Чук и Гек: мгновения откровения

Чук и Гек: мгновения откровения

Чуков убежден, что Греков не умеет выбирать парней. Все начинается еще в ДОЛе (детском оздоровительном лагере, чтоб его!). Рядом с ними, буквально через речку, кучкуются в бывших армейских палатках студенты, тоже приехали на лето в спортивный лагерь.

Вокруг Чука так и вьется пестрый ореол местных девочек-ромашек. За Геком таскается студент третьекурсник. С масляными глазами и противной ухмылкой в пол лица. Светофор, блин, новоявленный. Вечно красный.

Чук пытается докапаться, почему сам Гек не видит, какое чмо выбрал. Но друг посылает его далеко и надолго и всю смену не отлипает от своего студентика. Отшучивается. Когда хочет, не заткнешь. И уж точно не переборешь в сарказме. Это тебе не боксерскими перчатками махать, Чуков. Приходится смириться. Умный, блядь!

Гек младше всех в классе. В школу с шести лет пошел. Тонкая кость, червонная бровь. Ниточка едва пробивающихся усиков над верхней губой. Нежной, женской, блядской. Слова другого не подберешь. Чук ни разу не видел, чтобы эти губы были сухими, словно обветренными. Гигиенической помадой он их, что ли, мажет? Можно спросить. Хочется. Но Чук не решается. Со второго класса дружат, но о таких вещах по негласному соглашению начиная с девятого не говорят. Один боится обидеть, другой — обидеться. Сложно. Все очень сложно. С того самого класса, в котором Гек вдруг осознал, что, не по девчонкам, а по парням.

Девочек вьется вокруг Чука все больше. Слетаются, как мотыльки на свет. Но трахает Чуков лишь самых настырных. Чтобы уж наверняка отвязались. Помогает не всегда. Некоторым нравится, когда с ними так. Дуры!

Студент наглеет с каждым днем и зажимает Гека по углам. Сволочь патлатая! Но другу, похоже, нравится. Чуков ревностно ведет свой собственный счет зацелованным губам. Бесится, но терпит. А на последнем костре видит, как тот уводит друга за реку, в сторону одной из палаток. И оба такие хмельные, словно обдолбанные, хотя и не видно было, чтобы пили. Глаза блестят, щеки розовеют. Довольные до не приличия, суки!

Чук хватает первую подвернувшуюся девчонку и зажигает с ней до утра.

Но легче на душе не становится. Даже после возвращения в родные пенаты. Только когда очередной спарринг заканчивается полным нокаутом чемпиона юношеской сборной из соседней школы, удается выдохнуть и зажить прежней жизнью. Надолго ли?

Он не спрашивает, чем закончился лагерный роман лучшего друга. Инстинкт самосохранение у хищников срабатывает безотказно. А Чук еще не оперившийся и не отрастивший клыки, но все-таки хищник. Пусть сам еще об этом не знает. Но им с Геком обоим однажды представится случай узнать.

* * *

Они оба поступают в институт. Чук только благодаря Геку, который ездил другу по мозгам, пока не вытянул по основным предметам. Но Чук старше, на момент поступления ему уже восемнадцать. И когда на горизонте объявляется военкомат, решает отслужить годок, пока срок службы в очередной раз не поменяли, на этот раз с увеличением, а потом восстановится в универе. Гек против. Пытается настоять на своем. Даже подключает к уговорам мать Чука. Но тому удается убедить их обоих, что так будет лучше. Для всех. Он сам пока не определился, почему так хочет отдохнуть от родного дома и лучшего друга. Просто устал. Просто хочет разобраться в себе.

Ему устраивают бурные проводы. Душа компании. Молодой, трезво смотрящий вдаль хищник. Капитан школьной сборной по боксу. Рубаха парень. Все любят Чука. А Чуку нужен Гек. Это выясняется случайно.

После бурных возлияний в квартире, которую любящая и весьма демократичная мама оставила на растерзание, отбыв к гостеприимной подруге, которая согласилась приютить "страдалицу" на ночь, все едут в клуб. Развлечься, потусить, продолжить.

Чук зависает у бара. Ему так пьяно и так тоскливо, что он заказывает кровавую Мэри, хотя кажется, что сейчас и так из ушей польется. Опирается спиной и локтями на стойку и расфокусированным взглядом скользит по извивающимся на танцполе гротескным абрисам влажных от пота тел и всполохам света в клубах сигаретного дыма, цепляется за знакомую фигуру и через полминуты с чистой совестью готов выколоть себе глаза. Не получается не смотреть, но видеть то, что вытворяет со своим телом на танцполе Гек, физически больно. Боль переплавляется в ярость, как только друга облапывает за задницу какой-то левый парень не из их компании. И все. Точка не возврата пройдена и глаза застила красная пелена под цвет кровавой Мэри.

Хорошо, что Чук не может видеть, как они выглядят со стороны. Но когда танец закончится, им еще все выскажут. Те же девчонки. Как минимум двое из них претендовали на прощальный секс с самым клеевым парнем их параллели. Теперь не обломится ни той, ни другой. Очевидно.

Чук легко проталкивается к Геку. Дергает друга на себя. Тот стоит спиной и не сразу понимает, кто это притиснулся к нему сзади. Потерся взмыленной ширинкой о поджарую задницу. Горячо выдохнул в ухо. Он все еще в плену хмельного танца. Забрасывает за голову руку, пытается вплести пальцы в чужие волосы и натыкается на стрижку "под ноль". Завтра в армию. Короче не бывает. Блядь!

Гек дергается, пытается развернуться в кольце чужих рук и натыкается на горькие от выпитого губы.

Толкает. Вырывается. Сбегает в туалет.

Чук в растерянности. К нему пытаются прилипнуть девчонки. Спешат занять место мальчика-нимфетки, лелея надежду, что случилось все только по-пьяни. С кем не бывает? Не разобрал.

Горько. Обидно. Зло. Сука! Блядь ебучая! Мелкий. Да не было ничего! Ошибки не было.

* * *

Гек курит в туалете. Отчаянно, зло. Смотрит в окно. С ненавистью. На осень, на сентябрь, на всю свою исковерканную этой сраной дружбой жизнь. Его всего трясет и все еще подташнивает от безысходности. Горячо. Так горячо и так больно. За любую слабость приходится платить. Иногда даже больше, чем задолжал. Привычно. Он уже свыкся, что никогда ничего не будет. Чук он такой... герой не его романа. Только по девочкам. Все честно. Поэтому надо просто отвлечься. Сначала с одним, потом со вторым. Сегодня, возможно, клюнул бы третий, если бы не вмешался закадычный друг. Пошутить захотелось? Поглумиться напоследок. С девятого класса молчали и миндальничали, после одиннадцатого сорвались.

Гек стонет болезненно, хрипло. Прижимается горячим лбом к холодному стеклу. По потной спине мурашки от сквозняка. Гусиная кожа от запястий к локтям под рукавами тонкой рубашки. Кто-то вошел, вот и сквозняк. А так хотелось просто тишины. Но кто же даст неформатной золушке поплакать над расколдованной тыквой?

— Не знал, что ты куришь...

Гек давится воздухом. Чук не выглядит виноватым. Пришел, увидел... а дальше-то что?

— Я, знаешь ли, не бесплатный тренажер на гей-совместимость. — Зло, грубо, в отчаянии.

— Я заплачу.

Вот это наглость. Но пока Гек давится воздухом, Чук уже рядом, хватает за ту руку, в которой между пальцев не дымится сигарета, закатывает рукав. Ткань тонкая, но друг не удосужился расстегнуть пуговицу, скомканный манжет больно впивается в руку. Еще рывок, и пуговица "с мясом".

— Эй!

Но Чук словно не в себе. Смотрит чужими, хищными глазами. Не улыбается. Наклоняется. И языком от запястья до локтя с внутренней стороны там, где кожа нежнее всего. Горячо. Грязно. Мокро. Все его. Только для Гека. Только для одного.

И такое спокойствие нисходит. Словно перед прыжком с обрыва. Когда все уже решено, и нельзя повернуть вспять.

— Дай руку, — требует Греков. Почти не смотрит в глаза, только вскользь, то на кончик носа, то на правую бровь, но на щеку.

Чук выпрямляется, выпускает запястье друга и протягивает руку ладонью вверх. Словно зверь, впервые решивший подать лапу человеку.

Гек не раздумывает. Впечатывает бычок прямо в центр ладони. Чук сжимает зубы, но лишь на пару мгновений меняется в лице. Раз друг решил сделать больно, значит — есть за что. Гек переплетает их пальцы. Рывком стирает границы, вталкиваясь грудью в грудь. Выдыхает в лицо:

— Чувствуешь? Сердце бьется в кулаке.

Чук чувствует. Боль от ожога пульсирует в ладони в ритме сердца.

Дальше слишком быстро. Руками под колени и на подоконник. Чук сильный. Заваливает на окно так, что рама скрипит. Страшно. Холодно. Спина-то потная, а на улице осенний ветер и стекло ледяное. Неприятно? Чушь! Первородный кайф.

Губы в губы. Так жадно и мокро, что влажно в трусах на раз. Как девчонка. Течет. Хнычет. Глотает чужие хриплые, совершенно мужские, несмотря на возраст, стоны. Как девчонка, но если только для одного, то по фиг на все.

Гек тащит друга в туалетную кабинку. Не глядя щелкает защелкой. На колени тут же. Без раздумий. С готовностью. Чук щерится, как зверь.

— Значит, уже кто-то научил. Кто-то расстрахал. Кто? Когда? Убью! Вернусь из армии и точно...

— Придурок! А потом в колонию, и снова тебя ждать, как верная жена? Облезнешь!

— Сука. Какая же ты сука, Греков.

— Заткнись.

* * *

В такси глаза отчаянно слипаются. Адреналин, кайф, все по боку. Устали. Слишком много навалилось. Словно чужие. Чуков спереди, рядом с водилой. Греков сзади.

Тупо в окно на огни ночного города. Опустошен. Выжат до нитки. И одна единственная мысль ритмом в висках: "Хочу умереть".

Он знает, что Чук не отпустить его домой. Знает, что и сам не хочет, чтобы все так закончилось. Отсос в туалете и адиос, амиго! Нет-нет-нет. Но и как жить с новыми вводными, без понятия.

Почти физически больно осознавать, что все меняется здесь и сейчас. Старый каркас чисто дружеских отношений ломается под босыми ступнями, врезается в мякоть пяток разломами и краями. Ранит. Больно. Через тернии к звездам или через мусоросборник в утиль?

— Ну, ты чего? — Уже в подъезде. Без нахрапа. Так непохоже на него. Это же Чук! Самец. Верзила.

— А потом что? — Глупый вопрос. Запоздалый. Раз к себе привез, значит априори не против. Чего ему еще не хватает? Гек не знает ответа. Он просто смотрит на Чука большими, честными глазами, как еретик на святой трибунал. И ждет приговор.

— Сказал уже, — Чук смущен, но не растерян. Уже все решил. В машине? Да, нет. Раньше. И даже не в туалетной кабинке, а когда отлип от стойки бара и ввалился пьяным гризли на танцпол. — Будешь ждать, как верная жена.

— А если не дождусь? — Гек ерничает. Не хочет сдаваться без боя. Хотя уже знает — дождется. С девятого класса ждал. И еще год подождет.

— Узнаю, что был кто, убью. — Чук повторяет свои же слова. Не дословно. Но все понятно.

Гек улыбается. Шагает к нему, и дверь в квартиру они открывают на ощупь.

* * *

На кухне закипает чайник. Гек настоял. Отправил Чука озаботиться горячим, а сам сбежал в ванну. Хорошо, что в прихожей запутались в ногах. Упали. Гек больно саданулся локтем о телефонную полку, Чук — коленом о галошницу. Отрезвило. Ненадолго, надо думать. Но уже легче. Не так стремно как в первый раз. Для кого-то (конечно, не будем показывать пальцем на Чука), действительно, первый. С парнем.

— Греков, ты там как? — Вопрос в безликую дверь ванной. Шум воды стих минуты четыре назад. — Гек, — дурацкое, конечно, прозвище, но...

— У меня с собой есть смазка, но нет резинки. — На пороге ванной, растрепанный, со слипшимися тонкими ресничками. И глаза такие огромные, каких не бывает. И словно по стеклу наждаком. Какая на хуй резинка?

— То есть с тем пидором ты готов был на одной смазке и без гандона, а со мной... — Ярость Чука вынуждает Гека отшатнуться. Тот непроизвольно делает шаг назад, вглубь ванной комнаты, но быстро одергивает себя. Меняется в лице. Обжигает не меньшей яростью.

— А не пойти бы тебе? За шлюху меня держишь?! — С шипением в лицо, дергая свободной рукой за воротник футболки.

А потом столкнуться зубами. Снова больно, но уже плевать. Не отрезвляет.

Чуков подхватывает. Амбал. Лось. Гек матерится, бьет по плечам кулаками, но виснет всем телом, скрещивает щиколотки за спиной.

Легкий, как перышко? Вряд ли. Не девчонка же. А, плевать! Чук так возбужден, что тащит Гека на себе до спальни, словно тот, действительно, ничего не весит. Губы сладкие, мокрые. Такие жадные, такие доступные. И почему раньше не испытал на излом? Чего телился? Два года почти упустили. А завтра кирзачи и бушлат. Блядь.

Кровать скрипит, когда Чук падает на нее, придавливая собой Гека. Тот шипит, как камышовый кот. Плюется дворовым матерком. И эти грязные словечки в исполнении мальчика-колокольчика сносят башню. Основательно и бесповоротно. Ну, кайф же! Кайф!

Чук запечатывает грязный рот, который основательно вытрахал в клубе. Вкус спермы уже не ощущается. И это кажется почти предательством. Потому что Гек должен быть заполнен только им, с головы до ног. Никем другим.

Гек извивается, словно глист. Вытаскивает себя из тряпок. Модных, потных. Ерзает. Проезжается бедром по чужому стояку. Ухмыляется. Чуку хочется ударить за такую ухмылку. Но удается сдержаться. Надолго ли?

Рядом с бедром тюбик смазки. Геку удалось не выронить его, пока Чук волок его до спальни. Умный мальчик. Знает, что юный хищник не постесняется вставить на сухую. Лучше других знает, каким может быть его Чук.

— Если было уже с кем... — начинает Чуков хрипло, когда Греков встает на четвереньки. Открывается, распахивается настежь. Приходи и бери, кто хошь! Дрянь.

— Давно, — хрипло и тягуче, а потом иронично и с ухмылкой, горькой и чужой: — Что, боишься слажать? — Гек груб, потому что боится того же не меньше. А вдруг снова не понравится? Вдруг, снова все зря?

Зависли словно в свободном падении. Если дойдут до конца и достигнут земли — разобьются или смогут жить, но уже по-другому? Может, есть смысл отсрочить падение, повернуть движение вспять? Смысл, может, и есть, времени нет. Бушлат, кирзачи... поздно. Только эта ночь. Последняя на гражданке. Пьяная. Одна на миллион.

— Трахнуть на сухую и покалечить на долгую память? Договоришься ведь, сорвусь, — хрипит Чук, выдавливая на пальцы смазку.

— Валяй, — глухо, в подушку. Гек не тот, кого легко подчинить.

— Стас, — Они редко называют друг друга по имени. С младших классов привыкли — Чук и Гек, как только прошли по программе Гайдая.

— Переживу, — все еще упрямится. Это знакомо настолько, что тенет улыбаться. Чук и улыбается. Все равно Гек не может его видеть. Уткнулся в подушку, приготовился, раскрылся, блядь!

— Я не тупой, но все равно, за что ты себя так или меня, не понимаю... — пыхтит Чук, обводя подушечкой указательного пальца сморщенную дырку, примеряясь.

Гек дергается от первого же прикосновения. Но отвечает максимально честно, только не вслух. Про себя: "Потому что ты не первый. А я так хотел, чтоб ты...".

— Просто сделай уже что-нибудь, Игорь. Окей?

Тяжелый вздох из-за спины и теплые, сильные пальцы. И дрожь простреливает позвоночник бессистемно в самых неожиданных местах — поясница, шейный отдел, между лопаток. Колени разъезжаются в стороны пропорционально возбуждению, разъедающему кожу, словно кислота ржавчину. Гек пробудет считать. Про себя. До ста, до тысячи. Да хоть до миллиона! Все равно дальше раз-два не продвинулся. Снова и снова. Раскачиваясь туда-сюда. Насаживаясь на чужие, влажные от смазки пальцы. Все равно больно, не по себе. Нехорошо.

— Поласковей!

— Неженка. А кто пиздил, что готов насухую? — И тут же Чук давится воздухом, когда окончание фразы тонет в надрывном стоне друга.

Отвлекшись на разговор, иначе дернул запястьем, и надавил внутри по-другому. Вот и результат. Он Гека таким никогда не слышал, не видел, не чувствовал. И пахнет его возбуждение так, что ресницы намокают. Слезы — не слезы, похер! Яйца звенят, внутренности узлом завязываются. Хочется всего и сразу. Чтобы уже сейчас и до конца.

— Гек, ты...

— Еще! Блядь, не тормози! Ну, же!

— Сука... какая же ты сука.. блядь!

Как шарманку, каждое ругательство на выдохе. Чем дольше, тем грязней. Злее. Потому что нет уже сил терпеть. С каждый новым рывком запястья пальцами на всю длину. Глубоко, но все равно недостаточно. Хочется больше. Быстрей!

Губами в затылок, как контрольный. Волосы влажные от пота, льнут к шее. Хорошо. Солоно. Горчит на языке. Всем телом покрыть, как течную сучку. Грудью к спине, животом к пояснице, стояком прямо в растянутый вход. Резко без резинки до конца. До слез и скулежа. И не понятно, кто скулит — кто сверху или снизу. И больше не помнить ни черта. Потому что в первый, для обоих первый. Чтобы так хорошо, так сладко и так играючи. Словно костяшками пальцев по струнам. Из перебора в бой.

* * *

Сослуживцам он говорит, что переписывается с братом. Не признаваться же! А Гек, засранец, как только узнает об этом маленьком обмане, присылает в ответ целую "простыню" на трех листах о возвышенных братских чувствах. Чук только диву дается, когда читает. И никак не ожидает, что из конверта запоздало выпадет еще один листок. На более плотной бумаге всего несколько строчек нормальным шрифтом, а дальше сплошные черточки и точки. Что за хуета?

"Учишь азбуку Морзе, брателло? Учи-учи! Штирлицем станешь!", — пишет Гек на том сакраментальном листке.

Чук расплывается в улыбке, когда до него доходит.

"Скорее, радисткой Кет", — думает он с несвойственным весельем и с остервенением вгрызается в азы морзянки, выпросив видавший виды учебник у лейтенанта.

А потом не знает, на какую стенку лезть, потому что Гек наглеет с каждой новой шифровкой.

"Эволюционирую", — поправляет у него в голове насмешливый голос друга.

Умный, блядь. Начитанный. Как скажет, так отрежет. Чук помнит его таким. Не может дождаться, когда увидит снова. Потому что эти одно-два предложения... вытягивают всю душу. Клещами. Никакой палач не нужен. От самого первого: "Не могу без тебя. Скучаю. Хочу". И продолжая такими перлами, как "Хочу тебе отсосать, чтобы ты меня в рот трахнул, как тогда. За волосы держал, кончал прямо в горло долго-долго..." или "Купил себе вибратор. Стремная штука. Долго не мог определиться с размером. Но твой лучше. Хочу его, а не какой-то суррогат...".

Чук тоже делает успехи в морзянке. Так и продолжается его служба, от шифровки до шифровки. Хорошо еще Гек не стесняется. Пишет каждую неделю. Знает, что хуево без него. Все знает. Умный. Хороший. Свой.

"Напиши как ты себя им".

"Возвращайся. Покажу".

И все, Чук снова щемится по углам, не зная, где бы так заныкаться, чтобы подрочить спокойно, вспоминая, как его друг, мальчик-нимфетка, одевается ртом на его член. Смыкает губы почти у основания, помогает себе рукой. И глотает, с жадностью, словно в жизни не пробовал ничего вкуснее. Девчонки так не сосут. Брезгливые. Да и хуй бы с ними, когда есть Гек.

* * *

Гек встречает его на перроне. Мать не знает. Чук не предупредил. Они могут поехать куда угодно и заняться чем угодно. Никаких обязательств перед семьей и друзьями. Только друг перед другом. Без сожалений. С жадностью, но... Так и знал, что какая-то подстава.

Гек тащит его домой. Не к себе, к матери. Чук не понимает его. И так, не обняться нормально, не поцеловать, как хочется. Вокзал. Люди кругом. Табу.

— Зачем? — Спрашивает Чук в такси. Греков не поскупился, оплатил поездку. Откуда у дембеля деньги? Все спустил в последних увольнительных. Унизительно для хищника, наверное. Но...

Только с Геком он поддается, прогибается. Опасается давить. Друг гордая птица. Что не по нраву, выскажет в лицо. Хлопнет дверью, уйдет и никогда не вернется первым. Плавали, знаем. Будет мучиться. Умирать будет, но мириться не придет. А ведь Чуку так же хреново, может быть, даже хуже, поэтому важно, чтобы снова вместе, снова друзья. Чук все это знает про Гека, поэтому давно научился уступать в мелочах. Хочет тот к маме, значит, едем к маме. Признаться, небось, решил, что сынку ее ненаглядного и единственного совратил. Чук бы с этим, конечно, повременил, но если Стасу так приспичило...

— Твоя мама просила, — неожиданно все же звучит в ответ, — Я ей сказал, что приезжаешь.

Армия сделала из недавнего волчонка опытного хищника. Чук сразу ловит напряженную нотку в голосе друга. Подбирается весь, готовый раскрутиться как спираль и нанести удар. Спрашивает коротко, емко.

— Случилось что?

— Да.

— И все? — После затянувшейся паузы, когда уже совсем невыносимо, — Больше никаких пояснений?

— Ты сам все увидишь, — отвечает Гек и, пока не смотрит таксист, беглыми пальцами от запястья к локтю. Через форменную ткань. Грубую, затертую. Горячо. Сладко. Обещанием.

* * *

Дома во главе стола их встречает отец. Чук меняется в лице, хотя переступив порог, невольно заулыбался. Домой вернулся блудный сын. Радостно. К тому же успел зажать Гека в лифте, сорвал несколько поспешных поцелуев. А тут... батя. Приперся, когда не звали.

— Что этот тут забыл? — Зло, вместо "здрасти".

— Игорь, — укор в голосе матери, осуждение, почти мольба.

Но Чук хищник, вожак, самец. Женскими мольбами такого не пронять. Даже материнскими. Злится. Чужой на территории. А не пойти бы ему...

— Да, мама, Игорь. Он нас бросил и ушел к этой своей. Что, теперь решил вернуться?

— Ты как с матерью... — начинает отец, но Чук прожигает его взглядом. И старший мужчина осекается. Пасует перед сыном. Оперился, отрастил клыки, заматерел. Не суйся, дядя, покусает!

— Это из-за меня, — раздается сзади.

Чук поворачивается рывком, не успевает погасить взгляд, адресованный отцу. Пугает младшего братишку. Единокровные — один отец, две разные матери. Пацан совсем. Тринадцать лет только в октябре исполнится. Восьмой класс. Чук в его возрасте был другим. Вытянулся за лето. Нарастил мышечную массу. Плечи широкие, кулаки, что надо. А Данька по конституции ближе к Геку. Худой, гибкий, как тростинка. Большеглазый. В мать. Ту, другую, которая сразу же запретила им с Чуком общаться. И отца от прошлой семьи отваживала, как могла. Дрянь. А теперь, что же? Обоих из дома выгнала? Сына не пожалела? Другого ебаря завела?

Данька шарахается от брата и налетает на Гека. Тот прожигает Чука укоризненным взглядом и разворачивает малыша, задавая другое направление движения. Подталкивает в спину в сторону спальни Чука и сам идет следом. Старшему брату ничего не остается, как присоединится к ним.

В глазах Гека застыло осуждение. Чуку самому стыдно и без всяких Геков. Нашел кого пугать! Брат ведь, младшенький. Восьмиклассник.

— Ты извини, — обращается он к Даньке, — Против тебя я ничего не имею.

А тот ссутулился весь, голову не поднимает, даже когда тяжелая рука боксера сжимается на худеньком плече. Чук поверх его головы переглядывается с Геком, но тот, похоже, сам еще не в курсе. Засада. Как тут младшенького разведешь на откровенность, когда успел так сильно запугать? Небось, опять матушка его, стерва, про старшего брата гадостей наговорила, вот малыш и не может никак отойти.

— Мне мальчики нравятся. Такие же, как я, — голос тихий, но эффект от самой фразы, словно фугасная мина совсем рядом разорвалась. Сначала глухота, сомнение, что правильно все услышал. Не домыслил ничего лишнего, не послышалось. А потом отходняк. Как морская волна, накатила и с головой под воду, а потом спадает, тащит за собой в море, но того, кто твердо стоит на ногах, не так просто утопить.

— И она тебя выгнала? — Чук уточняет неприязненно, не скрывая брезгливости. Данька еще сильнее сникает, принимает на свой счет. И тут же вскидывается, когда слышит продолжение: — Из-за такой хуеты?

Гек тут же отвешивает другу подзатыльник. Чук никогда бы не стерпел такого отношения от любого другого. Но это же Гек.

— Эй! — Возмущается. Конечно, возмущается. Ведь не понятно же за что.

Гек морщится. Чук хорошо знает это его выражение: "ну какой же ты тупой". И снова терпит. Друг ведь. Если не он, то кто еще открыто скажет, что Чук не прав.

— Без мата, пожалуйста.

Данька розовеет. Ну, да. Походу, это только Гек такой правильный и думает, что в тринадцать школьникам такие слова знать не полагается. Наивный.

— Это не ерунда, — шепотом выдавливает из себя Данька, никак не комментируя замечание Гека. Умный мальчик. Чук сам разберется, как понизить в друге градус наивности, если сочтет нужным, конечно.

— Я же... — все так же шепотом продолжает мальчишка и осекается. Глаза не поднимает, но носом шмыгает. Все ясно. Нежненький. Сейчас заревет.

Чук в его возрасте никогда бы себе такого не позволил. Но то Чук. А Гек тут же обнимает Даньку за плече, принимается что-то успокаивающее бормотать. Мамочка.

Мысль рождает в груди какой-то неясный трепет. Чук отбрасывает ее. Не хочет сейчас разбираться. Возможно, никогда не захочет. Его право. Но ведь надо что-то решать.

Он смотрит на обнимающуюся парочку почти с завистью. Гек с Данькой так нежничает. Вот бы и с ним так. Только со взрослым подтекстом. Блядь! Не о том сейчас надо думать.

— Ладно, девочки, — Чук смущен, отсюда грубость, — посекретничайте пока. А я пойду... — запинается, непривычно ему говорить такое в отношении этого человека, — перед отцом извинюсь.

— А за девочек в челюсть не хочешь? — Откликается Гек. Без обид. Тоже шутит, сверкает бесстыжими глазами. Валет, укравший у Алисы пять котлет. И как в эту тростинку столько влезло?

— А в ответ?

— Не, брат... будешь стоять и терпеть, как исправная боксерская груша.

Чук смотрит в ответ со скесписом — "ага, мечтай, Греков, мечтай!".

Но Гек, оказывается, знает толк в угрозах. Целый год прошел, а все равно держит за яйца так, что противопоставить нечего.

— Уйду к себе ночевать.

— Сука, — с обидой и восхищением. И сразу за дверь, а то ведь есть что сказать, и что сделать. Как заткнуть и заставить умолять.

Весь год вспоминал первый и единственный раз. Ждал, когда сделает все те грязные вещи снова и попробует новые, еще грязней. Допрыгается ведь, гаденыш, дай только натянуть. А тут мать, отец, брат... непруха!

Вот какого хуя Даньку понесло признаваться матери в ориентации аккурат перед возвращением блудного старшего брата? Досадить хотел? Может, не так уж его сильно мальчики интересуют, сколько мать заебала, хуже горькой редьки? Надо Гека попросить как-то ненавязчиво проверить. Дым без огня тоже бывает.

* * *

— Ну, что, сказал? — спрашивает Гек, когда Чук возвращается. И как только догадался, что теперь тот о них точно молчать не станет.

Они с Данькой сидят на кровати поверх покрывала. Улыбаются заговорщицки. У мелкого глаза так и горят. Нашел единомышленника, вот и счастье привалило. Чук только головой качает, но от двери не отходит.

— Сказал.

— И они?

— В шоке. Но мать у меня, сам знаешь... В общем, если отец и не в восторге, то она его убедит. Он за вещами собрался. Дань, сходи к нему, список составь, что там тебе для школы в первую очередь нужно. За одну ходку он все равно все не унесет.

— А вы? — Вырывается у мальчишки. Краснеет под взглядами старших. И то хлеб. Значит еще не совсем бесстыжий.

Чук ухмыляется.

— Не боись, без тебя не начнем, — и подмигивает Геку, но тут же серьезнеет, — Все. Бегом. А то не дождется. Давай-давай.

Данька соскакивает с кровати и выбегает из комнаты, лишь на пару мгновений притормаживая рядом с братом. Чук треплет его по голове и улыбается, как дебил. Гек любуется. Не скрывается. И тут же обнимает и лезет целоваться, как только Чук занимает место Даньки на кровати. Тянет на себя. Жадничает. Страстный. Родной.

— Помыться бы с дороги... — хрипит Чуков.

Терпенье на исходе, но все равно не хочется опростоволоситься. Чтобы Гек не морщился от запаха пота, чтобы не сомневался, когда будет, как в тот раз, вылизывать, глотать. Чтобы ему нравилось, так нравилось, как в первый раз. Чтобы и не думал гулять налево. Мысль выжимает легкие, как поломойка тряпку. Выдавливает весь воздух в диафрагму. Убью, если...

— Был кто?

— Нет.

— Врешь.

Гек кусает. Мстительный. Губы в кровь. Шипит. Тот еще котяра.

— Да, пошел ты.

— Неужели, я лучше всех этих твоих?

— А сколько, думаешь было до тебя? Не спрашивал никогда, может пора?

— Стас? — Напряженно, на изломе.

Гек уже открывает рот, но тут из-за двери со стуком:

— Игорь.

Деликатная у Чука матушка, ничего не скажешь.

— Да, мам? — Не сводя глаз с Гека.

— Отец ушел. Выйдете к нам с Даней?

— Да. Идем, — спешит вставить Гек, так как видит — Чук готов отказаться. Не вовремя. Сейчас нужно быть с семьей. Держаться друг за друга в непростые времена. Искать друг в друге утешение.

* * *

За накрытым столом — сын ведь из армии вернулся! — сидит Данька, уныло ковыряясь вилкой в салате. Оживляется, когда они входят. Чук сажает Гека рядом с собой, специально перетаскивает стул поближе. Мать смотрит на них странно. Ничего. Привыкнет. Поймет.

А вот Геку интересно, что она видит. Они с Чуком оба повзрослели, прошли испытание расстоянием, осознали желания. Осталось принять потребности друг друга и все, считай, сформирована ячейка общества. Ну, почти. С поправкой на гейство. С другой стороны, Гек давно думает, что люди изначально все усложняют. Не все ли равно, кто с кем и как? Лишь бы ничего плохого не делали, лишь бы никому не мешали.

— Мы с Данькой собираемся к нему в школу. Хочу поговорить с учителями, — наконец изрекает мать семейства.

Чук оживляется, схватывает матушкины намеки налету:

— То есть у нас есть пара свободных часов?

— Чук! — Тут же возмущается Гек.

— Только не увлекайтесь, — фыркает в ответ мама. Они с Чуком очень похоже улыбаются друг другу. Зеркалят.

Данька ошалело переводит взгляд с одного лица на другое. Даже рот закрыть забывает, так и не прожевав свой салат. Смешной. Мелкий. Братишка. Не верит, что так бывает? А все потому, что у Чука замечательная мама.

О том, что отец уже пять лет гуляет налево, выяснилось, когда Игорю едва исполнилось десять. Даньке к тому времени было уже четыре. Отец ушел в новую семью, а им с матерью пришлось учиться жить заново. Девять лет только вдвоем, поддерживая и утешая друг друга, когда становилось совсем невмоготу.

Ближе и родней человека просто быть не может. Поэтому и принимает таким, какой есть. Хоть девчонку приведет, хоть парня. К тому же, мама лучше Чука знает, какой Гек хороший. И как плохо бывает сыну, когда они с лучшем другом ссорятся. Так почему бы не Гек, если Чук выбрал именно его?

— Отлично! — Восклицает Чук и подрывается со стула, — Тогда я в душ, а вы тут собирайтесь. Окей? — Последний вопрос адресован уже Геку. Тот фыркает и ворчит почти с завистью:

— Иди уже, везунчик, — но глаза бесстыжие. Блядь малолетняя! Ведь тоже хочет. Одинаково яйца звенят. Но нет, выделывается, острит. Выпендрежник!

Когда Чук уходит, Гек встречается взглядом с его матерью. Чувство вины не скрыть в расширенных зрачках, в изгибе тонких губ, в пунцовых пятнах на щеках. Она кивает, улыбается почти ласково. Но это почти. Чего-то не хватает. Наверное, искренности. Но лучше так, чем когда... Родители самого Гека восприняли все иначе. Не так фатально, как в случае с Данькой. Но тоже не фонтан.

Их безмолвный диалог прерывает Данька. Просто не может усидеть на месте. Его переполняют новые впечатления.

— А у вас... уже было? — Голос-то понижает, но чужой матери совершенно не стесняется. Беспредельщик.

И тут Гека прорывает. Он еще в спальне спросить хотел, но Чук слишком быстро вернулся.

— Я думаю, ты соврал. Просто отец с матерью начали ссориться. Не знаю почему. Но иногда, знаешь, у взрослых случаются затяжные скандалы. А у тебя телек, Интернет, школьные друзья, сейчас даже модно подшучивать над парнями на эту тему. Вот ты и брякнул при родителях, чтобы досадить. А так, и сам еще не знаешь, кто там тебе нравится. С девочками еще не пробовал, на мальчиков уже заглядывался. Шутят же, прикалываются, значит, в этом что-то есть.

Данька опускает глаза в тарелку. Гек продолжает давить.

— Мать злится на отца, а отрывается на тебе, да?

Мальчик кивнул, все так же не глядя.

— И ты решил ужалить побольней.

Снова кивок.

— И обижен настолько, что не хочешь теперь возвращаться.

— Она говорила, что Игорь... в общем, гадости всякие. А он совершенно не такой! И вообще, мне здесь лучше, — благодарный взгляд в сторону мамы Чука.

Гек тяжело вздыхает. Трет лицо. Что тут можно сказать. Он пока не придумал, но и думать забывает об этом, когда Даня выдает очередной перл. Теперь точно как в Санта-Барбаре, да что за жизнь такая пошла?

— У нее просто какой-то дядя Гена появился. Вот она с папой и собачится.

— Блядь, — вдумчиво выдыхает Гек, но вовремя спохватывается, — Ой, простите, — это уже к маме Чука.

— Нормально все. Но впредь, конечно, воздержись, — качает головой та. Железная женщина. — Ладно, Данька. Собирайся. С учителями твоими я все равно поговорю, раз обещала. А с ориентацией потом разберемся. Подъем.

Тот, конечно, встает. Послушный. Умница. Но напоследок спешит задать вопрос. Боится, что в следующий раз с ним уже откровенничать никто не станет, а тут самое время воспользоваться состоянием аффекта.

— А тебе понравилось? С братом? А много было, ну, других?

— Двое, — неожиданно сипло отвечает Гек. Мог бы промолчать, но тут... он слышит, что вода в ванной больше не льется. И слышит, как открылась дверь. Защелка щелкнула. — Не понравилось ни с тем, ни с другим. Может, я и сам не такой уж и гей. Просто как втрескался в Чука в девятом... — больше он не может говорить. Физически не способен выдавить из себя ни звука. И даже не видит, как выбравшийся из ванной Чук у него за спиной переглядывается с матерью, как та за руку вытаскивает Даньку в коридор. Не слышит, как они одеваются и уходят. Он полностью погружен в себя. В свои самые постыдные, самые неприятные воспоминания.

Студентик тогда, в лагере, был хорош в поцелуях и впервые познакомил Гека с минетом. С ним было хорошо ровно до той ночи, когда после последнего костра Гек позволил затащить себя в палатку. Он даже кончить так и не смог. Задница потом болела несколько дней. А на душе было так хреново, что он пару раз в ванной над лезвием медитировал. Но обошлось. Встряхнулся, ожил, снова научился улыбаться.

Потом был парень из их же параллели. От Чука Гек его отчаянно скрывал, потому что тот оказался зашуганным донельзя, и капитана боксерской сборной школы откровенно боялся до дрожи в коленях. Именно с ним Гек наловчился в миннетах. Вставить себе он так и не дал. Не решился. Да и негде им было особо нормальным аналом заниматься. В школьных туалетах только подрочить да отсосать удавалось. Да и то с приключениями.

А потом случился сам Чук. И все. Сравнивать было не с кем. Так хорошо, как с ним никогда не было, да и не могло быть, как начал подозревать Гек уже на следующее утро, когда смотрел, как Чука увозят на место службы. Две недели потом просыпался ночами в холодном поту. А, вдруг, пока в армии разлюбит или найдет кого? Потом смирился. Стал просто тупо ждать. И вот, дождался.

— Пошли в спальню, — хрипло, обнимая со спины сильными руками, — а то я тебя прямо на столе разложу. Мама не поймет.

— Слышал, да?

Кивает. Так, что волосы короткие, колючие, задевают ухо и щеку.

— Доволен?

— Просто счастлив. Почему ты сразу не сказал?

— А ты бы понял?

— Столько упустили. Никогда себе не прощу, что я не первый.

— И я тебе.

— И будешь прав.

— Выеби меня. Так чтобы с кровати встать не мог. Хочу забыть всех. Сейчас, Игорь. Немедленно.

— Будет сделано, мадам. Будет сделано...