ПЛАНЕТА ЭЛЬФОВ
Книга восьмая, завершающая
Перекрёстки времени
ГЛАВА 1
Вальпургиева ночь! Он ждал приближения этого праздника. Это всего лишь вторая такая ночь в его жизни на Селембрис, хотя восемнадцатилетие уже давно миновало его — прошлым маем он так и не попал в этот изумительный весенний полёт. Дело было в Пафе.
Его друг после своего приключения по милости Лембистора испытывал какое-то болезненное отвращение к любому виду погружения в фантазии. Когда все дивоярцы разлетелись по Селембрис, Лён с Пафом тоже направились вниз, к волшебному дубу, где была раньше лесная школа Фифендры. Теперь тут тоже была школа, но хозяйничала в ней одна из учениц валькирии, дивоярская волшебница из прежнего выпуска.
Здесь было так же здорово, как в те дни, когда Лён и Паф были подростками и враждовали с верзилой Долбером. Так же чудесен лес, и так же вечно крепок и надёжен старый дуб. Опять ребята — мальчишки и девчонки: восторженные и очарованные видом взрослых дивоярцев — всё, как тогда, в тот день, когда прибыл на Селембрис летающий город.
Сварила тогда новая хозяйка лесной школы целый котёл волшебного зелья, и потащили его двое мальчишек на Лысую Горку — всё, как тогда! Собрались вокруг котла к полуночи тринадцать молодых и старых магов и налили в прозрачные бокалы волшебного вина.
Едва человек выпивает стакан такого зелья, как застывает на миг с очарованным выражением лица, а потом исчезает. Это похоже на обычный перенос, но все знают: выпивший ровно в полночь на колдовской горке волшебный напиток отправляется в весенний фантастический полёт. Это маги называли возвращением к истокам. Уж что каждому приходило испытать в таком полёте — большинство не рассказывали, да и как передать необыкновенные, чудесные впечатления от выбора древнего эльфийского волшебства, которое оживало на одну ночь в году.
В тот вечер на горке были также и друзья Лёна и Пафа — молодые жаворонарцы, второкурсники Пантегри, Очерота и Диян. Они испытывали первый раз такое приключение — это вообще было до того, как Лён провёл их в зоны наваждения. И вот все получили свои заветные стаканы с зельем, стали отпивать и уходить в Полёт. Остались на горке только двое: Лён и Паф.
Лён уже хотел пригубить волшебного вина, мечтая, как в прошлом году, снова попасть в чудесное место, где, может быть, он встретится с прекрасной незнакомкой. Но задержался, видя как Паф стоит со своим бокалом — застыл, словно окоченел.
— Ты что? — спросил его Лён.
— Я не могу, — глухо ответил тот, опуская бокал.
Он был чуть бледен, в глазах отсутствующее выражение.
— Мне страшно. Всё стоит перед глазами эта стеклянная стена, а потом всё красное — одна кровь кругом. И я — не могу ни шевельнуться, ни закричать, ни позвать на помощь. И эти сны — страшные, как самый лимб. Призраки тянули ко мне свои костлявые руки, звали меня к себе, и я умирал бесчисленное число раз, сходя в бездонную пропасть, и возрождался в новой жизни и в новом теле. И видел, что конца нет этой череде рождений, жизней и смертей. Итог же был один: я снова перед этой стеной, и она снова убивает меня, и я иду по кругу, как проклятый.
Первый раз Паф признался в том, что мучило его весь прошедший год. Понятен его страх перед зоной наваждения и даже перед весенним полётом.
Лён медлил, не зная, что сказать.
В тёплом, напоенном весенней сладостью ночном воздухе медленно пронёсся и растаял последний, двенадцатый удар колокола. С последним боем волшебство исчезало, и теперь в бокалах осталось простое красное вино.
В тот год он так и не побывал у истока.
Паф исчез внезапно, перед самым весенним полётом, накануне Вальпургиевой ночи. Теперь не было причины отказываться выпить волшебного вина, и Лён вместе с друзьями прибыл к Лысой Горке неподалёку от старого дуба.
Чудесная это была ночь, как будто проснулось всё древнее очарование Селембрис. Покоем и наслаждением дышала древняя страна, и простые люди в этот час ощущали чудесное состояние блаженства. Спящим снились дивные, фантастические сны, а бодрствующие испытывали единение со всей природой — это открывалось дыхание земли, и приходили в весеннее возбуждение ночные, воздушные, земные, водяные духи. Кикиморы, лешие, водяные, лесные жители преображались и, опьянённые колдовским зельем, носились по лугам, болотам, дебрям, угорая от кипящей страсти.
Глаза магов блестели в ожидании полёта, как будто из-под тёмных накидок с капюшонами мерцали слабым блеском звёзды. У младших дивоярцев жарким румянцем разгорались щёки — каждый о чем-то мечтал в такой момент. А что за желания могут быть у молодых людей и девушек в эту изумительную ночь?
Помягчело суровое лицо Пантегри — как знать, не о пленительной ли Ярославне думал он? Мечтательно смотрел в тёмные дали Очерота, и Диян глубоко вдыхал пьянящие запахи весны.
На диво хороша была Энина, расцветшая за этот год, как роза под лучами солнца. И Лён чувствовал себя, как жених накануне свадьбы — трепетал и волновался. Что принесёт ему этот полёт в ночи сегодня?
"Исток, исток, — звучало в мыслях, — Где мой исток? Откуда я и кто я? Раскрой мне, волшебная ночь!"
Как только издалека приплыл дрожащий, томный, протяжный звук — лишь раз в году поёт этот никогда и никем не видимый колокол — все подняли бокалы и выпили вино. Пока считали время гулкие удары, с вершины горки один за другим исчезали фигуры, роняя наземь тёмные плащи. И вот иссяк последний, долгий звук, и остался только ветер, ласкающий спящие леса и скользящий по макушке Лысой Горки. Земля дышала — сонно, тихо, блаженно и свежо. Да Луна, подобно глазу великана, смотрела с высоты небес на вершину древнего кургана, где остались только пятна сброшенных плащей, как пустые оболочки упорхнувших в майское раздолье мотыльков.
* * *
Живая, ощутимая, благоуханная тьма вокруг — как обещание, предчувствие, надежда. Чудеса открывали свои двери, как будто долго ждали к себе единственного гостя, без которого праздник — как печаль в разлуке. Исток — он здесь, хочет тебе сказать своё, особенное, потаённое, доселе скрытое от тебя. Ты узнаешь, кто ты, откуда путь твой начался, куда ведёт и кто ты на этой бесконечной дороге, ведущей в вечность...
Он застыл, очарованный восхитительной картиной, раскрывшейся перед ним.
Густая, пронизанная бесчисленными живыми связями, тьма, вначале вобравшая в себя его, стала расступаться, и там, впереди, забрезжило светлое пятно — как дрожащее утреннее марево, тающее покрывало ночи, прозрачная фата, укрывающая едва проснувшееся солнце. Яркий всплеск на полусонном небе. Рдеющие багрянцем облака. Упоительная свежесть уходящей ночи. Торжественная пышность девственно-нетронутой земли, не осквернённой суетой и алчностью беспокойных человеческих сынов.
Тайный лесной храм, где сосны — колоннада, высокий свод — утреннее небо. Пышные ландышевые покровы источают глубокий фимиам, в котором тонет восторженный рассудок и засыпает память. И в бледном утреннем тумане, среди россыпи жемчужно-нежных огоньков, среди прохладной полутьмы, сидит она — таинственно-волнующая, одетая в мерцающие звёзды.
Тонкое белокожее лицо, большие глаза переменчивого цвета — от густо-синего до бледно-голубого, воздушные пряди светлого, лунного серебра, на голове венок неведомых цветов.
Выходит он из тьмы и медленно вступает в лесной альков, едва ощущая ногами почву — так странен, дик и прекрасен этот ночной полёт. Испытывает лёгкий укол изумления, когда замечает на себе другую одежду — сон облёк его в белые, отдающие серебром и алмазом, тонкие одежды.
Как будто лесные феи соткали ему эту полупрозрачную рубашку, собирая лунными ночами сверкающие росами невесомые детские паутинки, летящие по ветру. Звёздным светом украшена рубашка по оплечью, светлыми тенями листьев и цветов расшита по подолу. Гладка тонкая материя штанов и невесомы лёгкие сапожки — кто придумал этот фантастический наряд...
Подходит он, медленно ступая, боясь вспугнуть видение, нарушить песню крохотных ландышевых колокольчиков, встревожить тонкий утренний туман, развеять волшебство. Глаза глядят в глаза, и ощутима связь, неведомое притяжение, как будто возвращение к забытому, растаявшему среди звёзд пути. Как будто бледный призрак прошлого, ушедшее в печаль ничто, минувшее "прости".
— Я здесь, мой Румистэль, — промолвили нежные губы, похожие на мягкий перламутр.
"Как я любил когда-то целовать тебя в эти бледные лепестки ночной розы...", — отстранённо подумал он и удивился своим мыслям. Чьи они — его или Румистэля?
Всплеснулась память, как будто проснулась, очнувшись от колдовского наваждения: кто она? Я её как будто помню... Да, это лицо, эта печаль в глазах, улыбка, волосы, запахи цветов. Неуловимая, как утренний туман. Губы, на которых ощущался вкус полыни — горькое ощущение разлуки. Бледный, хмурый цвет утра, мрачные, неприветливые тучи, низко висящие над исстрадавшейся землёй. Огромные каменные головы, поросшие мхами по уступам... Как призраки минувшего, вознеслись в памяти древние великаны... Наганатчима!..
— Это ты... — задохнувшись от волнения, хотел сказать он: Пипиха. Но губы произнесли иное:
— Нияналь...
Как очутилась ты здесь, эльфийская принцесса?! Ты в моём сне, в моём Полёте?! Что за место избрал для нас волшебный напиток? Ты меня ждала? И почему ты называешь меня Румистэлем?
Множество вопросов желали вспорхнуть с его губ, но растаяли, оставшись без ответа. Какой-то миг пропустила его память, какая-то минута потеряна рассудком, но вот он уже идёт с прекрасной девой ушедшего в неведомое чудного народа, ступает по пышным ландышевым лесным коврам, проходит сосновой колоннадой, минует, как в волшебном сне, громадные дубравы.
Как будто сверху, с высоты полёта, видит он густо-зелёные, плотные волны платанов, буков, грабов, и в то же время бесшумно скользит со своей принцессой под пышными покровами сомкнутых над головами крон — среди могучих древесных великанов, держащих корнями землю, столбами подпирающих высокий небосвод. И день, и ночь — всё сразу. Непостижимо, невозможно, нереально.
Густые чащи расступились — открылась среди нехоженых лесов небольшая укромная долина с рекой, вся сплошь в буйном, страстном цветении сирени. А среди этого весеннего безумства острыми шпилями вонзался в небо замок — древний и прекрасный.
— Наш дом с тобою, Румистэль, — промолвила эльфийка.
— Кто я... — он хотел сказать "Пипиха", но снова проговорился: Нияналь.
Она уклонилась от ответа и молча потянула его по черёмуховой аллее, под сводами которой у Лёна окончательно отбило память, и безрассудство овладело им.
— Ты помнишь, Румистэль?.. — шептала она, увлекая его по травяным дорожкам под ароматы грёз, под призрачное блаженство сиреневых садов, под сладкое сумасшествие черёмуховой кипени.
Я помню, Пипиха. Я помню как ты шла к Наганатчиме — надломленная своим страшным горем, убитая отсутствием надежды — как жертва, готовая к закланию. Что с тобой было, Нияналь? Кто из людей тебя обидел, кто посмел коснуться скверной рукой твоего вечного лица? Кто опустошил твою душу?
Не знаю, о чем ты говоришь, любовь моя. Я здесь, с тобой. Наши дни все впереди. Забудь разлуку, Румистэль.
Как я могу тебя покинуть, моё ночное солнце, Нияналь?! Мой бледный свет утра, тень моих снов, прощальный луч звезды?
Что за слова срываются с его губ, что за призраки всплывают в памяти, что за печаль тревожит его душу?
"Он Румистэль, не я!.."
Забудь всё, беспокойная, назойливая память. Оставь все свои подсказки. Я буду наслаждаться ночным полётом, неверным, обманчивым посулом волшебства, манящим зовом ночи. Я — Румистэль!
С приветственным, счастливым пением открылись двери в дом — его тут ждали. К его приходу вспыхивают под потолками гроздья винограда — плотно обвивают вечные лозы арочные переплетения крыльца. Зелёным, сиреневым, розовым сиянием окутывается сад. Золотистые лучи пробиваются в решётчатые окна. Яблони и вишни осыпают лепестками его путь. Ты дома, Румистэль.
Как дивно его старое жилище, как необычно и загадочно устроено. Снаружи закрытое стенами, внутри оно оказывается открытым всем сторонам. Отсюда виден сад, долина, лес и небо — через полукруглые арки, увитые сплошь виноградом. Одновременно цветут и плодоносят волшебные лозы. Шиповенные волны, густо цветущие дикие розы заглядывают через низкие перильца. Пышные бордюры первоцветов по периметру опочивальни, лесные орхидеи — ирисы, сиреневые колокольчики, синие звёздочки незабудок. У оснований витых столбов из драгоценной древесины, названия которой не помнит Румистэль, раскинули свои роскошные соцветия люпины — от густо-фиолетового, голубого, бордового, розового до нежно-белого. Вся спальня наполнена благоуханием, и времени как будто нет.
Он лежит в постели, изумительном творении неведомых мастериц, среди воздушных кружев и серебристо-пенных покрывал. Его рука на тонком, хрупком плече Нияналь — таинственной эльфийки, чей голос тревожил его беспокойными ночами, как пение забытой флейты. Сколько раз он отгонял от себя этот бесплотный призрак, эту горькую память непонятной утраты. Нияналь, которую он помнил как Пипиху, сегодня, сейчас с ним. Это подарок Вальпургиевой ночи.
Венки их, чуть привядшие, отчего пахнущие прощально-терпко, небрежно брошены на полированную древесину пола, на тёмные рисунки-руны, на цветное эльфийское письмо.
— Что там? — указывает Румистэль на сложную вязь символов.
— Песня, которую ты мне подарил, — отвечает Нияналь.
— Я не помню её слов, — признается он.
В ответ печальный вздох, как будто лёгкий ветерок тронул яблоневые кроны в саду.
Ночь, которую подарил ему Полёт, на исходе. И он спешит насладиться уходящим мигом, забвенно погружаясь в волну серебряных волос, в мерцающий тайной взгляд эльфийки, в пьянящие объятия её тонких, страстных рук, в чуть слышный шёпот и слова, произнесённые на утонувшем в памяти волшебном языке.
— Спой песню мне, Пипиха!
— Нет! — смеётся она.
— Спой песню, Нияналь!
И она заводит долгие, переливчатые рулады, где звук имеет цвет, слова видимы глазам, и совершается чудо преображения: распускаются тканные лилии на покрывале, выпукло-живыми становятся ромашки на подушках, разрастаются по полу зелёные блюдца речных кувшинок и распускаются над тёмными водами пахучие жёлтые цветы. Плывут видимые струи ароматов, пыльцы, опавших лепестков, и среди них кружат, порхают, тонко трепеща крылышками синие стрекозы.
— Теперь ты, — говорит, ласкаясь, Нияналь.
— Нет, — качает головой Румистэль, — Я не умею.
— Ты умеешь, — тонко улыбаясь, говорит она, и её голос, чарующее пение лесной флейты, пробуждает в нём желание говорить к стихиям.
Лёгкий шёпот, призыв к летучим духам воздуха, прозрачным девам ветра, несущим в тонких ладонях струи утренней прохлады, вздохи яблоневых и вишнёвых деревьев, страстный аромат черёмухи, рябины, липы, далёкий голос платанов, дубов и грабов, речную влагу, терпкую морскую соль, запах дальних странствий.
— Нет, — лукаво ограничила она его фантазию, и он согласился, оставив только дремлющие запахи долины, где плыл по розовым своим садам волшебный замок Ниянали.
