Марта Ольбрихт боялась прикоснуться к конверту. В этом голубом прямоугольнике с официальным штампом МИД был запечатан страх. Страх, который сопровождал ее всю жизнь. Страх за свою судьбу, за судьбу детей и внуков, за их благополучие. В конверте был приговор: страшный и непререкаемый. Теперь она собственноручно должна отнести его мужу, и тогда она узнает?.. Или не нести?

Впрочем, что за чушь? Какое значение сейчас может иметь то, что в письме? Жизнь практически прожита и прожита, как ей казалось, красиво и достойно. Да и многое ли ей надо сейчас от престарелого мужа? Тем не менее щемящая боль в груди, вспыхнувшее непреходящее волнение вновь напомнили ей о месте в сердце Франца. Марта как никогда остро почувствовала себя самозванкой. Самозванкой, занимающей чье-то положение все эти годы.

Вдруг ненависть захлестнула ее. Всю жизнь она чувствовала, что та женщина живет рядом с ними. Славянке доставалось все то, что должно было принадлежать ей, немке, которая всегда была верной женой, хорошей матерью и образцовой хозяйкой. У них с мужем было все хорошо — и все же ничего не было. Ничего из того, о чем Марта мечтала, когда выходила замуж в конце той страшной войны. Потому что была она, та женщина.

Хотя что та русская женщина может сделать ей, Марте, сейчас? Да и жива ли она вообще?.. Жизнь прожита. Никто не заберет у нее мужа, детей, дом. Прошлое осталось в прошлом. Война, униженные и запуганные немцы, русские в Берлине, молчащие мужчины, прячущие военную форму по чердакам, — все осталось в прошлом. Тайны, которые они носили в себе и которые не давали им спокойно жить, раны, которые не заживали, — все это в прошлом. Но так ли это? Вот весточка оттуда через столько лет?! Значит, война, ее война продолжается?

— Ну что ж! — встряхнув головой, Марта Ольбрихт постучала в дверь кабинета мужа.

— Дорогой, тебе письмо из России! — проговорила она, наверное, слишком громко. Словно в замедленной съемке, она наблюдала, как бледнеет лицо мужа, как он берет в руки письмо, смотрит на штемпель, подходит к столу. Полуобернувшись, он хочет ей чтото сказать — может, ей выйти? И медленно, очень медленно оседает на пол, сжимая в руке так и не вскрытое письмо.

Марта вскрыла конверт. Она была сильной женщиной. Господину Ольбрихту, который через неделю пришел в себя после инфаркта, она бодро сообщила, что нашлись его родственники в России...

Берлинская стена была разрушена, но ее острые обломки остались не только на улицах. Они, как осколки волшебного зеркала, разлетелись и разбередили давно, казалось бы, зажившие раны, возвращая боль, напоминая о потерях и воскрешая все то, что было похоронено под слоем пепла.

То, что для одних жизнь, для других — смерть. В этом сущность войны. И даже любовь, которая с этим не согласна, становится вне закона.

Ольбрихт не был единственным солдатом рейха, который позволил себе любовь к неарийской девушке во время войны. Им почти удалось — но 'почти' не считается. И все годы после войны Ариец думал: 'А был ли у них шанс на самом деле?..'

Теперь, держа в руке письмо из России, где он проливал свою кровь, где встретил свою единственную любовь, он вновь задал себе этот вопрос: 'А был ли у них шанс на самом деле?' И дрожащие бескровные губы тихо прошептали:

— Нет...

Лицо посерело в одночасье, обмякшее тело сжалось от боли, и он, ища поддержки от Марты, сделал робкое движение к двери. Но случайно увидев свое отражение в зеркале, содрогнулся. Тугой уродливый змеевидный шрам, выступавший от правого уха вниз к подбородку, явственно кричал о том страшном, но незабываемом времени и притягивал, словно магнитом, к себе. Зрачки расширились от ужаса, руки непроизвольно потянулись вперед. Падая, он шагнул туда, в зазеркалье, в свою прошлую жизнь...

ГЛАВА 1

02:00. 7 мая 1944 года. На участке фронта 18-й моторизованной дивизии вермахта.

Быховский район. Белоруссия

С протяжным шипением, прожигая ночное небо, взметнулась сигнальная ракета. Достигнув апогея, она рассыпалась яркими желтыми гроздьями над нейтральной полосой. На какое-то мгновение мертвое пространство, вырванное из тьмы, зажатое противоборствующими сторонами, осветилось, словно днем. Ряды колючей проволоки, в том числе спирали Бруно, противотанковые ежи, минные поля, перепаханные снарядами, нашпигованные свинцом, на одном из которых застыла сгоревшая 'Пантера' с красной звездой на борту, — все предстало взору ночным расчетам. Дозоры с тревогой всматривались в одиноко падающую ракету, в подсвеченную зону, где, казалось, зайцу невозможно проскочить, не то что людям, недоумевали по поводу неожиданной ночной вспышки.

Когда ракета стала гаснуть, оставляя за собой длинные тени фортификационных сооружений, ночное безмолвие разорвалось яростной стрельбой. Опомнившись, с немецкой стороны продолжительными шелестящими очередями ударил станковый пулемет. Огненные трассы с воем устремились вперед, к воронкам, откуда был сделан выстрел. Раскаленные жучки срезали смертельной косой желтые головки одуванчиков, сочную майскую траву. Не найдя ничего более серьезного в зоне поражения, раздирая дерн, зарывались в землю. Русские передовые траншеи молчали, хотя и оттуда засекли одиноко взметнувшуюся ракету с нейтральной полосы.

Франц Ольбрихт очнулся. В тот момент, когда взлетела ракета, его веки дрогнули, открылись глаза. Еще не осознавая, что с ним происходит, он увидел звезды, яркие мерцающие звезды. Они манили и звали к себе. Вдруг одна звезда, такая красивая и близкая, рассыпалась на миллионы искр и стала падать прямо на него. Зрачки глаз расширились от ужаса. Он хотел закричать, но не было голоса. Хотел отползти, но не было сил. Раскаленные протуберанцы, достигнув земли, стали насквозь прожигать тело. Особенно сильно горели ноги. Кожа шипела, вздувалась, лопалась, превращаясь в струпья. Пламя быстро охватило всю его сущность.

Франц весь полыхал, но боли не чувствовал. Когда звезда стала гаснуть, появилась нестерпимая боль в голове. 'Дуг-дуг-дуг-дуг', — отдавало в висках. 'Дуг-дуг-дуг-дуг', — кто-то бил по черепу. Но от этих ударов голова не раскалывалась, а только наливалась свинцом.

'Какая невыносимая боль! Кто меня бьет по мозгам?' — мысли лениво потекли в правое полушарие к космическому другу.

'Франц, опомнись, — заработал нейронный передатчик. — Я тебе иногда прочищаю мозги, но не калечу. Это наши гренадеры стреляют. Они, словно трусливые зайцы, боятся ночи. А что ночь бояться? Ночь — подружка разведчика. Кстати, она скоро уступит место утренней заре. Надо спешить. Приходи быстрее в себя, поползем вперед. Это мой совет, Франц'.

Ольбрихт молчал.

'Прошу, не вздумай голову подставлять в третий раз, — продолжил Клаус. — Она не выдержит больше перегрузок,расколется, как орех. Мне будет жаль расстаться с тобой, не простившись. Ты понял меня?'

Франц молчал. Он не понимал, что требует от него Клаус. Его сознание было размытым. Его взор был устремлен в вечность. Звезды мерцали, звали к себе: 'Иди к нам, Франц. Иди'. Но в этот раз от них веяло вселенским холодом и пустотой. К горлу подкатывалась тошнота. По коже бежали мурашки, знобило. Он попробовал подняться, чтобы согреться, и застонал от бессилия...

— Господин капитан! Господин капитан! — кто-то возбужденно затряс его за плечо. — Вы живой? Слава богу. Я подумал, вы умерли. Это такая радость для меня, — восклицал, захлебываясь человек. — Теперь мы выберемся отсюда. Мне с вами не страшно. Такая радость, что вы очнулись. Господин капитан!

— Кто ты? — рассеянно отозвался Франц, чуть шевеля языком и пытаясь сконцентрировать свое внимание на склонившейся некрупной тени в черном комбинезоне. Он не узнавал стоявшего на коленях человека. Хотя голос показался очень знакомым, близким.

— Это я! — еще смелее воскликнул человек. — Я, господин капитан! Я ефрейтор Криволапов.

— Криволапоф? Панцершютце Криволапоф? — Франц удивленно провел дрожащей рукой по лицу солдата. Заросшие впалые щеки, небольшой нос, глаза, горящие, словно угли, несмотря на темень, улыбка до ушей — все это сразу напомнило русского чубастого танкиста. — Криволапоф, рад, что ты сейчас со мной.

— Да, это я, господин капитан!

Франц вновь сделал попытку приподняться.

— Вы лежите, лежите, не вставайте, — запротестовал охрипшим голосом ефрейтор. — У вас жар. Вы горите!

— Мне холодно, Криволапоф, а ноги горят.

— У вас высокая температура. Вас лихорадит. Одну минуту. У меня есть лекарства. Я запасливый.

Криволапов суетливо достал из внутреннего кармана брюк маленькую металлическую коробочку, вынув из нее две обезболивающие таблетки, вложил в рот Ольбрихту.

— Скоро вам будет лучше. Вот, запейте.

Солдатская алюминиевая фляжка прикоснулась к запекшимся воспаленным губам немецкого офицера. Стуча зубами о металл, тот сделал несколько жадных, вожделенных глотков холодной, пахнущей тиной жидкости.

— Спасибо, ефрейтор, — отдышавшись, произнес Франц. — Я никогда не пил такой вкусной воды. Откуда она?

Криволапов улыбался от счастья. Он угодил командиру. Ему была приятна похвала.

— Эту воду я успел набрать из колодца там, в поселке у дома с липами, куда вы заходили. Я ее для вас берег. Вот и пригодилась. Я рад, что она вам понравилась. Скоро температура спадет.

— Спасибо, — еще раз поблагодарил Франц и прикрыл глаза...

'Солдат прав, у меня действительно высокая температура. Лицо горит, а всего знобит. И жжет сильно в правой ноге. Видимо, касательное ранение. Оттого и температура. Сколько же часов я был в беспамятстве? Где я нахожусь? Как попал в эту воронку? Что-то должен я знать и помнить?' — мысли Франца постепенно приводились в порядок. Вдруг он явственно увидел меркнущие глаза Веры, ее бледно-серое лицо, окровавленные губы и еле слышимые слова: 'Златовласка — твоя дочь... Твоя дочь, Францик!' И тут же появились жесткие глаза брата Веры. Они безбоязненно, зло смотрели в отверстие направленного на него пистолета... 'Я же хотел застрелить этого негодяя! Но мне что-то помешало... Да, мне помешала девочка. Маленькая беззащитная девочка. Она крепко прижималась к груди Михаила и дрожала от страха. Это, как оказалось, была Златовласка... И здесь вспышка, обвальный разрыв... и все...

Франц застонал от накатившей нестерпимой душевной боли по Верошке и Златовласке. Его стон был похож на вой раненого зверя. Нахлынувшие воспоминания о последних мгновениях жизни Веры острыми когтями разрывали грудь. Ему было трудно дышать. Он чувствовал свою вину в случившемся, но помочь уже ничем не мог. Пальцы рук в этот момент яростно загребали прохладную рыхлую землю, оставляя глубокие борозды. Франц сделал усилие, чтобы подняться.

— Тише, тише, господин капитан, — проворчал Криволапов, прижимая немецкого офицера ко дну воронки. — Глупо умирать сейчас, когда вы вернулись с того света. Полежите спокойно. Ваши страдания скоро пройдут... Вот так, хорошо, — Степан уложил метавшуюся голову Франца на танковый шлем, укрыл тело своей гимнастеркой. Сам остался в техническом комбинезоне. Ночь была теплой, прямо летней. Глубокая воронка от гаубичного снаряда не задувалась ветром. Ефрейтору не было холодно.

Криволапов интуитивно чувствовал скверное состояние командира и находился рядом. Еще с начала войны он полюбил этого немца за внимательность и доброту, за то, что тот спас ему жизнь. Степан это помнил и был в долгу перед ним все эти годы, искал повода отплатить добром за заботу. Наконец появился тот случай, когда он мог показать свою преданность. В эту минуту, лежа в воронке, Степан, как верный пес, готов был растерзать любого, кто посмел бы нарушить покой Франца, кто покусился бы на его жизнь. На случай появления неприятеля, были бы это немцы или русские, он держал наготове автомат ППШ и две гранаты.

— Ты не уходи, Криволапоф. Побудь со мной, — через какое-то время тихо промолвил Франц, справившись с внутренними переживаниями.

— Что вы! Я рядом, господин капитан. Без вас никуда. Я все сделаю, что вы скажете. Сейчас мы не пропадем. Главное, вы соберитесь с силами.

— Спасибо, ефрейтор. Ты надежный и верный солдат. Я этого не забуду.

— Не благодарите меня, господин капитан. Я вам до гроба жизнью обязан. Вы для меня не только командир, но и старший брат. Все, что было в моей жизни хорошего, связано с вами. В детдоме я был одинок, без друзей, меня часто там били. В армии опять зуботычины и крик старшины и командиров. Только вы увидели во мне человека, спасли от издевательств своих танкистов в 41-м, — Криволапов сглотнул накативший комок обиды и замолк.

Францу была приятна забота русского солдата о нем. Он видел преданность Криволапова. Он мог сравнить его по поступкам с водителем Брайнером. Поэтому не смел умалчивать об этом.

— Еще раз, спасибо, ефрейтор, — поблагодарил он Степана. — Ты достоин награды. Ты такой же преданный, как Брайнер. Жаль, что он погиб.

Вспомнив о Брайнере, Франц остро осознал трудности и мучения прошедшей операции. Разведгруппа находилась четыре дня в тылу у русских. Погибли все панцершютце — пять экипажей. Все они погибли ради уточнения и сбора сведений о готовящемся наступлении противника. Вот цена за спасение 9-й армии. А будет ли вообще это спасение? Уж очень тщательно и упорно готовятся русские к наступлению. Может, зря он с Клаусом затеял операцию? Но он сильно хотел увидеть Веру. Увидел и погубил ее... Да, из-за него погибла Верошка, его любимая жена, хотя они официально не расписались. Их расписал далекий 41-й год!..

Франц заскрипел зубами от злости на себя, но отчаяния уже не было. Он должен довести дело до логического конца. Он обязан поставить последнюю точку в операции. Его ждет генерал Вейдлинг. 'Хватит хандрить! Нужно выбираться из этой темной прогорклой ямы. Война продолжается'.

— Криволапоф! — Франц негромко, но решительно позвал танкиста. — Доложи обстановку, мне уже лучше.

'Вот это другое дело, — отозвался первым Клаус. — Отошел, капитан, от контузии? А то был невменяемый'. — 'Кто говорит со мной? Откуда голос? Клаус, это ты?' — Франц стукнул себя по лбу недоверчиво — вдруг почудилось? 'Да. Это я, капитан. Ты меня уже вызывал, но ничего не помнишь. Ты что, мне не рад?' — 'Я тебя узнал, друг, — Франц улыбнулся и воспарил духом от такой новости. — Просто меня так тряхануло, что чуть душу богу не отдал. Забыл временно о тебе. А ты здесь, рядом, во мне. Конечно, я рад твоему появлению. Опять я стал двуликим и всесильным...'

— Господин капитан, вам плохо? Вы бредите? — отозвался Криволапов на бормотание немца.

— Нет, все хорошо. Не обращай внимания. Докладывай!

— А-а! Ну так я докладываю.

— Я жду.

Криволапов с радостью вскочил с земли. Он в тайне боялся, что после сильнейшей контузии и личных переживаний его командир сойдет с ума. 'Но вроде пронесло, командир батальона вновь тверд и рассудителен, правда, плохо слышит'.

— Ты чего вскочил? Садись. Говори, только громче. Где мы и что с нами произошло? Мне нужно принять решение.

123 ... 383940

↓ Содержание ↓