Доброволец

Доброволец

— Дело к войне, — произнес Роман.

— Чего? — не понял Владимир.

— К войне, говорю.

— Почему это?

— Увидишь...

— Шутишь? — прищурился Владимир.

Роман ругнулся "с загибом", но без раздражения.

— Да ну тебя! — Владимир поднялся с полка и направился в предбанник. — Я за вениками...

Баня была настоящей, русской, с парильней. Из каменки, сложенной из кирпича и покрытой сверху гладкими валунами, несло сухим жаром. Эти кофейно-молочные булыжники Роман Са**нов привез из Крыма, когда еще работал механиком поезда "Донецк — Севастополь". Пришлось тяжести в спортивной сумке потягать — удовольствие небольшое, зато нездешняя красота ему досталась задарма. Вслед за тем помещение превратилось в мастерскую плотника. Роман резал, колотил, строгал, будто ковчег строил. Бруски и рейки для обрешетки нашлись на чердаке, и он опустел. Гвозди и шурупы — в гараже, в жестяных банках с начинкой из всячины. Цена на другие стройматериалы заставила его задуматься и поначалу немного выбила энтузиазм из колеи. В уме цифры быстренько сложил. Кругленько! В долг нипочем не хотелось брать, но и откладывать дело в долгий ящик тоже.

Са**нов никогда не отступал. Он давно мечтал о бане. И проблемы воспринимал как вызов. Необходимость сама на мысль натолкнет. Побродил нахмуренный пяток минут, покурил. Испортить ему настроение окончательно было сложно. Жизнью он был не забалованный. Труда никакого не чурался, на себе испытал множество профессий, но работа в такси, помимо основной, на заводе, приносила деньжата небольшие, сильно не разгуляешься. А на рыночных торгашах, известно, давно пробы негде ставить, но такой уж у них промысел — шельмовать. С жадностью их не развенчаешь, ни копейки не скостят. Довелось Роману помозговать и поднатужиться, чтобы в кармане не только позвякивало. Ведь бытие, как правило, только для лодырей — угрюмая и злая нищенка, поедом ест и никуда не уходит. Пролежни пролеживая, можно долго во всякой дряни сокровенный смысл искать. А кто лень презирает, тот завсегда ей сделает из пальцев шиш.

Пару месяцев Роман пахал без выходных, урезал, экономил, отказывал себе во всем и — отоварился всем необходимым. Доски, термостойкий лак, клеящая смесь и керамическая плитка влетели, безусловно, в копеечку. Однако результат превзошел все ожидания. Вышло как на картинке в глянцевом журнале, все чин-чинарем. Липа прекрасно схоронила под собой бетонную серость стен и потолка.

Баня не была для Романа просто развлечением. Словами это выразить не мог. Даже самому себе. Но в ней, считал он, быстрее всего рассасывалась и улетучивалась усталость, а переутомившийся на работе человек вновь обретал утраченное "я" и желанный покой на душе, уходили из него всякие будничные мелочи. Эдакая счастливая первобытность язычника, черпавшего силы у природы и не мучившегося теорией относительности.

Роман и о Боге имел особое суждение, относился с почтением, не отнекивался, но никогда не молился. Добро сделал — на небе заметят, "галочку" поставят, так и баста — пусть чертям внизу будет тошно. Тогда, окидывая взглядом все прожитое, и грехи замаливать не за что, и каяться: "Ах, я такой! Ах, я сякой!" Лучше, когда в человеке живет убежденность совести, все остальное — пустое копание. Тех людей, кто у церкви закланивался через меру, Са**нов вообще не понимал. Человек точная копия своего творца — чего им еще надо? По его мнению, пар и веники очищали тело и душу получше любой свечки "за здравие", получше любого поповского ладана. Потому и относился хозяин к бане, как к некой ритуальной святыне. И вход в этот "храм" всегда был неким домашним праздником — начинался колкой дров из ранее напиленных чурок, а заканчивался хлебосольной встречей друзей и застольными разговорами, где каждый чувствовал себя частью семьи...

— Кум, давай быстрей, а то замерзну! — крикнул из парильни Роман.

В предбаннике чувствовалась духота и застоявшаяся сырость. Владимир Ткаченко — тощий и невысокий чернявый мужчина тридцати одного года — отхлебнул из кувшинчика квасу, снял со стены дубовые сухие веники и понюхал жухлые листья.

— Ромчик, а березовых нету? — спросил он.

— Купишь — будут! — последовал лаконичный ответ.

— Береза — русское дерево!

— Дуб — тоже!

Владимир вернулся, прикрыл дверку, отрезав парную от всего мира, и посмотрел на своего кума, распластавшегося на горячих досках полка. Тот повернул к нему раскрасневшееся лицо:

— Поддай пару!

— Щас, погоди! — ответил Владимир и сунул оба веника в большой алюминиевый таз. Вода в нем быстро начала темнеть. Затем он зачерпнул ковшиком воду и плеснул на ахнувшие камни. Вырвавшийся с шипением клуб пара растекся под деревянным подволоком и тотчас начал оседать, приятно окутывая и расслабляя разгоряченные тела.

Владимир шумно втянул ноздрями пахучий жар и удовлетворенно произнес:

— Русский дух! Что надо!

— Поддай еще! — попросил Роман.

— И так душно. — Владимир растопыренной ладонью собрал пот с лица. — Скоро дышать будет нечем.

— Давай-давай! Разве это душно? Пол-Африки в таком климате живут — и хоть бы хрен!

— Фигня! Негры по пустыне не ходят, пока не зайдет солнце.

— Чего ж они тогда такие черные?!

— В бане не моются.

— Почему?

— У них вода дороже бензина!

Оба рассмеялись.

Через маленькое окошко сочился слабый свет. Но когда Владимир плеснул еще — в парилке стало трудно различить что-либо.

— Ну чего ты застрял? — нетерпеливо сказал Роман. — Не томи!

— Я тебя, блин, не вижу!

— Главное, за жопу не щупай!

— Но-но! — будучи ярым противником однополой любви, грозно сказал Владимир. — Я не из этих! Да и ты не в театре.

Он мстительно потер ладони, выхватил из таза распаренные веники и встряхнул их. В облаке сизого пара ему с трудом удалось отыскать Романа — спина да ноги.

— Ну щас я тебе задам! — воскликнул Владимир. — Лупить буду по-македонски. Держись!

Втянув голову в плечи, Роман кряхтел и постанывал, приговаривая от удовольствия: "Хорошо! Ой, как хорошо!.." Кум охаживал его сразу двумя вениками: вдоль спины, по рукам, по лопаткам, по бокам, по ягодицам и ногам — и сдался Роман лишь на третьей минуте. По такому хоть на тракторе катайся — крепкий, все выдержит, хотя "солнышко" на турнике не крутил и двухпудовыми гирями никогда не жонглировал.

Не водилась мелочь в нем при незначительности вида. Испуг тоже никогда не бросался в голову. Са**нову было тридцать пять. Довольно обычный. Ростом он не отличался, худощавый, темно-русые волосы. Только лицо и руки были не по сезону загорелые — чуть весна пригреет, так он уже на огороде и в винограднике трудился. Вечно неизменные заботы и суеты по хозяйству; они и сердце бодрили, и тело сушили, не давая жир нагуливать. Для кого-то телевизор был жизнью, был страной, был всем миром, Роману же некогда было оставаться один на один с голубым экраном. Много дел на свете у простого семейного человека. Жена тоже иной раз начинала претензии выражать. Какой тут отдых?

Са**нов сел и, громко отдуваясь, сказал:

— Ну а теперь моя очередь. Ложись, кум, на полок!

Он встал, пошатываясь, поддал на каменку еще полковша горячей воды и принялся за дело.

Владимир выдержал всего минуту. Сначала веники шуршали, касались его довольно легко и мягко, будто гладили, но дальше азарта в ударах заметно прибавилось. Когда он с кряхтением сполз с полка, то принялся себя ощупывать и даже говорил с трудом:

— Не, ты реальный садист, Ромчик... Исхлестал... Чуть пломба с зуба не выскочила... Так, ребра не поломаны, кишки целы, печенки-почки-селезенки на месте...

— Хватит реветь, кум. Я вообще-то тебя жалел.

— Ты мне всю жопу отбил. А там все главные сосуды сплетаются. Мазила!

— Сам ты слепая жопа, — произнес Роман. — В голове должно сплетаться. Меньше будешь за компьютером сидеть. Айда на ставок купаться!

— И пивка с собой возьмем, — деловито предложил Владимир.

— Я тебя услышал.

— Ну — и?

— Спасибо, что подсказал! — не поддаваясь эмоциям, сказал Роман. — Без тебя бы я не догадался.

Обвязав мохнатые полотенца вокруг пояса, дабы не пугать соседей-дачников срамными местами, они прихватили из холодильника по бутылке "Балтики", проскочили через душный, с запахом бензина, гараж и босыми рванули наперегонки к водоему — до него было рукой подать, в двух минутах спокойной ходьбы. Миновали открытую калитку в бетонном заборе и по пологому склону спустились извилистой тропкой к берегу.

День был знойный, медленный и тягучий, как мед, с самого утра. Солнце светило на всем пространстве до горизонта, играя бликами на прозрачно-зеленоватой воде. Высоко и безмятежно в небе плыли облака. Ветерок налетал резвыми, несильными порывами. Птички — чик-чирик. Развесистые вербы с поникшими до самой земли ветвями и кусты сирени ровно и трепетно шелестели листвой, точно благоговея перед восхитительным бытием. Камышовые заросли, окаймлявшие пруд, роняли колышущиеся тени на воду. Изредка оттуда покрякивали дикие утки, но их не было видно. Сухощавый, невысокий мужик, голый по пояс, косил траву на противоположном берегу. Откуда-то издалека доносился разноголосый рев коров, забаюкивая ленивую тишь. В общем — благодать.

Весна заканчивалась, держась последними листочками календаря.

"Красотища-то какая!" — одновременно подумали Роман с Владимиром, залюбовавшись пейзажем.

Удивительно, как природа притягивает.

Понятное дело — после бани и душа добреет! И жизнь по-другому смотрится.

В городе панорама из окна, куда ни плюнь, все одно дрянь, ракурс не тот. А тут красота и раздолье, под боком! Казалось бы — пруд. Всего-то! Все видно и понятно — небрежные мазки природы. Но ни одному художнику такую картину краской не написать во всех подробностях — халтура выйдет.

Да и на карасей с карпами богат был пруд. То там, то здесь появлялись горбатые спины и слышались всплески хвостов, оставлявших расходящиеся круги на воде. На удочку разрешалось порыбачить. Важно было червя найти подходящего, жирного и темно-красного, чтоб постоянно бодрился, вился чтоб на крючке. И обязательно плюнуть на него разок-другой, раздразнить. Тогда и уха в котелке получалась отменная. Под такую и сто грамм можно принять, всласть, с настроением.

Водрузив запотевшие бутылки на дощатые мостки, мужики скинули полотенца и с разбега, с криком, попрыгали в поддернутую рябью воду. Их мягкие, распаренные тела едва не вскипели от удовольствия, когда пересеклись два мира — природы и человека.

Плавали они недолго, фыркая в прохладной воде, пару раз нырнули на самое дно, где вода была почти ледяная, после похлестали друг на друга воду ладонями, точно дети. А когда выбрались на берег, отряхнули с ног ил и снова опоясались полотенцами. Жара стояла почти тридцатиградусная, не весенняя, но парилка и купание взбодрили тела. В крови и мускулах ходило ходуном.

Откупорив пиво, мужики чокнулись со словами: "За ДНР!", "За Новороссию!" — и дружно, как по команде, приложились к бутылкам. Эх, хорошо! Перемигнулось стекло с солнцем.

— После баньки пиво в самый раз, — громко отрыгнув, сказал Роман и сосредоточился на ощущениях. Перевел дух и залпом прикончил содержимое бутылки с "номером три", а остаток пива выплеснул — пена запузырилась на земле, как приземлившийся парашют.

— Угу-у, — промычал Владимир, маленькими глотками поглощая ледяное пиво, а когда оторвался от горлышка, добавил: — Благодать! Емельяна Пугачева как-то русский купец учил: год не пей, а после баньки укради, да выпей.

— Пугачев что, трезвенником был? Не верю!

— Ну и зря! Был.

— Ты-то откуда знаешь?

— Шишкова читал. Классика! Над ней люди раньше годами трудились, вытачивали с математической точностью. А сейчас история — асфальт заплеванный. На "чесслово" все верят.

— А ты, значит, только классике доверяешь?

— Она прошла проверку временем. Раньше были настоящие писатели, а сейчас лишь некогда модные писатели. Разницу улавливаешь?

— Когда ты, кум, только успеваешь: и читать, и в интернете сидеть...

— Так я там и читаю. Самое лучшее вложение — это то, что в твоей голове.

— Ага, всегда выпендриться можно. Умника включил.

— Во-во! — заулыбался Владимир. — А то для некоторых и Гамлет — английский писатель.

Он хлебнул пива и чуть не подавился, когда резко, точно вылупившийся птенец, задрал голову к майскому небу. И радость на его лице испарилась. Раз — и нету.

Сверху раздался сильный, нарастающий шум. Едва уши не заложило. Из огромного кучевого облака, обретая резкость очертаний, вырвался самолет и резко пошел на снижение. Крылатая боевая машина пронеслась ревущей стрелой над дачным поселком, сделала энергичный поворот и далее, снова набирая высоту, взяла курс на северо-запад.

— Ни фига себе! — растерянно произнес Роман, провожая глазами быстро удаляющийся самолет и приглаживая ладонью мокрый ежик волос. Сейчас, разумеется, у него возник проблеск тревоги за детей, которые гуляли во дворе и, быть может, сильно испугались. А потому сердито поморщился и проворчал: — Чего этот говновоз так низко разлетался?!

— "Сушка", — щурясь от солнца, задумчиво присовокупил Владимир. И звонко прихлопнул ладонью пробежавшее по щеке крохотное и мохнатое насекомое.

— Открытие сделал! Это я и без тебя знаю.

— Я это знал на несколько секунд раньше, — сухо, но без обиды, заявил Владимир. — Чего ему тут надо?

— Ты что, не врубаешься?

Владимир пожал худыми плечами, дескать, трудно что-либо сказать, а Роман поднял руку, указывая вдаль:

— А вот это, кум, поинтересней будет. Глянь туда.

Владимир обернулся.

В небе появились две точки, два маковых зернышка, быстро увеличивающиеся в размерах и издающие стрекочущий шум. Владимир, несмотря на плохое зрение, сразу понял, что это вертолеты. Звук нарастал, усиливался, вибрировал и буравил воздух.

Вскоре винтокрылые машины приблизились достаточно близко, чтобы можно было увидеть их вытянутые фюзеляжи, грозно наклоненные к земле носы, повисшие 30-миллиметровые пушки и подвески, где было плотно и тесно от ракет и реактивных снарядов. Шли "двадцатьчетверки" на малой высоте, невольно порождая фатализм, создавая в душе тревожную и просторную пустоту.

Роман редко обременял свое воображение. Но был большим любителем военного кино. И сейчас полет вертолетов напомнил ему первые кадры из киноленты Фрэнсиса Форда Копполы "Апокалипсис сегодня". Не доставало лишь тягучей музыки группы "Дорз" и проникновенных слов Джима Моррисона: "Вот и конец, мой прекрасный друг..." Крепкая сцена, зрелищная, от такой не тянуло нафталином.

Но что мог знать о войне человек, по сей день живший обычной мирной жизнью? Роман подспудно исключал один момент: многие из людей, кто прошел войну и кому помирать довелось спокойно, всю оставшуюся жизнь с омерзением вспоминали о ней, а от подобных фильмов их тошнило да сердце ломило. Для них война не пропала впустую. Понимали: коль снова придет, никто никуда не денется. Для детей и внучат их, собственно говоря, все это имело иное значение, потому что смысл жизни у них был уже другой. Эти будущее догоняли, на пятки ему наступали, для них прошлое — точно зуб молочный.

"Наверняка в аэропорт летят. А там — наши..." — подумал Роман.

Там, в аэропорту, он не был бы лишним сейчас. Лицо его стало серьезным, как укрепленный бастион. А настроению — пушистому и мягкому — неизбежно наставал полный капут. И мыслями он забежал немного назад...

Донбасс сразу отверг "революцию сумасшедших" — так называемый Евромайдан. Неподражаемая мистификация "воли народа" — горстки проплаченных провокаторов и сектантов с отравленным сознанием — с точностью до запятой была разыграна зачинщиками протеста по загодя подготовленным инструкциям Госдепа США. "Кукловодами" мировой политики была разработана целая стратегия.

Сначала внедрили миф о том, что украинцев давно ждут в Евросоюзе и мечтают сделать их партнерами по бизнесу, однако правительство Украины, погрязшее в роскоши и коррупции, прилагает все силы, чтобы народ продолжал жить в выгребной яме. Перспективы провокаторы из парламентской оппозиции им строили красочные, не важно, что маловозможные. Дескать, дело на мази! Остался лишь один шаг! Абы не жить с "москалями"!

"Несостоявшиеся европейцы" забили себя в грудь и готовы были расплакаться от умиления, почувствовав в себе гордость и значимость. Выхолащиванием их мозгов государство занималось долго, делая жизнь все более серой, но сильно рафинированной обещаниями. Потому, как говорится, и рубить сук, на котором сидели, "свидомые" начали с большой охотой.

Мысленно они переносились в страны Запада, невзирая на то, что Европу нынче уже заполоняли толпы беженцев с Северной Африки и Ближнего Востока, а уж до новых "дервишей", но уже украинских, там точно не было никому дела.

Почему их жизнь протекает здесь, а не где-нибудь в процветающей Германии или Франции, где все курицы несут золотые яйца, но достаются они не каждому?

Почему они не имеют права примкнуть к европейскому люмпен-пролетариату и зажить там счастливо, в пожизненных кредитах и поисках работы?

Почему не могут побродить без визы по чужим улицам, где повсюду блестит и сверкает, и пополнить ряды европейских магазинных воров и проституток?

И они вскинули кулаки к небу — дескать, хватит зажравшимся буржуям на них давить! Хватит!

Загудела мешанина гневных слоганов в нестройной, шумливой толпе. Очень уж они хотели в сказочное ЕС, где в кабинетах сидят честные чиновники, работают неподкупные суды, всем желающим раздают европейские пенсии и зарплаты, да и вообще текут молочные реки в кисельных берегах.

А ведь когда-то, пару десятков лет назад, бездарные политики и безграмотные экономисты пророчили им утопичные фантазии: "Украина — это будет наша, украинская, Швейцария!" Эдакий черевично-рушныковый рай. Врали как сивые мерины!

Не состоялась ни "процветающая украинская Швейцария", ни сама независимая Украина. Государство двадцать с лишним лет трещало по швам, а экономическое наследие СССР рачительно уничтожалось или распродавалось с молотка. И на вопрос, кто больше всех виноват в том, что они до сих пор живут не по-европейски, им подсказали слуги Вашингтона: "Конечно же — нынешний президент Янукович! Ты смотри какой "огурчик" выискался! Ходит как именинник! Откормленный! Богатый!.." Кого же еще бранить?

Не важно, что по счету Янукович был четвертый вор на престоле, которого неизбежно сменит пятый, который, само собой разумеется, будет вызывать не меньшее раздражение, ибо устойчивое падение экономики и, следовательно, уровня жизни простых людей продолжатся. Правители лишь сменяют друг друга в уютных креслах.

Однако путь к сахарной мечте "мирным" демонстрантам, в балаклавах, с палками и железными прутами в руках, преградили отряды "Беркута", Внутренних войск и других спецподразделений. Бойцы в черных яйцевидных шлемах сгрудились в полный рост, загремели по дырчатым щитам дубинки — такова у них работа и долг: наводить порядок и защищать закон. Оружие им применять строго-настрого запретили, но приказали стоять стеной до последнего.

Вначале противоборствующие стороны толкались, обменивались ударами вполсилы, били в щиты ногами, брызгали друг другу в глаза слезоточивым газом, кидали выковырянную ломами из земли брусчатку, затевая напоказ противостояние для стаек журналистов. Иногда ухали взрывпакеты. Еще реже раздавались выстрелы, от которых протестующие тотчас открещивались. Однако во всем этом виднелся лишь фарс и мерзкая показуха. Трусливый президент все еще надеялся на примирение, что оппозиция и его правительство протянут друг другу руки и сойдутся в братском целовании, что все-таки наступит на Украине покой и порядок.

Не тут-то было!

Заводилы перешли к "широкой демократии": устроили массовую потасовку с правоохранительными органами на улице Институтской, пригнав туда бульдозер в качестве тарана и майданную "пехоту" — агрессивных молодчиков с битами, палками и цепями. Они получили должный отпор, быстро убежали и спрятались, но тем самым подставили под беркутовские дубинки макушки студентов, отлынивающих от учебы, а также тех, кто волею случая или по собственной глупости оказался среди участников Евромайдана.

К ночи взвинченные бойцы спецподразделений разогнали протестующих и заняли площадь Независимости, но следом, получив от высокого начальства нелепый и предательский приказ, отступили. А наутро избитые митингующие начали кричать на весь белый свет о жестоком насилии над "детьми", обвиняя в содеянном лично президента Виктора Януковича и министра МВД Виталия Захарченко. К обеду об этом событии написали все газеты и жадно рассказывало телевидение по всему миру, поддерживаемое истериками зарубежных правозащитников. И тогда пенсионерам нахлобучили в знак протеста на головы кастрюли и дуршлаги, а кто покрепче — помимо щитов, касок и дубин, выдали огнестрельное оружие, уже якобы для самообороны.

И это дало результат.

Собралась полумиллионная неуправляемая толпа, теперь категорично требовавшая отставки президента и правительства. Планировалось новое побоище, потому что любая "революция" должна обагряться кровью — ничего нового в истории пока не придумали. Появились и "вожди" Евромайдана, все из хитроумного племени, и, уже не лукавя, открыто призвали идти на штурм правительственных зданий и использовать для свержения власти все средства, вплоть до оружия. Ведь истина всегда одна: кого толпой выбирают, тот и упивается властью, тот потом и посылает, двигает на смерть других людей — в уготованную ловушку. Разумеется, в собственных интересах, находя в этом выражение своему честолюбию, темпераменту, личным неприязням и симпатиям. Интересы богатых и власть имущих всегда расходятся с интересами простых граждан — аксиома.

Площадь Независимости ощетинилась высокими баррикадами, внутри которой разросся смрадный палаточный городок, задымили трубы полевых кухонь и металлические бочки с дровами, начали рубить деревья в парке. Над разъяренными лицами развевались не только флаги с украинской символикой, но и черно-красные штандарты "Правого сектора" и прочих экстремистских группировок, колыхались транспаранты с нацистскими речевками и портреты Степана Бандеры, Романа Шухевича и Тараса Шевченко. Толпа начала подпрыгивать на месте, вращать бешеными глазами и горлопанить: "Хто нэ скачэ, той москаль!", "Бандэра прыйдэ, порядок навэдэ!", "Москаляку на гиляку!". А весь мир смотрел и думал: "Ну и зоопарк! Ведут себя, как павианы в клетке!" Именно тогда, из-за сходства с поведением возбужденных приматов в одном из романов Киплинга, к ним и прицепилось презрительное прозвище "бандерлоги", определив их степень обезьяноподобия.

По сравнению с днем предыдущим, протестующих сильно прибавлялось, невзирая на отсутствие политического единства. В этой беснующейся толпе расцвело восхваление достойных, майданных политиков, "подогревавших" митингующих, и жесткая травля недостойных, кто хоть как-то пытался достучаться до их одурманенных умов. В общем, абсурд и сплошная подмена понятий — тусовалась одна и та же "колода", по сути.

Когда на очередном митинге прозвучала известная фраза Арсения Яценюка: "Якщо куля в лоб, то куля в лоб!" — ее услышали и поддержали. На деле же его слова оказались трусливым пафосом. Яценюк и другие лидеры майданной оппозиции в кровавом штурме не участвовали, а отсиживались: кто уютно дома, кто в гостях у друзей, кто в номерах фешенебельных гостиниц. Никто из них не пожелал получить пулю в свой холеный лоб. Законную власть насильственно сместили. Без них. Точнее, без личного присутствия главных "европеизаторов", зачинщиков госпереворота. Во время беспорядков были искалечены и убиты сотни людей по обе стороны конфликта. И еще долго продолжали чадить горящие покрышки, покрывая копотью здания и накрывая центр Киева удушающим куполом смрада.

Президент Янукович, имевший в юности судимость и потому всю жизнь игравший роль полосатого зэка, поднял подол мантии и трусливо удрал в Россию, прихватив с собой миллиарды долларов, которые "заработал непосильным трудом", подминая весь бизнес в стране под тех, кто был с ним связан родственными или блатными узами. Вся его плюмажная свита тоже разбежалась. Побоялись они применить оружие против обезумевшей толпы, а когда поняли, что совершили ошибку, что их вот-вот самих повесят на фонарях, то уже было поздно. Ведь кулак, как известно, будет посильнее, чем пальцы врастопырку. Профукали. Ну и ляд с ними! А честный люд, кто на них надеялся, проклял их за это предательство. С отречения всегда начиналась и будет начинаться великая смута — отрекся ли царь от престола, либо президент обманул своих избирателей, без разницы.

Да, в эти дни и в самом деле творилась история, но тыкалась она во все стороны вслепую и приплелась наконец к какому-то подобию победы. Старый режим рухнул, а его место занял новый, еще более страшный. Украина стала напоминать труп в морге, который и опознать-то было сложно.

Экстремисты из праворадикальных организаций быстро "свили гнезда" в политике государства. Безумные евреи-толстосумы — эдакие революционные петухи с затаившейся в глазах живой ненавистью — скалили хищные рты и всячески потакали украинским националистам, забыв о зеброобразных костюмах, газовых камерах и пылающих печах крематориев Третьего рейха. Но пить шампанское за полную победу им было рановато.

"Хорошо, работаем дальше", — сказали олигархи себе, скорчив недовольную гримасу. А простые обыватели, не отрывавшие взглядов от экранов телевизоров, нервно сгруппировались на диванах и лишь тогда подумали: "Ох, не к добру это, не к добру..." — и стали прислушиваться, не хрустнет ли где в кустах возле их дома. И потихоньку впадали в анемичность от постоянно подкрадывающегося страха и неопределенности. Тут уж невольно вспомнишь все разом: и вчерашнее, и сегодняшнее. И о будущем покумекаешь.

Зима, устав от чадящих покрышек, смертей, истерии и криков: "Пэрэмога! Эуропа нам допоможэ!" — ушла-таки отмаливать грехи в потаенные кельи, растворилась несвежим варевом фантасмагории. Государство начинало стремительно таять, течь, вонять, разлагаться, заражая смрадом возрождающегося нацизма огромные массы людей. Словом, в этом гнусном представлении лицедействовали обыкновенные фашисты со всеми отсюда вытекающими последствиями. Эпидемия параноидального синдрома — борьбы со всем русским — набирала обороты изо дня в день, перерастая в свирепую драку. Обреченная и брошенная на произвол Украина, потерявшая свое суверенное "я", готовилась к новым потрясениям, еще более страшным.

На юго-востоке страны, где в основном проживало русскоязычное население, быстро осознали весь драматизм происходящего. Встречи со злом, как ни крути, не избежать. Вопрос был только во времени. Точка. И поэтому, пока не стало поздно, люди объединились, дабы противостоять торжеству палачей и безбожников. Никто не собирался дожидаться обещанных правительством Украины бараков за колючей проволокой и суточного рациона для "неукраинцев": похлебки из сорняков ботвы и трехсот граммов эрзац-хлеба из опилок, картофеля и тридцати процентов ржаной муки.

Так началась Русская весна.

Первым восстал и откололся Крым — пока виноград не созрел и бархатный сезон не начался. Аннексия произошла довольно удачно и, разумеется, не без военной и политической помощи со стороны Российской Федерации, к которой присоединился полуостров. Хотя, в сущности, Москва вернула напрасный хрущевский "подарок", которым Киев слишком долго и неумело пользовался. К счастью, "колесо истории" прокатилось, никого не ударив по мордасам, не раздавив, не обобрав до последней нитки. Всюду чистенько осталось и славно, со всей красочной действительностью. И теперь там восклицали: "Крым — наш!" Люди радовались, а кто был против — собрали пожитки и сбежали в "самостийную". И вскоре многие из них пожалели о выборе, скитаясь в лагерях беженцев где-нибудь под Одессой и питаясь лишь пустыми обещаниями правительства.

Русская весна продолжалась, набирала обороты, несмотря на то, что в большинстве юго-восточных областей киевской хунте удалось подавить протестное движение. Зачастую это происходило благодаря измене местных властей, бывших "регионалов" Януковича, не замедливших переметнуться к новым "хозяевам". Один Донбасс выстоял, не сдался, хотя среди чиновников и там хватало предателей.

"Мы — русские! Россия — за нами!" — кричали митингующие на площадях в городах Донбасса. Люди, рискуя свободой и жизнью, переполненные благородными порывами, готовы были идти до конца ради воссоединения территориальной русской целостности. Они верили, потому что ждали братской помощи, что их не бросят, защитят, как в Крыму. Но Россия так и оставалась за спиной.

С решением вопроса по Донбассу "кураторы" в Кремле почему-то не торопились — просчитывали дальнейшие шаги Вашингтона после тотчас же наложенных Западом "санкций", фактически развязанной экономической войны против России. Да и в самом регионе население оказалось по большей части пассивным, не спешили подоспеть на подмогу повстанцам, взявшим в руки оружие и уверовавшим, что с богом и правдой им все по плечу.

Уже месяц гремели бои в осажденном украинскими войсками Славянске. Это раньше люди останавливали танки голыми руками и крепким словом, теперь же им пришлось взяться за оружие. Киевская хунта решила решить проблему Юго-Востока силовым путем, объявила антитеррористическую операцию на Донбассе, так называемое АТО, вернее сказать, карательную операцию против собственного народа. Приводился в исполнение американский план "обезлюживания" Украины — ни убавить ни прибавить.

Вести и слухи отовсюду переносились с изумляющей скоростью, вперегонку наслаивались всякие "факты" и соображения. Во всяком случае, что-либо понять было сложно. Одни люди колебались, раздумывали, выжидали, что все уладится наилучшим образом, как в Крыму, другие — мялись уклончиво и вели целомудренную болтовню о "не убий", либо вообще не верили в благополучный исход происходящего. Считать себя нейтральным — проще, но они не понимали, что от гражданской войны, как и от воздуха, отгородиться нельзя.

...Вспомнилось все это, прямо молнией в голове пронеслось. Под словом "наши" Роман Са**нов имел в виду бойцов батальона "Восток", этой ночью занявших здание нового терминала Международного аэропорта имени Прокофьева. Исполненные отвагой и дерзновенным замыслом, они решили взять под контроль взлетную полосу, которую охранял кировоградский спецназ и иностранные снайперы-наемники из частной военной компании. Высадку украинского десанта в Донецк нельзя было допустить. Время "потешных" сражений по захвату государственных административных зданий и изгнанию сторонников Майдана, несомненно, заканчивалось. Начинался "горячий" процесс противостояния.

Вчера на площади Ленина прошел многочисленный митинг, где дончане приветствовали своих защитников, протяжно кричали от радости "ура!", скандировали им "спасибо!" и "молодцы!". После майского референдума, на котором народ массово проголосовал за государственную самостоятельность самопровозглашенной республики, большинство жителей Донецка видели в каждом ополченце не просто "человека с ружьем", а закованного в броню исполина. Они надеялись на них, засыпали цветами и поцелуями, молились и кланялись, как на иконостас, благословляли и крестили вслед.

Для кого-то это был торжественный и незабываемый момент. Однако Са**нова это зрелище не порадовало. Он смотрел на ликующую толпу и ему было тяжело понять, почему сотни здоровых мужиков машут флажками и горлопанят, вместо того чтобы быть в камуфляже и с автоматом в руках. Девушки в приспущенных до лобков джинсах и в коротеньких блузках — рожать не хотят. Эти — воевать. Для них это был всего-навсего праздник, на котором они присутствовали. Такие, как уже показала однажды история, спасали свою шкуру и от "красных", и от "белых", и от "коричневых", пришиваясь к бабьим юбкам, но в итоге питали большую любовь к тем, кто побеждал в данный момент. Не стыдно им называться мужчинами? Неужели забыли песню, когда-то захлестнувшую отвагой сердца их предков: "Вставай, страна огромная! Вставай на смертный бой..."

Роман мыслил иначе, чем они. Не нужно молить Россию о спасении! Не нужно стоять и едалом щелкать! Надо самим себе уметь сказать: "Вперед, орелики!" — чтобы в будущем не стало пусто небо без аистов. А еще проще сказать одно: я русский! Без модного патриотизма.

Именно так он думал.

Мысленно Са**нов уже примерял у себя на руке серовато-синюю повязку с белой надписью "ВОСТОК". После трагических событий в Одессе, когда молодчики из неонацистской организации "Правый сектор" заживо сожгли людей в Доме профсоюзов, и последующего расстрела украинской армией его земляков в Мариуполе — других вариантов попросту не существовало. Его следующий шаг несложно было предугадать. Ибо в жизни его, похоже, настал период, когда нужно принять решение. Значит, так тому и быть. Иного не дано. Роман не обманывал себя — он этого желал. В общем, как говорится, беда пришла и с этим надо было что-то делать. Вопрос стоял ребром.

Са**нов провожал взглядом вертолеты, словно догонял их, не желая отпускать. Но они уносились прочь и исчезали. И двойной рокот удалялся, как бессловесная унылая песня.

— "Восток" сегодня захватил аэропорт, — тихо сказал Роман, когда винтокрылые машины растворились в сизом городском дымке, оставив в душе неясную тревогу.

— Слышал, — сказал Владимир и тут же засомневался: — Думаешь, туда "вертушки" полетели?

— А куда ж еще?.. — Роман продолжал думать о своем и слушал вполуха.

— И ты туда хочешь?

— Если б у меня сейчас был скафандр, я был бы космонавтом, — отшутился без улыбки Роман, никогда не бегавший, как говорят, впереди паровоза. — Всему свое время, кум.

— Надеюсь, наши им впердолят.

— Так и будет...

Откуда-то докатились слабые удары далеких, раскатистых взрывов.

Вот оно время "Ч"! Сомкнулись где-то стрелки хронометров. Загорелись кровяные бычьи глаза, взиравшие с неба на землю...

Кумовья встревоженно переглянулись.

— Может, гром?.. — снова пригубив бутылку, предположил Владимир. Но вариант этот был слабый. Не надо было решать алгебраическую задачу, дабы понять, куда и зачем направилась украинская штурмовая авиация.

— Не думаю. — Роман посмотрел на стерильно-белые облака, не угрожавшие непогодой. — Бой начался. "Вертушки" работают. Или самолет. И боеприпаса не жалеют.

— Ну и дела. Они что, по городу авиацией долбят?

— Не нравится мне все это... — пробормотал Роман, нахмурился. — Идем во двор, там уже на стол накрывают.

— Погнали, там все и обсудим.

— Ага, может, в новостях чего-нибудь полезного скажут.

Они молча побрели к дому, ничего вокруг не видя. Каждый сосредоточенно думал о своем. Идти им стало как-то тяжело, словно земля под ногами увеличила свое притяжение.

Издали продолжала доноситься канонада завязавшегося боя.

* * *

У калитки их встретила преданным взглядом добрая, всеми любимая и некогда резвая собака — немецкая овчарка по кличке Клеопатра, крутившаяся возле старенького белого "Фольксвагена Гольфа". Коренастый седоватый мужчина лет шестидесяти доставал сумки из багажника. Невзирая на возраст, движения были его бодры.

Роман улыбнулся: отец приехал. И подошел к нему.

— Привет, батя.

Александр Николаевич поставил на землю тяжелую сумку, в которую тут же уткнулась мордой овчарка, вынюхивая гостинцы. Он отмахнулся от собачьего носа: "Иди во двор, Клепа!" — и уловил в ее взгляде безграничный укор. Мужчина разогнулся, глаза остановились на сыне.

Они обменялись крепким рукопожатием.

— Здрасте, Николаевич! — на ходу бросил Владимир, огибая машину. — Заждались вас!

— Здравствуй, Володя! — вполголоса ответил ему Александр Николаевич, не оборачиваясь. Глаза, умные, проницательные, зорко смотрели на сына — будто в душу хотели заглянуть — и было заметно, что выглядел отец каким-то неуверенным.

Владимир понял, что Роману надо поговорить с отцом о чем-то серьезном, личном, потому молча подхватил сумки и исчез за калиткой, оставив их наедине. За ним следом, упруго виляя хвостом, увязалась овчарка. Она всем своим видом давала понять, что у нее восемьдесят пять процентов общих генов с человеком и с ней просто обязаны поделиться чем-нибудь вкусненьким. Хотя, если здраво рассудить, то и у банана таких генов имеется пятьдесят пять процентов.

— Ты точно решил? — выдержав паузу, спросил Александр Николаевич.

Дома он много раз представлял себе этот разговор. Вчера, по мобильнику, Роман сообщил ему о своем решении вступить в ополчение. Желание отговорить было. Но отцовское чувство уже давало ясно понять ненужность и неуместность вопросов, ничего не добавлявших к очевидному выбору, который читался в глазах сына.

— Я завтра ухожу, батя.

Отец слегка наклонил голову, чуть отвернулся, пытаясь справиться с нахлынувшим волнением.

— Батя, не надо, — попытался успокоить его Роман. — Ты же знаешь, что если я что-то решил, то это железно. Не за наградами иду. Ты сам меня учил быть мужиком.

Александр Николаевич смахнул скупую слезу и приобнял сына за плечи.

— Ты только Сашку не бери, — попросил он за своего второго сына, младшего. — Он...

— Батя, это не его. Он кроме компьютера ничего не видел. Бухгалтер. Мечется туда-сюда: то пойду, то не пойду. Нечего ему там делать. Да и меня не хорони раньше времени. А уж если что и случится со мной, то Саня моей семье всегда поможет.

— Да, да... — немного успокоился отец. Голос его дрожал. А сердце, без всякого сомнения, болело за судьбу обоих сыновей, как будто кто-то сделал на нем тонкий надрез. — Матери-то сообщил?

— Маме ничего не говорил. Потом скажу.

— А на работе порешал?

— Сегодня был на заводе, написал заявление. Взял отпуск за свой счет.

— Зарплату хоть вернули?

— Не-а. За полгода должны. С чего бы я вдруг таксовал, если б платили вовремя.

— Машина жива?

— Слежу, чтоб работала. А "копейку" Мише продал.

Они помолчали.

— Как Оксана к этому отнеслась?

Роман понял, что именно отец имел в виду.

— Отнеслась с пониманием. В общем, обошлось... — сказал он.

У его жены был редкий, проницательный ум, всевидящий, всепроникающий взгляд — разве от такой что-нибудь скроешь? Блеснули в ее глазах слезы, когда догадалась, куда муж собирается. Сердце сжалось в комок, забилось, а в голове тотчас прокрутилось описание Аустерлицкого сражения, еще в школе прочитанное в книге и почему-то запавшее ей в душу. Боялась, что произойти может что-нибудь необратимое. Одновременно верила, что бог не отвернется, сбережет. Да и как могло быть иначе? Вариантов на войне немного, всего два. И потому жила она последние два дня, словно распиленная надвое, пряча переживания за улыбкой, и голубкой ворковала возле мужа.

— Где... служить будешь? — с языка Александра Николаевича едва не сорвалось "воевать", но уж слишком непривычным и диким показалось ему это слово. Он очень переживал, что сын отправится в Славянск, где уже полным ходом шли жестокие бои с украинской армией, где уже рекой текла человеческая кровь, а старики да матери с детьми тонули в слезах. Хотя — хрен редьки не слаще. Теперь вот война докатилась и сюда.

— В "Востоке". Со мной еще восемь человек пойдут. Леха К**шеев тоже идет.

— Это, часом, не он тебя взбаламутил?

Роман промолчал, потому что инициатива исходила от него самого. Немного даже обидело слово "взбаламутил". Ведь не к бандитам же он решил податься, а наоборот! И Леха, с которым он дружил еще со школы, сразу поддержал. Чего это батя, вдруг? Ведь прекрасно знал, что его сын всегда лидер в своем окружении, по жизни не вилял, а по характеру прямолинеен. Потому и отец с детства говорил с ним как с равным, хотя и не старался подкупать ребенка излишним вниманием.

— Я там свинины привез на шашлык, — спохватился отец, — дома еще замариновал. Так что можно сразу на шампур. И самогона.

— Сливовый? — поинтересовался Роман. Самогон у отца был пахучий и крепкий, таким набраться можно было по самые брови, а утром — разум девствен, никакого похмелья не чувствовалось. Не сравнить с тем акцизным вонючим пойлом, что в магазинах втравливают, выдавая за настоящую водку. Приучили народ пить все, кроме керосина.

— Разный. — Александр Николаевич захлопнул багажник и покосился на сына. — Я вертолеты видел. Военные. В городе, похоже, стреляют, взрывают что-то...

— Слышал. А у вас?

— У нас тихо, Рома.

— Я баньку истопил. Ты, батя, попарься сходи с пацанами, а с мясом я разберусь. После и поговорим обо всем.

Отец кивнул и, немного помолчав, раздумчиво произнес:

— Собственно говоря, я уже услышал, что хотел, — и обернулся к калитке.

— Дедушка! — крикнула худенькая девочка в джинсах, маечке с физиономией Мика Джаггера и ярко-желтой тонкой спортивной кофте с цифрой "8", кинулась к Александру Николаевичу и крепко в него вцепилась.

— Аля! Радость ты моя ненаглядная! — сказал он, заключая девочку в объятия и прижимая к себе.

Дед не чаял души во внучке. Они поцеловались и вместе отправились во двор.

Роман на минуту задержался у гаража, из лежащих на бочке джинсов достал пачку сигарет и закурил. Он прислушивался не к птицам и ветру, не к кудахтанью кур во дворе, а к далекому грохоту и гулу — казалось, сам дьявол, вылезший из раскаленных вулканических недр, взрывал петарды и пускал шутихи.

Мирный город уже был в зоне опасности, в зоне сгустившейся, но невидимой тьмы.

Было в этом что-то из глубин времени, библейское...

* * *

Немного позже все сидели во дворе.

Эхо боя вдали все никак не могло успокоиться.

Стол накрыли у входа в дом, под шиферным навесом, на небольшой, залитой бетоном площадке. На нем тесно было от блюд, тарелок, ложек и вилок. А от кушаний, ну, прямо глаза разбегались. Лучше, нежели в любом кафе. Недостатка ни в чем не было.

На столе красовались разносолы из прошлогодних огурцов, помидоров и грибов, горками высилась соленая капуста вперемешку с шинкованной морковью, зернами душистого перца и приправленная подсолнечным маслом. И этим ароматам сопутствовала вареная картошка, окутанная паром и мясным духом. Рядом — кружочки янтарного сыра и краковской колбасы, кусочки золотистой копченой скумбрии, филе селедки в маринаде, с лучком и горошком перца. Чернела огромная сковорода с яишней-глазуньей, зеленью и запеченными шкварками. Поблескивали запотевшие графины с самогоном и домашней наливкой. А чуть в сторонке, на жаровне, шипел и капал соком на угли пронзенный шампурами шашлык.

Дети — лучшие представители человечества — продолжали свои бесконечные игры, не обращая внимания на взрослых. Выплескивали излишки энергии, аппетит, так сказать, нагуливали при движении. Алевтине было шесть, а соседской девочке Софии — семь. К столу они не торопились, но время от времени наведывались за колбасой.

Народ добродушный подобрался — все пили, ели, без надутого чванства, да и шибко не ругались, чтоб уши потом стыдом наливались. За столом галдели, хотя никто особо не веселился, но и скуки, между тем, не наблюдалось. У каждого был свой монолог, своя история, и каждый кивал, старался делать вид, что слушает и всецело понимает.

Громче всех, размахивая руками, говорил армянин Миша, зачастую не давал и слова вставить. Прожив в Донецке с двенадцати лет, он охотно принял характер славянской культуры, правда, не до конца. Но мысли развивал правильные. С Романом он состоял в кумовстве, тот был крестным его дочери Евы. Да и в школе они в одном классе учились. Подтянулись и другие соседи, Элла с Вадиком, — наше вам с кисточкой! Им всегда были рады, даже фамилию не спрашивали. Александр Николаевич сосредоточенно жевал, стопку принимал, иногда вмешивался в беседу, потому что и у него душа протестовала от происходящего в стране. Историю можно долго перелистывать туда и сюда. А вывод складывался один: жизнь диктует свои законы, крадут все кому не лень, но все-таки зря уели Советский Союз. Продались кругом политики, как последние сукины дети. Потому и наперекосяк все пошло-поехало, повсюду теперь форменная неразбериха.

Исключение в среде спорщиков составляла Аня, жена Владимира, которую тот называл исключительно ласково — Анечкой. Она сидела за столом рядом с ним, время от времени шушукалась по житейским обстоятельствам с Оксаной, и подкладывала мужу в тарелку закуску, на что тот должного внимания не обращал, за что и получал изредка тычок локтем в бок.

Любопытство рвало вперед Владимира. Его реальность раздваивалась между миром окружающим и внутри миниатюрного экрана. Время от времени, ссутулившись, он то просматривал электронную почту, куда приходили сообщения из социальных сетей, то гуглил "донецкий аэропорт" в смартфоне, но так ничего и не находил. Он ерзал, хмурился, поправлял пальцем очки и бормотал что-то, недоступное слуху окружающих. Интересующая информация, должно быть, отсутствовала, и это отражалось на его лице кислым выражением.

Овчарка пристроилась в сторонке, чтобы не мешать ни тем, ни другим. Она наблюдала за людьми, прислушивалась, ждала от них угощений. Ведь каша с костным фаршем — разве ж это еда, когда шашлыком так пахнет? И, принюхиваясь, думала: "Но зачем же его так специями пропитывать, луком, да еще и выжаривать? Это прямо лишнее..." Ведь любая собака — очень нежная тварь, если дело касается свежего мяса. Особенно, если у нее есть хозяин, большой любитель горячей, с пылу с жару, сочной свинины.

Са**нов сначала молча поглядывал на кума. Казалось, что такие люди даже сны видят в кодах. Одно время они вместе трудились механиками поездов в ремонтно-эксплуатационном депо, где и сдружились. Затем учились на заочном отделении в Донецком институте железнодорожного транспорта. После каждый из них поменял специальность и место работы, но, разумеется, они продолжали общаться. В общем, знали друг о друге довольно много. Однако понять жизнь программиста для Романа было так же сложно, как и вкус безалкогольного пива, лично он не желал осваивать компьютер, ему больше было интересно все, что рычало двигателем и бикало. Затем перевел взгляд на Оксану — фигуристая и гладкая, цветастый сарафан, голые загорелые плечи с перекинутыми бретельками, на ногах кроссовки, черные вьющиеся волосы стянуты в пышный пук на затылке.

Что ж, пожалуй, брак с такой девушкой был удачен.

Молоденькая и добродушная попалась ему супруга, без запросов, родом из Запорожья. Встретился по случаю. Ехала без билета. Суровый взгляд Романа тотчас же сломался и подобрел, затронула она какие-то чувственные струны в нем. Как такую высадить? Вокруг — поля, бетонные столбы, провода и деревья. Не на станции же ей спать? Он, будучи работником железной дороги, разумеется, ей помог и подселил к проводнице, та особо не противилась. Конечно, поступил не по инструкции, но по-человечески, правильно. Так или иначе, транспортное предприятие не разорится, решил он, да и локомотив, поди, не чемодан, от еще одного пассажира не лопнет, на части не развалится. Поговорили за чаем, пятое-десятое, обменялись телефонными номерами. И запал он конкретно на зеленоглазую красавицу — и у нее вспыхнули щеки от глубокого волнения. Начали встречаться, завязался роман. Через пару месяцев, между прочим, женился, но союз этот был до некоторой степени свободным. Сначала пожили гражданским браком, а спустя год переступили порог ЗАГСа вместе с документами. Два дня свадьбу справляли, прямо хоть по телевизору показывай и в газетах печатай. Потом и Аля на свет появилась.

Вот какова их история в общих чертах.

Трогали за душу Са**нова подобные воспоминания, как любого человека, дорожащего приятным исчезнувшим прошлым. И он их с удовольствием перелистывал в неизбежном настоящем, словно страницы уже давно прочитанной, любимой книги.

Вчера ночью, оторвав голову от подушки, Оксана обнаружила, что Романа рядом нет. Спустившись с мансарды на первый этаж, она застала его в ванной, у зеркала. Тот смотрел на свое отображение и повторял: "Идущий на смерть приветствует тебя", точно вымуштрованный гладиатор, готовый любому глотку перегрызть. Выпил он крепко, да и к кому обращался было непонятно. И это испугало ее до последней степени.

Оксана ушла в спальню, уткнулась лицом в подушку, не выдержала и расплакалась. Роман, вернувшись, погладил ее по голове, поцеловал в мокрую щеку. "Рома, ты ведь и в армии не служил..." — дрожащим голосом сказала она. Он коснулся пальцем ее губ, улыбнулся: парашютистом со значками он действительно не был, с оружием дела не имел и чести никому не отдавал, но и никого и ничего не пугался по жизни. Вспомнил кинофильм, где солдаты строем шагают и поют — любо-дорого на них смотреть! — и сам подхватил, тихонько, жене на ухо: "Не плачь, девчо-о-онка, пройдут дожди! Солдат верне-е-ется, ты только жди!". Крепко обнял. И стало ей снова покойно и уютно. Любимый человек был рядом. И ей не хотелось просыпаться с чувством одиночества — ни в настоящем, ни в будущем.

Сегодня Роман пил только пиво. Он дал себе обещание — в рот ни капли крепкого алкоголя. Потому сразу твердо сказал: "Я это пить не буду!" — закрыл ладонью рюмку и перевернул донцем вверх. Нужна ему была трезвость, ясность души, чистота помыслов. Для завтрашнего дня. Идти-то на дело неизвестное.

"Ну на кой хрен, спрашивается, они сюда пришли и устроили тут такое! — злился Роман на Украину и ее правительство, которое большинство окружающих его людей называли "хунтой". — Тошно от вас. Рассовать бы вас следовало всех по кутузкам и психушкам, чтоб не гнали волну. Марши правосеков и педиков у себя на улицах устраивайте, в Киеве или во Львове. Нам тут такого не надо! Чтите своего гребаного Бандеру сколько вам влезет, говорите на галицийском наречии, но не надо заставлять всех учить ваш суржик. Вас же никто Пушкиным и Достоевским не закармливает?.."

Хотят распоряжаться чужими жизнями? Так и они, как оказалось, не имели для них никакой цены.

Кто дал им такое право?

Никто не давал им такого права!

Они сами придумали его и сами присвоили его себе.

Гады!

Сегодня был понедельник.

Не выходило из мыслей. Завтра. И снова завтра...

Так и бежало времечко.

Неторопливо.

В общении.

Чокнулись — выпили.

В раздумьях.

Завтра. И снова...

В разгар застолья появилась Таня Соболева, как раз в тот момент, когда Владимир, уже достаточно осоловевший от спиртного, в очередной раз отложил в сторону смартфон и деловито заметил: "Между пятой и шестой промежуток небольшой". Жена Романа встретила соседку, промелькнувшую рысью за забором, улыбкой и беззлобной тихой шуткой: "Женщина-джинн! Как только бутылка открывается, она тут же появляется". Но Таня не была от природы трудной личностью, потому и ходила у Оксаны в подругах, и дети их всегда гуляли вместе. Да и выпивала в меру со всеми, только за компанию.

Разговоры закончились, едва Соболева предстала перед ними взволнованная и бурлящая, словно гонец, принесший весть о гибели Рима.

— Там аэропорт бомбят, — сказала она упавшим голосом.

Особого эффекта ее новость не произвела, об этом уже и так все догадались. За столом лишь неравнодушно повздыхали, заскребли вилками по тарелкам. И так далее.

Таня бросила взгляд на детей, зная об их утонченном слухе, и приглушенно затараторила:

— В городе настоящая война началась! Мне подруга только что звонила из больницы, она сегодня на дежурстве. Сказала, что аэропорт горит, людей оттуда всех эвакуировали, оцепили его и много раненых вокруг, везут и везут. Может, врут, не знаю. Но на железнодорожном вокзале точно мужика убило и женщину. Машины на улице Взлетной, кажется, расстреляли и медиков не пускают, а...

"Открыла Америку! Разве война бывает ненастоящей?.." — мысленно хмыкнул Роман, насупившись.

София подбежала к маме и обняла ее.

Женщина резко замолчала — недосказанные слова повисли в воздухе, как оборванные струны.

— Мам, а тут самолет летал, мы с Алей под бочкой спрятались! — заявила она. — Он по нам стрелять не будет?

Соболева на секунду обомлела, посмотрела на здоровенную поливную бочку, укрепленную на стальных уголках, затем снова перевела взгляд на ребенка.

— Не будет. София, иди с Алей погуляй, — сказал она, поцеловав девочку в макушку и погладив по голове. А та, улыбнувшись, ее клюнула губами в щеку — легонько, как воробушек.

София вприпрыжку удалилась. Вместе с Алевтиной они вновь принялись дразнить напыжившегося индюка, дефилировавшего по огороду.

Тихо образовалось вокруг, у стола, как у глухонемых.

Новость не сразу обрела смысл в хмельных головах. В такое не верилось. Точнее, не хотелось верить. Однако все мрачно покивали, объединяя, так сказать, сердца на почве общего несчастья.

Миша смерил Соболеву долгим взглядом. В его голове возникла первая упорядоченная мысль, высказанная тут же вслух:

— Выпьешь — для бодрости?

Соболева кивнула.

Миша налил в стопку, по ободок, соблюдая народные законы вежливости и гостеприимства.

Таня мелкими глотками выпила до донышка, не скривилась, но все-таки помахала ладошкой возле рта и закусила предложенным ей малосольным огурчиком. Присела на колченогий табурет, оживилась и начала рассказывать последние новости во всех подробностях, попутно отвечая на вопросы Миши, который с добросовестным вниманием снова наполнил стопку. Гости и хозяева молча курили, стряхивая пепел, кто в перламутровый завиток разрезанной пивной банки, кто в эмалированное блюдечко, кто в хрустальную пепельницу. Все согласно кивали, одновременно затягивались сигаретами, отпивали пиво из высоких тонких стаканов и кружек.

Вскоре беседа стала общей, на стол водрузили блюдо с дымящимся шашлыком — и трапеза продолжилась. Миша двинул очередной тост: "За нашу победу!" Выпили. Недолго поморосил дождик, но жара не спадала. О боях в аэропорту по телевизионным новостям передали лишь в начале пятого, в принципе, ничего нового. Интереса уже не вызывало. Лишь пустоту на душе.

Роману стало уж совсем грустно. Все, что происходило дома, сворачивалось в ерунду. Прямо, как в печенку въелось — нереально как-то все, и большое возбуждение гостей казалось скучным. Он нанизал на шампуры мясо, прихватил пиво и удалился к мангалу. Там он уселся на пенек, используемый вместо колоды, рыхлый и расщепленный от долголетней службы. Закурил и стал смотреть вдаль, за горизонт, мысленно извиняясь, что устроил праздник в такой паршивый день.

Тяжело ему было оставаться среди всего этого. Теперь. Когда рядом ни за что ни про что от рук врага гибли мирные люди, ополченцы сражались, а он прозябал в тылу, готовя шашлык. Некрасиво с любой точки зрения. Раздражало все-таки. Как заклеенный конверт с секретным документом, который разрешалось открыть строго в назначенное время. Такой вот у него вышел горький философский экспромт.

Роман вздохнул и повернул шампуры с мясом, чтоб не подгорело. С чего это он, действительно? Ведь завтра...

Через час, помыв перепачканные руки, к столу подтянулись оголодавшие после беготни Алевтина с Софией. Дождалась угощения и овчарка. А к вечеру компания разделилась: женщины по-своему — посудачить по душам, поделиться рецептами кулинарии; мужики по-своему — поиграть в домино за соседним столиком, поговорить о войне, сопровождая это добродушным матом. Запахло как в Турции — табаком и кофе.

Девочки и Александр Николаевич зашли в дом, к компьютеру, поиграть и пообщаться. Дети не просто прекрасны, они по-своему мудры, ведь зачастую не говорят — ручейком журчат, не требуя ответов. С ними всегда интересно и спокойно, ибо душа у них чистая, без всяких "цап-царап".

В небе становилось темным-темно, сквозь черную листву деревьев ярко засветилось окно соседнего коттеджа. Запиликали шумную симфонию сверчки.

При тусклом свете лампочки забелела посуда на опустошенном, оставленном гостями столе.

Мужики играли в "козла", время от времени кто-то произносил: "Рыба!" А когда Владимир выпрямился, подняв "голую" игральную кость, и, стукнув ею по столешнице, в очередной раз подытожил победу: "Сопливый!" — гости стали прощаться и потихоньку расходиться.

В жаровне мерцали, остывая, древесные угли, поддернутые пеплом...

* * *

Дачный поселок еще спал.

Вот и наступило завтра.

Вторник.

Роман смотрел на мир с подушки. В окно, за которым начиналось первое, так сказать, пробуждение природы — занимался рассвет. Прислушивался. Не доносилось ни звука. Птицы еще не проснулись. Нигде не стреляли. И эта глухая тишина почему-то казалась ему зловещей — мертвая заря.

Всю ночь они занимались любовью, половину из которой Оксана проплакала у него на груди и пыталась его отговорить. Однако тот долг и та цель, что Роман себе поставил, были выше каких-либо политических чувств и страха смерти. Прежде всего, он шел защищать свою семью и дом от поднявших голову бандеровцев и прочей нацистской швали, все остальное было лишено большой цели и значения. А поступить иначе — считал изменой.

В конце концов жена его поняла, но с неохотой, потому что для нее начавшаяся гражданская война была бессмысленной и для всех несчастной, а все мысли были сосредоточены только на муже. Сейчас они лежали рядом, и он чувствовал, как ее рука нежно ласкает его. Его лицо, шею, грудь, живот. Она словно заново изучала его, осторожно, даже как-то робко.

Дом был пуст, без амплитуды общего храпа гостей. Алевтину и Александра Николаевича забрала к себе Соболева, другие гости тоже разошлись ночевать по соседям. Миша отправился спать домой. Роману с Оксаной решили не мешать, оставить наедине.

Сначала проснулись птицы, начали свою утреннюю перекличку.

Затем сипло закричал петух.

Роман приподнялся на кровати. Мысли завертелись в его голове, как юла.

— Ты куда?.. — обронила Оксана. В ее голосе опять появились нотки, которые предвещали былую сцену ночью, со слезами и уговорами.

— Пора.

— Рома...

— А?.. — произнес Роман, натягивая шорты.

— Куда ты идешь?.. Ты понимаешь, что можешь и не вернуться?

Он молча посмотрел на нее. Ей желалось услышать другое. И отговаривала она его с усердием осадного орудия.

— Ксюша, я этой войны не хотел, — подумав, уверенно сказал Роман. — Я иду наш дом защищать, чтобы вы с Алей жили без страха. Без этих тварей рядом.

— Это тебе твой Крым сказал?! Зачем он вообще к нам в дом приходил! Знала бы — прогнала!

— Леха тут ни при чем. Он правильно сказал: к нам бесы со свастикой пришли, бандеровцы. Их надо мочить.

— Убивать других людей?

— Нет. Мочить козлов, нациков. Иначе не уйдут.

— Разве они все такие? Все — бандеровцы?

— Они?! Нормальные люди к нам с оружием не пойдут! Мы же к ним не идем? Они точно не люди.

— Ты только о себе думаешь! — сказала она. — А о нас с ребенком подумал?!

— Я тебе и Алевтине обещаю, что вернусь. Когда я не сдержал слово?

Теперь Оксана промолчала. Но мысленно согласилась, что его слово обладало достаточной толщиной, чтобы противостоять любому недоверию. Как броня. Он пообещал — и должен был это сделать.

— Дай мне фотографии, — попросил Роман.

— Какие?

— Твою и ребенка.

— Не дам я тебе никакие фотографии, — сказала в сердцах Оксана, поджала губы и отвернулась.

— Ксюша...

— Нет! — возразила она еще раз, мотнув головой.

"Вот те на!" — молча озадачился Роман.

— Почему?

— Потому...

Со стороны могло показаться, что она злилась. Но она не злилась. Она была вся в чувствах и поглаживала рукой смятую простыню — следы ночных баталий.

— Война, Оксан, война... — задумчиво сказал он.

— Страшное слово, — вздохнула она.

Роман вздохнул, подумал: "Неужели будет держать оборону до последнего?" — и спустился по крутой лестнице на первый этаж. Прошел в ванную комнату.

Побрившись, он обильно протер одеколоном щеки, подбородок и шею, чувствуя приятный холодок. Какое-то время всматривался в зеркале в свое сухое, с серо-зелеными глазами лицо, и размышлял: "Возможно, Оксана сейчас снова плачет, но разве можно требовать от человека сверх ее сил? Должно быть, она права. По-своему, разумеется. Но жизнь распределила роли таким образом: мужчине идти на войну, а женщине ждать. Таков этот мир и его порядки". Понятно, она переживала, пыталась ему что-то внушить или доказать, а он, по ее мнению, хоть бы ухом...

"Ничего, — рассудил Роман, — все устаканится, пока шарик летит по орбите..."

Через закрытую дверь он услышал, как мягко чмокнула дверца холодильника, а затем загремела посуда под кухонным краном.

Пройдя на кухню, он застал там жену. На плите уже шипел чайник. В глаза старался ей не смотреть. От завтрака Роман не отказался, попросил лишь сделать крепкий кофе и бутерброды в дорогу. А сам вышел во двор.

Птички уже вовсю чирикали. Дул ветерок. Солнечные лучи рисовали на земле узоры, пробиваясь сквозь листву. Воздух был вообще сумасшедший — глубок, пахуч, курить не хотелось. Вдыхать его полной грудью было приятно. Но Роман все же закурил, присев на ступеньках. Сказалась усталость после вчерашнего дня и всего остального. Непривычные мысли, незнакомые ранее чувства одолевали его.

На крыльцо, облизываясь, вскочила Клеопатра. Обнюхала хозяину ухо мокрым носом и дружески ткнулась ему мордой в колено.

— Жди, — сказал ей Роман, задумавшись.

Мысли путались и не приносили ни радости, ни покоя. Почему-то было тревожно. Он сидел. Курил.

Овчарка вильнула хвостом и замерла, точно солдат по стойке "смирно". Хозяина она понимала с полуслова.

Звук удаляющейся машины, в соседнем проулке, вырвал Романа из раздумий. Он поднялся, раздавил в переполненной пепельнице окурок. Покормив собаку, направился в гараж, где поточил лезвие штыковой лопаты с метровым черенком.

Между прочим, кому-то может показаться, что хорошая лопата на войне — дело, как говорится, пятое. Но это вовсе это не так. Учитывая правила военного дела, лезвие должно быть острым, как бритва. Ведь лопата — лучший друг солдата. Чем лучше окопаешься, тем дольше проживешь. Читал Роман об этом в какой-то книге.

Взяв в гараже зеленую рабочую сумку — эдакий фетиш заводского электрика, — он вернулся в дом и стал собираться в дорогу. Оксана положила на стол сверток с бутербродами: яичница с жареной колбасой, вложенная в разрезанные пополам булочки. Покрутилась, подняла с пола уроненное полотенце — сегодня все валилось у нее из рук. Присела на стул и молча наблюдала.

Роман поел, выпил две кружки кофе, затем скинул шорты и надел джинсы, рубаху-безрукавку, на ногах зашнуровал кроссовки. В сумку поместил носки, трусы, несколько пачек сигарет, бутерброды и полотенце, в которое завернул морской кортик, отобранный когда-то у батиного пасынка. Также кинул туда цитрамон. А сверху — тонкий, но очень теплый шерстяной свитер. В общем, самое необходимое. Поди, не верблюд, не фиг лишнее с собой тягать! Ибо только дураки собираются на войну, как на Северный полюс, дабы уйму "удобств" всегда иметь под рукой. И потом всю дорогу думают, что прихватили, а что нет.

— Ну, в общем, все, — сказал он, тихонько стукнув ладонью по столу. И взглянул на часы: половина седьмого. Через десять минут на остановку подъедет маршрутка. Пожалуй, пора.

— Отца с Алей разбудить? — вкрадчиво спросила Оксана. Глаза ее поблескивали влагой.

— Не надо. Опоздаю.

— На войну?..

Роман промолчал. Он хотел предпринять вторую попытку добыть фотографии, но Оксана сама протянула ему их:

— На вот. Ты просил.

Роман развернул портмоне и аккуратно поместил фотокарточки под прозрачный пластик. Затем улыбнулся и подмигнул жене. Да, она была расстроена, но все-таки с ним согласилась — вольно или невольно.

Они вышли из дому.

У калитки он прижал Оксану к себе — молодую, прекрасную и любимую — и поцеловал. Дальнейшую романтическую кисею плести было лишним. Он, сам не зная почему, был уверен, что останется жив-невредим, вернется домой с победой, снова обнимет жену и ребенка...

Закинув сумку на плечо, Роман взял лопату и вышел со двора. По дороге, уходящей влево, шел, не оборачиваясь. Однако взгляд жены — он его чувствовал — пек спину, как горчичник.

Роман прислушивался. До его слуха не доносились взрывы, даже короткие автоматные очереди. Похоже, в городе было тихо, либо бой был слишком далеко.

Микроавтобус прибыл вовремя. Заплатив за проезд, Роман плюхнулся на сиденье. Салон был полупустой, в пробивающихся меж шторок лучах света кружилась пыль. Пассажиры сидели притихшие, какие-то странные — это сразу бросилось в глаза Са**нову. Но хмурые и озабоченные лица у людей и раньше встречались довольно часто из-за тяжелой жизни. Он отвернулся к окну. На остановке возле супермаркета "Метро" ждали друзья. И мыслями он уже был с ними.

"Газель" заскрежетала коробкой передач, пару раз дернулась на месте и понеслась по дороге, набирая скорость.

Роман зевнул. Он не выспался и чувствовал себя высохшим, как забытый на блюдечке лимон. И, пожалуй, это была самая лирическая ночь в его жизни.

Водитель включил музыку.

"Владимирский централ, ветер северный..." — затосковали динамики.

* * *

Са**нов добрался до "Метро" быстро, но там его встретил лишь К**шеев — среднего роста, щуплый, с явно не вдохновленным лицом, одет во все джинсовое, точно ковбой "Леви страус". Пожали руки, обнялись, похлопав другу друга по спине.

— Ты что, один? — спросил Роман, нахмурившись. — Где остальные?

К**шеев чуть приметно пожал плечами, покрутил головой. Что-то промычал себе под нос. Похоже, он был с похмелья.

— Жалом не води, Леха. Рассказывай.

— Нет их, — сказал Алексей. — И не будет.

— Чего?! Я им сейчас позвоню... — Роман достал из кармана мобильник.

— Не надо. Я уже звонил.

— И что?

— Все отмазки лепят. У одного кошка рожает, у другого — у жены месячные начались.

— Шутки у тебя дурацкие!

— Жека сказал, что подтянется только к вечеру, когда мы устроимся. По-моему, бухает с кем-то. Мы еще вчера с ним в гараже начали. Но будет точно.

— Понятно. — Роман еще больше нахмурился. — А Дима?

— Кабан передумал. Сказал, что у него только ребенок родился. Не может он.

— Илья?

К**шеев не ответил, но весь его вид говорил: мол, не дозвонился, либо тот специально трубку не берет. Что бы там не случилось, но и Илья, похоже, передумал.

Са**нов сунул обратно в карман старенький "Сименс" — и все понял. Тоже мне друзья! Их былому геройству, оказалось, была грош цена. Такая новость злости не вызвала, однако осталась легким осадком на душе, нечто вроде нагара. Каждый человек сработан природой по особому заказу, ничего не попишешь. Больше всего было жалко, что Кабан не присоединился, вес у того был под сто сорок килограммов, а мышцы на руках были такой же толщины, как у Романа бедро. Хотел он выругаться в их адрес, добавив эпитеты сочно-изысканного характера в разных склонениях, но сдержался:

— Ну и ладно. Их выбор. Бабы их скоро крестиком вышивать научат.

— Мало нас, — сказал Алексей. — Что на базе скажем?

— Ничего. Главное, что мы вдвоем. Вместе не пропадем.

Роман присмотрелся к другу. Выглядел тот явно каким-то пришибленным — то ли от вчерашнего хмеля, то ли оттого, что перенервничал. В общем, полное очей разочарованье.

— Дома опять проблемы? — деликатно поинтересовался он.

— Да Ленка с утра нервы потрепала... — сказал Алексей, скосив глаза в сторону. — Денег на дорогу попросил. Не дала. Пятерку зажала. Сказала, что обратно могу и не возвращаться.

Роман всегда был против намеков в общении с друзьями, поэтому и сказал прямо:

— Ты ж сейчас бабло не зарабатываешь, потому и... — сделав ударение на последней букве.

— И что? Кто сейчас много зарабатывает! Ты? — перебил его Алексей, попутно вспоминая недавнее общение с женой. — Ей надо заполучить все в один момент, когда у меня непруха? От меня ли все зависит? Алчная она. Пусть свои первобытные порядки у тещи строит.

— Бабам добытчик нужен. Так было и будет. Мир не меняется.

К**шеев лишь молча зашевелил желваками на скулах. Ну что ему было ответить? Повздыхать и высморкаться?

Роман понимающе опустил глаза. Проблемы друга не были тайной за семью печатями, потому что тот был простой и безыскусный, как таблица умножения. И первая из них была в том, что тот любил упражняться с бутылкой. Пить в меру он не умел, а с водкой, как известно, фокусы не проходят. А как наедет коса на клевер, тот постоянно в истории всякие попадал.

Не так давно, сев пьяным за руль, Леха разбил чужой "Мерседес", а теперь влез в долги, пришлось взять кредит в банке, чтобы расплатиться. К**шеев был одним из лучших специалистов по ремонту коробок-автоматов на легковушках. Однако работы в городе с каждым днем становилось все меньше и меньше. Бизнес уходил из Донецка, вместе с ним исчезали и обладатели дорогих и не очень иномарок. А тут еще и в ополчение решил податься — просто извергом стал в глазах жены. Вот его Ленка и раскалилась, как утюг, зашипела. Хотя и раньше мужу нервы мотала постоянно, яд выплевывала. А сейчас — доконала, судя по его аморфному состоянию. С другой стороны, она вела абсолютно трезвый образ жизни — из-за этого, должно быть, и злилась на супруга?

Не всем достаются хорошие жены, подумал Роман, некоторым попадаются женщины из тех, кого принято отождествлять с этим словом. Такие и на Голгофу отведут. У каждого в семье по-разному заведено — мир кривых зеркал. И многие привыкают, смиряются, супружеская жизнь переходит в стадию терпения и бытовой философии, потому как человек существо гибкое и постоянно занят выживанием. Но вслух другу этого не сказал, лишь похлопал его по плечу.

— Зашибись история? — буркнул тот.

— Все устаканится, Леха. Еще скучать по тебе будет.

— Когда рак на горе свистнет... — еще более насупившись, сказал К**шеев, шмыгнул тонким носом и поинтересовался: — Куда мы щас? На Куйбышева?

— На Мотель. Пока там перекантуемся. Дальше видно будет.

— Чего на Мотель? Почему на четвертую базу, а не на первую?

— Так Крым сказал. У них там мест нету.

— Хреново.

— Согласен, я бы тоже хотел с Крымом вместе воевать.

Доброволец из России с позывным "Крым" несколько дней тому гостил у Са**нова. Представился просто — Лехой. В баньке парились, пили пиво, долго беседовали. Крым пытался выдать из себя бывшего сидельца, в разговоре мимолетно упомянул о трех ходках, иногда проскакивал тюремный жаргон, но Роман ему сразу не поверил. Не похож был тот на матерого рецидивиста — под кожей буграми перекатывались послушные мышцы, да и татуировка на плече в виде спускающейся с кручи гор пантеры была сделана явно не в тюрьме. И каждое его слово было взвешенное, отлетало, как от острого пера на бумаге. Явно не блатарь. Не рисовался, как говорят. В общем, человек, давно повзрослевший в этом мире, реальное боевое прошлое которого всегда шито-крыто. Наверняка он повидал всякое. Серьезный человек.

Роман бросил взгляд на часы и посмотрел на шоссе, на котором показалась кавалькада машин. Проскочил, шурша шинами, серебристый "Хендай", за ним — просевшая на задний мост "Волга", неритмично рычавшая старым двигателем. Из-за грузовика показался автобус, новенький "Богдан", желтый, сияющий, как солнце.

Сквозь дырочку в кулаке на манер бинокля Роман присмотрелся к табличке с номером маршрута, прикрепленной изнутри к ветровому стеклу автобуса, вышел на дорогу и проголосовал.