Доброволец

Доброволец

— Дело к войне, — произнес Роман.

— Чего? — не понял Владимир.

— К войне, говорю.

— Почему это?

— Увидишь...

— Шутишь? — прищурился Владимир.

Роман ругнулся "с загибом", но без раздражения.

— Да ну тебя! — Владимир поднялся с полка и направился в предбанник. — Я за вениками...

Баня была настоящей, русской, с парильней. Из каменки, сложенной из кирпича и покрытой сверху гладкими валунами, несло сухим жаром. Эти кофейно-молочные булыжники Роман Са**нов привез из Крыма, когда еще работал механиком поезда "Донецк — Севастополь". Пришлось тяжести в спортивной сумке потягать — удовольствие небольшое, зато нездешняя красота ему досталась задарма. Вслед за тем помещение превратилось в мастерскую плотника. Роман резал, колотил, строгал, будто ковчег строил. Бруски и рейки для обрешетки нашлись на чердаке, и он опустел. Гвозди и шурупы — в гараже, в жестяных банках с начинкой из всячины. Цена на другие стройматериалы заставила его задуматься и поначалу немного выбила энтузиазм из колеи. В уме цифры быстренько сложил. Кругленько! В долг нипочем не хотелось брать, но и откладывать дело в долгий ящик тоже.

Са**нов никогда не отступал. Он давно мечтал о бане. И проблемы воспринимал как вызов. Необходимость сама на мысль натолкнет. Побродил нахмуренный пяток минут, покурил. Испортить ему настроение окончательно было сложно. Жизнью он был не забалованный. Труда никакого не чурался, на себе испытал множество профессий, но работа в такси, помимо основной, на заводе, приносила деньжата небольшие, сильно не разгуляешься. А на рыночных торгашах, известно, давно пробы негде ставить, но такой уж у них промысел — шельмовать. С жадностью их не развенчаешь, ни копейки не скостят. Довелось Роману помозговать и поднатужиться, чтобы в кармане не только позвякивало. Ведь бытие, как правило, только для лодырей — угрюмая и злая нищенка, поедом ест и никуда не уходит. Пролежни пролеживая, можно долго во всякой дряни сокровенный смысл искать. А кто лень презирает, тот завсегда ей сделает из пальцев шиш.

Пару месяцев Роман пахал без выходных, урезал, экономил, отказывал себе во всем и — отоварился всем необходимым. Доски, термостойкий лак, клеящая смесь и керамическая плитка влетели, безусловно, в копеечку. Однако результат превзошел все ожидания. Вышло как на картинке в глянцевом журнале, все чин-чинарем. Липа прекрасно схоронила под собой бетонную серость стен и потолка.

Баня не была для Романа просто развлечением. Словами это выразить не мог. Даже самому себе. Но в ней, считал он, быстрее всего рассасывалась и улетучивалась усталость, а переутомившийся на работе человек вновь обретал утраченное "я" и желанный покой на душе, уходили из него всякие будничные мелочи. Эдакая счастливая первобытность язычника, черпавшего силы у природы и не мучившегося теорией относительности.

Роман и о Боге имел особое суждение, относился с почтением, не отнекивался, но никогда не молился. Добро сделал — на небе заметят, "галочку" поставят, так и баста — пусть чертям внизу будет тошно. Тогда, окидывая взглядом все прожитое, и грехи замаливать не за что, и каяться: "Ах, я такой! Ах, я сякой!" Лучше, когда в человеке живет убежденность совести, все остальное — пустое копание. Тех людей, кто у церкви закланивался через меру, Са**нов вообще не понимал. Человек точная копия своего творца — чего им еще надо? По его мнению, пар и веники очищали тело и душу получше любой свечки "за здравие", получше любого поповского ладана. Потому и относился хозяин к бане, как к некой ритуальной святыне. И вход в этот "храм" всегда был неким домашним праздником — начинался колкой дров из ранее напиленных чурок, а заканчивался хлебосольной встречей друзей и застольными разговорами, где каждый чувствовал себя частью семьи...

— Кум, давай быстрей, а то замерзну! — крикнул из парильни Роман.

В предбаннике чувствовалась духота и застоявшаяся сырость. Владимир Ткаченко — тощий и невысокий чернявый мужчина тридцати одного года — отхлебнул из кувшинчика квасу, снял со стены дубовые сухие веники и понюхал жухлые листья.

— Ромчик, а березовых нету? — спросил он.

— Купишь — будут! — последовал лаконичный ответ.

— Береза — русское дерево!

— Дуб — тоже!

Владимир вернулся, прикрыл дверку, отрезав парную от всего мира, и посмотрел на своего кума, распластавшегося на горячих досках полка. Тот повернул к нему раскрасневшееся лицо:

— Поддай пару!

— Щас, погоди! — ответил Владимир и сунул оба веника в большой алюминиевый таз. Вода в нем быстро начала темнеть. Затем он зачерпнул ковшиком воду и плеснул на ахнувшие камни. Вырвавшийся с шипением клуб пара растекся под деревянным подволоком и тотчас начал оседать, приятно окутывая и расслабляя разгоряченные тела.

Владимир шумно втянул ноздрями пахучий жар и удовлетворенно произнес:

— Русский дух! Что надо!

— Поддай еще! — попросил Роман.

— И так душно. — Владимир растопыренной ладонью собрал пот с лица. — Скоро дышать будет нечем.

— Давай-давай! Разве это душно? Пол-Африки в таком климате живут — и хоть бы хрен!

— Фигня! Негры по пустыне не ходят, пока не зайдет солнце.

— Чего ж они тогда такие черные?!

— В бане не моются.

— Почему?

— У них вода дороже бензина!

Оба рассмеялись.

Через маленькое окошко сочился слабый свет. Но когда Владимир плеснул еще — в парилке стало трудно различить что-либо.

— Ну чего ты застрял? — нетерпеливо сказал Роман. — Не томи!

— Я тебя, блин, не вижу!

— Главное, за жопу не щупай!

— Но-но! — будучи ярым противником однополой любви, грозно сказал Владимир. — Я не из этих! Да и ты не в театре.

Он мстительно потер ладони, выхватил из таза распаренные веники и встряхнул их. В облаке сизого пара ему с трудом удалось отыскать Романа — спина да ноги.

— Ну щас я тебе задам! — воскликнул Владимир. — Лупить буду по-македонски. Держись!

Втянув голову в плечи, Роман кряхтел и постанывал, приговаривая от удовольствия: "Хорошо! Ой, как хорошо!.." Кум охаживал его сразу двумя вениками: вдоль спины, по рукам, по лопаткам, по бокам, по ягодицам и ногам — и сдался Роман лишь на третьей минуте. По такому хоть на тракторе катайся — крепкий, все выдержит, хотя "солнышко" на турнике не крутил и двухпудовыми гирями никогда не жонглировал.

Не водилась мелочь в нем при незначительности вида. Испуг тоже никогда не бросался в голову. Са**нову было тридцать пять. Довольно обычный. Ростом он не отличался, худощавый, темно-русые волосы. Только лицо и руки были не по сезону загорелые — чуть весна пригреет, так он уже на огороде и в винограднике трудился. Вечно неизменные заботы и суеты по хозяйству; они и сердце бодрили, и тело сушили, не давая жир нагуливать. Для кого-то телевизор был жизнью, был страной, был всем миром, Роману же некогда было оставаться один на один с голубым экраном. Много дел на свете у простого семейного человека. Жена тоже иной раз начинала претензии выражать. Какой тут отдых?

Са**нов сел и, громко отдуваясь, сказал:

— Ну а теперь моя очередь. Ложись, кум, на полок!

Он встал, пошатываясь, поддал на каменку еще полковша горячей воды и принялся за дело.

Владимир выдержал всего минуту. Сначала веники шуршали, касались его довольно легко и мягко, будто гладили, но дальше азарта в ударах заметно прибавилось. Когда он с кряхтением сполз с полка, то принялся себя ощупывать и даже говорил с трудом:

— Не, ты реальный садист, Ромчик... Исхлестал... Чуть пломба с зуба не выскочила... Так, ребра не поломаны, кишки целы, печенки-почки-селезенки на месте...

— Хватит реветь, кум. Я вообще-то тебя жалел.

— Ты мне всю жопу отбил. А там все главные сосуды сплетаются. Мазила!

— Сам ты слепая жопа, — произнес Роман. — В голове должно сплетаться. Меньше будешь за компьютером сидеть. Айда на ставок купаться!

— И пивка с собой возьмем, — деловито предложил Владимир.

— Я тебя услышал.

— Ну — и?

— Спасибо, что подсказал! — не поддаваясь эмоциям, сказал Роман. — Без тебя бы я не догадался.

Обвязав мохнатые полотенца вокруг пояса, дабы не пугать соседей-дачников срамными местами, они прихватили из холодильника по бутылке "Балтики", проскочили через душный, с запахом бензина, гараж и босыми рванули наперегонки к водоему — до него было рукой подать, в двух минутах спокойной ходьбы. Миновали открытую калитку в бетонном заборе и по пологому склону спустились извилистой тропкой к берегу.

День был знойный, медленный и тягучий, как мед, с самого утра. Солнце светило на всем пространстве до горизонта, играя бликами на прозрачно-зеленоватой воде. Высоко и безмятежно в небе плыли облака. Ветерок налетал резвыми, несильными порывами. Птички — чик-чирик. Развесистые вербы с поникшими до самой земли ветвями и кусты сирени ровно и трепетно шелестели листвой, точно благоговея перед восхитительным бытием. Камышовые заросли, окаймлявшие пруд, роняли колышущиеся тени на воду. Изредка оттуда покрякивали дикие утки, но их не было видно. Сухощавый, невысокий мужик, голый по пояс, косил траву на противоположном берегу. Откуда-то издалека доносился разноголосый рев коров, забаюкивая ленивую тишь. В общем — благодать.

Весна заканчивалась, держась последними листочками календаря.

"Красотища-то какая!" — одновременно подумали Роман с Владимиром, залюбовавшись пейзажем.

Удивительно, как природа притягивает.

Понятное дело — после бани и душа добреет! И жизнь по-другому смотрится.

В городе панорама из окна, куда ни плюнь, все одно дрянь, ракурс не тот. А тут красота и раздолье, под боком! Казалось бы — пруд. Всего-то! Все видно и понятно — небрежные мазки природы. Но ни одному художнику такую картину краской не написать во всех подробностях — халтура выйдет.

Да и на карасей с карпами богат был пруд. То там, то здесь появлялись горбатые спины и слышались всплески хвостов, оставлявших расходящиеся круги на воде. На удочку разрешалось порыбачить. Важно было червя найти подходящего, жирного и темно-красного, чтоб постоянно бодрился, вился чтоб на крючке. И обязательно плюнуть на него разок-другой, раздразнить. Тогда и уха в котелке получалась отменная. Под такую и сто грамм можно принять, всласть, с настроением.

Водрузив запотевшие бутылки на дощатые мостки, мужики скинули полотенца и с разбега, с криком, попрыгали в поддернутую рябью воду. Их мягкие, распаренные тела едва не вскипели от удовольствия, когда пересеклись два мира — природы и человека.

Плавали они недолго, фыркая в прохладной воде, пару раз нырнули на самое дно, где вода была почти ледяная, после похлестали друг на друга воду ладонями, точно дети. А когда выбрались на берег, отряхнули с ног ил и снова опоясались полотенцами. Жара стояла почти тридцатиградусная, не весенняя, но парилка и купание взбодрили тела. В крови и мускулах ходило ходуном.

Откупорив пиво, мужики чокнулись со словами: "За ДНР!", "За Новороссию!" — и дружно, как по команде, приложились к бутылкам. Эх, хорошо! Перемигнулось стекло с солнцем.

— После баньки пиво в самый раз, — громко отрыгнув, сказал Роман и сосредоточился на ощущениях. Перевел дух и залпом прикончил содержимое бутылки с "номером три", а остаток пива выплеснул — пена запузырилась на земле, как приземлившийся парашют.

— Угу-у, — промычал Владимир, маленькими глотками поглощая ледяное пиво, а когда оторвался от горлышка, добавил: — Благодать! Емельяна Пугачева как-то русский купец учил: год не пей, а после баньки укради, да выпей.

— Пугачев что, трезвенником был? Не верю!

— Ну и зря! Был.

— Ты-то откуда знаешь?

— Шишкова читал. Классика! Над ней люди раньше годами трудились, вытачивали с математической точностью. А сейчас история — асфальт заплеванный. На "чесслово" все верят.

— А ты, значит, только классике доверяешь?

— Она прошла проверку временем. Раньше были настоящие писатели, а сейчас лишь некогда модные писатели. Разницу улавливаешь?

— Когда ты, кум, только успеваешь: и читать, и в интернете сидеть...

— Так я там и читаю. Самое лучшее вложение — это то, что в твоей голове.

— Ага, всегда выпендриться можно. Умника включил.

— Во-во! — заулыбался Владимир. — А то для некоторых и Гамлет — английский писатель.

Он хлебнул пива и чуть не подавился, когда резко, точно вылупившийся птенец, задрал голову к майскому небу. И радость на его лице испарилась. Раз — и нету.

Сверху раздался сильный, нарастающий шум. Едва уши не заложило. Из огромного кучевого облака, обретая резкость очертаний, вырвался самолет и резко пошел на снижение. Крылатая боевая машина пронеслась ревущей стрелой над дачным поселком, сделала энергичный поворот и далее, снова набирая высоту, взяла курс на северо-запад.

— Ни фига себе! — растерянно произнес Роман, провожая глазами быстро удаляющийся самолет и приглаживая ладонью мокрый ежик волос. Сейчас, разумеется, у него возник проблеск тревоги за детей, которые гуляли во дворе и, быть может, сильно испугались. А потому сердито поморщился и проворчал: — Чего этот говновоз так низко разлетался?!

— "Сушка", — щурясь от солнца, задумчиво присовокупил Владимир. И звонко прихлопнул ладонью пробежавшее по щеке крохотное и мохнатое насекомое.

— Открытие сделал! Это я и без тебя знаю.

— Я это знал на несколько секунд раньше, — сухо, но без обиды, заявил Владимир. — Чего ему тут надо?

— Ты что, не врубаешься?

Владимир пожал худыми плечами, дескать, трудно что-либо сказать, а Роман поднял руку, указывая вдаль:

— А вот это, кум, поинтересней будет. Глянь туда.

Владимир обернулся.

В небе появились две точки, два маковых зернышка, быстро увеличивающиеся в размерах и издающие стрекочущий шум. Владимир, несмотря на плохое зрение, сразу понял, что это вертолеты. Звук нарастал, усиливался, вибрировал и буравил воздух.

Вскоре винтокрылые машины приблизились достаточно близко, чтобы можно было увидеть их вытянутые фюзеляжи, грозно наклоненные к земле носы, повисшие 30-миллиметровые пушки и подвески, где было плотно и тесно от ракет и реактивных снарядов. Шли "двадцатьчетверки" на малой высоте, невольно порождая фатализм, создавая в душе тревожную и просторную пустоту.

Роман редко обременял свое воображение. Но был большим любителем военного кино. И сейчас полет вертолетов напомнил ему первые кадры из киноленты Фрэнсиса Форда Копполы "Апокалипсис сегодня". Не доставало лишь тягучей музыки группы "Дорз" и проникновенных слов Джима Моррисона: "Вот и конец, мой прекрасный друг..." Крепкая сцена, зрелищная, от такой не тянуло нафталином.

Но что мог знать о войне человек, по сей день живший обычной мирной жизнью? Роман подспудно исключал один момент: многие из людей, кто прошел войну и кому помирать довелось спокойно, всю оставшуюся жизнь с омерзением вспоминали о ней, а от подобных фильмов их тошнило да сердце ломило. Для них война не пропала впустую. Понимали: коль снова придет, никто никуда не денется. Для детей и внучат их, собственно говоря, все это имело иное значение, потому что смысл жизни у них был уже другой. Эти будущее догоняли, на пятки ему наступали, для них прошлое — точно зуб молочный.