|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
Алексей Шепелёв, Олег Верещагин
МЫ ВЕРНЁМСЯ . . .
Не спешите нас хоронить -
Мы вернёмся в свою страну...
А.Розенбаум.
ПРОЛОГ
Это был самый обычный южнорусский городок, заложенный ещё при Потёмкине, в те времена, когда он, всесильный фаворит Екатерины II, даже и не подозревал, что его труды будут окрещены "потёмкинскими деревнями".
Городок всё ещё жил летом, словно не замечая, что уже кончается сентябрь и северней, в таких же маленьких городках Центральной России, облетели листья и часто идут дожди. А тут едва-едва пожелтела листва, синело совершенно летнее небо и даже ветер, проносившийся по улицам, был тёплым и даже ласковым. Городок выглядел погружённым в благодушную дремоту — может быть, нас ещё и поэтому отпустили без надзора, хотя обычно начальство такого не допускает. Ну, вообще-то оно право, наше начальство — отпустить двадцать наших ребят в каком-нибудь городе — значит, обречь его на разорение, как в средние века, когда взятые штурмом города отдавали победителям.
Однако, атмосфера городка и на нас повлияла. Если учесть, что каких-то полсуток назад мы садились в вагон, поднимая воротники курток и отворачиваясь от мелкого дождя, который сеял ветер, налетавший порывами вдоль перрона — в общем, у нас настроение тоже было не погромное, а скорей празднично-удивлённое, словно некая сила подарила нам ещё неделю лета. Именно неделю будут продолжаться в окрестностях этого городка Суворовские Манёвры, в которых примут участие команды почти сорока кадетских корпусов со всей России, в том числе — и нашего. Ну а пока начальство выясняло вопрос, где нам разбивать лагерь, мы и отправились ловить остатки тепла.
Мы с Мишкой откололись сразу. Задержались около лотка с мороженым, а пока выбирали и покупали — выяснилось, что наши куда-то умелись. Нас это не так чтобы и огорчило. Мы просто свернули в какой-то переулок и зашагали по нему, кусая от обоих мороженых по очереди — я купил "Бодрую корову" в белом шоколаде и с воздушным рисом, а Мишка — "Подмосковные вечера" с малиновым джемом. Мы шли, передавали друг другу мороженое и глазели по сторонам на присадистые каменные дома, стоящие за заборами, увитыми хмелем и ещё чем-то. Тут вообще было очень зелено.
Будь мы в парадной форме — мы бы не рискнули вот так жрать мороженое. Просто неудобно идти и лопать его, когда на тебе фуражка, китель с акселями, наглаженные брюки, туфли, в которые можно смотреться... Но мы, слава Богу, были в камуфляжах, а значит — имели полное право жрать мороженое и вести содержательный разговор:
— Класс.
— Угу.
— Лето прямо.
— Угу.
— И не учиться.
— Угу.
— А конкурентов мы порвём.
— Угу.
"Угу" говорил Мишка, поэтому, мне кажется, мороженого ему досталось несколько больше. Наконец, когда мы мыли руки под колонкой, он тоже высказался:
— По-моему, тут ещё купаются.
Это требовало осмысления. У нас начинают купаться в середине июня и заканчивают в середине августа. Остальное — для экстремалов. Мы — экстремалы, конечно... но всё равно в конце сентября уже надо пробивать лёд, а это ломает весь кайф, согласитесь. Мы окинули взглядами улицу и решительно направились в сторону двух женщин, вёдших возле одной из красивых калиток примечательный разговор:
— Мой пьёт до зелёных чёртиков.
— Это что, мой — вместе с ними...
— Извините, — Мишка только что каблуками не щёлкнул — в камуфляже это не смотрится. Женщины благожелательно воззрились на нас. — У вас тут поблизости нет речки? Жарко, выкупаться бы.
— А вот по этой улице, через кладбище — и аккурат будет прудок, — пояснила нам одна из собеседниц, и, когда мы откланялись и поспешили в указанном направлении, её подружка сказала за нашими спинами:
— Ладненькие какие... Я своему говорю, обалдую — иди! Иди, чего тебе ещё... — и они перешли с критики мужей на обсуждение отпрысков...
... — Ё-моё, — сказал Мишка. — Вот поэтому я хочу, чтобы меня кремировали на хрен.
Я этого не хотел, но при виде здешнего кладбища где-то начал понимать Мишку.
Мы стояли на опушке дремучего леса. О том, что это кладбище, можно было догадаться только по видневшимся в сумрачной тени крестам и памятникам. Над улицей нависали кроны каштанов, кипарисов и даже тисов с голубоватой, особо мрачной, хвоёй. Утоптанная земляная тропинка терялась во мраке шагов через десять. Всё это напоминало декорации к ужастику.
— Представляешь, — не унимался Мишка, — лежать в таком месте много-много лет. Со страху офигеешь.
— Ну конечно, тебе только до этого и будет, — пробормотал я. — Наше что, лучше?
Наше кладбище было лысым и в любое время года продувалось одинаково холодным ветром. Мишка подумал и выдал:
— Там на крайняк видно, кто подкрадывается. А тут за кустами не видать ничего.
— Пошли, — буркнул я. — Нам сказали сюда.
— Может, они всех приезжих сюда заманивают и пожирают коллективно? — предположил Мишка. Я пожалел, что не могу заткнуть ему рот ещё порцией мороженого. А он выдал: — Йооо, смотри! — по тропинке, механическими движениями сметая нападавшие листья, двигался какой-то весь перекошенный длиннорукий горбун в чёрной одежде и шапочке. У меня мороз по коже пошёл — я почему-то боюсь изуродованных людей и больше всего меня напрягает, что мне может оторвать руку или ногу, или ещё что-то покалечить — не убить, а именно покалечить... Горбун, не обращая на нас внимания, свернул куда-то вбок и пропал. Мишка продолжал нагнетать: — Спорим, он тут главный маньяк и держит в своих руках весь город?
С трудом удержавшись от желания плюнуть, я решительно двинулся в аллею...
...Странно. Снаружи кладбище казалось жутковатым (а представляю, каково тут ночью!!!). но, если можно так сказать, изнутри — оно напоминало грустноватый прохладный парк, в котором безлюдно почему-то и нигде не валяются бутылки и упаковки от чипсов. Мы с Мишкой и сами не заметили, как замедлили шаг, а он перестал прикалываться надо всем на свете. Потом тронул меня за рукав и мотнул головой, указывая на одну из могил:
— Смотри, что...
Я посмотрел и тоже удивился. Табличка на невысоком — по грудь мне — но украшенном всякими завитушками памятнике гласила:
ЕГО ПР?ВОСХОДИТЕЛЬСТВО
ГЕНЕРАЛЪ ОТ ИНФАНТЕРIИ
БАШЛАЧЁВЪ
?ЕОДОР ЕГОРОВИЧЪ
1800-1884 Р.Х.
МИРЪ ПРАХУ ТВО?МУ,
СЛАВНЫЙ ВОИНЪ!
— Ничего себе старина... — я прикинул. — Это он и в русско-турецкой, и в русско-персидской, и в Кавказской, и в Крымской войне участвовал, наверное... и, может, даже в Балканской в 1877-м... Наверное, у него не было никого, раз ничего ни от жены, ни от детей не написано. Может, сослуживцы ставили, — заработала у меня фантазия.
— А тут все могилы такие, смотри, — повёл рукой Мишка.
Это была правда. Мы стояли в старой части кладбища — или он всё было старое. Большинство могил обозначались только маленькими холмиками, уцелевшие памятники и кресты выглядели не то чтобы неухоженными, но древними, а даты, читавшиеся на них... мама родная! Генерал от инфантерии тут был ещё младенчик. Мы обнаружили какого-то француза — непонятно, что написано, но солидно. Потом — каменный крест, где сообщалось, что есаул-черноморец Заруба "с турецькой пытки лета 1780 помре да своих не выдав и сведает о том Господь Боже". Дальше отыскалась могила с потрясающей надписью по-немецки — кто тут был похоронен, не очень ясно, но этот человек обладал хорошим чувством юмора: " Das ist alles ".
Мы рассматривали надписи и неспешно двигались по аллее, совершенно забыв о желании искупаться. Надписи понемногу молодели, и вскоре мы оказались у калитки в заборе, за которой виднелся спуск, заросший с краёв кустами. Слева от калитки табличка на ржавом металлическом кресте извещала, что тут лежит поручик Дроздовского полка Игнатов Виктор Данилович. 1900-1919 годы.
— Белогвардеец, — задумчиво сказал Мишка. — Девятнадцать лет.
У нас с ним отношение к белогвардейцам было разное. Мишка считал их тормозами и отсталыми личностями, вставшими на пути неизбежного прогресса. Мне казалось, что это были, пожалуй, последние романтики войны, сражавшиеся за святое дело. У большинства наших ровесников вне стен корпуса по этому вопросу мнения не имелось вообще. Наверное, мы бы заговорили на эту тему, если бы не ощущение того, что мы не одни около калитки.
Нет, я не скажу, что мы перепугались или ещё что-то типа этого. Но заоглядывались — и одновременно увидели стоящего между могил неподалёку старика.
Старик был высокий, худой и прямой, одетый в серый костюм. В левой руке он держал букет каких-то цветов — не знаю, каких — а правой придерживался за ограду одной из могил. И смотрел на нас глубоко посаженными глазами с костистого, морщинистого лица. Седые волосы чуть растрепались — лысины у деда не наблюдалось, по крайней мере — на первый взгляд. Нос походил на клюв хищной птицы. На вид деду было лет семьдесят, для которых он удивительно хорошо сохранился. А во взгляде старика было не то что неодобрение, но какое-то недовольство. Мишка засопел, а я с моей тонкой душевной организацией сразу понял, что мы, скорей всего, помешали общению деда с кем-то из дорогих его сердцу покойников. Вряд ли он принял нас за кладбищенских вандалов — ребята в форме к этому не склонны — но что мы своим присутствием нарушали его одиночество — это точно. — Пошли, — я толкнул Мишку локтем. Но тут раздался голос старика — немного надтреснутый, однако внятный и звучный:
— Извините, молодые люди. Вы бы не могли мне помочь?
— Чем? — я остановился, Мишка тоже.
— Меня зовут Павел Кириллович. Я кое-что привёз сюда. И боюсь, что сам не в силах...
...Павел Кириллович устроился на вкопанной нами скамейке, положив ногу на ногу. Мы с Мишкой сняли с забора повешенные туда куртки, переглянулись. Мишка сказал:
— Ну... мы пошли...
— Очевидно, я должен вам заплатить... — старик полез в карман пиджака. Я поморщился:
— Да не надо, ладно, тут и работы-то... Вы потом лопаты сами донесёте?
— Да, конечно, — Павел Кириллович посмотрел на поставленный около куста инструмент, который мы притащили вместе со скамейкой от машины, ждавшей у входа на кладбище. — Понимаете, я часто тут бываю. И подолгу. А долго стоять мне довольно затруднительно.
Он улыбнулся и добавил:
— Кроме того, когда я умру, а мне думается, что я умру именно здесь, мне бы хотелось сделать это сидя...
Он смотрел, как мы натягиваем куртки и спросил:
— Если это не тайна — вы, должно быть, кадеты?
Я кивнул, Мишка тоже.
— Я тоже мечтал когда-то стать — не кадетом, суворовцем, но у меня не было шансов... — он чуть повернул голову, бросая взгляд через плечо, и я заметил справа на шее длинный бугристый шрам — не морщину, а именно синеватый шрам. Я заметил, а Мишка не выдержал:
— Ого! Чем это вас так?
— О чем... ах, это, — Павел Кириллович опять улыбнулся. — Это мелочи. Крышкой задело.
— Какой... крышкой? — не понял Мишка. Старик пояснил:
— Гроба, молодой человек. Если бы не Ромка, то крышка имела бы все шансы захлопнуться.
— Ромка — это ваш друг? — спросил я. — Вы воевали вместе, наверное?
— И довольно долго, — кивнул Павел Кириллович.
— Против немцев? — поинтересовался Мишка. Павел Кириллович кивнул:
— Точно так...
Старик промолчал. Я не знаю, почему мы не уходили — стояли и смотрели, как он поднялся, носовым платком, вынутым из кармана, аккуратно протёр табличку на памятнике с надписью "Роман Васильевич Серов, 1930-1993 г.г.", возле которого мы вкопали скамейку, подержался за него, сел обратно... Я снова глянул на табличку и, осенённый неожиданной догадкой, спросил:
— Это он... вас спас? Он — Ромка?
— Если хотите — садитесь, — Павел Кириллович опять опустился на скамью, и я вдруг понял по этому движению, что он и правда очень-очень стар. — Я расскажу... если хотите, — снова добавил он.
ЖИЗНЬ ПЕРВАЯ
УРА! У НАС КАНИКУЛЫ !
Финн впереди бежал быстро и размеренно. Лейтенант Шевьёв не мог не признать, что диверсант бежит лучше его и не совсем понимал, почему тот не оторвётся, не исчезнет среди заснеженных сосен, тем более, что с его собственными лыжами что-то случилось, как будто их не смазкой, а клеем облепили...
А, да, точно! Заманивает, наверняка впереди засада! Лейтенант на бегу оглянулся. Бойцы отстали... эх, а ведь он говорил, чтобы тренировались на лыжах, говорил...
— Тра-та-та-та! — раздалась очередь "суоми". Финн — в каких-то двадцать шагах — припав на колено за кустом, с которого сыпался снег, строчил от бедра, Шевьёв мог рассмотреть лицо диверсанта — широкое, но с какими-то стёртыми чертами... да и некогда было. Лейтенант ловко плюхнулся в снег, раскидав лыжи и мгновенно перебросив из-за плеча карабин — рраз! Это не какой-нибудь там полицейское оружие, это вещь! Тах! Тах!
Промазал?! Как же так?! Моргнув, Шевьёв опустил оружие и понял, что сейчас разревётся. Да с такого расстояния он не мазал никогда!!! И где финн вообще?!
Что-то тяжело рухнуло на спину. Шевьёв над самым плечом перехватил руку с финкой, выворачивая её, закрутился в снегу — лыжи мешали — и во весь крикнул голос:
— Ингус! Ко мне!
Хриплое рычание — пёс спешил на помощь... Лейтенант сумел чуть вывернуть шею и в ужасе замер. У насевшего на него финна не было лица — только чёрная дырка.
— Ингус!!!...
— Ингус!!! — заорал Пашка Шевьёв и, подскочив на полке размеренно качающегося вагона, треснулся лбом в потолок. — Уййй...
Внизу хихикнули.
Пашка свесил голову.
И встретился глазами со взглядом девчонки, сидящей на нижней полке наискосок.
Девчонка читала "Овода". Точнее, книжка лежала у неё на коленях, а так вообще она смотрела на Пашку — уже не хихикая, даже не улыбаясь. Но по глазам было видно, что хихикнула именно она. И не над книжкой, не над чем там хихикать.
Потом она подняла "Овода" и отгородилась им от мира, а Пашка рухнул обратно на полку.
Лоб болел. Мальчишка потёр его — и наконец смог отделить сон от яви и вспомнить всё, что с ним происходило. Этого воспоминания было вполне достаточно, чтобы настроение немедленно поползло вверх, как подкрашенный красным спирт в градуснике на солнцепёке.
Вчера в это же самое время он в бешеном темпе собирался, сидя на полу своей комнаты в квартире на Бассейной. Зинка ныла, чтобы её взяли тоже — безнадёжно ныла, уже давно поняла, что не возьмут, но из вредности — ныла. А мама с бабушкой помогали собираться, чем страшно сердили Пашку, если честно. Ну что женщины могут понимать в сборах при поездке в такое место, как воинская часть?! Им бы лишь бы запихнуть побольше тёплых вещей. В начале июня!!! Как будто сын и внук едет на зимовку к Папанину...
Это, конечно, тоже было бы неплохо. Но то, что его ожидало сегодня вечером, Пашка не променял бы ни на какого Папанина. Даже странно, что мама этого не понимала!
Женщины... Что с них взять. Лёжа на полке, Пашка презрительно оттопырил губу. Когда год назад дивизию отца перебросили в Латвию, мама ходила, как в воду опущенная (кстати, глупо — как может ходить опущенный в воду?). Ей почему-то представилась война и всё такое прочее, хотя Пашка — он как раз делал доклад в отряде о присоединении прибалтийских республик к СССР — ей пытался объяснить, что никакой войны не будет, что эти латыши, дураки, что ли, не понимают, насколько лучше жить в Советской Стране, чем под игом разных там Ульманисов? И вообще — латыши всегда были за нас! Красные стрелки, один Фабрициус чего стоил!
Мама только отмахивалась. А ведь точно, всё получилось, как Пашка и говорил — никто даже не стрельнул ни разика. Во всех газетах только и писали, как латышский народ радостно встречает Красную Армию и приветствует Советскую Власть. Это было, конечно, правильно и понятно — но в душе мальчишки нет-нет да и шевелилось недовольство: ну что они, хоть для виду посопротивляться не могли? Какие-нибудь буржуи, фашисты тамошние из "айзсарга", про который Пашка читал... Нет, наверное, правду пишут, что все, кто против Советской Власти — или обманутые — или трусы. Большинство обманутые. Как увидели, что власть справедливая — конечно, воевать не стали. А трусы они и есть трусы...
Пашка усмехнулся. Так он рассуждал в прошлом году. Маленький был... Ещё до того, как отца перевели в 28-ю танковую дивизию, он командовал ротой разведки в 81-м горнострелковом полку и воевал с белофиннами. И рассказывал, что настоящая война трудная и страшная, что финны очень хорошо умели воевать... Пашка тогда сначала удивился — как же можно хвалить врага?! — но потом рассудил, что это правильно. Со слабым врагом воевать неинтересно.
Он так и сказал отцу. Тот долго хохотал... Пашка даже немного обиделся.
Но сейчас обида не вспоминалась. В конце концов, он, Пашка, оказался прав — латыши сперва пустили к себе наши войска, чтобы те защитили их от немцев, а потом и вообще присоединились к СССР. (И правильно — вместе всегда лучше!) Отец получил майора за Финскую, его перевели, и он стал начштаба в 28-м разведбатальоне, который дислоцировался недалеко от Риги. А когда закончился этот учебный год — отец прислал письмо, в котором звал Пашку к себе на всё лето!!!
Больше всего в тот миг Пашка боялся, что не пустит мама. Боялся до того, что готов был расплакаться (это в тринадцать-то лет!). Чужая страна (какая она чужая?!), военный гарнизон (а то они не жили в гарнизонах до переезда в Ленинград — и было только здорово!)... Но мама посмотрела в табель с отметками. Посмотрела на бледного Пашку (он сам не видел, что бледный). Вздохнула.
И стала помогать собираться...
...Так и получилось, что вчера вечером, 8 июня 1941 года, на Витебском вокзале Ленинграда тринадцатилетний Пашка Шевьёв сел в поезд, который всю ночь вёз его в сторону советского города Риги — на верхней полке, вместе с чемоданом, в котором лежали одежда (наполовину больше, чем он считал нужным и втрое меньше, чем собирались напихать дома), бутерброды (про которые он начисто забыл), четыре книжки — про Карацупу, про Тойво Антикайнена, новенькая повесть про борьбу с басмачами и зачитано-растрёпанное наставление по уходу за стрелковым оружием, боксёрские перчатки и подаренный отцом финский нож.
Честно говоря, Пашка не помнил ни того, как укладывался спать, ни того, как спал — то есть, лёг и уснул, как убитый. На него это было не слишком похоже. Засыпал он и правда легко, но перед сном любил помечтать. О самых разных вещах — мечталось как-то само собой, и иногда даже получалось намечтать сны.
Бррр, ну и приснилось сегодня, вспомнил он. Тут не то что подскочишь и заорёшь, тут и в окно выпрыгнешь. Наверное, он во сне орал: "Ингус, ко мне!" — вот девчонка и захихикала.
Откуда она ещё взялась на мою голову, подумал Пашка сердито. Вроде бы, когда он садился, купе было совсем пустым. Придётся теперь одеваться на полке.
Едва он подумал об этом, как над краем полки появилась голова — совсем не девчонки, а какого-то рыжего и здорово веснушчатого парня, на вид — постарше Пашки. Он кивнул:
— Привет, — и, понизив голос, еле слышно шепнул: — Сейчас я её уведу.
Голова исчезла. Пашка напрягся. Внизу этот парень сказал:
— Зой, пошли глянем лес. Вон какой.
— Мне и в это окно видно, и вообще я читаю, — отрезала девчонка. Зойка. Имя подходящее — такое же вредное, как и она сама.
— Из тамбура виднее.
— В тамбур нас не пустят. Отстань, Илья. Надоел. Иди и смотри один, если хочешь.
Ясно, угрюмо подумал Пашка. Вредная, но не дура. И всё поняла.
Он повернулся на живот. За окном и в самом деле был лес. В коридоре разговаривали — по-русски и ещё на каком-то языке, непонятном и совершенно ни на что не похожем — ни на немецкий, который Пашка честно учил в школе, ни на французский, который знала мама.
Утро. И это, конечно, уже Латвия — и скоро они приедут.
А на живот он лёг зря. Ой, зря-а-а...
Пашка сел (и опять приложился о потолок, хотя и несильно). Потянулся за шортами. И окаменел.
Девчонка, поднявшись на ноги, смотрела в окно. Частично.
— А лес правда красивый, — заметила она. — Отличный вид.
Лет ей, судя по всему, было столько же, сколько Пашке — а значит, она была втрое нахальней любого мальчишки этого возраста. Белое платьице с пояском, коса с белым бантом. Красный галстук. И серо-жёлтые глазищи, подлые, как у кошки. Этими глазищами она разглядывала отличный вид — Пашку, сидящего на верхней полке в трусах и с шортами в руке.
Сказать, что Пашка её возненавидел — значит, сказать, что Ленинград — это город. Ничего не сказать.
— Отвернись, — сказал Пашка стеклянным от злости голосом. Девчонка фыркнула и продолжала рассматривать его, как экспонат в Эрмитаже.
На миг Пашка умер от разрыва сердца. Но потом, переведя дух, сжал зубы и соскочил с полки на мягкий коврик в проходе. Девчонка ойкнула. Рыжий парень, смотревший в окно на нижней полке под Пашкой, отшатнулся, потом что-то пробормотал
сквозь зубы и, довольно грубо подхватив девчонку под локоть, буквально уволок её в коридор — она успела лишь протестующее пискнуть.
Несколько секунд Пашка переводил дух, сжимая в руке шорты, как гранату. Потом начал стремительно одеваться, затормозившись только когда расчёска запуталась в чубе. Пашка зашипел и увидел себя в зеркале, закреплённом на двери — с перекошенной физиономией, загнанными глазами, дёргающего расчёску из чуба и вообще совершенно на себя не похожего. Пашка отлично знал, что похож на Тимура из кино и дорожил этим сходством, хотя никому и никогда в этом не признавался. То же, что он видел в зеркале, походило на огородное пугало.
Он высвободил расчёску. Причесался как следует. Повязал галстук и аккуратно закрепил его зажимом в виде красной звёздочки, взял зубную щётку и коробку с порошком, после чего отодвинул дверь в коридор.
Кажется, девчонка собиралась капнуть серной кислотой на выходящего мальчишку. Но... но почему-то не капнула. Вообще ничего не сказала.
Это было странно. Но не более странно, чем поведение девчонок вообще.
Глава 2.
Вообще-то смотреть в окно было и правда интересно. Хотя бы потому, что станции и полустанки, которые проскакивал поезд, выглядели совсем не так, как в СССР. И дело было не в надписях на двух языках сразу, а в чём-то... короче, Пашка не мог объяснить. Да и не старался — до Риги оставалось всего полчаса, и надо было неожиданно много успеть.
Во-первых, необходимо было съесть бутерброды, на которые наткнулся Пашка, когда полез убирать "бритвенные принадлежности", как говорил отец. Кроме того, у рыжего Ильи оказалась половинка курицы и редиска, а у Зойки — волчий аппетит и не оказалось — стеснения. Она потребовала у проводника чай и деловито распорядилась продуктами, выложенными мальчишками на столик у окна.
Во-вторых, выяснилось, что ни Илья, ни Зойка — не случайные попутчики, а едут туда же, куда и Пашка. Отец Ильи оказался заместителем комбата в 56-м танковом полку, а у Зойки — был гражданским, но там же заведовал кассой. Илья и Зойка жили в Парголово, ни разу не были на новом месте службы отцов, и их должна была встречать та же машина, что и Пашку — короче говоря, на ближайшие два месяца это было его постоянное знакомство.
Илья Пашке понравился, хотя был старше — спокойный, обстоятельный, как пишут в книжках — флегматичный. С Зойкой тоже всё было ясно — оставалось надеяться, что этот поезд — первое и последнее место, где он, Пашка, окажется от этой заразы с бантиком достаточно близко. Правда, за импровизированным завтраком она не вредничала — то ли потому, что рот был занят, то ли набиралась сил. И даже не пошла за мальчишками, когда они выбрались в коридор.
Тут уже было довольно много народу. Пашка сразу обратил внимание на двух офицеров — в тёмно-зелёных кителях со стоячими воротниками, украшенными красными с белой полосой нашивками, в странных высоких фуражках, похожих на кивера с оранжевым верхом. Что самое удивительно — знаки различия у них были самые обычные, красноармейские, у одного — три кубика, у другого — шпала.
— Кто это? — спросил Пашка у Ильи. Тот ответил со знанием дела:
— Латышские кавалеристы, видишь — верх у кепи оранжевый? Они сейчас считаются наши, территориальный корпус. А форму ещё не поменяли, только знаки различия нацепили.
— Откуда знаешь?
— Отец открытки присылал.
В другом конце вагона виднелись несколько "настоящих", как подумал Пашка, командиров. Но рассматривать чужую форму было интересней. И кстати — Пашка неожиданно понял, что и на них смотрят тоже, особенно на красные галстуки. Смотрят несколько человек, смотрят добродушно и даже с каким-то уважением.
Конечно, подумал Пашка. А как же иначе? Пионеров-то тут, наверное, ещё и не видели.
— Слушай, — он подтолкнул Илью, — а ведь мы тут, наверное, первые пионеры.
— Точно-о... — Илья свёл брови. — А я и не подумал, — и машинально поправил свой галстук под воротником белой рубашки (не юнгштурмовки, как у Пашки).
Мальчишки ещё какое-то время постояли, давая собой полюбоваться гражданам освобождённой Латвии (хотя в вагоне, конечно, полно было и обычных советских людей) и, когда проводник объявил — по-русски, но с акцентом — что поезд прибывает в Ригу и господ (Пашка аж дёрнулся!) пассажиров просят приготовиться к высадке — пошли в купе.
Он пропустил вперёд Илью — и ощутил... ощутил как будто бы тупой нож, упёршийся в спину. Ощущение было непривычным, но таким странным и жутковатым, что Пашка сразу обернулся — как будто его грубо рванули за плечо и надо дать отпор обидчику.
И увидел глаза одного из офицеров — того, с капитанской шпалой. Холодные глаза, рассматривавшие Пашку, как мишень в тире.
Это продолжалось одну секунду — офицер отвёл глаза.
Но мальчишка помнил этот взгляд до того самого момента, когда вокзальная суета незнакомого города отодвинула неприятное воспоминание на второй план...
...Дорога через редкий горячий сосняк оказалась песчаной, ухабистой. Даже ветер казался горячим, как будто недалеко не Балтика, а Чёрное море или вообще какие-нибудь тропики. Хорошо ещё, что, кажется, недавно прошёл дождь, подумал Пашка, крепко держась за передок кузова, а то сейчас тут был бы самум.
Встречавшая их полуторка была наполовину загружена какими-то ящиками, и молодой водитель строго-настрого приказал ребятам "сидеть смирно, а то расплющит, как тараканов". Подобное сравнение, конечно, было невероятно оскорбительным, поэтому, едва машина тронулась, как Илья и Пашка заняли дежурные места "на передке". Зойка обосновалась в кабине, причём с таким видом, как будто у неё это место оспаривали. Даже свой чемодан утащила с собой. За кукол опасается, мстительно подумал Пашка.
Машину мотнуло снова, мальчишки треснулись плечами и засмеялись.
— Здорово, только на танке лучше! — Илья показал вниз пальцем. — Думаешь, почему дорога такая?! Танки разбили, смотри, видишь, гусеницы, следы?! Бэтэ-семь! Сила! Лучший танк в мире!
— Разя огнём, сверкая блеском стали,
Пойдут машины в яростный поход! — вместо ответа загорланил Пашка. Никакими вокальными данными он не отличался, но сейчас настроение было очень хорошим — и не петь оказалось невозможно; он даже не удивился, что Илья поддержал:
— Когда приказ отдаст товарищ Сталин
И первый маршал в бой нас поведёт!
Настроение было таким отличным, что Пашка готов был даже простить то, что Илья явно заносится с танкистами. Конечно, танки — это сила, никто и не спорит. Но Пашка мог бы показать Илье кое-что такое, чего не может ни один танк. А уж отец-то... Финка, которая лежит в чемодане, не сама отцу в руки прыгнула — на, дари сыночку... Отец прошёл в тех местах, где не смогли пройти танки!
Но сейчас не хотелось об этом. Спорить ещё — зачем?! Армия одна на всю Советскую Страну. Самая лучшая, самая сильная, самая мощная армия в мире! Белофиннов — разбили! Самураев — аж два раза разбили! Выгнали из Бессарабии румынских бояр, украинцев и белорусов освободили от польских панов! Эх, вот Испания больно далеко была, не смогли помочь как следует, не хватило испанцам оружия... Пашка
вспомнил, как четыре года назад — он был ещё совсем малёк, и они жили в Сочи — привозили в школу испанских детей. Он тогда на них смотрел и не мог поверить, что вот у них — у них по правде фашисты разбомбили дома, убили родителей, отняли родину... Как он тогда ревел дома. От злости и гнева, наверное впервые в жизни ощутив эти чувства по-взрослому. И пристал к отцу — почему не помогли испанцам?!
Мы ещё не можем помочь всем, сказал тогда отец. Как взрослому сказал. Наша страна одна, а врагов много. Но мы обязательно станем самыми сильными — и тогда никто и нигде не посмеет отнять у детей дом. Ни у каких детей.
И Пашка понял и поверил. Не понимал он только одного — зачем помирились с фашистами?! (10.) С теми самыми немцами и итальянцами, которые бомбили испанские города?! Он старался даже не думать так, но нет-нет да и приходила — особенно в последние год-полтора — мысль: а может, товарищ Сталин ошибся? Может... может, его обманули враги?! От этой мысли становилось жутковато, и сейчас Пашка снова её отбросил — ногой отпихнул. Вечер был жаркий, летний, впереди было немеряное время каникул, машина шла вовсю, и следы на дороге правда были следами от танков — наших танков! А других тут нет и не будет — потому что и земля эта — наша, Советская Земля!
Поэтому, когда песня допелась, Пашка словно бы сам собой завёл другую:
— Широка страна моя родная,
Много в ней лесов полей и рек!..
И снова два мальчишеских голоса почти перекрывали натужный рёв мотора, рассказывая удивлённо шумящим соснам о стране, где вольно дышит человек-хозяин...
...Песни хватило как раз до перегораживавшего лесную дорогу полосатого шлагбаума.
"Выгрузиться" на КПП ребятам не позволили: "не положено", пришлось ещё немного проехаться — пока грузовик не затормозил возле складских бараков: серых, приземистых и каких-то мрачных. Оттого удивительно нездешним показался на их фоне мальчишка — малыш лет десяти-одиннадцати в сандаликах, белых гольфах, аккуратных синих бриджах, отглаженной белой рубашечке и белой же панамке. Он приветливо махнул ребятам рукой и улыбнулся и прокричал:
— Свейки! Лаипни лудзу Латвиа!
Пашка с Ильей даже застыли на секунду от изумления. А успевшая выбраться из кабины Зойка совсем по-детски пискнула:
— Ой, какой латышонок...
И смущенно прикрыла рот ладошкой.
Малыш удивленно хлопнул глазами, и тут же его улыбка стала ещё шире, приветливее и чуть-чуть хитрее.
— Сдрастфуйте! Вы не гофоритэ латышски, та? Изфините, — произнес он с сильным, а потому смешным акцентом. — Фы прямо из Софетской России приехали, та?
Пашке этот прилизанный мальчик определенно не нравился. Сразу вспомнился капитан в вагоне. А вот Зойке, похоже, совсем наоборот.
— Мы из Ленинграда, — доверительно сообщила она. — Знаешь Ленинград?
— О, Ленинграт... — понимающе качнул головой незнакомец. — Корот Ленина. Фы, наферное, пионеры, та? Настоящие пионеры?
— Ещё какие настоящие, — сумрачно подтвердил Илья, слезая из кузова на землю. Пашка понял, что и друг от этой встречи тоже не в восторге. Но вот Зойка, непонятно почему, буквально увивалась возле прилизанного малыша.
— Мальчик, а как тебя зовут? Ты здесь живешь? А кто твои родители?
Нормальный мальчишка, наверное, от такого внимания убежал бы, только пятки сверкали. А этому, похоже, нравилось быть кукленышем: он терпеливо отвечал на все вопросы:
— Меня зофут Раймондс, я сдес жифу, да. А мой отец — офицер. Ранше он пыл офицер латышской армии, а сейчас — Красной.
— Перекрасился, значит, — хмуро бросил Пашка, снова вспомнив взгляд капитана в поезде. Видимо, знакомство Раймондса с русским языком было не слишком хорошим, поскольку эти слова он услышал, но, похоже, не понял. Как ни в чем не бывало, мальчишка продолжал:
— А я тоше хочу пыть пионером, но пока не знаю, что надо телать...
— Ребята, а давайте мы его примем в пионеры, а? — предложила Зойка. — Нас же три человека, считай — звено.
— Ага, вот так сразу и примем, — все так же хмуро ответил Илья. — Быть пионером это еще заслужить надо.
— А чем — заслушить? — немедленно спросил латышонок.
— Делами. Вот для начала, чем болтать, показал бы нам, куда сейчас идти. Где здесь родители наши живут?
— А кто фаши родители?
— Вот у него, — Зойка ткнула пальцем в Пашку, — майор Шевьёв.
Тут уж мальчишка прямо задохнулся от возмущения. Нет, ну почему обязательно надо трепаться о других? Могла бы про своего отца сказать.
— О! Я знаю тофарищ майор. Он живет в ТОС.
— Каком еще ТОС? — не поняла девочка.
— Том офицерского состафа...
— Не том, а дом. Дэ, понимаешь? Ой. Раймондс, какой же ты смешной... Давай веди нас к этому ДОСу поскорее.
Малыш и правда повел их по военному городку. Дорогу выбирал уверенно, сразу стало ясно, что он тут свой. Пожалуй, если бы еще и молчал, так Пашка, наверное, остался бы ему благодарен. Но вместо того, чтобы закрыть рот, латышонок со своим ужасным акцентом принялся рассуждать о разведке и героях. И Пашка, не сдержавшись, выдал ему на полную катушку: рассказал пару эпизодов о том, как отец сражался на Зимней войне. Чтобы понимал, что такое настоящий героизм. Раймондс всем видом выражал величайшее внимание и восторг. Естественно: откуда ж ему знать про настоящую войну, если Латвия ни с кем и не воевала.
Пашка рассказал бы и больше, но тут казалось полностью поглощенный рассказом малыш вдруг прервал его на полуслове:
— Кашется, вас фстречают. А я долшен итди, исфините.
А взрослый флегматичный Илья сразу после этих слов заорал: "Папка!" — и бросился навстречу офицеру в стального цвета форме майора-танкиста...
* * *
— Давайте, ребята, располагайтесь пока тут, — Григорий Данилович открыл дверь квартиры. — Сейчас вместе перекусите с дороги, чаю вскипятим.
Трое друзей осматривались в служебной квартире заместителя командира батальона.
— Вы уж не обижайтесь, ребята, но сами должны понимать — служба прежде всего. С удовольствием бы вас там в Риге встретили, но — не вышло.
— Да мы понимаем, — заверил Илья. Пашка только кивнул: чего уж тут не понимать-то. Служба — первым делом, всё остальное, включая семью — потом. Это может, в буржуйской армии командиры только о себе думают... Хотя, они ж там не командиры, а офицеры. На солдат им наплевать.
— А шоферу я ещё шею намылю, — пообещал между тем отец Ильи. — Попросил ведь его, чтобы вас к самому ДОСу подвез — нет, всё забыл, высадил чёрт те где...
— Да ладно, пап, — попросил разбиравший чемодан Илья, — нашли же, куда идти. Сам сказал — мы не маленькие.
— Это вы молодцы, — согласился майор. И усмехнулся: — Юные следопыты.
— Нам латышонок один помог, — неохотно признался Пашка.
— Какой-такой латышонок-лягушонок? — не понял Григорий Данилович.
— Раймондс, он нас сюда привел, — сообщила от плиты Зойка.
Пашка возмущенно фыркнул. Не "привел", а дорогу показал. Тем более, что и без него бы справились, не заблудились бы. Не в глухом лесу.
— Ты ж его видеть должен был, пап, он уже потом слинял, — добавил Илья. — Ну этот мелкий в панамке.
— Ах, в панамке, — понимающе хмыкнул майор. — Латышонок, значит... Ну-ну...
— А что? — спросил Пашка, чувствуя, что здесь что-то явно не так.
— Разыграл он вас, ребята. На латышском Серый и вправду лопочет так, что местные часто за своего принимают, только никакой он не латыш. Сын нашего командира роты из пятьдесят пятого полка.
Зойка звонко грохнула сковородкой.
— Он пионер? — деловито поинтересовался Илья.
— Конечно, — кивнул ему отец. — Вроде даже звеньевой.
— А Зойка-то его в пионеры принимать собралась, — деланно-серьёзным голосом произнес
мальчишка.
Девочка снова грохнула посудой, на этот раз — чайником:
— А сами-то... Пашка ему всю дорогу про подвиги на войне с белофиннами рассказывал.
— А он только глазами хлопал, — недовольно добавил парнишка, сильно огорченный таким
поворотом дела. Кому понравится, если тебя дурачат. Но оказалось, что все было ещё хуже.
— Я ж говорю — разыграл, — пояснил Григорий Данилович. — За финскую у его батьки орден
Боевого Красного Знамени. И Красной Звезды — за Освободительный Поход.
— А уж как Пашка-то старался, — ехидно усмехнулась Зойка.
— И ничего я не хвастался, — огрызнулся мальчишка, чувствуя, как предательски краснеют уши.
К счастью, закипевший чайник спас его от продолжения разговора, но все равно чувствовал он себя очень неуютно и твердо решил, что при случае надо будет объяснить этому шутнику, что шутка получилась неудачной, а над старшими вообще шутить нехорошо.
Глава 3.
Кто же знал, что случай представится неожиданно быстро? К концу обеда появился приехавший из Риги Зойкин отец, увел её к себе. А вот Пашкин мог освободиться только к вечеру, но стеснять Перегудовых ему очень не хотелось, поэтому мальчишка отправился прогуляться. По военному городку можно было ходить вполне спокойно, вот он и бродил, поглядывал по сторонам, привыкая к новому месту жительства.
Городок выглядел пустынным, редко когда появлялся навстречу спешащий по делам красноармеец или командир. Понятное дело: днем все заняты. Пашка больше всего рассчитывал встретить своих ровесников, но что-то никто не попадался.
Наконец, его настойчивость была вознаграждена: возле спортплощадки какой-то мальчишка, перевернув велосипед, что-то подтягивал гаечным ключом. Парнишка, похоже, был слегка помладше Пашки, точнее разглядеть было трудно: он совсем согнулся над своим железным конем. Так, что видно было только загорелую спину с выпирающей цепочкой позвонков, да мелькание острых локтей.
Пашка подошел поближе и понял, что мальчишка и вправду мельче. Лет, наверное, двенадцати, а то и одиннадцати.
— Что, авария приключилась? Помочь? — с легким, почти незаметным чувством превосходства поинтересовался Пашка.
— Не, я уже всё, справился, — весело ответил малыш, повернулся, и Пашка совершенно неожиданно увидел перед собой физиономию "Раймондса". Тот тоже не ожидал такой встречи, удивленно моргнул большими серыми глазищами, тихо произнес:
— Ой...
— Вот тебе и "ой", — строго произнес Пашка. Сурово сощурился, покачал головой: дескать, меня не обманешь, и всё тем же строгим голосом начал воспитывать малыша: — Нехорошо обманывать! Очень нехорошо.
На лице малыша проступило искреннее удивление.
— Вы что, обиделись? — спросил он настолько изумленно, что у Пашки вдруг пропало всякое желание читать мораль. В самом деле, на что тут обижаться-то? Но и отступать просто так было уже нельзя, пришлось хитро выворачиваться:
— Скажешь тоже. Ничего мы не обиделись. Просто непонятно: зачем?
— Да низачем, — чистосердечно признался Серый. — Просто Зойка сказала "латыш", мне смешно стало. Вот я и...
— Да уж... — Пашка не смог сдержать улыбки. — Сейчас бы она про тебя точно так не сказала. В таком-то виде...
Босой, в одних только подвернутых до колен штанах-трико, с красным кумачовым галстуком на тонкой шее, лохматый и перемазанный, мальчишка сейчас на латыша ничуть не походил. В ответ на Пашкина замечание он только плечами передёрнул, дескать, а чего такого? Вид как вид, вполне нормальный.
— Ладно, — улыбнулся Пашка. — Проехали.
— Угу, — довольно улыбнулся Серый. — И куда поедем?
— На речку, купаться, — шутливо сформулировал свое желание Пашка. Не то, чтобы заветное, но окунуться в такую жару было бы ой как здорово.
— Айда! — моментально согласился малёк. — У тебя велик есть?
— Э-э-э...
Такой поворот событий застал Пашку врасплох.
— Понимаешь, я еще и дома-то не был: отец только вечером вернется.
— Угу, — Серый кивнул, по серьёзному выражению лица было понятно, что он действительно понимает. Но тут же на мордашку малыша накатила новая волна веселой дурашливости. Он перевернул велосипед в походное положение и предложил:
— Можно на моём, только тогда тебе придется меня везти.
Противостоять такому искушению Пашка оказался не в силах.
— Давай. Падай на багажник.
— Ещё чего. Я на раме поеду — дорогу показывать.
— А, ну точно... Молодец, Серёга!
— Почему — Серёга? — удивленно вскинул брови малёк.
— То есть как — почему? У тебя же прозвище — Серый. Значит — Серёжка.
— Прозвище у меня от фамилии — Серов. А вообще-то меня Ромкой зовут, — пояснил Серый и хитро улыбнулся.
Теперь пришел Пашкин черед удивленно хлопать глазами. Шутка ли — Серов!
— Ух... Слушай, а ты просто однофамилец, или родственник? (11.)
— Конечно — родственник, как же иначе? — кивнул тот с серьёзным видом. — Настоящий Черемыш — брат героя. (12.)
— Слушай, — повторил Пашка, усаживаясь на седло, — а чего ты ехидный-то такой?
— Я не ехидный, я смешливый, — поправил Ромка, забираясь на раму. — Отец говорит, что никогда не нужно терять присутствия духа, даже если вокруг все плохо, даже если кругом враги.
— Угу, — Пашка побалансировал в воздухе, оттолкнувшись ногой. Велик был незнакомый. А Серый-Ромка явно ждал, как поедет его новый приятель... и старший товарищ, поправил себя Пашка гордо, усевшись на скрипнувшее кожаное сиденье и уверенно набирая скорость. А вот как поедет.
Но вообще, конечно, думал он, разгоняя велик (тяжеловато что-то идёт) это плохо. У Серого велосипед есть, а его остался в Ленинграде. Вот бы добыть хоть на каникулы. Не катать же всё это время младшего на рамке?
А чего это вообще он решил его катать? Пашка посмотрел в затылок Серому, который явно ощущал себя вперёдсмотрящим на исследовательском корабле. Конечно, что Ромка пионер, да ещё звеньевой, прибавляло веса даже такому лёгкому грузу. Шутка с "Раймондасом" сейчас больше казалась и правда смешной — и правда, совсем пацан водит за собой троих здоровых лбов и изображает перед ними местного, а они верят и снисходительно рассказывают ему, как хорошо быть пионером... Пашка хмыкнул и спросил, сообразив, что не знает, куда ехать:
— А мы туда? Дорогу же я не знаю...
Ромка посмотрел через плечо:
— Туда и налево вон там.
Он явно ощущал себя тут хозяином. Пашка, сворачивая и крепко удерживая руль — дорога превратилась в кочковатую тропинку между подступивших совсем близко сосен — неожиданно подумал, что не относится к новому знакомому, как к младшему, с которыми не умел и всячески отказывался работать. Ехидный он или смешливый — не знаю, решил Пашка, но весёлый — это точно. И сказал здорово... как это... "никогда не нужно терять присутствия духа, даже если вокруг все плохо, даже если кругом враги". Правда, это его отец сказал, но ясно же, что Ромка тоже так думает.
Речка оказалась рядом. Она была узкая, тихая, с песчаным дном, просматривавшимся почти до середины — а там сразу резко темнело.
— Глубоко? — спросил Пашка деловито, укладывая велик. Ромка, который уже успел соскочить с рамы и вылезти из своих штанов, а теперь развязывал галстук, мотнул головой:
— Не. Только во-он там, где видишь, вода тёмная — мне два раза с головкой и ручками, — заключил он. И, держа галстук на руках, вдруг поднял голову и застыл: — Смотри, самолёт.
Пашка, стаскивавший сандалеты, тоже поднял голову.
В абсолютно прозрачном, чуть голубоватом летнем небе плыл — высоко-высоко — маленький серебряный крестик...
...Ни Пашке, ни Ромке ничего не говорили слова "Эскадра Ровеля". А экипаж возвращавшегося после короткого (но важного) нарушения советской границы разведчика Люфтваффе, конечно, не видел мальчишек. Может быть потом, на базе, когда будет проявлена мощнейшая шведская плёнка, на одной из отпечатанных фотографий возникнут ребята на берегу речки около велосипеда. Может быть... И почти наверняка фотография будет выброшена в корзину с пометкой "Не представляет интереса. На уничтожение."...
... — До того берега? — предложил Ромка, оглядываясь и улыбаясь.
— Угу, — Пашка зубами помогал себе развязывать галстук. Но на секунду оторвался и ответил Ромке улыбкой.
Дружим, что ли, подумал Пашка немного удивлённо. Но не стал задерживаться на этой мысли — галстук наконец поддался, а Ромка нетерпеливо переминался у кромки воды.
На мальчишек смотрело улыбающееся лето — лето тысяча девятьсот сорок первого года.
Глава 4.
Пашка сидел за столом и ел кашу.
Каша была пшённая, местами пригорелая, с волокнами тушёнки и комбижиром. Собственно, Пашке, как и почти всем мальчишкам его возраста, было всё равно, что есть, а привиредством в еде он никогда не отличался. Кроме того, запивая этот завтрак чаем и заедая намасленной булкой, Пашка краем глаза наблюдал за отцом.
Поведение капитана Шевьёва внушало Пашке некоторые опасения, для которых
14.
имелись веские основания. Вообще-то отцу уже надо было на службу, а он долго брился, одевался, надраивал сапоги и при этом насвистывал "Марш трактористов". Потом завтракал...
— Сын, — Пашка подавился куском булки, а Кирилл Павлович, красиво поскрипывая ремнями амуниции и до молочного блеска начищенными сапогами, присел напротив, положив на стол руку, украшенную наградными часами. — Сын, а позволь тебя спросить: ты в чертей веришь?
От удивления и возмущении Пашка даже перестал опасаться и захлебнулся чаем.
— Па-а-а-а... — возмущённо-укоризненно простонал он, когда откашлялся.
— Вот и я не верю, — кивнул Кирилл Павлович. — Но! — он полез в карман галифе и извлёк какую-то бумажку. — Но гражданка Лиелансе, проживающая на хуторе в трёх километрах от лагерей, в чертей верит. Особо указывает на то, что черти неприлично активизировались с приходом Красной Армии и Советской Власти... — капитан посмотрел в бумажку, — дай ей бог здоровья на долгие годы. Ранее, как отмечает гражданка Лиелансе, черти себе такого не позволяли. Сорокаведёрная кадка, предназначенная для полива огорода и стоявшая пустой с момента ухода единственного сына гражданки Лиелансе в армию — по причине её собственных преклонных лет и отсутствия дождей — оказалась наполненной за ночь. Гражданка Лиелансе в целом не против деятельности чертей, но немного опасается посмертного воздаяния за связь с ними и просит у нас, как самых близких географически представителей народной власти, разъяснений и указаний для дальнейшего поведения. Отмечается так же, что подобные акции чертей происходили на нескольких соседних хуторах... — Кирилл Павлович убрал бумажку и посмотрел в большие честные глаза сына, который облизывал ложку.
— Каша вкусная, — заметил Пашка несколько напряжённо. — Па, а ты обещал, что мы завтра постреляем...
— Завтра? — капитан Шевьёв посмотрел на календарь часов. — 18-е... Завтра, Паш, не получится... Тут вообще такое дело, что недельку тебе придётся перекантоваться тут без меня... У нас учения намечаются, выдвигаемся к государственной границе.
— Ух! — Пашка положил ложку и хотел было ляпнуть "возьми с собой!", но тут же опомнился. Летние лагеря летними лагерями, а учения учениями.
— Думаю, что это не больше недели, вернёмся — и постреляем, — заверил сына капитан. — Так как насчет чертей?
— Чертей? — Пашка посмотрел в кружку. — Ну что черти... ой, па, а ты на службу не опоздаешь?
— Ч-чёрт! — Кирилл Павлович поднялся, поправил кобуру с пистолетом. — Посуду помой, и свободен. Между прочим, вон тебя дожидаются.
Пашка поднял голову и обнаружил сидящего на ветке вяза недалеко от окна Серого. Он попеременно качал босыми ногами и доводил до ума новенькую рогатку с таким видом, как будто прописался на дереве по разнорядке Ленсовета. Илья с Зойкой, как люди серьёзные и взрослые, обосновались под деревом на приготовленных для распиловки на дрова пеньках.
Зойка и правда была вредной, как её собственное имя. Надежды Пашки, что от девчонки удастся избавиться, не оправдались. Причин, как пишут в старых книжках, "отказать ей от дома", просто не было. Языкатая Алехина отлично бегала и плавала, умела разжигать костёр с одной спички и даже стрелять — не только из рогатки. Кроме того, как заметил Пашка, Илье Зойка нравилась — нравилась настолько, что он прощал ей почти все выходки.
Ромка девчонок небрежно презирал, что было очень по душе Пашке. А Зойка, конечно, не могла ему простить розыгрыш и то, что симпатичная латышская куколка превратилась в не менее языкатого пацана с галстуком на шее и своими взглядами на жизнь. Но вот так получилось, что все четверо были почти неразлучны, хотя за день
15.
Зойка успевала сто раз уколоть Пашку, двести раз поцапаться с Ромкой и пятьдесят раз со всем помириться через Илью. Может, именно потому им было интересно вместе, что все четверо оказались очень разные — и, конечно, все четверо "тяжело болели" армией.
Илья и Ромка могли без конца превозносить танкистов, танки, танковые войска. Пашка — пограничников. Зойка бредила подвигами Расковой, Осипенко и Гризодубовой (13). Сомнений в том, что Красная Армия на свете — самая лучшая, самая сильная и вообще самая, не было ни у одного из четвёрки, это был единственный вопрос, по которому никогда не спорили.
Кроме того, оказалось, что в лагерях вовсе не скучно. Во-первых, опять же, кругом были военные люди и военная техника. Во-вторых, имелись речка, спортгородок и неплохая библиотека. Вооружённых врагов Советской Власти в округе не наблюдалось (что лично Пашку наполнило тихой досадой), но зато было немало людей, с точки зрения нормального пионера нуждавшихся в немедленной помощи. Отсюда и начавшие гулять по хуторам разговоры о чертях. Причём большинство людей отзывались о чертях с некоторым уважением, как о неутомимых тружениках и вообще полезных существах. Полоумный Юри, бродивший по округе пятый десяток лет, важно утверждал, что это не какие-то там черти вообще, а лично и в одиночку Чёрный Михелис (14.), что он, Юри, с Чёрным Михелисом встречался и что тот ему прямо в глаза сказал, что при Советской Власти и черти должны работать на людей. На хуторах к таким заявлениям Полоумного относились одобрительно, кормили щедрей обычного, а когда на Слитере спустили на Юри собак за такие "красные разговорчики", то на следующий день из тридцати знаменитых хозяйских ульев не смогли вылететь пчёлы. Чёрный Михелис замазал летки глиной, и уважение хуторян к нему выросло ещё больше. Слитерцев в округе и без того не любили — не за богатство, а за жадность и злобу.
Конечно, против такой деятельности у любого взрослого нашлось бы множество аргументов, причём вполне разумных. Ну например — замазывать ульи глиной — это хулиганство. Но все четверо были уверены, что слово "хулиганство" работает только когда хулиган что-то делает для удовольствия и для своего кармана. И вообще, как заявил Ромка, потрясая новенькой (издание самого начала этого года), но жутко зачитанной книжкой Гайдара "Тимур и его команда", и вообще...
Дальнейшее объяснений не требовало, оставался, так сказать, уровень совершенно безошибочных ребячьих эмоций...
...Когда под вязом прекратилось бурное и абсолютно несерьёзное веселье по поводу жалоб гражданки Лиелансе, Зойка предложила помыть посуду, но чтоб ей помогли. Мальчишки запереглядывались, а Серый длинно мелодично засвистел. Это означало, что Зойка будет стоять посредине маленькой кухоньки и отдавать распоряжения. А они втроём...
— Я уже помыл, — поспешно объявил Пашка. — Пошли лучше на стрельбище сходим.
— Гильзы собирать, — фыркнула Зойка. Пашка почувствовал, что краснеет. Коллекция гильз у него была уже солидной; гордостью оставалась толстая, похожая на самодовольного буржуя из страны-производителя, гильза от американского пистолета "кольт", на донышке которой вокруг пробитого капсюля по кругу шла надпись: SPEER .45 AUTО. Отец объяснил Пашке, что это клеймо компании "Спир" в Айдахо, а 45 — калибр "кольта", сорок пять сотых дюйма, а по-нашему 11,43 миллиметра. Слова "дюймы", "футы" и прочие мили для Пашки были напрочно связаны с книгами Жюль Верна, Майн Рида, Сабатини и Буссенара, с реальной жизнью он их никак не соотносил и его позабавила мысль, что кто-то и в наши дни пользуется этими красивыми названиями, как мы — метрами и сантиметрами...
Ромка тем временем вкрадчиво выдал, любуясь завершённой рогаткой:
— Конечно, что там, на стрельбище, делать... Вот у Люськи платьице порвалось, надо бы зашить — может, пойдём вместе...
16.
— У какой Люськи? — глаза Зойки стали кошачьими, а голос — неприятным. Ромка нарочито похлопал глазами и, спрыгнув вниз, уселся на брёвнышко рядом с Ильёй:
— А кто такая Люська? — спросил он с интересом.
— Ты сказал про Люську, — Зойка складывала пальцы для действия под названием "щелбан". Била она их со страшной силой и поразительной меткостью. Когда такой подарочек не столь давно впервые врезался в лоб Пашки, мальчишка на полном серьёзе думал, что у него раскололся череп. Но сейчас Илья и Пашка пофыркивали. Пройдошистый Серый уже несколько дней как бессердечно просветил их, что в Зойкином чемодане есть-таки две куклы, одна из которых, по агентурным данным, носила имя Люська.
— Да ты что-о-?! — возмутился Ромка, засунув рогатку за резинку штанов. Взгляд Зойки стал похож на взгляд снайпера. Ромка кувыркнулся с брёвнышка и понёсся вокруг, что-то вопя с ненастоящим испугом. Зойка попыталась его перехватить, но это было совершенно бессмысленно. Глаза Зойки пожелтели от неутолённой жажды мести; на мальчишек она косилась с опаской.
— Пошли лучше на речку, — Илья потянулся. — Там ещё картошка осталась, покупаемся, испечём и заодно решим, что сегодня ночью делаем.
— Ой, мальчишки, может, давайте поспим? — немного жалобно предложила Зойка.
— На речке выспишься, — заявил Ромка и продекламировал, заходя со стороны Пашки: — Чтобы толстой свинкой стать — надо много есть и спать! То-то гражданка Лиелансе обрадуется.
— Ромочка, — сказала Зойка, вставая и отряхивая мальчишечьи белые шорты. — Ромочка, ты представь себе, как я возьму тебя за ухо... — она прижмурилась и даже прицокнула, сделав какой-то зверский жест пальцами. Ромка засопел с почти настоящей опаской. — В самый неожиданный для тебя момент... — сладко завершила Зойка и деловито кивнула: — Ну, пошли на речку, что ли, правда?
И зашагала впереди. Кстати, её манера носить шорты приводила в полуобморочное состояние всех вольнонаёмных работниц в лагерях. Некоторые просто качали головами, глядя на девчонку, а Пашка видел пару раз, как кое-кто плевал вслед и крестился. Равнодушной оставалась только неутомимо работавшая при кухне Марта — крепкая и активная старуха была тем не менее полуслепой и просто-напросто принимала Зойку за мальчишку...
Странные иногда бывают у взрослых предрассудки. Ладно тут, в Латвии, совсем недавно ставшей частью вольной семьи советских народов. Но ведь и в Ленинграде встречается. Новая вожатая в Пашкиной школе, например, чуть ли не истерику устроила, увидев поле уроков кого-то из ребят на улице в пионерском галстуке и босого.
— Какое безобразие! — возмущалась она. — А если бы тебя увидели иностранцы? Они потом рассказывали бы всем, что советские пионеры так бедны, что вынуждены ходить босиком!
Интересно, чтобы бы было, увидь она сейчас Пашку и его друзей: все четверо отправились на речку именно в таком виде: босиком и в пионерских галстуках. А что такого? Это у них там, в капиталистических странах дети босыми ходят от бедности, а в Стране Советов — просто потому, что так хочется. Что, Пашке обуть нечего, что ли? Да у него полно всего: ботинки, полуботинки, сандалии, ещё сандалии, потом спортивные туфли и ещё сапоги резиновые. А у Зойки — так, наверное, вдвое больше. Какой ненормальный назовет их бедными? Нет, явно вожатая не права.
Доведя до завершения вопрос об обуви, Пашка вернулся мыслью к галстуку.
И опять задумался. Это ведь просто символ. Главное, наверное, не он... В Германии ведь тоже есть пионеры. Не могут же они носить галстуки открыто? И не носят, конечно. Так что же, они от этого перестают быть пионерами? Значит, не в галстуке дело... Если бы вдруг одноклассники Пашки оказались в такой ситуации, как немецкие мальчишки-пионеры — тоже, наверное, пришлось бы снимать галстуки...
17.
Пашка испугался этой мысли и неожиданно разозлился. Не снял бы он галстук! Ни за что!
— Паш, ты чего? — Ромка дёрнул его за рукав сетчатой майки. Пашка секунду смотрел на друга, как будто не узнавая, потом вдруг спросил:
— Слушай, Серый, а вот если бы тебе расстрелом пригрозили — ты бы снял галстук?
Ромка как обычно, если его что-то удивляло, захлопал глазами. И сказал обиженно:
— Ты что, конечно, нет.
Сказал так, что Пашка сразу ему поверил. Но всё-таки спросил ещё:
— А если бы было надо? Для дела?
— Для дела... — Ромка нахмурился. — Для дела бы снял... Но всё равно носил бы с собой.
А ты чего про это?
— Так, ничего, — мотнул головой Пашка. И опять вспомнил фотографии, только уже другие. В "Пионере", где были снимки немецких мальчишек из организации "Гитлерюгенд". Это вроде фашистских бойскаутов. Мальчишки тоже в галстуках, но в чёрных (как нарочно — и правильно!), в красивой (не отнимешь) форме... В Пашкином классе их долго рассматривали, и кто-то сказал: "Вот бы с ними потягаться. Показали бы им!"
А вот бы, подумал Пашка опять. Не воевать, нет... Так. Он бы лично с удовольствием вышел на ринг с кем-нибудь из этих, в чёрных галстуках. Ох и врезал бы!!! Сразу за всё!!! И не может быть, чтобы немчонок устоял, какого бы не выпускали. У него, Пашки, к ним счёт. Хотя бы за Гернику (15.)...
Пашка почувствовал, что кулакам стало жарко. И тряхнул головой. Эх, жаль, что мечты!
— ...танки, — услышал Пашка голос Ильи и понял, что тот обращается к нему. — Эй, станция Шевьёв, ответьте Большой Земле!
— Какие танки? — Пашка даже оглянулся. — Где?
— Не здесь, — Илья усмехнулся. — Как раз наши выдвигаются к границе с ними. Вы вчера спать завалились, а я ещё гулял там, около танкодрома... Ушли наши машинки...
— Мальчишки, — Зойка оглянулась через плечо, — а зачем вообще манёвры?
— Во, — объявил Ромка, — а ты не знаешь, зачем манёвры бывают?
— Нет, я знаю, — Зойка даже не обиделась, — но это же вне графика. Нет по графику никаких манёвров.
Мальчишки переглянулись и почти одновременно пожали плечами.
— Да мало ли, — сказал Пашка. — Как в школе внеплановая контрольная. В плане нет, а все про неё знают.
Они дружно посмеялись, ускоряя шаг — до речки было рукой подать.
Помимо прочего речка имела добавочную привлекательность потому, что, по слухам, когда-то там — на глубине — утопили подводу с оружием. То ли немцы, то ли белые, то ли наши — это оставалось неясным, но слухи такие по округе ходили, а песчаное дно давало надежду хоть что-то найти; главное — нырять поупорней. Чем и занимались все четверо во время каждого визита — по крайней мере, первые минут двадцать точно. Потом постепенно ныряльщики начинали синеть, плохо выговаривать слова и один за другим выбирались на песок греться. В глубине тихого притока Даугавы били ледяные родники.
Зато на мелководье можно было лежать, как в ванне с тёплой водой. Чем, собственно, и занимались трое из четвёрки, когда в очередной раз нанырялись и отогрелись. Зойка и правда ушла под кусты и уснула самым вызывающим образом.
Ромка абсолютно серьёзно воткнул в песчаное дно пару коротких, но толстых сучьев и зацепился за них подмышками, "чтобы, — как он выразился с непроницаемой миной, — предотвратить дрейф." Пашка и Илья, не долго думая, последовали его примеру и, прикрыв глаза, наблюдали за тем, как где-то над веками, просвечивая сквозь них, плавает жаркое солнце. Разговаривать о чём-то, если честно, было лень, хотя и собирались обсудить предстоящую
18.
ночь. Но день впереди ещё та-а-а-ако-о-ой дли-и-и-инны-ы-ый... и солнце та-а-а-акое-е-е жаркое-е-е-е... и вода така-а-а-ая тёплая-я-а-а-а... и все обсуждения пото-о-о-ом... пото-о-о-ом...
— Эй, мы так захлебнёмся вообще!
Пашка забарахтался и ошалело сел на мелководье. Рядом сидел, отплёвываясь, Илья. Вид у него был ошалелый. Ромки не было.
— Серый где?! — Пашка посмотрел в воду, как будто мальчишка правда мог утонуть на глубине в полметра. — Илюх, Серый где?!
— У... утонул? — предположил Илья, резко бледнея.
Мальчишки вскочили, озираясь. И Пашка уже почти было отпустил совершенно
неприемлемое для пионера замечание, увидев, чем именно занят Ромка.
Как и когда он выбрался на берег, не потревожив старших ребят — осталось загадкой. Но в данный момент он на трёх конечностях подкрадывался по пляжу к безмятежно дрыхнущей Зойке. В четвёртой — вытянутой вперёд жестом римского трибуна руке, Ромка за хвост держал здоровенного ужа. Тот извивался изо всех сил, давая понять, что крайне недоволен таким фамильярным обращением, но Серый не обращал на эти потуги ни малейшего внимания. По его лицу было понятно, что озорник уже предвкушал, что будет дальше.
Не в силах прекратить это вдохновенное безобразие, Илья с Пашкой окаменели по колено в воде. У Ильи даже открылся рот. Пашка же ощутил, как напряглись все мышцы— как будто с ужом полз он сам.
— Проснётся, — одними губами сказал Илья.
— Не, — так же откликнулся Пашка.
Уж опустился на обтянутый чёрным купальником живот. Придерживая его за хвост (змей немедленно начал предпринимать активные попытки бегства), Ромка нежным, но отчётливым голосом спросил:
— Зоя, скажи пожалуйста, это не твоя гадюка?
Мальчишки пригнулись — несчастный уж, вращаясь, как бумеранг, пролетел над их головами в реку, плюхнулся в воду и тут же активно поплыл в сторону Даугавы, явно собираясь покинуть пределы территориальных вод СССР вообще.
А потом был звук. Такой, что Пашка явно увидел, как ивы на берегу преждевременно сбросили половину листьев, по воде пошла рябь, а Ромку отшвырнуло в песок.
Зойка, вскочив на ноги, с искажённым омерзением лицом обрабатывала руками свой купальник так, словно на нём всё ещё ползали десятки гадюк. Если бы не мальчишки — она скорей всего из купальника вообще выскочила бы.
— Ну Серый... — процедила она, внезапно прекратив бессмысленные взмахи руками и глядя на всё ещё сидящего в песке мальчишку. — Ну я тебе этого не прощу!
И в великолепном вратарском броске перехватила дёрнувшегося было мальчишку за ноги. Теперь и Ромка тоже взвыл. Правда, в его вое было больше изумлённого недоумения — вполне понятно, если учесть, что он уже ехал на спине в сторону ближайших крапивных зарослей. Зойка буксировала его, как ЧТЗ — сцепку из трёх плугов.
— Зойка, ты чего? Ты что задумала?
— Сейчас узнаешь! — мрачно пообещала девчонка. Возле стены крапивных зарослей Зойка, не сбавляя хода, развернулась на девяносто градусов, а легонький Ромка по инерции, к которой примешались Зойкины усилия, полетел прямо в самую гущу. Было слышно как сочно ломаются крапивные стебли...
И тишина. Пашка невольно почесал руку. Лицо Ильи было сочувственным. Зойка недоуменно вперила взгляд в заросли крапивы.
— Ойййййййй! — вдруг заверещал Ромка. — Ой, Зойка, дура-а-а-а!!! — голос его стал плаксивым, Пашка даже глаза вытаращил. — Ой, я ногу пропорол, тут железяка-а-а ржа-ва-я-ааааа!!! Оййй!!!
— Рома, где, где?! — Зойка отважно бросилась в крапиву. — Прости, я правда...
— Там, там, — спокойно сказал Ромка, появляясь с другой стороны и как ни в чем ни бывало направляясь к реке. — Глубже и дальше ищи. Большая и ржавая. Вся в крови.
19.
Зойка появилась немедленно. На загаре тут и там наливались цепочки беловатых пузырей. Судя по всему, не спас и купальник. Глаза у Зойки были белые от злости.
— Зой, ты в речку не иди, — посоветовал Ромка. — Она закипит, речка-то... Зачем нам такая уха?
— Дурак, — сказала Зойка и ушла за кусты. Илья, виновато посмотрев на друзей, пошёл за ней. Ромка крикнул:
— Не ходи, она переодевается и чешется! — и вот тут зачесался с такой бешеной энергией, что Пашке сразу стало понятно, каких сил стоило другу прежнее показное равнодушие. Ромка обрабатывал себя, как хомяк, кривясь и пряча блестящие глаза. — Дура, правда, — пробурчал он. — Ой, не могу!!! — и он полез в воду.
Пашка, посмеиваясь, пошёл следом. Ромка плюхнулся на мелководье, какое-то время
лежал, а потом неожиданно сказал:
— А я придумал, что нам надо сделать. И даже ночи ждать нечего.
— Расскажи, — Пашка присел рядом.
— Сейчас, эти выйдут, — покривился Серый и пронзительно завопил: — Идите сюда, хватит чесаться, давайте о деле говорить!!!
Глава 5.
Меньше всего Анну Лиелансе можно было назвать религиозной фанатичкой.
Как и все люди, много и тяжело работавшие всею жизнь (а других она просто не знала и была уверена, что именно так и живут все на свете), Анна Лиелансе верила просто потому, что верила. В господа веровали её отец, мать, дед с бабкой, вся родня и все знакомые (хотя дед, как помнила Анна, иногда, случись в жизни какая небольшая удача, подмигивал и бурчал за столом: "Хорошо и богу молиться, и чёрта за хвост держать, а?!"), и эта вера была как бы ожиданием маленького праздника — грядущего и несомненного посмертного воздаяния. Она ходила в церковь и совершенно привычно делала то, что делали её близкие, родственники, знакомые, не вкладывая в эти действия ни особого смысла, ни священного трепета.
Может быть, поэтому она довольно равнодушно отнеслась к словам маленького бродяжки, забрёдшего на хутор после полудня, как раз к обеду. Это был белобрысый тощий мальчишка, одетый бедно, но подчеркнуто чисто, отчего бедность ещё больше бросалась в глаза. Сердобольная Анна дала ему еды, а он, хоть и глотал почти не жуя, при этом успевал непрестанно тараторить о том, что на каменный крест, стоит в трёх верстах от её хутора на перекрёстке двух больших дорог, снизошла благодать. Дескать, он, Раймондс, был слепой на один глаз, сколько себя помнил (мальчишка потрясал грязной тряпицей повязки), от рождения, все одиннадцать лет. А вот тут — да вот! — утомившись, прилёг под крест, помолился, как молился всегда — господи, даруй мне исцеление! — и проснулся зрячим на оба глаза!!! Теперь он идёт в Ригу, где непременно помолится в самом Домском соборе, за своё выздоровление и за Советскую Власть, при которой бог наконец-то обратил внимание на латышские земли — а потом приложит все силы, чтобы стать лётчиком!
Сначала она подсмеивалась в душе над легковерным маленьким чангали, ведь мальчишка явно пришел из Латгалии. Это было заметно и по его горячей вере, и по тому, как подчеркнуто правильно говорит по-латышски. Настоящий латыш всегда обращается с родным языком свободно, на то язык и родной. А вот чангали, с их малопонятным диалектом, на настоящем латышском говорят как на чужом. И почтения к дорожным крестам набрались от поляков да русских староверов. Когда-то давно Анна бывала в Резекне и помнила, что "кристи" стоят в Латгалии на каждом перекрёстке.
Пообедав и горячо поблагодарив за угощение, бродяжка отправился своей дорогой, только что не светясь от радости и хорошего настроения. А Лиелансе глубоко задумалась.
Становиться лётчиком ей было ни к чему и вообще — к самой мысли о полётах она относилась с подозрением, почитая это ведьмовством. Дело не то что плохое, но солидной хуторянке как-то неприличное. А вот другая мысль с типично латышской обстоятельностью обосновалась в её голове. Да так, что Анна осталась сидеть на крыльце, глядя на следы босых пяток в пыли и размышляя.
То, что Советская Власть — лучшее из деяний господних за последние две тысячи лет — для Лиелансе не подлежало сомнению. Пусть эти выжиги со Слитере говорят, что хотят. Они в жаркий день кружки воды нищему не налили и власть эту не поймут. Но она-то работала всю жизнь и к людям скупой не была. И, слава Христу, видит пока неплохо. Где злое, где доброе, различить может. Не Советская Власть мужа её в тюрьму упекла за
20.
две порубленных сосёнки, отчего и помер тот, едва год прожив по возвращении — что-то внутри ему повредили. Вот уже и ответ, где зло, где добро. Конечно, таких чудес, чтоб под старость за безделье деньги платили или детишек учили бесплатно, и от этой власти ждать нечего, это уж и не божье чудо, а небывальщина, и пусть офицеры из лагерей что хотят говорят. Она, слава богу, пожила и сказкам давно не верит. Но налоги эта власть снизила, а не господа из Риги. И землю ей эта власть прирезала, а не Ульманис — Андрис вернётся со службы, вот будет радость! По всему выходило, что Советская Власть — власть божья. И раз уж вышло так, что объявилось недалеко от дома святое место — то грех туда не сходить, да и не сказать господу пару слов за эту власть.
Как правило, латыши думают долго. Но надумав — от своего не отступаются никогда. Ребята учли это вполне — и, лёжа на животах в кустах за хутором, давились от смеха, наблюдая, как принаряженная Анна Лиелансе вышла из дома, взяла палку, неспешно, но уверенно двинулась в сторону развилки и пропала за соснами.
— Есть, — бессменный исполнитель роли латыша Раймондса, поднялся на ноги и горделиво задрал нос. — А я что вам говорил?!
— Воображала — хвост прижало! — немедленно осадила его Зойка. — Будущий народный артист без публики.
— Я — будущий танкист, — огрызнулся Ромка. — А артисты... и без меня найдутся. Лидка Айтмане артисткой будет.
После этой фразы мальчишка сразу захлопнул рот и покраснел. Робкая маленькая латышка доверила ему свою мечту под огромным секретом и очень боялась, что её засмеют: как же, батрачка — и в артистки захотела. Её дело навоз убирать. И хотя Ромка потратил немало времени, убеждая девочку, что в Советской Латвии перед каждым человеком открыты все пути, выбирай тот, который захочешь, и стыдиться никакой работы совершенно незачем, но пока что убедить её не сумел. Отступать не собирался: с тяжким наследием буржуазных предрассудков нужно было беспощадно бороться, но вот выдавать чужую мечту, даже если она очень-очень хорошая, не следовало. К счастью, друзья были слишком поглощены предстоящей работой, чтобы обратить серьёзное внимание на эту оговорку. Их интересовали совсем иные проблемы:
— Ой, мальчишки, — покачала головой Зойка, — как-то это не по-пионерски. Она же от этого ещё сильней в бога верить станет...
— Зой, — поморщился Пашка. — Подумай сама. Мы её не переделаем, она всю жизнь в бога верила. Советским людям что важно — чтоб хорошо жилось, или чтоб все в бога верить перестали разом?
— Хватит болтать, пошли работать, — деловито сказал Илья, поднимая ящичек с инструментами.
* * *
Домой Анна Лиелансе вернулась через пять часов. Туда да сюда, да там без спешки — вот и время. Рабочее, конечно, да ладно уж... да и что она сделать-то может? Силы уже не те, без мужика вон и калитку не поправить, размышляла она без особой печали, вполне довольная тем, что сделала.
Господи!
Она недоверчиво качнула калитку туда-сюда. Откуда-то появилась новая петля, а старая была перебита и смазана. Калитка ходила без скрипа. Испуганно захлопав глазами, Лиелансе покрепче перехватила палку и вошла внутрь. И закрестилась изо всех сил.
Бочка оказалась долита, и жёлоб для полива был починен — дёрни вороток, вода сама на грядки пойдёт. Огурцы прополоты все, а на пороге стояла корзинка — её, из-под стрехи снятая — доверху полная луговой земляникой.
— Чёрный... Михелис, — робко позвала Лиелансе, вспомнив рассказы Юри и озираясь. — Чёрный Михелис, ты?
В роще за огородом заухала днём сова.
— Поняла, поняла! — снова перекрестилась старуха. — Ой, прости дуру старую... — и опять перекрестилась, мысленно попросив и господа бога и Чёрного Михелиса не обижаться ни на неё, ни друг на друга. Потом глубокомысленно сказала, рассматривая землянику: — День чудес, право слово. День чудес...
|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
