1. Мы вернемся.

Алексей Шепелёв, Олег Верещагин

МЫ ВЕРНЁМСЯ . . .

Не спешите нас хоронить -

Мы вернёмся в свою страну...

А.Розенбаум.

ПРОЛОГ

Это был самый обычный южнорусский городок, заложенный ещё при Потёмкине, в те времена, когда он, всесильный фаворит Екатерины II, даже и не подозревал, что его труды будут окрещены "потёмкинскими деревнями".

Городок всё ещё жил летом, словно не замечая, что уже кончается сентябрь и северней, в таких же маленьких городках Центральной России, облетели листья и часто идут дожди. А тут едва-едва пожелтела листва, синело совершенно летнее небо и даже ветер, проносившийся по улицам, был тёплым и даже ласковым. Городок выглядел погружённым в благодушную дремоту — может быть, нас ещё и поэтому отпустили без надзора, хотя обычно начальство такого не допускает. Ну, вообще-то оно право, наше начальство — отпустить двадцать наших ребят в каком-нибудь городе — значит, обречь его на разорение, как в средние века, когда взятые штурмом города отдавали победителям.

Однако, атмосфера городка и на нас повлияла. Если учесть, что каких-то полсуток назад мы садились в вагон, поднимая воротники курток и отворачиваясь от мелкого дождя, который сеял ветер, налетавший порывами вдоль перрона — в общем, у нас настроение тоже было не погромное, а скорей празднично-удивлённое, словно некая сила подарила нам ещё неделю лета. Именно неделю будут продолжаться в окрестностях этого городка Суворовские Манёвры, в которых примут участие команды почти сорока кадетских корпусов со всей России, в том числе — и нашего. Ну а пока начальство выясняло вопрос, где нам разбивать лагерь, мы и отправились ловить остатки тепла.

Мы с Мишкой откололись сразу. Задержались около лотка с мороженым, а пока выбирали и покупали — выяснилось, что наши куда-то умелись. Нас это не так чтобы и огорчило. Мы просто свернули в какой-то переулок и зашагали по нему, кусая от обоих мороженых по очереди — я купил "Бодрую корову" в белом шоколаде и с воздушным рисом, а Мишка — "Подмосковные вечера" с малиновым джемом. Мы шли, передавали друг другу мороженое и глазели по сторонам на присадистые каменные дома, стоящие за заборами, увитыми хмелем и ещё чем-то. Тут вообще было очень зелено.

Будь мы в парадной форме — мы бы не рискнули вот так жрать мороженое. Просто неудобно идти и лопать его, когда на тебе фуражка, китель с акселями, наглаженные брюки, туфли, в которые можно смотреться... Но мы, слава Богу, были в камуфляжах, а значит — имели полное право жрать мороженое и вести содержательный разговор:

— Класс.

— Угу.

— Лето прямо.

— Угу.

— И не учиться.

— Угу.

— А конкурентов мы порвём.

— Угу.

"Угу" говорил Мишка, поэтому, мне кажется, мороженого ему досталось несколько больше. Наконец, когда мы мыли руки под колонкой, он тоже высказался:

— По-моему, тут ещё купаются.

Это требовало осмысления. У нас начинают купаться в середине июня и заканчивают в середине августа. Остальное — для экстремалов. Мы — экстремалы, конечно... но всё равно в конце сентября уже надо пробивать лёд, а это ломает весь кайф, согласитесь. Мы окинули взглядами улицу и решительно направились в сторону двух женщин, вёдших возле одной из красивых калиток примечательный разговор:

— Мой пьёт до зелёных чёртиков.

— Это что, мой — вместе с ними...

— Извините, — Мишка только что каблуками не щёлкнул — в камуфляже это не смотрится. Женщины благожелательно воззрились на нас. — У вас тут поблизости нет речки? Жарко, выкупаться бы.

— А вот по этой улице, через кладбище — и аккурат будет прудок, — пояснила нам одна из собеседниц, и, когда мы откланялись и поспешили в указанном направлении, её подружка сказала за нашими спинами:

— Ладненькие какие... Я своему говорю, обалдую — иди! Иди, чего тебе ещё... — и они перешли с критики мужей на обсуждение отпрысков...

... — Ё-моё, — сказал Мишка. — Вот поэтому я хочу, чтобы меня кремировали на хрен.

Я этого не хотел, но при виде здешнего кладбища где-то начал понимать Мишку.

Мы стояли на опушке дремучего леса. О том, что это кладбище, можно было догадаться только по видневшимся в сумрачной тени крестам и памятникам. Над улицей нависали кроны каштанов, кипарисов и даже тисов с голубоватой, особо мрачной, хвоёй. Утоптанная земляная тропинка терялась во мраке шагов через десять. Всё это напоминало декорации к ужастику.

— Представляешь, — не унимался Мишка, — лежать в таком месте много-много лет. Со страху офигеешь.

— Ну конечно, тебе только до этого и будет, — пробормотал я. — Наше что, лучше?

Наше кладбище было лысым и в любое время года продувалось одинаково холодным ветром. Мишка подумал и выдал:

— Там на крайняк видно, кто подкрадывается. А тут за кустами не видать ничего.

— Пошли, — буркнул я. — Нам сказали сюда.

— Может, они всех приезжих сюда заманивают и пожирают коллективно? — предположил Мишка. Я пожалел, что не могу заткнуть ему рот ещё порцией мороженого. А он выдал: — Йооо, смотри! — по тропинке, механическими движениями сметая нападавшие листья, двигался какой-то весь перекошенный длиннорукий горбун в чёрной одежде и шапочке. У меня мороз по коже пошёл — я почему-то боюсь изуродованных людей и больше всего меня напрягает, что мне может оторвать руку или ногу, или ещё что-то покалечить — не убить, а именно покалечить... Горбун, не обращая на нас внимания, свернул куда-то вбок и пропал. Мишка продолжал нагнетать: — Спорим, он тут главный маньяк и держит в своих руках весь город?

С трудом удержавшись от желания плюнуть, я решительно двинулся в аллею...

...Странно. Снаружи кладбище казалось жутковатым (а представляю, каково тут ночью!!!). но, если можно так сказать, изнутри — оно напоминало грустноватый прохладный парк, в котором безлюдно почему-то и нигде не валяются бутылки и упаковки от чипсов. Мы с Мишкой и сами не заметили, как замедлили шаг, а он перестал прикалываться надо всем на свете. Потом тронул меня за рукав и мотнул головой, указывая на одну из могил:

— Смотри, что...

Я посмотрел и тоже удивился. Табличка на невысоком — по грудь мне — но украшенном всякими завитушками памятнике гласила:

ЕГО ПР?ВОСХОДИТЕЛЬСТВО

ГЕНЕРАЛЪ ОТ ИНФАНТЕРIИ

БАШЛАЧЁВЪ

?ЕОДОР ЕГОРОВИЧЪ

1800-1884 Р.Х.

МИРЪ ПРАХУ ТВО?МУ,

СЛАВНЫЙ ВОИНЪ!

— Ничего себе старина... — я прикинул. — Это он и в русско-турецкой, и в русско-персидской, и в Кавказской, и в Крымской войне участвовал, наверное... и, может, даже в Балканской в 1877-м... Наверное, у него не было никого, раз ничего ни от жены, ни от детей не написано. Может, сослуживцы ставили, — заработала у меня фантазия.

— А тут все могилы такие, смотри, — повёл рукой Мишка.

Это была правда. Мы стояли в старой части кладбища — или он всё было старое. Большинство могил обозначались только маленькими холмиками, уцелевшие памятники и кресты выглядели не то чтобы неухоженными, но древними, а даты, читавшиеся на них... мама родная! Генерал от инфантерии тут был ещё младенчик. Мы обнаружили какого-то француза — непонятно, что написано, но солидно. Потом — каменный крест, где сообщалось, что есаул-черноморец Заруба "с турецькой пытки лета 1780 помре да своих не выдав и сведает о том Господь Боже". Дальше отыскалась могила с потрясающей надписью по-немецки — кто тут был похоронен, не очень ясно, но этот человек обладал хорошим чувством юмора: " Das ist alles ".

Мы рассматривали надписи и неспешно двигались по аллее, совершенно забыв о желании искупаться. Надписи понемногу молодели, и вскоре мы оказались у калитки в заборе, за которой виднелся спуск, заросший с краёв кустами. Слева от калитки табличка на ржавом металлическом кресте извещала, что тут лежит поручик Дроздовского полка Игнатов Виктор Данилович. 1900-1919 годы.

— Белогвардеец, — задумчиво сказал Мишка. — Девятнадцать лет.

У нас с ним отношение к белогвардейцам было разное. Мишка считал их тормозами и отсталыми личностями, вставшими на пути неизбежного прогресса. Мне казалось, что это были, пожалуй, последние романтики войны, сражавшиеся за святое дело. У большинства наших ровесников вне стен корпуса по этому вопросу мнения не имелось вообще. Наверное, мы бы заговорили на эту тему, если бы не ощущение того, что мы не одни около калитки.

Нет, я не скажу, что мы перепугались или ещё что-то типа этого. Но заоглядывались — и одновременно увидели стоящего между могил неподалёку старика.

Старик был высокий, худой и прямой, одетый в серый костюм. В левой руке он держал букет каких-то цветов — не знаю, каких — а правой придерживался за ограду одной из могил. И смотрел на нас глубоко посаженными глазами с костистого, морщинистого лица. Седые волосы чуть растрепались — лысины у деда не наблюдалось, по крайней мере — на первый взгляд. Нос походил на клюв хищной птицы. На вид деду было лет семьдесят, для которых он удивительно хорошо сохранился. А во взгляде старика было не то что неодобрение, но какое-то недовольство. Мишка засопел, а я с моей тонкой душевной организацией сразу понял, что мы, скорей всего, помешали общению деда с кем-то из дорогих его сердцу покойников. Вряд ли он принял нас за кладбищенских вандалов — ребята в форме к этому не склонны — но что мы своим присутствием нарушали его одиночество — это точно. — Пошли, — я толкнул Мишку локтем. Но тут раздался голос старика — немного надтреснутый, однако внятный и звучный:

— Извините, молодые люди. Вы бы не могли мне помочь?

— Чем? — я остановился, Мишка тоже.

— Меня зовут Павел Кириллович. Я кое-что привёз сюда. И боюсь, что сам не в силах...

...Павел Кириллович устроился на вкопанной нами скамейке, положив ногу на ногу. Мы с Мишкой сняли с забора повешенные туда куртки, переглянулись. Мишка сказал:

— Ну... мы пошли...

— Очевидно, я должен вам заплатить... — старик полез в карман пиджака. Я поморщился:

— Да не надо, ладно, тут и работы-то... Вы потом лопаты сами донесёте?

— Да, конечно, — Павел Кириллович посмотрел на поставленный около куста инструмент, который мы притащили вместе со скамейкой от машины, ждавшей у входа на кладбище. — Понимаете, я часто тут бываю. И подолгу. А долго стоять мне довольно затруднительно.

Он улыбнулся и добавил:

— Кроме того, когда я умру, а мне думается, что я умру именно здесь, мне бы хотелось сделать это сидя...

Он смотрел, как мы натягиваем куртки и спросил:

— Если это не тайна — вы, должно быть, кадеты?

Я кивнул, Мишка тоже.

— Я тоже мечтал когда-то стать — не кадетом, суворовцем, но у меня не было шансов... — он чуть повернул голову, бросая взгляд через плечо, и я заметил справа на шее длинный бугристый шрам — не морщину, а именно синеватый шрам. Я заметил, а Мишка не выдержал:

— Ого! Чем это вас так?

— О чем... ах, это, — Павел Кириллович опять улыбнулся. — Это мелочи. Крышкой задело.

— Какой... крышкой? — не понял Мишка. Старик пояснил:

— Гроба, молодой человек. Если бы не Ромка, то крышка имела бы все шансы захлопнуться.

— Ромка — это ваш друг? — спросил я. — Вы воевали вместе, наверное?

— И довольно долго, — кивнул Павел Кириллович.

— Против немцев? — поинтересовался Мишка. Павел Кириллович кивнул:

— Точно так...

Старик промолчал. Я не знаю, почему мы не уходили — стояли и смотрели, как он поднялся, носовым платком, вынутым из кармана, аккуратно протёр табличку на памятнике с надписью "Роман Васильевич Серов, 1930-1993 г.г.", возле которого мы вкопали скамейку, подержался за него, сел обратно... Я снова глянул на табличку и, осенённый неожиданной догадкой, спросил:

— Это он... вас спас? Он — Ромка?

— Если хотите — садитесь, — Павел Кириллович опять опустился на скамью, и я вдруг понял по этому движению, что он и правда очень-очень стар. — Я расскажу... если хотите, — снова добавил он.

ЖИЗНЬ ПЕРВАЯ

УРА! У НАС КАНИКУЛЫ !

Финн впереди бежал быстро и размеренно. Лейтенант Шевьёв не мог не признать, что диверсант бежит лучше его и не совсем понимал, почему тот не оторвётся, не исчезнет среди заснеженных сосен, тем более, что с его собственными лыжами что-то случилось, как будто их не смазкой, а клеем облепили...

А, да, точно! Заманивает, наверняка впереди засада! Лейтенант на бегу оглянулся. Бойцы отстали... эх, а ведь он говорил, чтобы тренировались на лыжах, говорил...

— Тра-та-та-та! — раздалась очередь "суоми". Финн — в каких-то двадцать шагах — припав на колено за кустом, с которого сыпался снег, строчил от бедра, Шевьёв мог рассмотреть лицо диверсанта — широкое, но с какими-то стёртыми чертами... да и некогда было. Лейтенант ловко плюхнулся в снег, раскидав лыжи и мгновенно перебросив из-за плеча карабин — рраз! Это не какой-нибудь там полицейское оружие, это вещь! Тах! Тах!

Промазал?! Как же так?! Моргнув, Шевьёв опустил оружие и понял, что сейчас разревётся. Да с такого расстояния он не мазал никогда!!! И где финн вообще?!

Что-то тяжело рухнуло на спину. Шевьёв над самым плечом перехватил руку с финкой, выворачивая её, закрутился в снегу — лыжи мешали — и во весь крикнул голос:

— Ингус! Ко мне!

Хриплое рычание — пёс спешил на помощь... Лейтенант сумел чуть вывернуть шею и в ужасе замер. У насевшего на него финна не было лица — только чёрная дырка.

— Ингус!!!...

— Ингус!!! — заорал Пашка Шевьёв и, подскочив на полке размеренно качающегося вагона, треснулся лбом в потолок. — Уййй...

Внизу хихикнули.

Пашка свесил голову.

И встретился глазами со взглядом девчонки, сидящей на нижней полке наискосок.

Девчонка читала "Овода". Точнее, книжка лежала у неё на коленях, а так вообще она смотрела на Пашку — уже не хихикая, даже не улыбаясь. Но по глазам было видно, что хихикнула именно она. И не над книжкой, не над чем там хихикать.

Потом она подняла "Овода" и отгородилась им от мира, а Пашка рухнул обратно на полку.

Лоб болел. Мальчишка потёр его — и наконец смог отделить сон от яви и вспомнить всё, что с ним происходило. Этого воспоминания было вполне достаточно, чтобы настроение немедленно поползло вверх, как подкрашенный красным спирт в градуснике на солнцепёке.

Вчера в это же самое время он в бешеном темпе собирался, сидя на полу своей комнаты в квартире на Бассейной. Зинка ныла, чтобы её взяли тоже — безнадёжно ныла, уже давно поняла, что не возьмут, но из вредности — ныла. А мама с бабушкой помогали собираться, чем страшно сердили Пашку, если честно. Ну что женщины могут понимать в сборах при поездке в такое место, как воинская часть?! Им бы лишь бы запихнуть побольше тёплых вещей. В начале июня!!! Как будто сын и внук едет на зимовку к Папанину...

Это, конечно, тоже было бы неплохо. Но то, что его ожидало сегодня вечером, Пашка не променял бы ни на какого Папанина. Даже странно, что мама этого не понимала!