от "Моста в Терабитию" она тут же принялась философствовать.

— Нет, вы только посмотрите, как этот фильм подают прокатчики? Как фэнтэзи, как сказку с морем спецэффектов! А это же драма! И что будет с этим фильмом? Люди придут на него с пивом и попкорном, как на какого-нибудь Гарри Поттера, испортят настроение всем, кто пришел действительно на этот фильм, а не на какую-нибудь утрированную сказку, и уйдут недовольными, разнеся весь о том, что "Мост в Терабитию" — муть редкостная! Ведь так уже было с "Меченосцем"!