Братья по оружию

Братья по оружию

За стеклом автобуса, в котором ехали Са**нов и К**шеев, проплывали современные фасады зданий, яркие рекламы банков, среди зелени горели в солнце окна домов и витрины магазинов, благословенно сияли сусальным золотом купола православных храмов, гармонично вписываясь в окружающее благолепие природы с ее градациями форм, звуков, запахов и красок. Именно так весенним утром является человеку мир, который к ночи неизменно становится все более тусклым, блеклым, сникает, замолкает и распадается, будто умирает... А затем все начинается заново.

Донецк — город с тысячью проездов, улиц и перекрестков, и еще большим количеством светофоров и "зебр" — жил обычной жизнью. Трамваи и троллейбусы, забитые пассажирами, ходили по графику. Дороги были запружены машинами, а тротуары клубились спешащими в разные стороны пешеходами, с лицами, чем-то вечно озабоченными, думающими о житейских мелочах. А к вечеру во дворах обязательно появятся мамочки с колясками, стайки шумливой молодежи и мужики с пивом.

Казалось, вчера и не было огневого налета на аэропорт, никто не озирал с беспокойством небо, не мчались по дорогам "скорые", завывая и воспаленно мигая сигналами, расшвыривая и обгоняя другие машины, торопясь спасти чью-то жизнь. Сегодня же — невозмутимый покой господствовал над этим городом, эдакая идиллическая монотонность муравейника.

Делая скидку на личные обстоятельства, люди будто витали на орбите. Они еще не ощущали хрупкую безысходность мира. А некоторые, "упакованные" граждане, чувствовали себя очень даже расслабленно и умиленно, сидя за рулем дорогой иномарки, а вечером перебираясь за столик в ресторан. В общем, у каждого своя философия жизни — а почему бы и нет? Ведь большинство — потребительское общество, с заякоренным в душе "хатаскрайничеством", назойливо навязанным телевидением с его яркой рекламой: обывательскими вкусами, обывательскими играми, обывательскими представлениями о роскошной жизни. Фатальный дефект постсоветской реальности. Никуда не денешься.

Не мудрствуя лукаво — странный город.

Противоречивый.

Живущий по принципу карантина.

Словно на изолированных островках.

Ведь даже Русскую весну, борьбу за свои права и попросту выживание, в Донецке мало кто поддержал вначале. Это большей частью легло на плечи приезжих активистов: жителей Тореза, Снежного, Горловки, Артемовска, Славянска, Краматорска, Харцызска, Димитрова, Константиновки, Мариуполя, Авдеевки, Волновахи, Макеевки, Красноармейска и других городов и поселков области. Именно они создавали костяк сопротивления киевской хунте все эти месяцы. Были и приезжие из России. А столица Донбасса, современный миллионный мегаполис, да еще сращенный с пригородами, казалось, продолжала "спать во мгле" и после проведенного 11 мая референдума, на который все почему-то сходили массово. Проголосовали за независимость от Украины. По доброй воле, да, но "на всякий пожарный случай" — именно так это можно было охарактеризовать. Всегда спокойнее поставить "лайк", как это делается, к примеру, в социальной сети, и с гордо поднятой головой ждать манны небесной.

И большинство шахтеров, нечего греха таить, мало волновало будущее их родного края — эти только и смогли, что когда-то день кряду колотить касками по плитам перед Верховной Радой, требуя хорошей зарплаты, пенсии и льгот. Свое они выбили еще в девяностые прошлого века. На том и успокоились, предпочитая больше не хвататься за сердце и закрывать глаза на то, что лично их не касалось. И продолжали спокойно работать. Однако они не задумывались, что государство, на которое они так горбатились, скоро и на них будет смотреть поверх прицельной планки.

Народ, кого не грызло безразличие, чаще толпился у захваченного здания Донецкой областной госадминистрации. Однако попадались и такие деляги, кто, наслушавшись проукраинских провокаторов, приходил туда с целью заработать, но убедившись, что "за присутствие" не дают ни копейки, тотчас топали обратно. Чаем-то и бутербродом и дома, как говорится, жена накормит.

На площади Ленина, у ступеней, ведущих к памятнику вождю пролетариата, тоже угнездились несколько пестрых палаток с красно-синей символикой Новороссии, повторяющей рисунок андреевского флага; у бронзового башмака высокой скульптуры стоял агитатор с мегафоном и что-то говорил, а небольшие группы пикетчиков размахивали российскими и дэнээровскими триколорами. Роман услышал донесшуюся фразу из громкоговорителя: "Донбасс — Россия!" Украинская милиция тоже имелась — в лице одного патруля, лениво прохаживавшегося поодаль и не проявлявшего интереса к происходящему. А напротив "Макдоналдса" продолжали вальяжно взмахивать полосатыми жезлами "даишники", демонстрируя свою безупречную упитанность. И терриконы, достопримечательность и обыденность сего шахтерского края, разумеется, никуда не исчезли.

Автобус свернул с асфальта на брусчатку, и покатил по спуску вниз, по проспекту Ильича.

Роман присматривался, прислушивался к молве. Вчерашние события отражались лишь в тихом разговоре меж двумя рослыми студентами — худыми, как сухофрукты, — где через фразу вставлялось слово "жопа". Другие пассажиры — кто позевывал, кто бездумно таращился в окна. Пенсионер, громко и со вкусом, пользовался носовым платком, попеременно очищая то одну ноздрю, то другую. Водитель время от времени сообщал постным голосом остановки и посматривал в зеркало заднего вида. Каждый по-своему разряжал атмосферу.

Казалось бы, будничные, пресные лица. Но все-таки, если присмотреться внимательно, люди все равно были съежившимися, как зайцы под кустом. Все чего-то ждали, но вслух старались не произносить, словно между ними кошка пробежала. Это было какое-то странное отчуждение от окружающего мира, начинавшего жить по еще неизведанным, страшным законам, в котором не только сплетались, но уже и разыгрывались, как в рулетку, человеческие судьбы.

Первое, что бросилось Роману в глаза и сильно огорчило — это догорающий дворец спорта, возле которого до сих пор, без суетливой паники, работали два пожарных расчета. Невдалеке прохаживался десяток-другой зевак — для них это развлечение было лучшего сорта. Журналисты, само собой разумеется, тоже присутствовали. Один из них что-то говорил в красный микрофон, указывал рукой. Другой, оператор, потряхивая на плече телекамерой, снимал, водя во все стороны объективом.

На реконструкцию "Дружбы" три года назад потратили более сорока миллионов гривен. Сумма значительная. Ледовая арена, как ныне ее официально называли, оформленная в клубные цвета хоккейного клуба "Донбасс" — красный с белым и черным, на сером фоне, — стала гордостью города. Там проходили чемпионаты и турниры по многим видам спорта. Фасад остался целым, на нем, как и раньше, красовалась эмблема клуба, но теперь дворец был частично изуродован огнем и сажей. Пожар почти потушили, но густой черный дым все еще чадил над восточным крылом здания.

Автобус остановился, распахнул дверцы, впуская и выпуская пассажиров. В салон тотчас проник едкий запах гари.

— Видал? — мотнул головой Роман.

Кровошеев, рассматривавший в это время девушку с пышной грудью, от вида которой кавказцы обычно восхищенно цокают языком, нехотя бросил взгляд на дымящийся дворец, произнес: "Ага. И на хрена было палить..." — и снова отвернулся.

Пожар не имел для него никакого значения. Молочная блондинка в брючном костюмчике в обтяжку была важнее. "Не дэвющка, а пэсня!". Он бы ее, как рубанок полено! И в мыслях уже пробовал ее. Фантазии Алексею было не занимать — мужик есть мужик.

— Согласен, — сказал Роман. — Мани-мани в ремонт прилично вбухали, а кому-то теперь придется восстанавливать...

К ним повернул взлохмаченную голову губошлепый толстяк, помятое лицо с близко посаженными глазками выражало вечно недовольного жизнью человека. Чем-то он был похож на разжиревшего примата. Такие обычно обожают комментировать вещания политических деятелей по телевизору, а в одиночестве говорят сами с собой, как шизофреники. И также частенько подслушивают чужие разговоры, дабы потом нашлись свободные уши для их собственного мнения, будто от этого зависело чье-то будущее.

— Говорят, это сепаратисты подожгли и разграбили, — многозначительно озвучил он, подмигнув круглым глазом, как мартышка. И наставив слоновый палец на клубный магазин "Фан шоп", продолжил: — Сюда пол-России съехалось, гопники. Помахали в угаре своими флажками, помаршировали, покричали. Теперь вот мы и катимся ко всем чертям. А этого клоуна Пашу Губарева надо вообще на фонарном столбе повесить. Народ только зря баламутит! Дед Мороз с корпоративной вечеринки, блин! Разве плохо живется?..

Толстяк ладонью вытер свой потный лоб.

Роман с Алексеем замерли, насупились, не зная, что ему и ответить. На улице таких провокаторов обычно отводили в сторонку и лупили по-взрослому, но сейчас рядом хватало женщин и детей среди пассажиров. Нельзя. Надо взять себя в руки.

— Мужчина, ну что вы говорите! — непритворно возмутилась тетка, сидевшая с толстяком бок-о-бок, даже немного, насколько это было возможно, отодвинулась от него. — Какая чепуха! Губарев обещал, что будет народ защищать, на коленях на площади стоял, сама видела, и клялся, что в политику пойдет только ради этого. Я ему верю. А вы все врете!

— Я вру?! — хмыкнул толстяк. — Хорошенькое дельце. Много он для вас сделал? Обещалка у него сломается. Провалит он вашу рюзькую весну! Он бывший баркашовец! Наркоман и фашист! Повязку со свастикой носил! Я в интернете видел фотографию.

— Веришь в "русский фашизм"? — резко перешла на "ты" тетка. — Ну и дурак! В России нет никакого фашизма. Их тогда оболгали! Ельцин и прочие, кто Россию американцам продавал. Губители! А фашисты как раз те, кто на майдане вашем скакал и теперь им подпевает! Ты и есть фашист!

— Да пофиг! — самодовольно скривился толстяк. — Пришла украинская армия, теперь нагнут этих бандитов буквой "зю"! Разберутся, кто фашист, а кто нет. На наших военных вся надежда...

— Козел... — брезгливо бросила ему тощая, как прима-балерина, девица с глазищами в пол-лица, державшаяся за поручень. У нее в сумочке с переливами зазвонил мобильный.

— Мы скоро пенсии и зарплаты российские получать будем, как в Крыму! — одновременно поддержала другая женщина, по возрасту близкая к климаксу. — А таких предателей, как ты, выгоним в шею!

— Мы с Россией не пропадем, — вставила четвертая, в красной косынке и с отвислым животом. На ручке потертой сумочки у нее была повязана черно-оранжевая георгиевская ленточка. — И вообще! Надо сесть за стол переговоров, чтобы подписать мир и жить в федерации!

— В конфедерации, — подсказала ей тетка, разделявшая одно сиденье с толстяком. — В Новороссии. За это ведь голосовали.

— Мы за Россию голосовали! — начала с ней спорить "красная косынка". — А референдум, сказали, только лишь первый этап. Это нужно. Чтоб потом было, как в Крыму.

— Держи карманы шире, комсомолка! — хмыкнул толстяк, окинув презрительным взглядом женщину в красной косынке. — Сухари собирайте, если сепаров поддерживаете. Наши придут...

— Не слушайте его! — вмешалась миниатюрная девушка в спортивном костюме, эдакая куколка с осиной талией, от которой тонко и сладко пахло духами. — Что вы от бандерлога хотите? Они не извлекли никаких уроков из прошлой войны. Свое еще получат!

— Это вы потом в прокуратуре будете рассказывать! — резко ответил ей толстяк. — Москва вам не поможет! За все придется заплатить!

— Кому?! — с отвращением покосилась на него женщина в косынке. — Вашим американцам, которым вы туфли лижете? Вы же и будете платить.

— Ты сам-то, откуда такой взялся? — хмуро спросил интеллигентного вида мужик в кепке. — Не со Львова, случаем, к нам прикатил?

— Из Донецка! — язвительно ответил толстяк. — Я на Полоцкой всю жизнь живу.

— Хреновая у тебя жизнь, мерзопакостная... — отвернулся от толстяка "интеллигент".

К**шеев не выдержал. Рука Алексея потянулась к черенку лопаты.

— Дай, Ромчик, я эту хохляндию по башке огрею, замудохал тварь, — не скрывая раздражения, сказал он.

Толстяк услышал, обернулся, покосившись на лопату. И заметно дрогнул, вжав голову в плечи и подсознательно заботясь о своей телесной целостности.

— Не трогай ты это бандеровское говно, — сказал Роман, поморщившись. — Само засохнет.

В девяноста девяти случаях встреч с подобным он реагировал именно так. Роман четко, как говорят, лупил в ситуацию: с такими людьми бесполезно впадать в споры, для них образ врага во всем русском — актуально. Правдами и иными кривдами им ничего не докажешь, разве что трындюлей навешать. Но сейчас был не тот момент. Моральные уроды, считал Са**нов, свое все одно получают, не сегодня — так завтра.

Толстяк решил не рыпаться, пробурчал "не чета вам" и быстро отвернулся — понял: могут в лоб закататать или вовсе "улопатить". Тетка, что сидела с ним рядом, поднялась со словами: "Трахнуть бы тебя, дьявол, по башке атомной бомбой! И сидеть рядом с таким противно!" К**шеев галантно уступил ей место. А женщины набросились с критикой на толстяка, как курицы, не поделившие жирного червя. Но тот молчал, изредка ухмыляясь.

"Где баба, там рынок; где две, там базар" — вспомнил Роман поговорку.

— Нет покоя в этом городе... — задумчиво произнес кто-то сзади. — И всем все подавай с голубой каемочкой. Хотят двух маток сосать.

Роман повернулся. За его спиной сидел мужчина лет шестидесяти. Вытянутое лицо с черносливными глазами, с хитринкой, с пухлым приоткрытым ртом. Эдакая не поддерживающая никого "третья сторона" — сразу видно. Но все-таки он не вызывал отчуждение и враждебность, как толстяк.

— Что-то понимаете в этом? — спросил Са**нов.

— Поживите с мое. Вор вора всегда целует. Хозяева подожгли и сбежали, чтоб никому не доставалось. Страховку они точно получат. Хоть что-то. А пограбить всегда кому найдется. Устроили междусобойчики. Сейчас непонятно, кто кому служит, кто какому богу молится.

Роман кивком согласился: в правде, ясен хер, квадратный корень искать не надо, а что говорят — дели на два. Толстосумов и мародеров он тоже не приветствовал. Лбы таким надо зеленкой мазать — да к стенке. И отвернулся.

— Война эта — бессмыслица... — снова произнес тот же мужчина, вздохнул и добавил: — Кому нужны эти погромы? Мораль смешалась. Добро и зло — это всегда ошибка, если убивают. Проблемы не устраняют оружием...

— Либераст выискался... — услышав, буркнула девушка в спортивном костюме и неприветливо покосилась на него. — От вас зла не меньше. Вы тоже все американцам продались, иуды.

Но "третья сторона" ей ничего не ответил. Он снова вздохнул и повернулся к окну. Решив, видимо, что спор в данном случае — как минное поле.

Роман же задумался о войне, на которую отправился. В ней был смысл, считал он, потому что ощущение правого дела и чувство долга сейчас переполняли его. Ведь каждый сам для себя решал: в чем — правда.

Са**нов был на одном из митингов, где выступал Павел Губарев, избранный народным губернатором Донбасса. Тот сначала выкрикивал в мегафон патетические призывы, а затем начал победно скандировать: "Фашизм не пройдет!.. Фашизм не пройдет!.." Десятки ртов вторили ему, тем самым изъявляя народный гнев и возмущение. Зачастую Губарев говорил слова правильные, отстаивал общую идею, мышиной возней не занимался, на этот момент он был на своем месте. Но Роману никогда не нравились пропагандистские штампы. Как-то иначе следовало людям объяснять ситуацию. Не от души это звучало — наигранно, как заезженная пластинка. Не гитлеровцы ведь напали в самом-то деле! Тут, как говорится, соседи вышибли штакетник в заборе и пошли драться до крови. Даже если учесть, что страшное прошлое действительно вернулось, воскрес этот проклятый фашизм — в тысячах головах одураченных до болезни рассудка граждан некогда единой страны, с которыми дальнейшее сосуществование не могло оставаться бесконфликтным...