Город

Город

В городе творилось что-то непонятное. Никто не хотел со мной разговаривать. Все спрятались, и ощущение было такое, что город затих в ожидании чего-то. Исчезли даже проститутки, всегда стоявшие на выезде c Елисейских полей у гаражей с матерными надписями по-русски. Мент, встреченный у входа бар 'Макауми', на прямой вопрос — что происходит? — взглянул на меня, как на идиота, и сбежал. Так же повел себя и расфуфыренный полицейский на гнедой кобыле — молча развернул коня и, хлестнув его плеткой, постарался побыстрей исчезнуть, только высокий плюмаж на шляпе закачался.

Я понял, что все-таки придется топать к Вовке-морячку — в его баре трется вся портовая шваль и тот всегда в курсе всего. Шагая по непривычно пустым улицам Москвы, я ломал голову над тем, что произошло тут за время моего вынужденного отсутствия. Голова болела, три дня я пил в подвале с китайцем Ли и здоровенным толстопузым хохлом по кличке Цибуля. Сначала наша компания отмечала удачное окончание одного дельца, принесшего некоторый доход, а после продолжали уже по привычке. В этом сраном городе не принято было пить по одному дню — все же время пройдет быстрее — этому научил старый ацтек, которого научили пить еще конкистадоры:

— Спать надо до обеда, в гости ходить на три дня, а пить — не меньше недели, тогда ещё не так скучно... — бесстрастно вещал он, поглощая выпивку в баре на перекрёстке Пятой авеню и строгой, прямой как стрела, улицы имени Ким Ир Сена.

— Ты чё, идиот, припёрся в такую рань? — 'ласково' встретил меня, выглянувший в окошко двери негр Костя; его круглая чёрная рожа лоснилась, похоже, в заведении Морячка было жарко.

— Открывай!

У меня не было никаких сил вступать в перепалку с 'шестёркой' Вовки. Толстая дубовая дверь со скрипом отворилась, и чёрный бугай отодвинул пузо, чтобы пропустить гостя. Войдя в заведение, я ошалел — заведение было пустым: не так как всегда, когда Вовка говорил 'заходи, у меня пусто', и это значило, что зал полон лишь наполовину. Нет, сегодня в зале все столы пустовали, и даже на барной стойке никто не спал. Я потряс головой — за все время пребывания в этой Москве не видел ничего подобного. 'Может, я все ещё сплю пьяный в нашем подвале?' Уж очень реальность походила на кошмар.

— Где сам?

Негр молча ткнул пальцем в сторону кухни и, уронив голову на грудь, задремал в своём кресле у двери. Я поплёлся к своему столику в дальнем от эстрады углу, и тяжело плюхнувшись на жесткий стул, задумался: 'Что сделать, чем подлечиться?' Решив, что всё-таки русский рецепт лучше, крикнул пустой стойке:

— Принеси рюмку чистого! И запить!

— Чё орешь? Не видишь, нет никого!

Из дверей, ведущих на кухню, наконец, появился хозяин. Он зашёл за стойку, булькнул из бутылки в гранёную стопку и, прихватив бутылку пива, направился к вошедшему.

— Отмечали?

Я кивнул, держа в трясущейся руке стопку со спиртом, потом решился и опрокинул содержимое в горло. Моряк сунул в мою руку открытую бутылку, и я залил раскалённый свинец тёмным английским пивом. Посидел, прислушиваясь к организму и вытирая выступившие слезы. Это было мое личное изобретение — опохмеляться чистым спиртом — убыстрялся весь процесс лечения, правда, больше в этом городе никто так и не последовал его примеру.

— Как ты хлещешь чистый? — привычно сморщился Вовка. — Ладно, сам знаю, потому что ты настоящий сибиряк, а мы все так — шушера.

За годы, проведенные в городе, все уже знали друг о друге почти все. Я примиряюще махнул рукой:

— Брось. Я же так только по пьяни считаю.

Вовка усмехнулся:

— Ты и огребаешь только по пьяни...

— Черт с ним, сам знаю, что пьяный — дурак. Ты мне скажи — где все люди?

Светлые серые глаза хозяина округлились:

— Так ты не прятаться сюда пришёл?

Теперь наступила моя очередь таращить глаза.

— От кого?

Вовка покачал ёжиком седоватых волос, на его худощавом, обычно бесстрастном, лице появилось любопытство.

— Сколько ты уже здесь?

— Наверное, года два...

Я врал, он точно знал, сколько уже живу в этой непонятной реальности — год, семь месяцев и девять дней. В моей конуре на стене висел календарь с зачёркнутыми числами. После того, как год кончился, я стал ставить маленькие цифры внизу на белом глянце. Для чего я это делаю, я и сам не знал. Теперь это уже рефлекс: каждое утро, когда я дома, трезвый или пьяный, я беру лежащий на полке под календарём огрызок карандаша и рисую цифру. Как в армии — масло съели, день короче.

— Но это значит, что при тебе уже было...

— Что было? Что сегодня все на меня, как на дурака, смотрят?

— Ты мне скажи, где ты был тринадцатого января в прошлом году?

— Тринадцатого? — Я сделал вид, что задумался. — Кстати, какой сегодня день?

— Третье марта, если по-нашему, по-русски. Или ты перешёл на летоисчисление придурков из секты?

— Кончай шутить. У меня голова сегодня не варит.

Тринадцатое января прошлого года я помнил, очень хорошо помнил. Это ведь, если по правилам прошлой жизни, праздник — старый Новый Год. Здорово звучит 'старый новый' — совсем под стать всей окружающей сегодняшней жизни. Здесь все перепуталось: годы, страны, стороны света — все! И если задумываться об этом, то долго не протянешь — засосёт. Поэтому старожилы никогда не разрешают новичкам оставаться в одиночестве и надолго уходить в свои мысли. Слишком много уже здесь 'серых', скоро их не сможет вмещать "приют" — старый склад на причале, опоясанный двумя рядами колючки. 'Серые' почти не опасны, пока на них не найдёт, тогда их или связывать, или и того хуже... На его глазах франтоватый полисмен из старой Англии застрелил одного такого сбесившегося 'серого'.

Тринадцатого января я познакомился с Элен. Тут меня словно током ударило: 'За три дня пьянки я её ни разу не видел'. Она не любила, когда я пил и старалась в такие дни ко мне не приходить.

— Слушай, Вован, ты Ленку не видел?

Я знал, что тот её недолюбливает, считая француженку слишком манерной и не приспособленной для этой жизни, но он никогда не соврёт, если она приходила.

— Видел я твою кралю, заходила, тебя искала. Думал, нашла.

— Когда?

— Позавчера.

Я вздохнул: "Идиот, как выпью, про все забываю".

— Про тринадцатое — так что, сегодня должны появиться охотники?

— Ну, ты, Санька, точно все мозги пропил. Старый негр предсказывал это уже три месяца назад.

— Так у него же предсказания пятьдесят на пятьдесят. Могут сбыться, а могут и нет.

— Это так, но уже три дня все оракулы об этом твердят.

— Так я, блин, как раз три дня и ...

— Понятно. Пробухал. На что пьёшь?

— С китайцем и хохлом одно дело провернули.

— Знаю я ваши дела. Опять ходили к дальнему складу?

Я не видел смысла отпираться и кивнул.

— Слышь, Вован, мне бы ещё стопарь.

— Иди к черту, ты уже заговорил. И сегодня не тот день, чтобы нажираться. Надо быть готовым ко всему. Вдруг появятся не охотники, а ангелы или ещё какая-нибудь неведомая хрень. И деньги свои мне не показывай! — Сказал он, увидев, как я хочу высыпать камни на стол.

Я хотел было обидеться, но было не на что: 'Вован прав, пить сегодня нельзя, один раз мне удалось пережить прорыв по пьяне, во второй раз так не повезёт. Где же Ленка? Она-то про сегодняшний день точно знает, спряталась где-нибудь", — успокаивал я себя. Однако червячок сомнений продолжал понемногу подгрызать сердце: "Что это со мной? Никогда меня предчувствия не мучили". Но в этот раз мои опасения оказались не напрасны.

В обшитые железом двери раздался настойчивый стук.

— Что это, блин, сегодня? Совсем народ страх потерял, вместо того чтобы прятаться, все в кабак лезут, — проворчал Володя, выходя из-за стола. Стучал кто-то из своих, потому что негр стал открывать засов, не дожидаясь разрешения Володи. В зал вошел сухонький старичок — художник с площади Тяньаньмэнь — то ли чех, то ли словак, я знал его, но знаком не был. Они прошли с Володей за стойку и что-то тихо обсуждали.

Я провалился в воспоминания.

Тринадцатого января в прошлом году я уже с утра был на взводе. Надо сказать, что не просыхал я ещё с Нового Года, кто же пропустит такой классный повод побыть в забытьи? И уже не помнил сейчас, как тогда меня занесло в квартал к чёрным. Как раз из-за пьянки я и не придал значения тому, что в тот день предсказывали прорыв.

Воспоминания о том дне до встречи с Элен сохранились у меня кусками, только после драки всё последующее вспоминалось более-менее связно. Я брёл по улице и с трудом соображал, где нахожусь. Наконец, по боковым улочкам, забитым горами мусора, я понял, что попал в квартал к чёрным.

"И чего черножопые не убирают в своем доме, все засрали", — болталась в моей мутной голове одинокая мысль. Черножопыми мы ласково называли всех обитателей того квартала, не только негров. "А я ведь могу огрести здесь, — запоздало появилась ещё одна. — Да и хрен с ним, отобьюсь". Эта смелость говорила о том, что был я под хорошим градусом, то есть в том состоянии, из-за которого нормальные люди бухали со мной только до второй бутылки, после этого у меня начинали чесаться кулаки, и редкая пьянка обходилась без драки.

Как обычно в жизни, подумай о плохом, и оно появится. В переулке, до которого я ещё не добрёл, происходило что-то нехорошее: слышались быстрые голоса на испанском, перемежаемые инглишем, но все это перекрывал тонкий девичий крик. Если бы я не услышал этот голос, ни за что не полез бы в разборки латиносов.

Подхлёстываемый пьяной храбростью, я рванул за угол — и вовремя: два толстых негра, похожих на Володиного охранника, держали за руки черноволосого пацанёнка, а ухмыляющийся латинос с татуировкой на лице сдирал с него одежду. Сначала я опешил — судя по голосу тут должна быть девушка. Паренёк отбивался и кричал что-то злым девичьим голосом. Язык я спьяну не разобрал. Это было что-то новенькое — явно не английский и не испанский.

Меня заметили, латинос перестал раздевать жертву и спросил что-то на своём скоростном языке.

— Кончай, — нагло ответил я. — Давай говори так, чтобы я понял.

Услышав ответ, ко мне повернулись и оба чёрных жиртреста. Увидев белого, они удивлённо вытаращили глаза. Перекинувшись парой слов с главарём, они подтолкнули парня к нему, а сами, скорчив зверские рожи, направились ко мне. Мне это совсем не понравилось, явно назревала драка, и даже пьяный я понимал, что мне тут наваляют. Наверное, разошлись бы миром, если бы я повернулся и ушёл, но в этот момент паренёк тоже повернулся, увидев меня, забился в волосатых руках мексиканца и умоляюще обратился ко мне. Что он сказал, я так и не понял, но по общему тону было ясно — просит помощи. Только тут, разглядев красивое, почти кукольное личико, он понял — это девчонка лет четырнадцати. И она не из этого квартала — явно европейское лицо.

— Ах вы, суки черножопые! — вскипело у меня в груди. — Вам своих баб мало? Отпустите девчонку!

Те тоже не поняли, так как я спьяну начал разговаривать по-русски. Тогда я повторил все это на городском эсперанто и до них, наконец, дошло, что я сказал — все трое взревели как быки, главный отбросил жертву к забору и тоже кинулся к мне. Какой бы я не был пьяный, в прошлой жизни я отслужил в десанте, да и постоянные драки выработали определённый автоматизм, так что его глаза уже сами засекли валявшуюся у забора доску метра два длиной и толщиной сантиметра два. Та была выломана из какого-то ящика, уже потемнела от времени, на одном конце торчали ржавые гвозди. 'Самое то, что мне сейчас нужно'.

Я сделал вид, что бросаюсь на ближнего негра. Тот остановился, готовый встретить его своими кулачищами, но вместо нападения я рванул к забору и, подхватив доску, повернулся лицом к аборигенам.

— Ну, давайте, суки! Кто первый? — подзадоривая себя, закричал я. Увидев, что девчонка до сих пор стоит и пялит глаза на происходящее, я не выдержал: — Ты какого хрена ждёшь?! Беги, дура!

Остановившиеся, было, при виде доски, чёрные снова двинулись на меня. В руке латиноса появился нож, и по тому, как он держал его, было видно, что пользоваться им он умеет. Нельзя было давать время для атаки, надо нападать самому — этот урок всех драк я запомнил с детства и всегда следовал ему. Закричав, поднял над плечом доску и рванул вперёд прямо на главаря. Но вместо того, чтобы бежать на остановившегося и изготовившегося к отпору низколобого латиноса, я на ходу развернулся, в один прыжок достиг правого негра и опустил доску ему на голову. Доска хрустнула и сломалась. Негр по-бабьи ойкнул и медленно присел на грязный асфальт; кровь из разбитой головы залила ему лицо. Негр стонал и мотал головой, темно-красная кровь брызгала вокруг, хотя мне всегда казалось, что у чёрных и кровь должна быть чёрная.

Я оторвал надломленный кусок доски, оставшись с коротышом. Эффективность такого оружия резко снизилась, но взамен этого, как только началась драка, и я почувствовал серьёзную опасность, я почти отрезвел и, наконец, смог соображать, а не просто переть на рожон.

Негр первым оказался перед мной и сходу попытался достать меня огромным армейским ботинком. Я чудом увернулся и обломком доски успел врезать противнику по лодыжке. В это время рядом уже был и второй. Нож оказался в опасной близости от так дорогого мне моего тела, и я понял, что дело принимало хреновый оборот — надо сматываться. Делая невероятные па и отмахиваясь обрубком, я уворачивался, стараясь не подпустить врагов на расстояние удара. Если бы не девчонка, до сих пор стоявшая и глазевшая на драку, я бы давно сделал ноги. Бегал я хорошо с детства, а постоянные пешие маршруты во все концы города за последние полтора года добавили мне выносливости. Так что я не сомневался, что от чёрных я уйду — те наверняка сдохнут на первых ста метрах.

Но девчоночка удивила меня ещё раз — она вдруг что-то закричала по-своему, теперь, протрезвев, я понял, что это французский — и, разгоняясь, побежала к дерущимся. "Она что, с ума сошла?" — мелькнуло в моем мозгу, пока я пытался отмахаться от, рыбкой ныряющего ко мне ножа. Все слишком поздно сообразили, что задумала пигалица: разогнавшись, она со всей силы толкнула мексиканца в спину. В последний момент тот попытался развернуться, но не успел и полетел на меня. В свою очередь я, отскочив, успел все же ткнуть обломанным концом доски в лицо мексиканцу. Похоже, попал в глаз. Латинос упал на колени и схватился за лицо. Нож из рук он не выпустил.

Негр остановился, соображая, что теперь делать, но он, явно, был тугодум. Ничего не предпринимая, он топтался на месте, кидая взгляды то на ругавшегося главаря, то на меня, то на девчонку. Это был самый подходящий момент, потом будет поздно — главарь уже пришёл в себя и, булькая ругательства на своём скоростном языке, поднимался с колен. Я кинул обломок доски в лицо негру, прыгнул к пигалице и схватил её за руку:

— Бежим!

Поняла ли она, но сопротивляться не стала и понеслась рядом со мной. К счастью, бегать она умела и почти не отставала. Сзади раздались крики и топот ног, было ясно, что такого позора, как получить звездюлей в родном районе, черножопые мне не простят. "Лишь бы им помощь не пришла, — билась в моей голове мысль. — Сейчас выскочат впереди — и все, кранты — ...никто не узнает, где могилка моя...".