Чуков убежден, что Греков не умеет выбирать парней. Все начинается еще в ДОЛе (детском оздоровительном лагере, чтоб его!). Рядом с ними, буквально через речку, кучкуются в бывших армейских палатках студенты, тоже приехали на лето в спортивный лагерь.

Вокруг Чука так и вьется пестрый ореол местных девочек-ромашек. За Геком таскается студент третьекурсник. С масляными глазами и противной ухмылкой в пол лица. Светофор, блин, новоявленный. Вечно красный.

Чук пытается докапаться, почему сам Гек не видит, какое чмо выбрал. Но друг посылает его далеко и надолго и всю смену не отлипает от своего студентика. Отшучивается. Когда хочет, не заткнешь. И уж точно не переборешь в сарказме. Это тебе не боксерскими перчатками махать, Чуков. Приходится смириться. Умный, блядь!

Гек младше всех в классе. В школу с шести лет пошел. Тонкая кость, червонная бровь. Ниточка едва пробивающихся усиков над верхней губой. Нежной, женской, блядской. Слова другого не подберешь. Чук ни разу не видел, чтобы эти губы были сухими, словно обветренными. Гигиенической помадой он их, что ли, мажет? Можно спросить. Хочется. Но Чук не решается. Со второго класса дружат, но о таких вещах по негласному соглашению начиная с девятого не говорят. Один боится обидеть, другой — обидеться. Сложно. Все очень сложно. С того самого класса, в котором Гек вдруг осознал, что, не по девчонкам, а по парням.

Девочек вьется вокруг Чука все больше. Слетаются, как мотыльки на свет. Но трахает Чуков лишь самых настырных. Чтобы уж наверняка отвязались. Помогает не всегда. Некоторым нравится, когда с ними так. Дуры!

Студент наглеет с каждым днем и зажимает Гека по углам. Сволочь патлатая! Но другу, похоже, нравится. Чуков ревностно ведет свой собственный счет зацелованным губам. Бесится, но терпит. А на последнем костре видит, как тот уводит друга за реку, в сторону одной из палаток. И оба такие хмельные, словно обдолбанные, хотя и не видно было, чтобы пили. Глаза блестят, щеки розовеют. Довольные до не приличия, суки!

Чук хватает первую подвернувшуюся девчонку и зажигает с ней до утра.

Но легче на душе не становится. Даже после возвращения в родные пенаты. Только когда очередной спарринг заканчивается полным нокаутом чемпиона юношеской сборной из соседней школы, удается выдохнуть и зажить прежней жизнью. Надолго ли?

Он не спрашивает, чем закончился лагерный роман лучшего друга. Инстинкт самосохранение у хищников срабатывает безотказно. А Чук еще не оперившийся и не отрастивший клыки, но все-таки хищник. Пусть сам еще об этом не знает. Но им с Геком обоим однажды представится случай узнать.

* * *

Они оба поступают в институт. Чук только благодаря Геку, который ездил другу по мозгам, пока не вытянул по основным предметам. Но Чук старше, на момент поступления ему уже восемнадцать. И когда на горизонте объявляется военкомат, решает отслужить годок, пока срок службы в очередной раз не поменяли, на этот раз с увеличением, а потом восстановится в универе. Гек против. Пытается настоять на своем. Даже подключает к уговорам мать Чука. Но тому удается убедить их обоих, что так будет лучше. Для всех. Он сам пока не определился, почему так хочет отдохнуть от родного дома и лучшего друга. Просто устал. Просто хочет разобраться в себе.

Ему устраивают бурные проводы. Душа компании. Молодой, трезво смотрящий вдаль хищник. Капитан школьной сборной по боксу. Рубаха парень. Все любят Чука. А Чуку нужен Гек. Это выясняется случайно.

После бурных возлияний в квартире, которую любящая и весьма демократичная мама оставила на растерзание, отбыв к гостеприимной подруге, которая согласилась приютить "страдалицу" на ночь, все едут в клуб. Развлечься, потусить, продолжить.

Чук зависает у бара. Ему так пьяно и так тоскливо, что он заказывает кровавую Мэри, хотя кажется, что сейчас и так из ушей польется. Опирается спиной и локтями на стойку и расфокусированным взглядом скользит по извивающимся на танцполе гротескным абрисам влажных от пота тел и всполохам света в клубах сигаретного дыма, цепляется за знакомую фигуру и через полминуты с чистой совестью готов выколоть себе глаза. Не получается не смотреть, но видеть то, что вытворяет со своим телом на танцполе Гек, физически больно. Боль переплавляется в ярость, как только друга облапывает за задницу какой-то левый парень не из их компании. И все. Точка не возврата пройдена и глаза застила красная пелена под цвет кровавой Мэри.

Хорошо, что Чук не может видеть, как они выглядят со стороны. Но когда танец закончится, им еще все выскажут. Те же девчонки. Как минимум двое из них претендовали на прощальный секс с самым клеевым парнем их параллели. Теперь не обломится ни той, ни другой. Очевидно.

Чук легко проталкивается к Геку. Дергает друга на себя. Тот стоит спиной и не сразу понимает, кто это притиснулся к нему сзади. Потерся взмыленной ширинкой о поджарую задницу. Горячо выдохнул в ухо. Он все еще в плену хмельного танца. Забрасывает за голову руку, пытается вплести пальцы в чужие волосы и натыкается на стрижку "под ноль". Завтра в армию. Короче не бывает. Блядь!

Гек дергается, пытается развернуться в кольце чужих рук и натыкается на горькие от выпитого губы.

Толкает. Вырывается. Сбегает в туалет.

Чук в растерянности. К нему пытаются прилипнуть девчонки. Спешат занять место мальчика-нимфетки, лелея надежду, что случилось все только по-пьяни. С кем не бывает? Не разобрал.

Горько. Обидно. Зло. Сука! Блядь ебучая! Мелкий. Да не было ничего! Ошибки не было.

* * *

Гек курит в туалете. Отчаянно, зло. Смотрит в окно. С ненавистью. На осень, на сентябрь, на всю свою исковерканную этой сраной дружбой жизнь. Его всего трясет и все еще подташнивает от безысходности. Горячо. Так горячо и так больно. За любую слабость приходится платить. Иногда даже больше, чем задолжал. Привычно. Он уже свыкся, что никогда ничего не будет. Чук он такой... герой не его романа. Только по девочкам. Все честно. Поэтому надо просто отвлечься. Сначала с одним, потом со вторым. Сегодня, возможно, клюнул бы третий, если бы не вмешался закадычный друг. Пошутить захотелось? Поглумиться напоследок. С девятого класса молчали и миндальничали, после одиннадцатого сорвались.

Гек стонет болезненно, хрипло. Прижимается горячим лбом к холодному стеклу. По потной спине мурашки от сквозняка. Гусиная кожа от запястий к локтям под рукавами тонкой рубашки. Кто-то вошел, вот и сквозняк. А так хотелось просто тишины. Но кто же даст неформатной золушке поплакать над расколдованной тыквой?

— Не знал, что ты куришь...

Гек давится воздухом. Чук не выглядит виноватым. Пришел, увидел... а дальше-то что?

— Я, знаешь ли, не бесплатный тренажер на гей-совместимость. — Зло, грубо, в отчаянии.

— Я заплачу.

Вот это наглость. Но пока Гек давится воздухом, Чук уже рядом, хватает за ту руку, в которой между пальцев не дымится сигарета, закатывает рукав. Ткань тонкая, но друг не удосужился расстегнуть пуговицу, скомканный манжет больно впивается в руку. Еще рывок, и пуговица "с мясом".

— Эй!

Но Чук словно не в себе. Смотрит чужими, хищными глазами. Не улыбается. Наклоняется. И языком от запястья до локтя с внутренней стороны там, где кожа нежнее всего. Горячо. Грязно. Мокро. Все его. Только для Гека. Только для одного.

И такое спокойствие нисходит. Словно перед прыжком с обрыва. Когда все уже решено, и нельзя повернуть вспять.

— Дай руку, — требует Греков. Почти не смотрит в глаза, только вскользь, то на кончик носа, то на правую бровь, но на щеку.

Чук выпрямляется, выпускает запястье друга и протягивает руку ладонью вверх. Словно зверь, впервые решивший подать лапу человеку.

Гек не раздумывает. Впечатывает бычок прямо в центр ладони. Чук сжимает зубы, но лишь на пару мгновений меняется в лице. Раз друг решил сделать больно, значит — есть за что. Гек переплетает их пальцы. Рывком стирает границы, вталкиваясь грудью в грудь. Выдыхает в лицо:

— Чувствуешь? Сердце бьется в кулаке.

Чук чувствует. Боль от ожога пульсирует в ладони в ритме сердца.

Дальше слишком быстро. Руками под колени и на подоконник. Чук сильный. Заваливает на окно так, что рама скрипит. Страшно. Холодно. Спина-то потная, а на улице осенний ветер и стекло ледяное. Неприятно? Чушь! Первородный кайф.

Губы в губы. Так жадно и мокро, что влажно в трусах на раз. Как девчонка. Течет. Хнычет. Глотает чужие хриплые, совершенно мужские, несмотря на возраст, стоны. Как девчонка, но если только для одного, то по фиг на все.

Гек тащит друга в туалетную кабинку. Не глядя щелкает защелкой. На колени тут же. Без раздумий. С готовностью. Чук щерится, как зверь.

— Значит, уже кто-то научил. Кто-то расстрахал. Кто? Когда? Убью! Вернусь из армии и точно...

— Придурок! А потом в колонию, и снова тебя ждать, как верная жена? Облезнешь!

— Сука. Какая же ты сука, Греков.

— Заткнись.

* * *

В такси глаза отчаянно слипаются. Адреналин, кайф, все по боку. Устали. Слишком много навалилось. Словно чужие. Чуков спереди, рядом с водилой. Греков сзади.

Тупо в окно на огни ночного города. Опустошен. Выжат до нитки. И одна единственная мысль ритмом в висках: "Хочу умереть".

Он знает, что Чук не отпустить его домой. Знает, что и сам не хочет, чтобы все так закончилось. Отсос в туалете и адиос, амиго! Нет-нет-нет. Но и как жить с новыми вводными, без понятия.

Почти физически больно осознавать, что все меняется здесь и сейчас. Старый каркас чисто дружеских отношений ломается под босыми ступнями, врезается в мякоть пяток разломами и краями. Ранит. Больно. Через тернии к звездам или через мусоросборник в утиль?

— Ну, ты чего? — Уже в подъезде. Без нахрапа. Так непохоже на него. Это же Чук! Самец. Верзила.

— А потом что? — Глупый вопрос. Запоздалый. Раз к себе привез, значит априори не против. Чего ему еще не хватает? Гек не знает ответа. Он просто смотрит на Чука большими, честными глазами, как еретик на святой трибунал. И ждет приговор.

— Сказал уже, — Чук смущен, но не растерян. Уже все решил. В машине? Да, нет. Раньше. И даже не в туалетной кабинке, а когда отлип от стойки бара и ввалился пьяным гризли на танцпол. — Будешь ждать, как верная жена.

— А если не дождусь? — Гек ерничает. Не хочет сдаваться без боя. Хотя уже знает — дождется. С девятого класса ждал. И еще год подождет.

— Узнаю, что был кто, убью. — Чук повторяет свои же слова. Не дословно. Но все понятно.

Гек улыбается. Шагает к нему, и дверь в квартиру они открывают на ощупь.

* * *

На кухне закипает чайник. Гек настоял. Отправил Чука озаботиться горячим, а сам сбежал в ванну. Хорошо, что в прихожей запутались в ногах. Упали. Гек больно саданулся локтем о телефонную полку, Чук — коленом о галошницу. Отрезвило. Ненадолго, надо думать. Но уже легче. Не так стремно как в первый раз. Для кого-то (конечно, не будем показывать пальцем на Чука), действительно, первый. С парнем.

— Греков, ты там как? — Вопрос в безликую дверь ванной. Шум воды стих минуты четыре назад. — Гек, — дурацкое, конечно, прозвище, но...

— У меня с собой есть смазка, но нет резинки. — На пороге ванной, растрепанный, со слипшимися тонкими ресничками. И глаза такие огромные, каких не бывает. И словно по стеклу наждаком. Какая на хуй резинка?

— То есть с тем пидором ты готов был на одной смазке и без гандона, а со мной... — Ярость Чука вынуждает Гека отшатнуться. Тот непроизвольно делает шаг назад, вглубь ванной комнаты, но быстро одергивает себя. Меняется в лице. Обжигает не меньшей яростью.

— А не пойти бы тебе? За шлюху меня держишь?! — С шипением в лицо, дергая свободной рукой за воротник футболки.

А потом столкнуться зубами. Снова больно, но уже плевать. Не отрезвляет.

Чуков подхватывает. Амбал. Лось. Гек матерится, бьет по плечам кулаками, но виснет всем телом, скрещивает щиколотки за спиной.

Легкий, как перышко? Вряд ли. Не девчонка же. А, плевать! Чук так возбужден, что тащит Гека на себе до спальни, словно тот, действительно, ничего не весит. Губы сладкие, мокрые. Такие жадные, такие доступные. И почему раньше не испытал на излом? Чего телился? Два года почти упустили. А завтра кирзачи и бушлат. Блядь.

Кровать скрипит, когда Чук падает на нее, придавливая собой Гека. Тот шипит, как камышовый кот. Плюется дворовым матерком. И эти грязные словечки в исполнении мальчика-колокольчика сносят башню. Основательно и бесповоротно. Ну, кайф же! Кайф!

Чук запечатывает грязный рот, который основательно вытрахал в клубе. Вкус спермы уже не ощущается. И это кажется почти предательством. Потому что Гек должен быть заполнен только им, с головы до ног. Никем другим.

Гек извивается, словно глист. Вытаскивает себя из тряпок. Модных, потных. Ерзает. Проезжается бедром по чужому стояку. Ухмыляется. Чуку хочется ударить за такую ухмылку. Но удается сдержаться. Надолго ли?

Рядом с бедром тюбик смазки. Геку удалось не выронить его, пока Чук волок его до спальни. Умный мальчик. Знает, что юный хищник не постесняется вставить на сухую. Лучше других знает, каким может быть его Чук.

— Если было уже с кем... — начинает Чуков хрипло, когда Греков встает на четвереньки. Открывается, распахивается настежь. Приходи и бери, кто хошь! Дрянь.

— Давно, — хрипло и тягуче, а потом иронично и с ухмылкой, горькой и чужой: — Что, боишься слажать? — Гек груб, потому что боится того же не меньше. А вдруг снова не понравится? Вдруг, снова все зря?

Зависли словно в свободном падении. Если дойдут до конца и достигнут земли — разобьются или смогут жить, но уже по-другому? Может, есть смысл отсрочить падение, повернуть движение вспять? Смысл, может, и есть, времени нет. Бушлат, кирзачи... поздно. Только эта ночь. Последняя на гражданке. Пьяная. Одна на миллион.

— Трахнуть на сухую и покалечить на долгую память? Договоришься ведь, сорвусь, — хрипит Чук, выдавливая на пальцы смазку.

— Валяй, — глухо, в подушку. Гек не тот, кого легко подчинить.

— Стас, — Они редко называют друг друга по имени. С младших классов привыкли — Чук и Гек, как только прошли по программе Гайдая.

— Переживу, — все еще упрямится. Это знакомо настолько, что тенет улыбаться. Чук и улыбается. Все равно Гек не может его видеть. Уткнулся в подушку, приготовился, раскрылся, блядь!

— Я не тупой, но все равно, за что ты себя так или меня, не понимаю... — пыхтит Чук, обводя подушечкой указательного пальца сморщенную дырку, примеряясь.

Гек дергается от первого же прикосновения. Но отвечает максимально честно, только не вслух. Про себя: "Потому что ты не первый. А я так хотел, чтоб ты...".

— Просто сделай уже что-нибудь, Игорь. Окей?

Тяжелый вздох из-за спины и теплые, сильные пальцы. И дрожь простреливает позвоночник бессистемно в самых неожиданных местах — поясница, шейный отдел, между лопаток. Колени разъезжаются в стороны пропорционально возбуждению, разъедающему кожу, словно кислота ржавчину. Гек пробудет считать. Про себя. До ста, до тысячи. Да хоть до миллиона! Все равно дальше раз-два не продвинулся. Снова и снова. Раскачиваясь туда-сюда. Насаживаясь на чужие, влажные от смазки пальцы. Все равно больно, не по себе. Нехорошо.

123

↓ Содержание ↓