Роман "Чужой для всех" Книга 2 (без корректуры, черновой вариант)

"ЧУЖОЙ ДЛЯ ВСЕХ"

Книга 2

ВСТУПЛЕНИЕ

Июнь 2010 года. Берлин

Марта Ольбрихт боялась прикоснуться к конверту. В этом голубом прямоугольнике с официальным штампом МИД был запечатан страх. Страх, который сопровождал ее всю жизнь. Страх за свою судьбу, за судьбу детей и внуков, за их благополучие. В конверте был приговор: страшный и непререкаемый. Теперь она собственноручно должна отнести его мужу, и тогда она узнает?.. Или не нести?

Впрочем, что за чушь? Какое значение сейчас может иметь то, что в письме? Жизнь практически прожита и прожита, как ей казалось, красиво и достойно. Да и многое ли ей надо сейчас от престарелого мужа? Тем не менее щемящая боль в груди, вспыхнувшее непреходящее волнение вновь напомнили ей о месте в сердце Франца. Марта как никогда остро почувствовала себя самозванкой. Самозванкой, занимающей чье-то положение все эти годы.

Вдруг ненависть захлестнула ее. Всю жизнь она чувствовала, что та женщина живет рядом с ними. Славянке доставалось все то, что должно было принадлежать ей, немке, которая всегда была верной женой, хорошей матерью и образцовой хозяйкой. У них с мужем было все хорошо — и все же ничего не было. Ничего из того, о чем Марта мечтала, когда выходила замуж в конце той страшной войны. Потому что была она, та женщина.

Хотя что та русская женщина может сделать ей, Марте, сейчас? Да и жива ли она вообще?.. Жизнь прожита. Никто не заберет у нее мужа, детей, дом. Прошлое осталось в прошлом. Война, униженные и запуганные немцы, русские в Берлине, молчащие мужчины, прячущие военную форму по чердакам, — все осталось в прошлом. Тайны, которые они носили в себе и которые не давали им спокойно жить, раны, которые не заживали, — все это в прошлом. Но так ли это? Вот весточка оттуда через столько лет?! Значит, война, ее война продолжается?

— Ну что ж! — встряхнув головой, Марта Ольбрихт постучала в дверь кабинета мужа.

— Дорогой, тебе письмо из России! — проговорила она, наверное, слишком громко. Словно в замедленной съемке, она наблюдала, как бледнеет лицо мужа, как он берет в руки письмо, смотрит на штемпель, подходит к столу. Полуобернувшись, он хочет ей чтото сказать — может, ей выйти? И медленно, очень медленно оседает на пол, сжимая в руке так и не вскрытое письмо.

Марта вскрыла конверт. Она была сильной женщиной. Господину Ольбрихту, который через неделю пришел в себя после инфаркта, она бодро сообщила, что нашлись его родственники в России...

Берлинская стена была разрушена, но ее острые обломки остались не только на улицах. Они, как осколки волшебного зеркала, разлетелись и разбередили давно, казалось бы, зажившие раны, возвращая боль, напоминая о потерях и воскрешая все то, что было похоронено под слоем пепла.

То, что для одних жизнь, для других — смерть. В этом сущность войны. И даже любовь, которая с этим не согласна, становится вне закона.

Ольбрихт не был единственным солдатом рейха, который позволил себе любовь к неарийской девушке во время войны. Им почти удалось — но 'почти' не считается. И все годы после войны Ариец думал: 'А был ли у них шанс на самом деле?..'

Теперь, держа в руке письмо из России, где он проливал свою кровь, где встретил свою единственную любовь, он вновь задал себе этот вопрос: 'А был ли у них шанс на самом деле?' И дрожащие бескровные губы тихо прошептали:

— Нет...

Лицо посерело в одночасье, обмякшее тело сжалось от боли, и он, ища поддержки от Марты, сделал робкое движение к двери. Но случайно увидев свое отражение в зеркале, содрогнулся. Тугой уродливый змеевидный шрам, выступавший от правого уха вниз к подбородку, явственно кричал о том страшном, но незабываемом времени и притягивал, словно магнитом, к себе. Зрачки расширились от ужаса, руки непроизвольно потянулись вперед. Падая, он шагнул туда, в зазеркалье, в свою прошлую жизнь...

ГЛАВА 1

02:00. 7 мая 1944 года. На участке фронта 18-й моторизованной дивизии вермахта.

Быховский район. Белоруссия

С протяжным шипением, прожигая ночное небо, взметнулась сигнальная ракета. Достигнув апогея, она рассыпалась яркими желтыми гроздьями над нейтральной полосой. На какое-то мгновение мертвое пространство, вырванное из тьмы, зажатое противоборствующими сторонами, осветилось, словно днем. Ряды колючей проволоки, в том числе спирали Бруно, противотанковые ежи, минные поля, перепаханные снарядами, нашпигованные свинцом, на одном из которых застыла сгоревшая 'Пантера' с красной звездой на борту, — все предстало взору ночным расчетам. Дозоры с тревогой всматривались в одиноко падающую ракету, в подсвеченную зону, где, казалось, зайцу невозможно проскочить, не то что людям, недоумевали по поводу неожиданной ночной вспышки.

Когда ракета стала гаснуть, оставляя за собой длинные тени фортификационных сооружений, ночное безмолвие разорвалось яростной стрельбой. Опомнившись, с немецкой стороны продолжительными шелестящими очередями ударил станковый пулемет. Огненные трассы с воем устремились вперед, к воронкам, откуда был сделан выстрел. Раскаленные жучки срезали смертельной косой желтые головки одуванчиков, сочную майскую траву. Не найдя ничего более серьезного в зоне поражения, раздирая дерн, зарывались в землю. Русские передовые траншеи молчали, хотя и оттуда засекли одиноко взметнувшуюся ракету с нейтральной полосы.

Франц Ольбрихт очнулся. В тот момент, когда взлетела ракета, его веки дрогнули, открылись глаза. Еще не осознавая, что с ним происходит, он увидел звезды, яркие мерцающие звезды. Они манили и звали к себе. Вдруг одна звезда, такая красивая и близкая, рассыпалась на миллионы искр и стала падать прямо на него. Зрачки глаз расширились от ужаса. Он хотел закричать, но не было голоса. Хотел отползти, но не было сил. Раскаленные протуберанцы, достигнув земли, стали насквозь прожигать тело. Особенно сильно горели ноги. Кожа шипела, вздувалась, лопалась, превращаясь в струпья. Пламя быстро охватило всю его сущность.

Франц весь полыхал, но боли не чувствовал. Когда звезда стала гаснуть, появилась нестерпимая боль в голове. 'Дуг-дуг-дуг-дуг', — отдавало в висках. 'Дуг-дуг-дуг-дуг', — кто-то бил по черепу. Но от этих ударов голова не раскалывалась, а только наливалась свинцом.

'Какая невыносимая боль! Кто меня бьет по мозгам?' — мысли лениво потекли в правое полушарие к космическому другу.

'Франц, опомнись, — заработал нейронный передатчик. — Я тебе иногда прочищаю мозги, но не калечу. Это наши гренадеры стреляют. Они, словно трусливые зайцы, боятся ночи. А что ночь бояться? Ночь — подружка разведчика. Кстати, она скоро уступит место утренней заре. Надо спешить. Приходи быстрее в себя, поползем вперед. Это мой совет, Франц'.

Ольбрихт молчал.

'Прошу, не вздумай голову подставлять в третий раз, — продолжил Клаус. — Она не выдержит больше перегрузок,расколется, как орех. Мне будет жаль расстаться с тобой, не простившись. Ты понял меня?'

Франц молчал. Он не понимал, что требует от него Клаус. Его сознание было размытым. Его взор был устремлен в вечность. Звезды мерцали, звали к себе: 'Иди к нам, Франц. Иди'. Но в этот раз от них веяло вселенским холодом и пустотой. К горлу подкатывалась тошнота. По коже бежали мурашки, знобило. Он попробовал подняться, чтобы согреться, и застонал от бессилия...

— Господин капитан! Господин капитан! — кто-то возбужденно затряс его за плечо. — Вы живой? Слава богу. Я подумал, вы умерли. Это такая радость для меня, — восклицал, захлебываясь человек. — Теперь мы выберемся отсюда. Мне с вами не страшно. Такая радость, что вы очнулись. Господин капитан!

— Кто ты? — рассеянно отозвался Франц, чуть шевеля языком и пытаясь сконцентрировать свое внимание на склонившейся некрупной тени в черном комбинезоне. Он не узнавал стоявшего на коленях человека. Хотя голос показался очень знакомым, близким.

— Это я! — еще смелее воскликнул человек. — Я, господин капитан! Я ефрейтор Криволапов.

— Криволапоф? Панцершютце Криволапоф? — Франц удивленно провел дрожащей рукой по лицу солдата. Заросшие впалые щеки, небольшой нос, глаза, горящие, словно угли, несмотря на темень, улыбка до ушей — все это сразу напомнило русского чубастого танкиста. — Криволапоф, рад, что ты сейчас со мной.

— Да, это я, господин капитан!

Франц вновь сделал попытку приподняться.

— Вы лежите, лежите, не вставайте, — запротестовал охрипшим голосом ефрейтор. — У вас жар. Вы горите!

— Мне холодно, Криволапоф, а ноги горят.

— У вас высокая температура. Вас лихорадит. Одну минуту. У меня есть лекарства. Я запасливый.

Криволапов суетливо достал из внутреннего кармана брюк маленькую металлическую коробочку, вынув из нее две обезболивающие таблетки, вложил в рот Ольбрихту.

— Скоро вам будет лучше. Вот, запейте.

Солдатская алюминиевая фляжка прикоснулась к запекшимся воспаленным губам немецкого офицера. Стуча зубами о металл, тот сделал несколько жадных, вожделенных глотков холодной, пахнущей тиной жидкости.

— Спасибо, ефрейтор, — отдышавшись, произнес Франц. — Я никогда не пил такой вкусной воды. Откуда она?

Криволапов улыбался от счастья. Он угодил командиру. Ему была приятна похвала.

— Эту воду я успел набрать из колодца там, в поселке у дома с липами, куда вы заходили. Я ее для вас берег. Вот и пригодилась. Я рад, что она вам понравилась. Скоро температура спадет.

— Спасибо, — еще раз поблагодарил Франц и прикрыл глаза...

'Солдат прав, у меня действительно высокая температура. Лицо горит, а всего знобит. И жжет сильно в правой ноге. Видимо, касательное ранение. Оттого и температура. Сколько же часов я был в беспамятстве? Где я нахожусь? Как попал в эту воронку? Что-то должен я знать и помнить?' — мысли Франца постепенно приводились в порядок. Вдруг он явственно увидел меркнущие глаза Веры, ее бледно-серое лицо, окровавленные губы и еле слышимые слова: 'Златовласка — твоя дочь... Твоя дочь, Францик!' И тут же появились жесткие глаза брата Веры. Они безбоязненно, зло смотрели в отверстие направленного на него пистолета... 'Я же хотел застрелить этого негодяя! Но мне что-то помешало... Да, мне помешала девочка. Маленькая беззащитная девочка. Она крепко прижималась к груди Михаила и дрожала от страха. Это, как оказалось, была Златовласка... И здесь вспышка, обвальный разрыв... и все...

Франц застонал от накатившей нестерпимой душевной боли по Верошке и Златовласке. Его стон был похож на вой раненого зверя. Нахлынувшие воспоминания о последних мгновениях жизни Веры острыми когтями разрывали грудь. Ему было трудно дышать. Он чувствовал свою вину в случившемся, но помочь уже ничем не мог. Пальцы рук в этот момент яростно загребали прохладную рыхлую землю, оставляя глубокие борозды. Франц сделал усилие, чтобы подняться.

— Тише, тише, господин капитан, — проворчал Криволапов, прижимая немецкого офицера ко дну воронки. — Глупо умирать сейчас, когда вы вернулись с того света. Полежите спокойно. Ваши страдания скоро пройдут... Вот так, хорошо, — Степан уложил метавшуюся голову Франца на танковый шлем, укрыл тело своей гимнастеркой. Сам остался в техническом комбинезоне. Ночь была теплой, прямо летней. Глубокая воронка от гаубичного снаряда не задувалась ветром. Ефрейтору не было холодно.

Криволапов интуитивно чувствовал скверное состояние командира и находился рядом. Еще с начала войны он полюбил этого немца за внимательность и доброту, за то, что тот спас ему жизнь. Степан это помнил и был в долгу перед ним все эти годы, искал повода отплатить добром за заботу. Наконец появился тот случай, когда он мог показать свою преданность. В эту минуту, лежа в воронке, Степан, как верный пес, готов был растерзать любого, кто посмел бы нарушить покой Франца, кто покусился бы на его жизнь. На случай появления неприятеля, были бы это немцы или русские, он держал наготове автомат ППШ и две гранаты.

— Ты не уходи, Криволапоф. Побудь со мной, — через какое-то время тихо промолвил Франц, справившись с внутренними переживаниями.

— Что вы! Я рядом, господин капитан. Без вас никуда. Я все сделаю, что вы скажете. Сейчас мы не пропадем. Главное, вы соберитесь с силами.

— Спасибо, ефрейтор. Ты надежный и верный солдат. Я этого не забуду.

— Не благодарите меня, господин капитан. Я вам до гроба жизнью обязан. Вы для меня не только командир, но и старший брат. Все, что было в моей жизни хорошего, связано с вами. В детдоме я был одинок, без друзей, меня часто там били. В армии опять зуботычины и крик старшины и командиров. Только вы увидели во мне человека, спасли от издевательств своих танкистов в 41-м, — Криволапов сглотнул накативший комок обиды и замолк.

Францу была приятна забота русского солдата о нем. Он видел преданность Криволапова. Он мог сравнить его по поступкам с водителем Брайнером. Поэтому не смел умалчивать об этом.

— Еще раз, спасибо, ефрейтор, — поблагодарил он Степана. — Ты достоин награды. Ты такой же преданный, как Брайнер. Жаль, что он погиб.

Вспомнив о Брайнере, Франц остро осознал трудности и мучения прошедшей операции. Разведгруппа находилась четыре дня в тылу у русских. Погибли все панцершютце — пять экипажей. Все они погибли ради уточнения и сбора сведений о готовящемся наступлении противника. Вот цена за спасение 9-й армии. А будет ли вообще это спасение? Уж очень тщательно и упорно готовятся русские к наступлению. Может, зря он с Клаусом затеял операцию? Но он сильно хотел увидеть Веру. Увидел и погубил ее... Да, из-за него погибла Верошка, его любимая жена, хотя они официально не расписались. Их расписал далекий 41-й год!..

Франц заскрипел зубами от злости на себя, но отчаяния уже не было. Он должен довести дело до логического конца. Он обязан поставить последнюю точку в операции. Его ждет генерал Вейдлинг. 'Хватит хандрить! Нужно выбираться из этой темной прогорклой ямы. Война продолжается'.

— Криволапоф! — Франц негромко, но решительно позвал танкиста. — Доложи обстановку, мне уже лучше.

'Вот это другое дело, — отозвался первым Клаус. — Отошел, капитан, от контузии? А то был невменяемый'. — 'Кто говорит со мной? Откуда голос? Клаус, это ты?' — Франц стукнул себя по лбу недоверчиво — вдруг почудилось? 'Да. Это я, капитан. Ты меня уже вызывал, но ничего не помнишь. Ты что, мне не рад?' — 'Я тебя узнал, друг, — Франц улыбнулся и воспарил духом от такой новости. — Просто меня так тряхануло, что чуть душу богу не отдал. Забыл временно о тебе. А ты здесь, рядом, во мне. Конечно, я рад твоему появлению. Опять я стал двуликим и всесильным...'

— Господин капитан, вам плохо? Вы бредите? — отозвался Криволапов на бормотание немца.

— Нет, все хорошо. Не обращай внимания. Докладывай!

— А-а! Ну так я докладываю.

— Я жду.

Криволапов с радостью вскочил с земли. Он в тайне боялся, что после сильнейшей контузии и личных переживаний его командир сойдет с ума. 'Но вроде пронесло, командир батальона вновь тверд и рассудителен, правда, плохо слышит'.

— Ты чего вскочил? Садись. Говори, только громче. Где мы и что с нами произошло? Мне нужно принять решение.

— Слушаюсь, — ответил Степан и, присев вновь у изголовья, повел торопливый рассказ.

— Это случилось к вечеру прошлого дня... Наша 'Пантера' находилась на краю поселка. Когда русские пошли в наступление, мы подбили два танка, их штурмовики залегли, бой затихал. Вы в это время что-то кричали русскому сержанту, который стоял у ворот и держал на руках маленькую девочку. И тут раздался страшный взрыв. Оказывается, с тыла, со стороны соседнего поселка, нас обстреляли из орудий. Это было полной неожиданностью.

Взрывной волной и вас, и сержанта разметало по сторонам.

Я и ефрейтор Брайнер бросились к вам на помощь, несмотря на приказ лейтенанта Эберта немедленно уносить ноги. Вы были сильно контужены и находились без сознания. Кроме того, осколком вам задело ногу. Было много крови.

— Подожди, ефрейтор, — перебил Степана Франц, приподняв голову. Голос немца дрожал от волнения. — Девочка... в руках у русского сержанта была девочка. Что с ней? Она жива?

— Да, господин капитан. Девочка жива, — соврал Степан. — Жива. Ни царапинки. Ее прикрыл собой русский сержант. Выжил ли он сам, не знаю. Вас всех тряхануло основательно. А девочка жива. Собственными глазами видел, — Криволапов осознано пошел на обман, чтобы угодить командиру. В действительности в пылу боя он ничего не помнил. — Ее подхватила какая-то старуха и унесла домой. Только можно удивляться смелости этой старухи. Откуда силы взялись? Под пулями она подхватила девочку и понесла.

— За эту новость получишь Железный крест, — проронил Франц и благодарно дотронулся до плеча Степана. — Ты меня очень обрадовал. Это моя дочь, Криволапоф.

— Я догадался, господин капитан, — Степан улыбался, его глаза горели от похвалы. Краешки губ Франца также разошлись в улыбке.

После небольшой паузы Степан робко произнес:

— А та девушка, что стояла с вами, была вашей женой?

— Да, Криволапоф, эта была моя жена, — тихо ответил Франц, не делая замечания за нетактичный вопрос. — Правда, мы не сумели обвенчаться. На то была причина... Она погибла из-за меня...

— Погибла? Жалко, красивая девушка. Вы, наверное, сильно любили ее, раз мы оказались в этом поселке?

— Все, ефрейтор, хватит об этом говорить, — Франц резко пресек подчиненного, подавив в себе грустные мысли. — Докладывай, что произошло дальше.

— Дальше нам просто повезло, — оживился вновь Криволапов. — Мы сумели чудом оторваться от русских. Мы не пошли через Поляниновичи. Там ждала засада, оттуда нас обстреляли. На полной скорости, под дымовую завесу ушли вправо, а затем на север. Обогнули поселок Никоновичи и затерялись в лесу. Лейтенант Эберт дал радиошифровку. Время прорыва нам указали на пять утра. Я удивляюсь, как мы прорвались к передовой. Меня и сейчас колотит, когда я вспоминаю, как мы прорывались на заре. Обезумевшие русские бойцы до сих пор стоят перед глазами. Они шалели, видя наш танк, да еще со звездой, несущийся на полной скорости с тыла. Только когда мы смяли два поста у передовых траншей, русские стали стрелять.

Тем временем вступили в бой гренадеры. Но они нас подвели. Мы уже были подбиты... Криволапов тяжело вздохнул и замолчал.

— Это все?

— Нет, господин капитан, — Степан сжал кулаки, повертел опасливо головой. — Мне трудно говорить. Было очень страшно!.. Срочно покинув танк, мы попали в настоящий ад. Радист унтер-офицер Дортман был убит сразу. Пулеметная очередь прошла через грудь. Наводчик унтер-фельдфебель Хаас убит шальной пулей гренадеров. Мы только успели затащить вас в воронку, как вокруг изверглась земля. Русские гаубицы похоронили всех. Все полегли, кто оказался ранним утром в этой зоне. Две сотни гренадеров нашли здесь смерть. Все полегли, кроме лейтенанта Эберта. Он уполз стремительно вперед, оставив меня с вами. Выскочил он из этой заварухи или нет — не знаю. Лейтенант обещал вернуться за вами. Но до сих пор его нет. Скоро начнет светать. Он мне оставил ракетницу, вот я и выстрелил. Пусть знают там, что мы живы.

— А портфель? Где портфель с документами? — оборвал Степана Франц, вскочил и застонал от боли в правой ноге.

— Не видел я портфель, господин капитан! Ей-богу, не видел, — Криволапов перекрестился для убедительности. — Все так полыхало и взрывалось. Может, лейтенант прихватил?

— Черт! Свинья паршивая! Нацистский сопляк! Убежал, а командира оставил погибать. Каналья! — выругался Франц. — Выберусь, в полевой суд отдам мерзавца.

'Франц, хватит стонать, — зашумело в правом полушарии — в разговор вновь вмешался Клаус. — Принимай решение. Надо быстрее уходить отсюда. Скоро рассвет. Подсказываю. В сторону передовой разминирована полоса. Фонариком передай условный сигнал. У тебя получится с моей помощью. Дальше ползите от воронки к воронке. Отдыхайте в них. Вас заметят, придут на помощь и подберут. Но мне подсказывает профессиональное чутье, если выживем, жди сюрпризов от Эберта. Лейтенант — ярый нацист. Вы схлестнулись с ним. Он мстителен и обид не прощает. Поэтому действуй быстро, но будь осторожен. Если что, я на стреме'.

— Что будем делать, господин капитан? — отозвался Криволапов, когда Франц перестал ругаться.

— Помоги подняться и слушай приказ...

ГЛАВА 2

17 мая 1944 года. На участке фронта 18-й моторизованной дивизии вермахта.

Быховский район. Белоруссия

Начальник отдела 1-Ц штаба 9-й армии вермахта подполковник Кляйст в эту ночь не спал. Его цельная волевая натура не могла смириться с тем, что в служебных вопросах имеются белые пятна, неточности, разночтения.

В данном случае речь шла об армейской операции Glaube. Он лично участвовал в ее подготовке, был отчасти ответственным за ее проведение, имел к ней профессиональный интерес.

Куратором этой безумной идеи, глубокого рейда в тыл русских, был командир 41-го танкового корпуса генерал-лейтенант Вейдлинг.

Неясность для Кляйста состояла в том, как оценивать операцию, можно ли доверять разведданным, полученным от Арийца. Уж слишком много было вопросов к самому Арийцу. А жив ли он сам, чтобы развеять при встрече сомнения, он пока не знал.

Новый командующий армией генерал-лейтенант Йордан с нетерпением ожидал итоговый доклад об операции. Кляйст его подготовил. Но главные выводы не были сформированы. Эту работу он думал сделать утром, вспомнив хорошую русскую поговорку: 'Утро вечера мудренее'. В который раз перевернув свое худое тело на видавшем виды кожаном совдеповском диване, который ему постелили в служебном кабинете, он попытался уснуть, но его вновь постигла неудача.

Мысли об операции, об Ольбрихте, о полученных разведданных от Эберта, несмотря на физическую усталость, не хотели покидать его мозг и возвращали к событиям прошедшего дня.

'16 мая на рассвете на участке второй роты 76-го полка 18-й моторизованной дивизии была проведена завершающая стадия операции Glaube. Проведена отвратительно плохо. Русские были осведомлены о готовящемся прорыве группы и ждали его. Они, не зная точного времени и участка прорыва, в последний момент сумели определиться и, подключив самоходную гаубичную артиллерию, нанести массированный удар по коридору прохода. Две роты, обеспечивающие прорыв, во главе с оберлейтенантом Мельцером были полностью истреблены. Из группы разведчиков сумел выйти живым только один командир взвода лейтенант Эберт. Капитан Ольбрихт и сопровождавший его русский танкист, со слов Эберта, при выходе пропали.

Материалы, доставленные Эбертом, были обработаны и требовали анализа и перепроверки. Но как их перепроверишь? Документы явственно говорили о подготовке русских к масштабному наступлению на участке их армии.

Здесь и передвижение войск ночью, и ложные переправы, и батареи, и концентрация стрелковых частей во втором эшелоне, которые умело скрывались в землянках, и многие другие факты, указанные Эбертом.

Как результат рейда — трижды подчеркнутые выводы Арийца, что наступление русских по всему фронту начнется 23-24 июня. Основные удары по армии: первый — из Рогачева на Бобруйск, второй — из поселка Озаричи на Слуцк. Удары наносятся одновременно.

Это правда или дезинформация? Разве можно, задав такой вопрос, заснуть? И что удивительно, в главном штабе сухопутных войск этим разведданным не поверили. Откуда мол, и кто мог вообще принести такие новости? Кто такой Ариец?

Командующий группой армий 'Центр' фельдмаршал Буш также отнесся к разведданным скептически. Высылаемые на разведку летчики ничего нового не добавили. На всех участках фронта затишье.

Так что же это тогда, как не дезинформация?'

Кляйст громко зевнул, так и не смог прогнать тяжелые мысли, без желания поднялся с дивана. Надев хромовые сапоги, начищенные до блеска (он был педант во всем), достал сигарету из серебряного портсигара и прошелся в темноте к окну. Ночь была облачная, темная, но иногда проблескивали звезды. Он курил и думал, как поступить.

А задуматься было над чем.

К его потаенной радости — он и не знал, что так отреагирует, — неожиданно появился компрометирующий документ на капитана Ольбрихта. Лейтенант Эберт в ходе доклада высказал недоверие к своему командиру. Более того, он назвал его политически неблагонадежным, даже предателем великих идей фюрера. Им был написан рапорт, где он сделал смелое предположение о вербовке русскими капитана Ольбрихта. Свои выводы он сделал из следующих фактов. В Буда-Кошелеве при встрече с агентом на явочной квартире группа нарвалась на засаду. Чудом остались в живых только капитан Ольбрихт и русский танкист Криволапов. Остальные якобы погибли. Но могло быть иначе. Капитан всех сдал русскому Смершу.

Далее он, Ольбрихт, повел группу через поселок Поляниновичи якобы для встречи со своей выдуманной женой. Кто в это поверит? В деревенской хате он находился один пятнадцать минут. Что он там делал? Могла быть там встреча с русской разведкой? Да! Поэтому он и остался жив. И последнее: с ним постоянно находился русский танкист Криволапов. Явно агент Смерша.

В донесениях подчеркивалась дата наступления русских и удар по их оборонительным линиям двумя концентрированными силами. Документов на этот счет капитан не представил. Только его выводы.

— Это дезинформация русских, — подвел итог Эберт, — переданная через завербованного агента Ольбрихта.

'Каков шельмец этот Эберт! — мельком подумалось начальнику разведки. — На собственного командира батальона кляузу написал. И так у него достоверно получилось. А вдруг он прав?'

Но здесь есть и другая сторона медали, не учитывать ее — проявить близорукость. Как бы не попасть под пресс генералитета? Кляйст задумался.

'Если дать ход рапорту лейтенанта Эберта и доложить об этом в полицию безопасности, значит, вступить в войну с генералом Вейдлингом. Тот опекает Франца Ольбрихта, как собственного сына. Что делать? Что делать?' — Кляйст затушил сигарету и подошел к рабочему столу. Еще раз прочел донесение Эберта. '

Что ему выгодно? Ему лично что выгодно? Конечно, второй случай. Если все подтвердится, что указал Эберт, а в гестапо умеют выбивать показания, то он утрет нос и генералу Вейдлингу, и выскочке Ольбрихту, если тот окажется жив. В генштабе вермахта не поверили донесениям Арийца. Почему он должен верить? А вот дезинформация — это ход конем. И здесь он поставит мат. Все провалы групп, ранее подготовленные им, можно списать на Ольбрихта. Вот где выход!'

Подполковник заложил руки за голову и потянул спинными мышцами. От удовольствия крякнул. В это время раздался длинный тревожный звонок.

'Кто это может быть?' — дернулся Кляйст от неожиданности и бросил взгляд на часы. Было три часа ночи. Рука нехотя потянулась к трубке.

— Слушаю, — глухо выдавил он.

По мере получаемой информации долговязая фигура Кляйста выпрямлялась и вытягивалась в шпалу. На лице серо-землистого цвета — абверовец безудержно курил — появились красноватые пятна. Маленькие бесцветные невыразительные глаза блестели в предвкушении интриги.

— Наблюдать! Пока только наблюдать! — завизжал радостно он. — Будут выходить, оказать помощь и под усиленным конвоем сопроводить ко мне. Исключить любую попытку к бегству. Удержать силой. Доставить только живыми. Исполняйте, капитан.

'Вот и настал мой час, — ухмыльнулся злорадно Кляйст, заерзав маслами в кресле. — Какая удача! Все огрехи спишу на этого выскочку...' — пальцы нервно забарабанили по столу, потянулись к портсигару...

Тем временем Криволапов, упираясь изо всех сил, тянул за собой Франца. Тот здоровой ногой помогал.

— Давай, Криволапоф, давай. Еще. Я выдержу. Осталось немного... Все, стой, передышка, — они скатились в большую воронку от мины.

— Господин капитан, попейте воды. Передохнем, — прохрипел Криволапов, протянул фляжку. — Я за вами, — облизал потрескавшиеся губы.

— Давай, жажда мучает. Чувствую, температура повышается, — Франц, тяжело дыша, взял флягу, поднес ко рту. Холодная вода, пахнущая тиной, бодрила. Напившись, с благодарностью выдохнул: — Все, Степан. Спасибо. Пей сам, и ползем дальше. Скоро нас заметят, сигнал ведь приняли.

— Подождите, господин капитан, — Криволапов прислушался. Затем вытянул худую шею, выглянул из воронки. — Тише. Кажись, с немецкой стороны кто-то ползет. Видите, у меня глаз острый, как у беркута. Точно ползет.

Франц оперся здоровой ногой, подтянул тело и всмотрелся в ночную мглу, которая начала расступаться. Действительно, что-то двигалось со стороны немецких траншей.

— Что они говорят? — взволнованно прошептал танкист.

— Я не слышу. Это дозор, нас ищут.

И в этот момент сзади кто-то, охнув в прыжке, неожиданно навалился на Криволапова. Тут же вторая огромная тень набросилась на Франца.

— Ах ты, гадина! — заверещал Степан, сваливаясь на дно воронки вместе с нападавшим врагом, теряя фляжку.

Юркий, жилистый, он вывернулся на спину при падении и с силой боднул ногой неприятеля в живот.

— Су-ка! — от боли протяжно по-русски выругался разведчик, отлетая от Криволапова.

'Это русские разведчики!' — молнией пронеслась мысль в голове Степана, и он, не раздумывая, вытащил из сапога финку и броском вперед засадил ее по рукоять в бок противника.

— Получай, скотина! Не сдамся. Застрелюсь, но не сдамся, — с неистовой злобой и пеной у рта хрипел он, всаживая еще раз лезвие в обмякшее тело разведчика. Только короткая шелестящая очередь, раздавшаяся рядом, остановила его от дальнейшего безумства. Ответно разорвалась лимонка.

— Ребята, уходим! Нас окружают, — вырвался из тьмы чей-то командный окрик. Вслед за этим — очередь из ППШ. Тень, навалившаяся на Франца, отпрянула назад и стремглав, перебросившись через край воронки, ушла в полумрак. Все проходило считаные секунды.

— Господин капитан! Вы живы? — прошептал трясущийся Криволапов, подползая на коленях. — Господин капитан! — Степан дотронулся до лица Франца. — Вы живы? Очнитесь.

Франц приходил в себя от удушья.

— Да... жив, ефрейтор, — пробормотал Франц заплетающимся языком. — Чуть не задушил, мер... за... вец... Впервые сталкиваюсь с такой силой в руках. Если бы не подошла помощь, утащил бы в берлогу медведь. А ты сам, Степан, не ранен?

— Я-то живой, — стал храбриться танкист, обрадовавшись, что его хозяин невредим, — что мне сделается? А вот он, — Криволапов показал головой на бездыханное тело русского бойца, — добегался. Пусть там знают, что я не сдамся живым энкавэдэшникам, — Степан оскалился и сплюнул через зубы. Затем вытер о маскхалат разведчика финку и засунул в правый сапог. — А нас ищут, слышите? — он вновь обратился к Францу, чтобы не думать об убитом бойце. Саднило сердце, было прескверно на душе. — Откликнитесь, господин капитан.

Франц и сам услышал немецкую речь. Их искали. Капитан Грейвиц послал на помощь взвод гренадеров.

— Мы здесь! Сюда, — выкрикнул он, выглянув из ямы.

Санитары появились первыми. Без лишних расспросов они подхватили Франца и Криволапова и быстро вынесли к передовой траншее. Далее немецкая группа по извилистым переходам вышла наружу, затем по тропинке — к лесополосе. У полевой дороги их ждала легковая машина. Здесь же стоял грузовик с охраной и бронетранспортер связи.

Франц приподнялся на носилках, огляделся. Своих людей из разведбатальона он не увидел. Не встречал его и адъютант старший лейтенант Риккерт. Это показалось странным. Возле 'Опель-капитан' его ждал сотрудник армейской разведки Грейвиц.

Когда Францу помогли подняться у машины, он еще раз огляделся вокруг и, не увидев людей из своего батальона, бросил сердито Грейвицу:

— Где адъютант Риккерт? Куда вы меня повезете?

Грейвиц поздоровался наклоном головы и вежливо, спокойно ответил:

— Не беспокойтесь, Ольбрихт, все в порядке. Вашу безопасность мы обеспечим своими силами. Приказано доставить вас в штаб армии. После краткой встречи с подполковником Кляйстом вам будет оказана основательная медицинская помощь, предоставлен отдых.

— Грейвиц, — продолжал возмущаться Ольбрихт, — немедленно предоставьте мне связь с генералом Вейдлингом. Никуда я не поеду.

— Ольбрихт, не надо глупить. Вас срочно ждет командующий армией. С генералом Вейдлингом вы свяжетесь в штабе. Садитесь в машину, пожалуйста, не упрямьтесь, — Грейвиц услужливо открыл заднюю дверь.

Криволапов, как верный Санчо Панса, держался возле Франца, единственного немца, которого он знал и который мог за него заступиться. Ситуация была сложная. Оружие у него отняли еще на передовой. Ольбрихт не сопротивлялся этому. Впереди их ждал заслуженный отдых. Здесь же конвой косо смотрел на оборванного русского солдата, не понимая, что он делает возле офицера.

— Ефрейтор, — обратился к нему унтер-офицер, — следуйте за мной к грузовой машине. Криволапов понял, что хочет от него младший офицер, отдельные команды и фразы он уже знал и жалобно посмотрел на Франца. 'Господин капитан, возьмите меня с собой. Без вас я пропаду', — говорили умоляюще глаза. Ольбрихту передалось волнение русского танкиста. 'Сейчас нам лучше держаться вместе, — подумал Франц. — Такого верного товарища оставлять в одиночестве нельзя, тем более что он плохо говорит по-немецки'.

— Стоять! Не трогать! — отдал Франц команду унтерофицеру и так убийственно посмотрел на него, что тот, вытянувшись в струну, испуганно пролепетал: — Слушаюсь, господин капитан.

— Оставьте русского солдата в покое, Вайбер. Пусть едет рядом с капитаном, — вмешался Грейвиц. Затем вновь обратился к Ольбрихту: — Пожалуйста, капитан, садитесь в машину. Все будет в порядке.

Когда Франц и Криволапов уселись на заднем сиденье, Грейвиц удовлетворенно махнул перчаткой: 'Вперед', — и захлопнул дверь легковушки.

Ослабленный Франц не видел в действиях армейского эскорта опасности, но внутренняя настороженность и волнение не покидали его. Он не так представлял себе встречу после разведывательной операции, немыслимой по трудности и важности добытых сведений. Он не видел своих людей из батальона во главе с его заместителем Мельцером. Они должны были вместе с ротой 86-го полка создавать коридор выхода. Он хотел есть, у него пересохло в горле, он чувствовал страшную усталость, у него не проходил жар. И самое главное, его не соединили с командиром корпуса. Что это? Почему такая немилость?

Эти тревожные мысли он направил Клаусу в правое полушарие. Оттуда, как по телетайпу, пришел краткий нейронный ответ.

'Не волнуйся. Держу ситуацию под контролем. Бывшие абверовцы что-то замыслили против тебя. Но моя интуиция подсказывает, что скоро все прояснится. Мы выиграем этот раунд. Держи возле себя русского танкиста. Парень надежный, проверенный. Твой Клаус'.

Франц, успокоенный полученной информацией, перестал следить за дорогой, но не спал. Машины натружено, километр за километром перемещались по разбитым прифронтовым дорогам в сторону Бобруйска. Там находился штаб 9-й армии вермахта. Капитан Грейвиц ехал молча, вопросов не задавал. У Франца тоже не было желания вести с ним разговор.

Рассвело. День обещал быть теплым, погожим. Косые лучи восходящего солнца игриво заглядывали через лобовое стекло 'Опеля', то и дело на кочках пробегая по воспаленному лицу Франца. Немец щурился, отворачивал лицо, с нетерпением ожидал окончания утомительной поездки. Ему становилось хуже. Несмотря на обезболивающий укол, сделанный санитаром, температура повышалась, нога горела сильнее. Кроме того, к горлу вновь стала подкатывать тошнотворная волна. Криволапов, сидящий рядом, как и шеф, старался не спать, тер себе грязные щеки, щипал за уши, крутил глазами, но через полчаса его укачало, он задремал.

Вскоре лесная дорога закончилась. Впереди показалась гравейка Быхов — Бобруйск.

'Выйдем на главную дорогу, будет легче, не так будет укачивать', — подумал Франц и сомкнул глаза от невероятной усталости.

— Хальт! — раздался вдруг грозный окрик.

Франц встрепенулся и посмотрел вперед через голову Грейвица. Проснулся и Криволапов.

У шлагбаума перед выездом на главную дорогу стоял фельдполицай и держал знак немедленной остановки транспорта. Три военные машины с визгом остановились рядом, обдав патрульный наряд пылью.

— Что за чертовщина? Открывайте! — рявкнул капитан Грейвиц на подошедшего с автоматом унтер-фельдфебеля, одетого в черный плащ. Поверх плаща через шею у того свисал стальной горжет фельджандармерии с номером команды.

— Приказано всех досматривать, господин капитан. Прифронтовая зона. Предъявите ваши документы, — полицейский требовательно смотрел на Грейвица.

— Проклятье, — ругнулся Грейвиц. — У меня пропуск во все зоны армейского подчинения. Немедленно откройте шлагбаум, сержант.

Но полевой жандарм жестко стоял на своем.

— Повторяю, приказано всех досматривать, — твердо, с вызовом чеканил он, — предъявите ваши документы.

— Ну и порядки. Вы пожалеете об этом, — взревел в гневе Грейвиц и полез в нагрудный карман за удостоверением.

Унтер-фельдфебель изучил документ и вернул офицеру через открытое окно. Увидев пассажиров, спросил:

— Кто с вами едет?

— Это не ваше собачье дело, — Грейвиц был в ярости.

— Хорошо! Одну минуту! — ответил холодно фельдполицай и удалился к дежурному домику. Спустя несколько минут к эскорту подошел старший лейтенант и, представившись Грейвицу, повторил тот же вопрос:

— Что за люди сидят в машине?

— С меня довольно, — сдался Грейвиц. — Это капитан Ольбрихт и его солдат. Это люди нашего отдела, — и с нажимом добавил: — Вам понятно это, старший лейтенант?

— Я вас понял, капитан. Дайте одну минуту для уточнения, и вы поедете дальше.

— Быстрее, офицер, — скривился Грейвиц.

Дежурный бросил пристальный взгляд на Ольбрихта, въедливо всмотрелся в Криволапова — те сидели молча, затем, не задавая больше вопросов, быстро удалился к дежурному домику.

— Господин майор, это они. Что прикажете делать? — прорвались наружу через приоткрытую дверь резкие фразы дежурного.

— Что делать? Задержите эскорт на десять минут. Не пропускайте их, — тут же последовал приказ фельджандарму. — Я уже на подъезде...

Капитан Грейвиц тем временем вышел из машины, закурил. Он не понимал, что происходит. Почему фельджандармерия остановила его и не пропускает дальше ехать при наличии всех проездных документов? Это было чрезвычайным происшествием.

— Черт знает, что происходит! — буркнул взволнованно он и выбросил недокуренную сигарету. Подойдя к связистам, рявкнул: — Немедленно соедините меня с подполковником Кляйстом, — соединили мгновенно.

— Кто посмел вас задержать? — кричал в трубку Кляйст после доклада подчиненного. — У вас предписание доставить Ольбрихта в отдел. Это распоряжение начальника штаба. Позовите дежурного офицера.

— Слушаюсь! Фельдфебель, — обратился Грейвиц к связисту, — бегом за старшим лейтенантом. Подожди. Что все это значит? — лицо Грейвица удивленно вытянулось, глаза вытаращились. К дежурному домику спешно подъехало несколько военных машин. Из вездехода вышел важный майор в общеармейской форме и неторопливо направился к нему. Его сопровождал открытый бронеавтомобиль с гренадерами, готовыми к стрельбе. Крупнокалиберный пулемет был направлен на его эскорт.

Подойдя к Грейвицу, майор Рэмек — это был он — осмотрелся вокруг, глубоко вдохнул чистый освежающий воздух и подставил лицо восходящему солнцу. От полученного заряда бодрости он умиленно расплылся в улыбке и, не глядя на Грейвица, пафосно произнес:

— Красиво как! Не правда ли, господин капитан? Чудесное утро!

— Кто вы? — раздраженно, не поддаваясь на добродушные изречения Рэмека, бросил капитан Грейвиц и сделал угрожающий шаг вперед. Он не узнал адъютанта командира 41-го танкового корпуса. — Я буду...

— Перестаньте фиглярничать, Грейвиц, — будто по носу щелкнул того Рэмек заготовленной фразой, повернув голову. — Вы будете выполнять то, что я сейчас прикажу. Старший лейтенант, — позвал он пальцами через плечо дежурного фельджандарма, — капитана Ольбрихта и ефрейтора Криволапова сопроводите в мою машину.

— Слушаюсь, господин майор.

— Вы не имеете права, майор, — Грейвиц не ослаблял напора. Его серые глаза потемнели, излучали гнев.

— Имею, капитан. Имею!

— Вы ответите за самоуправство. У меня приказ подполковника Кляйста. Лейтенант! Выводите солдат, — махнул головой Грейвиц офицеру сопровождения.

— Не дурите, капитан, — на Грейвица в упор смотрел крупнокалиберный пулемет, и Рэмек поднял перчатку вверх. — Моя отмашка, и вы с вашим эскортом пополните русское кладбище своими крестами. Какая неутешительная смерть. Вы готовы так умереть, капитан?

— Я не понимаю вас, майор, — голос Грейвица дрожал, лицо из возмущенно-красного становилось бледно-серым. — Это провокация...

— Вы опоздали, голубчик, — Рэмек светился. — Многое изменилось за эту ночь. Вчера поздно вечером в главном штабе сухопутных сил подписали приказ о переподчинении 20-й танковой резервной дивизии 41-му корпусу генерала Вейдлинга. Корпус усиливается другими частями для создания на этом участке укрепрайона как противовес возможному русскому наступлению. Ему придан особый статус центрального подчинения. Капитану Ольбрихту тем же приказом присвоено звание майора. Он идет в личное распоряжение командира корпуса. Я адъютант генерала.

— Не может этого быть... — стушевался полностью Грейвиц. — Почему в армии этого не знают?

— Потому что там служат такие тупицы вроде вас, Грейвиц. Старший лейтенант! Выполняйте мой приказ.

Рэмек был в ударе. Он впервые за свою служебную карьеру получил настоящую власть и действовал от имени Вейдлинга, наслаждался этой властью. Его распирало от удовольствия отдавать приказы.

— Я не думаю, Грейвиц, что в такое сладкое утро, — продолжил Рэмек, — вы будете тревожить звонком сон командующего армией — кстати, он в курсе, — а тем более фельдмаршала Буша. Вы согласны со мной, капитан?

— Согласен, — процедил сквозь зубы Грейвиц и отдал команду помочь перевести майора Ольбрихта в другую машину.

— Прекрасно! — на самодовольной физиономии Рэмека застыла широкая улыбка. Сердце радостно билось. Он успел перехватить Ольбрихта и выполнить приказ командира корпуса. За это полагалась награда. Адъютант распростер руки и пошел вперед. Навстречу вели ковыляющего, грязного, исхудавшего, с воспаленным лицом Франца Ольбрихта в форме офицера Красной армии. Его поддерживал солдат невысокого роста в ободранной униформе русского танкиста с окровавленной повязкой на голове.

ГЛАВА 3

21 мая 1944 года. Лазарет 41-го танкового корпуса вермахта, район Мозыря.

Восточный фронт. Белоруссия

Генерал Вейдлинг уже несколько дней находился в прекрасном настроении. Еще бы, с того света вернулся живым Франц Ольбрихт, его любимец, настоящий офицер-разведчик, сын лучшего друга Клауса Ольбрихта. Генерал ждал возвращения Франца и готовился к этой встрече. И этот долгожданный день наступил. Даже адъютант Рэмек сейчас ему казался не таким трусливым зайчишкой, мальчиком для битья. После того как он вырвал Франца из рук Кляйста, этого матерого абверовца, мастера хитросплетений, ловушек и интриг, адъютант несказанно вырос в его глазах, удостоился благодарности.

Не все сложилось в операции Glaube удачно, как планировалось, почти все экипажи погибли, но тем не менее основные задачи Франц выполнил. Карты русских раскрыты. По крайней мере для него. И хотя Берлин не поверил шифровкам Арийца, не поменял свое стратегическое видение на летнее наступление русских, в штабе сухопутных войск нашлись генералы, которые поддержали его. Ему удалось выбить дополнительные резервы, тем самым укрепить оборонительные линии корпуса.

Основную скрипку в обороне сыграет переданная 20-я танковая дивизия, а также артиллерийские дивизионы, прибывающие из рейха. Зная дату наступления русских, направления их ударов, можно основательно подготовиться. 41-й корпус будет крепким орешком для танковой армии Батова. Но главное, Франц жив. Его мальчик жив.

Вейдлинг еще раз про себя поблагодарил всевышнего Господа за спасение Франца и прервал свои эйфорические размышления. Штабной вездеход, притормаживая, уверенно подкатил к зданию лазарета, где находился раненый Ольбрихт.

Встречал командира корпуса, стоя у крыльца, полковой врач Ремус. Он был в белом халате с непокрытой головой. Коротко остриженные, с проседью волосы, разделенные на две части четким классическим пробором, подчеркивали педантизм лучшего корпусного эскулапа, его высокую степень внутренней организации. Умные, внимательные глаза выражали доброжелательность и легкую степень любопытства. В руках Ремус держал дорогую трость ручной работы с костяным набалдашником.

— Добрый день, господин генерал! Рад видеть вас в хорошем здравии и прекрасном расположении духа, — подал голос Ремус, когда Вейдлинг подошел к лазарету. — Я выполнил вашу просьбу. Вот, возьмите. Замечу, я потратил уйму времени, чтобы найти эту вещицу.

— Доктор Ремус! Виктор! — тепло приветствовал Вейдлинг друга, пожимая руку. — Спасибо. Я никогда не сомневался в вашем профессионализме и порядочности. Прекрасная работа, — Вейдлинг взял трость и покрутил в руках. — Я доволен. За Франца двойная благодарность. Вы единственный среди нас, военных, делаете на отлично то, что умеете, и то, что знаете, даже больше этого. Уверен, сумеете вырезать аппендицит, если понадобится, через анус, — Вейдлинг попытался сострить. — А нам, в отличие от вас, медиков, при высочайшей военной организации и дисциплине не хватает, порой, самообладания признать свои ошибки и принять верное решение. Особенно этой заразной болезнью, мой уважаемый доктор, страдают те, кто незаслуженно обласкан и приближен к Олимпу.

— Не благодарите меня, Гельмут. Я не всесилен. А вот вырезать аппендикс через анус? — доктор искренне засмеялся так, что слетел и повис на цепочке монокль. — Это уж слишком, но я подумаю над этим. Спасибо за шутку, генерал. Повеселили старика Ремуса. Проходите в мою обитель, — доктор жестом пригласил Вейдлинга в лазарет. — Капитану Ольбрихту лучше. Он спрашивал о вас.

— Прекрасно, Виктор. Ведите меня к Ольбрихту, — генерал пропустил вперед доктора и уверенной, немного прихрамывающей походкой прошел за ним в помещение.

У палаты номер семь стоял навытяжку ефрейтор Криволапов, переодетый в повседневную форму солдат вермахта, с автоматом в положении 'на грудь'. При подходе важной свиты — о ней он был предупрежден — танкист четко сделал шаг в сторону и открыл дверь, пропуская генерала.

Комкор остановился, окинул беглым взглядом сверху донизу русского солдата. Тот стоял, не шелохнувшись, и смотрел на Вейдлинга с должным подобострастием.

— Этот русский — бессменный дежурный Франца, — тут же заметил Ремус. — Он постоянно находится возле палаты. Я не перечу. Это просьба капитана.

— Хорошо, — согласился Вейдлинг, дотронувшись тростью до плеча Криволапова. Ему понравилась выправка ефрейтора, после чего он шагнул в палату.

Франц лежал на панцирной кровати у окна в чистом белье: вымытый, выбритый, отдохнувший. Однако синева под глазами, бледность лица, потухший взгляд говорили о невероятных трудностях и страданиях, выпавших на долю офицера за время операции. Перемены не остались незамеченными Вейдлингом. 'Ничего, — подумал он, — время и воздух родины лечат любые раны, в том числе и душевные. Поправится'.

— Здравствуйте, дядя Гельмут. Я очень рад вас видеть, — Франц попытался встать с постели.

— Лежи, лежи, — генерал придержал Франца, похлопывая по руке. — Больному положено лежать. Здесь субординация отменяется. Меня незачем благодарить. Я поддерживаю тебя потому, что вижу твою преданность делу и любовь к отечеству. Кроме того, я ответственен за тебя перед твоими родителями. Кстати, скоро ты их увидишь. Спасибо, Виктор, — генерал кивнул доктору за предложенный стул, уселся.

— Каким образом, дядя? — удивился Франц.

— Начну по порядку. Многое изменилось за три дня, когда ты отлеживался, причем кое-что в лучшую сторону, — Вейдлинг обернулся. Рядом стоял Рэмек и держал в руках сверток. — Ганс, раскрывай подарок и поднеси ближе, — глаза Вейдлинга блестели. Лицо румянилось от торжественности момента. — Вот, смотри.

Рэмек держал новую форму разведывательных подразделений танковых войск с погонами майора в виде плетеных серебристых косичек. Все нашивки за штурмовые операции, за полученные ранения и награды были прикреплены на форме в строго определенном месте. Военные регалии красочно говорили о громаднейшем боевом опыте Франца, о его несравненном офицерском мужестве.

— Поздравляю, Франц, с очередным воинским званием 'майор', — генерал уважительно пожал Францу руку. — Поздравляю, мой мальчик!

— Спасибо, дядя Гельмут! — губы Франца растянулись в улыбке, в глазах появились радостные искорки. Молодой офицер был в восторге от проявленной заботы и внимания генерала. Теплая душевная волна, исходившая от него, накрывала сердце Франца. — Спасибо, дядя Гельмут! — еще раз поблагодарил он Вейдлинга.

— Это еще не все, Франц. Вот, возьми. Эта трость от меня. Это мой подарок.

— Дядя Гельмут, — удивился Франц, — а трость-то мне зачем?

— Пригодится, я знаю. Еще как пригодится в дороге, когда поедешь в отпуск, Ганс, — генерал щелкнул адъютанту, — давай продолжение.

По команде адъютанта внесли два подноса. На одном стояли бутылка шампанского 'Мадам Клико' и хрустальные бокалы. На другом — фрукты и шоколадные конфеты.

Тосты были непродолжительными.

— Все, господа офицеры, — произнес весело генерал, поставив бокал, — прошу оставить меня наедине с майором Ольбрихтом. Виктор, спасибо за заботу, мы еще увидимся. Рэмек, задержись в приемной до конца встречи. Возможно, понадобишься.

— Слушаюсь, господин генерал, — адъютант лихо щелкнул каблуками. — Я выполню любое ваше указание, — Рэмек после освобождения Ольбрихта стал больше уважать себя и проявлял рвение по службе.

— Похвально, Рэмек, идите...

Когда офицеры вышли, генерал дотронулся до руки Франца и умиротворенно произнес:

— Ну вот мы одни. Можно говорить откровенно и столько времени, сколько нужно. Нам никто не помешает. Ты доволен?

— Да, дядя Гельмут, доволен. Я хотел вас видеть и ждал этой встречи.

— Вот и прекрасно. Скажи, Франц, — генерал удобнее уселся на стуле для продолжительного разговора, — как прошла операция, какие выводы ты сделал после возвращения?

— Сегодня я буду с вами откровенен, дядя. У меня нет другого человека, кому бы я мог полностью довериться.

— Я рад это слышать, мой мальчик. Мои чувства искренни.

— Хорошо, дядя Гельмут, — Франц выше подложил подушку и после небольшого раздумья начал говорить: — Операция проходила очень трудно. Я не понимаю, как мы выдержали и я остался жив. Были постоянные столкновения с русскими подразделениями. Уже на первой стадии операции нас раскрыли. Что послужило причиной этому, я до сих пор не понял. Я дал команду на ведение боя. Пришлось уничтожить несколько русских офицеров и солдат. Другого выхода у меня не было. Но мы получили сведения о месторасположении передовых частей 48-й армии красных. С этого часа пошли сплошные преследования. Крупный бой выдержали у Буда-Кошелева. Я докладывал в донесении. Работа абвера никуда не годится. Чудом выскользнули из ловушки русского Смерша. Чуть не погибли по милости лейтенанта Эберта. Пришлось его наказать. Кстати, где сейчас этот мерзавец? Он оставил меня с русским солдатом на поле боя, а сам трусливо бежал.

Генерал Вейдлинг внимательно слушал Франца, не перебивал, но после упоминания Эберта нервно скривился.

— Это опасный человек, Франц. Я ниже остановлюсь на нем. Рассказывай, я слушаю тебя внимательно. Главное, ты жив.

— Дальше была жестокая схватка с танками генерала Горбатова. Нам удалось их заманить в ловушку. Около десятка танков мы подожгли и практически вырвались из окружения, если бы не их авиация. Летающие крепости русских смешали всех с землей. Было страшное побоище. Не пожалел даже свои тяжелые танки Иосиф Сталин. Остался невредимым только мой экипаж 'Пантеры', и то потому, что мы успели спрятаться в зарослях кустарника, — Франц вздохнул тяжело и замолчал.

— Это война, мой мальчик, — генерал похлопал Франца по руке. — Держись, тебе не привыкать.

— Да, не привыкать. Вы правы. Операция Glaube должна войти в учебник разведывательной школы вермахта. Но зачем эти жертвы, если нам не поверили, дядя Гельмут? — Франц приподнялся, возбужденный разговором. — Зачем эти лишения?

Вейдлинг посуровел, сжал зубы, осмотрелся как бы в поисках коньячного бокала, затем выдавил:

— Я сделал, Франц, все, что мог. Ты мне должен верить.

Франц молчал, находясь еще под впечатлением своих воспоминаний.

— Кое-что мне удалось, — продолжил генерал. — Здесь заслуга не только моя, но и бывшего командующего армией Харпе. Он встречался с Гудерианом, когда тот инспектировал его 4-ю танковую армию. Рассказал о тебе, о полученных разведданных. В главном штабе сухопутных сил пошли ему навстречу. Мой корпус укрепили 20-й резервной танковой дивизией, чему я несказанно рад. Ты попал ко мне. Также выделено несколько дивизионов гаубичной и зенитной артиллерии. Так что мы дадим русским серьезный бой.

— Но это полумеры, дядя Гельмут! — отреагировал нервно Франц. — Танковые дивизии остались в Северной Украине.

— Да, Франц, это полумеры, но фюрер не поверил твоим донесениям, как и фельдмаршал Буш, кстати, он собирается в отпуск в конце июня.

— Вот потеха! — усмехнулся Франц. — Русские этого только и ждут. 24-25 июня будет предпринято небывалое по масштабам наступление русских по всей линии обороны Центральной группы войск. А ее командующий собирается в отпуск. Это крах для него. Странно, что фельдмаршал Буш не понимает этого.

— Время для принятия мер еще есть. Наш корпус, если то, что ты говоришь, правда, даст достойный отпор русским. Но скажи мне, Франц, — генерал Вейдлинг придвинулся ближе к кровати и пристально посмотрел в глаза молодому человеку: — Откуда у тебя такая информация? Где ты взял эти данные о начале наступления русских, о готовящемся двойном ударе по 9-й армии 1-м Белорусским фронтом? Пойми, твои разведданные в генеральном штабе взяты под сомнения. Ты не представил ни одного документа, указывающего на эти сведения. Вот в чем проблема. Ты можешь развеять сомнения о правдивости переданной информации? Я слушаю тебя, — брови генерала сдвинулись, образовав на лбу глубокую складку.

Франц внутренне напрягся, потер лоб, раздумывая, что ответить командиру корпуса. Как доказать генералу свою правоту? Задача была не из легких.

'Пусть генерал примет твои сведения без подтверждения и готовится к обороне, — пришел на помощь Клаус, — а когда через два месяца Центральная группа войск развалится, как карточный домик, предложи встретиться вновь и поговорить по вопросам будущего Германии. Я думаю, поражение на Восточном фронте будет серьезной встряской для него и уцелевших генералов. Тогда и обо мне расскажешь. Он будет готов поверить в любые твои предсказания. Понял? Держись, не унывай. Я рядом с тобой. Скоро повеселимся в отпуске'. — 'Спасибо за помощь, друг', — улыбнулся Франц и мысленно пожал руку Клаусу.

— Что ты улыбаешься? Я жду ответа, — Вейдлинг был недоволен затянувшейся паузой.

— Дядя, вы верите в предсказания будущего? — наконец заговорил Франц твердым, уверенным голосом.

Генерал от удивления приподнялся, а присев, недовольно обронил:

— Почему ты меня об этом спросил? Не хочешь ли ты сказать, что стал прорицателем?

— Да, дядя Гельмут. Вы угадали. Я стал предсказателем.

— И давно это у тебя появилось?

— Три месяца назад, после февральской контузии.

— И многое ты можешь предсказать?

— Практически все события вплоть до 2010 года.

— Что? — глаза у генерала выпучились, лицо застыло в недоумении и страхе. Он не ожидал услышать такое объяснение. Рука потянулась ко лбу Франца.

— Ты не болен, мой мальчик? У тебя с головой все в порядке? Две контузии перенес.

— Дядя Гельмут! — Франц отстранился возмущенно. — Не надо. Я понимаю, что в это трудно поверить. Но давайте остановимся на следующем варианте, чтобы вы не посчитали меня проходимцем. Мои донесения возьмите за математическую аксиому, то есть примите их без подтверждений и доказательств. И готовьтесь основательно к обороне. Это вам поможет выстоять, не попасть в окружение, даже в плен. Многие генералы, отступая, попадут в плен, в том числе генерал Гольвицер, обороняющий Витебск. Но это их участь. После свершившихся событий, которые я предсказываю, мы продолжим разговор. Вот мое предложение.

Сейчас задумался Вейдлинг. Он видел, что Франц в своем уме. Контузиями, возможно, его состояние объяснишь, но говорит он серьезно и членораздельно, предложение сделал обоснованное. Тем не менее мозг генерала сопротивлялся верить Францу на слово и принимать решения с лёту.

— Хорошо, Франц, я подумаю над твоим советом, — вышел из положения генерал, — но позже. Пока ничья. Давай поговорим о других, более приземленных и конкретных вещах, — Вейдлинг в эту минуту пожалел, что не взял с собой коньяк. Придется на сухую говорить с Францем о его личной жизни.

— Расскажи, Франц, только не обижайся, — немного смущаясь, произнес командир корпуса, — что тебя связывает с поселком Заболотное?

Франц вздрогнул, услышав вопрос от генерала, посуровел от резкого поворота беседы. Шрам, отметина Курских боев, натянулся, готов был брызнуть кровью.

— Вы точно хотите это знать?

— Да, Франц. Мне нужна полная информация. Это очень серьезная тема и касается нас обоих, но в большей степени тебя. Ты сейчас поймешь причины этой серьезности. Слушай внимательно, — генерал кашлянул. — Дело в том, что твое возвращение не прошло гладко, как планировалось нами. Были большие потери. Рота старшего лейтенанта Мельцера вся полегла на том поле, где вы выходили. Чудом остался в живых Эберт, ну и ты с русским танкистом. Лейтенант Эберт попал в руки Кляйста. Помимо переданных данных о вашей работе, он в отделе разведки написал рапорт, где представил тебя в неблагонадежном виде, чуть ли не предателем, русским агентом.

— Мерзавец! — Франц сжал кулаки. — Кто ему поверит? Под полевой суд отдам за клевету.

— Подожди, Франц, не все так просто, как ты думаешь. Твой адъютант, старший лейтенант Риккерт, после беседы с Кляйстом также дал показания против тебя. Он подтвердил твою лояльность к населению прифронтовой зоны, что является нарушением приказа командующего армией. Эти рапорты находятся у Кляйста.

— Как, и Риккерт меня предал? — кровь отлила от лица Франца, губы задрожали.

— Да, Франц, к сожалению и старший лейтенант Риккерт оказался негодяем. Он жаждет получить твою должность и командовать батальоном.

— Вот оно что? Я был более высокого мнения о нем. Он еще фляжку с коньяком подарил на прощание, а сам в тайне желал мне смерти. Какой лицемер и мерзавец.

— Надо разбираться лучше в людях, майор, — упрекнул Франца генерал. — Быть более осмотрительным в разговоре с подчиненными. Это тебе урок на будущее. Ладно, пойдем дальше. Еще не все потеряно. Кляйст не передал собранное досье в полицию безопасности. Он боится меня. Я поговорил с ним сурово. Но что будет завтра, что стукнет в голову этому профи от абвера, я не знаю. Если он даст ход этим кляузам, то тебя могут арестовать.

— Как же так, дядя Гельмут? — возмутился Франц. — Я кавалер Рыцарского креста Железного креста, воюю с 1940 года, имею ранения и личные заслуги перед отечеством, и меня могут необоснованно арестовать? Не могу в это поверить.

— Война идет, Франц, не забывай. Положение складывается не в нашу пользу. Нервозность в генеральном штабе и Ставке накалена до предела. Все может быть, тем более что фюрер не доверяет адмиралу Канарису и его людям. Абвер с его мощнейшей структурой переподчинен СС. Кляйст из кожи лезет, чтобы выслужиться перед службой безопасности и гестапо. Ты для него козырная карта. Он хочет повесить на тебя все неудачи и огрехи отдела. Тем более вскрылись некоторые факты из твоей биографии, о которых ты долго умалчивал, таил даже от меня... Поэтому... — голос генерала задрожал от обиды, он засопел и, наклонившись к лицу Франца, с горечью выдавил: — Расскажи мне все о русской женщине из поселка Заболотное, а я подумаю, как тебе помочь. Это очень серьезно, Франц. Я не шучу. Если с тобой что-то случится, я не прощу себе. Ты это понимаешь? — кулак генерала тяжело опустился на край тумбочки. Звякнули бокалы. — Ты понимаешь, что натворил?

Франц был подавлен услышанной информацией. Настроение пропало. Тревога, исходившая от генерала, быстро передалась ему, появилась головная боль. Ему захотелось быстрее рассказать все, что требует от него дядя, и замкнуться, побыть одному со своими мыслями.

— Хорошо, я все вам расскажу, — тихо ответил он, не глядя в глаза генералу. — Мне нужно было раньше раскрыться, но что-то сдерживало меня. Не сердитесь.

— Говори, Франц, я все пойму.

— Это произошло летом 1941 года, — повел Франц рассказ. — Наш 24-й моторизованный корпус стремительно продвигался на восток. Меня отправили в одно село подобрать дом под штаб корпуса. Село называлось Заболотное. Волей судьбы я познакомился там с белорусской девушкой. Она прекрасно говорила на нашем языке, была умна и необыкновенно красива. Ее звали Вера. Поэтому и операцию я предложил назвать Glaube — Вера. Прошло три года после первой встречи, а я до сих пор удивлен, как в том захолустном маленьком селении мог расцвести такой божественный цветок. Я полюбил ее, дядя, больше жизни и готов был жениться. И главное, я получил согласие родителей на нашу свадьбу.

— Как, твоя мать, фрау Берта, знала об этом?

— Да, дядя Гельмут. Мне пришлось написать письмо домой и получить от нее благословение.

— Хорошо, — генерал покачал головой, — что было дальше?

— Когда я приехал в августе за Верой, чтобы увезти в Берлин, родственники спрятали ее от меня. Поиски не дали результатов. Я озверел. Хотел застрелить ее брата. Это он все подстроил. Хотел сжечь деревню, такое было состояние злости и отчаяния. Но вы понимаете меня, я не так воспитан плохо, чтобы сжигать и убивать ни в чем не повинных людей. Тем более был 41-й год, когда мы верили, что несем демократию и свободу русским крестьянам. Это были мои личные проблемы. И они касались только меня. В общем, пришлось возвращаться восвояси в штаб. Да и времени было мало. Под Смоленском шли жестокие бои. Меня отпустили в отпуск только в случае женитьбы. Но свадьба, увы, не состоялась...

Франц замолчал. Воспоминания навевали небывалую грусть.

— Тебе плохо, Франц? Поднялась температура? Может, Ремуса позвать?

— Не надо, дядя Гельмут. Пройдет. Тяжело вспоминать.

— Придется, Франц. Я должен владеть полной информацией.

— Я понимаю. Сейчас... Так вот. Во время операции Glaube, — продолжил он, — мне представился случай вновь встретиться с Верой. Я воспользовался этим случаем. Меня потянуло к ней, как магнитом, до умопомрачения. Я проложил маршрут возвращения экипажей через поселок Заболотное. Я молил бога, чтобы Вера была дома. Мое обожженное сердце летело к ней в это село... В общем, я встретился со своей мечтой, своей единственной принцессой Хэдвиг, и потерял ее навсегда. Ее убило осколком...

Франц с горечью вздохнул и отвернулся от генерала. Но через мгновение, что-то вспомнив, привстал на постели, воскликнул:

— У нас родилась дочка, дядя Гельмут! Вы понимаете? У нас родилась девочка! — глаза Франца радостно светились. В душевном порыве он крепко сжал руку генерала.

Вейдлинг не отстранился, молчал. Ему была приятна минута доверительности, искренности Франца. — Я ее видел, дядя, она очень похожа на мать. Очень похожа. Правда, встреча была очень короткой. Шел ожесточенный бой. Во время очередной атаки русских меня контузило. И вот я здесь, а они там...

— М-да, — с сожалением выразился Вейдлинг и поднялся с венского стула. Было непонятно, осуждал он Франца за похождения или поддерживал. Генерал стал ходить по палате, разминать затекшие ноги, одновременно думать. В движении лучше думалось.

'Что сказать Францу этакое поучительное на будущее, но и чтобы не обидеть? Мальчишка влюбился и потерял голову, а я при встрече не разглядел этого'. А что он мог сделать? Да просто не было бы этой операции. Батальон был бы цел, да и Франц не был бы надломлен. С советом он опоздал. Как говорит народная немецкая поговорка, поздно советовать, когда дело сделано. А вот помочь ему надо, это в его силах. 'Отправлю в госпиталь, а затем в отпуск. Фатерлянд, семейная обстановка, родные благостно повлияют на него. Хорошо бы с Мартой его свести. Надо написать письмо фрау Берте. Глядишь, отойдет от своих переживаний. Там и женится на Марте. Русской женщины нет. Ну а ребенок?.. А ребенок останется в памяти. Дети войны... Сколько их по свету родилось!..'

— Франц, — обратился к Ольбрихту генерал после обдумывания ситуации. — Я принял решение. Считай, это приказ! — Вейдлинг вновь присел на стул.

— Я слушаю вас, дядя Гельмут.

— Вначале ответь мне без обиды. Когда мы в апреле обсуждали операцию Glaube, почему ты не рассказал о своих проблемах? Ведь я чувствовал, что с тобой не все ладно.

— Я не мог об этом говорить, дядя Гельмут. Это было очень личным. Да и что бы это дало?

— А ты не понимаешь? — c иронией бросил Вейдлинг. — Просто не было бы этой операции. Я не дал бы согласия. Твой поступок граничит с безрассудством. Сейчас докажи командующему армией, службе безопасности, что ты Ариец, а не агент Смерша!

Франц молчал, опустив глаза. Он уже и сам понимал, что операция была провальная и надуманная. В ней не было необходимости. Почти все сведения, посланные в донесениях, он знал до операции от Клауса. Просто он проявил элементарный эгоизм — захотелось увидеть Веру. Увидел и погубил.

Вейдлинг оценил реакцию Франца. Ему показалась, что Франц раскаивается в содеянном поступке. Это его радовало.

— В общем, завтра ты уезжаешь в госпиталь долечиваться, — объявил генерал свое решение. — После госпиталя тебе предоставляется отпуск на две недели домой, в Берлин. Дальше время покажет. Ты говоришь, что я выйду живым из русской заварушки. Это правда? — генерал улыбнулся.

— Непременно, дядя Гельмут. Это правда.

— Прекрасно, майор. Вот тогда мы и поговорим о твоих способностях к предсказаниям.

— Я согласен с вами, — Франц был доволен решением дяди. Тот принял его условия, как он хотел.

— Наша встреча подходит к завершению, — генерал по-отечески смотрел на Франца. Он любил его и сердцем улавливал такую же любовь и привязанность Франца к нему. — Какие есть вопросы, просьбы?

— Есть одна просьба, дядя Гельмут. Она касается русского ефрейтора.

— Хорошо, что напомнил о нем, я тоже тебя хотел спросить. Что ты хочешь с ним делать?

— Ефрейтор Криволапоф дважды спас мне жизнь. Он проверен в бою. Надежен, смекалист, неприхотлив. Я прошу присвоить ему звание унтер-фельдфебеля и за спасение офицера наградить Железным крестом третьей степени. И еще, майору полагается денщик и личный водитель. Поэтому поставьте его на эту должность.

— Не много сразу наград? Не зазнается твой танкист? — удивился Вейдлинг.

— Я ручаюсь за него, господин генерал-лейтенант.

— Тогда другое дело. Я выполню твою просьбу, майор, — генерал поднялся и по-отечески тепло пожал Францу руку. — Жду завтра к вечеру у себя в кабинете. Надо же по-настоящему отметить твое возвращение с того света и отъезд на родину. Для этого случая у меня припасена бутылочка хорошего французского коньяка.

ГЛАВА 4

2 июля 1944 года. Лубянка. Кремль. Москва

Раздался тревожный телефонный звонок. Однако трубку правительственного аппарата никто не брал. В огромном кабинете, отделанном дубом, с наглухо зашторенными арочными окнами никого не было. Звонок не прекращался, он настойчиво требовал хозяина кабинета, где на дальней стене по центру висел портрет вождя всех времен и народов, товарища Иосифа Виссарионовича Сталина. Подле него, у стены, располагался массивный дубовый стол, обтянутый сукном зеленого цвета. На нем, помимо чернильного прибора из уральского мрамора, некоторых деловых папок и газет, стоял в правом углу бронзовый бюстик Феликса Эдмундовича Дзержинского.

Обстоятельная служебная мебель, отделка кабинета, ковровые дорожки малинового цвета — все подчеркивало высочайший статус хозяина кабинета, незыблемость его положения.

Звонок не прекращался. Он не довольствовался отказом быть не принятым и тревожно разрушал тишину, уютно расположившуюся здесь после обеда. Но вот высокая двустворчатая дверь торопливо открылась, в кабинет быстро вошел, даже не вошел, а влетел офицер в погонах полковника госбезопасности.

— У аппарата Саркисов.

— Это Поскребышев, — раздался уравновешенный, с нажимом на фамилию голос. — Товарищ Сталин на 17 часов вызывает товарища Берию. Передайте, пожалуйста, — и телефон тут же отключился.

— Сейчас 16:20, — проговорил вслух полковник, бегло глянув на массивные напольные часы старинной работы, стоявшие в углу и гармонично завершавшие продуманный деловой интерьер кабинета. С каждой секундой позолоченные стрелки приближали час совещания у Сталина. — Успел бы Лаврентий Павлович. Что-то отдых затянулся после обеда.

Саркисов, не выходя из кабинета, набрал номер телефона, одному ему известный. Он звонил на служебную квартиру НКВД, расположенную в особняке на Спиридоньевском переулке.

— Чего тебе, Рафаэль? — отозвался недовольно Берия, тяжело дыша в трубку. Через нее, как показалось адъютанту, прорывался женский смех, заглушаемый легким фокстротом.

— Товарищ Сталин срочно требует вас к себе. Назначено на 17:00.

— По какому вопросу, Рафаэль? — Берия пытался быть сосредоточенным. — Подожди, — одновременно резко, высокомерно обратился к кому-то.

— Товарищ Поскребышев не сказал.

— Почему не спросил? — начинал злиться нарком. — С чем я предстану перед товарищем Сталиным? Ты же понимать это должен.

Саркисов молчал. Берия и сам знал, что если вызов срочный, не запланированный, то Поскребышев причины также мог не знать. Значит, произошло что-то очень важное. Но что? Все, что происходит в стране, он знает первым. Это закон для его людей. Доложили бы дежурные или тот же Саркисов. Но те молчали. Верховный что-то чудит. Или все же произошло? 'На месте разберусь, выкручусь, как было не раз'.

— Хорошо, Рафаэль. Буду.

Берия все же опоздал. Куранты пробили 17:00, когда его машина влетела через Спасские ворота на территорию Кремля. В приемной, кроме Поскребышева, личного секретаря Сталина, находился генерал армии Рокоссовский. Он стоял у окна и ожидал вызова. Появление Берии его не удивило. Ни один мускул не дрогнул на лице генерала, хотя чувствовалось внутреннее волнение. Не каждый день вызывают к товарищу Сталину с передовой. Наоборот, нервничал Берия.

— Что случилось, Константин Константинович? — спросил на ходу нарком НКВД, пожимая руку генералу.

— Увидим, — уклончиво ответил Рокоссовский, не желая вступать в разговор, отмечая про себя влажную ладонь Берии.

Поскребышев только добавил:

— Лаврентий Павлович, заходите. Вас ждут.

— А-а, разберемся, — махнул недовольно Берия и резко потянул ручку двери в кабинет Сталина.

Профессиональный ум высокого функционера сразу подметил отсутствие в кабинете членов Государственного комитета обороны. За столом сидели только военные: маршалы Жуков и Василевский по центру, генерал-лейтенант Абакумов — ближе к двери.

Присутствие на совещании Абакумова моментально привело Берию в легкое раздражение. Ему не нравилось показное рвение в работе начальника Главного управления контрразведки Смерша. 'Значит, причина вызова — что-то случилось на фронте, а не в его епархии', — Берия чуть повеселел. Его ранг и положение в стране были выше приглашенных военных. Лицо наркома посветлело, движения стали уверенными. Поздоровавшись, он хотел было сесть напротив Жукова, ближе к Сталину. Но вождь, обдав негодующим взглядом, придержал чуть поднятой рукой.

— Лаврентий, ты так спешил, что опоздал. Неужели есть дела важнее, чем совещание у товарища Сталина?

Берия побледнел, снял пенсне, не раздумывая ответил:

— Извините, товарищ Сталин, немного опоздал, с шарашкой одной разбирался.

— Вот как? — ухмыльнулся Сталин. — Так с Парашкой или с Машкой, Лаврентий?

Сталин медленно обвел тяжелым взглядом военачальников, дав подумать Берии. Маршалы сидели молча, не поддавались на шутку Сталина. Абакумов, сидящий ближе к выходу, потупил взгляд и еще больше вжался в стул, дабы не выглядеть таким большим перед Сталиным. Он панически боялся Верховного Главнокомандующего. Особенно когда тот долго и мрачно смотрел на него.

Берия, вытянувшись перед Сталиным, не отводил от вождя взгляда, руки от волнения теребили генеральский кант. Надо было отвечать. Пауза затягивалась.

— В Лефортово ездил, товарищ Сталин, — наконец ответил он. Нарком решил не отступать от принятой версии и идти до конца и добавил: — С конструкторами разбирался. Доложу позже.

— Хорошо, Лаврентий, присаживайся. В ногах правды нэт, — Сталин был по-прежнему чернее тучи. — Не сюда, Лаврентий. Рядом с Абакумовым. Ви сегодня ответ будете держать.

'За что попал в немилость к товарищу Сталину? Что же случилось? Ну, Абакумыч, ты меня еще плохо знаешь. Полез к Сталину, а мне не доложил', — Берия полоснул Абакумова злыми глазами и сел за стол. Голова раскалывалась от непонятной ситуации.

Сталин тем временем взял трубку, набил табаком, медленно раскурил, поднялся, прошелся к окну и, находясь в тяжелом раздумье, сделал несколько затяжек. Легкий сизоватый дымок 'Герцеговины Флор' обволакивал его чуть согбенную невысокую фигуру, одетую в серо-зеленый френч. В кабинете воцарилась небывалая тишина, только тихие шаркающие шаги думающего вождя. Вернувшись к столу, Сталин обвел мрачным взглядом сидящих военных, как бы присматриваясь к ним, как школярам, с кого бы начать первым опрос. Взгляд остановился на середине стола.

— Товарищ Василевский.

— Я, товарищ Сталин, — начальник Генерального штаба тяжело поднялся из-за стола.

— Ви составляли докладную записку о провале первой стадии операции 'Багратион'?

— Да, товарищ Сталин. Составлял генштаб.

— Ви и разрабатывали операцию, и доводили ее до командующих фронтов?

— Так точно, товарищ Сталин. Директива Ставки Верховного Главнокомандования передана в войска 31 мая. После того как план операции 'Багратион' детально был утвержден на совещании у вас 22-23 мая этого года.

— Ви хорошо подготовили план операции? Достаточно было сил у нас для наступления по всем фронтам?

— По замыслу операции создан перевес в живой силе в два с половиной раза. В танках и самоходной артиллерии почти в семь раз, в авиации — в четыре раза.

— Так почему еще не взят Витебск? — Сталин сверлил черными глазами маршала. — Ви куратор 1-го Прибалтийского и 3-го Белорусского фронтов. Ви что, слабее Рейнгарда и Гольвицера? А что скажет товарищ Жуков? — Сталин не дал говорить Василевскому и перевел свой колючий взгляд на Героя Советского Союза. — Река Друть вам не по зубам, товарищ маршал? Армии Романенко и Горбатова обосрались?

У Жукова заиграли желваки, он решительно поднялся, вплотную придвинулся к столу, подав тело вперед:

— Два дня, товарищ Сталин, и 9-я армия генерала Йордана будет окружена под Бобруйском.

— На сколько дней ви опоздали с окружением Йордана, товарищ Жуков?

— На пять дней, товарищ Верховный Главнокомандующий.

— А ви знаете, что Модель уже перебросил 5-ю танковую дивизию из Северной Украины? У него несколько батальонов 'Тигров' и 'Пантер'.

— У нас достаточно сил, чтобы разбить их, товарищ Сталин, — медленно, делая ударение на каждом слове, проговорил Жуков, — и мы их непременно разобьем.

— А Рокоссовский, где этот гений двойных ударов? — Сталин зловеще посмотрел на дверь. — Позови его сюда, товарищ Абакумов.

— Слушаюсь, товарищ Сталин, — Абакумов выскочил, чуть не сшиб дверь могучим плечом. Через несколько секунд перед Сталиным стояли два генерала ростом один в один. Косая сажень в плечах. Ждали, что скажет хозяин главного кабинета страны.

Сталин махнул чуть рукой, дав понять Абакумову сесть.

— Константин Константинович, — Сталин, не меняясь в лице, тихим тоном, леденящим сердце, с прищуром в глазах, обратился к Рокоссовскому, — так что главнее, один удар или два?

Рокоссовский догадывался о причинах вызова в Ставку. Наступление под Рогачевом и Паричами не имело должного развития, шло отставание от утвержденного плана. Упор делался на то, что немцы не разгадают их замысла двинуть танки через болота, будут ждать на сухих танкопроходимых местах. Но в нарушение своих доктрин немцы устроили плотную засаду 1-му гвардейскому корпусу Панова. Были огромные потери.

— Товарищ Сталин, — Рокоссовский выждал паузу, — два главных удара, намеченные и разработанные Военным советом фронта, были правильным решением. Я не отступлю от своих слов.

— Тогда где ваши хваленые победы, товарищ Рокоссовский? За две недели ви продвинулись на пятьдесят-семьдесят километров. Потопили сотни машин. Это что, игра в кошки-мышки?

— Отставание от плана есть, товарищ Сталин. Но перелом наметился. Наши танки с юга ворвутся в Минск 12 июля.

— Я спрашиваю, почему ви сорвали план? Где ваши хваленые наступления?

Не дав Рокоссовскому отвечать, посадив его, Сталин вновь обвел всех военных продолжительным немигающим взглядом. Словно черная грозовая туча накрыла всех, готовая разразиться бурей.

— В чем причины неудач? Я спрашиваю вас! Ви, товарищ Василевский, как думаете? Не торопитесь с ответом.

Василевский кашлянул, посмотрел на маршала Жукова, как бы ища поддержку, затем выпрямился и стал говорить, глядя на Сталина.

— По докладам с фронтов, особенно это касается 1-го Белорусского фронта, на момент начала операции 'Багратион' немцам удалось вывести пехоту в укрытия, а артиллерийские расчеты и гаубичные батареи — на запасные позиции. Бомбовые и штурмовые удары авиации не принесли должного результата. На основных танкоударных направлениях немцами были созданы артиллерийские ловушки. В этих целях использовались введенные подкрепления, а также пристреленные танковые позиции. Даже засада была устроена там, где, по нашему мнению, не должно ее быть: в болотонепроходимых местах, куда через проложенные гати командарм Батов послал 1-й танковый корпус Панова. Бронетанковые части понесли большие потери. Складывается мнение, что здесь враг ожидал наступление и тщательно подготовился.

— Так ви хотите сказать, что в генштабе появился крыс? — Сталин вытаращил глаза от удивления.

В кремлевском кабинете повисло гробовое молчание. Военные старались не смотреть на Сталина. Берия, как главный опричник Сталина, вскочил из-за стола и всем своим видом показывал, что готов немедленно действовать по четко отработанной схеме. Он ждал команду вождя: 'Лаврентий, разберись!'

Но Сталин молчал, лишь ухмыльнулся, видя, как преданно вскочил Лаврентий. Он понимал, что дай волю Берии и Абакумову, те наломают дров. А кого он поставит на место маршалов? Нет, Жуков, Василевский, Рокоссовский — военные таланты, их никем не заменишь. Идет война. Враг силен. Надо выждать время. Сталин взглянул пристально на Берию и покачал головой. Мол, садись, дойдет очередь и до тебя.

— Этого не может быть! — голос маршала Василевского задрожал, разрывая воцарившуюся тишину. — План, товарищ Сталин, разрабатывался в строжайшей секретности. Я отвечаю за своих людей.

— Доверять, товарищ Василевский, в полной мере никому нельзя, даже себе. Враг везде, он всюду, он внутри нас!

Абакумов, — Сталин чуть повысил голос и приподнял руку.

У маршала Василевского моментально потух взгляд, он медленно опустился на стул, не чувствуя под ногами землю.

— Абакумов, — Сталин жег глазами начальника Главного управления контрразведки Смерша.

— Слушаюсь, товарищ Сталин.

— Твой виход из-за печки... Доложи, что ты там нашел.

— В ходе ликвидации вражеской разведгруппы, товарищ Сталин, — начал докладывать Абакумов, в голосе чувствовалось волнение, — позывной немцев — Ариец, нашими сотрудниками перехвачены радиограммы, а позже документы врага. Их нашли в подбитой 'Пантере' 17 мая. Нам удалось подобрать шифры и прочесть донесения. В них указывалась дата начала операции 'Багратион' — 23-24 июня. Кроме того, даны основные направления главных ударов 1-го Белорусского фронта. Основные удары по 9-й армии Йордана: первый — из Рогачева на Бобруйск, второй — из поселка Озаричи на Слуцк. Удары наносятся одновременно.

Рокоссовский слушал доклад Абакумова и ушам своим не верил. Он не мог понять, как такое могло произойти. Как враг мог догадаться о двух ударах, о которых на момент передачи шифровки никто вообще не знал и не мог знать? Он только вынашивал их в своей голове. Это ложь. Это провокация Абакумова.

— Товарищ Сталин, — Рокоссовский резко поднялся, когда Абакумов закончил говорить.

— Я в здравом уме и твердой памяти и отвечаю за свои слова и действия. Это ложь, это провокация, — и, повернувшись в сторону Абакумова, недоуменно посмотрел на него, негодующе бросил: — Не мог враг знать то, что еще на свет не появилось!

— Что ви хотите этим сказать, товарищ Рокоссовский?

— Разрешите, товарищ Сталин, задать несколько вопросов генералу Абакумову.

— Задавайте, Константин Константинович, — Сталин внимательно смотрел на генералов. Он любил их сталкивать и наблюдать за ними.

— Скажите, Виктор Семенович, — остыв, корректно обратился командующий фронтом к начальнику Главного управления контрразведки Смерша, — когда вы сумели дешифровать вражеское донесение?

— Два дня назад, Константин Константинович.

— А когда они были перехвачены вашими сотрудниками?

— Всего было передано Арийцем три донесения — с 12 по 14 мая. В первых двух были указаны сроки и направления наступления. Вот копия, — Абакумов достал из папки лист с перепечатанным текстом вражеского донесения и прочитал касающуюся часть: — Дата наступления русских — 23-24 июня. Основные удары наносятся: первый — из Рогачева на Бобруйск, Осиповичи силами 3-й и 48-й армий, второй — из района нижнего течения Березины, Озаричи на Слуцк силами 65-й и 28-й армий 1-го Белорусского фронта. Удары наносятся одновременно. Возьмите прочтите сами.

Рокоссовский стоял бледный, но не терял самообладания. Он внимательно прочел текст немецкой шифровки и положил лист на стол. Затем повернулся к Сталину и сказал:

— Это невероятно, товарищ Сталин. Текст немецкой шифровки опережает время реальных событий. Я сам принял решение о двух ударах позже, чем говорится в ней. Либо это подлог, либо мистика какая.

— Товарищ Абакумов, — Сталин пристально всматривался в лицо генерала, стараясь понять по его мимике и реакции сущность и правдивость его слов, — у вас проверенные люди, им можно доверять? Нет ли ошибки в вашем переводе? — на слове 'ошибки' Сталин сделал нажим.

— Товарищ Сталин, — Абакумов стоял навытяжку, — работа проделана колоссальная. Ключ был раскрыт при помощи полученных документов, найденных в портфеле Арийца. Ошибки не было. Текст расшифрован правильно.

Сталин вновь вышел из-за стола, медленно прошелся по кабинету, еще больше ссутулившись под тяжестью навалившейся проблемы, посмотрел вяло в окно. Он впервые не понимал, что происходит. Как повести себя и что сказать. Постояв в раздумье, вернулся к столу и осуждающе, исподлобья, посмотрел вначале на маршалов, затем на генералов.

Военачальники старались не смотреть на вождя. О чем думал Сталин в эту минуту, трудно сказать. Он стоял, чуть опершись на правую руку — она нервно подрагивала. Левая, как известно, у него была сухая и плохо сгибалась в локте.

— Засранцы! — бросил вождь с горечью в лицо приближенным военным. — Ничего доверить нельзя, — затем подумал, выпрямился и добавил: — Мы, марксисты-ленинцы, в разную чертовщину и поповщину не верим.

— Лаврентий, — голос Сталина окреп, рука не дрожала, — разберись с этим Арийцем, но Рокоссовского не тронь.

 

ГЛАВА 5

 26 мая 1944 года. Минск, железнодорожный вокзал

Какой мальчишка не любит поезд: с красивыми зелеными вагонами, с мощным паровозом впереди, стоящим на парах, с приветливыми проводниками? Все вызывает неподдельный интерес и восхищение: и огромный паровой котел с дымящейся трубой и огнедышащей топкой, и стальные, почти в рост человека ведущие колеса, выкрашенные в красный цвет, с невероятным шумом и шипом делающие первый проворот могучим кривошипно-шатунным механизмом, и блестящие на солнце вагоны. Волнение уже вызывают и слегка дурманящий запах от сгоревшего угля, стоящий в тамбурах при обогреве поезда зимой, и паровозный гудок, извещающий о начале движения.

Паровоз, словно гигантский бык, словно Змей Горыныч, выпуская пар, по команде машиниста трогается в путь.

На это творение человеческих рук можно смотреть часами.

Степан Криволапов, переодетый в новенькую форму танковых войск с отложенным воротником, обшитым розовым кантом по краям, широкими лацканами на укороченной курточке, в погонах унтер-фельдфебеля, с Железным крестом третьей степени на груди, стоял на перроне железнодорожного вокзала Минска и любовался паровозом. Рядом с ним величаво располагался большой чемодан майора Ольбрихта, оббитый по краям железными уголками. Тут же стоял и его туго набитый вещевой ранец.

С детских лет, когда Степана увозили в Самару в детдом, он, поднятый на руки выше к воздуху, через маленькое окошко вагона телятника впервые увидел пассажирский поезд с паровозом и полюбил его навсегда. Он на всю жизнь запомнил ту летнюю картинку, отпечатавшуюся в памяти, словно фотография. На ней толпу пассажиров, спешащую попасть в простой вагон и занять лучшие места, людскую давку и крик и строгого кондуктора в форме.

Чуть поодаль — красивый зеленый вагон, важного генерала с саблей при орденах и в буденовке, рядом плачущую женщину с девочкой на руках. Их момент прощания. Духовой оркестр. Цветы. Солнце. Шипение паровоза, удаляющиеся вагоны. Все это предстало перед его взором, как будто наяву. Он помнит: тогда его охватила до слез мальчишечья зависть и грусть к тем, кто уехал в красивом поезде.

Его поставили на пол и, чтобы не ревел — он был самый маленький из всех новых детдомовцев, — сунули в руки большой пупырчатый огурец и кусок ржаного хлеба. Это было давным-давно, кажется, ему шел тогда шестой год.

Конечно, он видел поезда позже, особенно когда призвали в Красную армию, когда началась война, но просто, спокойно смотреть и восхищаться мощью паровоза, красотой поезда ему не приходилось ни разу.

Это был первый случай, когда Степан находился вблизи паровой машины. Он был рад такому случаю. Он искренне был рад, что скоро поедет в Берлин в мягком пассажирском вагоне. Он отчаянно ждал этого момента.

Паровоз уже был подцеплен к пассажирско-санитарному составу и проходил последнюю проверку перед отходом. Суровый машинист в черной одежде выглянул через окно и дал предупредительный свисток, выпустил пар. Мастеровые с длинными молоточками под присмотром жандарма обстучали буксы. Санитары заносили в вагоны последних раненых. Редкие отпускники — среди них не только офицеры, но солдаты и сержанты вермахта, — стоя на перроне, докуривали дешевые сигареты. Прошло охранное отделение поезда к полуплатформе, прицепленной впереди, где уже находился пулеметный расчет.

Криволапов стоял возле паровоза, смотрел на него и улыбался. Улыбался этому великану, улыбался весеннему солнцу, улыбался потому, что был молод и здоров, потому, что получил воинское звание сержанта и был награжден высокой наградой. На какое-то время, глядя на паровоз, он задумался о своей жизни, о своей нелегкой сиротской судьбе. 'Вот оно как бывает, кому лютый враг, а кому и нет'. Разве так бы у него сложилась жизнь, если бы родителей не расстреляли? Если бы не прискакали на тачанках сволочи красные?.. Из рассказа тетки знает, что окружили их Осиновку, что в Курдюковской волости на Тамбовщине, жидобольшевики и потребовали выдать селянам восставших крестьян. Те ни в какую, нет, мол, у нас бандитов в селе. Тогда отобрали шестьдесят человек заложников, в том числе и его родителей, а он у матери на руках к груди припал, и выставили охрану. Два часа политкомиссары дали время на раздумье и предупредили: не выдадут бандитов — расстреляют первую партию заложников. Никто в это не хотел верить. Как можно было без вины виноватыми сделать? Прошло время, вывели 21 человека, зачитали постановление и расстреляли... У Степана навернулась слеза от воспоминаний — ничего ведь не чурались гады, хотели и его, малютку, положить у стенки сарая. Тетка в ногах валялась, еле упросила оставить живым.

— Унтер-фельдфебель! — вдруг кто-то резко позвал Криволапова. Но Степан так задумался, что не обратил внимания на окрик.

— Унтер-фельдфебель! — кто-то второй раз окликнул его и постучал по плечу. Он обернулся и обомлел: рядом, напротив, стоял патрульный наряд жандармерии. Степан вытянулся во фрунт.

— Сержант, хватит глазеть на паровоз, как белая ворона, — произнес начальник патруля с усмешкой. — Иди, занимай свое место, счастливчик. Через двадцать минут отправление.

— Что? Что вы сказали? — промямлил на немецком языке Криволапов, не понимая дословно офицера и оглядываясь по сторонам, выискивая среди военных майора Ольбрихта.

— Что вы крутитесь, унтер-фельдфебель, словно в штаны наложили? Предъявите ваши документы, — потребовал лейтенант, обратив внимание, что тот говорит с непонятным акцентом.

Патрульные солдаты с сытыми, обветренными лицами тоже насторожились, направили автоматы на испуганного танкиста.

Криволапов, прибившийся к Францу Ольбрихту волей судьбы, став сержантом, надев форму врага, без него чувствовал себя совсем одиноким и терялся, когда к нему обращались немцы, особенно при выполнении служебных обязанностей. Он их практически не понимал, готов был либо бежать от страха, либо разрядить в них всю автоматную обойму, чтобы подавить этот страх. Вот и сейчас Степан, подав свои документы офицеру, зная их безупречную натуральность, скользнул рукой к кобуре, где имел свое законное место 'Вальтер 34' — подарок его благодетеля.

'Где же майор Ольбрихт? Стоял ведь на перроне у вокзала, прощался с адъютантом Рэмеком', — терзался мыслью Степан.

— Следуйте за мной, унтер-фельдфебель, для выяснения обстоятельств, — начальник патруля указал рукой в сторону полицейского участка.

— Nein! Nein! — возразил Криволапов. — Никуда я не пойду, господин лейтенант. Хоть убейте, не пойду, — заголосил на русском языке Степан. — Я денщик майора Ольбрихта и охраняю его 'коффер'.

— Вы русский? — панически вскрикнул офицер. — Партизанен! — и схватился за пистолет.

— Арестовать его.

— Господин майор! Майор Ольбрихт! Помогите! Караул! Убивают! — заорал еще громче Криволапов, сопротивляясь патрульным солдатам, которые выкрутили ему руки и повалили лицом на отпускной чемодан 'Большая Германия'.

Вокруг патруля стали собираться редкие зеваки из среды отпускников солдат и сержантов. Не зная причины потасовки, отдельные из них, а это были, конечно, танкисты, встали на защиту Криволапова.

— Смотри, Ганс, тыловые крысы завалили нашего танкиста.

— Да, вижу Отто, ты посмотри на их морды. Сало, яйко, млеко — пройдут по домам, вот тебе и пасхальный подарок, а вечером кино, шнапс и проститутки. В окопы их вшей кормить. Зажрались, мерзавцы.

— Эй, колбасники, — бросил безбоязненно длинноногий Ганс, — отпустите танкиста. Три на одного — нечестно.

— Господин лейтенант, — поддержал друга Отто, — отпустите танкиста, кавалера Железного креста.

— Разойдись по вагонам! — спокойно, но строго осадил говорливых отпускников начальник патруля. Толпа загудела. Лейтенант, не обращая внимания на ропот, добавил: — Сдам всех начальнику жандармерии, и рейх не досчитается младенцев, зачатых вами в отпуске.

— Отставить, лейтенант! — раздался вдруг издали грозный окрик Ольбрихта. Майор, прихрамывая, опираясь на трость, спешил к Криволапову. — Вы что себе позволяете, офицер?! Что вы здесь устроили самосуд?! — налетел Франц, как коршун, на начальника патруля, подойдя ближе. Толпа тут же расступилась, пропуская грозного майора. — Это мой денщик, он охраняет мои вещи, мой чемодан.

— Господин майор, но он русский! — возразил удивленно лейтенант и дал отмашку патрульным отпустить Криволапова.

— Да хоть американец, лейтенант! Какое вам собачье дело? Вы проверили его документы?

— Да, проверил.

— Все в них в порядке?

— Так точно!

— Вы видите, что перед вами стоит герой вермахта, фронтовик, награжденный Железным крестом, танкист. Вы, вместо того чтобы помочь ему донести вещи и посадить в вагон, устроили гвалт. Вы плохо выполняете свои обязанности, лейтенант, — Франц был возмущен таким отношением к своему подчиненному, ставшему другом. — Это возмутительно, лейтенант.

Молодой офицер опешил от резких наскоков Ольбрихта, но он был при исполнении обязанностей и не сдавался.

— А вы, господин майор, предъявите свои документы. Кто вы такой?

— Что? Что вы сказали, лейтенант? Я вас посажу сейчас в карцер за незнание обязанностей устава. Как нужно обращаться к офицеру старше вас по званию?

— Начальник патруля лейтенант Бремер, — жандарм приложил руку к фуражке. — Разрешите обратиться, господин майор.

— Не разрешаю, лейтенант. Продолжайте выполнять свои обязанности в другом месте. Кругом! Я сказал, кругом!

Патрульная команда, внутренне недоумевая, но не высказывая слов пререканий, не оспаривая приказ майора, развернулась и пошла вдоль вагонов в конец поезда.

Майор Ольбрихт сопроводил патрульный наряд хмурым, продолжительным взглядом.

— Вы чего стоите? — обратил он внимание на отдельных зевак, которые, докуривая сигареты, обсуждали инцидент патруля с фронтовиком-майором и не расходились. — Разойдись по вагонам, как сказал начальник патруля. Отправление через пятнадцать минут. Шагом марш!

Солдаты и сержанты послушно и безропотно выполнили его приказ.

Франц всем корпусом надвинулся на Криволапова. Степан стоял помятый, растерянный, теребил в руках пилотку, свалившуюся во время потасовки.

— Учи немецкий язык, Криволапоф, если хочешь уцелеть. Иначе пропадешь в Берлине, — выдавил зло Ольбрихт. — Я не всегда смогу оказаться рядом и прийти тебе на помощь. Хотя тыловой патруль обнаглел. Все документы были в порядке.

— Спасибо, господин майор, — промямлил Степан, шмыгнув носом. — Я думал...

— Думал, думал, — перебил его Франц и улыбнулся. — Как говорит ваша пословица? Индюк думал, да в щи попал.

— Не так, господин майор, — уже повеселел и Криволапов, — в суп попал.

— Какая разница, Степан? Не поспей я вовремя, ты точно бы в суп попал на обед полевой жандармерии. Хорошо, что инцидент исчерпан. Бери чемодан, — Франц стукнул по нему тростью, — идем в седьмой купейный вагон. А с патрулем надо вот так разговаривать, как я, унтер-фельдфебель.

— Слушаюсь, господин майор! — рубанул звонко танкист. В его глазах — возбуждение, радостные искорки.

Степан накинул за плечи увесистый ранец, ухватился за кожаную ручку чемодана и, пыхтя, поторопился за прихрамывающим Ольбрихтом...

Паровоз на всех парах, иногда с протяжным гудком, гнал санитарно-отпускной состав в сторону польской границы. Километр за километром, он быстро пожирал оккупированное пространство. Навстречу неслись разоренные города, села и смерть поверженного края. Однако в вагонах царило общее оживление. Военная обстановка за окном не приводила отпускников в уныние. Все к ней давно привыкли.

Тем более впереди раскрывалась красочная перспектива элементарного домашнего отдыха. После опостылевших окопов, изнурительной борьбы с холодом, голодом, вшами и самое главное — страхом перед ожидаемым наступлением русских отпуск на родину для фронтовиков группы армий 'Центр' казался манной небесной, посланной всевышним Господом.

Разночинные отпускники из среды солдат и сержантов быстро находили общий язык. Через короткое время после знакомства на общие столы выкладывались отпускные запасы, выданные накануне ворчливыми, но уважаемыми штабс-фельдфебелями. Консервированная колбаса, маргарин, галеты, мармелад, кофе в термосах и много-много картошки и самое главное — шнапс, да еще купленные на перроне у лотошников разносолы — все было аккуратно порезано и разложено на ровные порции. Неприхотливая снедь готовилась быть поеденной и переваренной солдатскими закаленными желудками в этот чудный майский день.

Фронтовики вермахта, герои вермахта ехали в отпуск в Фатерлянд. Им позволялось все. Им прощалось все. Они это право заслужили уже тем, что сражались на Восточном фронте. Тем более, исходя из доктрины, выдвинутой Геббельсом, каждый отпускник, независимо, женат он или холост, должен был в отпуске оставить после своего пребывания одного, двух, а то и трех зачатых Гансов. Родине требовались солдаты чистых кровей. А их с каждым годом становилось все меньше и меньше.

В эту солдатско-сержантскую атмосферу разгула и веселья, царившую в простых солдатских вагонах отпускников, должен был попасть и новоиспеченный унтер-фельдфебель Степан Криволапов. Майор Ольбрихт не был уверен, что Степан дружно вольется в отпускную среду закаленных фронтовиков и будет признан ими своим. Несмотря на свой веселый нрав, Степан, как не единожды подмечал Франц, был обидчивым, стеснительным и порядком закомплексованным солдатом. Свои проблемы он решал коротко — перо в бок. Ольбрихт, предвидя возможный конфликт по пьянке, от греха подальше взял верного русского 'камраден' под опеку и разрешил ехать в своем офицерском купе, занимаемом им одним по броне командира корпуса, хотя этот поступок противоречил уставу.

Насмотревшись в окно на унылые военные пейзажи, Франц, так как дело подходило к обеду, предложил Степану пойти в вагон-ресторан. Немцы, несмотря на военное время, не отказывали себе в культурном отдыхе и спокойном продолжительном обеде, если позволяла обстановка. Здесь как раз был тот случай.

— Господин майор, — запротестовал сразу Степан, — какой из меня ресторатор? Не пойду. Я никогда не держал в руках вилку. Мясо буду резать финкой вместо ножичка. Я буду выглядеть клоуном. Вас опозорю. Не надо ходить в ресторацию, господин майор.

— Ты серьезно говоришь, Степан?

— Еще как серьезно. Я же детдомовский, господин майор. Я вам говорил об этом. Вы не помните? Мамку и батяньку красные комиссары расстреляли, когда я еще сиську держал. Один я на свете, никого у меня нет. Тетка, видать, уже померла. Ни кола, ни двора. Вот вы меня подобрали. Благодарствую вам. Я же за вас глотку всем перегрызу. Вот так, — и Степан чиркнул ногтем большого пальца по своему горлу. — Рассудите сами, — с горячностью, свойственной его неуравновешенной натуре, убедительно продолжил он, — откуда политесу с деликатесом взяться? Порешили мамку и батяньку краснозадые. За что, спрашивается, господин майор?

Франц посуровел, но не вступал в неожиданно завязанный разговор с Криволаповым. Пусть выговорится русский танкист после стресса с патрулем. Это полезно. Знал по себе. Немец остановился, присел на мягкий диван дослушать причитания русского друга, хотя уже собирался уходить один в вагон-ресторан.

— После этого пошла моя жизнь по лезвию ножа, — закрутил витиевато Степан, изливая душу командиру. — Не один комиссар пожалел на том свете, что встретился со мной. Я не прощаю обиды, — Криволапов прищурил глаза, отливавшие в этот момент стальным отблеском, посмотрел в глубину окна так, как будто бы там, за окном, стояла глубокая ночь и он кого-то там высматривал, готовясь к схватке. Но через несколько секунд встряхнул чубастой головой, как бы отмахиваясь от наваждения, и, меняясь быстро в настроении, подарил Францу веселую обаятельную улыбку, показав крепкие, здоровые тридцать два зуба.

— Господин майор, давайте разложим полянку здесь, в купе, — предложил он. — Не откажите новоиспеченному унтер-фельдфебелю. Отдохнем по-человечески, поговорим по душам, выпьем по чарочке, раз выпал нам такой фарт от судьбы и вы меня приютили в своем купе. Дорога ведь дальняя. Я запасливый, у меня все с собой есть, даже самогон. Чистейший первач. На рынке перед отъездом выменял на поношенные сапоги. Мне к форме ботинки положили. Не первач — божья роса, — глаза Степана горели лихорадочным блеском в предвкушении приятного сабантуя. — Вот смотрите, — и танкист суетливо полез вниз за вещевым ранцем.

'Соглашайся, Франц, сержант дело говорит, — вдруг заговорил Клаус, словно мозговой передатчик. — Степан твой друг, и его одного оставлять нельзя. Держитесь вместе. Чопорность задвинь подальше, здесь она неуместна'.

— Хорошо, Степан, — вдруг согласился майор Ольбрихт, — обедаем здесь. Накрывай, как ты сказал, свою поляну.

— Вот это команда! Вот это командир! — хлопнул ладонями от удовольствия Степан и потер их в предвкушении обильного чревоугодия. — Айн момент, господин майор. Вы еще узнаете, на что способен Степан Криволапов.

— Подожди, Степан, выкладывать свои продукты, — остановил танкиста Франц. — Они еще пригодятся тебе. Возьми угощение от командира корпуса. Достань мой чемодан.

Щелкнули замки, и Ольбрихт под удивленные взгляды Криволапова выложил на стол деликатесы военной Европы: от испанских оливок и салями до французского коньяка.

— Зер гут, зер гут, господин майор, — заглядывая через плечо офицера, восхищался продуктами Степан. — Вот это фарт, я вам скажу, — у Степана засосало под ложечкой от запаха свиного балыка, появилось легкое головокружение от вида баночки голландских сардин. Выделяемый поджелудочный сок немедленно затребовал пищи для переработки.

— Вы идите, идите, погуляйте, господин майор, — Степан выпрямился, отстранившись от Франца, предоставляя выход, — осмотритесь по вагону. Я сам приготовлю, не беспокойтесь, и пробу сниму, как положено перед обедом. Будет все по высшему классу. Мама не горюй. Я же лучший профессионал детдома по накрытию столов. Битте шен!

— Хорошо, хорошо, — удивился Франц ретивости младшего товарища. — Я тебе доверяю. Позовешь, когда стол к обеду будет готов.

— Не беспокойтесь.

Франц поправил на себе форму, взял трость и с достоинством вышел в коридор вагона...

— Господин майор, наш первачок попробуйте. От вашего французского коньяка у меня одна сухость во рту и икота.

— Nein! Nein!

Но захмелевший Степан невозмутимо, не реагируя на отказ Франца, держа двухлитровый бутыль самогона, чуть подрагивающими руками налил ему и себе в стаканы слегка мутноватой, издававшей специфический запах жидкости.

— Пробуйте, господин майор, труба зовет!

— Nein! — еще раз возразил Франц, но стакан, назойливо поданный Степаном, взял и стал внимательно рассматривать сизовато-дымчатую жидкость через стекло. Есть и пить уже не хотелось. Его клонило ко сну.

'Франц, — вдруг застучали молоточки в его висках. — Ты выливай это пойло в мою половину мозга. Это же русский виски. Семидесятиградусный первач. Достояние Советов. Пей, дружище, не отравишься. Помни, у тебя две головы и два мозга. Чтобы их залить, надо не одну бутылку виски осушить', — довольный своей рифмой, засмеялся в правом полушарии Клаус, изрядно захмелевший. 'Клаус, может хватит пить?' — Франц мысленно сопротивлялся другу. 'Подвинься, майор, спецназ идет в атаку. Долой рабство!'

Рука Франца, помимо его воли, вдруг сильно сжала стакан, чуть не раздавив, поднесла ко рту, приподняв локоть до высоты правого уха, и резким движением залила жгучее содержимое в горло.

— Вот это по-нашему, вот это по-русски! — крякнул от удивления Криволапов. — Огурчиком, огурчиком закусите, — Степан услужливо подал Францу ядреный бочковой огурец и опрокинул в рот свою мутную жидкость, догоняя командира. Затем положил белоснежный, шириной в ладонь отрезанный кусок сала на хлеб и подал Францу. — Битте, господин майор. Дас шмект ист гут!

— Gut, gut, — пьяный Франц с удовольствием поглощал бутерброд с салом. — Ну ты и шельмец, Степан, — улыбался добродушно немец. — Я никогда так не напивался. Скоро мы захрюкаем и будем жирными от твоего сала, как Герман Геринг, — немецкий майор, интеллигент по крови, вдруг сделал несколько гортанно-носовых вдохов и издал звуки подобно хрюкающему поросенку, после чего засмеялся громко на все купе.

Выходку Франца поддержал и Степан. Хрюкнув несколько раз, он, смеясь, указал наклоном головы на самогонку.

— Что там пить, господин майор? — бутылка коньяка уже каталась пустой под столом. — При такой закуси мне придется выходить за добавкой в Бресте.

— Да-да, ты прав. Генерал постарался. Он ценит и любит меня. Но выходить не разрешаю. Ты понял, унтер-фельдфебель? Не раз-ре-шаю! Вот за генерала Вейдлинга надо выпить. Разливай свой 'первачш', Степан.

Криволапов видел, что майор Ольбрихт прилично захмелел, что ему требуется перерыв. Да и он чувствовал себя неважно, его подташнивало. Того и гляди испортишь праздник души. Надо срочно дыхнуть кислородом.

— Разрешите сделать перекур, господин майор?

— Покурить, оправиться — разрешаю. Ик-к, — икнул вдруг Франц. — Вперед, Степан, но недолго, — Франц подпер голову рукой, которая, казалось, стала чугунной, и сомкнул глаза.

— Вы прилягте, господин майор, поспите часок. А я выйду покурю.

— Вперед, фельдфебель, покурить, — махнул небрежно Франц.

Степан уложил шефа на диван, не снимая с него одежды и сапог, взял офицерские сигареты, зажигалку, расслабил черный галстук, давивший шею, и, слегка покачиваясь, вышел в тамбур.

Не успел он сделать несколько затяжек, как по вагону разнесся женский смех. В его сторону направлялись две молодые особы женского пола. Походка раскрепощенная, вульгарная. Девушки, весело переговариваясь, находясь в привычной для них среде, открыли дверь и вошли в тесный тамбур.

Степан чуть не проглотил сигарету от увиденной парочки. Ярко-красные, открытые поцелую пухлые губы первой незнакомки и вырывавшаяся на волю, словно трепетная птица из клетки, из легкого крепдешинового платья грудь моментально подействовали на Степана, как красный платок тореадора на быка.

— Мать моя женщина, — присвистнул он и ладошкой без стеснения хлопнул первую девушку по выпуклой попке.

— Ай, — завизжала пухленькая блондинка, отстраняясь от него.

— Дальше путь закрыт, дамочки, — с вызовом, выпустив дым колечками, произнес Степан и придержал рукой дверь, выходящую в соседний вагон-ресторан.

— Валя, да он русский, смотри, — воскликнула радостно и удивленно курносая девушка, которую приласкал Степан.

— Кто ты, чубастый? Как ты здесь оказался? — бесцеремонно, не боясь русского незнакомца в немецкой форме, одернула его длинноногая брюнетка и зло обдала высокомерным взглядом.

— Я-то из нашенских, а вы куда рулите, сучки? — изменил тон разговора Степан, скривившись. Он явно не ожидал такого жесткого отпора от немецких 'подстилок'.

— Куда надо, туда и рулим, пропусти, малявка.

— Что? Что ты сказала? Повтори! — Степана, героя вермахта, танкиста с большой буквы, давно никто так не обижал. Пьяная кровь моментально прилила к голове. Он выпрямился, схватил девушку за руку и с силой потянул к себе. — Сейчас ты меня всего лизать будешь, б... фашистская. Я тебя, дуру, научу, как разговаривать...

Но не успел он уточнить, с кем разговаривать, как открылась дверь, в тамбур втиснулся высокий лощеный немецкий офицер в звании капитана люфтваффе.

— Halt! — закричал он, увидев, как Степан выкручивает руку его пассии, и, выхватив пистолет из кобуры, направил на Криволапова. — Ты что себе позволяешь, унтер-фельдфебель? Отпусти девушку, или я всажу пулю в твой тупой бронетанковый лоб, мерзавец.

Степан отпрянул назад, оттолкнув девку на офицера. Его лицо исказилось невероятной злобой. Брюнетка вскрикнула от испуга, а затем дико завизжала, увидев в его руках финку, непонятно откуда возникшую.

— Прирежу всех, гады! — прокричал Степан с пьяного угару и моментально сгруппировавшись, вытянув правую руку вперед, бросился с ножом на офицера.

В это момент какая-то неистовая сила подбросила в воздух впереди идущую и нагруженную песком полуплатформу и разметала в щепы. Паровоз вздыбился вверх и, как раненый бык, страшно грохоча, объятый пламенем, завалился на бок. Вагоны, следовавшие за ним, с диким скрежетом стали складываться в гармошку, набегая один на другой, и сваливаться с насыпи.

Криволапова с силой отбросило на тамбурную стенку. Он вскрикнул от боли и, как мешок, свалился на пол, теряя на мгновение сознание. Очнулся от стонов и всхлипываний в углу. С трудом открыл глаза, дотронулся непроизвольно до огромной шишки на голове, скривился. Его сильно подташнивало. 'Я жив и в этот раз', — мелькнула первая мысль. Глянул в угол, чуть удержался от рвоты. Окровавленная троица, изрезанная осколками, перемешанная друг с другом, образовав странного паука, лежала напротив и стонала в агонии.

— Мамочка, мамочка, мне больно, помоги, — лепетала длинноногая брюнетка побледневшими губами, держась за бок. Ее белое платье в горошек, нелепо задранное, быстро пропитывалось кровью, обильно сочившейся из пулевой раны. Пухленькая блондинка также исходила кровью, пульсирующей из глубокого пореза на шее. Немец ворочался, стонал, проткнутый финкой.

Степан, плохо соображая, опираясь о стенку, с трудом поднялся. Кровь, хруст разбитого стекла, женские стоны травили душу. Но помочь этим людям он не мог — не было сил и времени. Надо было спасаться самому. Надо было спасать майора Ольбрихта. Степан осторожно переступил через ногу блондинки, глянув на нее, содрогнулся и еле успел отвернуться, как фонтан европейской закуски и белорусской самогонки неудержимо вырвался наружу и зловонной массой обдал немецкого офицера. Тот, шевелясь, протягивая руку, хотел что-то сказать.

— Фу-у... — облегченно выдохнул русский танкист и, отодвигая тела дверью, выскочил из тамбура.

Вагон, к счастью, удержался на рельсах. Степан, шатаясь, не замечая стрельбы и осыпавшихся стекол, пробирался к купе, держась за стенку. Мимо пробегали ошалелые отпускники. Они кричали, ругались, задевали его. Но Степан не падал, стиснув зубы, двигался вперед. К его большой радости майор Ольбрихт был жив и практически не пострадал, не считая ссадины на лице.

— Криволапоф, — крикнул негодующе Франц, увидев Степана, — где тебя черти носят? Это партизаны! Бегом бери вещи, уходим.

Степан недоуменно уставился на командира. Несмотря на заторможенное сознание, его удивили решительность и напор Франца. 'Странно, — подумал он, — пятнадцать минут назад немец был сильно пьяный, а сейчас почти трезвый и рассудительный. И главное, без синяков', — и скривился от боли, вспомнив о своей шишке. 'Железный организм у майора, можно позавидовать', — но дальше рассуждения не пошли, было не до них.

— Быстрее, что ты возишься, как рохля?! — вновь подогнал его Франц, защелкивая на замок небольшую кожаную сумку.

Степан торопливо забросил ранец за плечо и ухватился за чемодан майора.

— Проклятье, оставь этот чемодан, все необходимое я уложил в несессер. Не туда! Куда ты прешься? Оттуда стреляют, — Франц резко за руку остановил Криволапова, который рванулся на выход через дверь.

В эту минуту ухнула малокалиберная пушка, но первый снаряд пронесся выше, не попав в поезд. Видимо, стреляли без прицела. Пулеметно-оружейный огонь партизан усиливался. Пули, как жучки-короеды, превращали вагоны в решето, находя, помимо древесины, и человеческую плоть. Стреляли только с правой, по ходу движения поезда, стороны. Послышалась и ответная неорганизованная стрельба уцелевших отпускников и охраны поезда.

Франц, а вернее Клаус, мгновенно оценил ситуацию. Он вскочил на диван и здоровой левой ногой мощным ударом разнес оконное стекло. Схватил трость и резкими движениями сбил остатки стекла с краев рамы.

— Прыгай, Криволапоф, я за тобой, — последовала жесткая команда.

Степан не раздумывая бросил ранец в окно и, сгруппировавшись, прыгнул вниз. За ним выскочил майор Ольбрихт, крепко сжимая трость. Упали удачно. Офицер и сержант подхватили вещи и споро двинулись к мосту. Под ногами зашуршала галька, осыпаясь с высокой насыпи.

— Быстрее, быстрее, — подгонял Франц, ковыляя сзади.

Впереди дымился паровоз, сваленный и поджаренный, словно мамонт. За ним виднелся небольшой железнодорожный мост. Картина боя прояснялась. Партизаны, видимо, хотели подорвать поезд на мосту, но что-то не вышло, не успели заминировать. На мину наскочила приставленная полуплатформа раньше, перед мостом.

— Вниз к реке, — скомандовал Франц. — Надо попасть на ту сторону. Это, похоже, река Щара. В пяти километрах полевой аэродром.

— Подождите, господин майор. Одну минуту, — Криволапов остановился, тяжело дыша. Лицо огненное, злое.

— Что случилось, Степан? — возмутился Франц.

— Вы идите, я вас догоню. Я быстрый. Надо лесным братьям пощекотать нервы. Руки прямо чешутся. Это надо же так испоганить отпуск, первый за четыре года, — Степан зло сплюнул.

— Степан, — Франц в упор посмотрел на Криволапова, — береги себя, ты мне дорог.

— Спасибо, господин майор, я буду помнить об этом, — Криволапов сделал шаг вперед и протянул руку.

Франца не смутила фамильярность подчиненного — слишком много пережито вместе. Он ответил крепким рукопожатием.

— Догоняй, я буду ждать.

— Не беспокойтесь, я живучий. Вы же знаете. Вы еще станцуете танго на моей свадьбе. Все, бегите.

— Давай, Степан, — махнул Франц, — встреча в условленном месте, — и скатился с насыпи.

Криволапов заметил возле разбитой полуплатформы разметанный пулеметный расчет. Тут же валялись разбросанные мешки с песком. Простившись с Ольбрихтом, он кинулся к пулеметчикам. К его счастью, MG-42 уцелел. Подхватив автоматическое оружие и пару гранат, он добежал до насыпи у моста. Подтащив быстро мешки и образовал огневую точку, он установил пулемет на сошки. Партизаны заходили с хвоста поезда, пытаясь перерезать путь отхода раненым и уцелевшим немцам, убегавшим к реке.

— Эх, братки, браточки! Зачем вы испоганили мне праздник? — произнес вслух Криволапов, успокаивая себя, готовясь к бою. Руки дрожали, впервые он будет стрелять по своим. Сердце колотилось, выскакивало из груди. — Я же вас не трогал и знать не знал. Я в Берлин ехал, а вы меня мордой об тамбурную стенку, — прицельная планка установлена, предохранитель отведен. — Не я первый начал. Зачем же вы так? Ведь я был своим, детдомовским. Вышло — не по пути. Извиняйте, браточки. Я хочу еще пожить, — Степан прицелился и дал длинную очередь по мелькавшим фигуркам партизан. Те залегли, увидев грозного противника, перенесли огонь на пулеметную точку.

— Фьють, фьють, — засвистели пули вокруг.

— Ух, — рявкнула малокалиберная пушка.

Толщи воды сзади взметнулись над рекой Щарой. Степан молчал и поджидал, подпуская лесное воинство ближе.

— Вот, сволочи, получайте! Это вам за недопитый первач! — палец плавно нажал спусковой крючок. Короткая очередь отсекла партизан, пытавших его окружить. — Это за мои страдания в детстве! Это за мамку и батяньку! — несколько партизан упало. Атака вновь захлебнулась.

Свинцовые осы бешено и прицельно подбирались к Степану.

— Фьють, фьють, — пилотка, ухарски заломленная, улетела к мосту.

— О-го-го, как жарко.

— Фьють, фьють, — песок сыпанул в глаза.

'Пора уносить ноги, — мелькнула по-настоящему трезвая мысль. — Майор уже добрался до реки. Пошел и я. А то танго на моей свадьбе будут танцевать черти'.

Степан протер глаза и дал длинную настильную очередь, и пулемет заглох.

— Все! Баста! Приехали! — он решительно отбросил от себя оружие. — Получите подарок от тамбовского волка и распишитесь. Это, братки, вам за гостеприимство, — с силой улетели две гранаты в сторону первого вагона, из-под колес которого выползали партизаны. Степан, не дожидаясь взрывов, кубарем скатился с насыпи догонять Франца.

ГЛАВА 6

3 июля 1944 года. Москва. Лубянка

Лаврентий Павлович Берия принялся выполнять очередное задание Верховного Главнокомандующего на следующий день. За работу взялся с присущей ему необузданной энергией и темпераментом. Что характерно было для Берии, какое бы поручение ему ни давал вождь, он во всем хотел разобраться досконально и точно, насколько позволяли ему образованность, природная интуиция и помощники с их разветвленными отделами, и выполнить его в строго указанный срок. Здесь была не столько боязнь за свою репутацию перед Сталиным — тот мог его выдернуть и спросить по любому порученному заданию, у вождя была великолепная память, а прежде всего непоказная ответственность за порученное дело и способность доводить его до конца, подкрепленные высочайшим организаторским даром.

Берия вызвал Абакумова на десять утра, заранее предупредив собрать все имеющиеся сведения об Арийце. Докладная записка по линии НКВД к этому времени уже лежала столе. Просмотрев документ, Берия подумал: 'Не густо, однако. Этот Ариец, видно, крепкий орешек. Ничего, разберемся. Абакумов, Абакумчик — хорош гусь, полез к Верховному, не показав 'непонятное дело' об Арийце.

Непонятное, то есть странное, загадочное или не понятое людьми Абакумова? Конечно, непонятое. Выскочка! Хочет выслужиться перед хозяином. Холуйская душа. Куда ты денешься без меня? Я тебя выдвинул, я тебя и...' — но не успел Берия развить мысль до логического конца, как позвонил секретарь и доложил о прибытии комиссара госбезопасности 2-го ранга Абакумова.

— Пусть войдет, — коротко ответил Берия и вышел изза стола.

— Заходи, дорогой Виктор Сэменович, — встретил Берия начальника Главного управления контрразведки Смерша Наркомата обороны, пожав некрепко руку. Голос вежливый, подобострастный, показной.

— Присаживайся. Может, вино, фрукты или коньяк? Знаю, балуешься им один в кабинете после рабочего времени. Любишь хороший 'Арагви'.

Абакумов вскинул брови, его несколько удивил и даже озадачил слащавый тон разговора народного комиссара внутренних дел.

— Спасибо, Лаврентий Павлович, ни то и ни другое.

— Как хочешь. А я не отказываю себе в бокале хорошего кахетинского вина во время обеда.

— Вы знаете мои принципы, Лаврентий Павлович, если пить, то стаканами, если рубить, то сплеча. Пару стаканов коньяка накатишь после трудового дня, и душа отходит, легче становится.

— И часто приходится душу отпаивать? — через пенсне в упор на Абакумова смотрели уже холодные, непроницаемые, далеко неприветливые глаза второго лица страны.

Абакумов вздрогнул, настолько поразительны были перемены в настроении Берии. Он понял, что тот хочет заманить его в одну из словесных ловушек, затем нанести удар, подмяв волю.

— Товарищ народный комиссар, — официально обратился Абакумов, — давайте перейдем к делу. Вы ведь для этого меня вызвали. Наши грешные души пока оставим в покое.

— О деле, говоришь?! — почти взвизгнул Берия. — Это правильно. Но ты, Абакумыч, — фамильярно резанул народный комиссар, — в последнее время стал суетлив и поспешен. А любое дело требует обстоятельного подхода и выдержки, как тот добрый 'Арагви', что ты пьешь.

— Я понимаю ваши упреки, товарищ народный комиссар, но...

— Не понимаешь, генерал! — резко выкрикнул Берия и вскочил из-за стола, мгновенно взорвавшись. — Ты свои слюнтяйские рассуждения оставь, — и, вытянув правую руку, в порыве раздражения он стал размахивать указательным пальцем. — Ишь, умник нашелся! Ты это брось! Ты думаешь, я ничего не вижу? Берия все видит. Берия все знает. Мне товарищ Сталин сказал: 'Лаврентий, разберись!' И я разберусь.

— Дело с Арийцем требовало немедленных решений, — вскочил со стула и Абакумов, нависнув глыбой над огромным рабочим столом наркома. — На карту был поставлен план осуществления всей операции 'Багратион'. Я вынужден был немедленно доложить об этом товарищу Сталину, — уверенно произнес главный контрразведчик, хотя сердце его тревожно заныло. Он полностью осознавал, насколько силен и опасен Берия, что тот сотрет в порошок любого, кто станет на его пути. Он действительно в последнее время зачастил к Верховному. Вот и брызжет слюной от ревности народный комиссар.

— Садись и не кипятись, — нарком чуть отпустил напряжение речи и махнул рукой. — Пойми правильно меня, Абакумыч. Ты пришел сюда не просто так, а потому, что все дела особой важности стекаются ко мне и вершатся в этом кабинете, — Берия постучал пальцем по столу: — Вот здесь. Ты понял? Ты, наверное, забыл, так я тебе напомню, что с 11 мая этого года я — Председатель оперативного бюро ГКО и первый заместитель председателя Комитета обороны. А ты полез к Верховному по такому важному делу, как срыв летней наступательной операции, с сырым материалом, не поставив меня в известность. Ты подвел под монастырь наших военных товарищей и меня в том числе. Ты понял, Виктор Сэменович? — уже поучительно, почти успокоившись, задал вопрос Берия, не требуя на него ответа, и важно через пенсне посмотрел на Абакумова.

К большой чести Берии он, имея взрывной характер, после очередной вспышки мог быстро взять себя в руки и успокоиться, не доводя разговор до крайней степени неприязни и противоречий, что произошло и в этот момент.

Абакумов выглядел удрученным, как будто его, большого мальчика, высекли за непристойное поведение. Высекли несильно, но печать тревожного ожидания большой порки, застывшая на лице, еще не сошла.

— Поспешил, Лаврентий Павлович, согласен.

— Уже молодец, что согласен, — Берия улыбнулся краешками губ. — Сейчас выпьешь?

— Сейчас выпью.

Народный комиссар НКВД достал из сейфа распечатанную бутылку 'Арагви' и налил почти полный стакан золотистой жидкости Абакумову, а себе — в рюмку.

— Будь ближе ко мне и не тревожь Верховного по пустякам. А Арийца мы прихлопнем в его Германии. Бери.

Абакумов залпом выпил свой коньяк, закусил долькой лимона и несколько секунд сидел без движения, с вожделением вбирая в себя божественный солнечный дар Грузии, после чего повеселевшими глазами посмотрел на Берию.

— Спрашивайте, Лаврентий Павлович. Весь материал у меня с собой, вот здесь, — начальник Смерша похлопал по кожаной папке. — Я готов.

— Это хорошо, что ты готов. Рассказывай, что это за 'мессия', что знает все наперед и выскальзывает живым из наших ловушек.

— В контрразведывательной практике это первый такой случай, Лаврентий Павлович, — начал свой доклад комиссар госбезопасности 2-го ранга. — Мы не знали до него ни одного немецкого агента, которого раскрыли, кто бы имел такой высокий уровень подготовки. И главное, не только индивидуальной подготовки, но в составе танкового взвода. Это профессионал высочайшего класса. И потом, — Абакумов облизал пересохшие губы, — эта шифровка о двойном ударе Рокоссовского меня совсем сбила с толку. Это какое-то невероятное предвидение, так и поверишь в высшие силы, — Абакумов показал пальцем вверх.

— Ты мне это брось, — махнул рукой Берия, — запугал, мы тоже не лаптем щи хлебаем. Расскажи лучше, как ты будешь его брать, какой разработал план? А может, его вообще нет в живых? — неожиданно для себя выдвинул смелую идею Берия. — А мы будем, как навозные жуки, перебирать его говно в тщетных поисках.

— Нет, Лаврентий Павлович, скорее он жив, чем мертв. Он не обнаружен среди погибших на месте последних боев в поселке Заболотное и при переходе остатков его группы через линию фронта.

— Не обнаружен, не обнаружен, — поднялся резко из-за стола Берия, вновь наливаясь кровью. — Как вы могли его упустить в этой деревне? Столько сил было в вашем распоряжении. С одним танком не смогли справиться. Не чекисты, а стадо баранов.

— Так я и говорю, — несколько развязано заговорил Абакумов, — он завороженный, Лаврентий Павлович.

— Что? — сверкнул через пенсне озлобленными глазами Берия. — Завороженный, говоришь? — голос вновь сорвался на фальцет. — Так мы его быстро расколдуем. И я уже знаю, как! — Берия снял пенсне, протер стекла чистой бархатной ветошью и, посмотрев внимательно на Абакумова, ехидно улыбнулся. — Но это уже по моей линии, Абакумыч. Пока твои бездельники будут готовить оперативную группу по поиску этого, — Берия взял листок и прочитал по-немецки, — Franz Olbricht, я займусь его родственниками.

— Какими родственниками, Лаврентий Павлович? — удивился Абакумов. — Что, в Германии?

— Бери шире, Абакумыч. С теми, кого пригрел этот провидец в Белоруссии в начале войны, с его так называемыми женой и дочкой.

— Но его женщина убита в ходе ликвидации немецких диверсантов.

— Плохо работаете, товарищ комиссар госбезопасности, — бросил с улыбкой Берия. — Живучей оказалась подстилка немецкая. Не подохла. Выжила. После нашей обработки призналась в связях с немцами в 41-м году. По решению особого совещания она эпатирована на десять лет в Севжелдорлаг.

— Быстро, однако, у вас вершится суд, Лаврентий Павлович.

— Не быстрее, чем у вас, Виктор Сэменович.

Оба комиссара засмеялись.

— Коньяка налить? — Берия наклоном головы указал на шкаф.

— Спасибо, Лаврентий Павлович. Еще не вечер.

— Тогда слушай, комиссар, и запоминай, — нарком НКВД властно смотрел на Абакумова. — Общее руководство операцией Olbricht возлагаю на себя и то потому, что Верховный приказал, с оборонкой дел невпроворот. Ты, — Берия указал пальцем на Абакумова, — занимаешься подготовкой группы и поиском этого провидца. Мои люди займутся обработкой этой девки. Через нее, ее дочь мы заставим работать Ольбрихта на нас.

— Вы думаете, этот план сработает? — произнес неуверенно Абакумов. — Не проще ли найти и ликвидировать этого знатока будущего?

— Сработает! Я уверен, сработает. Ты не понимаешь всей стратегии вождя, Виктор Сэменович, — укоризненно заметил Берия. — Верховный сказал: 'Лаврентий, разберись!' И я разберусь. А прихлопнуть его мы всегда успеем. Хребет фашистам мы переломили на Волге и под Курском. Американцы с англичанами открыли второй фронт, теснят немцев на восток. Мы наступаем. Немцы уже не те, что были в 41-м. Не те. Ты сам это знаешь. Не тот боевой дух. Душок один. Думаю, мы расколем этот берлинский фундук. Шлюшка и его дочка — наши главные козырные карты. Вот мы их и предъявим Арийцу, если будет сильно брыкаться. Ох, предъявим. До седьмого колена будут помнить родственнички этого фрица.

Абакумов удивился простоте и гениальности задумки Берии. 'Как ему самому не пришла такая простая идея? А причина в том, — его вдруг осенила мысль, — управление Смерша 2-го Белорусского фронта 'лопухнулось', подало непроверенную информацию о смерти Дедушкиной Веры', — Абакумов заскрипел зубами от злости.

— Немцы — народ расчетливый и даже боязливый, — продолжал тем временем пояснения нарком НКВД. — Они сдаются с потрохами, если вопрос касается их жизни или жизни их родных. И этот расколется. Понял мой замысел?

— Понял, Лаврентий Павлович, — Абакумов тяжело поднялся из-за стола.

— Тогда иди, готовь операцию. Непосредственным куратором от меня будет... — Берия задумался. — Я тебе доведу, кто конкретно.

— Вам оставить документы для изучения?

— Зачем? Мне и так все ясно. Это тебе они нужны, твоим людям нужны. Вывернись наизнанку, комиссар, — Берия вновь постучал пальцем по столу, — но найди этого Макиавелли. Верховный в гневе. Ты сам это видел. Он шашлык сделает из тебя, если сорвешь операцию. И не вздумай к нему раньше времени лезть без моего ведома. Понял? Все. Иди и работай, днем и ночью.

— Слушаюсь, — ответил вяло Абакумов, находясь в тревожном раздумье, и, развернувшись, пошел на выход в сторону двери огромного кабинета Берии.

В это время нарком НКВД пристально смотрел на его удаляющуюся широкую спину и недобро улыбался: 'Ну-ну! Холуйская душа...'

План поиска и вербовки немецкого офицера Франца Ольбрихта представили начальнику главного управления контрразведки Смерша НКО СССР комиссару госбезопасности 2-го ранга Абакумову поздно вечером. Несмотря на важность порученного дела, Абакумов не мог сконцентрироваться над документами. Он постоянно переспрашивал своего заместителя генерал-лейтенанта Селивановского, сидевшего напротив, по тому или иному пункту. Тревожные мысли, посетившие его после беседы с Берией, были тому помехой. Они не покидали его целый день и жалили все больнее после каждого всплеска воспоминаний. 'Берия все видит! Берия все знает! Смотри у меня, умник!' — эти фразы наркома НКВД, словно липкий, подтаявший пластилин, наползали на мозг, закрывали способные к мышлению клетки, оставляли только центры тупости и безразличия и готовы были вот-вот его взорвать.

А все потому, что он висит на крючке у Берии. Такое состояние угнетало Абакумова, не давало покоя. Он понимал, что Берия сдерет с него три шкуры, но добьется своего, а именно выполнения задач операции. В случае провала вину свалит на него. Девку заставить плясать под дудку костоломов НКВД — плевое дело, он сам так делал, и не раз, любил побаловаться кулаком, кулачищем и выбивать показания. А вот найти немецкого разведчика-аса, который мог по роду деятельности быть где угодно, найти быстро и обезвредить, не физически уничтожить, а завербовать, задачей было крайне сложной. Болела голова. Хотелось к черту выставить за дверь Селивановского и напиться. Но нужно было работать. Дело было под особым контролем у Сталина и не терпело отлагательств.

Абакумов протер уставшие, слегка красные глаза, стал читать документ. Предлагалось вести поиск по трем направлениям. Первое направление — сбор информации об Ольбрихте через его семью и знакомых в Берлине, используя адресный стол, почту, телефон, а с выходом на место жительства — через соседей. Оно поручалось агентурной сети, располагавшейся в Берлине. В скобках: Альфред и Анна Гольденшмидт. Абакумов прочел фамилию и задумался.

— Скажи, Николай Николаевич, — он взглянул устало на заместителя, — это кто такие, Альфред и Анна?

— Это муж и жена Никитенко. Внедрены в 39-м году. Владеют ресторанчиком Fatter Karlo в Берлине. Кстати, ресторан пользуется заметным спросом у отпускников вермахта. Резиденты надежные. Проверены в деле не единожды. Имеют хорошую поддержку городских властей.

— Справятся с заданием?

— Нет сомнений. У них есть очень влиятельные финансовые покровители. Нами все схвачено. Не волнуйтесь. Уже в ближайшее время жду от них весточки.

— Хорошо. Пусть будет так, — Абакумов вновь склонил голову к тексту.

Следующее направление возлагалось на Управление Смерша 2-го Белорусского фронта, работающее с немецкими штабными документами, попавшими в руки контрразведки в ходе стремительного наступления Красной армии. Ответственный за работу — подполковник Котелков.

— Понятно.

— Третье направление — получение информации от военнопленных офицеров и генералов 9-й армии вермахта, где, по всей видимости, находился Ольбрихт. Все донесения немецкого разведчика концентрировались вокруг сил 1-го Белорусского фронта, противостоящего этому объединению немцев. Вот это правильно, — Абакумов взял карандаш и подчеркнул абзац. Ответственный — подполковник ГБ Карташев, начальник 2-го отдела ГУКР.

— Смотри, генерал, не проворонь щуку! — строго произнес Абакумов, приподняв голову и устремив свой тяжелый взгляд на заместителя. — На днях закроется Бобруйский котел. Там сосредоточены основные силы Йордана. Работы будет выше крыши. Привлекай переводчиков из других управлений фронтов. Чую нюхом, здесь мы пожнем больше всего сведений о мистере Икс. Подними всю документацию штабов, госпиталей, школ абвера, которые попадут в наши сети, — продолжал свои указания Абакумов, — собери по крупицам всю информацию, но дай мне полную картину об Арийце и найди его. К ордену представлю. Ты понял, Николай Николаевич, свою ответственность?

— Так точно, товарищ комиссар госбезопасности 2-го ранга, — Селивановский поднялся из-за стола и стал по стойке смирно.

— Это хорошо, что ты понял. Садись. Что дальше? — Абакумов вновь уставился на отпечатанные листы документов. — Второй этап. Подготовка разведгрупп, засылаемых в глубокий тыл врага. Он бегло, невнимательно просмотрел списки. По-прежнему болела голова. Готовилось две группы по четыре человека. Состав обычный. Старший группы капитан Киселев, радист, снайпер, подрывник... Стоп. Что за ерунда? Подрывник — сержант Дедушкин. Дедушкин, Бабушкин, Тетин, Дядин...

— Селивановский!

— Слушаю вас, — генерал вновь поднялся со стула.

— Сержант Дедушкин, он что, родственник этой немецкой подстилки?

— Да, это ее родной брат.

— Ты что, генерал, с ума сошел? Как брат врага народа, осужденной на десять лет, попал в этот список?

— Товарищ комиссар госбезопасности, вы сейчас все поймете, — Селивановский сделал паузу и стал убедительно докладывать. — Сержант Дедушкин — это находка для управления. Он единственный, кто знает врага в лицо, кроме того, он принимал личное участие в операции по поимке Ольбрихта. Имеет три награды, в их числе — орден Красной Звезды. Сержант прошел школу полковой разведки, знает превосходно немецкий язык, имеет математическую память. Необычно силен и вынослив. Его порекомендовал капитан Киселев и взял к себе в группу.

— Достаточно, — остановил генерала Абакумов. — Я понял целесообразность участия Дедушкина в операции. Ты можешь поручиться за него?

Селивановский немного замялся. Думал, что ответить.

— Так да или нет?

— Сержант Дедушкин — единственный, кто видел и знает Ольбрихта. Он считает его личным и семейным врагом. Я доверяю своим людям и их выбору. Да, я ручаюсь за него.

— Убедительно, Николай Николаевич. Других замечаний по составам групп я не вижу. Вы их утвердили, вам и отвечать. Кто готовит группы?

— Подполковник госбезопасности Старостин. Он имеет богатейший опыт разведывательной, диверсионной работы в тылу врага. В свое время был инструктором в Испании.

— Хорошо, — Абакумов устало закрыл папку с документами под грифом 'Совершенно секретно' и, сложив руки крест-накрест, строго посмотрел на своего заместителя и с нажимом официально произнес: — Вы лично отвечаете за исход операции 'Ольбрихт'. Враг должен быть найден и... — ему так хотелось сказать 'ликвидирован'. Ему нравился принцип военного времени, распространенный в то время и негласно поддерживаемый вождем: 'Нет человека — нет проблем'. Но здесь был другой случай, здесь были конкретные, строгие указания Берии, да и Верховный одобрил бы план наркома НКВД. — Этот немец должен быть завербован. Ясно?

— Ясно, товарищ комиссар.

— Даю вам две недели на первый этап операции. Дальше — по обстоятельствам. Все, идите и готовьтесь.

— Есть, — произнес с дрожью в голосе генерал Селивановский, понимая, что времени практически нет. Генерал развернулся, сутулясь под тяжестью ответственного задания, тихо вышел.

Когда первый заместитель начальника Смерша закрыл дверь, Абакумов взял трубку прямой связи с дежурным и властно приказал:

— Меня не тревожить. Я занят для всех.

Затем торопливо достал из большого несгораемого сейфа бутылку конька 'Арагви', откупорил и, налив полный граненый стакан жгучего напитка, молча, по-простому, залпом осушил. Немного скривившись, вытер огромной ладонью влажный рот и, отвалив в стороны затекшие от сапог ноги, на минуту замер. После чего налил второй стакан коньяка и выключил свет настольной лампы. Алкоголь пил медленно, короткими глотками, смакуя каждую каплю. Сознание постепенно расплывалось. Язык деревенел. Тело становилось непослушным, чужим. Душевная боль таяла, словно мартовский снег, уступая место безразличию. Глаза слипались, хотелось спать.

Стояла тихая летняя ночь. Телефоны молчали. Абакумов с трудом поднялся. Лапищей ухватился за бутылку с остатками горячительной жидкости и, шатаясь, по-медвежьи, прошелся по кабинету. Осоловевшими глазами зацепился за портрет вождя, занимавший почетное место на стенке недалеко от рабочего стола. Сталин, подсвеченный бледноватым лунным светом, выглядел могильно-холодным и угрюмым.

— Доложу вам, товарищ Сталин, — непослушным языком промычал комиссар госбезопасности, стараясь держать стойку смирно и не упасть, — плохи наши дела в государстве. Жизнь человека — собачье дерьмо. Сегодня ты генерал, а завтра первый баран в стаде, идущем на бойню. И подохнем все мы под забором...

Сказав так, Абакумов вдруг дернулся, до него с опозданием докатился смысл озвученной фразы. Он замер, леденея сердцем. Изнутри его сущности стал пробиваться наружу страх. Но Сталин молчал, не повел глазом на его бормотание. Абакумов осмелел.

— Малюта Скуратов за кадык взял меня, товарищ Сталин. Ме-ня-я!.. — генерал ударил себя в грудь два раза кулаком. — Комиссара госбезопасности 2-го ранга, начальника Смерша Наркомата обороны... как вошь поганую... За что?.. И вам не пожалуешься... Говнюк! — Абакумов решительным движением вылил остатки коньяка прямо в горло. Осклабился, зашатался и, сделав несколько шагов к дивану, рухнул на него без памяти.

Глава 7

23 июня 1944 года. Следственный изолятор отдела

НКВД города Пропойска. Белоруссия

Вера с трудом переступила через порог и, пошатываясь, волоча ушибленную правую ногу, вошла в кабинет следователя. Сил сопротивляться издевательствам, тупому неистовому желанию старшего лейтенанта госбезопасности Данильченко в получении от нее признания в преступлении, никогда не совершаемом, уже не было. Хотелось одного — быстрейшего завершения следствия и суда. Ее подташнивало, нестерпимо болело внизу живота. Она согнулась и оперлась рукой о табурет, стоящий посредине комнаты.

— Стоять, — рявкнул конвоир, сопровождавший ее, и кованым сапогом выбил табурет из-под девушки.

Вера не удержалась, рухнула на пол и сильно ударилась головой о бетонный пол. Из рассеченной кожи брызнула кровь. Девушка вскрикнула и зарыдала. Бессилие противостоять костоломам НКВД, физическая боль и обида — все эти чувства, накопившиеся за две недели и комом стоявшие в груди, сдерживаемые невероятными усилиями воли, моментально выплеснулись наружу.

— Пусть лежит! — приказал следователь мордатому, в прыщах конвоиру, не поднимая головы и исписывая очередной протокольный лист. — Она все равно стоять не может. А сидеть? — старший лейтенант: широкоскулый, низкорослый, бегло посмотрел на Веру. — Насидеться еще успеет. Это у твоих жеребцов главное, чтобы все стояло, — офицер госбезопасности громко рассмеялся: — Хочешь ее, Храпко?

— Хлипкая она, товарищ старший лейтенант, кожа да кости, к тому же в крови, разве что цыцки хорошие да глазищи: посмотришь в них — как в омут тянет, — сержант отошел на шаг от Веры.

— Нет, не хочу. Моя Нинка лучше. У нее бока — во бока! — Храпко с усмешкой развел руки, вспомнив лучший довоенный фильм 'Веселые ребята'. — Глаза — во глаза! А эта, — он пренебрежительно сплюнул на пол, — дохлая курица.

Вера в это время, скрутившись калачиком, как ребенок, прижав подол ситцевого платья к ране, чтобы не сочилась кровь, лежала на полу и безутешно плакала. Острые плечи жалко вздрагивали, подчеркивая ее невероятную худобу, а разбитые, опухшие от побоев губы, дрожа, выдавливали одну и ту же фразу:

— Быстрее бы все свершилось, быстрее бы все свершилось.

В какой-то момент в ее затуманенное сознание, в ее истерзанное, чувственное пространство из глубин памяти, сквозь слезы внезапно ворвались сцены последней встречи с Францем. Мозг с радостью переключился на новую волну, спасая рассудок Веры от умопомешательства. Она чуть притихла.

...Вот они стоят друг против друга, не решаясь слиться воедино. Вот она чувствует пьянящий, немного полынный вкус его губ, чувствует сильные, позабытые телом мужские руки, легкое головокружение от объятий, видит его глаза, слышит его голос, простужено-резковатый, почти незнакомый, но такой долгожданный и до боли родной и вдруг... вдруг испуганно-отчаянный. В глазах темно. Лишь стон, мольба, пронизывающий, холодный стон, как из-под земли:

— Верочка, не умирай! Верочка, не умирай!

...Провал памяти... и вновь слова, но уже строгие и чужие:

— Добавьте еще один кубик морфия... скальпель... тампон... зажим...

Вновь слова Франца:

— Верочка, не умирай. Не умирай, любимая...

...Вновь реальность.

— Глупый ты, Храпко, и в бабах не разбираешься. Она слыла первой красавицей в районе. А что худая, были бы кости — мясо нарастет. Месяц в госпитале на воде и хлебе провалялась. Ее с того света полковой врач Лагуцкий вытащил. Как выжила, что ее удержало в этой жизни, он сам до сих пор не понимает.

— Лучше бы померла, товарищ старший лейтенант. Нам меньше возни.

— Верно соображаешь, сержант.

Данильченко поднялся, дописав последний протокольный лист, потянулся, зевая, как кот шелудивый, продолжил рассуждения.

— Устал я, сержант Храпко. Устал мертвецки от этой Дедушкиной. Вот смотри, как ломает жизнь человека. Была отличницей, комсомолкой, лучшей в школе активисткой. Пришла война. Связалась с немцем, стала шлюхой. Одним словом, переметнулась на сторону врага. Вот и пойми этих баб. Теперь должна сурово ответить по закону. Я прав, сержант?

— Так точно, товарищ старший лейтенант. Вы всегда правы. Должна ответить по закону.

— Вот! — следователь поднял палец вверх. — А она упирается. Говорит, что только шуры-муры и все такое. Никакой измены. Дура! Не понимает, что спать с фашистом — это самая что ни на есть подлая измена нашему русскому мужику, а это измена высшего порядка — Родине. В общем, заканчиваем с этой немецкой шлюхой. Нас ждут новенькие дела-тела, — Данильченко похлопал по сейфу. — Всем нужно следственное внимание. Все нужно учесть, отсеять, так сказать, зерна правды от плевел лжи. А это тебе не 'хухем-шмухем' резаться в карты со своими держимордами. Здесь нужен тонкий психологический подход к каждому индивидууму. Ты все понял, что я сказал?

— Так точно, товарищ старший лейтенант госбезопасности. Каждому внимание: кого матом послать, кому — сапогом под яйца, чтобы знали, что имеют дело с советским законом.

— Все ты понимаешь, как я гляжу, Храпко, а девку не уберег, видишь, расквасилась, —

Данильченко, скрипя сапогами, начищенными до блеска, подошел к лежащей и стонущей Вере, пнул ногой в бок.

— Будешь, сука, говорить все или, б... тифозная, будешь отнекиваться? 'Не видела', 'Не знала', 'Не слышала', 'Не предавала'...

Вера сделала попытку подняться, но у нее не было на это сил.

— Подыми ее, Храпко.

Прыщавый конвоир приподнял огромными лапищами, словно котенка, худенькое, почти подростковое тельце Веры и усадил на табурет, пододвинутый ногой.

— Сидеть!

Вера безвольно обмякла на солдатском табурете, но не упала, удержалась.

Следователь взял настольную лампу и вместе со шнуром притянул к лицу Веры. Та вздрогнула и отклонилась, ощутив тепло и свет, с трудом приоткрыла опухшие, в кровоподтеках глаза. Они не излучали цвет безоблачного неба, цвет васильков, которые дарил ей с любовью Франц, ей — своей принцессе Хэдвиг. Да и волосы, сбившиеся в лохмы, грязные, пропитанные застывшей кровью, явно не были цвета спелой ржи. В глазах, глазищах Дедушкиной Веры, горел пожар, пожар в буквальном смысле, от побоев, издевательств и вспыхнувшей ненависти к своим насильникам в краповых погонах. С того самого времени, когда ее арестовали, чуть окрепшую от смертельной раны, и увезли из госпиталя в Пропойск, огонь ненависти поселился в груди. Огонь полыхал постоянно в этом подвале, временами затухая или возгораясь более мощным пламенем. Постепенно, день ото дня, под пытками и истязаниями огонь угасал. Угасал потому, что она просто не хотела жить. В ее взгляде все больше читались душевная пустота и безразличие к своей дальнейшей судьбе.

— Что? Очухалась, немецкая шлюха! Видела, какие у нас в коридоре мужики? Не вровень твоему смазливому фашистику. Жеребцы! Не будешь подписывать, что я тебе написал, сразу трех вот таких с медвежьими харями и жеребячьими х... на тебя. Поняла, немецкая потаскуха? Разделают так, что матку наизнанку вывернут! — Данильченко больно схватил Веру за подбородок и стал трясти голову. —

Говори, будешь подписывать? Сука! Ну!

— Будьте вы прокляты, каты! — захрипела Вера и попыталась плюнуть в лицо следователю, красное и перекошенное злобой. Окровавленный сгусток слюны сполз на руку Данильченко.

— Сука! — завизжал бешено следователь, брезгливо одернув руку, и с размаху ударил девушку кулаком в лицо. Вера вскрикнула от боли, но не отлетела к стенке. Могучие руки сержанта подхватили ее и, придерживая от падения, усадили на место. Храпко готовил Веру к новой атаке, зная, что его следователь, придя в ярость, не может остановиться, не перебив нос подопечному. А что жалеть изменника Родины? Все равно вышка.

Вера, словно плеть, повисела на руках конвоира. Из разбитого носа текла кровь. Она не делала попыток ее остановить.

Данильченко подскочил к столу, матерясь, стер плевок, схватил заполненный протокольный лист и через мгновение остервенело держал его у лица Веры.

— Ну! Последний раз спрашиваю, будешь подписывать, шлюха? Или мои жеребцы поимеют не только тебя, но и твоих малолетних сестер, которые пойдут за тобой следом за укрывательство изменника Родины. Я не шучу и говорю это с полной ответственностью. Ну! Подписывай, продажная шкура.

— Я согласна, — тихо выдавила Вера окровавленными губами. Девушка находилась в состоянии, близком к шоку. Она окончательно сдалась. Дрожащие пальцы с помощью руки следователя прочертили закорюку под протоколом, похожую на подпись.

— Давно бы так! — осклабился офицер госбезопасности. — Кралей осталась бы, а не сраной галошей, — и выдернув протокольный лист из рук арестантки, дабы та не передумала, рыкнул: —

Увести! — и махнул конвоиру.

Храпко подхватил Веру и выволок из кабинета.

Данильченко тут же расстегнул ворот коверкотовой гимнастерки, открыл форточку, чтобы быстрее проветрить помещение от неприятного запаха изувеченных тел, крови, стоявшего целый день, и, смахнув со лба свисающие капли пота, достал из сейфа бутылку московской водки и круг колбасы. Рядом на столе разместились пупырчатый огурец и два куска хлеба. Глаза следователя радостно заблестели, когда он откупорил водку и понюхал свиную колбасу. Данильченко всегда устраивал себе маленькое одиночное застолье, душевный отдых после окончания дела по расстрельной статье. А статья была таковой. Связь с немцами в годы оккупации приравнивалась к измене Родине. Но он добрый, он еще подумает, подводить Дедушкину под расстрел или нет. Слишком много надуманного было в материалах дела. Что могла знать выпускница школы в июле 41-го года, какие сведения могла передать немцам, когда Красная армия бежала, а сам генштаб не мог разобраться в этой кутерьме? Ничего. Кроме этого, есть смягчающие обстоятельства. Мать помогала партизанам в годы оккупации, пострадала от этого, инвалид. Она содержит четверых несовершеннолетних детей: трое своих, да четвертая байструючка от этого немца. Брат — орденоносец, полковой разведчик, воюет на 2-м Белорусском фронте. Безотцовщина. Нет, от этих фактов просто так не отмахнешься.

Данильченко вожделенно налил водки в стакан. Оглянулся. Взгляд остановился на портрете вождя. Ему показалась, что Сталин нахмурил брови. Следователь вдруг, сам того не ожидая, вытянулся по стойке смирно, сбиваясь, краснея, пролепетал известную каждому довоенному школьнику фразу:

— Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство! — и чуть не козырнул, как пионер.

'Устал, действительно устал', — мысленно подумал он и медленно отвернулся от портрета, постоял молча с минуту, успокоился и с громким выдохом 'Ха-а!' с удовольствием залил жгучую горькую жидкость внутрь. Постоял немного, хмелея, закусил пупырчатым огурцом. Мысли навязчиво крутились в голове, возвращали к рабочей действительности.

'Нет, Дедушкина, ты еще поживешь немного, — думал он, — помучаешься на Соловках. Выживешь — значит, повезло. Но скорее протянешь ноги. Север не для слабых. Хотя какая ты слабая? Пришлось ох как постараться, чтобы выбить твою подпись. Природную красоту также не спрячешь. Понравишься начальнику или куму, ляжешь под них, может, на поселение быстрее уйдешь. А там и свобода. Это твой единственный шанс. Такова твоя судьба'. Следователь аккуратно завязал на бант не пухлое уголовное дело под номером 192/44 Дедушкиной Веры Ефимовны и уложил в сейф. Затем вновь налил водки. На портрет вождя уже не смотрел, отвернулся от его строгого взгляда. Пил порциями. В перерывах молодые зубы отрывали шмотки полукопченой колбасы второго сорта, грызли попадавшиеся хрящи. Аппетитное чавканье разносилось по кабинету. Лицо Данильченко становилось пунцовым, беспечно-веселым. Доев колбасу, он вытер ладонью губы, широко улыбнулся и изверг на свой лад фразу Фридриха Шиллера, которую всегда произносил в одиночестве после окончания расстрельного дела:

— Мавр сделал свое дело, мавр может и напиться! — и вылил остаток водки в стакан...

Сержант Храпко с другим конвоиром бесцеремонно подтащили избитую Веру к камере следственного изолятора. Провернулся тяжелый замок, лязгнули засовы, открылась входная дверь.

— Берите вашу чахоточную, — рявкнул Храпко и бросил изнеможенную Веру к ногам сокамерниц. Закрывая дверь, сурово добавил: — Сидеть мне тихо здесь, без фокусов.

Молодые женщины, их было трое, тут же подхватили Веру и уложили на деревянный помост камеры, застланный соломой.

— Как ты, Верочка? — обратилась к девушке женщина лет сорока с собранными в узел седыми волосами, вытирая мокрой тряпицей засохшую кровь с ее лица.

Вера с трудом приоткрыла глаза.

— Я подписала... подписала протокол, Поля, скоро все закончится... Воды, дайте мне немного воды.

— Вот, попей, — ей тут же услужливо поднесли ко рту кружку с водой. Вера сделала несколько жадных глотков из чьих-то рук, ей стало чуть легче, но тело было непослушным, совершенно разбитым и чужим. Боль отдавалась в каждой клеточке организма, особенно внизу живота, куда вчера она получила удар ногой. Она терпела, не подавала виду.

— Спасибо, девочки, — разбитые, опухшие губы чуть приоткрылись в улыбке, — скоро все закончится. Все, все. Я подписала протокол. Простите... мне трудно говорить.

Она откинула голову на жесткую подушку из соломы. Хотелось лежать и молчать.

— Поспи, моя родная, поспи, настрадалась ты вдосталь, — заметила спокойным, но чуть с горечью голосом Полина, учитель немецкого языка, и погладила Веру по голове. — Деточка, у тебя температура! Надя, — обратилась она к полногрудой сокамернице, — быстро намочи полотенце и принеси сюда. Захвати мою кофту.

Избитое, покалеченное, истощенное тело и душа Веры требовали немедленной медицинской помощи, хотя бы краткого отдыха. Но девушка не могла долго заснуть, несмотря на изнеможенность организма. Мысли о своей судьбе, о перенесенных испытаниях в оккупации, особенно здесь, в тюрьме, клещами держали ее полуобморочное сознание и не давали покоя.

'За что меня били, за что? — вновь остро всплыл обидный, непонятый до сих пор вопрос. — Почему, полюбив немецкого офицера, пусть даже воюющей с нами стороны, я стала изменником Родины? Почему, освободив нас, Красная армия, которую мы ждали и встречали со слезами радости, враждебно отнеслась к нам, находящимся по их же вине в оккупации? Зачем надо было выбивать из меня ложные показания на саму себя? Что же это за Родина? Где одни с большой трибуны говорят красивые слова о счастливой строящейся жизни для всех, а другие истязают тебя до полусмерти за то, что ты не попадаешь в формат их взглядов при строительстве собственной, личной жизни. Если ты чуть-чуть иной. Не враг, но просто иной. Я не хочу так жить...' Обида на милицию, на военных, на немцев, обида на людей, которые всячески попрекали ее за близость с Францем, за рожденного ребенка вновь накатила огромной душевной волной. Слезы сами — она пыталась их сдерживать — текли из глаз. Она плакала, вздрагивая худыми плечиками, прикрытыми кофтой.

— Ничего, ничего, — заметила рано поседевшая Полина, — пусть выплачется. Пройдет.

'...Мама, мамочка, за что меня били? Я же не изменник, я же просто полюбила Франца и никого не предавала', — в слезах мысленно разговаривала Вера со своей матерью.

'Терпи, моя дочушка, терпи. Видно доля у нас такая женская — терпеть и рожать детей. Рожать детей и терпеть'. —

'Мамочка, милая, но это неправильно. Мы же не дикари. Я же счастья женского хотела'.

— 'Какое теперь счастье, доченька? Идет война, смертельная война. Ты еще жива и благодари за это бога. У скольких людей отобрала война жизнь? У миллионов. Терпи, родная. Мне тоже досталось. Как меня били и пытали немцы и наши полицаи, даже рассказать немыслимо. Так били, дочушка! Так били! Хотели выведать, где находятся партизаны. Если бы знала где, то рассказала. Физически перенести эти страдания немыслимо. Покалечили меня, Верочка, ой покалечили. Ходить совсем не могу'. — 'Ты мне подробно не рассказывала об этой трагедии. Что же произошло тогда, весной 43-го года?' — 'Не хотели пугать тебя, Верочка. Златовласка была грудная, на руках. Болела ты в то время. Простыла сильно. Бабка Хадора чуть выходила. Берегли и щадили тебя все. Тебе и так от злых языков досталось'. — 'Что же, мама, произошло с вами? Могла ли бумага Франца вам помочь?' — 'Помочь? Нет, ты бы не помогла. Хорошо, что тебя саму не увезли в Германию на работы. Мы говорили, мол, тиф у тебя. Ну и эта бумага. А произошло следующее...'

Неожиданно, как наяву, появился дорогой образ матери. Вера перестала плакать и, затаив дыхание, почувствовала вдруг, что она подсознательно попала в поток информации, исходящей от нее. Виденческие картины ожили, люди задвигались, но были приглушены пастельными красками, тем не менее разобрать лица, понять очередность происходящих событий можно было...

...Светало. Было раннее мартовское утро. Дедушкины еще спали. Вдруг во дворе послышались уверенные тяжелые мужские шаги и людской говор. Посыпались удары в сенные двери. Стучали вначале кулаками, затем прикладами винтовок.

— Это немцы? — испуганно вскочила с полатей разбуженная Катя. За ней поднялись Шура и Клава. Тут же из большой комнаты зашла к ним одетая Акулина.

— Детки, сидите тихо, — волнуясь, спешно проговорила она. — Если будут спрашивать, где Миша, то вы не знаете, где он, и давно его не видели. Что бы со мной ни случилось, не бойтесь. Вас не тронут.

— Мама, это немцы? — Катя повторила свой вопрос.

— Не знаю, Катюша. Так стучать могут только плохие люди, — мать прижала к себе детей.

— Мама, иди открой, иначе нам разнесут дверь, — Катя отстранилась от матери.

— Да-да... Но вы не бойтесь. Вас не тронут. Вы еще маленькие.

Акулина горячо расцеловала девочек и, выждав пару секунд, громко, смело бросила в сторону сенец:

— Иду, иду. Кого какие черти носят? Дайте хоть керосинку зажечь, окаянные.

— Ты чего не открываешь, Акулина? Оглохла? — громко, раздраженно набросился на женщину Аркадий, оттолкнув к стене широким плечом. Это был старший полицейского наряда, мужчина лет тридцати пяти, житель соседней деревни Палки, где размещался полицейский участок.

— Кому открывать? Еще ночь на дворе, — бросила с обидой Акулина, идя следом за Аркадием. — Может, лихие люди стучат. Почем мне знать.

За хозяйкой, ступая уверенно, в дом вошли еще двое полицейских в черной униформе с белыми повязками на рукавах и надписью на немецком языке 'Polizei'.

— Я же кричал, что свои, мол. Открывай! — зло бросил Аркадий и нагло, в грязных сапогах, измазанных мартовским глиноземом, прошелся по хате, оставляя мокрые следы. Трещали половицы. Аркадий заглядывал во все углы, автомат держал наготове для стрельбы. Другие полицейские с винтовками — одного Акулина сразу признала, это был Колька, соседки Абрамихи сынок, оболтус, — остались стоять у порога и глазели по сторонам.

— Свои-то свои, — посмотрела смело в глаза Аркадию Акулина, когда тот, закончив осмотр дома, остановился напротив нее, — но они порой бывают хуже, чем чужие.

— Ты говори, тетка, да не заговаривайся, — Аркадий ткнул ей в живот стволом автомата. На Акулину смотрели хищные глаза цвета вороньего крыла. От полицейского несло перегаром.

— А кто вас знает? Нынче времена тяжелые, война, — Акулина смело отвела рукой ствол автомата. — Что вам надо, говорите? Детей перепугали.

— Где Михаил? — гневно произнес Аркадий, щуря глаза.

— Не знаю. Нет его здесь, как ушел в 41-м, так и пропал, не видела больше его.

— Врешь, Акулина. Вижу, что врешь! — старший полицейский раздраженно смотрел на хозяйку, оценивая ее реакцию. — Повторяю, тетка, где твой сын? Он по списку в Германию должен ехать на работы. Ну, отвечай!

— Не знаю я, Аркадий, — не отводя взгляда, спокойно промолвила мать, — ушел он и пропал.

— Ты имя мое знаешь? — вскрикнул от удивления полицай и с размаху хлестко ударил Акулину кулаком в лицо.

Акулина отлетела к печке и сильно ударилась плечом о приступок, из носа пошла кровь. Левый глаз и щека моментально опухли, приобрели красновато-лиловый оттенок.

— Ироды! — заголосила женщина, вытирая кровь подолом рубашки. — За что?

— За что? Ты еще спрашиваешь, тетка, за что? — подскочил к ней разъяренный Аркадий. Глаза налились кровью, рот перекосился. — Да за то, что твой сынок в партизанах, падла. А нам приказали его доставить в участок. А ты не знаешь, где он. Срок у нас на сборы всей молодежи, кто старше пятнадцати лет, — три дня. А кто откажется или будет прятаться, того приказали силой доставить или в расход пустить. Это приказ начальника гарнизона гауптмана Вильке. Сейчас поняла? — и он еще раз замахнулся, чтобы ударить Акулину. Но остановился, передумал, увидев, как враждебно смотрели на него дети — три девочки, прижавшихся в угол печки. — Только вашу Веру, шлюшку, приказано не брать, — Аркадий выпрямился и отошел от матери. — Больно умная она у вас оказалась, — и, презрительно сплюнув на пол, добавил: — Ну и семейка!

Акулина со стоном поднялась с помощью детей и присела на скамейку, кровь из носа уже не текла.

— Уходите! — чужим ледяным голосом бесстрашно бросила она в сторону полицейских. — Нет у нас никого. Здесь только я и мои дети.

Аркадий покрутился на месте, обдумывая ситуацию. Его ненавистный взгляд упал на притихших девочек, обступивших мать.

Вдруг Шура, старшая среди сестер, ей уже шел пятнадцатый год, несмело выступила вперед и дрожащим голосом от волнения сказала:

— Не бейте больше маму. Мы не знаем, где наш брат Миша. Вместо него в Германию я поеду.

— Ты? — с удивлением осклабился Аркадий и уставился на нее с любопытством хищного зверя, думая, как поступить с неожиданно появившейся легкой добычей.

— Я, — почти шепотом, опустив глаза, сказала Шура и сжалась от страха, ожидая наказания за свою смелость.

Выпад Шуры был настолько неожиданным, что Акулина и девочки замерли от удивления. В комнате повисла моментальная тишина. Только было слышно трепыхание Шуриного сердца.

— Нет, — оборвал секундную паузу Аркадий, — ты еще подрасти, детка. Нам брат твой нужен. Вот расскажешь, где он, и мамку бить не будем.

— А что, Аркаша? — из-за широко плеча старшего наряда выглянул сосед — полицай Николай. — Смотри, а она уже девка! Вполне годится, — он отставил винтовку, словно хорек, подскочил к Шуре и под изумленные возгласы Акулины и сестер ухватился за домотканую рубаху девушки и с силой рванул вниз. Ткань лопнула и сползла, оголив неокрепшие девичьи грудки.

— Ой, — вскрикнула в ужасе Шура и, прикрыв груди руками, побежала во вторую большую комнату. Николай рванулся за ней.

— Стой, Шурка! Я давно на тебя глаз положил, — догнав подростка, полицай остервенело обхватил ее за талию и притянул к себе. Глаза ошалело смотрели на белизну молодых грудей и расширялись от вожделения. Изо рта шла вонь от перегара и гнилых зубов. Шура тряслась в истерике и кричала:

— Мама! Мама! — и пыталась вырваться из цепких и грязных рук соседа. Похотливый Николай повалил Шуру на пол, задирая подол рубахи.

В комнату за насильником на крик дочери влетела Акулина. Она схватила попавшую под руки табуретку и с возгласом: 'Уйди от греха, убью!..' — огрела Николая по спине.

— Отпусти Шуру! — кричали набежавшие Катя и Клава и детскими кулачками наносили тумаки куда попади, отнимая полицая от Шуры.

Николай взвыл от боли и откатился в сторону. Аркадий и третий полицейский ржали, как кони, от разыгравшейся утренней трагикомедии. Они и предположить не могли, что их напарник склонен к педофилии и может вот так дерзко в присутствии людей броситься на жертву, мгновенно теряя разум.

— Все, хватит! — оборвал Аркадий смех и общий вой, стоявший в доме. — Подымайся, скотина! — он ногой несильно ударил дружка. — Пойдешь в карцер.

— За что, Аркаша? — возмутился обиженный Николай, поднимаясь и поправляя на себе одежду.

— И ты у меня спрашиваешь, за что? — зазвенел в голосе Аркадий. — Что за утро сегодня? Все меня о чем-то спрашивают, — сузив глаза, цыкнул: — За то самое, — и указал пальцем на штаны. — Ширинку застегни, Аника-воин. Тебя, придурок, партизаны повесят на березе первым, если узнают о том, что ты было вздумал. А за тобой и нас! — и, не раздумывая, сжав зубы, без подготовки, зло ударил Николая в солнечное сплетение, проговаривая: — На!.. Гадина! Получай! Это на память от меня, юродивый.

— Ох... — согнулся Николай, задыхаясь от боли. Сознание помутилось, он упал, корчась на полу.

— Собирайся, Акулина, с нами поедешь, — выдавил дальше Аркадий.

— Куда еще?

— В Журавичи в комендатуру, там будешь вспоминать, где твой сынок хоронится.

— Как же дети, Аркадий? Они пропадут без меня.

— Не реви, тетка! Выживет твой приплод. Видишь, как вымахали девки за годы войны. Не узнать. Цыцки выросли, значит, и все остальное тоже. Руки на месте. Прокормятся... Подымайся, хватит валяться, — он пнул брезгливо и лежащего Николая. — Семен, — обратился ко второму подчиненному, — подыми эту скотину и выведи на улицу, пусть отдышится, собака. Учудил так учудил. Жди сейчас беды...

Через десять минут полицейская подвода, куда усадили связанную Акулину, отъехала от хаты Дедушкиных в сторону Журавичей, довоенного районного поселка, где размещалось ныне районное управление вспомогательной полиции порядка и безопасности...

— Шура, хватит плакать, — одернула Катя сестру. — Сама виновата. Одевайся быстрее. Побежим за мамой, надо посмотреть, куда ее повезли.

— А я? С кем останусь я, сестричка? Мне страшно, — запротестовала восьмилетняя Клава, дергая Катю за рукав, пока та быстро надевала теплую одежду.

— Вот что, Клава, ты не хнычь, побудь одна. Мы быстро сбегаем за мамой, только посмотрим, куда ее повезли, и назад домой. Может, сможем маме чем-то помочь. Поняла? — рассудила по-взрослому Катя. Было видно ее явное лидерство среди сестер, и те подчинялись беспрекословно.

Девочки, выбежав на проселочную дорогу, поспешили догонять повозку с полицейскими и связанной Акулиной.

— Вон пошли! — прикрикнул на них Аркадий, когда девочки приблизились к повозке. — Сойду, ремнем отлуплю.Те отстали. Однако их подростковые фигурки маячили сзади повозки до самого райцентра. Они то прятались, то перебежками, как маленькие собачонки, не чувствуя усталости, бежали за мамой.

По приезде в Журавичи Акулину бросили в подвал. К полудню, когда в полицейской управе появился офицер службы безопасности оберштурмфюрер СС Кранке, Дедушкину привели на первый допрос. Кранке вальяжно сидел за столом, а сзади крутился начальник управления Кирилл Ястребцов.

— Эта она, господин оберштурмфюрер, мать партизана.

— Да? Корошо. Отчшен корошо, — гестаповец внимательно посмотрел на женщину. Поднялся из-за стола, обошел ее, разглядывая со всех сторон. В правой руке он держал стек, которым похлопывал себя по сапогу.

— Ви знайт, — Кранке остановился напротив женщины и приподнял стеком вверх подбородок Акулины, — мы можем вас повесит за укрывательств партызана, — гестаповец презрительно смотрел ей в глаза.

Акулина молчала. Она в упор смотрела на оберштурмфюрера правым глазом, ожидая, что скажет еще фашист в черной форме. Левый глаз был опухший, в кровоподтеках и закрыт. За время войны она познала простую истину: надо больше молчать, пусть распыляются те, кому это надо. Так берегутся силы. Второе бойся военных, одетых в черную форму. В черную форму одевались гестаповцы и их прислужники полицейские. Также бойся румын, которые периодически бывали здесь, зверствуя не хуже фашистов. И последнее: попав в гестапо, не жди ничего хорошего.

— Если вы нам скажет, где ест партызаны, — продолжал говорить немец на ломаном русском языке, — или придет ваш сын добровольно, то мы вас отпустим домой к детям. Вашего сына мы не тронем. Он поедет Великий Германия на работы. Это великая честь для него. Сколько детей имеет, Акулина?

— Пять.

— Пять? — удивился гестаповец. — Это есть корошо. Мать пятерых детей — это похвально. Подумайте о них. О их здоровье. Отвечайте, где ваш сын? Его имя? — немец повернул голову в сторону начальника полиции.

— Михаил Дедушкин, господин оберштурмфюрер.

— Микаэль Дэдушкин. Говори, женщин.

— Я не знаю, где мой сын. Он пропал в 41-м году, больше я его не видела.

— Врет она, все врет, господин офицер, — громко произнес Аркадий, вступив без разрешения в разговор, и сделал один шаг вперед от двери. — Его видели наши люди в поселке. Видели и дали нам знать.

— Это прафда? Ба-бушка? — гестаповец еще раз обошел вокруг Акулины, разминая руки в перчатках.

— Я не знаю, пан офицер, — выдавила сдавленно Акулина. Кровь сошла с лица. Женщина сжалась. Она поняла, что сейчас начнут бить.

И в этот момент Кранке, белобрысый немец лет тридцати, нанес садистский удар хук справа ей в голову.

Акулина отлетела в сторону, падая на пол и теряя сознание. Гестаповец подтянул правую перчатку на руке и властно подошел к начальнику полиции.

— Далше ваш черед, господин Ястребовичш.

— Ястребцов, господин оберштурмфюрер.

— Не все ли равно, — ехидно улыбнулся немецкий офицер и похлопал по щеке полнеющего начальника, стоявшего на вытяжку перед гестаповцем. — Делайте дело, господин началник. Доказывайт преданность фюреру и Германия.

— Слушаюсь, господин офицер.

— Три дня вам на сбор молодеж для отправки на работы. Не выполняйт, вас ожидайт участь этой ба-бушка. Вы понял все, господин Ястре-бовитчш? Или как вас...

— Ястребцов, господин оберштурмфюрер.

— Ястре-бцоф, — офицер гестапо выговорил наконец фамилию начальника полиции поселка Журавичи.

Когда гестаповец ушел, Ястребцов подозвал пальцем Аркадия Шидловского.

— Что хочешь делай, Аркадий, но выбей показания из этой партизанки. Поучись у немцев. Иголки под ногти или пальцы в дверь. Еще подсказать?

— У нас другие методы, не хуже, чем у немецких костоломов...

Акулину Дедушкину продержали в подвале управы два дня, затем перевели в местное гестапо. Но и там из нее не выбили показаний о сыне. Она просто не знала, где находится партизанский отряд и где был ее сын в данный момент.

Девочки собрали за это время подписи с двухсот дворов близлежащих поселков о том, что их мать ни в чем не повинна, и отнесли их в полицейскую управу. Кроме того, Михаил, узнав о положении матери и детей, повесил тайно на дверях домов местных полицейских предупреждение, что если упадет хоть один волос с ее матери и сестер, то эти карательные методы будут направлены по отношению и к их семьям...

— Через две недели, Верочка, меня отпустили и привезли на повозке домой: избитую, изувеченную, больную. Ходить после гестаповских пыток, как ты знаешь, я почти не могу...

Терпеть и жить, жить и страдать — вот женский удел, Верочка, если другой судьбы не дано. Но руки на себя не смей накладывать. Надейся на лучшее и живи до последнего вздоха, моя доченька...

— Хорошо, мама, я выживу. Я обязательно выживу. Мы будем жить, — прошептала в бредовом сне Вера. Разбитые губы девушки впервые раскрылись в улыбке...

Глава 8

Берлин — Восточный фронт. 5 июля 1944 года

Рейхсканцлер и фюрер Германии, верховный главнокомандующий Третьего рейха, основатель национал-социалистической немецкой рабочей партии Адольф Гитлер не любил заниматься текущей канцелярской работой. Просмотр ежедневных докладных записок, сводок с фронтов, информативных бюллетеней, различного рода проектов и принятие по ним решений тяготили его. Он всячески, если можно было, откладывал время на их изучение. Он всегда подчеркивал, что всякий документ должен отлежаться, что всякая проблема может разрешиться сама по себе, если ее не торопить. Тем не менее почти каждый день он уделял внимание документам по часу времени.

Сегодня, в это приветливое июльское утро, дела рейха требовали его вмешательства.

Гитлер настороженно прошелся в рабочий кабинет рейхсканцелярии невероятно огромных размеров, отделанный в стиле барокко. Он любил этот кабинет, красовался его дорогой инкрустированной мебелью, внутренне радовался, как ребенок, видя над рабочим столом висящий монументальный герб с изображением средневекового рыцаря, его портретное сходство, в объятиях скелета и с чертом у левого плеча. Такая помпезность, по его мнению, нужна была, чтобы показать любому сюда входящему основательность и незыблемость строящегося тысячелетнего рейха, величие его вождя. Но сегодня ему было нерадостно. Сегодня ему было как никогда тревожно. Причина была не только в плохом здоровье, даже не в отвратительных делах на Восточном фронте. Причина лежала в его сновидении. В сегодняшнем утреннем сновидении.

Несмотря на то что он поздно лег спать, до двух ночи проговорил с прислугой и адъютантом и выпил антигазовую пилюлю Кестера против вздутия живота, проснулся он рано, в шестом часу, весь разбитый, в тревогах и в слезах. Его разбудил провидческий сон. Во сне он увидел себя альпинистом. Он ловко восходил на высокую вершину Тянь-Шаня. Его сопровождал Мартин Борман. Там они хотели водрузить знамя вечного Третьего рейха. Но в последний момент на пике вершины, где лежали серебристые снежные шапки, где светило яркое солнце, кто-то — он не видел, кто — обрезал канат. Молнией сверкнул клинок, и он полетел вниз в пропасть. Он кричал, но крика своего не слышал, он просил о помощи у Господа, но его лик был закрыт. И вдруг кто-то по-собачьи прорычал: 'Держись, волк!' — и в последний момент мощно, уцепившись пастью за веревку, потащил его наверх. У него градом потекли слезы благодарности... Он открыл глаза. Его верная любимица овчарка Блонди скулила, напуганная его состоянием, и тянула зубами одеяло...

Рейхсканцлер, одетый в обычный партийный костюм серого цвета со значком и железным крестом на левой стороне двубортного пиджака и нацистской повязкой на рукаве, медленно шел по кабинету, немного волоча левую ногу.

Левая рука висела плетью и нервно дергалась. Было заметно, что при движении он заваливается в сторону и не может держать равновесие. Но он отказался от чьей-либо помощи, шел без поддержки. Даже не вызвал лечащего врача Морелля. С ним он решил поговорить перед обедом. Он думал об утреннем сновидении. Оно не давало ему покоя. Он хотел побыть один в своем огромном имперском кабинете. Уединиться и подумать. Верная собака Блонди шла рядом.

Поражение под Сталинградом, неудачная попытка переломить ситуацию на Восточном фронте под Курском, открытие союзниками Сталина второго Западного фронта серьезно подкосили и до того некрепкое здоровье нацистского вождя. Нарушение зрения, особенно правого глаза, так отразилось на Гитлере, что его существенная черта характера — недоверие — приняла угрожающие размеры, а невротическая неконтролируемая критика перешла все границы. Он стал гневно реагировать на возражения и ситуации, которые ему не нравились. Он стал упрямо придерживаться только своего мнения, даже если его окружение с ним было несогласно. Он стал бояться военного риска и длительных операций. Если раньше он лихорадочно торопился, то теперь он осторожничал, был упрям и главный принцип своего военного руководства видел в укреплении позиций на каждом квадратном метре. Он не оставлял захваченных территорий добровольно, даже если это было необходимо. Любое предложение казалось ему попыткой подчинить его волю. Его болезненные недоверие и подозрительность, которые вместе с приступами ярости и агрессивного упрямства уже порой граничили с безрассудством и умопомешательством, были невыносимы.

Рейхсканцлер тихо уселся на кожаное кресло с высокой спинкой и резными ножками и посмотрел на стопку свежих газет. До них не дотронулся, но внутренне обрадовался, увидев на первой полосе свое фото в кругу детей. Он знал: ниже будет его поздравительная речь в честь восемнадцатилетия образования организации 'Гитлерюгенд'. Да-да, 3-4 июля 1926 года в Веймаре он организовал национал-социалистическое молодежное движение. Он хорошо помнит это время. Свое пламенное выступление на трибуне... Ему восторженно рукоплескали и приветствовали стоя. Ему подносили цветы... Молодежь, молодое поколение Германии поверило ему и дружно встало в строй...

'Но кто мне подрезал канат?' — Гитлер вновь вернулся к мучащей, пророческой, как ему показалось, теме. Он же был почти у цели, и с ним его соратник по партии, его заместитель Мартин.

...Сталин? Рузвельт? Черчилль?.. Они?.. Но они и так каждый день отрезают от него по кусочку, ждут, когда он изойдет кровью. Нет. С ними он лицом к лицу. 'Кто-то из своих? Если свои, то кто? От кого ждать взмаха клинка? Гиммлер? Кальтенбруннер? Абсурд! Эти по локоть в крови. Со мной пойдут до конца'. Может, абвер, Канарис? Но он их разогнал еще в феврале, переподчинил СС. 'Тогда кто?.. Вермахт?.. Вермахт...' — Гитлер задумался.

В этот момент резко и неожиданно зазвонил телефон дежурного адъютанта. Он вздрогнул.

— Экселенц, с вами в третий раз пытается связаться фельдмаршал Буш. Он безотлагательно просит соединить с вами.

— Кто? Буш? — оторвался от мыслительной деятельности нацистский вождь, подняв недовольно телефонную трубку, наклонившись над столом. — Что ему надо? Он же получил 5-ю танковую дивизию из Северной Украины. Притом целый батальон 'Тигров'. Он мне мешает. Скажите, что он мне мешает.

— Слушаюсь, мой фюрер.

— Впрочем, подождите, Фриц, соедините меня с ним, иначе он плохо позавтракает и у него будет несварение желудка. Это плохо скажется на принятии им решений.

— Мой фюрер! — ворвался в трубку Гитлера через телефонный треск надрывный, тревожный голос главнокомандующего группой армий 'Центр'. — Положение на всех направлениях фронта резко ухудшилось. Витебск и Могилев оставлены. Генерал Гольвитцер не вышел из окружения, сдался в плен. С севера и с юга, прорвав нашу оборону, танки русских пошли на Минск. В ваших руках, только в ваших руках находятся жизни многих тысяч солдат и офицеров. Они могут еще доблестно послужить своему Отечеству и вам, мой фюрер. Прошу разрешения на отвод войск за реку Березина. Иначе...

— Нет! Нет! И нет! — Адольф Гитлер оборвал доклад фельдмаршала Буша и вскочил со своего кресла. Его посеревшее лицо выражало крайнее неудовольствие. Он моментально закипел. Его перебили от важной государственной деятельности, причем с плохими известиями. Левая рука нацистского вождя от возмущения стала сильнее дергаться и пальцами ударяться о стол. — Отводить войска запрещаю! Держать фронт! Держаться до последнего солдата. Каждый город — неприступная крепость для русских...

— Мой фюрер!..

— Каждая река — непроходимая водная преграда! Бросить все резервы, остановить русских на Березине. Вот где должна быть граница с Советами...

— Мой фюрер! Бобруйск не удержать. 20-я танковая резервная дивизия понесла большие потери. 9-я армия генерала Йордана с боями пытается выйти из окружения. С севера по междуречью между Днепром и Двиной и с юга со стороны южнее Слуцка на рассвете, прорвав нашу оборону, танковые колонны русских пошли на Минск. Положение катастрофическое, — с трудом докладывал главнокомандующий о боевой обстановке на утро 5 июля.

— Это малодушие, фельдмаршал, — стоял на своем Гитлер. — Вам передана 5-я танковая дивизия с батальоном 'Тигров' из Северной Украины. Используйте каждый танк как опорный пункт. Проявляйте решительность и упорство. Упорство и настойчивость. Настойчивость и ответственность и еще раз решительность — вот составляющие успеха. Моя вера в солдат вермахта непоколебима...

— Мой фюрер, — продолжал докладывать умоляюще, с надломом в голосе Буш. — Время упущено. Одной дивизии явно недостаточно. В дивизии всего 159 танков, из них несколько десятков 'Тигров' и 'Пантер'. Они достойно встретят русские танки перед Минском. Но перевес русских сил огромный, авиации и артиллерии в разы. Мне нечем остановить эту лавину. Я предупреждал штаб ОКВ о возможном ином развитии летнего наступления русских. Мной была передана информация о тщательно скрываемой подготовке русских армий. Но...

— Вам не уйти от ответственности, фельдмаршал, — невротически дернулся рейхсканцлер. — Вы паникер! Вы за полгода позиционной войны разучились воевать. Разучились мыслить. Вы потеряли интуицию. Вы ослепли до такой степени, что оставили войска и ушли в июне в отпуск, вместо того чтобы заниматься укреплением оборонительных рубежей и вести тщательную разведку. Ваши переданные предположения были пустозвоном. Документально они не были подкреплены. Вы думаете, я не помню, о чем идет речь? Ошибаетесь, фельдмаршал. Память у меня исключительная, — Гитлер закатил глаза. — Мне все было доложено о проведенном рейде доблестных разведчиков во главе с Арийцем. Но вы в итоговом докладе, переданном Кейтелю, сделали обратные выводы. Вы прозевали эту грозу, фельдмаршал!.. Кстати, этот смелый юноша, капитан Ольбрихт, где он сейчас?.. Не знаете? Вы ничего не знаете! Вы не владеете обстановкой, фельдмаршал! Мне жаль вас.

— Мой фюрер...

— Вы и только вы, — жестким, характерным только Гитлеру тембром исступленно прохрипел главный нацист, — виноваты в этой катастрофе! Вы оказались более бездарным, чем я думал о вас... Вы... Вы... — у Гитлера сильно задрожала левая нога, перекосился рот, потекла слюна, глаза сузились, лицо исказилось и побагровело. Растрепанные волосы сползли на левый глаз. Он не мог стоять, его шатало из стороны в сторону. Он терял не только самообладание, но и силы. — Вы ответите за все, Буш, за все... Я найду вам настоящую замену... — Адольф Гитлер изнеможенно, словно выжатый лимон, упал в имперское кресло и дрожащей рукой нажал кнопку вызова адъютанта...

В этот же день по приказу Адольфа Гитлера в Минск вылетел генерал-фельдмаршал Вальтер Модель, опора и надежда фюрера в исправлении всех пожарных случаев.

Прибытие в Белоруссию фельдмаршала Моделя не могло существенно повлиять на исход операции 'Багратион'. Поражение немцев было предрешено.

Фронты Красной армии, тайно создав огромный перевес в людских силах и вооружении, всей массой двинулись вперед. Концентрация войск была настолько мощной, удары были настолько сильными, что немецкому командованию удалось только в августе остановить это величайшее наступление, благодаря которому была полностью очищена Белоруссия, отбита часть Прибалтики, освобождены восточные районы Польши.

Достаточно подчеркнуть, что соотношение между наступавшими силами и оборонявшимися по личному составу было почти два с половиной к одному; по авиации — семь к одному. Против пяти тысяч русских танков немцы смогли выставить только шестьсот, причем основная часть из них была переброшена лишь в июле.

Немецкие дивизии, предупрежденные о дате наступления русских в его начальной фазе, сумели оказать упорное сопротивление передовым частям Красной армии и сдержать их наступательный порыв. Развитие операции шло с опозданием на пять-семь дней от даты, спланированной Ставкой Главнокомандования.

Однако, не имея должной поддержки с воздуха, артиллерийской поддержки, при отсутствии новых танковых и моторизованных частей, немецкие дивизии вынуждены были отходить, порой оставляя свои позиции бегством. Лето 1944 года для немцев в военном плане стало такой же катастрофой, как для русских лето 1941 года.

Немецкие корпуса и дивизии рассыпались как карточные домики. До недавнего времени они представляли грозные боевые соединения, ныне это были разрозненные, без связи, без общего командования, без еды и боеприпасов смешанные многочисленные полубандитские группы, имевшие целью быстрее убежать, скрыться от непрерывных бомбежек Ил-2 или стремительных Т-34-к, гнавших их на запад. Здесь буквально подходило прижившееся слово тех лет 'драпать'. Но убегая, немецкие части вермахта вместе с особыми командами полевой жандармерии, полиции, СС, гестапо по приказу нового главкома группы армий 'Центр' фельдмаршала Моделя жестко применяли тактику выжженной земли. Сжигались деревни и малые города, разрушались жизненно важные коммуникации, взрывались железнодорожные мосты и вокзалы, расстреливались тысячи жителей, оказавшиеся на пути затравленных отступавших частей, а также те, кто был выставлен живым щитом против русских армий. Вот один из характерных примеров жестокости отступающего вермахта.

В городе Жлобине русские солдаты обнаружили в противотанковом рву трупы двух тысяч пятисот мирных граждан, которых немцы замучили и расстреляли перед своим уходом.

Пепелище и смерть оставляли после себя 'арийские' орды.

Бежали Мюллеры и Херляйны, Райнхарды и Йорданы, Вайсы и Хайнрици, бежал и командир 41-го танкового корпуса генерал-лейтенант Вейдлинг. Ему дорого обошлась устойчивая оборона своих позиций на участке в восемьдесят семь километров.

Генерал Вейдлинг, зная о дате наступления русских, готовясь к обороне, предполагал, что удастся отразить удар, предотвратить катастрофу развала центрального фронта. Вернее, ему хотелось так думать, хотя в душе он был уже готов к худшей развязке событий.

Его корпусу удалось на неделю задержать наступление русских войск, при этом уничтожить значительное количество танков и живой силы противника. Подсказка Франца была верной. Русские наступали через танконепроходимые, заболоченные места по заранее проложенным гатям. Вейдлингу удалось выставить здесь ловушки и укрепить противотанковую оборону, используя армейский резерв, переданный ему накануне.

За годы войны он познал силу и мужество русского солдата и был готов к этому. Но то, что он увидел сейчас, его просто ошеломило: это величайшее самопожертвование и отвага русских солдат, доведенная до массового героизма; желание любой ценой, быстрее освободить свою территорию и вырвать победу. Эти качества солдата ему были непонятны и оставались загадкой. Ему нечем было блокировать величайший наступательный порыв частей и подразделений Советской армии — ни силой своего оружия, ни моральной стойкостью своих солдат. Это было светопреставление, это было хуже любого кошмарного сна. Безраздельное превосходство русского оружия в воздухе и на земле.

Генерал Рокоссовский, упершись в непреодолимую оборону Вейдлинга, потеряв половину танкового корпуса Панова, быстро перегруппировался и нанес новый танковый удар в разрез 9-й и 4-й немецких армий в направлении на Слуцк и далее на Минск, практически окружив с севера войска 9-й армии Йордана, образовав огромный Бобруйский котел.

Вейдлингу пришлось отступать, но не планомерно, как это было раньше, а бежать, пытаясь выскользнуть из окружения. Оставлялись техника и коммуникационные сооружения, обозы с ранеными и тыловыми службами, оставлялась захваченная территория. Все, кто мог двигаться и ехать, устремились на северо-запад к единственному мосту, находящемуся в руках у немцев, через реку Березина у поселка Березино, лежащего на магистрали Могилев — Минск. Последний приказ Вейдлинга командирам дивизий был лаконичен и прост: 'Прорываться самостоятельно. Да будет с нами бог'. Сам же Вейдлинг в последний момент успел проскочить Бобруйск с небольшой штабной группой, как танки генерала Бахарова победно ворвались в город, захлопнув котел.

Немецкий генерал ехал подавленный и злой. Ему не было стыдно за отступление, превратившееся в бегство. Он сделал все, что было в его силах. Он предупреждал всех о надвигающейся грозе. Майор Ольбрихт выложил карты русских. Но разведчикам не поверили. Не поверили донесениям и подвергли обструкции. Только его личное вмешательство не позволило армейским крысам арестовать майора Ольбрихта по ложным обвинениям. 'Свиньи!' — мысленно выругался Вейдлинг и открыл глаза, красные от усталости и недосыпания. Машину тряхнуло на очередной яме. Течение мыслей не прервалось, продолжилось. 'Как ты был прав, мой мальчик. Я виноват перед тобой. Я не смог довести операцию до логического конца. Единственная моя заслуга — это то, что вовремя отправил тебя в отпуск. Ты не видишь всего разразившегося кошмара'.

Генерал, чтобы отвлечься от раздиравших его душу воспоминаний, приоткрыл боковое окно и посмотрел на дорогу. Штабной 'Хорьх' продвигался медленно вперед. На дороге стояла невыносимая пыль, слышались окрики младших командиров, подгонявших смертельно уставших солдат. Повозки, машины, многочисленные колонны двигались к спасительному, как всем казалось, мосту. Генерала никто не приветствовал. Толпа расступалась молча, безропотно давала ему проехать, затем вновь молча смыкалась.

В глазах солдат стояли пустота и страх. Они находились в состоянии фрустрации, сильного замешательства. Вейдлингу было больно смотреть на подчиненных в таком состоянии, и он отстранился от окна.

— Рэмек, — негромко позвал он адъютанта, сидящего на переднем сидении. — Когда будет мост?

— Через десять километров, господин генерал, — отозвался Рэмек и повернулся к командиру корпуса. — Боюсь, что у моста нас ждет огромная пробка. Вы зря отказались лететь самолетом.

— Следите за дорогой, Рэмек, — буркнул недовольно Вейдлинг. — Помните, у нас с вами нет другой привилегии, чем быть рядом с солдатами.

— Слушаюсь, мой генерал.

Командир корпуса откинул голову на сиденье, его укачивало, он плохо переносил длительные поездки, хотелось остановиться и размять затекшие ноги. Но обстановка требовала иных действий. Нужно было быстрее проскочить этот мост и соединиться с основными силами 5-й танковой дивизии, подошедшей из Северной Украины. В этот момент он вспомнил о письме Франца, которое получил накануне наступления русских. Сердце учащенно забилось. Он вновь почувствовал острую необходимость его прочесть, мысленно поговорить с Францем, отвлечься от тяжелых мыслей. Достав письмо из грудного кармана, он уважительно прикоснулся к его строкам.

'Доброго здравия, дядя Гельмут! — писал Франц. — Обращаюсь к вам неофициально, не как положено по уставу. Знаю, вам больше понравится такой стиль изложения письма, чем официальный отчет. Я очень признателен вам за оказанную помощь и поддержку, за то отеческое внимание, которое проявляете вы ко мне. Несмотря на боевые действия, вы находили и находите для меня время выслушать и помочь. Огромное спасибо.

Мой отъезд из Минска не был показательным. Буквально через два часа, у моста через реку Щара, это недалеко от города Барановичи, наш состав подорвался на партизанской мине, после чего нас атаковали партизаны. Благодаря находчивости и смелости русского унтер-фельдфебеля нам удалось оторваться от партизан. Еще раз восхитился его героизмом. Переплыв на другой берег, мы были в безопасности. Через час добрались до военного аэродрома, где расположена одна из эскадр. Летчики отнеслись к нам с большим пониманием. Спустя два дня они переправили нас военно-воздушным транспортом в Штутгарт. В госпиталь к отцу попал только 4 июня. Вам большой привет от папы и столько же благодарности от мамы. О госпитале писать не буду — скучно, томительно. После лечения направился со своим верным русским сержантом в центр Французской Ривьеры залечивать душевные и физические раны. Отсюда и придет вам мое письмо. Надеюсь, вы успеете получить его до наступления русских. Нахожусь в печали и тяжелых раздумьях о судьбе немецких солдат. Я вам говорил, что ожидает вас. Крепитесь, дядя Гельмут, вам понадобится все ваше мужество, чтобы выйти живым из этого ада. Надеюсь встретиться с вами. Думаю, вы будете готовы сделать шаг мне навстречу, пережив бурю, которая вот-вот разразится на Восточном фронте. И да поможет...'

Но в этот момент чтение прервалось, водитель резко нажал на педаль тормоза. Неожиданно остановилась колонна. 'Хорьх' вздыбился и уткнулся бампером в бронетранспортер связи. Генерала бросило вперед на адъютанта.

— Проклятье! Рэмек! — закричал Вейдлинг, потирая лоб. — Ты почему не следишь за дорогой? Пешком пойдешь, раззява.

— Извините, господин генерал, — дрожащими губами пролепетал майор, — непредвиденное обстоятельство. Нам срочно нужно покинуть машину. В воздухе русские штурмовики.

— Что? — лицо немецкого генерала исказилось от испуга. Он приоткрыл дверь и посмотрел на небо. На пологом пикировании на колонну неслось звено Ил-2.

Ударили редкими очередями зенитные пулеметы.

— Воздушная тревога! Рассредоточиться, рассредоточиться, — кричали, размахивая флажками, отчаянные фельдполицейские, пытаясь организовать укрытие личного состава.

Рэмек, выпучив глаза от страха, как мышь, выскочил из машины.

— Господин генерал! Господин генерал! — испуганно закричал он. — Выходите быстрее из машины. Давайте я вам помогу. Надо успеть добежать до леса.

— Отстань, трусишка, — недовольно выдавил генерал и вылез из машины без помощи адъютанта. Вейдлинг огляделся, затем, прихрамывая, побежал в сторону сосняка.

Дорога, плотно забитая техникой и людьми, ожила, напоминая огромный, растянувшийся на многие километры муравейник. Солдаты и офицеры в панике расползались, растекались, прятались по кустам и пролеску. И в этот момент полетели первые бомбы. Десятки бомб запели смертоносную душераздирающую мелодию. Пошли играть огненные крупнокалиберные трассы. Липкий пыльный воздух, стоявший смогом вдоль колонны до реки Березина, моментально был иссечен и распорот свинцовыми и стальными жалами. Все, что бежало или стояло, упало, истерзанное огнем, все, что двигалось, перестало двигаться, уткнувшись в буро-красную землю.

— Быстрее, быстрее, господин генерал, — умоляюще подгонял Вейдлинга адъютант, — пригнитесь. Я вам помогу.

Вейдлинг сопел, молча бежал за Рэмеком, отказываясь от его помощи.

Со всех сторон раздавались крики, проклятия раненых. Валялись разорванные тела. Обезумевшие глаза скачущей мимо лошади. Перевернутые повозки. Языки пламени. Взрывы. Искореженные машины, орудия. Развороченные гусеницы. Звон в ушах. Страх и смерть. Эти жуткие картины мелькали перед глазами немецкого генерала. 'Боже мой! За что нам такие страдания?'.

В какую-то секунду он пожалел, что отказался лететь с военного аэродрома под Бобруйском, предоставив места раненым солдатам...

Нет, он так решил. Это его выбор. Генерал пробежал еще десть метров и упал, споткнувшись о чье-то тело. Это его спасло. Впереди тут же раздался оглушительный взрыв. Его с силой прижало к земле. Забарабанили по спине комья вырванного серозема. Тело сковал постыдный ледяной страх. Ноги мертвы, руки мертвы. Только легкие хрипят от тошнотворного прогорклого воздуха, да единственная мысль крутится из одного полушария в другое: 'Вот и все, ошибся Франц... ошибся Франц... ошибся...'

Через двадцать минут все стихло. Русские летчики провели несколько атак и, сбросив смертоносный груз на врага, безбоязненно — у немцев в период массового отступления не осталось истребителей на этом участке фронта — вернулись на свой аэродром в Кричев. Мост не был ими тронут. Он имел для русских войск стратегическое значение, было приказано его не взрывать.

Вновь зашевелились уцелевшие солдаты, забегали санитары, закричали унтер-офицеры, собирая свои подразделения. Через какое-то время колонна двинулась к спасительному мосту. Где-то вдалеке послышался шум приближающегося боя арьергардных подразделений с русскими разведчиками, что придало новое ускорение агонизирующей толпе немцев.

— Господин генерал! Господин генерал! — радостно кудахтал Рэмек возле командира корпуса, поднятого с земли, держа его фуражку. — Слава господу, вы живы. Надо поспешить. До моста осталось совсем немного.

Генерал молчал. Его лицо было серо-грязным от пыли. Редкие волосы слиплись от пота. Глаза выражали отчаяние и злость. Взгляд не был твердым и уверенным. Генерал обескураженно отряхнул форму от земли и медленно проследовал за адъютантом, прихрамывая на левую ногу. Ему было стыдно, что солдаты и офицеры видели его лежащим на земле.

Через полчаса машина комкора остановилась недалеко от моста. Дальше она не могла проехать. Впереди был затор из повозок, пеших солдат, санитарных машин, боевой техники. Стояла ругань, крики, раздавались приказы, но затор не рассасывался. Вскоре вернулся майор Рэмек, посланный для уточнения ситуации.

— Что происходит, Рэмек? — резко обратился Вейдлинг к адъютанту, чувствовалось, что к генералу вернулось самообладание. — В чем причина задержки?

— Армейские разведчики нос к носу столкнулись с санитарами, господин генерал. Никто не хочет уступать дорогу.

— Что за чушь, — выругался Вейдлинг. — Был приказ главнокомандующего пропускать в первую очередь раненых, затем штабы. Боеспособных солдат — в арьергард. Позовите ко мне офицера разведки. Быстро!

Через минуту-другую к генералу торопливо подошел долговязый худой полковник. Генерал сразу узнал Кляйста, начальника разведки штаба армии.

— Генерал, — отдав честь, быстро перешел в наступление Кляйст. — У меня срочный приказ немедленно переправить секретные документы отдела. Вы задерживаете меня.

— Отставить, полковник! Представьтесь вначале, коль вас вызвал командир корпуса. Я смотрю, вас повысили в звании. Не за провал ли операции Glaube, вы ведь так доложили о ней наверх?

Кляйст побагровел, его взгляд выражал крайнее отчуждение и злобу. Сдерживая эмоции, он подчинился генералу. Сухо представившись, он раздраженно добавил:

— Не злоупотребляйте властью, генерал-лейтенант, иначе вам придется иметь дело с начальником штаба армии. Вопрос очень серьезный. Документы имеют гриф 'Секретно'.

— Полковник, — засмеялся генерал. — Мы находимся в такой заднице, что для меня будет честью спасти хоть одну лишнюю солдатскую душу и вернуть позже ее в строй. Ни один ваш документ не стоит этого. Вы опростоволосились, полковник, хуже некуда, — генерал устало вышел из машины. — Если серьезно, — он прищурил глаза, с неприязнью посмотрел на полковника и властно добавил: — На поле боя, в условиях окружения, при отсутствии связи с вышестоящим штабом командование берет на себя старший по званию и должности. Выполняйте мой приказ. Раненые идут в первую очередь, вы за ними.

К Кляйсту вдруг подбежал майор Грейвиц и тихо доложил:

— Все готово, господин полковник. Военный катер ждет вас в условном месте.

— Прекрасно, — повеселел Кляйст. — Сейфы с грифом 'Z' поедут со мной. Организуйте их охрану. Вы остаетесь здесь и обеспечиваете переправу всего отдела. Выполняйте.

— Господин генерал! — Кляйст тут же обратился Вейдлингу. — У меня хорошая новость. Я предлагаю вам совершить небольшую прогулку. В трех километрах отсюда, внизу по течению реки, меня ждет катер. Составьте мне компанию, переплывем вместе. Забудем служебные неурядицы. К тому же майор Ольбрихт, как я знаю, жив и находится в гораздо лучших условиях, чем мы. Соглашайтесь.

— Нет, полковник, — резко возразил Вейдлинг, вытирая платком капельки пота со лба. — Я обойдусь как-нибудь без вашей помощи. Ваш мед недалеко от жала. Идите своей дорогой. Нам лучше больше не встречаться.

— Как знаете, генерал, я не настаиваю.

— Кроме того, полковник, — генерал с отчуждением смотрел на армейского разведчика, — помните простую истину: 'Отделившуюся овцу волк съедает'.

— Чепуха. Вы не знаете наши возможности. Когда надо, мы умеем хорошо кусаться. До скорой встречи на той стороне, господин генерал, — Кляйст козырнул и, круто развернувшись, поспешил к армейскому вездеходу.

— Это совершенно ни к чему, — вдогонку проворчал Вейдлинг и подозвал адъютанта узнать, не ликвидирован ли затор.

Через полчаса, когда генерал проезжал по узкому и длинному мосту на правый берег реки Березина, вдруг слева, вдалеке, ниже по течению, до него донесся шум короткого, но яростного боя. Бой не смутил генерала. Ни один мускул не дрогнул на его лице. Он только ухмыльнулся и тихо сам про себя промолвил:

— Отделившуюся овцу волк съедает. Не поверил полковник, а зря...

— Вяжи его, Семен, да покрепче. Видишь, хлюст какой! Еще брыкается.

— Под дых ему дам, и все дела.

— Смотри только не убей. У тебя не кулак, а кувалда. За эту шкуру старший лейтенант сказал, нам по ордену дадут.

— Да уж, разбегутся, — Иван закончил связывать руки немецкому полковнику. — Все, подымайся, немчура. Гитлер капут.

— Капут! Капут! — замахал головой немец, бегая по сторонам маленькими глазками, видимо, высматривая среди подошедших русских солдат в масхалатах офицера. Его рот был забит кляпом.

— Все, Сергиенко, веди этого важного гусака к машине. Головой отвечаешь за него.

— Слушаюсь, товарищ старший лейтенант. Как же вы?

— Мы с Петровым попробуем открыть сейф с документами. Пусть Зина вызовет взвод автоматчиков. Вдруг немцы опомнятся.

— Не опомнятся, командир. Видите, даже эти не сопротивлялись. Руки кверху, и Гитлер капут.

— Много болтаешь, Иван. Выполняй приказ. Костин и Самсонов — вместе с Сергиенко.

— Есть! — сержант Сергиенко зло ткнул Кляйста в бок автоматом, тот согнулся от боли, замотал головой. — Вперед, немчура. Не вздумай бежать. Придавлю, как клопа. Пошли, хлопцы.

Полковые разведчики бесшумно скрылись в густом ельнике, даже не почувствовав его колких иголок. Молодые сердца радостно гнали их в свою часть. Задание командира полка и армейского отдела Смерша было выполнено.

Глава 9

10 июля 1944 года. Ницца. Юг Франции

— Ух, ух, ух, — пыхтел от удовольствия и напряжения Криволапов, стараясь в который раз за сутки угодить своей юной пассии, француженке, цветочнице Николет.

— Жих-жих, жих-жих, — поскрипывала гостиничная кровать, временами стуча никелированной спинкой о межкомнатную перегородку, темпераментно вбирая в себя энергию и тепло обнаженных раскрасневшихся тел.

— А-а-а, — созвучно возгласам русского Ромео постанывала горячая представительница Прованса. Ее тонкие пальцы с каждым вздохом, с каждым движением сильнее впивались в мускулистую спину Степана и до умопомрачения страстно прижимали его к своей девичьей, наливной груди, как будто бы Николет хотела раствориться в объятиях молодого человека.

Степан на пике блаженства, не ожидая от себя утонченной нежности, вдруг стал нашептывать девушке ласковые слова, а его руки, которыми он держался за стальные прутья кровати во время фрикций, незаметно сползли вниз. Пробежавшись пальцами по воздушной, трепетной груди Николет, скользнув по тонкой талии, он цепко ухватился, словно за руль американского 'Виллиса', за ее упругие, похожие на атласные мячики ягодицы. Решительным движением, инстинктивно, в полузабытье, держась заних, притянул Николет к себе и перешел на мощные завершающие аккорды. Девушка от вожделения вскрикнула, широко открыв глаза. Ее искусанные губы прошептали:

— Еще, еще, Ван-н-ня!

В какой-то момент их настолько полно захватила необузданная страсть, что в своем исступлении они даже не заметили, как провернулся ключ в замке входной двери и на пороге их небольшого гостиничного номера появился Франц Ольбрихт. Только когда он заглянул на звуки в спальню, медленно и громко захлопал в ладоши, молодые люди, слившиеся воедино, словно инь и ян, поняли, что кто-то нарушил их сладкое уединение, что в комнате посторонние. Степан, не поворачивая головы, мозжечком почувствовал присутствие за спиной командира. Сгорая от стыда и досады, он вложил такой сильный выброс адреналина в последний толчок, что Николет с перепуга, оттого что кто-то смотрит на них, а также от удара Степана полетела с железной кровати вниз, увлекая за собой и разъяренного русского самца.

Грохот падающих тел одновременно с неистовым девичьим визгом и безудержным хохотом Франца был подобен шуму звериного гона. Словно стадо мастодонтов протопало к водопою, по дороге устроив турнир. Франц смеялся долго и до слез. Такой комической картины ему еще не приходилось видеть. Его двойник, верный Клаус, дудел в дуду и топал ногами от полученного удовольствия, по крайней мере ему так казалось из-за появившейся боли в правой стороне головы. Эффект был потрясающий.

Николет быстро пришла в себя. Потупив взор, но, не сдерживая счастливой улыбки, прикрыв только нижнюю часть стройного тела, она без стеснения прошлепала в ванную комнату. Проходя мимо немецкого офицера, она резко вскинула голову вверх, отчего ее чувственные, развернутые в стороны белоснежные груди с нежнейшими прожилками вызывающе ожили, а каштановые волосы побежали волнами по ее загорелым плечам. Девушка, словно 'Свобода, ведущая народ' кисти Эжена Делакруа, сошла с картины и обожгла офицера ненавистным взглядом. Однако ее движения выглядели неестественно, по-детски наигранно и нелепо и так не шли к хрупкой загорелой фигурке Николет, что Франц вновь рассмеялся.

— Только знамени не хватает в руках, — проговорил он сквозь смех на отличном французском языке и отступил в сторону, пропуская девушку в ванную комнату. Лицо Николет моментально зарделось. С ее опухших губ очень хотела сорваться какая-нибудь возмущенная фраза, но она промолчала. Лишь сверкнула негодующими, широко открытыми глазами миндального цвета и громко захлопнула за собой дверь. Она знала, кто был этот немецкий офицер. Это для него Степан покупал цветы, значит, с ее милым Ван-ней ничего не случится.

Степан же был полностью обескуражен и не знал, как вести себя и что сказать своему командиру. Тот отпустил его на сутки в увольнение, а он безвылазно провалялся с юной 'мамзель' почти трое суток.

Но его спас сам майор Ольбрихт. Когда девушка закрыла за собой дверь в ванную, он шутливо заметил:

— Потомок Кутузова мстит Наполеону Бонапарту, беря ренту миленькими француженками. Браво, Степан! Браво! И здесь вы, русские, оказались на высоте. А глядя на тебя, не скажешь, что ты такой, — он на секунду задумался, как сказать, не обидев друга.

'Мачо! Мачо!' — прошептал в ухо Клаус. 'Кто такой мачо?' — моментально пришел тому мысленный вопрос от Франца. 'Потом расскажу, говори'.

— В общем, Степан, — подчеркнул командир, — мачо ты первоотстойный!

Франц вновь захлопал в ладоши.

Степан не понял командира и принял его фразу за оскорбление своего мужского достоинства. Он вскинул брови от удивления и сжал кулаки, тем самым показывая, что не намерен терпеть унижения, даже от старшего друга.

Мозг Франца раскалывался от хохота Клауса. В ушах ревела сирена. 'Остолоп ты, Франц, надо первостепенный, а не отстойный. Русский не понял твоей шутки, вот-вот бросится на тебя с кулаками. Исправляй ошибку'.

— В общем, Степан, — поправился быстро немецкий офицер, — Казанова ты что надо. Все французские красавицы с площади Пигаль, когда приедем в Париж, будут у твоих ног.

Степан заулыбался, напряжение с лица сошло. Кто такой Казанова, он уже знал из детдома. Недаром первый опыт отношений с женщинами он получил в шестнадцать лет в детдомовской библиотеке. Заглянув как-то поздно вечером в кладезь литературных шедевров взять книгу 'Дети капитана Гранта', он потерял там свою невинность. Под предлогом помочь достать книгу с высокого стеллажа молодая вдовушка, коей оказалась библиотекарша, затащила его в темный угол и стала целовать, а дальше и Степан сообразил, что и как надо делать. После этого случая библиотекарше пришлось уволиться, а он прослыл в выпускном девятом классе героем-Казановой. От этих воспоминаний у Криволапова потеплело на душе. Его улыбке не было предела, засверкали тридцать два зуба.

'Может, пронесет', — промелькнула радостная мысль.

— Вот что, унтер-фельдфебель Криволапоф, — вдоволь насмеявшись, заговорил серьезным деловым тоном майор Ольбрихт, — я не буду тебя наказывать. Главное — ты нашелся. Ты жив и не стал дезертиром. Я хорошо помню о твоих былых заслугах. Хотя, поднимаясь по лестнице в номер, думал, придушу тебя собственными руками, настолько был зол. Видно, море, девушки и вино напрочь отняли у тебя мозги. Ты совершил проступок, оставил командира одного. Двое суток я не знал, где ты находишься. Это непозволительная роскошь, Степан, даже здесь, в Ницце, на отдыхе, в этом райском уголке Франции. Но, — немецкий офицер поднял вверх правый палец и насмешливо посмотрел на Степана, еще сидящего нагишом на полу. — Твое состояние эйфории моментально пройдет, когда я дам команду 'К бою!'. Я знаю об этом, поэтому высказываю только свой упрек, надеясь, что больше ты не будешь допускать подобных вольностей. Даю тебе два часа на разборки со своей француженкой. В полдень быть на пляже! Это двенадцать часов дня, Степан. Делаем последний заплыв. И Auf Wiedersehen, Nizza! Вечером отъезд в Берлин. Пришла депеша, меня срочно вызывают в штаб сухопутных сил. Ясно, унтер-фельдфебель?

-Так точно, господин майор! — Степан вскочил с пола.

— Отставить, Криволапоф, — вновь заулыбался Франц, глядя, как его подчиненный, согнувшись, стоит перед ним нагишом, прикрывая руками свои внушительные чресла. — Жду тебя без опозданий.

Чуть погодя, после того как майор Ольбрихт вышел из гостиничного номера, открылась дверь из ванной комнаты и показалась голова Николет. Девушка убедилась, что немецкого офицера нет, и с улыбкой на лице подскочила к Степану. Тот лежал на кровати в трусах, курил дорогую сигару — подарок Ольбрихта и смотрел в потолок. Взгляд русского танкиста был сосредоточенным. Он даже глазом не повел, когда подбежала к нему Николет.

— Ван-ня, милый, подъем! Будем пить кофе, — девушка говорила на плохом русском языке. Говорила медленно, ставила неправильно ударения в словах, но понять ее можно было. Степан не обижался, что Николет зовет его Ваней. Так звали ее отца. Со слов Николет, ее отец был русским белоэмигрантом. Девушка об этом ему все уши прожужжала. Официально он не был женат на Натали, так зовут ее мать. В какой-то кабацкой драке его убили. А мама так и осталась одна с маленькой Николет, почти копией лица штабс-капитана Врангелевской армии Ермолинского. То, что Степан был русским и полным сиротой, а Николет росла без отца, который тоже был русским, сблизило их после случайного знакомства.

— Не мешай, я думаю, — многозначительно промолвил Степан, так и не взглянув на Николет, хотя ему очень хотелось этого.

— Твой кофе, милый. Пей на здоровье! — девушка поставила поднос с дымящимся ароматным кофе и лежащим рядом кусочком сыра, завернутым в каштановый лист, по такому случаю где-то раздобытыми, на прикроватную тумбочку. — Извини, милый, пирожных нет, мы их съели ночью. Но есть козий сыр 'Банон'. Кушай, любимый Ван-ня! — Николет присела на кровать рядом со Степаном и бережно провела рукой по его голове, чуть взлохмачивая чуб.

Степан поперхнулся дымом от услышанных слов, закашлялся, приподнялся с кровати, затушил в пепельнице сигару и внимательно посмотрел на Николет. Девушка нравилась ему. Но любил ли он ее или нет, он не знал. Он смотрел в ее миндальные, лучистые глаза и думал, как поступить с ней. Просто молча уйти, после того что было между ними, он не мог. Но и жениться на ней сейчас он тоже не может. Ведь вечером он уезжает на фронт.

Николет почувствовала смятение в душе Степана, по взгляду поняла силу его переживаний. Но она хорошо осознавала и ситуацию, которая их сблизила, что дальше развития не будет, по крайней мере сейчас. Идет война. И брать какие-то обязательства с этого русского юноши она не могла. Но ей в душе очень хотелось, чтобы он остался с ней навсегда. Не зная его вовсе, она готова была влюбиться в него только потому, что он русский, так как ее отец был русским, родом из Санкт-Петербурга. Тем более после всего, что было между ними...

— Ван-ня, ты не беспокойся, — тихо промолвила девушка, опустив глаза. — Мне от тебя ничего не надо. Я понимаю. Идет война, тебя могут убить, как когда-то убили моего отца. Это плохо, Ван-ня, — голос ее задрожал, — расти без отца. Я не хочу повторить судьбу своей мамы. Так нельзя. Но я буду тебя ждать, лю-би-мый... — она посмотрела на Степана через выступившие из-под ресниц слезы. — Вернись ко мне, милый. Останься живым. Хорошо? Ван-ня...

Степан, слушая Николет, растрогался, шмыгнул носом. С ним никто не разговаривал так доброжелательно и ласково. Ему никто еще не признавался в любви. Он предположить не мог, знакомясь с цветочницей киоска, что эта хрупкая девушка с волнистыми каштановыми волосами, искрометным взглядом и обворожительной улыбкой, у которой, наверное, есть местные поклонники Жаны и Пьеры, так глубоко проникнется к нему симпатией за это короткое время, так точно поймет его душевное состояние. Кроме того, она не требовала сейчас никаких обязательств и обещаний с его стороны, только одно желание — выжить и вернуться после войны к ней, в Ниццу. Такой финал их отношений его полностью устраивал. Возвращаться домой в Россию было нельзя. При первой проверке сотрудники НКВД или Смерша его арестуют, после чего лагеря, а может, и вышка. А здесь, здесь совсем другое дело.

— Николет!.. Я... Я люблю тебя! — волнуясь, с дрожью в голосе сделал признание Степан и осторожно, боясь поцарапать шелковистую кожу лица своей шершавой, грубой ладонью, промокнул набежавшие слезы любимой. Николет вздрогнула, не отняла его ладонь, а сильнее прижалась к ней. Глаза ее засветились бриллиантовым светом.

Степан впервые произнес слова любви и внутренне возгордился собой. Он любит? Да, он любит! Чудно, не русскую красавицу из Тамбовского края, не похотливую библиотекаршу, а эту юную француженку, в которой течет наша русская кровь. Главное, он почувствовал своим сердцем, что он тоже ей люб. Будто сердечный разряд пробежал между ними, когда Николет погладила его по голове, взлохмачивая чуб.

Степан отстранился от Николет, хотелось пить, сердце учащенно билось от признания в любви, от прикосновения в разговоре к самому сокровенному человеческому чувству — любви между мужчиной и женщиной. Он выпил остывший кофе и робко, так и не уняв волнение, вновь обнял девушку. Николет поняла все без лишних слов. Этот русский Ван-ня вернется к ней. Их губы сошлись. Девушка обволокла своими пухлыми, немного потрескавшимися губами губы Степана и вначале трогательно, нежно, но с каждой секундой все напористее и смелее стала целовать молодого человека. Она сделала свой выбор. Их сын будет русским...

Им никто уже не мешал восторгаться друг другом и, слившись воедино, наслаждаться необыкновенно прекрасной и вечной симфонией любви, имевшей для них оттенки грусти и тревоги, наложенные военным июлем 1944 года...

Майор вермахта Франц Ольбрихт шел уверенной пружинистой походкой по Английской набережной в сторону отеля 'Негреско'. В правой руке он держал трость превосходной ручной работы, но ею не пользовался. Рана на ноге зажила и больше не беспокоила, но с тростью расставаться он не спешил. Привык. Подтянутый и строгий, с грубым шрамом, тянувшимся от правого уха к подбородку, с колодками боевых наград и знаками ранений, он невольно обращал на себя внимание встречных прохожих. Правда, их было немного, несмотря на разгар курортного сезона. В основном это были военные фронтовики, прибывшие для отдыха и реабилитации, а также гражданские лица из числа обслуживающего персонала.Вторая мировая война, оккупация Южной Франции немецкими войсками в ноябре 1942 года изменили уклад жизни лучших курортов Французской Ривьеры. До войны Ницца была центром притяжения, Меккой туризма и отдыха. Сюда стекались известные всему миру артисты, художники, коммерсанты, даже коронованные особы. Здесь в свое время отдыхали Коко Шанель, Эрнест Хемингуэй, Марлен Дитрих и многие другие мировые довоенные звезды. Теперь же лучшие отели Ниццы, в том числе и самый известный и шикарный на Английской набережной 'Негреско', были заполнены в основном высокопоставленными отдыхающими вермахта, люфтваффе, их семьями и членами нацистской партии. В этом же отеле снял комнату с видом на море и Франц Ольбрихт. Помощь дяди Гельмута, собственные сбережения позволили ему провести двухнедельный отпуск, не стесняя себя в расходах. Рейхсмарки он попусту не тратил, но и не скупился на чаевые.

— Господин майор! — обратился к Ольбрихту начальник патруля, остановив его на набережной. — Будьте осторожны. В городе неспокойно. Появились случаи нападений на военных. Маки́ активизировали свою деятельность после того, как янки высадились в Нормандии. Мы ловим этих бандитов.

— Спасибо, лейтенант, — ответил спокойно Франц. — Непременно учту ваши пожелания.

— Может, вас сопроводить? — молодой офицер с восхищением смотрел на Франца и его награды. Он посчитал за честь оказать какую-либо услугу этому отважному майору.

— Нет, не надо, — улыбнулся Франц, отклонив предложения лейтенанта. — Я проживаю в этом отеле, — он указал рукой на величественное здание, стоящее рядом, — и не захожу на окраины города. Кроме того, вечером я уезжаю на фронт.

— Я восхищен вами, господин майор, — лицо начальника патруля покрылось румянцем. Желаю вам удачи на фронте и быстрее сбросить янки в море.

— Хорошо, лейтенант. Приму к сведению ваши пожелания, — он вспомнил вдруг, что с 15 августа начнется морская военная операция 'Драгун'. Американские десантники высадятся где-то между Тулоном и Каннами и 30 августа войдут в Ниццу. — Держитесь и вы, лейтенант. Здесь скоро понадобится ваша храбрость.

— Что? — лейтенант подался вперед. — Что-то случилось, господин майор? — начальник патруля увидел, как омрачилось лицо майора, глаза стали жесткими, беспокойными.

— Вы свободны, лейтенант. Я вас не задерживаю, — Франц сделал шаг вправо, дав понять, что разговор окончен. Сам направился в свой отель, больше напоминавший ему дворец, построенный в стиле неоклассицизма, но, пройдя немного, передумал, свернул в сторону пляжа. Ему вдруг остро захотелось уединиться и поговорить с Клаусом. Он давно хотел с ним поговорить о своем будущем. Но подходящего момента для разговора не находил. Клаус тоже молчал, не подавал признаков активной деятельности. Пассивный отдых на лучшем французском курорте сделал их ленивыми и инертными. Не хотелось ни о чем думать, ничего делать, только тупо лежать у моря. Вырвавшись из лап смерти, Франц даже мысленно не хотел возвращаться обратно в ее объятия. Тем не менее шла кровопролитная война. Тревожные сводки с фронтов нет-нет да подталкивали его к разговору. Увидев безусого лейтенанта, только что окончившего ускоренные офицерские курсы, которого влиятельные родители устроили сюда, на теплое местечко вместо фронта, Франц вдруг подумал, что от войны нигде не спрячешься. Вражеская пуля настигнет тебя всюду, где бы ты ни был: в новом окружении под Минском, где находится дядя Гельмут, или здесь, в Ницце, в этом райском уголке. Ему ясно представился первый бой лейтенанта. Тот захочет отличиться перед ветеранами батальона и, показывая свое ухарство, наивно подставится под пулеметную очередь афроамериканцев.

'Надо что-то делать! Надо что-то делать! — закрутилась с новой силой досаждавшая ранее мысль. — Эти безусые, розовощекие мальчики не должны гибнуть за нацистские идеи и валяться в окопах, обезображенные смертью. Надо что-то делать!'

Франц быстро спустился вниз на территорию охраняемого пляжа. Предъявив пропуск дежурному сержанту, оставив форму в личной раздевальной кабинке, прошелся по мелкому галечнику к морю. Захотелось искупаться, снять стресс, собраться с мыслями. Его взору предстала красивейшая панорама залива Ангелов. Морская гладь искрилась и отливалась необыкновенно чистым, лазурным светом. 'Какая благодать!' — на мгновение подумалось ему. Подставив крепкое мускулистое тело набежавшей волне, Франц с головой окунулся в соленую пенистую воду. Фыркая от удовольствия, проплыл две сотни метров. Разгоряченное тело остывало, голова становилась яснее. Тревожное состояние души проходило. Купальщиков было мало. Уже по этой примете можно было судить о тяжелейшем положении на фронтах. Третьему рейху было явно не до курортного отдыха. Из отпусков и центров реабилитации отзывались все военные и служащие военных ведомств. Германия осуществляла тотальную мобилизацию всего населения, выжимала все возможное из военного потенциала, делала последние попытки удержать государственность от развала. Русские и англо-американские войска все ближе и ближе подходили к довоенным границам рейха, зажимая его в огромные тиски.Франц вернулся к своему шезлонгу бодрый и уверенный, готовый к мыслительной работе и разговору. Поговорить с другом было о чем. Основная цель разговора — выработать стратегию их миссии, тактику поведения.Он знал, что станется с Германией после капитуляции. Он многое знал с помощью внедренного мозга Клауса. Как ему поступать в этом случае? Как воспользоваться этой информацией? Как вести себя в штабе сухопутных сил по прибытии в Берлин? Что вообще он может сделать для Германии, зная поэтапное развитие событий? Ответов на эти вопросы у него не было.

'Что будем делать, Клаус? — первым повел разговор Франц, лежа на спине, закрыв глаза. — Могу ли я быть полезен Германии в эти дни? Могу ли я что-то сделать один?' — 'Ты? Один? — сразу вступил в разговор Клаус, видно ожидая от главного носителя его мозга такой вопрос. — Нет! Со мной — да!' — 'Говори, я слушаю'. — 'Я понял из твоих высказываний, что ты противник фашизма и не хочешь продлить гитлеровский режим. Это правда?' — 'Да, это правда. Считаю, что немецкий народ был оболванен идеями нацизма и поступил крайне ошибочно, пойдя за Гитлером. Эта самая позорная страница в жизни Германии. Я за мягкое завершение войны в пределах нашего государства, но без Гитлера'. — 'Хорошо, если так. Раскрою тебе один секрет. Ты почему-то не выудил его из моей памяти. 20 июля, буквально через десять дней, на заседании военного совета в ставке Вольфшанце (Волчье Логово) под Ростенбургом будет совершено новое покушение на жизнь Адольфа Гитлера. Но он останется жив. Покушение совершит начальник штаба резервной армии полковник граф фон Штауффенберг. Заговор от 20 июля будет жестко подавлен. С этого времени вся власть перейдет в руки СС, то есть Гиммлера'. — 'Вот это новость! — Франц вскочил с шезлонга и огляделся по сторонам. Отдыхающие не обратили внимания на его окрик. — Мы можем помочь этому полковнику?' — 'Скорее нет, чем да. Бомба взорвется, но Гитлер останется жив. Ваш фюрер — настоящий везунчик. Стенографу Бергеру оторвет обе ноги. Генералы Шмундт, Кортен и полковник Брандт получат тяжелые ожоги, от которых скончаются. Взрывной волной адъютанта Гюнше и майора Иона выбросит наружу вместе с рамами и сильно покалечит. Кроме этих несчастных, будут десятки раненых из числа охраны. Гитлер же отделается ожогом правой ноги, частичной парализацией правой руки, повреждением барабанных перепонок. В последний момент он поменяет место проведения совещания. Что толкнет его на это, останется загадкой. Думаю, личная интуиция. Подземный бункер он поменяет на верхнюю комнату с окнами, что и спасет его. Часть мощности взрывной волны погасится ими... Кстати, Франц, — в голосе Клауса послышались насмешливые нотки, — ты бы мог довериться фюреру, стать его верным гуру. Стремительный карьерный рост, звание генерала. Как смотришь на такую...' — 'И петлю на шею после Нюрнбергского процесса, — с раздражением перебил друга Франц. — Нет, Клаус! Иудой я не стану'. — 'Ладно, не обижайся. Проехали. Пойдем дальше'. — 'Подожди, после такой новости и твоей шутки у меня пересохло в горле. Ты больше так не шути, поругаемся'.

Франц резко приподнялся и осмотрелся кругом. Недалеко от них находился выносной бар, где подавали прохладительные напитки и легкие вина. Скучающий бармен, услышав, что его зовут, с радостью отозвался и принес Францу бокал легкого белого вина.

— Пожалуйста, господин майор. 'Аппеласьен Бандоль', сорт 'Кларет'.

— Спасибо, Фридрих.

— Хочу заметить, господин майор, белые вина не самая сильная сторона Бандоля. Предпочтительнее пить красный 'Мурведр', но в вечернее время и не на жаре. С бокалом красного 'Бандоля' можно медитировать часами, — бармен закатил глаза.

— Достаточно, сержант, — засмеялся Франц, поставив пустой бокал на поднос. — За две недели отдыха я на память выучил все твои вина. Ты свободен.

'Ты понял, Франц? — вновь вступил в разговор Клаус. — 'Мурведр' красный надо пить, а ты 'Кларет' белый'. — 'Ты о чем, Клаус?' — 'Хорошо устроился, говорю. Нация на пороге катастрофы, а тебе 'Мурведр' подавай'. — 'Не брюзжи. Лучше говори, что придумал'. — 'А что тут придумаешь, Франц? До конца войны осталось десять месяцев. Антифашистская коалиция по боеспособным дивизиям в разы превосходит армию Германии. Как ты знаешь, я не военный историк, пошагово не изучал операции 44-45-го годов. Мне трудно судить о правильности стратегических и тактических ходов генералитета вермахта. Карты генштаба мы тоже не получим. Ты мне дай диверсию — подготовлю. Спецназ поставлю с нуля. Но расставлять дивизии, тасовать их туда-сюда — это не мое. Одно знаю: Гитлер останется невредимым. Это фатально, Франц. На его жизнь покушались десятки раз, но он оставался цел. Низшие силы вцепились в него руками и зубами и берегут до конца войны. Иначе как объяснишь такую живучесть?'

Франц молчал и внимательно слушал друга.

'После покушения 20 июля все генералы и офицеры, входящие к Гитлеру на прием, будут сдавать личное оружие и тщательно проверяться. Конечно, если тебя допустят к фюреру, я его одним пальцем убью, но дальше что? Что ты будешь делать дальше? Тебя схватят и расстреляют. А это не в наших интересах. Я еще хочу вернуться в свое время. У нас нет организации, чтобы совершить переворот. Нацистская система с убийством фюрера не распадется. Правление перейдет к более сильной фигуре в системе, например, Гиммлеру. Надо икать другой выход. Хочу заметить, что времени остается мало. Сегодня 10 июля. 15 августа начнется операция 'Драгун' и юг Франции будет освобожден от нацистов. Отсюда бросок к западным границам Германии. Русские проведут десяток успешных операций и выйдут к Берлину. Англо-американские войска подожмут вас с северо-запада и... и... коробочка захлопнется, Франц'. — 'Я тоже подумал об этом'. — 'Не перебивай, я размышляю'. — 'Неужели нет выхода, Клаус? Ты же профи! Придумай что-нибудь, — настаивал Франц. — Может, промышленность надо перестроить? Рейхсминистр вооружений Шпеер постоянно трубит о создании чудооружия'. — 'Не перебивай меня, — вновь повторил двойник, сидящий в правом полушарии. — Я рассуждаю вслух. Может, идея придет в голову'. — 'Хорошо, хорошо, молчу. Думай, Иммануил Кант. Думай. Вас так зовут?' — 'Ошибаешься. Меня зовут Артур Шопенгауэр, — с усмешкой ореагировал Клаус. — Кстати, этот философ-иррационалист как-то сказал: 'Судьба тасует карты, а мы ими играем'. Так вот спасибо тебе, ты навел меня на эту мысль. Мы должны выступить в роли судьбы. Мы должны тасовать карты. После чего мы посмотрим, как господа Сталин, Черчилль и Рузвельт будут играть по нашим правилам. Вот что нужно сделать. Ты понял, насколько важна наша миссия?' — 'Понял, что ни черта не понял. Какими средствами мы будем влиять на эту великую троицу? Что мы противопоставим им? Как будем тасовать эти будущие события?' — 'Я сам пока не знаю. Просто рассуждаю вслух. Вот ты спросил о чудо-оружии, — Клаус задумался на минуту. — Не было у нацистов никакого чудо-оружия. Это была пропагандистская утка Геббельса. К концу войны ученые рейха только определят главные направления развития военной техники будущего, так сказать, сделают эскизы вооружений и армий ХХ века, но не более того. У нацистов не будет времени на их разработки и внедрение в войска'. — 'Подожди, но идет же обстрел Англии крылатыми ракетами? — вновь вступил в разговор Франц. — Появились реактивные самолеты'. — 'Да, они появились. Крылатые ракеты Фау-1 — это новый вид оружия. Однако из-за своего несовершенства они не станут оружием возмездия и не принесут Англии больших разрушений. Что касается турбореактивных самолетов, то нацистская промышленность выпустит их около двух тысяч. Но мессершмитты Ме-262 и хейнкели Не-162 не смогут противостоять армаде обычных самолетов противника. Кроме того, у вас будет острая нехватка топлива. Что еще?..' — Клаус задумался. Францу показалось, что его друг почесал пальцем затылок, отчего у него заныло в голове. 'К концу войны, — продолжил разговор двойник, — нацисты создадут промышленные установки для получения отравляющих веществ 'табун' и 'зарин'. Но даже маньяк Гитлер их не применит. Он жутко боялся газа, наглотавшись его в Первую мировую войну, и хорошо понимал, что в случае его применения вся Германия будет отравлена американцами. Янки к этому времени также будут иметь бомбы с боеголовками, несущими отравляющие вещества. Далее. Ядерное оружие. Возможно, оно было бы создано нацистами, но из-за нехватки урана программа по созданию атомной бомбы была свернута еще осенью 42-го года... В общем, дело швах, Франц. Фашистская Германия проиграет войну безоговорочно. Это очевидно. Никакие знания будущего ей не помогут. Это не 41-й год и даже не 43-й. Время упущено. Вот такой мой вывод', — Клаус сконфузился и замолчал. Молчал и Франц. 'А как же наша миссия, о которой ты говорил?' — с болью в сердце отреагировал Франц. Клаус не отзывался. В какой-то момент раздался щелчок, как будто бы кто-то включил тумблер, и Клаус вновь заговорил: 'Есть одна идея. Но! Она трудновыполнимая', — Клаус опять замолчал. Францу показалось, что его друг закурил сигарету и сделал большую затяжку. Хозяин мозга даже заерзал на шезлонге.

'Говори. Не томи! Хватит строить из себя умника'. — 'Можно потянуть время, вмешавшись в будущие события. Для этого надо изменить направление в развитии танкостроения. Основной упор сделать на массовый выпуск средних танков Pz-IV, уже проверенных в боях, как сделали русские, выпуская массово Т-34. Установить на них длинноствольные семидесятипятимиллиметровые пушки для борьбы с тяжелыми танками. По возможности оснастить активными приборами ночного видения. И на базе этих танков создать новые боеспособные мобильные танковые бригады с хорошо организованной подвижной противовоздушной обороной. Конечно, 'Тигры' и 'Пантеры' выпускать, но только отработанные серии типа Ausf. G, касаемо 'Пантеры', но в небольшом количестве, как ядро этих бригад. Основная задача — это выпуск максимально большого количества средних танков. Фронты остро нуждаются в моторизованной технике. Прекратить любые новые проекты. Это касается и других видов вооружений. Кретинизм панцерваффе во второй половине войны просто уникален. От сорока шести тонн (вес 'Пантеры') и пятидесяти семи тонн (вес 'Тигра') перешли к выпуску 'Королевских тигров' в шестьдесят восемь тонн, 'Ягдтигров' в семьдесят четыре тонны и далее первые образцы: 'Лев' — сто тонн, 'Маус' — сто восемьдесят восемь тонн — и приступили к проектированию 'Крысы' Гротте?.. Где взять столько металла, Франц? Идеи были абсурдны изначально'.

— 'Ты прав. Министр вооружений Шпеер не мог не видеть этого бреда. Видимо, такие проекты утверждались Гитлером. Быть великим во всем — стремление любого диктатора'. — 'Да, это так, но оставим пока диктаторов в покое. Нам надо сформировать бригады, обучить экипажи современному бою, провести боевое слаживание. Все должно проходить в большой секретности. На должность командующего этой тайной армией предлагаю генерала Вейдлинга. Его корпус понес сильные потери в ходе операции 'Багратион' и отошел на переформирование. Мы его знаем. Он достойный кандидат'. — 'Еще бы, Клаус, — обрадовался Франц такому предложению. — Тем более я собираюсь с ним встретиться'. — 'Тайная армия будет главным резервом Ставки и главной козырной картой вермахта в конце 1944 года. Мы ее применим не против русских армий, а против механизированных англо-американских бригад на Западном фронте. Время 'Ч' назначу я.

Не ожидая твоего вопроса, отвечу, почему применим не против русских, которые нацелились на Берлин, а против американского контингента. Военный потенциал СССР, мощь Красной армии к этому времени превосходит вермахт, поэтому тягаться с ними будет очень тяжело. Еще большее значение имеет боевой дух русских солдат. Этих качеств нет ни в одной армии мира. Даже зная дату наступления русских, численность их группировок, направления основных ударов фронтов, наши генералы все равно проиграют битвы. Операция 'Багратион' — яркий тому пример. Будет только больше жертв с обеих сторон. Введение дополнительной армии не изменит стратегической ситуации на Восточном фронте. Берлин будет взят если не 2 мая, то, к примеру, 2 июня. Слишком много страданий перенес этот народ от фашизма, слишком сильна воля их армий к победе. Победу у русских не отнять. А вот надрать задницу 'пиндосам' мы сумеем с помощью этой тайно сформированной и подготовленной танковой армии!'. — 'Что еще за пиндосы?' — удивился майор Ольбрихт. — 'Этим словом русские так любовно прозвали американцев в наше время. Что означает сия фраза — не знаю. Наверное, русский мат'. — 'А-а-а', — многозначительно усмехнулся Франц. — 'В нужном месте и в нужное время, — продолжал свои теоретические рассуждения Клаус, — зная расположение англо-американских войск, их боевой состав, место базирования авиации и тому подобное, скорректировав планы Моделя, он будет там главным закоперщиком, введя наши отмобилизованные и обученные бригады, мы сможем разгромить янки. Это будет одно из лучших сражений Второй мировой войны. Начав наступление, мы отбросим их к морю. В это время надо устранить фюрера и создать коалиционное правительство. Думаю, сер Рузвельт и сер Черчилль пойдут с нами на перемирие. Высвободившиеся войска направим на защиту Берлина. Война затянется. Сместится время. Здесь и холодная война между Советами и Америкой на подходе. В мире произойдет новая расстановка сил. Появится атомная бомба. Германия выходит из войны путем мирных переговоров без позорной капитуляции. Это будет единственным утешением для немцев'. — 'Красиво говоришь, Клаус, — добродушно усмехнулся Франц. — Твояфамилия не Артур Шопенгауэр, а барон Карл Фридрих Иероним фон Мюнхгаузен. Без решения Гитлера даже муха не пролетит в Германии, не то что можно сформировать целую танковую армию'. — 'Ничего, — спокойно отреагировал мозговой друг, — пойдешь к фюреру на поклон, прогнешься, подыграешь. Встречу подготовим заранее. Придется вести переговоры с Гудерианом, Шпеером, Моделем. Но вначале нужно встретиться с генералом Вейдлингом. Через него будем действовать поэтапно, без суеты. Доверься мне'. — 'Хорошо, Клаус. Пока не очень убедительно, но красиво. Я устал. Хочу искупаться'. — 'Дослушай, и пойдешь. Не так часто мы откровенничаем друг с другом'. —

'Даю тебе десять минут'. — 'Есть еще одно но! — заговорил угрюмым, даже беспокойным голосом Клаус. — Но более весомое, более опасное, более непредсказуемое, чем идти к Гитлеру на поклон. Понравятся ли Дядюшке Джо наши правила игры? Так Рузвельт и Черчилль называют между собой Сталина. Уж очень умен и хитер этот кремлевский властелин. Кроме того, контрразведка русских, Смерш, дремать не будет. Практически нет ни одной задачи, которую он бы не мог выполнить. Один щелчок пальцми товарища Берии — и все может закончиться плачевно для нас'. — 'Очень серьезное предупреждение, Клаус. Какой ты делаешь вывод, исходя из сказанного предупреждения? Подведи итоги разговора'. — 'Вывод должен сделать ты, Франц, только ты. Готов ли ты лично творить новую историю и проучить как следует американцев? Причем не за фюрера, не за нацию, а за будущее спасибо спецназа? Чтобы, когда эти заокеанские бравые парни начнут задирать носы и с позиции силы, под видом насаждения демократии, творить мировой беспредел, их можно было бы остановить и напомнить им, что в недалеком прошлом их место было возле сточной ямы? По вине этих пиндосов я уже полгода живу в твоей голове, как джин в кувшине. Жду, когда тебе намылят шею и я освобожусь на волю. Ты готов следовать моим советам, Франц?' — 'Да, я готов следовать твоим советам, — без промедления ответил Ольбрихт. — И знаю даже, где мы нанесем главный удар. Это будет в Арденнах, в декабре 44-го года'. — 'Ты порадовал меня, майор. Спасибо. Другого ответа от тебя я не ожидал. Ты даже нашел полезную информацию в моей памяти. Браво! Скажу сразу, нам будет нелегко выполнить эту задачу. Но, зная о противнике почти все, мы сможем упреждать его удары и наносить свои...'

— Господин майор! Сержант Криволапов по вашему приказанию прибыл.

— Что? Кто это? — Франц открыл глаза.

— Господин майор! Двенадцать часов дня, я прибыл. Ой, мать моя женщина, вы сгорели, господин майор. Вам надо срочно в море.

'Все, Клаус, связь окончена', — пошел мысленный импульс к другу. Франц поднялся с шезлонга и посмотрел на Криволапова немного растерянным, недовольным взглядом.

— Прибыл без опозданий, господин майор, — повторно доложил Степан. Живые, выразительные глаза Криволапова ясно говорили: 'Я счастлив, что с вами. Приказывайте, готов к боевым подвигам'. Аромат недорогого одеколона, исходивший от Степана, перебивался стойким запахом вяленой рыбы, которую он держал в левой руке. В правой руке у него были две кружки с холодным пенистым пивом.

— Угощайтесь, господин майор, — Степан фамильярно, по-простецки предложил тому кружку с пивом, не дожидаясь очередного нагоняя. Он почувствовал нутром, глядя на недовольную физиономию офицера, что подошел не вовремя. — Пожалуйста. Вы перегрелись. Франц молча взял пиво. Видя сияющего Криволапова, его доброжелательность и искренность в словах и сделав несколько жадных глотков холодного пива, потеплел.

— Спасибо, Степан. Что это за рыба?

— Это? — Степан постучал рыбиной по деревянной царге шезлонга. — Тарань, господин майор.

— Зачем она здесь?

— Как зачем? — Степан искренне удивился от такого наивного вопроса командира. — Это же 'вкуснище'. Она к пиву, господин майор. Пиво и таранка — как для водителя баранка, — сострил с лету Степан и сам засмеялся от своей шутки. Засмеялся и Франц.

— Значит, ты говоришь, пиво и таранка — как для водителя баранка? Да, в рифму и, наверное, в точку. Вы, русские, бьете либо в яблочко, либо попадаете пальцем в небо.

— Лучше в яблочко или в кадык, господин майор.

— В кадык? Почему в кадык?

— А чтобы наверняка. Ребром в кадык или перо в бок — и все дела. Стакан водки, и город будет наш.

— Ладно, Степан, — не понял жаргонной шутки Франц, — раздевайся и бегом в море. Такое солнце, такое море, таких женщин, может, и не встретишь больше в жизни. Да, Степан? Франц внимательно посмотрел в глаза сержанту.

Степан мгновенно побледнел, сдвинул брови и весь напрягся. Он не желал об этом говорить.

— Все, Степа, извини. Тема с Николет закрыта. Это твое личное, — Франц не хотел причинять боль другу. Слишком много испытаний ожидало их впереди. — Догоняй, — озорно крикнул он и с радостью, как мальчишка, побежал к теплому лазурному морю...

Глава 10

Школа военной контрразведки Смерш. Подмосковье. 20 августа 1944 года

— Р-ро-та-а-а, подъем! Боевая тревога! — оглушительная команда дежурного сержанта разорвала тишину казармы, затаившуюся среди вековых елей Подмосковья.

— Построение по группам с полной боевой выкладкой, — грозно добавил старшина, проходя мимо вскакивающих с железных кроватей и молниеносно одевающихся курсантов разведшколы. — Быстрее! Быстрее! — подгонял он, посматривая на трофейные немецкие часы.

На окнах задернулись светомаскировочные шторы. Заверещал тревожно зуммер. Створки оружейной комнаты раскрылись настежь. Лязгнули замки, упали стальные запоры оружейных шкафов. Казарма ожила, затопала, нервно запыхтела.

— Как салаг подняли. Мы же фронтовики! — послышалось сонное роптание некоторых разведчиков, тем не менее они, как и все курсанты, автоматически выполняли команду 'Подъем'.

'Что-то случилось серьезное', — подумал старший сержант Дедушкин, надевая гимнастерку и застегивая пуговицы. Рука невольно прошлась по груди. Миша скривился. Боевых наград нет, сдал по команде старшине. Он подбежал к оружейной комнате, боковым зрением увидел стоявших офицеров в полном боевом снаряжении, рядом радисток с рациями, невольно посмотрел в их сторону. Но, встретив ледяной взгляд начальника курсов подполковника госбезопасности Старостина, шагнул вперед.

Автомат ППС, магазины с патронами, нож разведчика, масхалат, вещмешок с пайком на несколько дней, фонариком, картой выброски, биноклем — все это мгновенно повисло на руках заместителя группы, он отскочил, уступая место другим разведчикам.

— Приготовиться к построению! — рявкнул старшина Гранчак, уставившись, как бульдог, на пробегавших фронтовиков. — Осталась одна минута.

Августовский выпуск разведшколы госбезопасности был небольшой, человек двадцать. Все выпускники готовились для дивизионных, армейских, даже фронтовых разведок. Всех ожидал выход за линию фронта, заброс в глубокий тыл врага. Всех подстерегала смерть.

'И все же. Какого черта боевая тревога? Семьсот километров до линии фронта. Что произошло?' — стойкая мысль не отпускала сознание Михаила. Он прекрасно помнил, как попал сюда. Знал, к чему готовился. Но чтобы вот так по тревоге подняли на задание? Это было неестественно, дико, вопреки логике подготовки разведчиков. Разведка не любит шума и суеты.

В июле, когда их полк рвался вперед, наступая на Бобруйск, его вызвали в штаб полка. Начальник разведки старший лейтенант Киржаков представил его офицеру Смерша армии. Михаил сразу признал в нем капитана Киселева. Короткий разговор, скорые сборы — и он уже в Москве. Почему? Зачем? Разве откажешься? Приказали, значит, так надо. И вот разведшкола Смерша. Полтора месяца практических занятий по отработке приемов рукопашного боя, работа с ножом, преодоление препятствий, снятие часового, бесшумная ходьба, обучение стрельбе из всех видов стрелкового оружия, подрывное дело, хождение по азимуту, сценическое искусство, вождение машины и бронетехники и особенный упор на углубленное изучение немецкого языка, выработку берлинского произношения. Днем и ночью занятия, только восемь часов на сон. Одна задача — сделать из курсантов разведчиков армейского звена. Кто сходил с дистанции, тех отправляли назад в части. Он выстоял, выдержал, превозмог себя. Впереди — ночной экзамен.

Несколько дней назад состоялся разговор с капитаном Киселевым, его протеже.

— Вот что, Дедушкин, — доброжелательным, даже восторженным тоном начал тот разговор, — смотрю я на тебя и радуюсь. Получится из тебя разведчик. Все контрольные занятия выполнил с оценкой отлично. Один из лучших выпускников курсов. Молодец!

Миша внимательно слушал офицера, но в разговор не вступал. Из своего армейского опыта усвоил простые истины: не лезть вперед без надобности; говорить тогда, когда спрашивают.

— Скоро выпуск, хочу взять тебя в свою группу. Пойдешь?

— А что, разве можно отказаться? — Миша пристально посмотрел в глаза офицеру.

— Отказаться? — Киселев недовольно скривился. — Странные вещи говоришь, Дедушкин. Чем же я тебе не угодил?

— Было дело, чего уж вспоминать.

— Нет, ты скажи, раз заговорил, это очень серьезно. Между нами не может быть недомолвок. Я слушаю.

— Хорошо, скажу, если требуете, — Миша поднялся со стула.

— Да сиди ты, не вставай, — махнул рукой офицер. — В ногах правды нет.

— Вы помните бой у поселка Поляниновичи? Он был в мае, когда брали немецкого диверсанта.

— Еще бы. Хорошо помню. Ты выполнял тогда мое первое задание. Справился. Правда, вырвался этот гад из окружения. Но 'Пантеру' артиллеристы подбили. А почему ты об этом меня спрашиваешь?

— Потому, — Миша занервничал, покраснел, — потому, что ваши снайперы упустили этого диверсанта. Они не могли не видеть, что этот фашист держал на прицеле меня и девочку, мою племянницу, которая была у меня на руках. Вы же говорили, я хорошо это помню, что в критической ситуации немца сразу прихлопнут. Почему оставили его в живых?

— Ах, вот ты о чем! — усмехнулся удовлетворенно Киселев, поняв, что обида у Михаила на него пустяковая. Он раскрыл портсигар и протянул его Михаилу: — Закуривай. Я подумаю, как тебе ответить.

— Вы же знаете, что я не курю.

— Знаю. В общем, живым нам нужен был этот Ольбрихт, понимаешь? В последний момент получили приказ брать его живым. Потому и не стреляли. Но, как видишь, все обошлось хорошо и для тебя, и для твоей племянницы.

— Хорошо? Ничего хорошего, — Миша насупился.

— Понимаю тебя, ты вспомнил о сестре, — Киселев закурил, сделал глубокую затяжку, прошелся по кабинету. — Ты зря затеял этот разговор. Твоя сестра еще легко отделалась. Ей вышка грозила. А дали десять лет. Пусть еще благодарит за это. Правда, не знаю кого. Кто-то в поднебесной канцелярии за нее по-крупному заступился. Не мы с тобой ее под немца уложили. Не нам и отвечать за последствия. Поэтому будь мужиком. Главное — она жива. Даст бог, еще увидитесь.

Миша на реплику офицера не ответил, задумался. 'Действительно, мог ли в той ситуации Киселев ему помочь? Наверное, нет. А десять лет лагерей для Веры, считай, за счастье. Матерого диверсанта упустили. Вот дуреха так дуреха. Угораздило же влюбиться в этого немецкого офицера, — Миша сокрушенно вздохнул. — Что уж печалиться, заслужила'.

— Вопросы есть ко мне? — Киселев смотрел на Михаила открытым доброжелательным взглядом.

— Больше нет. Я свободен?

— Подожди. Запомни, Михаил, раз и навсегда. Я зла не желаю ни тебе, ни твоей семье. Мои слова искренни. Ясно? И ты на меня не злись. Теперь веришь мне?

— Верю, — Миша поднял голову и прямо посмотрел в глаза капитану.

— Вот и замечательно, — Киселев повеселел, — значит, будем работать вместе в одной группе. Будешь моим заместителем. А теперь, — офицер достал из папки несколько листов печатного текста, — изучай свою биографию. В этих листках либо твой успех, либо провал. Бери, — и передал их Михаилу. — На контрольном экзамене выберешь, что понадобится, по своему усмотрению. Здесь две легенды для тебя. Первая — Поплавский Казимир Тарасович, был писарем в городской управе Минска, отступал вместе с немцами. Вторая — старший лейтенант вермахта Ганс Клебер, командир саперного взвода, контужен, немного заикается. Вся информация правдивая, проверенная, не туфта. Люди эти сидят у нас. Схожесть твоя с ними имеется. Немецкую структуру до полка, командный состав до дивизии там же найдешь. В общем, все подробно изучай, обдумывай.

Миша бегло сверху вниз пробежался по тексту. Лицо заострилось, на переносице собралась глубокая складка, взгляд стал серьезным. 'Поплавский... Клебер... Кто-то из них будет вторым моим я. Вжиться в роль, стать новым лицом, суметь перевоплотиться — вот архиважная задача до выпуска'. От этого зависит не только его жизнь, но и выполнение будущих заданий.

— Должен знать легенды, как 'Отче наш', — перебил мысли Михаила Киселев. — Кстати, Дедушкин, ты 'Отче наш' знаешь?

— Это к делу относится, товарищ капитан?

— Все, иди, Миша. На сегодня все. О нашем разговоре никому ни слова. Листы вернешь. Понял? — капитан строго посмотрел на Михаила, но затем не сдержался, улыбнулся. — Завтра я соберу вас всех, погоняю по немецкому языку, коснемся отдельных деталей задания. Свободен.

Дедушкин ничего не ответил, лишь глаза заискрились, приложил руку к пилотке и вышел...

— Первая, вторая группы к машине один; третья, четвертая — к машине два; пятая, шестая — три. Бегом!

Открылся шлагбаум, и крытые военные полуторки устремились в темноту, увозя на аэродром разведчиков. Их сопровождало два легковых автомобиля управления контрразведки Смерш...

Стояла глубокая ночь, когда военно-транспортный самолет Ли-2Д взлетел с подмосковного аэродрома на запад, унося в неизвестность выпускников разведшколы. Для одних это были маневры, ночной заброс в заданный район на своей территории с отработкой разведывательно-диверсионных задач. Для других — военные реалии. К этим другим в эту ночь относилась только группа капитана Киселева. Лишь Александр Киселев, капитан УКР Смерша, знал истинную цену этого взлета. В последний момент на аэродроме ему лично отдал приказ генерал-лейтенант Селивановский о начале третьего этапа операции 'Ольбрихт'. Киселеву ничего не оставалось делать, как ответить 'Есть', хотя в душе полыхал огонь неприятия этого поспешного приказа. Группа была сырой, неслаженной, без опыта выполнения подобных задач. Последний этап подготовки был свернут до минимума. Ей бы выполнить задание на своей территории. А здесь прыжок в глубокий тыл под Варшаву. Причем два дня тому назад произошла замена радистки. Вместо розовощекой Татьяны Ануфриевой — первоклассного специалиста, учительницы немецкого языка, прислали неизвестную бледнолицую полунемку Ингу Беренс. Какого полета эта птица, Киселев не знал, поэтому нервничал.

Летели долго, томительно. Миша дремал, просыпался, взглядом провожал боевых товарищей, прыгающих в темень, но их группу почему-то не приглашали на выход. Затаившаяся тревога, рожденная после команды 'Подъем', вновь разгорелась с новой силой. Математический склад ума, практическая логика разведчика интуитивно направляли его к решению этой задачи. Ответ вырисовывался путем сопоставления и суммирования последних событий. 'Подняли по тревоге — раз. Летят уже более двух часов — два. Значит, они над Белоруссией, недалеко линия фронта. Ему дали изучать две легенды — это три. Перед вылетом капитан Киселев срочно был вызван к генералу — это четыре. Татьяну поменяли на неизвестную немку — это пять. Отсюда какой вывод? Вывод один — их забрасывают в глубокий тыл к немцам. Причем срочно и очень скрытно. Причина? Причина...' Миша задумался, вдруг его осенила мысль. 'Кто-то не должен знать об этом. Кто? Конечно, враг. Утечка информации в управлении — вот причина сегодняшней тревоги. Интересно, знает ли об этом Киселев?'

Миша и предположить не мог, насколько он был близок к разгадке их поспешного вылета, разгадке событий, которые переполошили генералитет НКВД и Смерша...

Лаврентий Павлович Берия этим утром был вне себя, в неописуемой ярости. Такой профессиональной оплеухи он еще не получал. И это по делу особой государственной важности, которое на контроле у товарища Сталина. Возмущениям его не было предела. Чтобы немного успокоиться, налил себе рюмку коньяка в нарушение принятого им же правила пить на работе только красное вино и залпом выпил его. Разогретая кровь еще больше закипела. Требовалась жертва для выхода клокочущей энергии гнева. 'Где же эта 'Смерть шпионам'? Под носом развел гадючник. 'Тха!'*'. Заложив руки за спину, словно Наполеон, он разгоряченно забегал по просторному кабинету. 'Может, это 'деза'? Нет, — сразу отмел эту мысль нарком. — Прослеживается целая цепочка. Разве можно эту информацию докладывать товарищу Сталину? Нет, нельзя! Главный удар ему принимать. Он в ответе за всю операцию. Надо выждать время. Надо найти врага, а потом идти к вождю. А что скажет нам товарищ Абакумов? — Берия усмехнулся, что заговорил фразами Сталина. — Да! Что скажет Абакумов? Ему также не к лицу идти к Верховному с такой вестью'.

Подойдя к столу, Берия нервно схватил трубку прямой связи с дежурным по управлению и резко спросил:— Генерал Абакумов появился?

— Да, товарищ народный комиссар, он здесь.

— Что он медлит? Скажи, я его жду.

Когда в кабинет зашел комиссар госбезопасности второго ранга Абакумов, Берия не ответил на его приветствие и не посадил за стол. Только бросил гневный взгляд в его сторону и перешел к делу.

— Это что такое, Виктор Сэменович? — нарком постучал пальцем по лежащему на столе документу с грифом 'Совершенно секретно'.

— Что именно, Лаврентий Павлович? Я вас не понимаю.

— Ты видел его? — указательный палец второго лица государства взвился вверх. — Не понимает! А я думал, начальник контрразведки Красной армии все понимает, все схватывает на лету, все знает.

— И все же, товарищ народный комиссар, говорите яснее.

— Яснее? — голос наркома зазвенел, срываясь на фальцет. — Яснее уж некуда. На, читай! — Берия небрежно, будто змею, отбросил от себя шифровку.

Абакумов взял донесение и тихо прочел:

'Из достоверных источников стало известно, что Берлин через агентурную сеть в Лондоне получил сведения о проведении операции Olbricht. Замысел, цели и задачи операции пока неясны. Источник утечки информации с нашей стороны выяснить не удалось. В этой связи жду ваших указаний.

Берлин. Альфред'

Абакумов перевернул лист, прочел в нижнем углу фамилию специалиста, принявшего шифровку, и вновь вернулся к исходному разведывательному материалу на первой странице. Задумался. Его упитанное, чисто выбритое моложавое лицо напряглось, местами покрылось аллергическими пятнами, противно подрагивали руки. Его не смутил текст шифровки, были и похлеще. Его смутило то, что шифровку первым получил не он, а Берия. Щупальца всемогущего наркома дотянулись до его Главного управления.

'Ладно, личные отношения потом, — подумал он. — Надо держать ответ. Придумывать на ходу. Альфред?.. Альфред?.. Альфред и Анна. Точно, эти резиденты подключены к операции. Это они взяли след Ольбрихта в Берлине. Об этом ему недавно докладывал заместитель. Можно ли им верить? Скорее да, чем нет'. Значит, действительно внедрен английский шпион в его структуру управления. Но кто? В каком отделе затерся этот английский лис? Надо серьезно думать. Разработать план перехвата. Времени нет. Какой выход из создавшегося положения? Выход... выход один — срочно и скрытно засылать группу...

— Ты что, читать разучился, комиссар? — прервал затянувшуюся паузу недовольный Берия.

Абакумов поднял голову и уверенно посмотрел в сторону наркома.

— Мне известно об этой шифровке, Лаврентий Павлович.

— Известно? — правый глаз Берии нервно дернулся. —

Ну-ну! Тогда я слушаю тебя, — в эту минуту нарком подумал: 'Блефует Абакумчик. Ему донесение задержали на два часа'.

— Вопрос очень серьезный, товарищ нарком. Мы его будем решать в кратчайшее время. Полагаю, что враг среди старых кадровых спецов или вновь прибывших. Круг лиц, готовивших операцию, небольшой. Перепроверим всех. Вычислим. Есть, однако, вероятность, что утечка пошла из Варшавы, от местного подполья, партизан, готовящихся встретить группу. Будем проверять и эти каналы. Но и вы посмотрите у себя.

— Что ты говоришь? — Берия вскочил с наркомовского кресла. Через пенсне на Абакумова уставились зловещие черные глаза. — Ты это брось, комиссар! — нарком грозно постучал пальцем по столу. — Об операции с моей стороны знают только я, начальник ОКР 'Смерша' НКВД Юхимович и его заместитель, который курирует этот вопрос. Раз английский шпион не знает о целях и задачах операции, значит, источник где-то внизу. Так что ройся у себя. Понял?

— Да, товарищ нарком, так и поступлю.

— Ты лучше скажи, — Берия чуть смягчил тембр голоса, — как будем спасать операцию? Нам ответ держать перед товарищем Сталиным.

— Товарищ народный комиссар, — строго по уставу, задетый грубостью Берии заговорил Абакумов. — Нужно немедленно посылать группу. Нельзя дожидаться намеченного времени. Этим мы спасем операцию от провала. Правда... — главный контрразведчик замялся.

— Не тяни кота за хвост. Что надумал?

— Очень сложная ситуация сейчас в Варшаве, товарищ нарком. Немцы свирепствуют. Восстание практически подавлено. Идут зачистки районов. Среди поляков серьезные разногласия. Трудно будет нашим разведчикам. Группа молодая, еще не была в деле. Вероятность удачи мала. Боюсь...

— Я тебе вот что скажу, Виктор Сэменович, — перебил его вновь Берия, — не туда клонишь разговор. В том, что произошло в Варшаве, виноваты англичане и их приспешник Миколайчик. Товарищ Сталин считал восстание нереальным делом. Нет, начали, не согласовали с нами. Ты видел этого премьера? Напыщенный гусь. Два раза товарищ Сталин на встрече в августе рекомендовал ему создать коалиционное правительство совместно с Польским комитетом национального освобождения, с польской партией рабочих. Отверг. Самого товарища Сталина не послушал. Ты и сам знаешь, что поляки мутят воду, оказывают сопротивление Красной армии на освобожденной территории. Разве это допустимо? Конечно, нет. Мы победители, мы и диктуем условия. А насчет трудности задания скажу следующее. Кому сейчас не трудно, Виктор Сэменович? Тебе разве не трудно? Одних дел на бывшей оккупационной территории образовалось десятки тысяч. Попробуй разберись, где наш, а где затаившийся враг. Всем трудно сейчас. Война. А на войне побеждает сильный, умный, хитрый. Ты таких людей отбираешь в разведку, да?

— Да, Лаврентий Павлович. Отбор идет жесточайший.

— Вот и пусть доказывают твои разведчики, что они лучшие, что они преданы нашей родине, партии и товарищу Сталину. Понял меня, комиссар? Группу забрасывай завтра, по тревоге. Никто не должен знать об этом. Довести только перед посадкой в самолет. Прикрытие — ночные экзамены. Кроме того, оставь у себя открыто информацию, что все идет по плану, и время укажи. Глядишь, попадется крыса. Не мне тебя учить. Ты же настоящий крысолов, Виктор Сэменович, — Берия засмеялся, даже снял пенсне. Его близорукие глаза слезились от удачной скабрезной шутки.

Улыбнулся и генерал Абакумов.

— Коньяку налить? — предложил нарком НКВД так и не присевшему за стол начальнику Главного управления контрразведки 'Смерш' Наркомата обороны.

— Спасибо, товарищ нарком, — сухо отказался от предложения Абакумов. — Как-нибудь в другой раз.

— Тогда ступай и помни, что путь к товарищу Сталину лежит только через меня. Поймаешь шпиона — не беги сразу докладывать. Все надо взвесить, предложение подготовить, как с ним поступить. Мы же союзники. Понял?

На Абакумова уже смотрели совсем невеселые глаза Берии...

Миша открыл глаза и посмотрел по сторонам. В грузопассажирском отсеке военно-транспортного самолета, кроме разведчиков группы и борттехника, никого больше не было. Самолет уверенно держал курс на запад, по крайней мере ему так казалось. Двигатели работали отлаженно и бесперебойно. Их монотонный, но достаточно громкий гул уже стал привычным и необходимым элементом полета. На плече Михаила тихо посапывала радистка Инга. Шелковистые каштановые волосы девушки, выбившись из расстегнутого парашютного шлема, источали еле уловимый аромат недорогих духов. Миша улыбнулся. Ему было приятно, что радистка сидела рядом с ним. Ее близость, запах ее волос дразнили и будоражили воображение, вносили беспокойство в его молодую, хотя и огрубевшую душу. Надо же, подсела к нему, но могла ведь сесть возле командира или рядом со Степаном. Только вежливо, с акцентом спросила:

— Вы позволите присесть, товарищ старший сержант? Не помешаю?

Как не позволишь. Тут у мужиков коленки подгибаются от тяжести парашютов и боевой экипировки, а она держится. Сильная. А на вид не скажешь: стройная, как березка, белоснежная кожа и совсем еще юная, как школьница старших классов, вот только глаза строгие и печальные. Чтобы не разбудить девушку, Миша осторожно приподнял руку и посмотрел на часы с флуоресцентными стрелками. Было двадцать минут шестого утра по московскому времени. Если они летят на запад, то под ними польская ночь и впереди Варшава.

— Не спится, Дедушкин? — почти одновременно с ним, как по команде, открыл глаза и Киселев.

— Что вы сказали? — монотонно-мощный рев моторов глушил разговор.

— Не спится, говорю? — громче произнес офицер, поднявшись со скамейки, ближе подошел к Михаилу. Для равновесия ухватился за свисающую кожаную ручку-петлю.

— Тревожно как-то. Долго летим, товарищ капитан. Полагаю, скоро линия фронта и Варшава, — поднялся и Михаил, разбудив тем самым радистку.

Киселев внимательно посмотрел на своего заместителя.

— Какой ты догадливый у меня. Ты, оказывается, не только математик, но еще и ясновидящий.

— Это не догадка, товарищ капитан. Это решение математической задачи пятого класса.

— Ты мне еще про трубы задачу расскажи. Куда и сколько воды вливается, сколько вытекает, — усмехнулся Киселев. — Подымай всех, боевую задачу поставлю. Только к летчикам загляну.

Когда капитан Киселев вернулся в отсек, его встретили волнующие сосредоточенные взгляды разведчиков группы: старшего сержанта Михаила Дедушкина, его заместителя, позывной — Медведь; Инги Беренс, радистки, позывной — Сирень; сержанта Степана Зарубина, снайпера, охотника из Забайкалья, позывной — Следопыт. Офицер строго посмотрел на своих помощников и на мгновение задержал свое внимание на каждом из них, как бы еще раз проверяя группу на преданность, ответственность и готовность к выполнению боевой задачи. В этот момент он душой почувствовал, что группа сильно сблизилась, имея общие цели и задачи в предстоящей операции, что ее успех сейчас зависит от каждого в отдельности и от всех в целом как единого боевого организма. Он смотрел в молодые тревожные глаза и видел, что все разведчики ради дела, ради победы готовы на самопожертвование и за ценой не постоят. В эту минуту он был благодарен им за их внутреннюю готовность к операции, что он не ошибся в подборе группы. Киселев глубоко вздохнул и громко произнес:

— Товарищи. Мы подлетаем к точке заброса. Через двадцать минут прыгаем. Время московское — без четверти шесть. Время местное — без четверти четыре. Работаем по местному времени, поэтому всем переустановить часы.

Когда эта процедура была сделана, Киселев продолжил разговор.

— Мы находимся на вражеской территории, подлетаем с северо-востока к Варшаве. Не удивляйтесь. Так надо было. Командование поставило перед нами очень серьезную и ответственную задачу и ожидает от нас максимального мужества в ее выполнении. Наши действия на первом этапе следующие. Слушайте внимательно и запоминайте.

После приземления все собираемся в неглубокой лощине на юго-западе Кампиновской пущи, — Киселев развернул карту местности. — Это вот здесь. Смотрите сюда. В трех километрах на юге находится польское селение Лешно, в сорока километрах на юго-востоке — Варшава. Группа ждет всех до шести утра. Если кто-то из вас по какой-то причине не сможет выйти к точке, не паниковать. Оставаться на своем месте, только замаскируйтесь. Мы вас найдем. Сигналы прежние. В противном случае после семи часов утра самостоятельно добирайтесь до Лешно. Со стороны леса стоит крайняя хата, ставни покрашены в синий цвет, во дворе два стога с сеном. Нужно постучать в окно два раза по два удара. Там наш польский связной Юзеф. Запомните пароль: 'Пану потребны хорошие немецкие часы?' Отзыв: 'Потребны, но хорошие польские, с боем'. Дальше он отведет вас на подготовленную базу. Запомнили?

В случае провала с этим связным параллельно нас будет ждать с одиннадцати до двенадцати часов дня связной Владек. Он будет выходить на связь трое суток. Место встречи — у костела Святого Креста в Краковском предместье, это в центре города. Мужчина сорока лет, высокий. Будет одет в двубортный серый костюм. В это время в костеле проходит служба. Пароль тот же. Вопросы?

— Как быть с рацией, товарищ капитан? — задала вопрос Инга.

— С этого времени я для всех Константин. Мой позывной. Запомните. Константин. Рацию, товарищ Сирень, — голос офицера был строг, — нужно спрятать в надежное место или закопать. Только место запомни. Мы ее заберем позже. Да, не забудь переодеться в гражданское платье. У тебя, как ни у кого, подлинные документы и подлинная история. Все будет хорошо, Сирень, не беспокойся, — Киселев обнадеживающе дотронулся до плеча девушки, чувствуя ее сильное волнение. Как-никак первый раз на таком задании. — Всем остальным быть в камуфляжной форме и в полной боевой готовности. Это пока лучший вариант. Мы полковая разведка, пришли за языком. Ситуация очень непростая в районе, тем более в городе. Варшавское восстание поляков почти подавлено. Еще действуют отдельные разрозненные группы, но это агония. Немцы устраивают облавы, расстрелы. Варшава в руинах. Говорю эту информацию на тот случай, если придется идти в город. Всем быть максимально осторожными как с немцами, так и с поляками. От тех и других можно получить пулю без предупреждения. Помните, мы не должны раскрыться врагу ни при каких обстоятельствах, даже польским партизанам. Они могут быть враждебно настроены к русским, если из Армии Крайовой. Разбираться нам некогда. У нас другие цели, и долго под Варшавой мы не задержимся. Всем понятна задача? Все запомнили?

Разведчики молчали, обдумывая информацию.

Вдруг открылась дверь из летной кабины. Выглянул штурман.

— Товарищ капитан, — позвал он Киселева. — Подлетное время до точки — пять минут.

— Понял. Все, ребята, пора.

В полной боевой экипировке, с оружием, с надетыми парашютами у выхода построились Следопыт, Медведь, Сирень, последний — Константин. Лица напряжены, тревожны, каждый думал о своем. Пульс, сердцебиение учащено. Адреналин зашкаливает. Руки сложены на груди, правая рука сжимает кольцо раскрытия парашюта. Вдоль группы прошелся борттехник. Он еще раз проверил крепление парашютов и над головой каждого разведчика защелкнул карабин вытяжного троса. Два раза замигал красный плафон. Двухминутная готовность. Все замерли... Еще мгновение...

Зазвенел тревожно зуммер. Замигал красный свет.

— С богом, ребята! — произнес на прощание борттехник и открыл боковую дверь фюзеляжа. Рев двигателей, вой мощного встречного потока моментально ворвались вовнутрь самолета, дав остро понять разведчикам, что время отсчета в неизвестность пошло.

— Первый пошел... Второй... Третий... — старшина легко дотрагивался до парашютистов и подталкивал их в бездну.

— Рот фронт, — бросил на ходу Киселев и, чуть отклонившись назад, самостоятельно нырнул за товарищами...

*'Тха!' — Грузинское ругательство, равнозначно 'недалекий человек', 'дурак', 'козел'.

Глава 11

Варшава. Военная комендатура. 21 августа 1944 года

Майор Зиберт, дежурный по военной комендатуре Варшавы, сидел за рабочим столом и заторможенным взглядом просматривал последние донесения и сводки служб города. Чертовски хотелось спать, кроме того, в затылочной части вновь появилась быстро нарастающая головная боль — признак физического и нервного перенапряжения. Боль появлялась, как он подметил, на дежурстве к утру. Она его беспокоила, отвлекала от службы, но после отдыха отступала.

В эту ночь информация по городу не была значительной. Польские повстанцы, зажатые со всех сторон силами подавления, под командованием обергруппенфюрера СС Эриха фон дем Баха молчали, сидели тихо, как мыши, ожидая подкреплений. Из руин не стреляли. Комендантский час выполнялся строго. Гражданское население было практически уничтожено. Зиберт собирался выпить обезболивающий порошок и немного вздремнуть на кушетке.

Отложив в сторону тетрадь, взглянул на часы: была половина пятого утра. Он достал лекарства. В этот момент раздался телефонный звонок. Майор вздрогнул от неожиданности, скривился, телефонная трель болезненно отдалась в голове.

— Что у вас, Гельвиц? — раздраженно бросил он в трубку, поняв, что поспать не удастся. Его помощник по пустякам не звонил.

— Получено новое донесение, господин майор, — голос лейтенанта был строг и невозмутим. — Без четверти четыре в квадрате 9б, это севернее Варшавы, посты ПВО засекли пролет военного транспортного самолета со стороны русских. В 04:20 утра этот же самолет вновь пересек границу фронта, но в обратном направлении.

— Куда смотрят зенитчики, черт бы их побрал? — выругался майор, потирая рукой шейный отдел. — Русские совсем обнаглели.

— В этом районе нет зенитных батарей ПВО, господин майор. Они сконцентрированы на юге города. С юга летят англичане.

— Знаю, лейтенант. Что русские забыли в этой пуще?

— Что-то сбросили польским партизанам. Или...

— Или кого-то забросили к нам в тыл, вы хотите это сказать? — перебил Зиберт своего помощника, он хотел быстрее покончить с разговором. Голова раскалывалась.

— Да, господин майор. Вы прочли мои мысли. Какие будут указания?

— Позже, Гельвиц, позже. Я подумаю. Все у вас?

— Да, господин майор.

Дежурный по комендатуре быстро достал из металлической баночки пакетик, развернул его и высыпал порошок в рот, запил обильно водой.

— Русские... Русские Иваны, что вы забыли в Кампиновской пуще? — стал вслух рассуждать чуть повеселевший Зиберт. — Польским повстанцам вы не помогаете, иначе давно бы ворвались в Варшаву. Фронт рядом, на той стороне Вислы. Посылать самолетом диверсантов — затратное дело. Тогда что? Что тогда?.. Пусть голова болит не только у меня, — вдруг пришла к нему светлая спасительная мысль. Майор ехидно улыбнулся и крутанул ручку телефонного аппарата.

— Срочно соедините меня с генералом Штаэлем.

Через минуту, когда на другом конце провода послышалось недовольное сопение военного коменданта, Зиберт отрапортовал:

— Дежурный по военной комендатуре города майор Зиберт. Разрешите доложить, господин генерал-лейтенант

— Зиберт! — недовольно воскликнул генерал. — С какого перепуга вы потревожили меня в столь ранний час?

— Есть срочное донесение, господин генерал. Оно требует безотлагательных действий.

— Что, поляки, эти добровольные безумцы, пошли в наступление, прорвав наше кольцо?

— Нет, господин генерал.

— Тогда казаки из бригады Казачьего стана подрались, как русские говорят, по пьяной лавочке с галичанами и кого-то пристрелили? Назревает конфликт?

— Нет, господин генерал.

— Может, англичане сбросили на Варшаву воздушный десант?

— Нет, мой генерал.

— Тогда что заставило вас, майор Зиберт, нервничать и звонить мне?

— Я действовал согласно вашей инструкции, господин генерал. При возникновении сложных и непонятных дежурному ситуаций ему разрешено ставить вас в известность для принятия решений. У меня именно такой случай.

— Докладывайте, раз позвонили.

— Северные посты ПВО меньше часа назад засекли пролет русского транспортного самолета на нашу территорию. В квадрате 9б, это в сорока километрах от Варшавы, сбросив что-то или кого-то, он беспрепятственно вернулся к себе за линию фронта. Я не понимаю логику этого пролета. Нам известно, что русские не помогают польским повстанцам. Если это диверсанты, то зачем для этого нужен самолет? Русский фронт рядом, под Варшавой. Проще перейти линию фронта по земле.

— Да-а-а, — протяжно и тихо пробурчал Штаэль. — Возможно, вы правы, Зиберт. Это действительно интересно. Думаю, с повстанцами это не связано. Три дня назад генерал СС Бах-Залевский направил им ультиматум сложить оружие. Ответа пока не было. У нас стянуты крупные силы. Неделя, две, и районы Мокутов, Жолибож, удерживаемые повстанцами, падут. После чего и пущу очистим от партизан. Здесь англичане и русские разыгрывают польскую карту, причем каждый на свой лад. Полякам не позавидуешь. Но, каковы наглецы, подняли восстание в столице. За что и поплатились. Варшава в руинах. Действия наших войск оправданы.

— Какие будут указания, господин генерал? — подал голос дежурный офицер, перебив тем самым мысли генерала, произносимые им вслух.

— Что? Указания? Немедленно свяжитесь с полицией, службой безопасности города и близлежащих районов. Всех гражданских и военных лиц, вновь прибывающих в город, тщательно проверять. Второе. В квадрат 9б вышлите два взвода роты охраны. К операции подключите и службу СС. Прочешите район. Всех подозреваемых задерживать, в случае неповиновения — уничтожать. Подразделение зачистки отправьте утром. Сейчас может быть засада. До смены дежурных этот вопрос под вашим личным контролем. Утром ваши действия изложите в рапорте.

— Слушаюсь, господин генерал...

Миша удачно приземлился недалеко от болота. Удержался на ногах, не упал. Быстро отстегнув парашют и потянув стропы на себя, благо купол зацепился за кустарники, гася свое движение, собрал его в охапку. Прислушался. Ночной лес безмолвствовал. Правее, огромным равнинным морем, стелился белесый туман. Местами он был пробит шапками кустарников и голыми стволами полусгнивших осин, тянувшихся вверх.

'Повезло, мог бы и в болото попасть', — подумал Михаил и осторожно стал продвигаться на звуки квакающих лягушек, туда, откуда тянуло сыростью и холодом. Под ногами хлюпала болотная вода, но земная твердь чувствовалась. Пройдя несколько десятков метров, Миша остановился, боясь угодить в болото. Включил фонарик. Свет пробил водянисто-воздушную, слегка поредевшую взвесь. Совсем рядом заблестела мертвая болотная вода, сбоку лежало сваленное дерево, рос низкорослый кустарник. Пройдя осторожно к воде, держась за ветки, он утопил свои парашюты.

'Вот и все, с уликами разделался', — облегченно вздохнул он и повернул обратно к лесу, который стал надвигаться на Михаила таинственным пятном. На сердце было неспокойно. Он выходил из тумана, как зомби, был виден в этот предрассветный час, тем более забыв выключить фонарик.

'Где-то недалеко будет Степан, — возникла новая мысль. — Надо его найти. Вдвоем легче выйти к точке'.

Ступив на сухую землю и немного пройдя в глубь леса, он вновь прислушался. По-прежнему лес молчал и хранил свои тайны. Вдруг как гром среди ясного неба правее из-за кустов орешника раздался хриплый приглушенный бас.

— Медведь, притуши свет. Не у тещи на именинах.

— Что? — Миша вздрогнул и присел от неожиданности, развернулся в сторону кустов, сжимая в руках автомат.

— Не дури, Медведь, это я, — невозмутимо раздался все тот же голос из кустов, — опусти автомат.

— Это ты, Следопыт? — узнал по голосу друга Михаил и обрадованно свернул к нему. Степан тоже вышел из укрытия. Миша возбужденно обнял товарища, промолвил: — Порядок, дружище, нас уже двое.

Следопыт в ответ легонько сжал Михаила.

— Тише, Следопыт, раздавишь. Я не слышал тебя. Ты появился, как черт из табакерки.

— Зато ты, как раненый лось, топтался на болоте, не мог место себе найти.

— Вроде тихо шел.

— Это тебе так казалось. Хлюпал на все болото, лягушек распугал. Слышишь их концерты?

— Ладно, Следопыт, главное, мы вместе, — беззлобно ответил Михаил. — Предлагаю вначале найти Сирень и уже втроем спуститься в лощину. Твое мнение?

— Это правильно. Куда ей ночью бегать по лесу? Здесь мужику страшно, не то что девушке. Я примерно знаю, где она. Ветер гнал всех в одну сторону. Она будет впереди, левее от болота. Следуй за мной, только не отставай, потеряемся, — Следопыт осторожным бесшумным шагом, словно рысь, тронулся в путь.

Миша безропотно принял команду друга. Сейчас он не оспаривал свое старшинство. Он понимал, что опыта Степану не занимать. Он охотник, ходил на медведя, из леса выйдет вслепую. Ему можно полностью довериться. Михаил след в след шел за ним, не теряя из вида его широкую спину. Тот иногда останавливался, проверял, не затерялся ли Михаил. Затем делал движение рукой, мол, держись, идем дальше.

Уже светало. Погода по всем приметам должна была быть солнечной, теплой. Радистку нашли быстро. Она сидела на огромном поверхностном корне комлевой части могучего древнего бука и никуда не ходила. Была уже переодета в ситцевое платье в горошек и вязаную кофту. Парашют, рацию и военную одежду закопала тут же. Это был лучший вариант для них.

Понять девушку можно было, тем более капитан Киселев предупредил, что лучше оставаться на месте, не рыскать по темному лесу, если есть причина. А причина у Сирени была. Ей просто было страшно одной куда-то идти. Она впервые в двадцать лет вышла на задание и оказалась в ночном лесу. Настойчивые указания Киселева о том, как вести себя в лесу, она забыла напрочь. Вначале ей было жутко страшно, но, прислушавшись к ночным звукам, она не почувствовала опасности, наоборот, поняла, что она — часть природы и поэтому выживет и с ней ничего плохого не случится.

Она мужественно сидела, прислонившись спиной к могучему дереву, и держала перед собой пистолет, одновременно любовалась красотой утреннего первозданного леса, редкими пробивавшимися лучами восходящего солнца, трепетно слушала щебетание проснувшихся птиц. Она вдруг почувствовала себя принцессой, попавшей в сказку. Ее завезли в дремучий лес на съедение диким зверям. Ей было страшно и одновременно очень интересно, что же произойдет дальше. А вдруг появится принц и спасет ее? Она и не заметила, как задремала, как тихо подошли разведчики, а улыбающийся Михаил дотронулся до ее лица травинкой.

Девушка вздрогнула, проснулась, открыла глаза. Увидев ребят, вскочила и радостно воскликнула:

— Мальчики! Это вы? Я знала, что вы меня найдете! — в девичьем порыве было столько юной непосредственности, а зеленые глаза горели такой искренней радостью, так были восторженно открыты, что бывалые разведчики замерли, восхищаясь ее красотой.

Первым опомнился Следопыт. Он бегло осмотрелся по сторонам, после чего, приложив палец к губам, произнес:

— Тише, Сирень. Мы тоже рады тебя видеть.

Несколько смущенный Михаил кашлянул, отвернулся, поправил пилотку, затем строгим командирским голосом добавил:

— Да, товарищ Сирень, не забывай, мы не в подмосковном лесу. Лучше скажи, ты все сделала, что требовал Константин?

— Я все сделала по инструкции, товарищ Медведь, — глаза девушки, несмотря на укоры разведчиков, не переставали излучать радость. Она не одна. С ней эти сильные, рослые, мужественные парни, значит, она в безопасности. — Парашюты забросала листьями и ветками в яме, здесь недалеко, а рация закопана под этим могучим буком, с другой стороны.

— Молодец, Сирень! — похвалил Михаил, затем добавил: — Делаем привал на пятнадцать минут. Инга — это тебе, организуй перекус. Здесь сало. Сделай по бутерброду. Сухой паек еще пригодится, — Михаил передал радистке сверток, вытащенный из мешка. — Карта тебе, Следопыт. Прикинь, где лощина, куда нам идти.

— Откуда такое богатство, Медведь? — пробасил удивленно Следопыт, мельком взглянув на карту, устанавливая компас.

— Не поверишь, старшина во время тревоги сунул. Я даже растерялся, не поверил его искренности. Он хлопнул меня по плечу и говорит: 'Бери, Дедушкин, 'доппаек'. Вспомнишь меня добрым словом. Ты мне всегда нравился. Хотел вместо себя оставить старшиной, да на фронт не отпускают'.

— Старшина Гранчак — крутой мужик. Никому спуску не давал. Гонял как первогодков, а тут сало. Удивительно, — гигант покрутил головой. — Душа, значит, не зачерствела.

— Медведь, Следопыт. Битте! — Инга кокетливо подала разведчикам бутерброды.

— Данке. Данке, — замотали головами парни, с жадностью набрасываясь на бутерброды. На хлебе лежало белоснежное соленое сало.

— Вот это еда, я понимаю! Еще бы луковицу, — восхитился голодный Следопыт. — Как масло заходит. В походных условиях лучше продукта, чем сало, нет на свете, — и удовлетворенно забросил в рот последний кусок бутерброда. — Командиру оставили?

— Не беспокойся, Следопыт, ему хватит.

— Тогда порядок.

Миша, дожевав свой бутерброд, подал команду:

— Всем подъем. Уходим. Следопыт, изучил дорогу?

— В темноте найду.

— Тогда веди.

Опытный таежник легко справился с задачей. Через полчаса группа спустилась в сырую темную лощину. Разросшиеся старые грабы закрывали ее от посторонних глаз. Деревья практически не пропускали солнечного света. Разведчики осмотрелись в лощине, но командира не нашли. Это сильно их обескуражило.

— Что будем делать, Медведь? — спросил с тревогой Степан. — Командира здесь не было. Все чисто.

— Будем ждать, как он приказал, до шести утра. Еще двадцать минут есть.

— Я предлагаю пойти на поиски. С ним что-то случилось. Командир — опытный разведчик, не раз бывал на заданиях. Заблудиться он не мог.

— Ждем, Следопыт, ждем, — настоял на своем Миша. — Это приказ. Всем отдыхать.

— Приказ так приказ. Я буду наверху. Вдруг какая холера полезет. Утро.

— Давай.

Но и через двадцать минут капитан Киселев не появился в лощине. Встревоженные разведчики окончательно убедились, что с их командиром что-то случилось. Они решили его искать. Инициатива вновь перешла в руки Следопыта. Он след брал, как гончая собака. Михаил, тем более Инга, соперничать с ним в этом деле не мог.

— Действовать будем следующим порядком, — с характерной хрипотцой в голосе назидательно произнес Следопыт. — Идем к месту приземления командира. Я иду впереди. Вы вдвоем за мной, чуть с отставанием. Прикроете, если что. Всем быть очень осторожными. Ступать мягко, не разговаривать. Мы не должны выдать себя раньше времени. Я уверен, командир живой. Мы не слышали стрельбы в лесу. С ним что-то непредвиденное случилось.

— Действия твои одобряю, Следопыт. Будь начеку и ты, если что, дай нам знать, — Миша хлопнул боевого товарища по плечу. — Мы будем рядом. Вперед!

Разведчики шли медленно, оглядываясь по сторонам. За каждым деревом могла таиться опасность. То, что командир не вышел на точку, говорило об этом. Следопыт вновь привел группу к месту приземления Инги. Здесь по-прежнему было тихо. Следов они не оставили. Это обрадовало Степана. Полтора месяца тренировок не прошли даром.

— Не устали? Отдыхать будем?

Миша посмотрел на Сирень. Девушка держалась из последних сил. Лицо было в испарине, дыхание тяжелое. Ноги поцарапаны.

— Что уставились на меня? Пошли. Время идет, — Инга оборвала резко вопросительные взгляды мужчин. — Найдем командира, отдохнем.

— Понял, — удовлетворенно пробасил Следопыт. — За мной. Не отставать, — он повел группу к болоту и дальше вдоль него на запад. Охотник шел еще осторожнее, пригнувшись. Порой перебегал от дерева к дереву. Вскоре он остановился и поднял руку вверх, дав понять Михаилу — замереть. Сам бесшумно вернулся к ним. — Плохи дела. Впереди небольшая поляна, на которой у леса стоит огромный дуб. Возле него 'пасутся' три каких-то типа. Они вооружены. Нужен бинокль. Иди сам посмотри, Медведь, а я с Ингой побуду.

— Хорошо.

Через десять минут Михаил вернулся. С его лица не сходила улыбка.

Следопыт не поддался на обаяние улыбки товарища.

— Что там, Медведь? — серьезно спросил он.

— Под дубом расположились вооруженные поляки, видимо, партизаны. Предполагаю, это их пикет. На самой вершине, в зелени густой кроны просматривается купол парашюта. Наш командир, надеюсь, там сидит, как соловей-разбойник.

— Это шутка? — недоверчиво спросил Степан.

— Какая шутка? Четыре года воюю. Разве я похож на шутника? — моментально взорвался Михаил.

— Не кипятись, Медведь. Я просто спросил.

— А я просто ответил. Возьми бинокль и сам посмотри. Обойди с другой стороны, может, услышишь, что говорят поляки. Но самостоятельных действий никаких не предпринимай. Понял?

— Слушаюсь, товарищ Медведь, — нарочито официально козырнул Следопыт и затерялся среди кустарников. Через двадцать минут Степан вернулся удрученный и злой.

— Извини, Михаил, действительно командир сидит на вершине дуба. Его не видно, но кусок парашюта просматривается.

— Что я тебе говорил? А ты шутишь, шутишь, — Миша ревниво отстаивал свои права старшего в отсутствие капитана Киселева.

— Стоп, стоп, парни! Не о том говорите. Лучше подумайте, как командира будете выручать.

— А что тут думать? Я им башку оторву, и все дела, — Следопыт сжал огромные кулачищи.

— Это кому Следопыт и за что? Давай договаривай, — Миша внимательно смотрел на друга.

— Был я возле поляков. Подполз, лежу, слушаю. Ни хрена не понимаю. Шепелявят, и все. Одно понял, что враги это. Они товарища Сталина обозвали матерным словом.

— Что еще за слово? — Миша напрягся.

— Только чур, Медведь, я не говорил. В общем, сказали 'курва' на него.

После услышанного польского ругательства все замолчали. Только было слышно сопение Миши, который наливался злостью. Лицо его покраснело.

— Так ты говоришь, обозвали 'курвой' самого товарища Сталина?

— Да. Слышал, Медведь, как тебя сейчас. Из всех слов я это понял хорошо. Это явно враги из Армии Крайовой. О них предупреждал командир. Он, наверное, догадался, кто его пасет, и молчит, чтобы шума не подымать. И мы так поступим. Их надо убирать. Срочно.

— Да, ты прав. Никто не должен знать, что мы здесь, — поддакнул Михаил. — Это был приказ Константина. Но как это сделать? Их трое на открытой местности. Стрелять нельзя. Прибегут партизаны, поднимется шум. Задание провалим.

— Надо их выманить по одному. А дальше мое дело.

— Но как это сделать? Их же трое.

— Мальчики! Я знаю, что нужно сделать, — в мужской разговор вмешалась Инга. Только выслушайте, не перебивайте.

Разведчики притихли, с недоверием посмотрели на девушку.

— Все очень просто, как дважды два. Я женщина, они меня не побоятся. Я закричу рядом, мол, помогите. Кто-то любопытный прибежит. Вы же мужики, на женский зов слетаетесь сразу, как мотыльки на свет. А дальше ваше дело, — Инга улыбнулась, подарив ребятам свою очаровательную улыбку.

— Это опасно, — запротестовал сразу Михаил. — Ты радистка, и мы не можем тобой рисковать.

— А мы все здесь рискуем, товарищ Медведь. Я так решила. Это наш единственный выход, — Инга сощурила глаза и окинула Михаила совсем не кокетливым взглядом. В нем была решимость, чувство неопровержимой правоты.

'Ну и характер у девушки, — подумал Миша, — придется согласиться'.

— Ход хороший, Медведь, соглашайся, — заступился за Ингу Следопыт. — Если они услышат наш разговор или увидят нас, то будет перестрелка. Этого допустить нельзя. Провалим дело. Тем более мы будем находиться рядом возле Инги.

— Ладно, согласен. Только будь осторожнее, Инга. Плачь натуральнее, мол, ногу подвернула, — Миша дотронулся до руки девушки. — Хорошо?

— Не беспокойтесь, мальчики, будет лучше, чем в цирке.

Разведчики тихо, крадучись, подошли к поляне. Миша подготовил нож и спрятался за огромной корягой. Степан подготовил удавку и прошелся вперед, засел в кустах. Инга, как артистка, села вблизи коряги, приподняла край платья выше колена, обнажив правую стройную ногу с шелковистой белоснежной кожей. Измазала ее землей.

Миша смотрел на подготовительные процедуры Инги с затаенным дыханием. У него участился пульс. 'Стоп! Хватит глазеть', — он сильно сжал глаза, мотнул головой и отдал себе мысленный приказ: 'Соберись. Идет враг. Его надо ликвидировать'.

— Помогите! Помогите! — закричала вдруг Инга, перемешивая русские и польские слова. — Ой, матка боска, не можна мне. Помогите!

Поляки встрепенулись, схватились за оружие.

— Юзеф, проверь, что за крик! — отдал команду рослый партизан в кожаной куртке на польском языке.

— Разреши мне, Станислав! — попросился второй поляк. Глаза молодого хлопца выражали решительность и неподдельный интерес к женскому крику. Он резко отвел затвор немецкого автомата.

— Осади коня, Янек! Назад!

Поляк, которого назвали Юзеф, худой дядька лет сорока, одетый в вельветовую спортивную футболку, с кепкой на голове, осторожно обошел непролазный кустарник. Глаза поляка расширились от удивления. В чаще встретить одинокую девушку явно было редкостью. Он окликнул плачущую Ингу:

— Ты кто? Что паненка плачет?

— Ой, нога моя, нога, — еще громче запричитала радистка, взывая о помощи.

Юзеф остановился в метрах пяти. Винтовку не опустил, держал на изготовке для стрельбы.

— Подымайся, пойдешь со мной, — сказал он, а сам вожделенно уставился на ее оголенные бедра.

— Что там, Юзеф? — крикнул громко нетерпеливый молодой хлопец с автоматом.

— Иди сюда! Краля тебя ожидает.

— Что еще за краля такая? — партизан бесшабашно напролом полез через кусты. И тут же попал в объятия Степана. Тот вырос сзади него, как исполин. Моментально забросил за голову тонкую веревку и резко потянул на себя вверх. Хлопец захрипел, дернулся и повис на руках могучего Следопыта.

— Янек, ты где? — отвернулся от Инги первый поляк, услышав шум в кустах. В этот момент выскочил Михаил и нанес сильнейший удар ножом под левую лопатку противника, одновременно сжав ладонью рот. Рослый поляк даже не вскрикнул, как Миша уложил его на землю.

Инга побледнела, когда увидела в крови лежащего поляка, затем затряслась в истерике. Она впервые увидела картину смерти, разыгранную не руками фашистов, а ее близкими людьми. Это ее повергло в шок. Она заревела уже естественно и правдоподобно.

— Эй, хлопцы, где вы? Что случилось? Что за женский вопль? — заволновался третий поляк и сделал несколько шагов в сторону кустарников, предварительно передернув затвор автомата. — Хватит прятаться, вы... — но договорить ему не удалось. Что-то холодное, острое с невероятной силой пробило куртку, грудь и вонзилось в сердце. Он только охнул и замертво рухнул в траву. Мастерски брошенный Следопытом нож не оставил врагу никаких шансов на жизнь.

Ликвидация противника длилась не более пяти минут. Преград больше не было.

Миша обнял за плечи плачущую девушку и стал успокаивать:

— Пойми, Инга, это суровая необходимость. Если не мы, то они убили бы нас. Не они, а мы, твои боевые товарищи, лежали бы на этой сырой земле. А тебя бы изнасиловали. Разве ты хотела такой участи нам, такой исход для всех? Только скажи правду.

— Нет, не хотела, — еще всхлипывала девушка. — Но это так жестоко, Миша. Мы же не фашисты.

— Это война. Не мы ее начинали. Но конец обязательно будет. И наша группа, выполняя боевую задачу, приближает победу. Все, родная, успокойся. Мы на задании. Пошли, нас ждет командир, — Миша вытер с лица Инги последние скатывавшиеся слезинки и, забросив автомат на плечо, повел Ингу на поляну.

Возле дуба стояли Степан и капитан Киселев и возбужденно о чем-то говорили. Когда Михаил и Инга подошли, офицер крепко пожал им руки и с благодарностью произнес:

— Спасибо, товарищи, вы хорошо себя показали в нестандартной ситуации. Я доволен вашими действиями. Но рассуждать об этом нет времени. Позже поговорим. Сейчас слушайте мой приказ, — капитан обвел всех строгим взглядом. — Мы немедленно уходим отсюда. Вот-вот может подойти смена. Медведь, Следопыт — уберите все за собой и догоняйте нас. Встречаемся, — капитан глянул на часы, — сейчас без четверти семь. Значит, в половине восьмого на краю Лешно. Медведь, задача ясна?

— Все сделаем, командир.

— Тогда до встречи. Пошли, Инга...

Глава 12

Берлин. Принц-Альбрехтштрассе. Шестое управление

РСХА SD-Ausland. 24 августа 1944 года

Начальник шестого управления РСХА SD-Ausland (внешняя разведка) бригаденфюрер СС Вальтер Шелленберг внимательно слушал утренний доклад доктора Мартина Зандбергера. Тот, будучи начальником одного из его главных отделов, а именно 6 'А', по его поручению составил этот аналитический доклад. В него входили последние донесения и информация их заграничных разведывательных служб.

Слушая доклад, разглядывая потную лысеющую физиономию штандартенфюрера СС, он на какое-то время впал в раздумье. Он вдруг осознал, что недостаточно силен для решительных действий по спасению Германии. Все его попытки как-то договориться с Западом не увенчались успехом. Такая самооценка его пугала, но одновременно и озадачивала, давала импульс для поиска новых решений.

Призрак приближающейся катастрофы все отчетливее вставал перед нацией. Армии вермахта в результате летнего наступления советских войск оттеснены к границам Восточной Пруссии и Висле. На Западе высадились союзники и подошли к германской границе. Надо было предпринимать срочные меры.

Рейхсфюрер СС Гиммлер хоть и поддерживал его в поисках компромиссного мира с Западом, но по-прежнему оставался верным приверженцем Гитлера. Настолько была велика сила внушения фюрера на него, настолько был он очарован им. Подумав о рейхсфюрере, Шелленберг вдруг вспомнил первый разговор с ним по вопросу компромиссного мира и выхода Германии из войны. Это был трудный разговор, разговор на грани самоубийства. Он состоялся в августе 1942 года. Его тогда вызвал Гиммлер в свою штаб-квартиру, которая располагалась в офицерской школе в Житомире. Пролетая над огромными территориями России, он впервые понял, с какими трудностями пришлось столкнуться пехотинцам, чтобы овладеть этими пространствами. Сколько крови было пролито с обеих сторон.

Рейхсфюрер готовился к встрече с вождем, и его заинтересовал вопрос китайско-японских переговоров по подготовке компромиссного мира. Эту тему он раскрыл ему основательно и понятно. Беседа была долгой, но она не была утомительной, даже иногда принимала характер беззаботного трепа. И вот на ней он, Шелленберг, перешел к неожиданному для Гиммлера вопросу. Да, он хорошо помнит, как тогда произнес:

— Осмелюсь спросить, рейхсфюрер: в каком ящике вашего письменного стола прячете вы вариант решений относительно конца войны?

Вопрос ошеломил Гиммлера. Из-за сверкающих стекол пенсне на него уставились глаза, полные гнева и удивления. Лишь после томительного молчания он обрел дар речи:

— Вы что, с ума сошли? Вы не в себе? Как вы вообще осмелились разговаривать со мной в таком тоне? — стал возмущаться он, чуть не брызгая слюной ему в лицо.

Но он, Шелленберг, сумел убедить рейхсфюрера прислушаться к его доводам и дать свое согласие на вступление во внешнеполитическую игру.

— Я одобряю ваш план, — сказал тогда рейхсфюрер в заключение, — но с тем условием, что в случае, если вы в ходе ваших приготовлений совершите серьезную ошибку, я моментально откажусь от вас.

Это была его первая важная победа на пути подготовки переговоров между Западом и Германией. Поддержка второго лица рейха дала ему возможность безбоязненно приступить к делу. Попытаться вывести Германию из тупика войны на два фронта. Но события развивались не так, как хотелось. Но он проявлял настойчивость и шел до конца. Он не отпускал из вида такого протеже, как Гиммлер. Буквально в июне 1944 года он вновь напомнил ему о том, что в силу развития событий Германии придется заплатить гораздо большую цену, если они еще хотят договориться с западными державами о компромиссе, хотя бы на основе видоизмененной 'Безоговорочной капитуляции'. И тогда он предложил рейхсфюреру сделать что-то для евреев, заключенных в немецких концентрационных лагерях. Даже пошел дальше. Через своего сотрудника в Швеции доктора Лангдена он начал зондировать почву, дабы свести с Гиммлером президента еврейского союза доктора Жана-Мари Мюзи, чтобы подтолкнуть этот процесс. Но после длительной подготовки буквально несколько дней назад над ним нависла угроза от Мюллера, этого ненавистника интеллигенции, который стремится при всяком удобном случае лягнуть его исподтишка. Его отдел перехватил радиопередачу, в которой говорилось об этих шагах, упоминалась фамилия Керстена и то обстоятельство, что в этом деле участвует шеф иностранной разведки. Мюллер и Кальтенбруннер начали свое расследование. Если дело дойдет до фюрера, то можно ставить на себе крест. Но здесь он попытается выпутаться через Керстена — личного врача Гиммлера, который имеет на рейхсфюрера первостепенное влияние. И наверняка он выпутается. Шелленберг усмехнулся. Начальник РСХА, а тем более Мюллер не пойдут против Гиммлера — кишка тонка.

Нет, эту проблему он закроет. Конечно, освобождение евреев — это важно. Это хорошая карта в переговорах. Но этого явно недостаточно, чтобы сейчас заставить Запад пойти на компромиссные решения, удовлетворяющие обе стороны. Нужны более радикальные шаги в политике или военной области. Но их нет, и они не предвидятся. Гиммлера не подвигнешь на более решительные шаги. А времени с каждым днем становится меньше. Катастрофа приближается.

'Что же делать? — задал себе мысленный вопрос Шелленберг и заерзал в кресле, не найдя на него ответ. Он вновь обратил внимание на Зандбергера, который педантично, монотонно докладывал ему сводки разведслужб. — Ничего нового', — подумал начальник внешней разведки, прислушавшись к нему. Все, что озвучил штандартенфюрер, он либо читал, либо слышал, либо давно знает. Ни одной свежей мысли для его пытливой авантюристичной натуры.

Прослушиваемый доклад расстраивал Шелленберга, подчеркивал тщетность его стараний. Генерал мимолетно взглянул на свой перстень-печатку с голубым камнем, надетым на указательный палец левой руки. Под ним находился цианистый калий.

'Нет, нет, об этом думать рано', — вздрогнул нервно он. Чтобы быстрее уйти от наваждения, отвлечься от плохих мыслей, он поднялся с кресла и подошел к окну, выходящему на проспект.

Было прекрасное солнечное утро. Берлин не бомбили. Проехала молочная машина. Прошелся, маршируя, отряд гитлерюгенд, по-прежнему одетый в коричневые рубашки, в сопровождении строгого офицера-воспитателя. Вроде все, как и раньше. Жизнь продолжается. Однако бросилось в глаза отсутствие на улице мужчин. 'Война, тотальная мобилизация', — сокрушенно вздохнул он и перевел свое внимание на датчики-квадратики системы сигнализации, прикрепленные к оконным стеклам.

'Любопытно, — вдруг у него возникла техническая мысль, глядя на них. — Можно ли подслушивать разговор с улицы, улавливая приемником колебания стекол на звуковую речь?' Ему понравилась эта идея. 'Надо срочно озадачить отдел Рауффа. Пусть поработает по этой теме'. В кабинете вдруг воцарилась тишина. Шелленберг это сразу заметил и повернулся к офицеру.

— Это все, штандартенфюрер? — спросил он мягким, приглушенным голосом.

— Нет, не все, бригаденфюрер.

— Тогда почему вы замолчали? — на Зандбергера уставились большие выразительные светлые глаза шефа внешней разведки.

— Я подумал, вы отвлеклись и не слушаете мой доклад.

— Напротив, я вас очень внимательно слушаю. Вы говорите, говорите, дружище Зандбергер. Вы же, как и я, юрист и должны знать, что достаточно услышать главное, уловить суть подаваемого вопроса и на этом строить свое заключение, отметая второстепенную словесную шелуху. Так вот! Пока только шелуха, дружище. Все, что вы доложили, не знает разве что ленивый. Дайте мне новую идею, свежую мысль. Их нет, Зандбергер.

— Разрешите продолжить, бригаденфюрер, — невозмутимым тоном ответил начальник отдела 6 'А'.

— Да-да! Продолжайте, — Шеленберг вновь уселся в кресло. Скучающим взглядом окинул массивный рабочий стол с приставным вращающимся столиком с множеством телефонов, микрофонов, подслушивающих устройств. Потрогал справа под крышкой стола две кнопки. Улыбнулся, подумав: 'Нажми на одну из них, и Зандбергер превратится в решето. Десятки пуль из встроенных в стол двух автоматов разрежут его на кусочки'.

— Есть донесение от нашего агента из Лондона, бригаденфюрер, — продолжил доклад начальник отдела.

— Что там еще, голубчик, вы принесли? — заинтересовался Шелленберг все с той же улыбкой на губах. — Я слушаю вас. Даже если я мысленно отвлекаюсь, помните, я продолжаю вас слушать.

— Наш агент в Лондоне через английские каналы получил текст шифровки русских, — повторил офицер. — Мне показалось, текст достоин вашего внимания. Я оставил его на заключительную часть доклада.

— Вот оно что? — по-прежнему улыбался тридцатичетырехлетний генерал, ему понравилась мысль нажать на кнопку. Он весело посмотрел на полковника и указательным пальцем потряс в его сторону. — Знаю, знаю вашу хитрость, Зандбергер. Вы не хотите оставить после себя плохое впечатление, когда у вашего шефа неприятности. Докладывайте, штандартенфюрер. Я весь во внимании, — вежливость Шелленберга была слишком напряженной, слегка саркастичной, чтобы можно было ее принимать как искреннюю. Подчиненный офицер не поддался на внешнее обаяние бригаденфюрера и озвучил шифровку твердым скрипучим голосом:

'Встречайте гостей для Ольбрихта в день Успения Пресвятой Богородицы.

Гавриил'.

— Все?

— Да, бригаденфюрер. Шифровка короткая.

Шелленберг задумался. Он пытался что-то вспомнить. С его лица сошла улыбка. Через минуту он приподнял голову и произнес:

— Скажите, штандартенфюрер, насколько я помню, это второе донесение из Лондона, где упоминается слово 'Ольбрихт'. Я давал вам поручение разобраться с ним. Вы это сделали? — начальник внешней разведки говорил уже более категорично, с нажимом на последнем слове в вопросе. — Эти донесения — твердо установленные факты или неподтвержденные домыслы нашего агента? Вы перепроверили их?

— Бригаденфюрер! Это не дезинформация, — на Шелленберга смотрели внимательные, умные глаза Зандбергера. — Агент дважды подтвердил это секретное сообщение русских.

— Хорошо. Что вы думаете о них? Доложите.

— Я не буду вас утруждать деталями анализа шифровок и тем объемом работы, который провел мой отдел вокруг слов 'Ольбрихт' и 'операция 'Ольбрихт'', но по этому поводу замечу следующее.Операция 'Ольбрихт' не связана с крупномасштабными действиями Красной армии. Такие операции русские обозначают именами своих видных военных начальников прошлой истории. Здесь просматривается более узкое толкование слова 'Ольбрихт'. Это фамилия. Значит, в центре операции стоит личность, имеющая эту фамилию, либо агенты, приближенные к ней. Мы просмотрели десятки фигурантов с фамилией Ольбрихт, проживающих в Берлине. Наиболее интересными нам показались два субъекта. Первый — генерал пехоты Фридрих Ольбрихт, один из главных заговорщиков в деле покушения на нашего фюрера 20 июля сего года. Но он расстрелян на следующий день вместе с другими главарями преступной группы. Думаю...

— Подробнее остановитесь на втором, — поторопил офицера Шелленберг, перед этим посмотрев на часы.

— Да, бригаденфюрер, этот покойник нам интересен не более чем опавший лист дуба. Шелленберг вскинул брови:

— Вы так думаете? Я не знал, Зандбергер, что вы такой циник.

— Генерал вермахта Фридрих Ольбрихт — враг нации, бригаденфюрер. К врагам у меня нет сожаления. Я к ним отношусь отрицательно, со всей партийной ненавистью, — штандартенфюрер вытянулся во фронт и щелкнул каблуками.

— Похвально, похвально, Зандбергер. Сейчас я понимаю, почему вы в институте в Тюбингене вступили первым в ряды нашей партии и стали фюрером студенчества. Продолжайте.

— Второй субъект, Франц Ольбрихт, очень интересная штучка, бригаденфюрер. Вот некоторые сведения о нем.

— Я слушаю вас, слушаю, Зандбергер.

Начальник отдела 6 'А' достал из папки печатный лист и стал читать:

— Франц Ольбрихт, майор вермахта, профессиональный разведчик. Характер волевой, решительный. Инициативен в деле. Стремится любой ценой выполнить поставленную боевую задачу. Спортсмен, боксер. Прекрасно стреляет из любого стрелкового оружия. Управляет многими видами подвижной боевой техники. Хорошо зарекомендовал себя в 1943 году в операции 'Цитадель' под Курском. Награжден Рыцарским крестом Железного креста. Особо отличился в мае этого года в армейской операции Glaube. Имел позывной Ариец. В составе танкового взвода блестяще провел разведку боем в глубоком тылу русских. Добыл бесценные сведения о начале наступления их армий. Дважды радировал о направлениях главных ударов на участке фронта 9-й армии. Но... — Зандбергер замялся, думая, как сказать.

— Что вы остановились, штандартенфюрер?

— Наши армейские остолопы не поверили его донесениям. Это мое отступление от текста.

— Да-да. Я понял вас.

— Воздушная разведка не подтвердила подготовку русских к крупномасштабному наступлению. В результате произошло то, что произошло. Мы не были готовы отразить удар русских армий и... потеряли группу армий 'Центр'.

— Да, интересно, интересно, — возбужденно отреагировал Шелленберг на услышанную информацию. Он сощурил глаза, мысленно представив Франца Ольбрихта. — Очень интересный майор, — заметил вновь он. — Побывать в глубоком тылу у русских и выйти живым — сейчас это подвиг. Пойти на нестандартный ход, вразрез с нашими доктринами о ведении разведки в обороне — это достойно высшей похвалы.

— Я согласен с вашим мнением, бригаденфюрер.

— Кстати, Зандбергер, где находится сейчас этот майор?

— Майор Ольбрихт откомандирован в распоряжение генерал-полковника Гудериана в Главную инспекцию бронетанковых войск. Находится в Берлине или в Вюнсдорфе под Цоссеном. Генерал Гудериан, как вы знаете, параллельно после покушения на фюрера назначен на должность начальника Генерального штаба сухопутных сил.

— Хорошо, с Ольбрихтами понятно. Но чем заинтересовал русскую контрразведку наш майор?

— Думаю, нестандартным мышлением и дерзостью в критической ситуации, бригаденфюрер.

— Вот как! Поясните.

— В радиопередачах Ольбрихта, это подтвердили недавние события на Восточном фронте, указывались достоверные сведения под грифом особой секретности о летнем наступлении русских. Видимо, эти передачи попали к русским и рассекречены. Думаю, что Смерш заинтересовало то, каким образом они попали в руки нашего разведчика и почему он остался в живых.

— А мы знаем, каким образом? — Вальтер Шелленберг в упор посмотрел на начальника отдела 6 'А'.

Тот без смущения ответил:

— Нет, не знаем, бригаденфюрер. Отдел не располагает такими сведениями.

— Так узнайте! Узнайте немедленно, штандартенфюрер, — голос Шелленберга задрожал от нахлынувших эмоций. — Разве вам не интересно, каким образом обыкновенный майор разведбатальона танковой дивизии сумел достать сверхсекретные документы генштаба Красной армии? Или каким образом он овладел этими данными? Вы поняли меня?

Штандартенфюрер напрягся, вспотел, обдумывая задачу шефа, и не отвечал.

— Я понимаю вас, — Шелленберг замотал головой, — здесь затрагиваются интересы других наших управлений. Но, Мартин, я поручаю это лично вам. Третье, а паче четвертое управление (гестапо) Мюллера не должны знать об этом деле. И упаси вас господи проговориться. Вы поняли меня, доктор Зандбергер? — взор Шелленберга был подобен взору пантеры. Он излучал решительность, волю, хитрость и одновременно самолюбование, чувство собственного превосходства.

— Слушаюсь, бригаденфюрер.

— Хорошо, Мартин. Полагаю, вы меня правильно поняли.

— Да, бригаденфюрер.

Шелленберг улыбнулся, подошел к офицеру и дотронулся до его плеча.

— Сегодня вы мне нравитесь. Только прошу вас впредь, начинайте доклад сразу с главных новостей. Помните, у нас кризис свободного времени. Пойдемте дальше. С Ольбрихтами мы разобрались.

— Отдел полагает, бригаденфюрер, что русские забрасывают группу через Варшаву на Берлин. Как видно из полученной шифровки, это произойдет в день Успения Пресвятой Богородицы.

— Подождите, штандартенфюрер, — удивленно остановил его Шелленберг. — Первое: почему заброс через Варшаву, а не прямо на Берлин? Второе: вы, видимо, не посещаете воскресные мессы. День Успения Пресвятой Богородицы уже прошел. Этот почитаемый католиками праздник был пятнадцатого августа.

— Это так. Но есть простое объяснение, бригаденфюрер. Вероятность безопасного пролета транспортного самолета русских до Берлина очень мала. Наши ПВО его собьют. Кроме того, запаса топлива Ли-2 хватает только на полет Москва — Варшава — Москва. Это ответ на ваш первый вопрос. В отличие от вас, я, бригаденфюрер, действительно не набожен и не посещаю службы. Считаю религию мракобесием. Это отступление. А по делу: Русская Православная Церковь отмечает праздник день Успения Пресвятой Богородицы и Приснодевы Марии по новому стилю двадцать восьмого августа. Двадцать восьмого августа, бригаденфюрер, надо ждать заброс под Варшаву русских диверсантов.

— Хм-м, — хмыкнул удовлетворенно Шелленберг. Он прошел к рабочему столу, уселся, провел рукой по светлым волосам, подняв их вверх, и посмотрел на начальника отдела. — Логично, штандартенфюрер, логично, ничего не скажешь. Но двадцать восьмого августа может быть днем встречи диверсантов с русским агентом уже здесь, в Берлине. Вы об этом думали?

— К сожалению, нет. Мы поработаем над этим вопросом, бригаденфюрер.

— Отлично, Мартин. Обязательно проверьте этот вариант. Теперь выслушайте мое резюме. Последнее донесение из Лондона меня заинтересовало. Поэтому отправьте шифровку в Варшаву. Пусть ждут гостей. Второе: весь информационный материал, касающийся майора Ольбрихта, соберите в отдельное дело. Я хочу знать о нем все: когда женился, крестился, кто его родители, друзья, образ жизни, даже образ мышления, штандартенфюрер. Все: с кем спит, с кем гуляет, какие планы. Очень интересный экземпляр для нас. Когда вы будете готовы, организуйте встречу с ним в неформальной обстановке. Третье: разработайте контроперацию по срыву русской операции 'Ольбрихт'. Назовем ее, — Шелленберг хмыкнул, — да очень просто — 'Антиольбрихт'. Задача вам ясна?

— Да, бригаденфюрер.

— Если вам понадобятся специалисты из других отделов управления, используйте их. Они будут в вашем распоряжении. Только представьте мне список для утверждения. Приказ я подпишу немедленно. За основу контроперации возьмите разработанную вами версию. Однако полностью сбрасывать со счетов другие варианты действий русских не надо. Русские хитры, смекалисты, даже коварны, если это касается выполнения ими далеко идущих стратегических целей, которые могут принести им баснословный выигрыш. Не забывайте об этом. Интуиция подсказывает мне, что не все так просто с этим Ольбрихтом, коль им заинтересовался Смерш. Где-то здесь спрятана козырная карта. И наша задача — не упустить момент, найти ее и заполучить раньше, чем русские диверсанты.

Вальтер Шелленберг говорил спокойно, не жестикулируя руками, не повышая голос. В этот момент он больше был похож на любезного преуспевающего адвоката предприятия, чем генерала СС. Он не выглядел мужественно. У него не было ярко выраженного мужского характера. Тем не менее Зандбергер слушал его внимательно, был сосредоточен. Он уважал своего шефа за патриотизм, жизнелюбие, за поддержку своих подчиненных в трудную минуту, за профессиональное чутье, особенно за уникальные способности приспосабливать работу аппарата к быстро меняющимся политическим событиям и использовать их в целях управления, а равно в своих целях, где ставкой была власть.

Шелленберг понимал политику как гигантскую интригу, как чудовищную игру в индейцев. И втягиваясь в этот раз в противостояние с русским Смершем в операции 'Ольбрихт', он интуитивно почувствовал раскрутку этой новой интриги, этой новой большой игры, став участником которой он сможет получить некоторые послабления для Германии в будущем, а равно для себя при неотвратимо приближающейся катастрофе.

Тем более, получив расширенные функции в проведении разведывательной и контрразведывательной деятельности, фактически став главой двух управлений: собственного шестого и нового, недавно сформированного в РСХА, куда вошли абвер-1, абвер-2, — он имел уже и новые возможности, которые давали и больше шансов на успех.

— И последнее, штандартенфюрер, — Шелленберг пристально посмотрел тому в глаза, как бы ища понимания и поддержки. — Пусть наш агент в Лондоне по возможности уточнит, откуда пришла информация к господам из Ми-6: напрямую из Москвы или через польских повстанцев? Это моя личная просьба.

— Слушаюсь, бригаденфюрер. Все будет сделано, как вы указали.

— Тогда за работу, дружище. Я жду от вас прыти в делах. А за доклад — спасибо. Вы свободны, — начальник внешней разведки слегка махнул рукой, отпуская старшего офицера SD...

Глава 13

21 августа 1944 года. Село Лешно. Кампиновская пуща. Польша

Капитан Киселев внимательно просматривал через бинокль лежащий впереди поселок. От посторонних глаз разведчика скрывали заросли крушины и бересклета.

Лешно выглядел вымершим. Ни людей, ни детей, ни животных. Это его настораживало. Хотя явных признаков наличия военных в селе он не обнаружил. До крайней хаты, где должен ждать связной, было метров двести. Все совпадало с теми ориентирами, которые он получил накануне вылета: стог с сеном, резные ставни, добротный деревянный дом.

'Местность открытая, — подумал он, — значит, на встречу пойдет Сирень. Безопаснее'.

— Что видно, Константин? — спросила Инга. Голос девушки был явно уставший, простуженный. Она сидела на траве, отдыхала. Связистке тяжело дался последний переход по лесу. Изнеможенная, потрепанная, она выглядела деревенской пастушкой, только с более утонченными чертами лица.

— Все сходится, — тихо промолвил командир группы и повернулся к ней. — Мы у цели. Приведи себя в порядок, пойдешь на встречу к связному.

— Что, уже?

— Да, уже. А вот... и группа в сборе, — глаза офицера заблестели. Он увидел, как к ним почти бесшумно подходили Медведь и Следопыт. По их довольным лицам он понял, что все в порядке, тем не менее бросил им навстречу: — Ну что, герои, все сделали, как я приказал?

— Так точно, товарищ командир. Следы убрали. Все тихо. Поляки не выходили, — доложил четко Михаил, приложив руку к пилотке.

— Тогда не будем задерживаться. Переходим к следующему этапу. Сирень, готова? — капитан повернулся к Инге, оценивая ее физическое состояние.

Радистка пригладила рукой коротко подстриженные светлые волосы, поправила платье.

— Готова, товарищ Константин.

Михаил хотел было что-то возразить, но Киселев поднял руку, строго остановил разведчика:

— Иди займи позицию к бою, вдруг ждет засада. А ты, Следопыт, будь на подстраховке, проследи весь путь Сирени. Задача ясна? Выполняйте. Главное, ты не трусь, — Киселев вновь обратился к Инге. — Если начнется стрельба, падай и лежи, не шевелись. Поняла?

Девушка утвердительно мотнула головой.

— Пароль не забыла?

— Нет, не забыла. Все сделаю, как вы сказали.

— Умница. Ты сильная, у тебя все получится. Встретишься, дай нам знать. Иди. Время.

Инга подняла с травы узелок с вещами и, выйдя на проселочную дорогу, неторопливо пошла в сторону дома. За ней с тревогой наблюдали разведчики: Следопыт — через прицел снайперской винтовки; Михаил — через бинокль. Мужчины переживали за нее. Вдруг засада? Однако тревога была напрасной. Вскоре открылась калитка и показалась Инга, она помахала им платком.

— За мной, — скомандовал Киселев, и разведчики быстрыми перебежками устремились к дому, но не по проселочной дороге, а через участок. Перепрыгнув через низкую изгородь, пройдя по вспаханному, но незасеянному полю, они выскочили к хозяйским постройкам и, открыв внутреннюю калитку, зашли на большой хозяйский двор.

Было видно, что здесь жила зажиточная семья. Добротный дом с мансардой, ломаная крыша, веранда с крыльцом. Мощеная дорожка на улицу. Ворота отменно сделанные. Бричка в хорошем состоянии. Бревна под распилку на дрова, сложенные у ворот вдоль забора. Все это бросилось в глаза разведчиков.

— Заходьте, панове, в хату, — пригласил их мужчина лет пятидесяти, с усиками и аккуратной бородкой. Он был одет в легкий льняной костюм, белую сорочку без галстука, на ногах летние туфли. Связной напоминал внешним видом довоенного дачника или управляющего небольшой адвокатской конторы. Мужчина стоял у крыльца и сдержанно улыбался, бросая настороженные взгляды на военных в маскхалатах с автоматами в руках. — Я тыдень вас чакаю. Дождался, наконец. Заходите. Отдохнете, паснедаете, — фальши в его словах не чувствовалось. Однако легкая дрожь в голосе, боязливый взгляд выдавали волнение. Говорил поляк на смешанном языке, вставляя русские слова, чтобы лучше понимали, видно, этим хотел понравиться разведчикам. Киселев пристально посмотрел в глаза связному, стараясь понять, кто стоит перед ним: друг или враг. Тот выдержал испытание, глаза не отвел, вновь повторил:

— Заходьте в дом, товарищи. Что топтаться на дворе?

— Подожди, — осек его офицер. — В селе немцы или партизаны из Армии Крайовой есть?

— Няма, пан офицер.

— А куда подевались люди?

— Ушли в лес, хаваюцца. В Варшаве подавлено восстание, все боятся карателей.

— Ладно, веди к себе, — согласился Киселев, но, оглянувшись назад, разведчикам приказал: — Медведь, осмотри все в доме. Следопыт, проверь чердак. Там останешься на посту. С высоты видно далеко. Мы перекусим, тебя подменим, — затем Киселев пропустил вперед хозяина и следом за ним поднялся по крыльцу в дом.

— Все чисто, Константин, — доложил Михаил, обойдя комнаты и заглядывая в каждый угол жилища. По ходу удивляясь достатку связного: 'Кому война — мачеха, а кому — мать родная. Живет, как буржуй. Не раскулачили. Странный связной'.

В столовой разведчиков уже поджидала Инга. Умытая, причесанная, в светлом ситцевом платье, она выглядела студенткой-отличницей, не хватало только значка ВЛКСМ.

— Идите мыть руки, — с улыбкой произнесла девушка. — Я сейчас быстро приготовлю поесть.

— Это хорошо, — подобрел наконец Киселев. Он уселся на венский стул и вытянул ноги. Тревога, появившаяся в лесу, спадала. Он почувствовал усталость, хотелось спать. Сжав сильно веки, затем резко открыв глаза, он мысленно дал себе команду: 'Держаться. Не спать!' Потер пальцами виски. Стало легче. Окинув разведчиков повеселевшим взглядом, громко произнес:

— Даю тридцать минут на завтрак и отдых. Время пошло. После этого идем на базу. Пан Юзеф, подойдите ко мне, есть разговор.

— Да, пан офицер, — откликнулся поляк.

— Вы все подготовили для нас?

— Разумею ваше беспокойство, пан офицер. Спешу заверить. Все, что передал центр для вас, знаходицца в схроне. Это в трех километрах от Кампиноса. Выбачайте, я хербаты поставлю.

— Что поставишь? — переспросил удивленно Киселев.

— Цай, цай!

— А-а-а, чай, — усмехнулся офицер. — Чай — это хорошо, в самый раз.

Речь Юзефа была эклектична и состояла из польских, русских и белорусских слов, но разведчики понимали его хорошо, особенно Михаил. Однако в разговор белорус не вступал. Миша быстро нашел себе занятие. Открыв банку тушенки, он резал хлеб, помогая Инге готовить завтрак.

Киселев поднялся со стула и вновь обратился к связному, тот из маленьких мешочков в пузатый чайник насыпал щепотками целебную траву:

— Юзеф! Где руки можно помыть?

— Так на кухне, пан офицер. Пойдемте, я вам покажу.

В этот момент послышались тяжелые шаги Следопыта, спускавшегося с мансарды по внутренней лестнице. Казалось, она сейчас развалится под его медвежьими шагами.

— Что такое? — повернулся на шум Киселев.

— Константин, немцы! — возбужденно крикнул Степан.

Разведчик, перепрыгнув через трещавшие перила, оказался возле связного, загораживая выход наверх.

— Немцы? — удивленно воскликнул Киселев, моментально меняясь в лице. — Вот сволочь! — прорычал он и схватил Юзефа за грудки, чуть не оторвав от пола. — Что ты, урод, наделал? Тебе жить надоело? Ты хоть знаешь, с кем имеешь дело? — офицер размахнулся рукой, чтобы ударить связного.

Юзеф сжался, но не струсил, быстро заговорил:

— Это не я, пан офицер. Это не я. Маткой Боской клянусь, не я.

— Командир, принимай решение, немцы рядом, — вмешался в потасовку Михаил. — Позже с этим разберемся, — Миша передернул затвор автомата.

Киселев скривился, не ударил поляка, оттолкнул к стене. Недовольно посмотрел на Дедушкина.

— Ладно, Медведь, поговорим позже и с тобой, если останемся в живых.

— Следопыт, расстояние, состав?

— Метров сто пятьдесят. Впереди три мотоцикла, две машины и бронетранспортер за ними.

— Сука! — ругнулся офицер, заскрежетав зубами. — Уходить поздно, перещелкают, как фазанов. Принимаем бой. Медведь — у ворот слева. Следопыт — на чердак наверх. Бей по офицерам и пулеметчикам. Я держу оборону справа у сарая. Инга, держи пистолет, — Киселев рывком достал ТТ и передал его девушке. — Карауль этого подонка. Шаг в сторону — стреляй. Всем приготовиться к бою. Стрелять по моей команде. Беречь патроны. Не давать нас окружить. Прорываться будем дворами. К бою! Занять оборону! Бегом! — словно выстрелы, прозвучали резкие команды командира группы. Разведчики моментально рассыпались по своим местам.

Миша выскочил к воротам. Спрятался за сложенными бревнами. Они надежно прикрывали от пуль. Через щель в заборе увидел, как машины, не доехав до поселка, остановились. Из них быстро выскочили солдаты и по команде офицера стали приближаться к ним, охватывая дом с двух сторон. Три мотоцикла 'Цундап', не останавливаясь, мощно урча, продолжали движение по проселочной дороге. Вот-вот фашисты поравняются с домом. Миша достал три осколочные гранаты. Руки подрагивали от волнения. Прицелился. На мушке водитель третьего мотоцикла.

— Огонь! — услышал он приглушенную команду командира. Палец плавно нажал спусковой крючок. Одновременно с чердака раздались два выстрела Следопыта.

Словно факел, вспыхнул первый мотоцикл, заваливаясь в кювет, пуля пробила бензобак. Мотоцикл горел. Орали горящие солдаты, пытавшиеся сбить с себя пламя. Вторая пуля пробила голову пулеметчику следующего экипажа. Пули Михаила срезали водителя третьего мотоцикла. Тот, падая, потянул за собой и экипаж. Полетели гранаты, перемешивая землю, тела и мотоциклы. Прогорклый густой дым повалил в сторону поселка. За считаные секунды была уничтожена ударная немецкая разведгруппа.

Фактор неожиданности сыграл добрую службу русским разведчикам. Разозленный, но не растерянный противник залег, открыл яростный ответный огонь. Ветераны поползли вперед, пытаясь окружить дом. Пули засвистели, закружились в смертельном хороводе, жучками-короедами впивались в бревна, ворота, в стены дома, срезая щепу, кроша частокол.

Тем временем с правой стороны из окошка сарая бил короткими очередями командир группы, принимая на себя шквальный огонь из бронетранспортера.

'Туго командиру, — подумал Михаил. — Не поможешь. Держись, капитан', — Миша вставил новый рожок в надежный автомат ППС, приоткрыл калитку и нос к носу столкнулся с немецким сержантом СС, который ошалелыми глазами уставился на него от неожиданного столкновения. Михаил мгновенно нажал на крючок — спасла природная реакция и тренированность, отпрянул назад, упал, перекатился через голову и, готовый к бою, бросил через ворота гранату. Раздался взрыв, срывая ворота с петель и разрывая набегавших фашистов.

'Вот те раз! Чуть не подставился', — подумал Михаил, подбирая у ворот немецкие автоматы и, к радости, не взорвавшиеся гранаты фашистов. Он готовился к новой атаке с левого фланга.

В это время Инга, наставив пистолет на связного, слушала его причитания.

— Матка Боска! Матка Боска! Помоги и защити. За что такие наказания? — Юзеф метался по комнате, не боясь случайных пуль, залетавших через окна, не боясь направленного на него пистолета. Он был в отчаянии и не знал, как помочь себе и разведчикам. Дом превращался в решето. Осыпались оконные стекла, разбивались ставни. Каким-то чудом еще не загорелось сено. Крошилась мебель.

— Прекрати стонать, — крикнула на связного Инга, — сядь в угол и не мечись. Мне самой страшно, и ты еще скулишь.

— Да, пани, страшно. Надо что-то делать, — Юзеф стал приближаться к девушке.

— Стоять! — крикнула Инга. — Садись на пол. Ну! — она указала пистолетом на пол.

— Да, да. На падлогу, — поляк послушно спрятался за сервантом, что спасло ему жизнь. Несколько пуль влетело через окно, напротив которого он стоял, с протяжным визгом распороло стенную перегородку, осыпая штукатурку.

— Матка Боска! Матка Боска! — перекрестился связной и благодарно посмотрел на Ингу.

Бой разгорался. Немцы наседали с ожесточением, подгоняемые офицером. Тот размахивал пистолетом и что-то им кричал. Офицера заметил Следопыт. Он переместился на другую сторону чердака, выбирая новую позицию. Словно кувалдой, выбил доску, вскинул винтовку, поймал через оптический прицел череп на фуражке, не спеша сделал мастерский выстрел.

'Готов капитан', — улыбнулся про себя мужественный сибиряк и стал искать новую фигуру с серебристыми погонами.

— Та-та-та-та-та, — прошлась очередь по крыше.

— Вжик, — пуля обожгла руку Следопыта выше локтя. Он почувствовал острую боль. Рукав гимнастерки стал пропитываться кровью.

— Черт! — выругался со злостью Степан. — Ты меня достал, гад, — для удобства стрельбы он положил винтовку на горизонтальную обрешетку крыши и посмотрел через прицел в сторону бронетранспортера. — Ах ты, рыжая морда, шутник баварский, — прорычал снайпер. — Со мной такие шутки не проходят, — Степан, затаив дыхание, плавно нажал на спусковой крючок. Раздался одиночный выстрел с чердака дома. Степан ярко представил, как отбросило тело фашистского ефрейтора от пулемета. Пуля снесла фрицу полголовы, попав в правый глаз. — Еще один, — подумал снайпер и вслух добавил с улыбкой: — Как тихо стало... Порядок...

Немцы действительно притихли. Принимали решение, как быть с неприступным домом. Они явно не ожидали таких четких и убийственных действий неизвестного врага. Возможно, вызывали подкрепление, оставшись без офицеров.

В этот момент из сарая показался Киселев. Глаза злобные, налитые кровью. Лицо потное, в грязных подтеках. Волосы спутаны, дыхание тяжелое. Он прислонился к стене сарая, опираясь на левую ногу, вытащил фляжку с водой. С жадностью сделал несколько глотков. Сумрачно посмотрел вниз на согнутую правую ногу. На ткани маскхалата ниже колена были следы сочившейся крови. Офицер скривился, сжал зубы и со стоном прорычал:

— Следопыт! Ко мне, — когда разведчик спустился с чердака, он показал ему головой на ногу: — Задели, сволочи! Перевяжи. Вижу, ты тоже ранен.

— Слегка, командир. Пройдет. Давай помогу, — Следопыт обхватил офицера правой рукой и, словно ребенка, перенес до деревянной колоды. Усадил.

— Давай, Степан, бегом, — попросил снайпера Киселев. — Времени на все от силы минут пятнадцать. Затем полезут. Будем отходить.

Затрещала кожа офицерского сапога, лопнула ткань бридж под острым лезвием ножа разведчика, обнажилась рана.

— Хорошо, что навылет. Кость не задета, — произнес деловито сибиряк, профессионально и быстро сделал перевязку раны.

Вдруг Киселев стукнул себя по лбу.

— Совсем забыл из-за ранения. Инга! — крикнул он в сторону дома. — Сирень, веди этого поляка. Медведь, на место. Наблюдать! — тот прибежал на крик командира. — Хотя постой. Понадобишься... Бензин, Юзеф? Давай бензин! — резко в упор потребовал Киселев от связного, когда тот появился с Ингой на заднем дворе.

— Какой бензин, пан офицер?

— Для машины, урод, что стоит во втором сарае.

— Что за машина, Константин? — удивился Михаил.

— Грузовичок военный польский 'Урсус-А', полуторатонный, начала тридцатых годов выпуска. Ну, где бензин, профессор? — Киселев направил на поляка автомат.

— Да, да, едну хвилинку, пан офицер. Хто мне дапаможа?

— Степан, сходи с ним.

Через три минуты Степан возвратился с канистрой бензина. Ничего не говоря, только улыбаясь, вновь нырнул в подвал. Вскоре послышались тяжелые шаги и пыхтение возвращающегося сибиряка. Все обернулись и онемели от удивления. Степан нес на руках, словно маленького ребенка, пулемет максим, завернутый в тряпье, и к нему коробку с патронами. Несколько секунд разведчики немо смотрели на чудо. Это было так неожиданно, так несовместимо: Юзеф и максим.

— Откуда пулемет, Следопыт? — первым воскликнул удивленный Киселев. — Ты что, волшебник?

— Нет, не волшебник, — Степан расплылся в добродушной улыбке. — Это он волшебник, — разведчик показал головой в сторону связного. — Он дал топливо и пулемет. Как новенький максимушка, — Степан нагнулся и бережно поставил на землю военное творение, уважительно похлопал по щитку пулемета. Затем выпрямившись, подал руку Юзефу со словами благодарности: — Спасибо, товарищ Юзеф, от меня лично.

Связной подобострастно ухватился двумя руками за широкую ладонь Следопыта и радостно стал ее трясти, приговаривая:

— Денькуе бардзо, пан, денькуе бардзо.

В этот момент раздалась немецкая автоматная очередь, мгновенно сбивая минутное веселье разведчиков и возвращая их к реалиям.

— Все! Хватит целоваться. Уходим! — оборвал смех Киселев и резко поднялся с колоды, скривился. Рана сразу напомнила о себе. — Черт, угораздило попасть. Помоги, Следопыт, не стой. Срочно идем к машине. Медведь, — капитан повернулся в сторону Михаила. Их глаза встретились: жесткие, испытывающие — офицера и внимательные, серьезные — сержанта. — Бери пулемет. Прикроешь отход группы. Справишься один?

— Справлюсь, — уверенно и коротко ответил Миша. — Разрешите выполнять?

— Давай, Медведь, давай. Продержись, пока мы запустим грузовик. В твоих руках наша жизнь и успех задания. Действуй. Выполняй приказ...

Следопыт быстро вылил в бензобак бензин и, с трудом вместившись в кабине, нажал на кнопку запуска двигателя. Однако стартер несколько раз чихнул и заглох. Аккумулятор был разряжен.

— Проклятье! — занервничал Киселев, стоящий рядом возле машины. — Ничего нельзя доверить этим полякам. Выходи, я сяду. Бери пусковую ручку. Только бегом, Следопыт, бегом.

Степан плюнул на ладони, несмотря на легкое ранение, словно бабочку, стал раскручивать коленвал тридцатипятисильного двигателя. Машина затряслась в руках русского богатыря, готовая рассыпаться под его мощными рывками.

— Давай контакт, командир! — зарычал сибиряк, красный от напряжения.

— Даю!

Искра. Хлопок. Еще хлопок. Двигатель задергался, закашлял, как чахоточный бальной, затем фыркнул веселее и плавно стал набирать обороты...

Тем временем Миша выкатил пулемет за ворота и расположился в кустах на пригорке на противоположной стороне улицы. Аккуратно подал патронную ленту в приемник максима. Поднял предохранительный рычаг и, ухватившись за деревянные, отполированные не одним десятком рук пулеметчиков рукоятки затыльника, прицелился. Местность просматривалась хорошо. Под палящим солнцем лета 44-го года трава пожухла, кустарников, где можно было укрыться от неприятельских глаз, не было. Да и немцы повели себя решительнее, наглее. Не слыша ответного огня, не видя сопротивления, они не ползли, как раньше, а шли в полный рост и были хорошо видны пулеметчику. Последние десятки метров вообще побежали. Михаил на секунду повернул голову к воротам, прислушался, порадовался за товарищей. Двигатель завелся и набирал обороты. Он вновь глянул в прорезь стального щитка. 'Ну, фрицы, ближе подходи... ближе, — от напряжения выступили капельки пота на лбу. Можно было различить лица приближавшегося врага. — Все! Пора!' — дал он себе команду и, сжав рукоятки пулемета, прицелившись, большими пальцами плавно нажал на круглый верхний конец спускового рычага.

Ожил обрадованно максим. Он, словно джинн, выпущенный из бутылки, простоявший в подполье со времен войны красных с белополяками, решил угодить новому хозяину. Неожиданно, дерзко, душераздирающе зарокотал на все село, затем все горластее и мужественнее, набирая темп, запел свою излюбленную боевую песню смерти, сложенную еще в далеком 1883 году американцем Хайремом Стивенсом Максимом. В упор, метров с двадцати, полоснул он свинцовым огнем, срезая, словно бритвой, десяток фашистских тел.

Плотный пулеметный огонь был настолько неожиданным для немцев, настолько точным, что они сразу откатили назад, оставив на поле боя убитыми и ранеными десятки своих солдат. Но охранное подразделение, посланное из Варшавы на поиски десантников, было настроено по-боевому. Приказ коменданта города был суров: 'Найти и уничтожить!' Поэтому каратели, быстро перегруппировавшись, под прикрытием бронетранспортера вновь пошли в атаку. Новый пулеметчик, скорее всего, из молодых неопытных стрелков, не целясь, дал длинную очередь из бронетранспортера по дому и кустарнику. Пули пошли выше, срезая верхушки деревьев.

Одновременно показался спасительный польский грузовичок. Машина, проехав по слетевшим воротам, завернула на пустынную улицу и через тридцать метров остановилась. В кабине, вцепившись за руль потными от страха руками, сидел Юзеф. Он находился в крайне возбужденном состоянии и нервно делал ногой подгазовки, боясь, что двигатель заглохнет. Страх гнал его вперед. Рядом сидел капитан Киселев. Офицер держал пистолет перед носом поляка и приговаривал:

— Спокойнее, пан Юзеф, спокойнее. Не газуй, успеем.

В кузове, прижавшись к задней стенке, у кабины сидела Инга. Она с тревогой наблюдала за Михаилом. Тот цельно бил короткими очередями по поднявшимся в атаку фашистам, которые продвигались за бронетранспортером.

— Миша, уходим! — крикнул другу Следопыт, запрыгнув в кузов. — Бегом сюда!

— Сейчас, товарищи, сейчас, — шепнул распаленный Михаил. Поправив ленту в приемнике, сжав зубы, он вновь припал к пулемету. Миша бил до последнего патрона, расходуя весь боекомплект. Пулемет дрожал в мужественных руках разведчика, ствол накалился, ходил ходуном, проглатывая все новые и новые патроны, делая завершающие победные аккорды. Немцы вновь залегли. Остановился и бронетранспортер для более точной стрельбы, возможно, у него заклинило пулемет. Ураганная дробь, готовая порвать его восьмимиллиметровую боковую броню, ему совсем не понравилась.

— Все, отыгрался, боевой друг! Спасибо за помощь, — уважительно промолвил Михаил и рванул в сторону машины, оставив позади легендарный максим. Лента в двести пятьдесят гнезд для патронов была пуста.

Шаг на колесо, и он уже в кузове.

— Поехали, — пробасил Следопыт, барабаня ладонью по кабине.

Грузовичок фыркнул два раза и рывками тронулся с места.

Не успели разведчики выехать из Лешно, как вдруг позади них раздался оглушительный взрыв.

— Что это было? — спросил удивленно Следопыт, посмотрев на Михаила.

— Фейерверк, мой друг, фейерверк! Я же сапер. Разве мог я оставить в живых этот паршивый фашистский 'броник'?

— Видимо, не мог.

— Вот и я так подумал...

Глава 14

Конец августа 1944 года. Кампиновская пуща. Сторожка польского связного из отряда

партизан Армии Людовой

Польский грузовичок с разведчиками, благополучно повернув на проселочную дорогу в сторону Кампиноса, устремился вперед. Каратели не стали преследовать группу. Изрядно потрепанные, без разведки и без офицерского состава, они побоялись глубже входить в партизанскую зону. Однако Юзефа гнал страх. Не видя погони, он давил на педаль газа до упора, но машина ехала медленно, тряслась на ухабах. Тридцать восемь километров в час — это был ее предел. Дерганая езда поляка злила Киселева, возгласы негодования в сторону водителя доносились также из кузова.

— Юзеф! — возмутился Киселев, не выдержав очередной встряски. — Ты везешь не селедку в бочке, придурок. Газуй плавно, объезжай ямы. Иначе мы все окажемся погребенными твоей развалюхой.

— Уберите зброю, пан офицер! — дрожащим голосом выл Юзеф, посматривая мельком на пистолет Киселева. — Уберите зброю, я нервничаю! — крупные капли пота стекали со лба и висков связного.

— Нервничаешь? Отчего? — вдруг развеселился офицер. — Запомни, Юзеф. Нервничают только женщины, и то, когда рожают или когда у них мужики импотенты. А ты мужчина, подпольщик, связной. Мужчина принимает решения, а приняв их, выполняет. Какие тут нервы, пан Юзеф? Делай, как учили, как предписывает инструкция. И все будет в ажуре. Ты же подпольщик, пан Юзеф, — Киселев с недоверием посмотрел на потного связного. — Или не подпольщик?

— Должен вам признаться, пан офицер, — Юзеф немного успокоился, видя, что за ними никто не гонится. — Я не подпольщик. Я фармацевт. Это мой брат Матеуш подпольщик. Он кадровый офицер. Он дерзкий, упрямый, как был наш отец. Это он примкнул к подполью, когда пришли немцы, стал активным борцом за освобождение Польши. Он и меня уговаривал стать в их ряды. Но куда мне? У меня аптека, люди. Правда... — связной на мгновение замолчал, сглотнув подкативший к горлу ком от нахлынувших горьких воспоминаний, — аптеку и дом, в котором находились моя пани Анна и наша дочь с маленькими детками Адамчиком и Биатой, это в районе Воли, где были самые тяжелые бои, фашисты разбомбили. Бомба попала прямо в дом... Будь трижды прокляты эти каты! — Юзеф смахнул набежавшую слезу и замолчал, но чуть погодя продолжил свою неожиданную исповедь, замедлив движение машины. Воля вся разрушена. Тысячи людей остались лежать под развалинами. Крыху пазней ранило и брата Матеуша. Его удалось переправить в лес. Сейчас с ним пани Крыся, гэта яго дачка. Когда был получен сигнал от вас, Матеуш уговорил меня выйти к вам на встречу. Я уже не сопротивлялся.

— Вот оно что? — лицо разведчика моментально посуровело. — То-то я вижу, пан Юзеф, ты какой-то чудаковатый. Вроде наш, а пальцы дрожат.

— Пальцы дрожат, потому что горе большое.

— Сочувствую. Война, — коротко ответил русский офицер. Ему не хотелось распространяться на эту тему, бередить свои личные семейные раны. Война забрала в 41-м году его жену и десятилетнего сына, а в 42-м под Сталинградом — старшего брата. Но сегодня у него не было времени для сердечных переживаний. Впереди выполнение ответственнейшего задания. И он выполнит его.

Киселев вдруг напрягся от появившейся мысли: 'О существовании их группы знает посторонний свидетель. Это Юзеф'. Никто не должен знать о существовании их группы, кроме тех лиц, кто должен это знать, — он вспомнил одну из фраз подполковника Старостина, инструктировавшего его перед вылетом. 'Ничего себе вводная задача, — подумал он, — и ее надо решать'. Но эта мысль быстро отодвинулась на второй план. Острая боль пронзила ногу, он случайно задел рану автоматом.

— Проклятье, — скривился Киселев от боли, — надо же подставиться в конце боя. Это когда он бежал ко второму сараю, где стояла машина. Вспомнив о ране, он почувствовал, что боль в ноге усиливается. Он провел рукой по лбу. Лоб был горячим. У него появилась температура. Это плохо, очень плохо.

— Вам дренна, пан офицер?

— Что? Что вы сказали?

— Вам худо, пан офицер?

— Да, мне худо. Но об этом потом. Лучше скажите, — Киселев перешел почему-то обращаться к связному на 'Вы', узнав, что перед ним аптекарь. — До Кампиноса сколько еще ехать? — рот офицера скривился от боли.

— Километра два, пан офицер. Что с вами? — Юзеф с тревогой посмотрел на русского. — Вам нужна помощь?

— В селе могут быть немцы или партизаны? — Киселев оставил без ответа вопросы связного.

— Хто яго ведае. Каратели везде сейчас лазят. Могут быть и партизаны.

— Тогда не будем испытывать судьбу. На сегодня хватит приключений на наши задницы. Видите впереди густой подлесок?

— Бачу, пан офицер.

— Загоняйте туда машину. Дальше пойдем пешком.

— Пешком?

— Да, своим ходом, пан Юзеф. Делайте, что я вам приказал. Не злите меня.

— Добже, добже, — Юзеф притормозил машину и свернул вправо в подлесок. Подминая мелкий кустарник, он проехал мимо густого ельника, найдя небольшой разрыв между елями, нырнул глубже в лес и остановился. С дороги машины не было видно.

Разведчики, раскрасневшиеся и возбужденные от прошедшего боя, дорожной встряски и усталости, спрыгнули с кузова, горящими глазами уставились на Константина. Они ждали, что скажет командир.

Киселев открыл дверь, но не стал выходить, коротко приказал сидя:

— Десять минут оправиться. Сирень, сделай каждому по бутерброду, по дороге съедим. Медведь, подойдешь ко мне. Все, время пошло, — затем капитан развернул карту района Кампиновской пущи и вновь обратился к связному: — Юзеф, показывай, где твой тайник.

— Зараз, пан офицер, забачу, — связной достал из грудного кармана маленькую складную лупу, открыл ее и внимательно посмотрел на карту. — Вот ручей. До него идти с километр. Вот лесная партизанская дорога. Вот село Граница. От села с километр на север, в гуще букового леса, находится сторожка лесника. Туды наш шлях, пан офицер.

— Все ясно. Ты пойдешь с нами, Юзеф. Представишь нас брату. Дальше тебе лучше оставаться у партизан. В Лешно возвращаться нельзя. Бери свой бутерброд, — возле кабины стояла Сирень и предлагала хлеб с тушенкой.

— Денькуе бардзо, пани, — улыбнулся девушке Юзеф, аккуратно приняв предложенное угощение, с огромным аппетитом стал есть...

В этот раз Михаил помогал идти командиру, был его опорой и поддержкой в буквальном смысле слова. Следопыт шел впереди. Он, словно рысь, ступая мягко и бесшумно, прокладывал дорогу группе. За ним, тяжело дыша, двигался Юзеф, опираясь на подобранную палку. Замыкала движение Сирень. Группа продвигалась медленно, временами останавливалась для отдыха, командир не мог быстро идти, да и вероятность напороться на лесных братьев была велика. Особенно замедлилось движение, когда они прошли ручей и вышли к лесной дороге. Следопыт поднял правую руку вверх, дал команду всем лечь. Группа замерла, притаились. Вскоре послышалось движение нескольких подвод. Это был продотряд. Вооруженные поляки везли мешки с зерном и корзины с овощами. Шли они шумно, никого не боялись, громко разговаривали. Видно, немцев поблизости не было. Здесь, в глухой пуще, партизаны были как у себя дома.

— То не наши, — тихо шепнул Юзеф Следопыту. — Это аковцы, партизаны из Армии Крайовой. Бачыте, у них эмблема в виде крючка на красной полоске. Перейдем на другую сторону дороги, там будет уже зона аловцев, партизан Армии Людова. Можно будет идти смелее.

— Спасибо, пан Юзеф, — поблагодарил Степан за информацию. — Вы хорошо держитесь для новичка после боя в Лешно.

— Денькуе бардзо, пан. Что я пережил, никому не пажадаешь. Жив остался — гэта уже добра.

— Тогда пошли дальше, — Следопыт поднялся, быстро сориентировал компас с картой и рукой подал команду продолжить движение.

Через полчаса группа осторожно без задержек вышла к домику лесника.

— Мы пришли, — утвердительно произнес связной и хотел выйти из кустарника, скрывавшего их от часового.

— Подождите, — остановил Юзефа Следопыт, задержав за рукав пиджака. — Вы знаете этого часового? Возьмите бинокль, посмотрите.

Юзеф приставил к глазам бинокль, подвел резкость, присмотрелся.

— Не, пан, не знаю. Хтосьти чужи. Но в доме мой брат. Пойдемте.

— Когда вы были последний раз у брата?

— Тыдзень назад.

— За неделю могло многое произойти, пан Юзеф. Мы проверим, что это за люди.

Следопыт посмотрел на командира. Тот махнул головой, мол, действуй. Разведчик бесшумно подкрался к часовому и, когда тот показал свою спину, в одно мгновение оказался возле него. Правой рукой обхватил сверху часового и слегка придавил к себе, а другой сажал рот, чтобы тот не вскрикнул, и большим пальцем надавил на сонную артерию и тихо уложил у своих ног. Два прыжка — он уже на пороге дома. В этот момент открылась дверь. Выходящий партизан сходу наткнулся на Следопыта. Это было для него настолько неожиданным явлением, что он, приоткрыв рот, хлопая глазами от удивления, не мог произнести ни слова. Степан приложил палец к губам и тихо прошептал:— Тс-с-с, — после чего провел рукой по шее поляка.

Партизан безвольно осунулся к его ногам. Степан отодвинул поляка от двери и махнул рукой Юзефу.

— Теперь ваш выход, маэстро, — добродушно заулыбался сибиряк, когда к нему подошел Юзеф в сопровождении Михаила. — Я открываю дверь. Вы заходите. Если там нет брата или будут подозрительные люди, вы падаете на пол. Дальше наше дело. Вы поняли меня?

— Да, пан, — тихо произнес побледневший Юзеф. — Что-то вы меня напужали. Матка Боска, прости и помилуй, — поляк трижды перекрестился.

— Смелее, Юзеф! — Следопыт открыл дверь и подтолкнул в дом связного...

Подозрительность разведчиков была напрасной. Юзеф не обманул их и привел к настоящему связному. Буквально через минуту из дома выглянула худенькая девушка лет семнадцати. Ее светлые волосы были заплетены в аккуратную косичку. Это была пани Крыся. Она безбоязненно посмотрела на двух русских великанов с оружием в руках, стоявших по обе стороны двери, приветливо им улыбнулась и произнесла: — Дзень добры, панове. Ходзьте до дому.

— Следопыт, веди командира, я проверю дом, — коротко приказал Михаил и проследовал за Крысей. Михаилу сразу бросилась в глаза простая, но уютная обстановка хижины лесника: с неприхотливой самодельной мебелью, ткаными половичками, выбеленной и протопленной печкой. Из-под чистой занавески пробивались запахи томящегося обеда. Миша рефлекторно сглотнул слюну, почувствовав, насколько он голоден. Не задерживаясь на кухне-столовой, он прошел в единственную большую комнату дома, где у окна на железной кровати на высоко подложенной подушке лежал исхудавший мужчина средних лет с усами а-ля Чапаев. Его грудь была забинтована. Возле него суетился Юзеф, подавая какие-то лекарства. Тут же стоял еще один партизан, молодой поляк, одетый в военный френч польской армии, но без знаков различия. Его крепкую фигуру опоясывал офицерский кожаный ремень с кобурой от пистолета системы 'Вальтер'. На столе лежал немецкий пистолет-пулемет МР 40. Партизан настороженно посмотрел в сторону зашедшего Михаила, но затем его лицо прояснилось. Он торопливо подошел к разведчику, пожал руку и на польском языке предложил располагаться в доме, пока не освободится пан Матеуш.

Миша понял, что сказал ему молодой партизан. 'Это начальник охраны', — подумал он.

— Добра! Я зараз, — и, круто развернувшись, вышел...

Через два часа, приведя себя в порядок, плотно пообедав, Михаил, Степан и Инга отдыхали неподалеку в тени развесистого бука. Разведчики понимали, что в любую минуту их могут поднять. Следующие шаги командира им были неизвестны. Поэтому они сразу воспользовались появившейся возможностью немного расслабиться в этот бесконечно долгий, трудный и опасный августовский день. Прислонившись спинами к могучему дереву, вытянув босые ноги, они дремали. Даже разговаривать было лень.

Что за услада для любого солдата, после многокилометрового марша лежать на мягкой траве, вдыхать чистейший воздух, наполненный ароматами хвои и летних цветов, с наслаждением воспринимать ласки ветерка, прокравшегося сквозь листву деревьев, и, хмелея от соприкосновения с первозданной природой, уснуть. Разведчики спали...

Капитан Киселев после обеда остался наедине с Матеушем. Ему было не до сна. Офицеру нужно было оперативно принимать решение: отправлять группу в Берлин, оставшись здесь на излечении, или, несмотря на ранение, ехать с ней. Киселеву было больно признавать, что он на какое-то время выбыл из строя. Пошел воспалительный процесс. Пилюли Юзефа сбили температуру, но этого было мало, требовалось серьезное лечение. Юзеф после осмотра раны в категорической форме запретил двигаться.

— Вы хотите гангрены, пан офицер? — возмутился аптекарь несговорчивости Киселева. — Сепсис и ампутацию? — поляк вел себя смелее, находясь с братом. Он свою задачу выполнил, довел разведчиков до связного и уже выступал в роли медика. Перед ним был уже не грозный русский офицер, а больной, которому нужна экстренная помощь. — Вам необходимо стационарное лечение, — добавил утвердительно он, — если не в больнице, то хотя бы здесь. Лекарства я достану. Нужно только съездить в Варшаву. Пропуск у меня есть. Оставаться, только оставаться! — подытожил возбужденный фармацевт. — Когда вам станет легче, отправляйтесь, куда вам вздумается. Все, я свое слово сказал.

Юзефа поддержал и Матеуш. Он заметил, что в случае ухудшения его состояния ему нужно будет официально обращаться в немецкий госпиталь. Там могут быть пристрастные проверки, которые ему, как разведчику, не нужны.

— Да, тяжелое мое положение. Вы правы, — стал сдаваться Киселев. — Какой сейчас из меня боец? Только привлеку к себе внимание патруля. Придется согласиться с вашими доводами. Одно меня смущает, — разведчик задумался. Тревожные вопросы всплыли мгновенно: 'Справится ли без него Дедушкин? Как он поведет себя в кругу немцев? Сумеет ли внедриться? Опыта нет. Не быть бы провалу!' — но другого выхода Киселев не видел.

— Хорошо, Юзеф, я остаюсь. Только возьму подтверждение Центра. Оставьте меня наедине с вашим братом, — когда аптекарь вышел из комнаты, капитан Смерша подсел к связному ближе. — Матеуш, — обратился он к нему, — скажите, как вы представили нас партизанам?

— Не беспокойтесь, Константин, — связной приподнялся повыше, оперся о спинку кровати. — Вы прибыли к нам для корректировки совместных действий в предстоящем наступлении нашей бригады 'Сыны земли Мазовецкой' и русской армии. В случае чего так и будет доложено командиру, майору Мазур.

— Идея хорошая, — согласился Киселев. — Есть только одно требование к вам. Ваш брат не должен покидать лагерь. Он человек мягкий, и в случае ареста... — Киселев замялся, — в общем, он знает о нашем существовании. Поэтому он должен быть с вами. Поверьте, это очень серьезно. Так будет спокойнее и мне, и вам.

— Я согласен, — слегка кивнул головой Матеуш. — За лекарствами мы отправим других людей. Какие будут мои дальнейшие действия, Константин? — поляк говорил на хорошем русском языке.

— Первое и быстрее — это узнать расписание ближайших поездов на Берлин. Отправление не из Варшавы, туда сейчас соваться опасно, а из промежуточной станции, наиболее близкой к Кампиносу. Второе — нужна легковая машина, чтобы доставить моих людей до вокзала. Кроме того, на вас ляжет обеспечение их безопасности, когда они будут проезжать по вашей зоне. И последнее — дату и время отправления знаем только я и вы. Задействованные партизаны знают только ту информацию, которая необходима им для выполнения поставленной краткой единовременной задачи. Отъезд группы должен пройти в максимально строгой секретности. До этого момента охрана домика будет за моими людьми. Вашу охрану и паню Крысю отправьте в лагерь. Вы сможете это сделать, Матеуш? — Киселев как всегда при разговоре смотрел пристально и строго в глаза собеседнику, пытаясь влезть ему в душу, понять, искренен или нет перед ним человек.

Матеуш не отвел взгляда, он почувствовал напряженность момента, момента последней проверки русского офицера-разведчика.

— Не бойтесь, пан Константин. Я осознаю свою ответственность перед вами. Все ваши требования мы выполним. Для этого нам нужно два-три дня. Все будет хорошо.

— Вот это по-нашему, спасибо, — обрадовался Киселев и крепко пожал руку поляку. — Да, Матеуш, а где находится груз из Центра?

— Два ящика захованы в сарае. Сержант Качмарек вам покажет.

— Хорошо, — Киселев посмотрел на часы. Было начало четвертого дня. 'В десять вечера выход на связь с Центром, — подумал он. — Надо срочно посылать Следопыта за рацией. Михаил останется здесь, рисковать им нельзя. Он будет старшим в группе', — Киселев поднялся со стула, оперся на раненую ногу и сразу почувствовал, как острые иглы разрывают ее на части. Он скривился, но не застонал. Дотянулся до самодельных костылей, оперся уже на них, вздохнул тяжело и с глубокой горечью произнес: — Да, вояка сейчас из меня никудышный.

— Ничего, Константин, — подбодрил разведчика поляк, — если Юзеф взялся за дело, поправитесь. У меня пуля легкое задело, и то выжил. За две недели отбросите костыли. Будьте уверены.

— Да, отброшу, это уж точно. Достала нога до печенок! — ругнулся Киселев, сомневаясь, понял ли Матеуш двоякий смысл своей фразы. — Выйду, гляну, чем бойцы заняты, — застучали деревяшки по полу. — Матеуш, — офицер остановился, оглянулся, — мне нужен один ваш выносливый боец часа на три, но чтобы понимал немного по-русски.

— Нет вопросов. Сержант Качмарек, зайди ко мне, — громко позвал связной начальника охраны через закрытую дверь. Когда сержант появился, Матеуш на польском языке отдал команду.

— Стереговы Брода в вашем распоряжении, Константин.

— Спасибо, Матеуш...

Через четыре часа рация была доставлена. Следопыт, надежный и неутомимый сибиряк, справился с труднейшей задачей, проделав новый двадцатикилометровый марш. Вечером Инга, расположившись в сарае, настроив на установленную частоту любимый всеми радистами коротковолновый приемопередатчик 'Север-бис', ждала текст шифрограммы от командира.

Киселев наконец закончил составлять шифровку и, устало посмотрев на радистку, тяжело выдохнул:

— У тебя все готово? Ты вышла на связь?

— Я готова, товарищ Константин.

— Молодец, умница, — губы разведчика чуть разошлись в улыбке. Офицер поднялся с колоды и подошел к радистке. — Теперь слушай меня внимательно и запомни, что я тебе скажу, — вдруг заговорил он с Ингой поучительным тоном, как будто бы готовился к разговору. — У любого разведчика, Сирень, имеются два основных профессиональных риска. Медведь, тебя это касается в первую очередь, — офицер мельком обернулся к Михаилу. Тот стоял у входа и просматривал подступы к сараю. — Первый — это не доложить вовремя в Центр по причине сомнительности информации, требующей уточнения. Второй — это доложить сомнительную информацию, которая затем не подтвердится. Так вот, мы сегодня даем точную информацию и даем вовремя. Мы вышли на связь с польскими партизанами Армии Людовой. Мы выполнили первый этап операции. Это главное. Это меня радует. Поняла, что я сказал?

— Все поняла, товарищ Константин. Давайте текст шифровки.

— На, возьми, — пальцы офицера немного подрагивали.

Волнение Киселева передалось и радистке.

'Спокойнее', — Инга мысленно настраивала себя на сеанс. — Я слышу эфир. Я растворилась в нем. Я работаю'.

Застучал высокопрофессионально телеграфный ключ. Мгновенно понеслись в эфир цифры азбуки Морзе, сливаясь в единую радостную песню, заставляющую усиленно биться сердце любого разведчика. В этот момент, как ни в какой другой, разведчик чувствует свою сопричастность с великой борьбой, с великим общим делом. В этот момент самооценка разведчика поднимается в несколько раз, тем более если есть достоверная, срочная информация для Центра.

Где-то далеко, за несколько сотен километров от Варшавы, фронтовые станции подхватили, усилили комбинации сигналов из 'ти-ти, та-та' и перенаправили их на центральный узел связи Главного контрразведывательного управления Красной армии.

Инга, затаив дыхание, внимательно прослушивала необъятный эфир. Вот она слегка вздрогнула и стала быстро принимать ответную радиограмму. Карандаш, сжимаемый тонкими изящными пальцами, молниеносно выводил четкие правильные ряды пятизначных чисел. В эту минуту девушка была необычно таинственна и красива. Михаил залюбовался ею, приоткрыв рот.

— Все, товарищ Константин, сеанс связи с Центром закончен. Возьмите, — девушка передала исписанный лист шифрограммы.

Офицер, пользуясь кодовой сеткой, прочел текст. Глаза его засияли, бледное лицо покрылось легким румянцем. Он благодарно посмотрел на Сирень, перевел взгляд на Михаила.

— Пойдем, Медведь, выйдем, разговор есть, а то муху проглотишь, — пошутил к месту довольный Киселев.

— Вам помочь?

— Не надо. Иди вперед, — Киселев вышел вслед за Михаилом из сарая. Присел на колоду, закурил. Миша стоял рядом по стойке вольно. — Слушай меня внимательно, младший лейтенант Дедушкин, — Киселев поднял на Михаила улыбающиеся серые глаза.

— Что вы сказали? Я старший сержант.

— Вчера был старшим сержантом, а с сегодняшнего дня стал младшим лейтенантом, офицером управления Смерша.

Пока Миша осмысливал необычную весть, Киселев закурил и с наслаждением сделал большую затяжку, выпустил дым.

— Да! Не сомневайся, Дедушкин, — добавил офицер, увидев недоверчивый взгляд Михаила. — Приказом наркома Обороны за успешное окончание курсов вам присвоено первое офицерское звание — младший лейтенант. Поздравляю! — Киселев приподнялся с колоды и пожал Михаилу руку.

Разведчик напрягся от свалившейся неожиданно радостной вести и негромко произнес:

— Служу Советскому Союзу.

— Вот теперь мы закрутим гайки фашистам. Вот теперь можно доверить тебе большое дело, — удовлетворенно крякнул Киселев и вновь опустился на колоду. — Присаживайся и ты, места хватит.

— Спасибо, — Миша присел рядом на горку рубленых дров.

— Слушай дальше, — продолжил разговор Киселев. — Центр утвердил первый вариант внедрения в Берлине. Ты и Следопыт — военнослужащие вермахта, отпускники, едете домой. Сирень, богатая беженка из Прибалтики, едет к своим родственникам. На подготовку группы дается два дня. В общем, внедряйся в шкуру старшего лейтенанта Клебера. Я думаю, ты не забыл о нем, имея математическую память.

— Помню дословно, товарищ Константин, — улыбнулся уже и Миша.

— Мало помнить, надо вжиться в тело врага. Надо быть им, как самим собой. Вот твоя задача. Понял?

— Так точно, понял.

— Ладно, посмотрим, как ты продержишься до моего приезда. 24 августа отъезд. С того времени ты управляешь группой и на тебя ложится вся ответственность за выполнение задания. Я остаюсь здесь до момента излечения, затем выезжаю к вам. Конкретные задачи, явки, пароли получишь перед отъездом. Это приказ Центра. Возражения не принимаются. Вот, собственно, все. Свободен, младший лейтенант.

— Один вопрос разрешите.

— Один разрешаю.

— Следопыту, Степану, что со званием?

— Ему присвоено звание старшины. Он, к сожалению, не учился в институте, как ты. Я тебя официально представлю группе, не беспокойся. Все, Дедушкин, иди. Да, с тебя причитается...

24 августа 1944 года, когда только-только забрезжил рассвет и густой синеватый туман еще стоял непроницаемой стеной над Вислой, где-то в глухой Кампиновской пуще, за полсотни километров от Варшавы, осторожно открылась дверь домика лесника, и оттуда вышли военные с оружием. Группа проследовала к стоявшему недалеко автомобилю 'Опель-капитан', оставляя на память хозяину леса узкую росистую дорожку.

Среди отъезжавших гостей был высокого роста, с орлиным взором красавец-мужчина в форме старшего лейтенанта вермахта. Его сопровождала очаровательная молодая женщина, произнесшая по дороге несколько фраз на превосходном немецком языке. Она была одета в серый костюм из тонкой английской шерсти. Замыкал группу широкоплечий великан сержант, пехотинец моторизованных сил Германии. Коротко подстриженный, с массивной челюстью, твердым, решительным взглядом, он напоминал боксера-супертяжеловеса не ниже мирового уровня.

Провожал серьезную, немного задумчивую троицу небритый мужчина. Он старательно опирался на самодельные костыли и еле слышно поносил кого-то по матери. Когда группа подошла к машине, хромой тихо произнес на русском языке:

— Будем прощаться, — и по очереди обнял каждого из гостей, в том числе и женщину. Усадив всех в автомобиль, мужчина подошел к немецкому офицеру, сидевшему на заднем сидении рядом с девушкой, сильно сжал правую руку в кулак и, подняв ее вверх, произнес: — Но пасаран! — и затем резко захлопнул дверь. Глаза небритого мужчины были влажными...

Глава 15

14 сентября 1944 года. Вюнсдорф — Берлин. Германия

Открылись мощные раздвижные ворота, и армейский вездеход 'Хорьх-901', шурша колесами, выкатил за пределы штаба сухопутных войск вермахта.

Чубастая голова русского коллаборациониста с вечно неунывающей физиономией на секунду повернулась к немецкому офицеру, сидящему на заднем сидении.

— Куда поедем, господин майор? — обратился Степан Криволапов.

— Куда?.. — отозвался лениво Франц Ольбрихт, погруженный в раздумья. — Куда глаза глядят. Вперед, Степан.

— Они глядят в сторону Берлина, господин майор. Вас отвезти, как обычно, домой к молодой жене?

— Нет, к жене мы еще успеем, а в Берлин — ты угадал.

Штабной автомобиль, проехав центральную улицу Вюнсдорфа, свернул на автостраду и, набирая скорость, устремился в столицу Третьего рейха.

Франц любил дорогу от Вюнсдорфа до Берлина. Дорога раздумий и принятия решений — так он стал называть ее с недавнего времени. Часто можно было видеть машину Франца, мчащуюся по этой автостраде. После того как он перешел в личное подчинение к генерал-полковнику Гудериану, он ездил по автостраде постоянно. Франц стал глазами и ушами генерала в вопросах инспектирования бронетанковых войск, мозговой пружиной в дальнейшем развитии бронетанковых частей на ближайшую перспективу.

Франца никто не останавливал во время поездки, так как машина имела номерной знак, указывающий на принадлежность автомобиля генеральному штабу, тем более никто его не отвлекал. Он мог сосредоточиться над выполнением своей стратегической цели, а именно: вывести Германию из войны без позорной капитуляции, сбросив англо-американские войска в воды Атлантики. Наконец, он мог свободно пообщаться со своим мозговым другом Клаусом, который капитально обосновался в его правом полушарии с ранней весны. Франц даже порой не понимал, кто говорит и принимает решения, собственно он — Франц Ольбрихт или его двойник — Клаус Виттман.

Но сегодня Францу не хотелось думать о служебных делах, также не хотелось разговаривать с другом. Сегодня его беспокоили личные семейные проблемы, а они Клауса не касались. Когда тот попытался встрять в поток его мыслей, Франц грубо остановил друга: 'Разберись вначале в своих делах, Клаус. От тебя ушла жена с ребенком, а не от меня, когда ты уехал в Афганистан. Не мешай мне'. — 'Ну и язва ты, Франц', — буркнул друг и удалился в глубины мозга. Франц дернулся от незаслуженного оскорбления попаданца и нервно посмотрел в окно. Ярко-медные лучи заходящего солнца резанули по глазам. Он инстинктивно зажмурился, отвернулся от окна, с минуту сидел молча, затем вновь углубился в свои раздумья.

Сегодня он проснулся в штабной гостинице с единственной мыслью, что в жизни сделал ошибку, приняв поспешное решение связать себя узами брака с Мартой. Но почему это произошло?

Приехав из Ниццы домой, он остро захотел настоящей, захватывающей служебной деятельности и одновременно пылкой любви к женщине. Работу он нашел. Увидевшись с генералом Вейдлингом, изложив ему свое видение исторических событий на 44-й и 45-й годы, возможную их корректировку, он получил его поддержку и главное — встречу с Гудерианом. Тот по достоинству оценил его заслуги перед отечеством, его боевой опыт, его предсказания, его предложения по реорганизации бронетанковых войск и назначил к себе помощником.

С любовью было сложнее. Ему нужны были не плотские утехи, которые он мог получить в любое время. Ему не хватало сильной привязанности, взаимного обаяния, взаимного душевного трепета и ласки. Увидев Степана, своего водителя-денщика, с красивой молодой француженкой, их чувственную любовь, теплоту их отношений, он до глубины души был потрясен этим, он на какой-то момент позавидовал своему подчиненному, его счастью. Поэтому, когда на его горизонте нарисовалась юная Марта с кроткими карими глазами, хрупким станом, любящим сердцем и уравновешенным характером, он увлекся ею. Увлечение произошло не позову сердца, а на уровне инстинкта о создании порядочной немецкой семьи, по его внутреннему убеждению, что порядочный немец должен обзавестись семьей.

И здесь появилась Марта. И здесь радостные слезы матери о возможности иметь внуков. И здесь убедительный разговор с дядей Гельмутом. В тот момент он не мог отказать своему 'убеждению', тем более матери и генералу. Он дал согласие на свадьбу. Он сделал Марте предложение стать его женой. Ответ последовал незамедлительно:

— Да, любимый!

Но в глазах Марты он не увидел фиалок девушки Хэдвиг. Он не почувствовал тех страстных порывов, тех огненных движений, тех необузданных раскрепощенных ласк, того пика блаженства, которые продолжали жить в его сердце и невидимыми нитями связывали с Верой и которые он пытался получить, находясь в объятиях Марты. Марта не была холодной женщиной, но она и не была той, почувствовав которую раз, сердцем помнишь всю жизнь.

Франц ехал домой в Берлин. Ехал с чувством сожаления о совершенном поступке. За месяц супружеской жизни он получил, что требовал род, что он сам хотел: семью, жену, благопристойность в обществе. Но не было одного — любви. Марта не смогла заменить ему Веру.

— Господин майор, — оборвал мысли Франца Степан. — Мы уже в городе. Куда вас везти?

Офицер посмотрел вперед, оглянулся назад и заметил, что за ними уже давно едет, пристроившись на расстоянии видимости, легковая машина. Это ему показалось странным.

— Степан, кто у нас на хвосте?

— Не знаю, господин майор. Этот черный 'Опель' я и раньше видел. Я думал, это ваша охрана.

— Охрана? У меня нет сейчас охраны. Запомни это, Степан, — ответил раздраженно Франц. — Кто-то следит за нами. Мы сейчас выясним, кто это. Скоро будет перекресток, повернешь направо на Альт-Мариендорф. Остановишься у магазина марочных вин компании 'Мах Ферд. Рихтер' и зайдешь в него. Себе купишь сигарет, а мне бутылку французского коньяка и коробку шоколадных конфет. Берлин уже пустой. Но в этом магазине подобные деликатесы изредка бывают. Понял?

— Так точно, господин майор!

— Я тем временем прослежу за хвостом, узнаю, кто следит за нами. Главное, ты не суетись. Вот деньги, — Франц достал из кожаного портмоне несколько сотенных купюр рейхсмарок и бросил на переднее сидение.

Степан выполнил команду шефа. Машину остановил у входа. В магазин вошел развязно, шумно, не оглядываясь. 'Опель' SD неспешно проехал мимо них и остановился в тридцати метрах.

Франц успел зафиксировать номер преследовавшего автомобиля. 'Похоже, служба безопасности, — мелькнула мысль. — Какого черта я вам понадобился?'

'Разберемся, Франц, разберемся, — тут же отозвался Клаус, почувствовав тревогу друга, забыв о неприятном разговоре. — Понаблюдаем за господами от фирмы Шелленберга'.

Однако дальнейшие события внесли в душу Ольбрихта еще большее смятение. События развивались столь молниеносно на безлюдной улице, столь неожиданно для него, что он не успел дать им какое-то объяснение. Это было похлеще голливудского вестерна. Через пять минут после того, как Криволапов ушел в магазин, недалеко от них припарковался незнакомый 'Хорьх'. Из него стремительно выскочил долговязый мужчина в темных очках, одетый в серый помятый плащ и застегнутый на все пуговицы. На очки была надвинута фетровая шляпа такого же мышиного цвета. Долговязый стремительно стал приближаться к машине Франца.

— Эй, господин? — его резко окликнул Степан, выйдя из магазина и почувствовав что-то неладное. — Ты кто такой, господин? Стой! — Криволапов одной рукой держал сверток с покупками у груди, второй пытался положить пачку сигарет в карман. Ему явно не понравился этот долговязый тип.

Человек в сером плаще, услышав окрик Степана, на мгновение остановился, вытащил из-за пояса пистолет с глушителем и, не целясь, навскидку, выстрелил в водителя. Криволапова отбросило назад. Он распластался на тротуаре и лежал без движения. Сержантский френч быстро пропитывался кровью. Убийца, не задерживаясь, решительным шагом вновь направился к машине, где сидел Франц. Пистолет держал перед собой.

В этот момент с противоположной стороны донесся визг тормозов. Черный 'мерс' резко подкатил и прижался к обочине. Долговязый мужчина дернулся от неожиданного визга и нажал на спусковой крючок.

— Дзинь, — пуля пробила лобовое стекло, не задев немецкого майора. До Франца наконец дошло, что на него покушаются. Он выхватил 'Вальтер' и выскочил из машины.

Одновременно раздалась автоматная очередь. В руках огромного роста и силы фельдфебеля автомат выглядел игрушкой. Пули 'шмайсера', завалив на мостовую человека Икс, рвали его плоть не хуже бешеных собак, доставляя одновременно беспокойство и магазину. Витринные стекла с грохотом осыпались вниз. Сержант-богатырь, разрядив хладнокровно рожок, огромными прыжками пересек улицу и подбежал к 'Хорьху'. Секундная пауза — и осколочная граната влетела в салон машины через приоткрытое окно. Бледный водитель не успел даже отъехать.

Когда раздался оглушительный взрыв и загорелась машина, автоматчик уже сидел в двести тридцатом 'Мерседесе'. Он дерзко, с проворотом задних колес, отчего к пороховой уличной гари и черного дыма примешался и запах паленой резины, рванул вперед и скрылся за поворотом.

Франц недоуменным взглядом проводил удаляющегося спасителя и послал запрос другу.

'Что это было, Клаус?' —

'Американское кино, Франц. Оно мне понравилось, — возбужденно ответил тот. — Тучи сгущаются над нами — это я понял точно. Кого-то мы сильно зацепили. Думаю, в ближайшее время детали прояснятся. Иди помоги Степану, видишь, он зашевелился'. — 'Окей', — Франц торопливо пошел к водителю.

Но его сразу остановили подбежавшие сотрудники управления SD. Он их узнал по колким, пронзительным взглядам и развязному поведению.

— Что это было, господин майор? — обратился к нему худощавый сотрудник в штатском, даже не представившись.

— Вы меня спрашиваете? Это я у вас хотел бы узнать, что это все значит? Вызывайте полицию, господа. Что творится у нас в Берлине?

— Отставить, майор! Мы сами разберемся с этим делом. Уберите пистолет! — сощуренные глаза полнеющего типа недружелюбно прожигали Ольбрихта.

Франц медленно опустил руку, но пистолет в кобуру не вложил. Грубый шрам от правого уха к шее — отпечаток операции 'Цитадель' — натянулся, побагровел.

— Вы мне не представились. Кто вы? Из какого управления? Пропустите меня!

— Спокойнее, майор. Не горячитесь! Главное, что мы вас знаем. Тем не менее представлюсь. Я гауптштурмфюрер СС Бергель, служба безопасности. Со мной мои люди. Этого достаточно вам, господин Ольбрихт?

— Вполне, капитан, — Франц не удивился, что его назвали по фамилии. Он знал, что сотрудники этого ведомства, прежде чем вступать в контакт с интересующими их лицами, изучают досье клиентов досконально. — Что вы от меня хотите? Видите, полиция набежала.

— Пока ничего. Вы свободны. Но в ближайшее время вы нам понадобитесь. Мы вас пригласим на Принц-Альбрехтштрассе. Ганс, — офицер SD кивнул худощавому сотруднику, — поговори с полицией. Они здесь лишние. Это происшествие входит в сферу наших интересов.

— Да, вот еще, господин майор, — капитан вновь обратился к Ольбрихту, — прошу вас, впредь будьте осторожными. В следующий раз мы можем не успеть к вам на помощь.

— Так это вы мой спаситель? — удивился Франц, вскинув брови. — Браво, капитан. Я вам благодарен за оказанную помощь. Я буду просить генерала Гудериана выслать в адрес вашего шефа бригаденфюрера Шелленберга благодарственное письмо о вашем несравненном мужестве. Правда, когда разыгралась эта вендетта, вы мне показались совершенно другим и в звании фельдфебеля, — добавил язвительно Франц.

— Господин майор, помогите мне, — вдруг Франц уловил голос Криволапова.

— До свидания, господин гауптштурмфюрер, мне нужно идти, — Франц взмахнул рукой.

— Я вас не задерживаю, идите, — процедил сквозь зубы уязвленный Бергель, вяло подняв руку. Сощурив глаза, он злобно посмотрел в спину удаляющегося Ольбрихта.

Степан Криволапов был жив. О таких говорят, что человек родился в рубашке. Ему и в этот раз жутко повезло. Пуля срезала кожу предплечья, разбила бутылку коньяка и, пробив крышку серебряного портсигара, подарок Франца в честь своей свадьбы, застряла в нем среди сигарет. Когда к русскому танкисту подбежал Ольбрихт, тот сидел на тротуаре и осторожно снимал с куртки, пропитанной коньяком, осколки разбитой бутылки и зализывал языком рану. Увидев офицера, Степан сразу принял мученический вид и так тяжело задышал, что Франц расхохотался от шутовства своего русского друга. Он понял, что с его водителем ничего серьезного не произошло. Франц подал руку Степану, тот поднялся.

— Ну и вид у тебя, фельдфебель! А запах чего стоит! — губы Франца разошлись в улыбке. — Идти можешь или санитаров вызывать?

— Нет-нет, господин майор, я уже здоров. Не надо санитаров, — заговорил скороговоркой Степан, поняв, что можно получить взыскание от командира за симуляцию тяжелого ранения.

— Это уже хорошо. Приводи себя в порядок. Поедем.

Степан осторожно стряхнул последние мелкие осколки стекла и полез во внутренний карман куртки. Лицо его засияло, когда он достал портсигар. Он с радостью, как мальчишка, воскликнул:

— Вы мой спаситель, господин майор! Смотрите! Это ваш портсигар, ваш подарок на день вашей свадьбы. Вот отверстие, куда пуля вошла. А с другой стороны отверстия нет, — глаза Степана горели от радости. Чуб взъерошился. Улыбка в тридцать два зуба. — Значит, она там, господин майор, пуля там, внутри, — Степан осторожно потряс портсигар, послышалось металлическое бренчание.

Франц решительным жестом забрал у водителя портсигар и вложил в карман брюк.

— Новый подарю, не кривись. Так надо, — обернувшись назад, он увидел, что офицеры SD о чем-то разговаривают и смотрят в его сторону. Район происшествия был уже оцеплен патрульной службой. 'Быстро, однако, у них это получается', — промелькнула мысль. — Все, Степан, поехали, и чем быстрее, тем лучше. Едем к генералу Вейдлингу.

— Слушаюсь, — козырнул Криволапов и побежал к машине. Услужливо открыл заднюю дверь перед Францем, помог ему сесть, после чего торопливо завел двигатель и, оглянувшись c опаской по сторонам, тронулся в путь.

Глава 16

14 сентября 1944 года. Берлин. Германия. Франц в гостях у генерала Вейдлинга

— Господин генерал, я могу идти домой? — обратлась к Вейдлингу его домработница фрау Боннер. — Уже девять вечера, мое рабочее время закончилось.

— Да, Гретхен, вы свободны, — генерал доброжелательно посмотрел на уставшую понурую женщину. — Мы сами управимся. Спасибо за ужин. Венский шницель с горчичным картофелем были превосходными. Тебе понравилась еда, Франц?

— Без сомнения, дядя Гельмут. Все было очень вкусно. Ничего подобного давно не ел. Спасибо, фрау Боннер, — Франц поднялся из-за стола, отложил салфетку и легким поклоном поблагодарил домработницу.

— Завтра у вас выходной, не забудьте, Гретхен, — добавил Вейдлинг, провожая взглядом женщину.

— Я помню, господин генерал. Завтра у меня выходной. До свидания, — ответила та отрешенным голосом и тихо закрыла за собой дверь.

— Фрау Боннер расстроена чем-то?

— Да, у нее большое горе, — произнес сочувственно дядя. — Неделю назад она получила сообщение о гибели единственного сына. Теперь она одна. Ее муж пропал без вести еще в 42-м году. Хотел ей найти подмену на какое-то время, так она расплакалась. Уговорила меня не увольнять, мол, ей будет еще тяжелее без работы. Оставил.

— Тогда понятно ее состояние, — Франц нахмурился. — Сколько еще будет таких похоронок?

— Да, сколько будет еще похоронок? — пробурчал генерал. — Однако оставим эту тему. Думаю, ты приехал по другому поводу. Даже не по вопросу о личных взаимоотношениях с Мартой, хотя ты мне весь ужин навязывал этот разговор. Я прав? — генерал пристально посмотрел в глаза Францу.

— Да, дядя. Вы, как всегда, правы. Вы очень проницательный человек.

— Еще бы. Тридцать пять лет армейской службы от юнкера до генерала не прошли даром. Я, как увидел тебя, почувствовал, что у тебя неприятности. Ты приехал не просто навестить старого генерала, а попросить у меня совета. Матери все не расскажешь, тем более жене, а отца поблизости нет. Мы остались одни, можешь быть откровенным со мной.

Франц молчал, обдумывал, с чего начать разговор. Генерал тем временем налил себе в бокал немного коньяка и предложил Францу.

— Еще выпьешь? Коньяк у меня отменный, ты же знаешь.

— Нет, спасибо, дядя Гельмут. Я предпочитаю коньяку легкие вина, от них не так сильно болит голова.

'Да, да, 'Мурведр' красный тебе подавай, — вдруг щелкнуло в голове у Франца. — Эстет ты драный. А я бы выпил еще коньяка'. — 'Молчи, Клаус. Не до тебя, разговор предстоит серьезный', — шиканул на друга Франц. 'Серьезный разговор ведется с серьезными напитками — это классика любых переговоров. Ты совсем не думаешь обо мне. А ведь это с моей подачи ты выглядишь этаким непобедимым Рэмбо'. — 'Кем-кем?' — 'Долго рассказывать, смотри, дядя уставился на тебя. Все никак не отучишься разговаривать со мной, не шевеля губами'.

— Ты что-то сказал, Франц? — генерал, допив свой коньяк, удивленно смотрел на офицера.

— Вам показалось, дядя Гельмут, — ответил Франц, не глядя на генерала, суетливо поднялся из-за стола.

— Показалось? Ну-ну. Тогда следуй за мной. Бери бокалы.

Генерал прихватил недопитую бутылку коньяка и, прихрамывая, словно одноногий пират Джон Сильвер, повел Франца в гостиную.

— Присаживайся, Франц, ближе к камину, — указал он на кресло, когда они вошли в просторную, но немного мрачноватую комнату. — Камин не растапливали, — заметил генерал, — тепло, тем не менее здесь уютно. Я люблю здесь отдыхать. Эти старинные кресла, обитые классическим гобеленом, этот камин с затейливым синим узором на кафельных плитках, строгая обстановка дома — все мне здесь напоминает атмосферу уюта и порядка родительского дома в Хальберштадте. Я специально выбрал этот дом. Пожить несколько спокойных недель вдали от фронта, вобрать силу духа саксов, живших в этом особняке, — это большая честь и награда для меня после тяжелейших боев в Белоруссии.

'Вот заливает старый генерал, даже не улыбнется, — прыснул Клаус. — Этот дом принадлежал еврейской семье одного известного зубопротезиста. Это так, для справки'. Франц, сдвинув брови, проскрежетал: 'Замолчи наконец. У меня серьезная беседа'. — 'Удаляюсь. Больше не тревожу'.

— И то, что я здесь, а не под Варшавой, — продолжал говорить Вейдлинг, — где стоит мой 41-й танковый корпус, — это твоя заслуга, — генерал смотрел на Франца строгими внимательными глазами, пытаясь оценить реакцию на свои слова, а также уловить оттенки душевного состояния своего любимца. Он видел странность в поведении Франца.

Франц не выдержал длительного взгляда дяди, заговорил:

— Дядя Гельмут, не осуждайте меня так сильно. Я еще не развожусь с Мартой.

Вейдлинг нахмурился. Не об этом хотел он сейчас говорить с Францем. Но, видно, тот ждет от него окончательного вердикта по поводу своих разногласий с Мартой. Генерал бросил колкий взгляд на Франца и заговорил твердым голосом.

— Я уговорил тебя жениться, мне и ответ держать перед тобой. Марта — прекрасная жена, порядочная женщина, аккуратная хозяйка. Я видел, какими глазами она смотрела на тебя. Она любит тебя по-настоящему. Поэтому я осуждаю твои колебания. Не смей вести с ней разговоры на эту тему. Кончится война, останешься в живых, тогда и будешь рассуждать, кто был бы лучше: та белорусская крестьянка или твоя Марта. Не смей их даже сравнивать. Я запрещаю тебе это делать. Пройдут годы, ты в пояс поклонишься своей Марте за воспитание ваших детей, за ее терпимость и любовь к тебе в тяжелейшее военное время. Это мой ответ. Другого ответа не жди, Франц. Я при домработнице не стал давать тебе советы. Поэтому еще раз прошу тебя, оставь свои переживания до лучших времен. Об этом и думать забудь. У нас есть более серьезные вещи и занятия, чем вести разговор на амурные темы.

— Теперь мне ясна ваша позиция, дядя Гельмут. Перечить я вам не буду. Оставим в покое Марту и мои чувства к ней. Вы правы, есть дела важнее, — сказав так, он что-то вспомнил, помрачнел и быстро достал из кармана бридж портсигар. — Посмотрите, дядя, на эту вещицу.

Вейдлинг с большим любопытством взял портсигар. Увидев отверстие от пули на лицевой крышке, вскинул недоуменно брови. Ничего не говоря, открыл портсигар и еще больше удивился, обнаружив внутри свинцовую пулю.

— Что это за портсигар? Как он попал к тебе? Кто стрелял? В кого стреляли? — нервно один за другим задал он вопросы Францу. Лицо генерала багровело в ожидании неприятных ответов.

— Не поверите, дядя. Буквально два часа назад со мной произошел один странный инцидент. Я специально умолчал о нем, чтобы не омрачать прекрасный ужин. Теперь самое время рассказать.

— Ты меня пугаешь, Франц. Но так как я вижу тебя живым и невредимым, то мне легче. Говори, в какую переделку ты попал. Я уже понял, что это связано с тобой.

— Вокруг меня творятся непонятные вещи, дядя Гельмут. Вы мне поможете разобраться во всем. В последнее время за мной идет наружное наблюдение. Куда бы я ни ехал, вокруг меня крутятся одни и те же машины. Сегодня занавес приоткрылся. Слежка идет со стороны управления безопасности SD. Эти господа открыто пошли на контакт со мной после сегодняшнего происшествия, связанного с... — Франц замолчал, задумался, как мягче сказать дяде.

— Что ты остановился, не мямли, говори. Какое происшествие? Генерал все вынесет, все стерпит. Не бойся, я закаленный.

— Хорошо, — Франц вздохнул и произнес, — происшествие, связанное с покушением на мою жизнь.

— Что? — генерал вскочил с кресла. — Что ты говоришь такое?

— Дядя, успокойтесь, все позади.

— Что позади? — губы генерала задрожали.

— Дайте мне рассказать. Сделайте глоток конька.

Генерал, не смакуя, сделал большой глоток прямо из бутылки и тяжело засопев, придвинулся к Францу.

— Говори, мне лучше.

— Мы въезжали в город по Шоссештрассе со стороны Фюнсдорфа, как я обнаружил преследование. Свернули на Альт-Мариендорф — это недалеко от аэропорта Темпельхоф — и остановились у винного магазина. Я отправил туда водителя за покупками, а сам стал наблюдать. Не прошло и десяти минут, как вблизи припарковался защитного цвета 'Хорьх', впереди уже стояла машина службы SD, которая постоянно шла за нами. Из 'Хорьха' выскочил неизвестный тип и выстрелил вначале в Степана — тот его окликнул, выйдя из 'гешефта', — а затем в меня. Степан чудом остался жив. Его спасла бутылка коньяка, которую я велел купить для вас, и портсигар, лежащий во внутреннем кармане куртки. А меня спасли неизвестные храбрецы. Словно воинствующий Зигфрид, выскочил огромного роста сержант из 'Мерседеса', остановившегося на противоположной стороне улицы, и хладнокровно расстрелял из автомата неизвестного убийцу, после чего взорвал его машину и скрылся.

— Чудеса, да и только, — удивленно произнес генерал и с недоверием посмотрел на Франца.

— В это трудно поверить, дядя Гельмут, но придется. Факты — упрямая вещь. В портсигаре пуля, а это уже вещественное доказательство. Второй факт — пулевое отверстие в переднем стекле. Третье — этот цирк происходил на глазах у офицеров SD, которые, как мыши, прятались в своем 'Опеле'.

— Подожди минуту, — генерал Вейдлинг вышел в соседнюю комнату и вскоре вернулся, держа в руках пинцет и лупу. Взяв пулю пинцетом, он внимательно посмотрел на нее через увеличительное стекло и сделал свой первичный вывод: — Пуля от девятимиллиметрового патрона, похоже, от 'парабеллума'.

— Нет, дядя Гельмут, вы ошибаетесь. Стреляли из английского диверсионного пистолета 'велрод'.

— А ты откуда знаешь? Пули такого калибра применяются в 'парабеллуме'.

— И в 'велроде'. Я мельком увидел его длинный ствол. Этот пистолет разработан англичанами в 1942 году для диверсантов. Он стреляет бесшумно. Однако имеет несколько недостатков. Самый существенный — его малая эффективность при стрельбе на расстоянии дальше десяти метров. Этим и объясняется, что диверсант не попал в Степана и промахнулся в меня. Его спугнули, и он вынужден был стрелять спешно. Думаю, что это были англичане, дядя Гельмут. Но зачем я им понадобился? Какую я представляю для них угрозу, не пойму.

Вейдлинг задумался, отложив на журнальный столик пулю и свой исследовательский инструмент.

— Серьезная задача, — после небольшой паузы сердито проворчал генерал. — Что ты сам об этом думаешь? Кто твои спасители? Хотя методом исключения можно предположить, что если стреляли в тебя англичане, то спасителями были русские. Три мощнейшие разведки мира заинтересовались одним майором вермахта — это уж слишком! Не племянник у меня, а целый Бермудский треугольник. Считаю, — генерал вдруг оживился, — надо добавить дозу, иначе не разберемся в этом деле, — Вейдлинг деловито взял недопитую бутылку коньяка и, не спрашивая Франца, разлил себе и ему по бокалам остаток благородного напитка. — Бери, — он звонко чокнулся о стоящий бокал Франца и быстро принял свой алкоголь.

Франц в этот раз не сопротивлялся. Он спокойно взял свой бокал и сделал несколько глотков горячительной жидкости. Его глаза заблестели. 'Принимай, бродяга Клаус. Для тебя стараюсь, — послал он мысль другу. — Я не думал, что ты такой же любитель хорошего коньяка, как и дядя, — однако мысленная весть пролетела мимо. Клаус не отреагировал на его посыл. — Ну хитрец, ждешь, когда я все допью', — по губам Франца скользнула улыбка.

— Франц, ты улыбаешься? — недовольно подал голос дядя Гельмут. — Не вижу повода.

— Меня рассмешила последняя ваша фраза о Бермудском треугольнике.

— Не вижу ничего смешного. Разведки забрасывают своих людей в Берлин не для прогулки. Значит, им что-то надо от тебя.

— Когда я ехал к вам, тоже думал об этом, советовался с Клаусом и сделал такой же вывод.

— С кем советовался? — брови генерала сдвинулись.

— С Клаусом. Ах да, — Франц оживился — разговор пойдет о его тайном друге, — я вам не говорил о нем раньше. Пришло время рассказать. Все мои предсказания, дядя Гельмут, связаны с этим именем. После взрыва Клаус, а он капитан спецназа бундесвера Германии, каким-то образом переместился в мою голову из далекого будущего, из 2010 года. Он находится во мне и живет как второе сознание. Можно сказать, что он — второе 'я'.

Генерал Вейдлинг привстал от удивления, недоверчиво произнес:

— Из какого года?

— Из 2010 года, господин генерал-лейтенант, — Франц также поднялся, вытянулся и бодро добавил: — Капитан Клаус Виттман, офицер спецназа Германии, обосновался в моем правом полушарии в марте 1944 года. Он мой предсказатель, мой учитель, мой гуру.

У немецкого вояки еще шире открылись глаза, он почувствовал усталость и страшную сухость во рту, у него мелко задрожали пальцы. Он посмотрел на пустую бутылку коньяка и вяло плюхнулся в кресло.

— Вам плохо, дядя? — испуганно спросил Франц, наклонившись к генералу.

— Плохо? Не то слово. Ты такие вещи говоришь. Знаю, что не врешь, а верится с трудом. Пришелец из будущего сидит в твоей голове. Как вообще такое может произойти? — Вейдлинг растерянно смотрел на Франца. Тот молчал, обдумывая ответ. Молчал и генерал. Но через небольшую паузу он вдруг с иронией заметил:

— Как жаль, что твой подарок не дошел до адресата. Теперь старому генералу придется лезть в сырой погребок.

— Дядя Гельмут, так у вас не сердце?

— Какое сердце? Оно у меня работает как часы. Это в горле так пересохло после твоих страшилок, что я почувствовал на зубах песок Аравийской пустыни.

— Так я мигом все соображу, только давайте закончим с этим вопросом. У меня есть еще одна очень важная тема для разговора. Мне не терпится поделиться своими мыслями. Мы со дня Успения Пресвятой Богородицы не встречались с вами.

— Боюсь, Франц, что даже моего закаленного генеральского организма не хватит на всю повестку дня.

— А я вам помогу.

— Ну, если поможешь, — улыбнулся генерал, — тогда другое дело, — он почувствовал себя лучше. — Скажу тебе следующее, что если бы я не знал тебя и не проверил твои предсказания в деле, то подумал, что сын моего лучшего друга страдает шизофренией. Но после летнего поражения на Восточном фронте, потери целой группы армий 'Центр' я верю тебе. Но твои познания будущего еще больше страшат меня после сегодняшней истории. Тобой заинтересовались иностранные разведки, одна из них — английская. Она хотела тебя ликвидировать. Только так можно понять это происшествие.

— Я того же мнения, дядя Гельмут. Но информация у меня в голове. Эту тайну знаете только вы. Генералу Гудериану мы намекнули о предположительном развитии будущих событий. Основные карты мы не раскрывали. Это впереди. Поэтому разведки могли узнать только то, что было в моих донесениях. Сравнив их содержание с прошедшими событиями на Восточном фронте, они пытаются узнать об источнике этой информации. Англичане решили этот источник погасить в зародыше. Но, спрашивается, где Англия, а где Восточный фронт? Каким образом англичане узнали обо мне? Где сидит крыса: у русского Смерша или у бригаденфюрера Шелленберга? Вопрос!

Глубже копнуть — встают и другие вопросы. Если это русские помешали англичанам меня ликвидировать, то почему? Значит, я им нужен. Значит, Смерш разыгрывает свою карту, где я должен играть определенную роль. Значит, надо предполагать, что они скоро выйдут на контакт со мной. Наша контрразведка тоже что-то перехватила и стала следить.

— Все это печально, Франц. Не знаю даже, что тебе посоветовать. Могу только пожелать быть более осторожным. Упреждай ситуацию, если она будет развиваться против тебя. Ты же сам говоришь, что ты не один. Пусть твой друг тебе помогает. Как гласит поговорка, одна голова хорошо, а две лучше. Вот и пользуйся этой возможностью, — генерал подошел к Францу и крепко, по-отцовски обнял его, с дрожью в голосе произнес: — Я не переживу, если с тобой что-то случится, а тем более мать. Береги себя, сынок.

— Хорошо, дядя Гельмут, буду осторожен. Думаю, англичане временно притихнут. С нашей службой безопасности я сам разберусь, а если понадобится — попрошу помощь у генерала Гудериана. Если русские выйдут на контакт — буду решать на месте, как поступать. Оставим пока эту тему. Давайте перейдем к служебным делам, к формированию танковой армии. Где ваш погребок?

— Погребок? — усмехнулся генерал. — Это шутка, Франц. Пойди в столовую, там в баре стоит еще одна бутылка коньяка Martell, неси ее. Не забудь захватить лимон и салями.

— Я мигом, дядя Гельмут, — Франц энергично проследовал в столовую. По дороге его сразу перехватил Клаус: 'Вижу, ты быстро усваиваешь мои уроки. Из тебя выйдет настоящий офицер-спецназовец. А то говорил 'не могу', 'не буду'. Ты пойми, когда еще предвидится случай попробовать Martell урожая 1940 года? Думаю, никогда'. — 'Ты прав, Клаус, никогда, если вернешься в свое время. Коньяку будет семьдесят лет, и стоить он будет целое состояние. Лови момент, дружище, пока я жив'. — 'Ладно, не бравируй! Выполняй приказ генерала'. — 'Выполняю'.

Франц поставил на поднос бутылку превосходного коньяка, рядом тарелки с нарезанной колбасой и лимоном и, словно заправский официант, подхватив поднос правой рукой, а левую руку заложив за спину, пошел к дяде.

Генерал улыбнулся, увидев Франца, но улыбка быстро сошла. История о покушении не давала покоя.

— Прошу, дядя Гельмут. Вам слово.

Вейдлинг умело открыл бутылку и заполнил бокалы на треть коньяком.

— Пусть, Франц, все задуманное тобой сбудется. И та победа, к которой ты нас поведешь, будет небольшим утешением для меня и для тех солдат, которые будут с нами в этом тяжелейшем сражении. За твое здоровье, мой мальчик!

— Спасибо, дядя Гельмут. А я выпью за ваш полководческий талант и за ваше здоровье!

Закусив тонкими натуральными кружочками салями, генерал тяжело поднялся с кресла — затекли ноги. Осмотрелся, включил свет. Немного хромая, прошелся к окну. На улице было сумеречно. Он задернул светомаскировочные шторы и вернулся назад к камину.

— Ты спросил меня, как решаются вопросы формирования танковой армии, — генерал перешел к другой теме разговора, — отвечу кратко — медленно. Проект штатного расписания новой танковой армии разработан. В этом большая заслуга генерала Гудериана. Он лично участвовал в ее разработке и лично отстаивал у начальника штаба Верховного главнокомандования вооруженными силами генерал-фельдмаршала Кейтеля. Он сумел доказать неоспоримые преимущества бригадного построения армии с той структурой, вооружением и тактикой боевых действий, о которых ты говорил. Утверждение состоится в ближайшее время. Рейхсминистр вооружений и боеприпасов Шпеер пообещал похлопотать, он частый ночной гость Гитлера.

— Это правильно, — со свойственной горячностью вступил в разговор Франц. — Мобильная танковая бригада — это изначально боевая группа, слаженная и постоянная: с подвижной ПВО, со своим штурмовым десантом и боевыми машинами поддержки танков, с тесной взаимосвязью со своей разведкой, с ее поддержкой. Обладая такими характеристиками, бригада будет настоящим ударным кулаком в бою. Это новое слово в развитии наших бронетанковых войск. Не громоздкая дивизия с ее постоянным некомплектом на тридцать-сорок процентов, где на бумаге дивизия, а на деле полк, а полновесная мобильная танковая бригада, которая сможет самостоятельно решать тактико-стратегическую задачу. Кроме того, боевая техника и вооружение в бригаде должны быть максимально однотипными и проверенными в боевых действиях. Ими будет легче управлять, их будет легче ремонтировать. Обязательно учтите, что в каждой бригаде должны быть роты учебно-боевого вооружения и техники, где будет обкатываться молодежь. Этим мы значительно сэкономим ресурс боевой группы. Экипажи должны быть взаимозаменяемыми. Кстати, многое, что я говорю, уже взято на вооружение русскими в ходе войны. Наши штабы плохо изучают противника. Вот смотрите, — Франц поднялся с кресла для убедительности речи. — В состав русской танковой бригады 1943 года входят: три танковых батальона, один батальон автоматчиков, подразделение управления и обеспечения, зенитно-пулеметная рота и управление. Всего шестьдесят пять однотипных танков Т-34, Т-34-85. Такая бригада решает практически любую задачу в пределах своей возможности.

— Франц! — остановил офицера генерал. — Не забывай, наши бригады будут мощнее, мобильнее, эффективнее в бою, чем русские соединения.

— Да, это так, дядя. Но каковы русские генералы! — с почтением воскликнул Франц. — Они сразу внедряют в войска новые структуры частей и тактические приемы ведения боя, которые показали себя с лучшей стороны. Вот у кого надо учиться нашему генералитету. В данном случае я не имею в виду вас, дядя.

— Спасибо и на этом, — саркастически заметил Вейдлинг. — Все, что мы задумали, я взял на вооружение. На бумаге это вышло красиво. Однако перед нами встают серьезные проблемы, — генерал отпил из бокала немного коньяка и закусил долькой лимона. Скривился.

— Какие проблемы, дядя Гельмут?

'Наливай и мне', — прожужжал в мозгу Клаус. — 'Подождешь', — зыкнул на друга Франц.

— Проблемы связаны со штатным укомплектованием бригад техникой, вооружением и личным составом. Ты сам знаешь, что вся выпускаемая военная продукция, все резервисты с округов — всё идет в действующие войска, всё идет на фронт. Где взять дополнительные технические и людские резервы?

— Не надо драматизировать ситуацию, дядя Гельмут. Не так все плохо. Уже со следующего месяца ожидается выпуск бронетехники на пятнадцать процентов выше, чем в сентябре. Это все внутренние резервы. Шпееру удалось убедить фюрера отказаться от всех трудновыполнимых стратегических планов по разработке новейшей военной техники. Нет времени и средств на модернизацию вооруженных сил. За последние три недели я побывал на основных танковых заводах компаний 'Рейнметалл', 'Крупп-грузон', 'Нибелунгенверке' — везде строго выполняются директивы министерства. С конвейера сходят только серийные 'Пантеры', 'Тигры', Pz-IV. Все перспективные разработки закрыты. Освободившиеся мощности направлены на выпуск массового среднего танка Pz-IV. Отказались от 'Королевских тигров'. Вместо закупки одного Pz-VIB выйдет пять-семь средних танков или самоходных артиллерийских установок. Вся военная промышленность переведена на двухсменную работу. И это еще не все. Через два дня я выезжаю с комиссией на основной танковый полигон вермахта в Куммерсдорф. Там будут представлены образцы среднего танка Pz-IV с башней от 'Пантеры' и семидесятипятимиллиметровой пушкой KwK-42 с протяженностью ствола семьдесят калибров. Будут образцы этого танка с обычной башней и семидесятипятимиллиметровой пушкой с длиной ствола на пятьдесят и шестьдесят калибров. Если испытания пройдут удачно, то танки запустятся в серии. Новая экономическая стратегия, — подчеркнул Франц, — даст дополнительно армии до тысячи средних танков и САУ. И это еще не все. Раскрою еще один секрет. Остановлено производство ракет Фау-2. Конструкторская мысль и мощности этих заводов переведены на выпуск ракет 'земля — воздух' из подвижных пусковых установок. Первая ракетная батарея по уничтожению движущихся воздушных целей ожидается к концу этого года, возможно, к началу операции. Конечно, ею не защитишь армию от американской авиации, но дальнейший выпуск ракетных установок будет заметной помощью противовоздушной обороне.

— Теперь по личному составу, — Франц замолчал, сделал несколько глотков коньяка, глянул внимательно на генерала, не заснул ли тот. Генерал Вейдлинг держался, не спал, изредка потягивал свой коньяк да недоверчиво покачивал головой. — Теперь по личному составу, — вновь повторил, Франц, тем самым подчеркнул важность вопроса. — Что нужно сделать? — обратился он с вопросом к генералу и, не ожидая от него ответа, высказался сам. — Нужно в каждом взводе, каждой роте, части, бригаде сформировать опытное управленческое кадровое ядро, так сказать, боевой костях всего военного организма. Это, знаю, уже делается. Опытные боевые командиры должны лично участвовать в подборе и комплектовании своих подразделений и частей техникой и людьми. Разнарядка уже пошла в западные округа и танковые училища. Они, благо, подчинены инспекции бронетанковых войск, то есть Гудериану. Скоро начнет приходить пополнение. Его обучение будет проходить в учебных ротах по специально разработанной методике. В основе методики лежит принцип 'делай, как я'. Лучшие танковые асы на практике будут обучать молодежь. Занятия должны проходить днем и ночью, ночью и днем. Физическая и техническая подготовка, боевая стрельба, взаимозаменяемость экипажей, выживание в экстремальных ситуациях, современная тактика ведения боя в любое время суток — вот основа учебной программы. После учебы — боевое слаживание, учения. Все должно проходить в строжайшей секретности, максимально эффективно и в короткие сроки. Все бригады будут дислоцироваться в западных районах Германии, вдали от фронта, в предместьях Ганновера, Касселя, Нюрнберга, Штутгарта, Мюнхена со штабом армии в Касселе.

— Франц, — перебил офицера генерал Вейдлинг, — зачем ты мне говоришь эти вещи, которые уже стали очевидными? С какими солдатами я буду воевать? С новобранцами, безусыми юнцами? — Не только с ними, дядя Гельмут. Кстати, вы напрасно иронизируете. Эта необстрелянная молодежь в 45-м году подожжет сотни русских танков в Берлине, не одна тысяча русских солдат падет от рук немецких юнцов. Гитлерюгенд до конца войны будет фанатично предан фюреру. С этим фанатизмом юнцы будут умирать за него, как русские солдаты за Сталина. Боевой дух солдат накануне операции против англо-американцев будет невероятно великим. И наша задача, — Францу стало жарко от накала разговора, он расстегнул крючок кителя, взял с тарелки дольку лимона и с удовольствием ее пожевал, почувствовав во рту приятную кислинку. — И наша задача, — продолжил он разговор, но уже более твердым, с хрипотцой, берлинским говором, — обучить эту молодежь, сплотить идеей разгрома американцев и, когда придет время, направить неотразимым ударом на слабые звенья обороны противника. Эти места будут указаны. Будьте уверены, дядя Гельмут! — Франц с любопытством посмотрел на генерала, оценивая его реакцию на свою последнюю фразу. Вейдлинг махнул головой, мол, продолжай дальше. На его красном лице по-прежнему оставалась недоверчивая улыбка.

— Так вот, отдельные наши роты, — вновь заговорил без смущения Франц, — будут сколочены из прошедших проверку солдат и сержантов армии Власова. Мой майский опыт показал, что люди, примкнувшие к нам по идеологическим соображениям, имеют высокую степень надежности и бесстрашия. Этот резерв мы должны использовать в полном объеме. Сюда будут привлекаться и русские военнопленные из концлагерей, прошедшие отбор и выразившие сражаться против союзников Сталина, а также немцы, арестованные по политическим мотивам. Из них будут сформированы батальоны десанта по типу русских штрафбатов. Они будут брошены в самые жаркие места с условием дальнейшей реабилитации при выполнении боевых заданий. Кроме того, на начало операции будут сняты с Восточного фронта некоторые наиболее боеспособные части вермахта и переподчинены вам. С каких участков, я подскажу позже. Эти идеи еще в августе поддержал генерал-полковник Гудериан, вы знаете об этом. Штабом ОКХ (сухопутные войска) уже направлены соответствующие директивы в войска, училища и военные округа. Так что, уважаемый командующий армией, я вам обещаю сто процентов укомплектованность вашего объединения техникой и личным составом, — Франц улыбнулся. Его глаза излучали торжество и силу.

Наступила небольшая пауза в разговоре. Вейдлинг понял, что Франц хочет услышать от него замечания. Он тяжело поднялся с кресла, сопя, оперся о спинку и, бросив все тот же недоверчивый, слегка с прищуром взгляд на мужественно офицера, заговорил:

— Считаю наивным полагать, господин майор, что сформированные таким образом бригады, не побывавшие в сражениях, будут иметь высокую степень боевой готовности и боевой выучки.

Франц дернулся, его скулы сжались, змеевидный шрам покраснел. Дядя ударил его в самое слабое место.

— Я думал об этом, — выпалил нервно он. — Но у нас нет другого выхода! Вы же сами подчеркнули острую нехватку людей. Где я вам найду опытных панцершютце на всю армию? Их нет. Но я знаю одно. Русские военнопленные эффективно с русскими воевать не будут, тем более в конце войны. Но против американцев, англичан, против Антанты, как это было в их гражданскую войну, они пойдут с оружием. Мы пообещаем им свободу. Кроме того, не забывайте, что центральным ядром бригад все же будут переукомплектованные лучшие танковые части, снятые с Восточного фронта. Есть еще один нюанс. Ваша армия будет использована не в начальный период операции, где в бой вступят основные силы групп в виде 5-й и 6-й танковых армий под командованием генералов Мантейфеля и Дитриха, а на стадии ее расширения, на стадии окружения противника с юга и севера по левобережью реки Маас. Центральное ядро армии стремительным броском будет направлено на Брюссель и Антверпен. Мы устроим англичанам второй Дюнкерк.

— Хорошо, согласен. Это заманчиво. Но вдруг фюрер передумает и не будет операции в Арденнах, о которой ты мне несколько раз толкуешь? — не сдавался генерал Вейдлинг.

— Не передумает, дядя. История пока пишется без наших корректировок. Совсем скоро, в конце сентября, фюрер пригласит в штаб-квартиру, что в Восточной Пруссии, Кейтеля и Йодля, где поручит им разработать план наступления на Западном фронте между Аахеном и районом к югу по Люксембургско-французской границе. Время наступления он обозначит между 20-м и 30-м ноября 44-го года. К 9 октября Йодль выполнит план подготовки операции. Он предложит пять возможных вариантов наступления. Гитлер остановится на одном из них. Вот на это совещание мне надо попасть. Оно состоится в Берлине в рейхсканцелярии фюрера. Через Гудериана, через Моделя, через Шпеера, через черта, наконец, но мне надо туда попасть. Позже нельзя, позже пойдет директива в войска. 'Стража на Рейне' — под таким кодовым названием войдет в историю эта операция. Она — чистейший плод воображения Гитлера, его личная инициатива, его последний Рубикон, его последняя надежда. Я сумею убедить Гитлера принять мои корректировки. У меня есть все основания так полагать. Те секретные данные о противнике, которыми я располагаю, бесценны. Я попробую получить от Гитлера карт-бланш. Только в этом случае господа генералы от Верховного командования станут считаться с нами и примут наши предложения по плану операции. Иначе наш разговор, наша подготовка может закончиться для нас плачевно — подвалами центрального гестапо Мюллера на Принц-Альбрехтштрассе, — Франц замолчал. Он вдруг почувствовал себя усталым, разбитым, изнеможенным, как после изматывающих тренировок по боксу. Словно кто-то вытянул из него последние силы этого вечера, когда он заговорил о будущем воздействии на текущую реальность жизни. 'Это от напряжения дня, необычайной остроты поднятых тем', — подумалось ему.

— Все, дядя Гельмут, я закончил разговор. Скажите свое мнение по поводу услышанной информации, — в голосе Франца не чувствовалось твердости.

— Уже ночь, Франц, — вяло заметил Вейдлинг. — У меня трещит голова от твоих секретных данных, от твоих познаний будущего. Дай мне неделю, чтобы переварить всю информацию. Одно тебе скажу. Ты меня сильно обеспокоил. Тебе грозит очень серьезная опасность. Став предсказателем исторических событий, ты уже нажил врагов в лице трех разведок мира, а сколько еще наживешь, даже представить трудно. Как только твои предсказания начнут сбываться и приносить одной стороне положительные результаты, ты станешь врагом номер один для другой противоборствующей стороны. Ты становишься предметом яростной охоты иностранных разведок. Ты становишься чужим для всех, даже для немцев, — генерал разлил коньяк по бокалам. — Бери, допьем, — не чокаясь, не смакуя, не закусывая, не дожидаясь, когда возьмет свой бокал Франц,

Вейдлинг выпил без энтузиазма свой алкоголь, расстегнул пуговицы генеральского мундира и развалился в кресле.

— Ты понимаешь... — Вейдлинг стал говорить заплетающимся языком. — Ты становишься чужим даже для меня. Для меня, Франц! Я генерал, участник двух мировых войн, тактик и стратег, не знаю многих вещей, о которых ты говоришь, а ты ведь только майор, извини за грубость, не обижайся на меня — почти сопляк. Мне кажется, что я перестаю понимать тебя, Франц. Мне очень жаль, что это так. Но в этом нет моей вины. На тебя сошло прозрение, и ты стал чужим для всех. Понимаешь?! — Вейдлинг уставился на Франца мутными, покрасневшими глазами и, покачивая перед его носом указательным пальцем, пьяно промычал: — Никто, понимаешь, никто не хочет знать о себе, что с ним будет в будущем. Иначе... иначе теряется смысл борьбы за жизнь. А ты знаешь! Ты знаешь будущее. Ты приблизился к богу, мой мальчик. Ты хочешь переделать историю, предначертанную Всевышним Господом. Это меня пугает. Я боюсь за тебя, Франц, за твою семью. Великие мира сего просто сотрут тебя в порошок, как только ты перейдешь им дорогу, как только они поймут, что ты отнимаешь у них самое дорогое достижение в жизни — это собственноручно творить историю. Подумай над моими словами, Франц. Моя речь сумбурна, но я выложил тебе все начистоту, как думаю, как чувствую сердцем. Хорошенько подумай, пока мы не сказали последнее слово и не перешли черту от установившейся реальной действительности к искаженному, искусственному бытию. Не наступит ли после этого исторический коллапс? Понял меня, Франц? Уловил мою мысль, сынок?

— Да, дядя Гельмут, я понял вас. Но остановки уже не будет. Наш локомотив не имеет стоп-кранов, — дрогнувшим голосом произнес офицер. — Но я подумаю над вашими словами. Спасибо, что выслушали меня, — Франц сделал несколько глотков коньяка и поставил на журнальный столик почти полный бокал превосходного 'Мартеля'. — Все, дядя, я иду спать.

— Да, мой мальчик, спать. Иди. Гретхен постелила тебе в соседней комнате... Иди... Там... — генерал безразлично махнул правой рукой куда-то в сторону, не глядя на Франца. — А я здесь еще посижу... Один... Совершенно один...

Глава 17

Сентябрь 1944 года. Берлин, бульвар

Унтер-ден-Линден. Пивной ресторан 'Папа Карло'. Степан Криволапов и Следопыт

Унтер-ден-Линден — улица под липами — так переводится один из главных и наиболее известных бульваров немецкой столицы. Он получил свое название благодаря украшающим его липам.

Бульвар начинается от исторической Парижской площади с монументальными Бранденбургскими воротами до Дворцового моста через реку Шпрее. На этом небольшом, всего в 1390 метров городском отрезке, расположены известнейшие здания Берлина, гостиницы, бутики и рестораны.

До войны бульвар был излюбленным местом гуляний берлинцев. Горожане приходили сюда отдыхать целыми семьями со своей едой и питьем. Расположившись в тени старых лип, трапезничая, они вели долгие благопристойные беседы, а их кудрявые и белокурые дети резвились вокруг лип, играя в прятки или в мяч. Но это было до Второй мировой войны.

Война изменила картину улицы. Липы были срублены. Вместо них появились железные стенды с нацистской символикой, пропагандирующие идеи нацизма и вечность Третьего рейха, установлены фонари-прожекторы. Вместо семейных гуляний нацисты предложили пиво, шнапс, коллективные манифестации и свободную любовь. Цветочные клумбы и лужайки, украшавшие довоенный бульвар, постепенно превратились в огороды. Предприимчивые берлинцы с энтузиазмом выращивали на них картофель и салат.

В одном из зданий на улице Унтер-ден-Линден располагался пивной ресторан с эффектным названием 'Папа Карло'. Он пользовался огромной популярностью у отпускников вермахта, особенно из числа унтер-офицерского состава. Сюда также захаживали офицеры среднего, даже старшего звена. Было несколько причин, сформировавших у фронтовиков стойкий интерес к этому питейному заведению. Здесь и простота общения обслуживающего персонала, и наличие недорогой, но вкусной национальной еды, и широчайший выбор сортов и марок пива Германии.

Но главное, здесь можно было услышать фронтовые хиты, звучащие не из раструба граммофона, а вживую — из уст популярных певцов. Был еще один сильный притягательный момент для рядовых отпускников — это близость огромной парковой зоны ('Тиргартен'), расположенной за Бранденбургскими воротами. Парк был излюбленным местом для уединения парочек и заменял им тысячи и тысячи дефицитных гостиничных коек.

Полюбился этот ресторан и Степану Криволапову. Свои редкие свободные вечера он проводил там. Когда не надо было обслуживать технику, не надо было выполнять поручения майора Ольбрихта, не надо было с утра лететь на заводы и военные предприятия, когда был выходной день, Степан посещал 'Папу Карло'. Он садился за излюбленный столик недалеко от запасного выхода, брал несколько кружек холодного пенистого разливного пива, жареные колбаски с тушеной капустой и предавался чревоугодию. Временами он с интересом наблюдал за танцующими парочками, за исхудавшими молодыми немками, толкавшимися у барной стойки, в глазах которых явно читались обреченность и тоска.

Когда в зале исполняли песни, он с удовольствием подхватывал их и пьяным тенором издавал фальшивые звуки. Если подсаживались к нему солдаты или сержанты-танкисты, то он охотно угощал их пивом, перебрасывался с ними простыми фразами о войне, о жизни, о женщинах, тренируя, таким образом, разговорную речь.

Майор Ольбрихт понимал, что его водителю, как и ему, после пережитого происшествия нужен отдых для восстановления душевных сил. Поэтому, прощаясь со Степаном, когда тот довез его до дома генерала Вейдлинга, он коротко сказал:

— Завтра у тебя свободное время, Степан. Много не пей. В понедельник едем на полигон.

— Слушаюсь, — радостно отозвался Криволапов и четко козырнул. Он был доволен решением командира. На горизонте замаячил отдых в ресторане 'Папа Карло'.

На следующий день вечером в выглаженной форме танкиста с погонами унтер-фельдфебеля, с Железным крестом второго класса, чисто выбритый он поспешил в ресторан.

Туда он ходил только в любимой парадной форме танкиста, а в обычные дни носил общевойсковую форму сержанта вермахта. Так как Степан жил недалеко от дома Франца на Клингельхоферштрассе, а это рядом с парком 'Тиргартен', то, пройдя по садовой улице с километр, он вышел к Бранденбургским воротам, а оттуда по Унтер-ден-Линден к ресторану.

Посетителей в ресторане было немного, но Степан уже знал, что к позднему вечеру свободных мест не будет.

Он уселся, как всегда, за излюбленный столик поближе к кухне и запасному выходу. Воспитанный в детдоме ловчить, он понимал, что в случае бегства лучшего места не придумаешь.

— Добрый вечер, — поздоровался Степан с официанткой, проходившей мимо со стопкой чистой посуды, неся ее к раздаточному столику. Та заметила его, улыбнулась, ответила на ходу: — Одну минуту, господин унтер-фельдфебель.

— Какое пиво вам подать? — чуть погодя обратилась к нему Эльза, так звали девушку. Перед этим она кокетливо поправила уложенные белокурые волосы.

— Мое любимое баварское Starkbier — две кружки, — Степан загляделся на миниатюрную официантку. Эльзе шел национальный костюм дирндль, в который она была одета, как и все девушки обслуживающего персонала. Короткая красная юбка с белым фартуком, белая облегающая блузка с жилетом эффектно подчеркивали ее стройную фигурку, красивые ноги.

— А вобля? — засмеялась официантка, сделав карандашом пометку в блокноте. Персонал ресторана уже знал причуды русского сержанта, водителя одного важного и мужественного майора.

— Вобли у вас нет, — передразнил официантку Степан и слегка хлопнул Эльзу по выпуклой попке.

Девушка ойкнула.

— А вот жареной картошки с селедочкой и луком я, пожалуй, откушаю, — добавил Степан. Он так и сказал, переходя на русский язык: 'откушаю'. Он где-то читал, что так разговаривают баре. А он себя здесь чувствовал господином. Ведь ему подносят, ему угождают.

— Будет сделано, господин унтер-фельдфебель, — весело ответила Эльза, не обидевшись на грубую выходку сержанта, и, развернувшись, ушла выполнять заказ.

Ресторан быстро наполнялся военными вермахта. Все ожидали появления фронтовой певицы Хельги Вилле.

— Я присяду? — оборвал кейф Степана чей-то бас, подобный звуку, исходившему из медной тубы. Перед столиком, чуть наклонившись к танкисту, стоял сержант-пехотинец невероятно огромного роста и физической силы со стрижкой бокс. Криволапов вздрогнул от немыслимого звука и посмотрел вверх на сержанта. Увидев человека-гору, он нервно дернулся и машинально отодвинулся к запасному выходу, промямлив скороговоркой:

— Пожалуйста, пожалуйста, господин сержант, — сердце Криволапова, помимо его воли, лихорадочно забилось.

— Танкист? — спросил пехотинец. Стул под ним жалобно заскрипел, но не развалился.

— Танкист, — ответил испуганно Степан.

— Горел?

— Горел, — ответил однозначно тот.

— Крестоносец?

— Что? — переспросил, приподнявшись со стула Криволапов.

— За что Железный крест получил?

— А, — губы Степана расползлись в заискивающей улыбке, — за спасение офицера.

— Это круто. Тебя как зовут?

— Степан.

— Так ты русский? — не смущаясь, произнес здоровяк.

— Да, — замялся Криволапов. — А тебя как зовут?

— Меня?

Но в это время возле оркестра появилась стройная светловолосая певица Хельга Вилле. Ее чувственные, плотно накрашенные яркой красной помадой губы излучали приветственную улыбку в зал. Девушка выжидающе стояла на сцене, кокетливо откинув премиленькую головку назад. Ее глаза возбужденно горели. Отпускники с жаром захлопали в ладоши, приглашая к пению. С разных мест послышались выкрики:

— Спой 'Лили Марлен'. Спой 'Песню солдата'. Спой...

Рев фронтовиков заглушил слова сержанта-пехотинца, он замолчал. В зале вдруг наступила тишина. Мелодично зазвучал оркестр, и полилась песня в стиле медленного фокстрота.

— Что солдату снится на привале? — пела Хельга.

— Невесту видит он во сне, — подхватили сразу песню фронтовики.

— Как они друг друга целовали, — продолжала петь Хельга.

— С ней на свиданье в тишине, — скандировала и топала ногами публика.

Криволапов тоже подключился к общему хору, позабыв на минуту о пехотинце. Было видно, что ему нравилась песня и он знает ее смысл и слова.

— А ты чего не поешь, здоровяк? — подмигнул Степан соседу, отвлекаясь от пения, чтобы промочить горло. Отхлебнув жадно из фарфоровой кружки несколько больших глотков пива, он уже с удивлением проговорил мокрыми губами: — Ты что, этой песни не знаешь?

Пехотинец на мгновенье остолбенел, смутился, но затем решительно надвинулся на тщедушного Степана и жестко, глядя глаза в глаза, тихо на русском языке сказал:

— Погоди елозить, танкист, и слушай меня внимательно.

Глаза пехотинца прожгли Криволапова до самой печенки. Того моментально охватил ледяной страх, сердце сдавило обручем. Руки и ноги онемели, сделались непослушными. Степан, бледнея и задыхаясь, жадно хватал воздух ртом. Он понял, что ему пришел конец. Это русские гэбэшники.

А зал в это время с новой мощью подхватил второй куплет:

— Что солдату снится на привале?..

Степан опомнился от сиюминутного шока и хотел вскочить. Но лапища пехотинца так сжала ему кисть, что у него выступили слезы на глазах, он вскрикнул от боли. Однако его крик потонул во всеобщем ликовании фронтовиков.

— Тише, тише, щегол! — прозвучал бас над его ухом. — Еще дернешься, и ты будешь размазан по столу, как клоп, за которым ты гоняешься по ночам, засыпая на Клингельхоферштрассе.

— Кто вы? Что вам от меня надо? — заикаясь, чуть не плача, перейдя на русский язык, промямлил Криволапов.

— Лично от тебя — ничего, танкист. Успокойся, — здоровяк отнял свою руку от его руки. — Нам нужен твой майор. Понял? Твой майор, Франц Ольбрихт. Запомни и передай ему следующее. Ему грозит опасность. Друзья хотят ему помочь. Он должен выйти с нами на связь. Встреча состоится здесь, в ресторане. Мы будем его ждать в любой день в вечернее время. Запомнил? Повтори.

— Майору грозит опасность. Друзья хотят ему помочь. Встреча здесь в любой день вечером, — потупив голову, не глядя на пехотинца, тихо промычал Степан.

— Смотреть в глаза, ну!

Криволапов задрожал и невольно поднял голову.

— Запомни! — жестко добавил гигант. — От нас нигде не скроешься. Мы тебя достанем везде, если надо. А теперь, — он слегка хлопнул Степана по спине — тот закашлялся от услышанной угрозы и хлопка, — продолжай пение, крестоносец. И смотри у меня, не чуди! — сказав так, пехотинец спокойно поднялся со стула и скрылся за дверью кухни, перед этим пригнув голову.

Степана лихорадило, руки дрожали. Чтобы никто не заметил его гнетущего состояния и не пристал с расспросами, он обхватил голову руками и прикрыл глаза. Кроме этого, он боялся поймать еще раз пронзительный взгляд русского атланта. Он боялся услышать еще раз этот громоподобный голос. Только когда прозвучали последние слова мелодичной песни Хельги:

Что солдату нужно на привале?

Торопит отпуска он срок.

Чтоб свою невесту в тихой дали

Поцеловать он смог! —

и отпускники бешено зааплодировали фронтовой певице, он немного опомнился, поднял голову, зверовато огляделся. На него никто не обращал внимания. Сержанта-пехотинца в зале не было.

Первая мысль, которая появилась у него, была 'Бежать!' Но, подумав, он сказал себе:

'А куда? Нет, это плохой вариант'. Вторая мысль — 'Напиться и забыться'. Этот вариант он также отмел. 'Пусть идет так, как есть. А там посмотрим, — остановился он на третьем варианте. — Мне ничего пока не угрожает. Время покажет, когда надо линять'.

— Элизабет! — взвизгнул Степан. — Пива две кружки! И быстрее! Schnell! Schnell! Schnell!

Глава 18

Сентябрь 1944 года. Берлин, бульвар Унтер-ден-Линден.

Пивной ресторан 'Папа Карло'. Первая встреча Франца Ольбрихта с сотрудниками Смерша

Майор Ольбрихт спокойно воспринял сообщение о том, что с ним хотят встретиться русские диверсанты. Местом встречи они предложили вечерний ресторан. Он согласился и через несколько дней зашел туда на ужин, взяв с собой Степана. В ожидании заказа он думал о своих спасителях. В том, что ими будут русские, он почему-то не сомневался. Он также ожидал развязки действий и со стороны 6-го отдела внешней разведки службы безопасности рейха. Слежку офицеры SD прекратили, но информацию о нем собирали. 'Значит впереди встреча с Шелленбергом. Бригаденфюрер что-то задумал, выжидает. Можно ли его использовать в своих целях? Скорее можно, чем нельзя. Впрочем, что гадать на кофейной гуще. Это я ему нужен, а не он мне. Время покажет, как себя вести. Но где русские? Почему их долго нет?' — Франц недоуменно посмотрел на Криволапова.

В это время появилась Эльза и радушно водрузила на их стол заказанные блюда. Степан заерзал, его глаза заблестели от вида дымящейся обжаренной колбаски с картошкой и капустой и вспотевшего бокала баварского Starkbier. Он не сдержался и сделал несколько жадных глотков пива.

— Степан! Где русские, о которых ты говорил? — выдавил сердито Франц, не обращая внимания на мужиковатое поведение водителя. В этот раз для Ольбрихта главной была встреча с русскими, а не обучение денщика манерам поведения в присутственных местах.

Криволапов смахнул пену с губ, вытаращив глаза, извиняюще промямлил:

— Должны подойти, господин майор. Этот держиморда не обманет. Он такого страху нагнал, сами увидите, — вспомнив о русском богатыре, Степан вобрал голову, заскулил: — Давайте лучше поужинаем, потом поздно будет. Что у них на уме? — с этими словами он развернулся на стуле и потрогал автомат, висящий на спинке. Убедившись в сохранности оружия, оскалился. Глаза потемнели.

— Ты смотри, не вздумай стрелять! — бросил грозно майор, уличив боевое настроение Криволапова и зная его несдержанность. — Профи в два счета с тобой разделаются, вякнуть не успеешь. Подстрелят, как суматошного рябчика.

Степан обиделся, уткнулся в тарелку.

— А насчет ужина ты прав. Пока он не остыл, нужно есть, — добавил уже миролюбиво Франц и пододвинул ближе блюдо. Его глаза потеплели. Приготовленный шницель имел классическую золотисто-оранжевую хрустящую корочку и торжественно лежал посредине большой тарелки рядом с жареным картофелем. Ольбрихт взял вилку в левую руку, в правую — нож и аккуратно отрезал кусочек натурального телячьего шницеля, с аппетитом стал есть.

Со стороны было заметно, что майор и сержант проголодались и зашли в ресторан прямо с дороги, чтобы поужинать. Об этом явно говорили не только их завидный аппетит, но и форма, которая не была безукоризненно чистой для посещения ресторана. Суточная щетина обоих также подчеркивала их поспешность попасть в заведение до того момента, когда будут еще свободные места. Однако сегодня не предполагалось выступление фронтовых певцов или артистов, поэтому к восьми вечера ресторан не был полностью занят. Из патефона лилась танцевальная мелодия. Возле бара бестолково суетились молодые немки с ярко накрашенными губами и в дефицитных капроновых чулках. Подвыпившие отпускники, приглашая их на танец, вели себя развязно, порой по-хамски. Но девушки не сопротивлялись, позволяли себя лапать и целовать.

— Это он, — утвердительно сказал старший лейтенант вермахта, сидя боком к залу в открытой представительской кабинке.

— Ты не ошибся, Медведь? — спросила офицера Инга с коротко подстриженными и уложенными светлыми волосами, одетая в черное вечернее платье с глубоким вырезом-декольте. На ушах девушки переливались золотые сережки с маленькими бирюзовыми камнями под цвет глаз.

— Нет, Сирень, не ошибся, — тихо добавил Михаил. — Твой выход. Когда начнут танцевать, пригласишь его. Ты не забыла, как надо себя вести, что говорить? — Миша смотрел на Ингу строгими, внимательными глазами. 'Главное — не бойся, я рядом, всегда помогу', — говорили они.

— Нет, не забыла, — девушка слегка дотронулась тонкими красивыми пальцами до руки старшего лейтенанта, — будь спокоен, Медведь. Я выполню задание, — пальцы Инги подрагивали и были совершенно холодными. Это сразу заметил Михаил. Он быстро налил в рюмки коньяк и почти приказным тоном сказал: — Бери, выпей для храбрости, — сам взял рюмку и в три глотка выпил алкоголь. Инга выпила половину. Скривилась.

Вновь заиграла музыка. Поставили пластинку великолепного и популярного певца Руди Шурике с известным мировым шлягером 'Вернись'. На площадке сразу появились танцевальные пары.

— Ни пуха ни пера, — тихо на русском языке произнес Михаил.

— К черту! — ответила с бравадой девушка. Выпрямившись, слегка покачиваясь, словно подвыпившая дама, она продефилировала к дальнему столику, стоявшему рядом с кухней. Подойдя, обратилась к Ольбрихту несколько дрожащим голосом:

— Господин майор, пригласите даму на танец.

Франц оторвался от еды и посмотрел на Ингу. Перед ним стояла стройная, с удивительно нежными чертами лица, очень молодая, даже, можно сказать, юная блондинка.

Он не собирался танцевать в ресторане. Танцы не были в его плане на сегодняшний вечер. Он ждал встречи с русскими агентами, с каким-то верзилой, который спас его во время покушения и о котором со страхом рассказал ему три дня назад Степан. Однако отказывать даме в танце он считал свинством, элементарной невоспитанностью. Тем не менее он ответил отказом:

— Извините, фрейлин, — Франц поднялся со стула и сбросил с шеи салфетку, — в мои планы не входят сегодня танцы. Я здесь прямо с дороги, почти что с фронта и боюсь своим видом создать вам неудобства.

Но девушка проявила настойчивость в своем решении. Она игриво повела плечом и, наклонившись над столиком, якобы случайно, не устояв, оперлась рукой о его край, тем самым обнажив белоснежную, выступившую из декольте грудь, и воркующим голосом произнесла:

— Мне стократ будет приятнее танцевать с таким мужественным фронтовиком. Не отказывайте даме. Это неприлично, майор.

Глаза Франца вспыхнули от услышанного порицания, от близости притягательной незнакомки, говорившей с ним на превосходном немецком языке с прибалтийским акцентом.

Степан также оторвался от еды. Он отложил хлебную корку, которой макал жир с тарелки, вожделенно уставился на девушку.

— Хорошо, я сдаюсь, — согласился нехотя Франц. Он не любил, когда его уговаривают, тем более женщины. Он поправил китель, ремень и жестом указал Инге идти вперед на площадку.

Первый куплет песни они танцевали молча, приноравливаясь друг к другу, слушая великолепное пение Руди об ожиданиях девушки своего возлюбленного, ушедшего на войну. Затем пошел припев:

— Ты вернись, ожиданьем томлюсь. Ведь ты для меня — сама жизнь, — пел Руди.

'Какой проникновенный текст', — подумал Франц, танцуя с настырной незнакомкой. Он, зачарованно вслушиваясь в слова и пение популярного певца, даже не заметил, как напарница прильнула к нему. А почувствовав ее грудь, он не отстранился, но и не прижал ближе девушку к себе. А Руди Шурике с каждой нотой, с каждым словом без спроса лез в душу майора-романтика.

— Плачет сердце мое. Я люблю тебя, обречен. Будет трудно пусть, но для нас для двоих это к счастью путь. Потому и прошу: ты вернись... — пел Руди.

В этот момент Инга заговорила. Франц вздрогнул, лицо окаменело, змеевидный шрам натянулся, побагровел. До него через музыку дошли произнесенные слова незнакомки.

— Это мы вызвали вас на встречу, — произнесла девушка тихим, но четким голосом. — Пожалуйста, не оглядывайтесь, танцуйте, ведите себя естественнее. Улыбайтесь, — добавила она, видя, как майор оторопел, сжался, стал каменным в лице.

— Кто вы? — прохрипел Франц, с трудом сдерживая волнение, возобновив танец. — Кто за вами стоит? Англия? Америка?

— Берите выше, майор. Советский Союз!

— Я так и знал! — заскрипел зубами Франц. — Что вам от меня надо? Что вы хотите сказать? — в порыве чувств Франц, не желая того, сильно прижал к себе Ингу, пальцы впились в хрупкое тело.

— Осторожнее, майор, — возмутилась Инга. — Вы раздавите меня, возьмите себя в руки. Франц разжал объятия.

— У меня мало времени, майор. Танец скоро закончится, — продолжала говорить девушка. — Поэтому слушайте и не перебивайте. За вами охотится английская разведка. Мы упредили их покушение на вас. Но дальше без совместных действий мы не сможем гарантировать вам безопасность. Мы предлагаем вам сотрудничество. Это в ваших интересах. Мы можем взаимно снабжать друг друга информацией. А то, что мы из России и у нас самые серьезные намерения на ваш счет, вы сейчас убедитесь. Посмотрите налево в сторону дальней кабинки. Только внимательнее. Продвигайтесь в танце туда ближе. Узнаете лицо сидящего офицера?

Франц бросил мимолетный взгляд, куда указала девушка, и побледнел. Его руки вновь до боли сжали Ингу. Она даже вскрикнула:

— Осторожнее, майор, я все же девушка, а не пулемет, — на глазах у нее выступили слезы.

— Зачем он здесь? Я узнал этого негодяя.

— Этот негодяй спас вашу Веру и дочь Златовласку, — с обидой вырвалось у Инги. — Они поэтому живы.

— Этого не может быть! — Францу стлало трудно дышать, у него учащенно забилось сердце. — Она умерла у меня на руках! — почти вскрикнул он и остановился.

— Нет, майор. К счастью, она выжила, — твердо и убедительно парировала Инга. — Продолжаем танцевать. Не стойте. На нас смотрят пары, — девушка сама повела в танце слегка очумевшего Франца, возобновила разговор. — Судьба Веры и дочери в ваших руках. Но об этом завтра. Встретимся в дальнем углу парка 'Тиргартен' в стрелковом тире в семнадцать часов. В это время там мало народа. Договорились?

— Хорошо, я подойду... — с глубоким вздохом произнес Франц. — Это так неожиданно. Это новый поворот судьбы.

— Танец закончен, майор. Забудьте все обиды. Мы стоим посредине танцевальной площадки. Проведите меня к столику. И будьте благоразумны. Не теряйте головы и не делайте глупостей. Вы же разведчик.

— Черт! — выдавил негодующе Франц. Второй раз русская женщина указывала ему, как надо себя вести. Тем не менее он не противился. Придерживая Ингу за руку, подвел к столику, где сидел Михаил.

— Спасибо за танец, — сухо произнес он, не удостоив Ингу более теплых эпитетов.

Глаза немецкого майора были устремлены на Михаила. Они излучали недоверие и враждебность и готовы были его испепелить.

Медведь тоже смотрел на врага в упор, правая рука касалась кобуры. Когда Инга и Ольбрихт подошли к столу, он быстро поднялся, представился:

— Оберлейтенант Ганс Клебер.

Франц кивнул головой, сдерживая эмоции, бушевавшие в груди, ответил:

— Майор Франц Ольбрихт, рад знакомству, — и тут же, не подав руки, круто развернувшись, ушел.

Глава 19

Сентябрь 1944 года. Берлин. Парк 'Тиргартен'. Вторая встреча Франца Ольбрихта

с сотрудниками Смерша

На следующий день майор Ольбрихт, переодевшись в гражданский костюм, прихватив трость — подарок генерала Вейдлинга, вышел из дома. Надежный 'Вальтер' лежал в кобуре с левой стороны груди. До встречи с русскими оставалось полчаса. У подъезда его ждала машина.

Верный Криволапов натирал до глянца темно-серые бока 'Хорьха'. Увидев майора, он прекратил работу и, быстро открыв дверь, пригласил садиться.

— Нет, — отказался Франц, — я пройдусь пешком, здесь недалеко. Через час жди меня на площади Большая Звезда возле колонны 'Победа', это на улице Восточно-Западная Ось. Знаешь, где это?

— Знаю, господин майор. Я неоднократно проезжал мимо этой колонны. Она в центре парка 'Тиргартен'.

— Я смотрю, ты уже освоился в центре Берлина.

— Стараюсь, господин майор.

— Спасибо за вчерашний вечер. Мне показалось, что без тебя я не дошел бы домой. Водитель заулыбался, теребя в руках ветошь.

— С кем не бывает. Рад вам служить.

— Хорошо. Занимайся.

Погода была солнечной, безветренной, теплой. Франц, опираясь на трость, шел в сторону 'Тиргартена'. Шел медленно. Ему хотелось спокойно пройти, собраться с мыслями, поговорить наедине с Клаусом, выслушать его советы. Он думал о предстоящей встрече. Однако мысли сбивались и не выстраивались в логическое умозаключение, четкая линия поведения с русскими агентами не складывалась. Франц понял, что плохо соображает.

— Это потому, — сказал он вслух и тростью раздраженно отбросил сломанную ветку с тротуара, — что вернулся из ресторана поздно ночью и совершенно пьяный.

Когда возмущенная Марта, укладывая его в постель, попыталась узнать, что с ним случилось, он накричал на нее, обозвав холодной пуританкой, и то, что она, как английская шпионка, постоянно лезет в его служебные дела, которые ее не касаются. И вообще, такие вопросы, как 'Почему?', 'Где?', 'Когда?', 'С кем?', она должна выбросить из своего лексикона, обращаясь к нему. Если надо, он сам расскажет, что ей необходимо знать. Та расплакалась, обиделась на него, ушла спать в другую комнату, а утром убежала к отцу в аптеку. Глупо с ее стороны.

'Это все из-за Веры, из-за первой юной любви, — подумалось ему. — Хотя в чем ее вина? В том, что она выжила? Нет. Это огромная радость для него. Его принцесса Хэдвиг жива. Его любимая Верошка жива'. От этой мысли у Франца потеплело на душе. 'Прости меня, любимая. Прости за то, что не дождался тебя и похоронил... Выжила и маленькая Златовласка. У меня есть дочь, — Франц улыбнулся. — Моя борьба приобретает новый смысл. Появился стимул идти вперед к своей цели'.

— Добрый день! — Франц приподнял шляпу, поприветствовал интеллигентного старика, тянувшего тележку с мешком картошки. Старик остановился, недоуменно и близоруко посмотрел на него, сощурился, хотел что-то сказать, но, заметив шрам на шее и его военную выправку, промолчал, глубоко вздохнул и проследовал дальше.

'Странный старик, — подумал Франц, — похож на моего учителя физики'.

'Это не старик странный, — вдруг до его сознания пробилась мысль, озвученная хриплым голосом Клауса. — Посмотрел бы на себя со стороны. Глаза красные, наверное, от тебя несет перегаром. Костюм мал, сшит еще до войны. Идешь по улице и разговариваешь сам с собой, то злишься, то радуешься, словно шизофреник'. — 'Клаус, дружище, проснулся? Привет! — обрадовался Франц. Воспаленные губы разошлись в улыбке. Плечи расправились, шаг ускорился. — То, что я подорвал свое драгоценное здоровье, виноват прежде всего ты. Ты не умеешь вовремя остановиться. Кто настоял взять вторую бутылку шнапса? Молчишь? То-то же. Лучше скажи, как вести себя с русскими? У меня не выстраивается разговор'. — 'Что ты спрашиваешь меня об этом? — отозвался, прокашлявшись, Клаус. — Ты вчера все решил, раз идешь на встречу'. — 'Да, решил! Но это полдела. А как вести переговоры, чтобы не вляпаться в дерьмо? Меня этому не учили'. — 'Вы все по локоть и так в дерьме от этой войны. Разве ты не чувствуешь запаха? Потомки за ваши деяния будут очищаться столетиями'. — 'Я не об этом сейчас. Не трогай эту кровоточащую рану, не раздражайся. Времени у меня нет. Как вести переговоры с русскими, ты знаешь?' — 'Не обижайся, Франц, что я тебя зацепил. В горле сушняк. Ты бы пива что ли выпил'. — 'Извини. После переговоров пропущу пару кружек. Исправлюсь'. — 'Обязательно исправься. Ты сам почувствуешь облегчение. И мозги заработают. А насчет переговоров — это пустяк. Все очень просто, Франц! Говори меньше. Внимательно слушай оппонента. Торгуйся с ним. Потребуй твердые гарантии для себя и этой русской женщины с ребенком. Кроме того, для операции в Арденнах нам понадобятся дополнительные танковые дивизии. Их мы снимем с отдельных участков Восточного фронта. Там не должно быть наступлений русских войск. Вот и веди в этом направлении разговор. Позже я подброшу дядюшке Джо информацию о двойной игре Черчилля, о том, какую он хотел подложить свинью России в конце войны. Русские пусть подумают, с кем им быть на последнем этапе. Пусть зимой придержат наступление на фронтах. Это будет залогом нашего успеха, — Клаус замолчал, обдумывая следующую фразу. — Обо всем можно договориться, даже с противником, мой друг Горацио, — вновь заговорил он. — Главное, чтобы были учтены интересы обеих сторон. Сталин и Гитлер это превосходно показали 23 августа 1939 года. Тогда Риббентроп и Молотов подписали секретный дополнительный протокол к Договору о ненападении между Германией и СССР. Война отодвинулась, и Советы сумели вернуть себе западные земли Украины, Белоруссии, Бессарабии. Прибалтийские республики также вернулись в состав Советской империи. Если бы не безрассудство Гитлера начать войну с Советским Союзом, он мог вполне разделаться с Англией и господствовать в Европе. Но растущие амбиции вашего фюрера, уж слишком легко вся Европа пала к его ногам, стратегические ошибки генштаба в оценке возможностей советского государства отстаивать свою независимость взяли верх над разумом, повернули дивизии вермахта на восток. Расплата за безумие для Германии стала катастрофической. Но об этом поговорим в другой раз. Твой тир, дружок. Иди вербуйся'. — 'Спасибо за инструкцию, Клаус'. — 'Береги меня... Не забудь насчет пива...'Францу показалось, что Клаус рослый, накачанный, самоуверенный боец, широко расставив ноги, дружески хлопнул его по плечу. Отчего ему стало легче. Он почувствовал уверенность и силу.

Осмотревшись кругом, ничего подозрительного не заметив, он быстрой походкой направился к стрелковому тиру. Возле тира, небольшого дощатого здания, требовавшего плановой покраски, стояла группа мальчиков десяти-двенадцати лет. Они о чем-то спорили и считали деньги. Рядом стояла мороженщица с передвижным железным ларем и продавала мороженое. Недалеко на скамейке сидела пожилая пара. Старички, греясь на солнышке, поглощали принесенную с собой еду, как в добрые старые времена, и тихо о чем-то беседовали. У входа в тир на стене висел большой деревянный щит, призывавший немецкую молодежь стать в ряды лучших стрелков рейха. Франц, не оглядываясь, уверенно вошел в помещение.

— Задержи дыхание, плавно нажимай на спусковой крючок, — говорил басовитым голосом рослый молодой мужчина, наклонившись над девушкой, помогая ей прицелиться. — Готова? Огонь!

Раздался выстрел пневматической винтовки. Шумно закрутилась мельница.

— Попала, попала, — радостно воскликнула девушка и, отложив винтовку, захлопала в ладоши. Затем она приподнялась на цыпочки и поцеловала в щеку кавалера, обернулась на входную дверь. Глаза Инги встретились с глазами Франца. Она весело посмотрела на него и чуть-чуть подмигнула. Затем капризно обратилась к сопровождавшему ее мужчине — это был Михаил: — Дорогой Ганс, мне надоело стрелять. Ты мне обещал купить мороженое. Пойдем отсюда.

Миша расплатился с руководителем тира и сдержанно ответил:

— Идем покупать мороженое, пожалуйста, Инга, на выход.

— Добрый день! Вы будете стрелять по мишеням или по целям? — теряя интерес к молодым людям, обратился к Францу руководитель тира. Он явно был удивлен, что к нему заглянул хоть и в гражданской одежде, но по выправке военный человек, возможно, офицер-отпускник.

— Нет, я стрелять не буду, — ответил Франц. — Вот десять марок. Пусть мальчики постреляют, они толкаются у входа.

— Хорошо, господин. Я так и сделаю. Пусть дети заходят.Франц развернулся и вышел из тира догонять русских конспираторов...

'Стоп! А это что за чучело в перьях? — мысленно произнес Следопыт, сидя в кустах и просматривая подходы к тиру. Он увидел, как плотный мужчина средних лет, одетый в дорожный альпийский костюм, с пером на шляпе, незаметно появившийся, проследовал за немецким майором. — Ты куда прешься, горный баран? Туда нельзя. Там серьезные дяди будут вести серьезные переговоры', — с этими словами Следопыт, также переодетый в гражданский костюм, только гигантских размеров, в три прыжка оказался возле подозрительного 'шпика' и легонько прижал к себе. Обмякшее тело он подхватил под мышку и поволок к кустам. Затащив в заросли, проверил внутренние карманы 'альпийца'. Достал удостоверение личности, прочел: 'Оберлейтенант Шранке, 6-й отдел РСХА'.

'Вот неугомонные. Видно, крупная птица этот Ольбрихт. Ага, и фотоаппарат у тебя есть, — Следопыт достал кассету и положил в карман. — Посмотрим, что ты там нащелкал, — затем положил удостоверение и фотоаппарат назад офицеру SD. Тот замычал и задвигался. Разведчик надавил на сонную артерию. — Поспи часок, парнокопытный, а я подежурю'.

Тем временем Медведь и Франц уже сидели на скамейке под тенью старой липы и вели разговор на русском языке. Инга сидела на противоположной стороне аллеи и с наслажденьем ела фруктовое мороженое, наблюдая по сторонам. Парк был безлюден.

— Прежде чем сотрудничать с вами, — сразу вступил в разговор Франц, — мне нужно знать ваши полномочия и к кому мне апеллировать после войны.

— Я ожидал такой вопрос и готов ответить, — Миша заговорил тихим уверенным голосом.

— Мои полномочия охватывают первый этап переговоров. Поставлена задача — выйти с вами на контакт. Убедиться, что вы тот офицер, который нам нужен, а именно Франц Ольбрихт, который был у нас в тылу в мае.

— Убедились? — ухмыльнулся Франц.

— Да, убедился, — глаза Михаила засверкали холодным блеском, ему не понравилась ухмылка немца. — Я вас запомнил на всю жизнь.

— Я вас тоже, — Франц напрягся, рука потянулась к груди.

— Не будем отвлекаться, господин Ольбрихт. Мы не на дуэли.

— Согласен, — Франц опустил руку.

— Это лучше. Продолжим разговор. Теперь о полномочиях. В мои обязанности входит еще выслушать вас, принять условия сотрудничества и передать их командованию.

Обеспечивать вашу безопасность во время переговоров. Пока все. На втором этапе будут конкретные указания.

— Это все? — удивился Ольбрихт.

— Да, все.

— Понятно. У вас нет серьезных полномочий. Тогда какие доказательства вы можете предъявить мне, что ваша сестра и моя дочь живы? Что у них нормальные условия жизни, есть квартира, работа, деньги? Без этих доказательств дальнейший разговор бесполезен.

— Господин майор, — сокрушенно вдохнул Михаил, — если бы вы знали, как я желаю Вере и Златовласке такой счастливой жизни. Поверьте, больше, чем вы. Но это зависит от вас. От вашего сотрудничества. Вера за связь с вами осуждена на десять лет исправительных лагерей и отбывает срок на севере страны.

— Что? — Франц вздрогнул от услышанной фразы, лицо застыло в недоумении. Рука сжала трость.

— Да, к сожалению это так. У нас суровые законы. За связь с немцами на оккупированной территории может быть высшая мера наказания. Вере еще повезло. Могло быть гораздо хуже. Поэтому, если вы откажетесь работать на наших условиях, она погибнет. Вместе с ней и Златовласка. Девочка сейчас находится у бабушки.

— Не мучайте меня, Микаэль Дедушкин. Вас так, кажется, зовут. Запомните, раз я здесь, значит, я дал свое согласие. Я никогда не был нацистом. Я противник нацистских идей. Да, я был солдатом и остаюсь им, воевал против солдат. Но я не был убийцей простых граждан. У меня свои взгляды на вопросы окончания войны, свои цели, и я иду к ним. Чтобы их выполнить, мне нужна ваша помощь. Кроме того, я несу персональную ответственность за Веру и за дочь. Поэтому мне нужны твердые гарантии, что с ними ничего не случится, пока я буду с вами, что они будут обеспечены всем необходимым для нормальной человеческой жизни. Это мое главное требование. Вы можете предоставить такие гарантии?

— Нет, не могу. Не уполномочен. Но ваши условия я передам. До конца месяца они будут выполнены. Это и для меня очень важно.Франц облегченно вздохнул. Его глаза потеплели.

— Скажите, Микаэль, почему вы спасли меня во время покушения?

— Потому что есть на то основания. Об этом позже.

— Но все же.

— Во-первых, вы должны ответить на простой вопрос: каким образом вы узнали об операции 'Багратион', о направлениях главных ударов на участках 9-й армии вермахта?

— Если я промолчу?

— Это несерьезно, господин Ольбрихт. Мы тогда должны заново начать весь разговор.

— Хорошо. Предоставьте гарантии, будет вам мой ответ.

— Договорились.

— У меня еще один вопрос, Микаэль.

— Говорите, Франц.

— По мне стреляли действительно англичане?

— Да, это были сотрудники английской разведки. Мы выяснили это по своим каналам. Пока неясны мотивы покушения, но, когда будет информация, мы поделимся с вами.

В это время из тира вышли немецкие мальчики. Они, шумно разговаривая, направились в их сторону. Михаил поднялся, тихо произнес:

— Пора расходиться, господин Ольбрихт. О следующей встрече мы вас предупредим. Будьте осторожны на ипподроме.

— Где-где? — удивился Франц.

— Вам придет письмо с приглашением от бригаденфюрера Шелленберга. Он любитель скаковых лошадей и скачек. Шестой отдел РСХА вплотную занялся вами. Их цели нам пока неясны. Вы поможете их разгадать. До свидания, господин майор, — Миша подал руку немецкому офицеру.

— До свидания, господин...

— Оберлейтенант Ганс Клебер.

— Господин Клебер.

Франц принял рукопожатие Михаила. Взгляды офицеров встретились. Былой враждебности вглазах не было...

Глава 20

3 октября 1944 года. Северо-Двинский ИТЛ, город Вельск, Архангельская область

— Заключенная Дедушкина! С вещами на выход! — неожиданно раздалась команда в женском бараке. Команда жесткая, непререкаемая, унизительная. Она разорвала ночную тишину, установившуюся после отбоя, словно щелчок хлыста. Однако измученные, истощенные, больные и смертельно уставшие заключенные женщины, попавшие в исправительно-трудовой лагерь по разным причинам, спали, не отреагировав на окрик. Рослый конвоир, широко расставив ноги, стоял у входной двери, ожидая появления заключенной. С плащ-накидки сержанта стекала мутная дождевая вода.

— Долго еще буду ждать? — раздраженно крикнул конвойный, желая быстрее уйти из барака. В холодном сыром помещении стоял затхлый, тяжелый воздух — смесь испарений, исходивших от прелой, грязной одежды, немытых многочисленных тел и мышиного помета.

Бригадир участка, она же старшая по бараку, с трудом проснулась, открыла глаза, устало посмотрела в сторону шумного сержанта. Дежурного освещения было достаточно, чтобы она узнала в неприятном горбоносом лице Мефистофеля. Такое 'погоняло' дали охраннику за его коварный мстительный характер, за его циничное отношение к заключенным. Бригадир знала, что в разговоре c ним надо быть осторожной. Тем не менее она с вызовом ответила:

— Не кричи! Сами можем горло драть. Дедушкина сейчас выйдет. Постой смирно, — после чего, повернувшись в глубь барака, громко крикнула: — Маневич, немка, подними Веру.

— Она больная, простыла на работах, — отозвалась взволнованно Маневич. — Но раз надо, я быстро. Вера! Верочка, вставай, — Полина затрясла соседку, укрытую с головой одеялом, поверх которого лежала телогрейка.

Вера застонала, проснулась.

— Что случилось, тетя Поля? — спросила девушка простуженным слабым голосом.

— Конвойный за тобой пришел. Кричит. Вызывает с вещами.

— С вещами? Зачем? Был отбой.

— Кто его знает... — сокрушенно вздохнула Поля. — Может, в другой лагерь? Может, дело пересмотрели? Война идет.

— Что раскудахатались? Спать не даете!.. Чахоточная, быстрее собирайся! — с верхних нар сразу прилетела брань: грубая, злая, визгливая.

— Не визжи! Заснешь, если захочешь, — в ответ огрызнулась 'немка', не удосужив взглядом сварливую зэчку, и, продолжив разговор с Верой, сказала: — Не слушай, Верочка, злые языки. Собирайся спокойно.

Дедушкина неохотно поднялась, жалко было покидать нагретое спальное место, ведь только уснула. Но и медлить было нельзя, она не хотела подводить бригадира. Та, как и Поля, сочувственно относилась к ней и всегда ставила на менее тяжелые участки работы. Надо идти. Вера накрутила портянки, всунула ноги в укороченные немецкие сапоги, большие на несколько размеров, надела телогрейку, она спала в одежде, повязала платок. Затем наклонилась и достала из-под соломенного матраса холщовый мешок с личными вещами. Посмотрела на Полю. На секунду прижалась к ней.

— Спасибо за все, тетя Поля. За поддержку в изоляторе, в Пропойске, здесь в лагере. Я вас никогда не забуду. Выйдете на волю, навестите мою доченьку Златовласку. Адрес вы знаете. Хорошо?

— Обязательно, Верочка... если выживу... — глаза женщины увлажнились.

— Ну я пошла, тетя Поля...

— С богом, Верочка! Может, еще встретимся, — Поля быстро перекрестила девушку и, видя, что та может расплакаться, развернула ее и легонько подтолкнула вдоль двухъярусных деревянных нар на длинный проход. — Все, иди!

— Куда ее вызвали, бабы? Такой ветродуй! К параше не сходишь, — раздавались любопытные голоса проснувшихся заключенных.

— Ведомо куда. Кум напился, вот и вызывает.

— Да нет, Дедушкина не такая.

— Все они поначалу не такие. Но кто куму понравится, тот уже не выскочит из-под его жеребячьего хрена, — похабно выразилась уголовница и разлилась ржанием застоялой кобылицы. Конвоир усмехнулся. Заключенные не поддержали смех. Многие понимали, что ночной вызов может сулить самое худшее.

— Заткнись, Ракло! — бригадир грозно посмотрела в сторону мелкой воровки Соньки. — Если я встану, то черенок от лопаты точно засуну тебе в одно место. Усекла? — и, обрывая дальнейшее обсуждение вызова, резко добавила:

— Замолкли все! Спать! Завтра подъем, в шесть на работы...

Вера вышла из барака и сразу оказалась под секущим мелким ледяным дождем, гонимым порывами ветра. Дождь налетел, подобно москитному рою, и безжалостно стал терзать колючими иглами, забирать остатки лихорадочного сна и тепла. Девушка сделала несколько шагов вперед и в испуге остановилась. Такого ненастья ей еще не приходилось видеть. Она подняла ворот телогрейки, прижала к груди худенький мешок, чтобы уберечь последнее тепло, прикрыть больное горло, и, съежившись, посмотрела на конвоира. Ее шатало от ветра. Она не знала, куда идти.

— Не стоять! Двигай в штаб управления к начальнику! — грозно приказал конвоир и ткнул Веру в спину винтовкой.

Под ногами зачавкала хлябь. Дорога была неровная, местами разбитая, подтопленная нескончаемыми осенними потоками. Вера старалась идти быстро, однако выданные не по размеру сапоги мешали ей двигаться. Она боялась, что потеряет их в вязкой грязи. Задыхаясь от промозглого ветра и дождя и почувствовав начинающийся приступ кашля, она стала идти медленнее. Конвоир, матерясь на непогоду, шел сзади, не торопил.

За два месяца пребывания в Северо-Двинском исправительно-трудовом лагере она, еще не окрепшая от следственных пыток, попав на изнурительные работы, совсем ослабла. Условия заключения были жуткие. Работали по четырнадцать часов в сутки без выходных. Трехразовой баланды из капусты или свеклы и четырехсот граммов хлеба явно не хватало на восстановление сил. Физически крепкие люди превращались в доходяг с остатком животных инстинктов. Голод здесь царствовал безраздельно. Заключенные ради еды готовы были идти на любые подлости и унижения. Смертность доходила до тридцати пяти процентов в год. Вера чувствовала, что слабеет с каждым днем.

Вначале женщины помогали ей, старались поддержать, но, узнав причину ареста, отвернулись. Только Полина Маневич, учительница немецкого языка, попавшая вместе с ней в этот лагерь, поддерживала, как могла.

Куда ее ведут? Зачем? Тревожные мысли, несмотря на ветер и секущий дождь, не уходили из головы.

Оперуполномоченный капитан Рагозин, Кум, как его здесь называют, действительно, когда она появилась, начал досаждать своим вниманием. Но быстро отстал, видя ее сопротивление и болезненное состояние, тем более прибыла новая партия женщин из Крыма. Южанки, одетые в модную, хоть и поношенную одежду, осужденные 'шоколадницы', так их почему-то называли, были свежее и доступнее.

'Если не Рагозину, то зачем я понадобилась начальнику лагеря, притом с вещами?' Но рассуждать об этом не было времени. Они вышли на площадь для построения заключенных, хорошо утоптанную и освещенную фонарями, которая располагалась вблизи штаба. На крыльце их поджидал помощник начальника ИТЛ старший лейтенант госбезопасности Кистень. Он нервно курил папиросу и посматривал на часы.

Конвойный заметил офицера.

— Шире шаг, немецкая потаскуха, — рявкнул он и пренебрежительно подтолкнул Веру. — Пришли... Стоять! —

сержант смахнул с лица дождевые капли и доложил о доставке заключенной.

— Отлично! — Кистень одобрительно махнул головой. — Возвращайся в расположение роты. Дальше — мое дело, — помощник сильным щелчком форсисто выбросил недокуренную папиросу и открыл перед Верой дверь...

Начальник Севдвинлага майор госбезопасности Умов сидел за рабочим канцелярским столом и нервно барабанил по столешнице пальцами. Он ждал, когда приведут заключенную Дедушкину. Перед ним лежало раскрытое уголовное дело 192/44.

— Кто она такая, что все переполошились в управлении? Жанна Д'арк? Принцесса Наваррская? — возмущался в который раз начальник лагеря.

Колхозница из Полесья без роду и племени, бывшая школьница, ставшая потаскушкой в немецкой оккупации. Тысячи подобных врагов народа проходят ежемесячно через его лагерь, четверть прямиком на кладбище. Костьми устилается железная дорога от Коноши до Котласа. Он то знает, подписывая ежемесячные отчеты в Москву. И ей определен туда путь. А тут звонок! Подняли среди ночи из-за этой немецкой подстилки.

— Тьфу! — майор сплюнул на пол.

Но какова птица? Сам генерал Наседкин, начальник Главного управления лагерей и колоний НКВД, лично ему позвонил. Как будто бы рабочего дня не хватало для этого.

Майор Умов скривился, как от зубной боли, вспомнив резкие слова комиссара госбезопасности третьего ранга. Тот с напором, ожесточением требовал:

— Чтобы ни один волос не упал с этой Дедушкиной. Погонами отвечаешь, майор, за ее жизнь. Понял меня? Завтра чтобы была в Москве — это приказ! Постановление о снятии судимости будет передано фельдъегерской почтой. Лично товарищ Берия дал распоряжение. Если сорвешь — пойдешь на ее место дорогу строить...

— Где же этот Кистень? — майор посмотрел на часы, было без четверти двенадцать ночи.

— Успели бы на поезд, — с тревогой подумал он и схватил трубку телефона: — Дежурный, где старший лейтенант Кистень?

— Сейчас зайдут к вам, товарищ майор. Зэчку уже привели.

— Немедленно давай их ко мне...

Когда Вера вошла в кабинет, начальник лагеря, как ужаленный, вскочил со стула. Кожаная портупея от резкого движения впилась в выступающий живот. Мутноватые с прожилками глаза налились кровью. Круглолицый, краснощекий, с высоким лбом и заметной плешью на затылке, он в эту минуту выглядел как колобок, которого только что достали из печи.

— Вот ты какая, цаца! — выдохнул в порыве начальник и подскочил к девушке на коротких ножках. В возгласе майора смешались одновременно разные чувства. Кроме презрения и негодования, здесь были удивление и восхищение ее красотой, сохранившейся в этих диких условиях.

— Звоночек, Дедушкина, был тебе, звоночек. Во-о-он оттуда! — Умов закатил глаза и показал пальцем вверх. — На волю будем тебя определять. На волю! Ты понимаешь, что я говорю, Дедушкина? Молчишь? В зобу дыханье сперло? Ничего, так бывает от радости со всеми.

Вера стояла посредине кабинета и не понимала, что хочет от нее начальник лагеря. Произнесенные им слова не доходили до ее сознания. Промокшая, обессиленная, она еле держалась на ногах. Она хотела одного — прислониться к теплой печке, которая здесь была протоплена, и заснуть.

Майор что-то говорил, говорил и бегал вокруг нее.

— Что вам надо, гражданин начальник? — наконец произнесла она тихим равнодушным голосом и посмотрела безразличным, опустошенным взглядом, когда тот замолчал. —

Верните меня в барак, мне плохо, я устала и хочу спать.

— Спать она хочет! — майор Умов вдруг заулыбался, меняясь в настроении. Он подумал:

'Дедушкина жива, а ведь могла и умереть за эти месяцы. Повезло ей, но мне еще больше'. — А я, по-твоему, что, не хочу? Хочу спать. Но я здесь, на рабочем месте, и думаю, как твою жизнь лучше устроить, дуреха. Вас тысячи, а я один. За всех у меня душа болит. Я за всех должен думать, чтобы вы были сыты, чтобы вам было тепло, чтобы работой были обеспечены, чтобы не нарушался процесс трудового перевоспитания. Поняла? Ладно, — махнул он рукой на молчавшую Дедушкину, — в дороге дойдет до твоих куриных мозгов, какой у тебя сегодня день, — майор уселся и уже более спокойным, но пристрастным взглядом посмотрел на Веру. — Кистень, — позвал он помощника.

— Слушаюсь, товарищ майор.

— Приведи ее в порядок. Платье, кофту, туфли — все выдай, что надо женщине. Барахла у нас хватает от крымских 'шоколадниц'. Нельзя ее показывать в этих лохмотьях. Что о нас подумают в Москве?

— Сделаю, товарищ майор.

— Паек, предписание, деньги получил?

— Так точно, товарищ майор. Все получил у дежурного.

— Возьмешь мой 'Виллис', водитель только меня отвезет в поселок и вернется назад. Жмешь на всех парах в Коношу. Должны успеть. Поезд Архангельск — Москва проходит в пять утра. Билет заказан, начальник станции знает. На Ярославском вокзале товарищи из управления вас встретят. Дедушкину передашь из рук в руки. Отметишься. Сутки даю отпуска. И назад. Задача ясна?

— Так точно, товарищ майор, — глаза Кистеня радостно блестели. Вырваться из дыры в столицу было за счастье для любого военнослужащего.

— Что ты сияешь, как надраенный медный таз? В дороге двойной контроль и никаких вольностей. Ты понял меня? Дедушкину веревкой к себе привяжи, чтобы не убежала. Едешь один, без конвоя.

— Не беспокойтесь, товарищ майор. Доставлю гражданочку в лучшем виде и вам гостинчик московский привезу.

— Хорошо, что напомнил, — майор, пыхтя, достал из брючного кармана вчетверо сложенный тетрадный лист. — Возьми. Моя Роза велела купить. Ты знаешь мою Розу. Еще тот цербер, попробуй не выполни ее указания.

— Будет исполнено, товарищ майор.

— Я тебе верю, Клим. Не подведи меня, иначе головы нам не сносить. Все, давай, — он пожал офицеру руку. — Смотри список не потеряй.

— Не потеряю. Разрешите выполнять.

— Давай, Клим, давай!

— Есть. За мной, гражданочка, — Кистень толкнул Веру на выход.

Майор Умов посмотрел Дедушкиной в спину и зацокал: 'Красивая, чертовка. Как я ее раньше не приметил. Может, 'шоколадницу' вызвать? Для Розы я до утра в штабе... Нет, на сегодня все... — подавил он нахлынувшее похотливое желание. — Слишком дело серьезное, раз в столице на уши всех поставили...' — начальник захлопнул уголовное дело и папку бросил в несгораемый сейф. Щелкнул замок.

Вера не понимала, что с ней происходит. События разворачивались так быстро, что она не могла их осмыслить, найти причинность всему происходящему. Кроме того, патологическое недоверие к органам НКВД, физическая и душевная боль, оставшаяся после столкновения с ними, подсознательно толкали ее искать подвох во всех их действиях. Она была готова к самой худшей развязке событий. Тем не менее сюжеты менялись один за другим и разворачивались, как в красивом кино. Вера чувствовала себя не участником, а наблюдателем картины. Вот заключенную девушку вдруг подняли среди ночи и в страшную непогоду повели к начальнику лагеря. Вот ее переодели от чулок до шляпки, перед этим предоставили двадцать минут времени для мытья тела, выдав два ведра нагретой воды и кусок хозяйственного мыла. Вот ей предложили стакан горячего чая с куском белого хлеба и маслом. Затем томительная трехчасовая езда на машине до Коноши по разбитой дороге. Вот небольшой железнодорожный вокзал, поезд, красивый вагон, купе, обходительный офицер и тяжелый сон, постоянно прерывающийся под стук колес. Вот... Москва! Сердце девушки замерло от величия столицы, от строгости и чистоты военных улиц, красоты скверов и бульваров, отливавших позолотой октября.

Куда ее везут? Зачем? Хоть бы кто-нибудь объяснил, но и в 'воронке' — молчание, косые надменные взгляды функционеров госбезопасности.

И только когда один из офицеров, сопровождавший ее, подвел к красивому дому и четко произнес: 'Пришли. Поднимаемся по лестнице. Ступеньки. Будьте осторожны, не упадите, Вера Ефимовна',— у нее наступило окончательное просветление в голове. Она осознала, что это не сон, не кино, это новые реалии жизни. В ее судьбе наметился крутой поворот. Кто-то настолько могущественный вклинился в ее жизнь, что чудесные превращения из узницы в принцессу по его велению произошли в течение одной ночи. Она поняла, что после этих событий должно быть все по-другому, только хорошее, никак иначе.

— Что вы сказали, гражданин капитан? Вы сказали Вера Ефимовна? — девушка остановилась и удивленно посмотрела в строгие глаза офицера. — Вы произнесли мое имя и отчество, я вас правильно поняла? — офицер немного смутился от такого проникновенного взгляда, от этих ясных лучистых глаз. Он кашлянул.

— Мы пришли, Вера Ефимовна. В квартире под номером девяносто три вы будете жить. Одну минуту, — офицер достал из кармана ключ и отворил дверь, — заходите.

Вера переступила через порог. Высокие потолки, яркий свет от люстр, добротная мебель, ковровые дорожки... 'Это сказка', — подумала она, остановившись в нерешительности в коридоре.

— Смелее, Вера Ефимовна, проходите дальше.

Вера робко шагнула в просторную гостиную. Здесь ее ожидал сюрприз, от которого она чуть не лишилась рассудка.

— Мама, мамочка! — вдруг она услышала возглас Златовласки. Девочка выбежала из детской спальни. Вера обернулась... и, увидев свою кроху, побледнела, схватилась за сердце и, чтобы не упасть, оперлась рукой о спинку стула, но, найдя в себе силы, выпрямилась и подхватила на руки дочь. Слезы радости брызнули из глаз. Вера рыдала от счастья. Дочка крепко прижималась к матери и, видя ее слезы, тоже стала плакать, хотя плакать не хотелось.

Капитан госбезопасности Володин и сотрудник управления НКВД Решетова, высокая статная женщина средних лет с миловидными чертами лица, стояли рядом и не мешали этой встрече.

Первой опомнилась девочка.

— Мамочка, отпусти меня. Пойдем, я покажу тебе свою куклу.

— Доченька моя любимая, моя ягодка сладкая, солнышко, сейчас, — шептала Вера, целуя Златовласку. — Больше мы с тобой никогда не расстанемся, я тебе обещаю, — Вера медленно опустила Златовласку на пол и посмотрела счастливыми мокрыми глазами на офицера. — Спасибо, гражданин капитан, — ее голос дрожал от волнения. — Что я должна сделать для вас?

— Для меня? — удивился капитан и переглянулся с сотрудницей. — Ничего. Вы будете просто жить в этой квартире.

— Просто жить? Это все?

— Да. Пока все. Но есть еще особые условия. С вами будет находиться Аделаида Герасимовна. Она будет вам помогать справляться с домашними делами. Вы должны выполнять ее указания. Они просты и касаются только бытовых вопросов. Без ее разрешения выходить из квартиры запрещается. Все, что вам положено делать и не положено делать, оговорено в инструкции. Аделаида Герасимовна ее вам покажет. Изучите инструкцию и строго выполняйте. Ваш паспорт и продуктовая карточка также будут находиться у нее.

— Вопрос разрешите, гражданин начальник?

— Я для вас уже товарищ капитан. Капитан Володин.

— Насколько я вас поняла, — смутилась Вера, — в лагере я была заключенной за колючей проволокой, а здесь я заключенная в красивой клетке за четырьмя стенами. Это так?

— Не совсем так. Вам будут разрешены ежедневные прогулки с дочерью в сквере, походы в театры, в кино, посещение магазинов. Но...

— Под присмотром Аделаиды Герасимовны? Вы это хотели сказать?

— Подружитесь с ней, Вера Ефимовна, — уклонился от прямого ответа офицер, — и вы не будете себя чувствовать скованными в своих действиях. Идет война, это вынужденные меры предосторожности, — офицер осмотрелся кругом. — Квартира большая. Места всем хватит. Где что находится, как пользоваться бытовыми приборами, вам покажут. Сегодня уже поздно, вам надо отдохнуть. Отдыхайте, Вера Ефимовна. Не думайте о плохом. Завтра вас осмотрит врач. Если понадобится — назначит лечение. Подойдет фотограф. Он сфотографирует вас с дочерью. Если вы пожелаете со мной поговорить, то можете позвонить по телефону. Номер найдете в той же инструкции. Есть еще вопросы ко мне?

— Больше нет вопросов, гражданин... товарищ капитан.

— Меня устроил ваш ответ. До свидания, Вера Ефимовна, — капитан приложил руку к фуражке и, уходя, многозначительно кивнул сотруднице...

Глава 21

Москва. Лубянка. Кремль

Берия Лаврентий Павлович был приятно взволнован. Он выполнил поручение товарища Сталина. Он разобрался с Арийцем — этим хитрым и опасным врагом. Он знает о нем почти все, и мало того — тот завербован. Подтверждение тому он держал в руках. Нарком доброжелательно посмотрел на заместителя, тот сидел напротив, и вновь прочел текст шифровки:

'Операция Olbricht вступила в завершающую стадию. Ариец подтвердил

желание сотрудничать. Его условия: предоставление гарантий жизни, здоровья жене и

дочери, оставшихся в России; возможность корректировки дат некоторых наступательных

операций на Восточном фронте. Первый шаг — готов передать достоверную информацию

о стратегических намерениях Англии. Жду дальнейших указаний.

Берлин. Альфред'.

Глаза Берии сверкнули. Он с любопытством посмотрел на генерала Юхимовича, отвечавшего за проведение операции, иронично заметил:

— А стратегическую информацию о планах немцев он не хочет рассказать?

— Такой информации нет, товарищ народный комиссар. Если будут поставлены конкретные задачи, то мы заставим его выполнить.

— Конкретные, говоришь? Садись, — Берия махнул рукой на вскочившего с места Юхимовича. — Пусть генштаб думает об этом. Нас это в меньшей степени волнует. Нас беспокоит больше Англия. Оплеуху получили хуже некуда. Этот шпик, завербованный военспец Гнедич, — Берия скривился, — одна фамилия чего стоит — гнида, еще живой?

— Живой, товарищ народный комиссар, но может помереть. Генерал Абакумов очень старается.

— Передай, чтобы не перестарался. Я сам буду на допросе. У меня пока нет полной ясности, зачем британской разведке понадобилась информация об операции Olbricht. Кроме того, не пойму, как его проглядела военная контрразведка?

Внутри сидел враг, а они не увидели, не почувствовали. Быть чекистом — это не пирожки лепить. Это полная самоотдача, это напряжение всех сил во благо нашей великой Родины, — с этими словами Берия так въедливо посмотрел в глаза генерала Юхимовича, что у того подскочило кровяное давление, заколотилось сердце, как будто его в чем-то обвинили и сейчас должна поступить команда 'Арестовать'.

Заместитель, теряя хладнокровие, дрожащей рукой достал носовой платок, промокнул капли пота, выступившие на лбу, неуверенно заговорил:

— Гнедича уволили перед войной, товарищ народный комиссар... в звании подполковника... с должности начальника телефонно-телеграфного отдела. Но он был оставлен на центральном узле связи в качестве служащего, техника-инженера. Не хватало специалистов. Вы же знаете... Ежов подчистил всех врагов народа. А этот по всем характеристикам — орден давай.

— Да знаю я об этом, — в сердцах негодующе хлопнул рукой по столу Берия и поднялся с кресла. Забегал по кабинету. — С ним понятно. Но как проморгали его сообщницу, телеграфистку 'зас' (засекреченная связь)? Туда по комсомольским путевкам берут, трижды проверяют.

— Не доглядели вражину, товарищ комиссар, — Юхимович также поднялся и вытянулся в струну, подобрав выступающий живот.

— Новые показания выбили из них?

— Живого места нет, кусок мяса. Присутствовал на допросе, но больше, чем в докладной записке, добавить не могу. Этот Гнедич занимался ремонтом аппаратуры и был вхож во все отделения и центры узла. Пообещав жениться на Журкиной Серафиме, раскрутил бабу на передок, та и сливала секретную информацию, что попадала в руки. Позже сведения обрабатывал и передавал в Лондон. Его засекли и схватили во время сеанса на чердаке одного заброшенного дома. Завербован перед войной, когда отдыхал на курорте в Ессентуках. Сидел тихо, пока не понадобился заморским хозяевам.

— Ладно, — глубоко выдохнул Берия, закрывая папку с документами, — нет времени мусолить этого Гнедича. Меня Иосиф Виссарионович ждет, — нарком распрямил плечи, приподнял голову. — Председатель Государственного комитета обороны не любит, когда опаздывают, а Гнедич, — Берия скривил губы, — пусть Абакумов разбирается дальше. Это его прорехи. То-то он не спешит к Первому. Обосрался жутко и сидит, как сыч, видимо, коньяк пьет в одиночку, — Берия снял пенсне, помассировал пальцами глаза: — Совсем забыл. Эту, Дедушкину, устроили? Она довольна?

— На седьмом небе от счастья, товарищ народный комиссар. И дочка при ней. Фотографию вы видели.

— Не убежит, охрана надежная?

— Не убежит. Контроль постоянный. Сотрудник находится рядом. Кроме того, консьерж посажен из наших людей. Все схвачено, товарищ комиссар.

— Что я вам говорил? — глаза Берии вновь загорелись, он повеселел. — Я был прав! Немцы не те уже. Один душок остался. Война подходит к концу. За свою бабу, за семью, а тем более за свою жизнь они любой секрет сдадут, — взгляд первого лица Лубянки был наполнен самолюбованием и превосходством. — Это хорошо, генерал. Поздравляю. Представишь мне наградной список. Отметим всех отличившихся в операции, никого не забудем. Группа выполнила основную работу. Товарищ Сталин будет доволен. Список согласуй с армейским Смершем, с генералом Селивановским. Награждение приурочим к 27-й годовщине Великого Октября.

— Слушаюсь, товарищ народный комиссар второго ранга.

— Наши гарантии передали немцу?

— Ждем подтверждения, Лаврентий Павлович. Старший группы майор Киселев благополучно добрался до Берлина.

— Тогда последний вопрос, — Берия приподнялся над столом и подался вперед, его глаза впились в одутловатое лицо комиссара третьего ранга. — Генерал Абакумов получил эту шифровку?

— Через два часа после вас.

'Получил, значит. К Сталину не побежал и мне не позвонил. Это хорошо. Боится', — подумал Берия.

— Все, Сэмен Петрович, ты свободен. Не убегай далеко. Вернусь от Верховного — вызову.

Через полчаса бронированный лимузин Берии в сопровождении охраны безостановочно проскочил через центральные Спасские ворота, свернул направо, остановился у входа в здание правительства (бывший Сенат).

В помещении — абсолютная тишина. Практически нет посетителей. Изредка дежурные звонки. Появление Берии не удивило дежурных офицеров, но на их лицах отразилось максимальное напряжение внутренней собранности и готовности к немедленным действиям. Они замерли в выжидании приказа наркома, ловя взгляд властных холодных глаз через сверкающее пенсне. Молчание. Только шелест черного кожаного пальто да размеренные удаляющиеся шаги второго лица государства. На поворотах длинного коридора и этажах стоят вытянувшиеся во фрунт посты. Приемная. Слегка почтительный голос секретаря Поскребышева, тут же сделавшего пометку о времени посещения кабинета вождя:

— Заходите, Лаврентий Павлович. Товарищ Сталин вас ждет...

Верховный Главнокомандующий стоял у окна с видом на Сенатскую площадь и любовался осенним пейзажем. Когда Берия зашел в кабинет, Иосиф Виссарионович, не поворачиваясь к наркому НКВД, тихо неспешно произнес:

— Заходы, Лаврентий, не стой у порога. Присаживайся. Вижу, с хорошими новостями пришел. Есть и не очень хорошие... Осень красивая нынче. Виноград созрел. Доброе вино будет. Фашистов разобьем, народ гулять будет. Великую победу не отнять у него никому, — с этими словами Сталин повернулся к Берии, поприветствовал его еле заметным кивком головы и махнул рукой. — Ты садысь, садысь, Лаврентий. В ногах правды нет. Я похожу, легче думается.

Берия не стал подходить к вождю для рукопожатия, видя, что тот погружен в свои размышления, присел по центру длинного стола заседания. Рядом положил кожаную папку для докладов. Весь взор направил на вождя, был готов по первому зову вскочить.

— Не пойму я англичан, — возобновил разговор Сталин, прохаживаясь медленно по кабинету. — Все им неймется. Все палки в колеса нам вставляют. Все выгадывают. Идет жесточайшая война, они наши союзники, а проявляют двуличие.

От услышанной фразы Берия заерзал на стуле, подался вперед.

— Не удивляйся, Лаврентий, — Сталин усмехнулся, глянув на своего выдвиженца. — Абакумов не был у меня. Сорока на хвосте принесла.

— Товарищ Сталин! Я вам сейчас все доложу, — комиссар НКВД, нервничая, раскрыл папку, найдя нужные листы о военспеце Гнедиче, торопливо произнес: — Проведено расследование, вот показания...

— Не суетись и не перебивай меня, Лаврентий. Доложишь позже. Слушай меня. Если будет что добавить — добавишь, — Сталин сделал неглубокую затяжку из трубки, которую держал в правой руке, и выпустил сизоватое облачко. Колышущийся ароматный дымок 'Герцеговины Флор' моментально распространился по кабинету.

— Как ты думаешь, Лаврентий, можно доверять Англии в этой войне, в частности, Черчиллю?

Берия вытянулся, глядя преданно в глаза Сталина, не раздумывая, ответил:

— Они империалисты, Иосиф Виссарионович. А к ним какое доверие? Камень за пазухой всегда держат против нас. Нет, нельзя им доверять. Я пришел с докладом по этому поводу.

— Ты прав, Лаврентий. Когда империалистам выгодно или когда их подожмет, что им деваться некуда, они с нами, они в друзья набиваются, они лебезят. Но чуть плохо у нас, они первыми бегут нас топить. В этом суть политики империализма... — Сталин выдержал небольшую паузу, после чего вновь заговорил: — Англия виновата в первую очередь, что произошла Вторая мировая война. С ее подачи, с ее попустительства разгорелся всемирный пожар. Мюнхенский сговор тому подтверждение. Европейские борцы за демократию развязали руки нацистской Германии, за что здорово поплатились. Она тут же их поработила. Если бы не Красная армия, не ее победы на Восточном фронте, не самопожертвование советского народа, Англия сгорела бы сама в пожаре развязанной ею войны... Вслед за европейскими государствами...

А Черчилль хитер, хваток, настойчив — большой политик. Хотел открыть второй фронт через Балканы, чтобы не допустить прямого выхода Красной армии к Берлину. Но просчитался. Все пошло по-нашему сценарию. И так будет всегда! — Сталин жестко резанул трубкой по воздуху.

В эту минуту его глаза, его взор источали невероятную силу духа и воли, абсолютную уверенность в своей правоте. Изумленный Берия, попав под гипнотическое воздействие взгляда вождя, приподнялся и захлопал в ладоши.

Верховный Главнокомандующий лишь усмехнулся и еле заметным взмахом руки посадил на место. Затем подошел к рабочему столу, разжег потухшую трубку и вновь сделал небольшую затяжку. Посмотрел лукаво на Берию, улыбнулся и вновь стал прохаживаться по своему кабинету.

— Помню в 42-м году 15 августа, когда английская миссия приезжала к нам на переговоры, пригласил я Черчилля к себе домой выпить немного. Согласился. С нами были Молотов и переводчики. Провел Черчилля по кремлевской квартире, показал свои комнаты: кабинет, столовую, спальню. Всюду заглянул Черчилль, — Сталин улыбнулся. Его мутновато-серые глаза ожили, — даже в ванную заглянул английский премьер. Хотел, видимо, увидеть золотые унитазы. Нашу тоталитарную расточительность все искал. Не нашел. Не понимает, что большевика-руководителя отличает от всех других людей скромность. Жить он должен просто и достойно.

— Три часа проговорили. Разошлись по-доброму, как... — Сталин подумал и произнес: — Как два больших звэря, поняв мощь друг друга... Ну а теперь покажи, что ты мне принес. Подсаживайся ближе, Лаврентий.

Берия взял листы докладной записки, подсев ближе к Сталину, четко и кратко доложил ему о подготовке и проведении операции Olbricht. Упомянул о заброске группы под Варшаву, затем в Берлин, о вербовке немецкого разведчика под кодовым именем Ариец. Зачитал последнюю шифровку, присланную из Берлина.

— Таким образом, — подчеркнул нарком НКВД, — операция Olbricht вступила в завершающую стадию своего развития. Немецкий разведчик завербован, дал согласие работать на нас.

— Ты посмотри, как все неплохо получается, Лаврентий, — оживился Сталин. Трубку вождь больше не раскуривал, но держал в правой руке. — Он так и сказал, что может подбросить информацию о Черчилле?

— Да, товарищ Сталин. В ближайшее время мы получим секретную информацию о стратегических намерениях Англии.

— Хорошо бы ее получить к переговорам с англичанами. Ты же слышал, английская миссия второй раз к нам едет, причем по инициативе Черчилля. Интересно, что придумал на сей раз потомок герцогов Мальборо?

— Не успеем к 9 октября, товарищ Сталин. Времени мало, три дня до открытия.

— А немец ваш не блефует?

— Не блефует, Иосиф Виссарионович. Мы гарантируем ему жизнь, жизнь его женщине и ребенку — ими он очень дорожит. Он готов под такие гарантии снабжать нас секретной информацией. Все оказалось проще, чем мы думали.

— Вот как. Что это за женщина, ребенок?

— Это его бывшая баба из глухой белорусской деревни, Иосиф Виссарионович. Немец познакомился с ней еще в 41-м году. Та родила ему дочь. Для встречи с ними он совершил невероятный прорыв на участке войск маршала Рокоссовского в мае этого года. Наделал много шума и передал немцам секретные сведения о начале операции 'Багратион'. Если бы немцы поверили Арийцу и перебросили танковые дивизии, то...

— Если бы да кабы, — Сталин сердито прервал наркома, обжег его колючим взглядом и с укором бросил в лицо: — Медленно работаешь, Лаврентий. Я помню это совещание. Был взвинчен до предела. Тогда Абакумов доложил о шифровках этого Арийца. На карту была поставлена секретность операции 'Багратион'. Под сомнение в преданности партии попали лучшие генералы Красной армии. Тогда я тебе дал команду разобраться с этим Арийцем. Ты разобрался, Лаврентий, но не до конца. Это хорошо, что немец дал согласие работать на нас. Но мы не знаем главного. Как ему удалось добыть информацию о начале наступления, тем более о нанесении двух ударов Рокоссовским? В мистику я не верю. Это чепуха. Но и люди Абакумова не врали. Что ты скажешь, Лаврентий?

Берия сжался, потух. Он не ожидал такого поворота в разговоре со Сталиным. Он пришел похвастаться первыми успехами, а вождь потребовал все и сразу. Он не подумал об этом. Теперь надо выкручиваться. Берия нерешительно поднялся из-за стола, чувствуя виновность перед вождем. Сдерживая внутреннее волнение, преданно посмотрел ему в глаза. Набрав в легкие больше воздуха, твердо произнес:

— Узнаю, товарищ Сталин. Вы меня знаете, не подведу. Неделя, две — и ответ будет лежать у вас на столе.

— Хорошо, Лаврентий, садысь. Я тебе верю, — уже мягче произнес Сталин. — Обязательно разгадай этот ребус. Чувствую, немец непростой. За ним кроется какая-то тайна. Вот и английская разведка зашевелилась, копает под него не без помощи наших двурушников.

Берия вновь вскочил:

— Я вам сейчас все доложу.

— Не надо! Абакумов доложит позже. Пусть вначале сам внутри Смерша разберется, разгребет авгиевы конюшни. Ты говорил, что у тебя есть фото этой женщины и ребенка, покажи.

Берия посветлел, засуетился, получив временную индульгенцию от вождя. Его настроение быстро менялось от складывающейся жизненной ситуации. От меланхолии до невротического срыва — один шаг. Нарком достал фото из папки, передал Сталину.

Иосиф Виссарионович внимательно и долго рассматривал фотоснимок, где была изображена улыбающаяся Вера с Златовлаской на руках. Перевернул фото обложкой кверху. Не найдя надписи, возвратил фото наркому, коротко сказал:

— Красивая женщина. Не обижай ее, Лаврентий. Сними все обвинения. Покажи немцу, что мы, русские, умеем признавать и исправлять свои ошибки, если их допустили. Мы за открытый и честный разговор. Дело Ольбрихта возьми на особый контроль. Мы на пороге больших исторических событий...

Глава 22

Октябрь 1944 года. Рейхсканцелярия Гитлера

Темно-серый, цвета маренго 901-й 'Хорьх', замедлив скорость на Фоссштрассе, свернул на Вильгельмсштрассе и, пройдя проверку на контрольно-пропускном пункте, плавно въехал на почетный двор рейхсканцелярии Гитлера. Открылась водительская дверь, из машины показалась чубастая голова унтер-фельдфебеля танковых войск. Это был Степан Криволапов. Он улыбался. Его распирало от собственной самодостаточности и важности. 'Посмотрели бы на меня детдомовцы', — подумалось ему. Вот бы удивились, как из невзрачного 'шибздика', так его дразнили старшеклассники, он превратился в личного водителя важного немецкого офицера, который приехал к самому рейхсканцлеру Германии. Разве это не исторический момент в жизни тамбовского сироты?

Конечно, Степан помнил встречу с верзилой — сотрудником Смерша, его прямые угрозы.

Они его страшили, и он жутко боялся новой встречи. Но он предусмотрительный. Голыми руками его не возьмешь. На случай опасности он разработал план побега в Ниццу. Это решение пришло сразу в ресторане, после ухода русского великана. Дай только время. Но дни проходили спокойно, и тревога спадала. Иногда ночью, в холодной постели, у него возникало чувство страха за свое будущее. Он хорошо понимал, что стал предателем и что за это ему грозит. Степан тогда вскакивал, выпивал для успокоения сто пятьдесят граммов шнапса и, ложась, прокручивал в голове строчки известной довоенной песенки Утесова: 'Но в остальном, прекрасная маркиза, все хорошо, все хорошо' — и засыпал.

В этот сырой октябрьский день Степан Криволапов не думал о себе. Он был поглощен выполнением своих служебных обязанностей. К сроку поданный исправный и надраенный до блеска вездеход для участия, как ему казалось, исторической миссии — была его заслуга. Степан гордился служебным положением.

— Мы приехали, господин майор, — сказал подобострастно Степан и, выскочив из машины, услужливо открыл заднюю дверь Ольбрихту. — Давайте я вам помогу, — подал руку немецкому офицеру.

— Не надо, — коротко и сурово ответил немец и самостоятельно вышел из машины.

Франц Ольбрихт выглядел безупречно в парадном мундире с наградами, нашивками, ремнями — под стать лейб-гвардейцам СС, стоявшим у колонн на Фоссштрассе. Вместе с тем Франц нервничал. Настороженные бегающие глаза, резкие движения, бледность кожи выдавали волнение. Шутка ли, он идет на встречу с рейхсканцлером Германии, лидером нацистской партии, вождем немецкого народа. Одно дело — планировать встречу и думать о ней, другое — быть участником этой встречи.

'Смелее, Франц, смелее. Мы у цели! — подбадривал его Клаус. — Этот циклопический дворец — мишура, внешняя оболочка рейхсканцлера. За ней прячется маниакальный, шизоидный тип — нацистский идол. Скоро ты сам убедишься в этом. Зрелище малоприятное'. — 'Возможно, ты прав', — мысленно ответил Франц и строго посмотрел на улыбающегося Степана.

— Сержант, здесь задерживаться нельзя. Выезжай немедленно! Ждешь меня на стоянке, из машины не выходить.

Улыбка с лица Степана сошла моментально. Плечи опустились, губы сжались:

— Слушаюсь, господин майор, — буркнул он. — Удачи вам. Держитесь! — грубость Франца задела Криволапова, но он понимал состояние шефа. Из рейхсканцелярии бесноватого фюрера можно не выйти живым. Поэтому Франц нервничает.

— Спасибо за пожелание, — сдержанно ответил Франц. — Я вернусь, жди, — офицер круто развернулся и споро проследовал к зданию на встречу с лидером нацистской Германии.

За пятиметровой двустворчатой дверью в малой гостевой приемной его ожидал дежурный офицер, один из адъютантов Гитлера. Окинув Ольбрихта высокомерным взглядом, сверив поданный пропуск со списком посетителей и ни к чему не придравшись, он потребовал:

— Сдайте оружие, майор.

Франц вскинул брови, хотел что-то сказать, но дежурный с нажимом, категорично повторил:

— Сдайте оружие, майор. Это обязательная процедура. Вас должны были предупредить. При выходе из рейхсканцелярии вы его получите.

Франц повиновался, расписался в книге сдачи оружия, раздраженно посмотрел на адъютанта. Ему не понравилась эта служебная крыса в звании подполковника СС.

Дежурный, не обращая внимания на настроение Франца, сухо добавил:

— Следуйте за оберштурмфюрером СС Ленцем. Он сопроводит вас в главную приемную фюрера.

— Есть, — только и оставалось ответить немецкому разведчику и проследовать за офицером СС...

Ольбрихт шел по внутренней галерее рейхсканцелярии, позабыв на минуту о причине посещения Гитлера. Он был поражен увиденной красотой и величием помещений нацистского дворца, имитировавших залы Версаля. Коридоры были облицованы плиткой из мрамора и порфира, некоторые двери были отлиты целиком из бронзы, стены изумляли красотой средневековых шпалер. Великолепие колоннад, фронтонов, тяжелых канделябров затмевало французскую роскошь. Вдоль стен неподвижно стояли гвардейцы СС — специально подобранные офицеры, молодые, очень красивые, с широкими плечами, светлыми волнистыми волосами, белыми зубами, голубыми глазами, загорелой кожей. Люди-статуи в черных мундирах, отделанных серебряными галунами, стояли повсюду. Он их видел в мраморном зале со стеклянным потолком, в парадном зале, в саду, куда выходили высокие окна рейхсканцелярии.

Франц шел не спеша, иногда ступая по толстым коврам, настолько мягким, что даже недолгое шествие по ним вызывало ощущение расслабленности. Сопровождавший его офицер не торопил. Было специальное указание фюрера о том, что всех впервые прибывающих к нему на прием генералов и офицеров по какому-либо торжественному случаю, а таковой был определен для Франца, проводить до его кабинета через залы и галерею резиденции, общая длина которых составляла двести двадцать метров. Гитлер хотел подчеркнуть свое величие и значимость для Германии, вечность Третьего рейха великолепием здания, тем самым принизить гостей, попавших на прием. 'Что скажешь, Клаус? — спросил восхищенный Франц, впервые попав в святые святых немецких нацистов — рейхсканцелярию фюрера. — Неужели не нравится? Дух захватывает от размеров, величия, внутренней красоты залов. Главное — этот дворец построили меньше чем за год. Что молчишь?'

Клаус кашлянул, неодобрительно ответил: 'Тоталитарная королевская роскошь, доведенная до абсурда, — вот мое мнение. Рейхсканцелярия — яркий символ нацизма. Альберт Шпеер построил ее для Гитлера в 39-м году. Гитлер планировал здесь войну, здесь и будет погребен под руинами через шесть лет. Нацистский вождь хотел получить мировое господство, а получил мировое проклятие. Недаром это здание было снесено вместе с бункером, как и многие другие, напоминавшие людям о той мировой трагедии. Давай об этом позже поговорим. Мы зашли в большую приемную. Тебя подвели к главному адъютанту фюрера генералу от инфантерии Рудольфу Шмундту. Это тот, у которого невероятно покатый лоб и огромные уши. Видишь? Видимо, его Геббельс подбирал. Только тот карлик, а этот хлыст. Хотя это не Шмундт. Тот скончался от ожогов, полученных при летнем покушении на Гитлера, скончался буквально на днях, а это его преемник, бывший заместитель Вильгельм Бургдорф. Точно, генерал пехоты Вильгельм Бургдорф. У окна стоит генерал Вейдлинг, поздоровайся с ним'.

Франц успел только переглянуться с Вейдлингом, как заговорил адъютант:

— Майор Ольбрихт? — на Франца уставились строгие сощуренные глаза генерала Бургдорфа.

Франц, глянув на уши генерала, подавил улыбку, четко ответил:

— Так точно, господин генерал.

— Прекрасно. Не смущайтесь, майор. Я вижу, вы не в себе. Фюрер любит смелых и отважных солдат. Вы таким показали себя в бою. Рейхсканцлер выделил вам и генералу Вейдлингу час послеобеденного времени на аудиенцию. Встреча будет проходить с глазу на глаз. Не знаю, за какие заслуги. Тем не менее, когда зайдет фюрер, прошу называть только свою фамилию, должность и звание. Больше ничего о себе. Если фюрер пожелает узнать о вас больше, он спросит сам. Говорите четко, понятно, лаконично. Слушайте внимательно вождя, не смейте перебивать во время доклада. Награждать вас не будут. Разве что фюрер предложит шампанское или чай. Отказываться нельзя. Резких движений не делать. Овчарка Блонди довольно агрессивна, когда появляются новые посетители. Господа, вам все понятно?

— Да, господин генерал, — Франц щелкнул каблуками с наклоном головы. Подошедший генерал Вейдлинг также чуть наклонил голову.

— Тогда пройдемте в кабинет рейхсканцлера Германии. Ваше время пошло...

Открылась шестиметровая в высоту дверь из красного дерева, и адъютант Бургдорф ввел генерала Вейдлинга и Франца в огромный по площади четырехсотметровый рабочий кабинет Гитлера. Они подошли к большому центральному столу, располагавшемуся у окна. На тяжелой мраморной столешнице лежала полностью развернутая, но прикрытая карта с военным положением на фронтах.

— Подождите здесь, рейхсканцлер скоро зайдет, — попросил адъютант, а сам вышел предупредить фюрера.

Францу было достаточно нескольких предоставленных минут, чтобы оглядеться и оценить роскошь кабинета, который был еще помпезнее, чем залы дворца.

Потолок комнаты был выполнен из резного палисандра, стены — из красного мрамора, на них красовались геральдические знаки. Над четырьмя дверями кабинета из позолоченных медальонов взирали четыре добродетели: Мудрость, Здравомыслие, Храбрость и Справедливость.

Справа от центрального входа у камина, в котором горели пихтовые поленья, располагалось канапе. Это было основное место отдыха фюрера. Здесь же, у огня, лежала звериная шкура для его любимицы Блонди.

Слева в глубине кабинета стоял четырехметровый инкрустированный письменный стол Гитлера, где по центру столешницы был изображен полуобнаженный меч. Над столом немецкого вождя возносился герб с изображением средневекового рыцаря, его портретное сходство в объятиях скелета и с чертом у левого плеча. Интерьер и мебель кабинета были выполнены в стиле барокко.

— Вот, Франц, ты хотел встречу с фюрером, она сейчас состоится, — тихо промолвил Вейдлинг, наклонив голову к майору Ольбрихту. Мне удалось это сделать через рейхсминистра вооружений и боеприпасов Шпеера.

— Спасибо, дядя Гельмут.

— Волнуешься?

— Есть немного.

— Будь осторожен в разговоре. Не шокируй сразу информацией. Главное, чтобы фюрер принял нашу сторону, поверил нам. Иначе...

— Понимаю. Можно загреметь в подвалы Мюллера.

— С Шелленбергом встречался?

— Встречался, не успел вам рассказать. Шантажировал меня. Пытался узнать, откуда у меня информация о наступлении русских в июне 44-го года.

— Что ты ответил?

— Отшутился, сказал, что угадал. Тогда он предложил сотрудничество и переход к нему в аппарат SD. Я отказался, сослался на загруженность работой в генштабе у Гудериана. Он пригрозил, что при худшем истечении обстоятельств может дать ход рапортам лейтенанта Эберта о моем якобы сотрудничестве с русскими. Документы абвера 9-й армии, оказывается, сохранились.

— Вот шельмец! — заскрежетал зубами Вейдлинг.

Франц не успел переспросить, кого дядя имел в виду, как отворилась правая дверь рейхсканцелярии и из квартиры, примыкавшей к кабинету, вошел Адольф Гитлер в сопровождении адъютанта.

Сгорбленный, сильно наклонившийся вперед, Гитлер держал руки за спиной и, заметно подволакивая левую ногу, устало шел к ним. Шаги были нетвердые, короткие. Голова при этом была наклонена в левую сторону и повернута вверх, отчего прядь волос, зачесанных справа вниз, спадала на левый глаз. Глаза слезились и были слегка выпученные. Лицо болезненно-бледное, опухшее.

Рядом с фюрером шли овчарка Блонди и генерал Бургдорф. С некоторым отставанием от Гитлера шел сутулый длинноногий Альберт Шпеер.

Когда Гитлер подошел к Францу, тот вытянулся по стойке смирно и четко доложил свою фамилию, должность, звание. Фюрер пожал руку. Пожатие было слабым, рука вождя слегка подрагивала. Гитлер внимательно посмотрел в глаза Франца и тихо произнес:

— Я знаю о вас все, майор. Вы Ариец. Угадал? — потом фюрер сделал шаг назад, окинул бледным взором Франца с ног до головы. — Да, вы настоящий ариец. Вы образец немецкого солдата, — Гитлер оглянулся по сторонам. Шпеер и Бургдорф кивнули головами, поддержали. — Мне о вас все доложили. Только такой, как Буш — этот бездарный фельдмаршал, я отправил его в резерв, смог развалить фронт, имея все данные о наступлении русских. Он уехал в отпуск, оставив умирать солдат в лесах Белоруссии, — при этих словах глаза фюрера лихорадочно заблестели, однако больше Францу он ничего не сказал, повернул голову в сторону генерала Вейдлинга. Сделал шаг к нему. Тот доложил о себе по указанной форме.

— Я с вами знаком? — спросил Гитлер, пожимая генералу руку.

— Да, мой фюрер. 13 апреля этого года в Бергхофе я получал из ваших рук награду — дубовые листья.

— Да, да, вспомнил. С вами был еще генерал-лейтенант Хаузер на костылях. Мне легче запоминаются фамилии, а лица нет, — Гитлер впился глазами в лицо Вейдлинга, как бы стараясь его запомнить и больше не забывать. Генерал не отвел взгляда. Гитлер одобрительно покачал головой. — Мне доложили, что вы готовили операцию Glaube, что оставили последним свои позиции, что проявили храбрость в боях, — он повернул голову и посмотрел с упреком на Бургдорфа. Мол, где награды? Тот побледнел, молчал, вытянувшись в струну. Фюрер не стал затягивать паузу и легко похлопал по плечу Вейдлинга. — Вы достойны тех дубовых листьев, генерал. Солдаты вермахта достойны иметь такого командира. И они бы выстояли, удержали фронт, если бы... — Гитлер нервно дернулся, повысил голос, — если бы не бездарный Буш. Я ошибся в нем, и эта ошибка мне очень дорого обошлась. Мы потеряли группу армий 'Центр'. Мы потеряли лесные массивы Белоруссии, мы потеряли плодородные земли Украины. Я передал ему 5-ю танковую дивизию генерала Деккера с батальоном из 76-ти танков 'Пантера' и усилил 505-м батальоном тигров из 45-ти 'Тигров' — лучших танков в мире. Его пушка KwK-36 L/56 калибра восемьдесят восемь миллиметров, производимая заводом Wolf в Магдебурге, на дистанции две тысячи метров поражает любой танк. 'Тиграм' нет равных противников в бою. Днепровская цитадель должна была устоять. Каждый город — крепость, каждая река — непроходимая водная преграда. Если бы не Буш! Этот выскочка! Эта бездарь!.. — Гитлер возбужденно забегал по кабинету, входя в раж. Руки по-прежнему он держал за спиной. Ему так было привычнее, чтобы левая, отнявшаяся рука не болталась, как плеть. — Но не все потеряно, — истерично выкрикнул фюрер, — Германия выстоит! Армия вермахта непобедима! Чем сильнее нас бьют, тем наши армии становятся более закаленными, более опытными, более неуязвимыми, более сильными.

В жизни существует только один вечный 'закон культуры' — отбор и выживание сильнейших и храбрейших. Он проявляется в жизнедеятельности простейших клеток и пронизывает существование всех живых организмов — от микробов до высших млекопитающих и человека. Человек, — громко произнес Гитлер, закатив глаза, — сформулировал на основе высших принципов такие понятия, как справедливость, мораль. Все это лишь вспомогательные средства для поддержания общественного порядка в рамках той или иной социальной системы. Эти средства ни в коем случае не отражают вечного закона борьбы и отбора.

Решающее значение имеет по-прежнему лишь воля к жизни; в жизни побеждает сильнейший, и только он определяет, что такое справедливость и мораль.

Лицо Гитлера покраснело, глаза выпучились. Он начинал входить в состояние нервного исступления, двигаясь туда-сюда мимо небольшой группы генералов.

— Германия никогда не была свободной и самостоятельной в принимаемых ею решениях, она всегда должна была в своем политическом и экономическом развитии лавировать между Востоком и Западом. Сегодня она ведет борьбу не на жизнь, а на смерть. Если она проиграет ее, то проявит свою биологическую слабость и, следовательно, должна будет отвечать за все последствия этого факта. Но если западные державы считают, что победа будет на их стороне, они заблуждаются. Если им удастся сокрушить тот бастион, которым является Германия, следуя своей политике безоговорочной капитуляции, победа достанется не Западу, а Востоку, которую тот заслужил. В результате совершенно безразлично, какие политические позиции будут заняты по отношению к Востоку. В случае поражения немецкий народ должен будет безропотно покинуть авансцену истории.

— Поэтому я требую, — голос Гитлера приобрел характерную хриплую окраску, подобную скрежетанию ржавого железа, волосы разметались по лицу, глаза загорелись яростным огнем, он затрясся, исступленно взирая на генералов снизу вверх, — напряжения всех сил и средств борьбы до последнего патрона, до последнего солдата, до последнего вздоха...

Все присутствующие в кабинете замерли, стояли, не шелохнувшись, восхищенно внимая спонтанную, взрывную речь своего вождя. Когда тот подбежал к столу, генералы как по команде развернулись на сто восемьдесят градусов. Было видно, насколько сильно внушение его слов и жестов на людей. Высказанные, подготовленные для большого совещания, а здесь репетируемые фразы Гитлера выстреливали прямо в сердце. Когда рейхсканцлер сделал паузу, сел за большой стол, чтобы передохнуть, генералы Шпеер и Бургдорф захлопали в ладоши, и главный адъютант выкрикнул:

— Хайль, Гитлер!

Франц и Вейдлинг переглянулись, мол, подождем, что будет дальше.

'Может, придушить его, Франц? — вдруг раздраженно подал голос Клаус. — Одним пальцем проведу — нет фюрера. Нет этого маразматика, нацистского дьявола'. — 'Даже не думай! — послал приказ Франц. — Погубим себя, генерала Вейдлинга и нашу мечту'. — 'Вижу, ты тоже попал под магию слов Гитлера, — сокрушенно вздохнул Клаус. — Я слышал об этом, но не был уверен, что это так. В наше время многие немцы удивляются, как и почему весь немецкий народ слепо пошел за Гитлером, поверил ему, подхватив его национальную идею о превосходстве немецкой расы над всеми другими. Стал под ружье и с иезуитским воодушевлением безжалостно выполнял его приказы по уничтожению евреев, цыган, славянских народов во Второй мировой войне. Этому нет оправдания'.

Франц молчал, не зная, что ответить другу. Воспитанный в те годы в духе ура-патриотизма, он и сам порой, будучи юным, сливаясь в толпе, выкрикивал слова восхищения Гитлером на феерических манифестациях. Он видел, как кричали исступленно люди в слезах, приветствуя своего вождя. 'Толпа и есть толпа, — вдруг подумалось ему. — Человек в толпе мгновенно заряжается ее духом и настроением. Управляет толпой лидер, а плох он или хорош, разбираются позже, когда прольется кровь'. В эту минуту Франц после горячей речи Гитлера не был готов разговаривать с Клаусом на эту тему.

'Ладно, пусть пока живет, — вставил новую фразу Клаус, не добившись ответа от друга. — Не будем раньше времени смещать мировую реальность'.

Гитлер в это время вновь зашевелился, отдохнув от бурной речи, поднялся со стула, подошел к центру стола и, сдернув ткань, прикрывавшую малую карту боевых действий, впился в нее глазами.

— Вот смотрите, — заговорщицким тихим голосом промолвил он, указывая рукой на карту, тем самым приглашая генералов приблизиться к столу. — Мы зажаты со всех сторон. Положение серьезное, но война не проиграна...

Генерал Вейдлинг вздрогнул, взглянув на карту. Под каждым флажком, под каждой цифрой и стрелкой он видел войска: немецкие и противника. Сил противника было больше в разы. Германия ему представилась огромным котлом. Враг наступал со всех сторон. Крах показался неизбежным. Он побледнел, оценив еще раз ситуацию на фронтах.

'Сейчас фюрер начнет оперировать цифрами и давать количественные и качественные характеристики нашего и неприятельского оружия и вытекающей в связи с этим тактики, показывая свою исключительную память, как делал это не единожды', — подумал Вейдлинг, справившись с минутным волнением.

Но Гитлер не стал этого делать, почему-то изменил обычную схему разговора. Он еще раз повторил:

— Война не проиграна. Сотрудничество англо-американцев и русских не может быть продолжительным и успешным, так как понятия 'коммунизм' и 'капитализм' несовместимы. Мы нанесем сокрушительный удар по англо-американцам и заставим их пойти на перемирие, а затем, развернув армии на восток, совместными усилиями выступим против Советов. Удар по англо-американцам мы сделаем вот здесь! — Гитлер наклонился над картой, подрагивающей правой растопыренной пятерней со стуком костяшек накрыл район Арденн. — Удар будет мощный, неожиданный, победный. Ничто и никто не сможет остановить наши доблестные армии, наше победное шествие, — голос Гитлера окреп, глаза вновь лихорадочно заблестели. Однако он не стал развивать свою мысль в этом направлении, а повернул голову в сторону Альберта Шпеера и внимательно посмотрел на него, дав тому понять, что он все сказал, что можно было говорить, и готов выслушать офицеров, приглашенных по его настойчивой просьбе для встречи с ним...

— Мой фюрер! — кратко обратился к Гитлеру сдержанным голосом рослый, красивый лицом рейхсминистр Шпеер. — В любой войне побеждает тот, кто имеет не только мощную армию, новейшее вооружение, кто креп духом, но и тот, у кого больше достоверной информации о противнике. Эту информацию в штабы подают разведслужбы. Чем полнее и точнее информация, тем выше шансы на победу. Сегодня приглашен к вам на встречу уникальный разведчик, майор Франц Ольбрихт. Он знает то, что поможет нам победить в предстоящем сражении. Оцените его высказывания по достоинству.

Гитлер вскинул брови, отстранился от стола, от карты боевых действий и, подойдя к Францу, с нескрываемым интересом, близоруко стал его рассматривать.

У Франца пересохло во рту от волнения, лицо порозовело, противно задрожали пальцы, он еще более вытянулся по стойке смирно. 'Соберись, не волнуйся, — зашептал ему Клаус. — Перед тобой стоит человеческая развалина. Застывшая маска с лихорадочными глазами. Чихни — он умрет. Победим в Арденнах — прихлопнем этого полудохлого паука. Говори спокойно, убедительно по продуманному плану'. — 'Спасибо, друг', — облегченно вздохнул Франц, справившись с дрожью.

Рассматривая Ольбрихта, Гитлер улыбнулся. Ему понравилось, что такой мужественный офицер со шрамом на шее, имевший огромный боевой опыт, оробел под его магическим взглядом.

— Майор, вы знаете то, что не знает еще ваш фюрер? — доброжелательно спросил Гитлер. Овчарка Блонди также приветливо смотрела желтыми глазами на Франца и виляла хвостом...

— Да, мой фюрер! — стал говорить Франц. — Во время ожесточенных боев с русскими под Рогачевом в марте этого года я был сильно контужен и отправлен в госпиталь. Излечение прошло быстро, и я потребовал вернуться в свой разведывательный батальон 20-й танковой дивизии. Вскоре я заметил, что контузия не прошла даром. У меня стали появляться видения различного плана, особенно если я участвовал в боевых действиях. Я решил себя проверить в боевой обстановке и предложил генералу Вейдлингу провести операцию Glаube. Он меня поддержал. В составе взвода на неприятельских танках мы проникли глубоко в тыл к русским. В ходе операции мы достали бесценные сведения о готовящемся наступлении противника на участке 9-й армии. В это время ко мне пришли видения о том, что русские будут наступать именно 22-23 июня и будут наносить одновременно два основных удара силами 1-го Белорусского фронта в направлениях на Бобруйск и Слуцк. В главном штабе группы армий 'Центр' не поверили моим настойчивым донесениям. Фельдмаршал Буш отнесся к ним скептически. В результате...

У Гитлера задрожали губы, глаза налились кровью.

— Не напоминайте мне о Буше, майор, — перебил он Ольбрихта. — О нем достаточно сказано — недальновидная тряпка. Лучше продолжайте говорить о своих видениях. Мне это интересно... — фюрер уставился на Франца любопытными глазами. Однако, что-то вспомнив, сам взял слово: — Ко мне тоже приходят видения, только во сне. Последнее было в июле. Оно было пророческим и спасло мне жизнь. Даже Блонди забеспокоилась, когда оно пришло, разбудив меня. Я принял видение во внимание. Я перенес совещание из подземного бункера в казарменное помещение наверх и остался живой. Я не оставил шансов предателям и врагам нации!

С этими словами Гитлер вновь закрутился перед генералами и стал извергать проклятия в адрес растенбургских заговорщиков, покушавших на его жизнь, начиная доводить себя до исступления.

'Давай, Франц, выкладывай свою сказку, — вмешался в сознание Ольбрихта его двойник, — пока ваш вождь не зашелся слюной. Переходи к главному вопросу. Не толки воду в ступе'. — 'Сейчас, когда фюрер подойдет ко мне, сейчас...'

— Мой фюрер, выслушайте меня дальше, — неуверенным голосом произнес Франц, когда Гитлер поравнялся с ним.

— Что? Что вы сказали? — нацистский лидер остановился и возмущенно уставился на Франца. Глаза выпучились, голова слегка затряслась, рот перекосился. Он готов был перейти к оскорблениям за неслыханную дерзость, что его перебили. Все генералы замерли в ожидании конфликта.

Франц замялся, он не знал как себя повести, чтобы не навредить больше. Но вдруг он заговорил, заговорил словами Клауса. Заговорил жестко, убедительно, безапелляционно.

— Господин Верховный Главнокомандующий! Докладывает офицер Генерального штаба сухопутных войск майор Ольбрихт. В ходе глубокой аналитической работы, исходя из полученного задания ОКВ и имеющихся разведданных, штаб пришел к следующим выводам. Планируемая стратегическая наступательная операция Wacht am Rhein своевременна и целесообразна. Указанные вами направления основных ударов по линии севернее Антверпена — Брюсселя — Люксембурга в целях уничтожения сил противника к западу от реки Маас — правильные и осуществимые. Конечные цели операции — заставить англо-американцев выйти из войны, подписать перемирие и перенести основной удар против русских армий — решаемы. Привлекаемых сил и средств будет достаточно на первом этапе операции. На втором этапе, когда будут захвачены мосты через реку Маас, для развития успеха операции, завершения разгрома противника предлагаем ввести резервную армию нового бригадного типа под командованием генерал-лейтенанта Вейдлинга.

Генеральный штаб сухопутный войск считает необходимым:

Первое. Время проведения операции спланировать на начало декабря, на несколько дней раньше запланированного срока. Туманы обещают быть более ранними.

Второе. Командующему 6-й танковой армией СС оберстгруппенфюреру Дитриху в ходе наступления особо выделить удар в направлении на Ставло, где, по оценкам разведки, находятся огромные склады горючего — одиннадцать с половиной миллионов литров бензина. Захват этих складов считать наиважнейшей стратегической задачей на данном этапе операции. Одновременно особый упор сделать на захват города Сен-Вит на севере Арденнского выступа, удерживаемого 7-й американской танковой дивизией.

Третье. Камнем преткновения в ходе наступления 5-й танковой армии генерала танковых войск Хассо фон Мантойфеля станет город Бастонь. Прошу захватить его путем высадки десанта из специально подготовленных штрафных батальонов до того времени, как в город зайдет 101-я американская воздушно-десантная дивизия.

Четвертое. Перед началом операции сделать неожиданный бомбовый удар с последующей высадкой авиадесанта из бригад штурмбаннфюрера СС Отто Скорцени в места дислокации штабов соединений англо-американских сил, расположенных по направлениям ударов, с целью их захвата или уничтожения. Координаты мест расположения будут выданы позже.

Пятое. Прошу предоставить возможность работы с Отто Скорцени и его людьми для подготовки к операции 'Грайф'.

Шестое...

Высказывания майора Ольбрихта ошеломили Гитлера. Он забыл о своем гневе, открыв от удивления рот, как завороженный слушал офицера. Генералы, стоящие рядом, застыли в сосредоточенном ступоре.

Клаус в лице Франца четко и смело излагал свое видение наступательной операции на первом ее этапе, зная историческую справку об операции в Арденнах.

— ...Таким образом, — подвел он итоги, — операция 'Стража на Рейне' будет успешной в том случае, если будут соблюдены все оговоренные мною предложения. Иначе нельзя, нас ждет поражение. Мои выводы сделаны из моих видений, а также из четкого изучения боевой обстановки, складывающейся на Западном фронте. Кроме того, экселенц, прошу включить меня в группу генштаба по подготовке операции для детализации высказанных предложений. Прошу вашей поддержки для более четкого взаимопонимания между мной и генералитетом команднооперативного управления ОКВ. Доклад закончил майор Ольбрихт, — с этими словами Клаус, он же Франц, с наклоном головы четко щелкнул каблуками и с должным подобострастием добавил: — Жду ваших указаний, мой фюрер. Готов послужить Великому рейху.

Гитлер стоял, не шелохнувшись. Он смотрел выпученными глазами на офицера, как на музейную диковинку. Он не мог поверить своим ушам и своим глазам. Услышанная им информация была отчасти его мыслями, отчасти — в заданиях для оперативного управления генштаба, но в большинстве своем она была новой и малоправдоподобной. 'Откуда этому молодому мужественному офицеру-разведчику известно о том, что еще только стоит на стадии первоначального планирования или на стадии стратегического замысла? Может, вновь предательство или дезинформация, но уже со стороны генштаба сухопутных войск?' Гудериан никогда ему не нравился своим вольнодумством. Или все же здесь правильные гипотетические видения майора, которые положены в основу высказанных предложений?

Гитлер на мгновение напрягся, пытаясь разобраться в поданном материале. От внутреннего напряжения его левая нога сильно задрожала, и он, теряя равновесия, едва не упал. От падения его спас адъютант, стремительно подбежавший к нему.

— Спасибо, — машинально и тихо произнес фюрер, не замечая услуги генерала.

В эту минуту в воспаленных мозгах Гитлера крутился единственный вопрос: как поступить с майором, с его видениями? Неужели могут быть такие пророческие видения? 'А почему бы и нет? — убеждал он себя. — Ведь майор угадал сведения о наступлении русских 23 июня, об их двойном ударе на участке 9-й армии Йордана, которые подтвердились и были достоверными изначально'. Ведь ему самому также пришло видение, когда он и Мартин Борман лезли на вершину Тибета. Оно заставило его задуматься и быть более подозрительным к окружающему генералитету, более осторожным в выборе мест проведения совещаний.

И все же — это провокация со стороны вермахта или оправданный риск? Как поступить: посчитать провокацией выходку майора и его арестовать? Но высказанные им предложения подтверждают его собственную правоту, что ударить нужно в районе Арденн. Нет, надо поддержать майора, приблизить к себе. Он, немецкий вождь, остро нуждается в смелых, боевых, думающих офицерах. Ольбрихт — находка для него. Теперь Ольбрихт подробно будет рассказывать ему о своих видениях, а он, фюрер, позже будет их излагать как собственные стратегические пророческие решения. Пусть дивятся генералы и фельдмаршалы, эти кайзеровские выскочки, не нюхавшие пороха, не говоря уже о газе.

Вот для чего нужен ему этот майор. Уже завтра на совещании у Кейтеля свалится пенсне, а Йодль поперхнется слюной от зависти к его познаниям численности и мест дислокации противника. Он внесет новое дыхание в подготовку операции. Он повернет историю вспять. Он склонит чашу весов победы на свою сторону. Завтра же он подпишет директиву и направит ее в войска. Подумав так, Гитлер воспарил духом. Он вскинул голову, правой здоровой рукой приподнял спадавшие волосы и засветился в глазах. На его одутловатом воспаленном лице появилась улыбка. Он посмотрел в глаза майора Ольбрихта. Тот не оробел. Еще более вытянулся и вновь повторил:

— Жду ваших указаний, экселенц.

— Я поддержу вас, майор, — громко, тожественно, срываясь на хрип произнес Гитлер. — Нет, не майор, подполковник. Так вам будет легче разговаривать в штабе ОКВ. Бургдорф! — Гитлер повернул голову в сторону адъютанта. — Записывайте, Вильгельм. В завтрашний приказ по кадрам включить* два новых пункта: первый — о присвоении майору Ольбрихту воинского звания подполковник. Второй — о назначении подполковника Ольбрихта моим личным помощником по оперативно-стратегическим вопросам и личным представителем на Западном фронте. Для этой цели выдать подполковнику Ольбрихту gelber Ausweis ('желтый пропуск'), где указать, что он является моим личным помощником и консультантом по военным вопросам. Обязательно внизу, как обычно, сделайте приписку, что фюрер просит представителей полиции, военных ведомств и гражданских служб оказывать всяческое содействие предъявителю сего пропуска, что он может пересекать все кордоны и преграды по всей территории страны, посещать любой военный объект, воинскую часть, штабы, в том числе и рейхсканцелярию для встречи со мной. Записали, генерал?

— Так точно, экселенц.

— Хорошо. Очень хорошо, — Гитлер быстрыми шагами подошел к столу, взял лупу и наклонился над картой Западного фронта, стал что-то там искать, оглянулся в сторону Ольбрихта, вновь приник к карте.

Уверенный и энергичный Франц Ольбрихт. Его небезосновательные предложения, связанные с подготовкой и проведением рождаемой в мучениях и спорах с генштабом операции, произвели на Гитлера неизгладимое впечатление. Он поверил молодому офицеру-разведчику больше, чем своим старым опытным фельдмаршалам.

'Все, что я услышал, — бездоказательно, но как убедительно! — подумал фюрер, приняв кадровое решение. — Главное — огромные склады горючего в местечке Ставло'. Его взгляд был устремлен именно в эту точку на карте. 'Захватить, непременно захватить Ставло. Техника без бензина — груды железа. Этот юноша — настоящая находка, он блестяще поддержал его своими видениями. Операции Wacht am Rhein быть!' — нацистский вождь отстранился от карты, выпрямился. Его левая нога по-прежнему дергалась, глаза слезились, однако в эту минуту Гитлер был полон решимости и внутренней силы, которые давно покинули его дряхлеющее тело. Он с благодарностью посмотрел на Шпеера...

'Один — ноль в твою пользу, Клаус, — мысленно поздравил Франц друга. — Извини меня, струхнул перед Гитлером, когда тот был в ярости'. — 'Проехали. Все обошлось. Ты рожден и воспитан в нацистской Германии и поэтому не смог полностью освободиться от его тлетворного влияния. А для меня Гитлер — преступник и изверг номер один. Сколько лет прошло после вашей войны, а мы, немцы, до сих пор чувствуем груз ответственности перед народами Европы за ее последствия. Поэтому, когда придет время, одним пальцем раздавлю этого червяка. И ты мне не помешаешь. Запомни это, Франц. С этого дня я беру над тобой шефство'. — 'Спасибо, друг. Буду рад твоей поддержке в трудную минуту'.

— Господа офицеры! — вдруг засуетился Гитлер. — Предлагаю выпить по бокалу шампанского по случаю встречи. Бургдорф! — фюрер бросил на адъютанта оживленный требовательный взгляд. — Ведите гостей к столу...

* Главный адъютант в немецкой армии одновременно исполнял обязанности и начальника отдела кадров рейха.

Глава 23

Ноябрь. Берлин. Ресторан 'Папа Карло'. Третья встреча сотрудников Смерша

с Францем Ольбрихтом

Несмотря на то что нацистская Германия была зажата со всех сторон русскими и англо-американскими армиями и ее участь была предрешенной, жизнь простых граждан мало изменилась к концу войны. Введенное с 1939 года нормированное распределение продуктов питания, одежды и обуви позволило Третьему рейху почти до последних дней своего существования обеспечивать население всем необходимым.

Немецкие бауэры (фермеры) по-прежнему варили и коптили колбасы, окорока, уток и гусей, у них бесперебойно работали маслобойки и сыроварни. Они сдавали государству абсолютно всю продукцию, а для себя покупали по карточкам в магазине все то, что и городские жители.

До конца войны пекари выпекали отличный хлеб из смеси пшеничной и ржаной муки в виде тупоносых килограммовых батонов в многочисленных мелких частных пекарнях. Каждый батон был обернут широким кольцом бумаги с рекламой пекаря.

Пивовары варили светлое и темное пиво, и его лучшие сорта бесперебойно доставлялись в столицу.

По-прежнему после работы немцы коротали свободное время во множественных кафе и ресторанчиках. За рюмкой шнапса или кружкой пива они вели тревожные разговоры о состоянии на фронтах и продолжали верить в благополучный исход войны, уповая на фюрера и бога.

В своем обычном деловом ритме работал и популярный столичный пивной ресторан 'Папа Карло' на бульваре Унтер-ден-Линден.

В тот неприветливый ноябрьский день шел мелкий дождь, было холодно и сыро. Ресторан довольно быстро наполнялся фронтовиками, хотя не предполагалось выступление известных певцов или артистов. Белокурые официантки в национальных костюмах не успевали подносить пиво и еду. Со всех сторон разносились недовольные возгласы заматерелых унтер-офицеров, требовавших, чтобы на них обратили внимание и быстрее обслужили.

Более дорогие гостевые кабинки также были заняты. Здесь располагались офицеры старшего звена. Они, как правило, обслуживались вне очереди.

В одной из таких кабинок сидела небольшая компания из двух офицеров и девушки, одетой в костюм модного покроя в стиле милитари. Компания пришла сюда раньше, до основного притока посетителей, и уже отдыхала. Офицеры разговаривали тихо и не привлекали к себе внимания, допивая по первому бокалу пива. Девушка безучастно покуривала сигаретку через длинный мундштук и изредка смотрела на входивших в зал посетителей. Подле нее стоял неполный бокал с горячим и ароматным глинтвейном и тарелка с тонко нарезанным сыром, тут же лежало почти нетронутое пирожное.

Выбранное место позволяло троице находиться в уединении — ее закрывали наполовину плотные шторы — и наблюдать одновременно за тем, что происходило в зале.

— Ваше пиво, господа офицеры! — энергично и весело произнесла официантка, вошедшая в кабинку по просьбе подполковника. Она аккуратно поставила на вспомогательный столик поднос и затем оттуда водрузила на рекламные кружочки запотевшие бокалы с холодным баварским пивом: подполковнику — бокал светлого 'Вайсбир', майору — бокал темного 'Дункельбир'. — Пожалуйста, — проговорила подчеркнуто вежливо девушка и кокетливо улыбнулась, на мгновение задержав свой взгляд на незнакомом майоре с колкими черными глазами.

— Вы свободны, чаевые потом, — небрежно отреагировал майор-пехотинец, бегло взглянув на нее. На мундире офицера было несколько нашивок, указывавших на ранения, а также знак за штурмовые атаки. Возле него у стены стояла деревянная трость.

Официантка мгновенно покраснела и быстро вышла из гостевого кабинета.

— У нас не принято говорить о чаевых, — сдержанно заметил подполковник разведывательных частей панцерваффе. На его шее на ленте висел Рыцарский крест Железного креста.

— Да? — удивленно произнес майор, щуря глаза и обжигая танкиста холодным взглядом. Рука потянулась к кобуре.

— Их просто оставляют при расчете, примерно десять процентов от стоимости заказа, — хладнокровно, без улыбки добавил подполковник.

— Учту, — буркнул недовольно пехотинец, положив руку на стол. Чтобы сбить нахлынувшую неприязнь и раздражение к танкисту, он взял запотевший бокал и сделал несколько жадных глотков пива. Было видно, что пиво пришлось по вкусу. Напряжение на лице через несколько секунд сошло. — Не будем отвлекаться на мелочи, господин подполковник, — вновь заговорил майор деловым тоном. — Продолжим наш разговор. Я не намерен долго задерживаться в ресторане.

— Согласен, господин майор. Перейдем к основным вопросам. Вы привезли ваши гарантии?

— Мы ценим свое и ваше время. Вот они, — с этими словами майор достал из внутреннего кармана фото и положил обратной стороной на стол. — Берите, — пальцами правой руки он подвинул фото танкисту.

Подполковник осторожно приподнял фото и взглянул на снимок. Зрачки глаз моментально расширились, учащенно забилось сердце. Немецкий офицер смотрел и не мог поверить тому, что видел. Ресницы вздрогнули и увлажнились.

— Да, это они, — тихим хрипловатым голосом произнес он, сглотнув подкативший к горлу солоноватый комок. — Они устроены хорошо? Этому снимку можно верить?

— На сто процентов. Не беспокойтесь, Франц Ольбрихт. Им лучше, чем того требует ситуация. В следующий раз вы получите от них небольшое письмо.

— Хорошо, — выдохнул удовлетворенно подполковник, справившись с волнением. — Я доверюсь вам. Но хочу заметить, что иду на контакт с вами не только ради этой женщины и девочки. Мне противно все, что делали и делают нацисты. Они погубили мою страну. Они повинны в колоссальных жертвах, и им не уйти от ответственности. Хочу внести свою лепту в победу над фашизмом. Это мое четкое кредо. Скажите, господин майор, что я должен сделать для вас?

— Совсем немного, — ответил пехотинец. В глазах майора засветились искорки. — Будете нас информировать о положении в генштабе сухопутных войск. Мы вам подскажем конкретно, на что вам нужно обратить внимание. Но прежде всего вы должны ответить на главный вопрос: как вам удалось узнать о летнем наступлении в Белоруссии? Только не врите. Я сразу уловлю обман.

— Я знал, что мне придется отвечать на этот вопрос. Ответ мой простой, — губы подполковника разошлись в доброжелательной улыбке. — Ваше дело — верить мне или нет.

Молоденькая фрейлин, затушив сигаретку и сделав глоток еще теплого глинтвейна, как и майор, приготовилась его слушать при показном безразличии к разговору офицеров.

— После получения тяжелой контузии в марте этого года, — повел разговор Франц — ко мне стали приходить видения.

— Что приходить? Видения? Это галлюцинации? — перебил его майор.

— Что-то в этом роде.

— Странно. Ладно, слушаю дальше.

— Они редки и приходят чаще, когда я бываю в боевой обстановке. Я не знаю, как это происходит, но в голове вдруг начинает говорить голос и подсказывать, что мне нужно делать, на какие даты и события обратить внимание. После чего голос пропадает. Этот голос передал мне сведения о готовящемся наступлении. Это, собственно, все.

— Вы думаете, в это можно поверить? — язвительно усмехнулся пехотинец.

— У вас нет другого выхода, господин майор. Я не могу вам объяснить, почему это происходит. Но это так. Ваша операция была строжайше засекречена. Утечки не могло быть, а я знал, что будут два удара на участке 9-й армии вермахта. Этому феномену нет пока научного объяснения.

— Так вы что, можете предсказывать будущее? — еще больше удивился майор и переглянулся с девушкой.

— Да, могу. Но когда придет этот голос, что мне подскажет, я не знаю. Майор задумался. Отпил пива. Ковырнул вилкой в тарелке с мясным салатом.

— Не знаю, удовлетворит ли ваш ответ мое командование. Уж слишком все просто и неправдоподобно. Я посоветуюсь со своими специалистами. Пока примем вашу сказку за первую версию. Хорошее пиво, господин подполковник. У вас прекрасный вкус, — майор переменил тему разговора.

— Здесь не во вкусе дело, господин майор. Есть столетние рецептуры и традиции пивоварения. Не нарушайте их, соблюдайте все то, что предписано, и на выходе — отличный продукт.

— Да, — крякнул майор. — Все оно так. Да не так, — он вдруг вспомнил о разбавленном жигулевском пиве на одном из привокзальных буфетов довоенной Москвы. — Хорошо. Пойдем дальше, — вновь деловым тоном заговорил пехотинец. — Две недели назад при первой встрече со старшим лейтенантом Клебером вы намекнули ему о том, что имеете компрометирующие документы на нашу союзницу Англию. Что это за документы? Мы хотели бы их получить.

— Вы их получите в пленке, господин майор. Информация следующая. Англия готовится развязать с вами войну. Идет скрытая подготовка. Англия не расформировывает немецкие подразделения, захваченные в плен, а содержит в готовности. Немецкое оружие складируется и в назначенное время будет выдано частям вермахта. Готовится Третья мировая война против Советов. Она намечена на июнь 1945 года. Кодовое название операции...

В это время с шумом открылась входная дверь в ресторан. В зал вломилась военно-полевая жандармерия. Солдаты с винтовками рассыпались вдоль стен. Несколько человек в гражданской одежде важно и бесцеремонно подошли к барной стойке.

— Всем оставаться на местах. Проверка документов, — разнесся зычный голос старшего полицейского.

— О черт, — прервал разговор Ольбрихт, увидев вломившихся полицейских. 'Не утихомирится Шелленберг', — подумал он.

Майор напрягся и привстал.

— Что будем делать, подполковник? — в глазах пехотинца не было страха и отчаяния, только собранность и холодная рассудительность.

Ольбрихт торопливо спрятал фото во внутренний карман, сдержанно ответил:

— Сидите спокойно, не суетитесь. Все будет хорошо. Вы фронтовик. По документам находитесь в отпуске, как полагаю. Мы с вами познакомились в ресторане случайно. Я пригласил вас поужинать. Фрейлин Инга — моя девушка. Говорить буду я. Если надо — подтвердите мои слова. Но лучше молчите. У вас непонятный диалект, хотя вы говорите классически правильным немецким языком. Слишком правильным языком, господин майор. Это может вызвать подозрение. Можно подумать, что вы были изолированы от общения с немцами. Сидели, например, в тюрьме в одиночной камере.

Майор нахмурился, но в разговор не вступил.

— Главное, сидите тихо. Я все улажу. Следующую встречу назначу сам, через водителя.

Без разрешения шумно открылась входная дверь в кабинку. На пороге стоял тучный старший наряда майор военно-полевой жандармерии. Сзади его обступали люди в кожаных плащах. Жандарм, окинув сердитым взглядом троицу, хмуро произнес:

— Проверка! Всем предъявить документы!

— Вы что, меня тоже будете проверять, господин красавчик? — неожиданно безбоязненно первой заговорила Инга и кокетливо улыбнулась начальнику патруля, отвлекая его. — У вас такие мужественные лица, особенно у тех мальчиков, что стоят за вами.

— Если надо, и тебя проверим, местная шлюшка, не мешай нам, — одернул Ингу старший жандарм. — Ваши документы, господа офицеры!

Ольбрихт решил подыграть Инге. Он вскочил с места, сдернул с себя салфетку и, бросив на стол, с вызовом заговорил:

— Майор! Вы врываетесь к нам без разрешения и хамите моей девушке. Что вы себе позволяете? Прошу покинуть эту комнату и не мешать отдыхать фронтовикам. Иначе...

— Иначе что? — на Франца уставились наглые, самодовольные глазки краснолицего военного жандарма.

— Иначе у вас сегодня будут большие неприятности и последнее дежурство перед отправкой на Восточный фронт.

Лицо майора стало пунцовым от злости. Тем не менее он оглянулся на плотного офицера SD, который протиснулся в кабинку. Тот слегка махнул головой. Франц сразу узнал в нем сотрудника 6-го управления Шелленберга гауптштурмфюрера СС Бергеля.

Жандарм, найдя поддержку, завибрировал сталью:

— Не дерзите, подполковник. Кто вы такой? Предъявите вначале документы, удостоверяющие личность. Я жду!..

— Я вас предупредил, майор, — зло бросил Франц. — Смотрите сюда, — он достал из нагрудного кармана gelber Ausweis и подсунул под нос жандарма.

Тот, увидев 'желтый пропуск' с печатью рейхсканцелярии и личную подпись Адольфа Гитлера, застыл на месте.

Жандарм знал, что такого рода пропуска выписываются персонально по личному распоряжению фюрера. Его носителю даются невероятно большие полномочия. Левый глаз майора задергался. Лоснящаяся физиономия покрылась пятнами. Ладони вспотели.

— Я... я... — проговорил жандарм, вытягиваясь в струну. — Я не знал, кто вы. Извините, господин Ольбрихт, — жандарм, несмотря на испуг, профессиональным взглядом успел ухватить фамилию Франца. Солдаты, увидев невероятную тревогу шефа, панически отступили. Офицер SD, осознав, кто стоит перед ним, откинулся назад, словно его укусила ядовитая змея. Он пролепетал что-то своим подчиненным и, махнув рукой, быстро покинул ресторан.

— Разрешите идти, господин подполковник, — набравшись смелости, произнес военный жандарм. Его глаза бегали и не смотрели на Ольбрихта.

— Не попадайтесь мне больше на глаза, майор, — произнес Франц, делая серьезное лицо, смеясь в душе, радуясь силе удостоверения. — И передайте своим по команде, что этот ресторан — мое излюбленное место отдыха. Если вы или другие ваши службы еще раз подойдете ко мне или к моим друзьям, то будете иметь бледный вид и, возможно, холодные ноги, попав на Восточный фронт. Там очень не достает такого тухлого пушечного мяса. Вы меня поняли, майор?

— Так точно, господин подполковник, — майор щелкнул каблуками.

— А теперь убирайся вон из ресторана, болван, — уже с усмешкой произнес Франц. — Здесь отдыхают фронтовики. Им завтра придется умирать за отечество, а ты своим присутствием портишь им воздух.

— Да-да-да... Есть, — скороговоркой пролепетал жандарм, пятясь прочь из кабинки вслед за командой. Свист и хлопки фронтовиков, восхищенных действиями молодого подполковника, подстегнули его.

Майор Шлинке, он же майор Киселев, он же товарищ Константин, не терял самообладания во время проверки, сидел спокойно. Но, когда жандармы удалились, восхитился Ольбрихтом:

— Здорово вы отшили их, подполковник. Что вы им показали? Полиция в панике бежала от вас.

Франц улыбнулся, ответил:

— Это вроде пропуска к вашему Сталину, подписанного им собственноручно.

— Серьезный документ, — еще раз восхитился русский разведчик. — Вы нам о нем позже расскажете. Предлагаю по этому случаю выпить водки. Не возражаете?..

— Я не пью шнапс. У меня от него болит голова. Но вам, господин майор, я закажу бутылку шнапса. Вы, фрейлин, что будете пить? — Франц легко коснулся руки девушки.

— Я?.. — Инга отстранила руку, недоуменно посмотрела на Ольбрихта. — Я, пожалуй, тоже выпью водки. Нет, лучше закажите шампанского, кажется, сто лет его не пила.

— Вы очень юны, фрейлин, — улыбнулся Франц, — у вас все еще впереди, — немец щелкнул пальцами, приглашая сотрудницу ресторана, проходившую мимо. — Бутылку шнапса и шампанского, да быстрее.

Когда принесли заказ, беседа за столом приобрела оживленный характер. Говорили обо всем, но только не о служебных делах. Затем танцевали. Подвыпивший майор подхватил молоденькую рыжую девушку, стоявшую у барной стойки и переходившую из рук в руки немецких офицеров, как красное профсоюзное знамя, а подполковник Ольбрихт танцевал с Ингой. Из граммофона лилась лирическая песня в исполнении Руди Шурике.

— Спасибо вам, — тихо произнесла девушка, прильнув к плечу Франца.

— За что спасибо?

— Вы превосходно справились с военным патрулем. За это спасибо.

— Не скромничайте. Вы были не менее храброй. Первой вступили в разговор с жандармами и определили поведение с ними. Но мне приятно, что я был полезен. Эти болваны больше здесь не появятся. Будьте спокойны.

Инга не продолжила разговор, она наслаждалась танцем. Лишь в конце мелодии она отстранилась от плеча офицера, посмотрела ему в глаза, спросила:

— Скажите, Франц, вы любили друг друга?

Франц вздрогнул, он понял вопрос.

— Не только любил, но и люблю. Ведь Вера жива. Но почему вы спросили в прошедшем времени? С Верой что-то произошло? — Франц остановился, больно сжимая руку Инги.

— С Верой все хорошо. Отпустите руку! Мне больно. Продолжим танец.

— Извините, — Франц вновь повел Ингу в танце. Пройдя круг, заговорил. Голос дрожал от волнения: — Это самое яркое и незабываемое событие в моей жизни. Я никогда не испытывал таких сильных чувств. Я был счастлив те три дня. Не могу поверить, что Вера и Златовласка остались живы. У меня появился новый стимул к жизни. Я готов...

— Спокойнее, Франц. О ваших отношениях с Верой поговорим в другой раз. Я задала этот вопрос чисто из женского любопытства. Извините меня. Нас волнует другой вопрос, — Инга прильнула к Францу, прошептала: — Вы не передали нам пленку.

— Пленку? Ах да, пленку. Я не брал ее. Подвергать вас и себя риску не имею права.

— Согласна. Тогда где и когда?

— Завтра я еду в командировку в один из концентрационных лагерей. Предлагаю вам поехать со мной.

— Нет! — не раздумывая, наотрез отказалась Инга. — Это самое плохое, что может предложить офицер девушке. Это очень страшно, — глаза разведчицы сузились, лицо заострилось, побледнело. Она с неприязнью добавила: — Танец закончен, господин подполковник. Пойдемте к столу, — но тут же спохватилась: — Извините за мою несдержанность. У меня разболелась голова. Майор Иоганн Шлинке с удовольствием поедет с вами. Он составит вам компанию.

— Майор Шлинке?.. — задумался офицер. — Да, майор Шлинке поедет. Ему по службе положено все знать и все видеть. Пойдемте, Инга, к столу. Вообще пора уходить. Уже поздно...

Ночью Инга долго крутилась в холодной постели и не могла уснуть. Нахлынувшие воспоминания о матери, о ее случайной гибели во время облавы, когда немцы пришли в Ригу, о старшем брате, пропавшем без вести, не давали покоя. Об этом ей рассказали в управлении НКВД, куда она была вызвана на собеседование в начале войны, она в то время окончила первый курс университета. Неожиданный разговор с подполковником Ольбрихтом о лагере смерти всколыхнул память, разбередил душевные раны...

А в это время майор Иоганн Шлинке, изрядно подвыпивший, развлекался в своем номере с официанткой Эльзой. Девушка долго не сопротивлялась. Она была кротка и неумела. Но по настоянию офицера — она чтила законы рейха — старалась удовлетворить его любые фантазии. Майор, вожделенно ухватившись за ее молодые крепкие груди, при каждом сближении кряхтел и приговаривал:

— Вот тебе, немецкая кобылка... вот тебе... вот тебе...

Девушка, закусив губу, чтобы не стонать — ей было не столько приятно, сколько неудобно и больно — офицер поставил ее в коленно-локтевую позу, — старательными движениями помогала ему получать удовольствие. Так делала ее мать в постели во время близости со случайно познакомившимися фронтовиками, когда те заходили к ним домой. Эльза тайком, затаив дыхание, чтобы ее не услышали, иногда наблюдала за сценой соития через неплотно закрытую дверь и хорошо впитала незатейливые приемы секса.

Когда Шлинке застонал и отвалился от нее, она полежала немного рядом, тяжело дыша, затем перевернулась на живот и, уткнувшись в грудь пехотинца, бархатистым голосом спросила:

— Мы еще будем?

Довольный разомлевший офицер произнес какие-то гортанные утвердительные звуки, но, вспомнив, что завтра в девять утра, а вернее, уже сегодня, за ним заедет подполковник Ольбрихт и они отправятся в Тюрингию осматривать лагерь смерти Бухенвальд, он с сожалением ответил:

— На сегодня хватит. Беги, детка, домой. Небось, мамка тебя заждалась. Я еще покурю — и спать, — майор шлепнул с удовольствием девушку по выпуклой попке и задорно произнес: — Ох, хороша кобылка. Хороша.

Эльза засмеялась, ей была приятна похвала мужественного офицера-фронтовика. Она легко соскочила с широкой измятой постели, потянулась ввысь, повертелась перед его глазами, без стыда выставив напоказ свое стройное, изумительно белое тело, мол, смотри, господин офицер и запоминай.

— А завтра к вам можно зайти? — весело спросила она, перестав вертеться.

— Завтра? — переспросил майор, заглядевшись на ее изгибы и выпуклости, на ее рыжие волосы, сверкающие радостные глаза. — Нет, завтра нельзя. Но дня через три я тебя буду ждать...

Эльзу удовлетворил ответ офицера. Она не спеша оделась, заколола собранные густые огненно-рыжие волосы и с нескрываемой теплотой посмотрела на лежавшего Шлинке, который ждал ее ухода.

— Ну, я побежала? — как бы прося разрешения, произнесла она и опустила длинные, но бесцветные ресницы. Она ждала, что приглянувшийся ей офицер-фронтовик подойдет и поцелует на прощание. Но этого не произошло.

Майор только формально поинтересовался:

— Дойдешь, не страшно?

— Не страшно. Я живу рядом, на соседней улице.

— Тогда беги, — майор сразу отвернулся от девушки, чтобы та не увидела при свете ночника его скривившуюся вдруг физиономию, его моментально похолодевшие глаза. Киселев вспомнил, глядя на молоденькую немку, свою семью, сгоревшую во время бомбежки в 41-м году, так и не доехавшую из Брянска до Москвы. Острая боль резанула сердце. — Уходи! — грубый окрик догнал официантку на пороге квартиры. — Я не хочу тебя видеть! Эльза вздрогнула, сжалась в испуге и, не оборачиваясь, с навернувшимися от обиды слезами, захлопнув дверь, выбежала вниз.

— Один — ноль, — с ожесточением резанул Киселев. Он в порыве нахлынувшей, словно водопад, ненависти к фашистам схватил с тумбочки охотничий нож и с силой швырнул вдогонку убегавшей Эльзе. Клинок завибрировал, войдя на четверть в дверное полотно...

Разведчик посмотрел на часы — было почти два часа ночи. Ему остро захотелось принять контрастный очистительный душ, смыть с себя душевную грязь, накопившуюся за время трехдневного пребывания в нацистском Берлине. Боль от воспоминаний стихала, но одновременно пошли отрезвляющие мысли: 'Что я делаю? Что я делаю? Непростительно расслабился. Защита Франца расслабила. Выпил лишнего, привел к себе официантку. Ею воспользовался и затем выгнал, как проститутку, срывая на ней зло. Ай, дурак! Какой срыв! Других готовил, а сам повел себя как бездарь, фанфарон. А проколы в ресторане? Мальчишка!' — Киселев поднялся, набросил на себя халат и, чуть прихрамывая, проследовал в душевую комнату. По дороге с трудом вытянул из доски нож. Одновременно раздался слабый стук, доносившийся из прихожей комнаты. Кто-то стучал в дверь.

'Кто? Полиция? Эльза? Зачем?' — сердце забилось в тревоге. Офицер устремился к столу, где лежала портупея. Руки мгновенно и профессионально достали из кобуры 'Вальтер', послали патрон в патронник.

— Кто? Что вам нужно? — ответил он твердым голосом, выйдя в коридор. Стук повторился, но уже с условным обозначением. — Свои, — облегченно вздохнул Киселев и открыл дверь. На пороге стоял Медведь. Он был встревожен.

— Я вас не вызывал, господин Клебер, — тихо, но с нескрываемым раздражением на немецком языке произнес Киселев. — Что случилось?

— Здесь стоял шум, господин майор. Официантка из ресторана бежала в слезах. Я подумал, может, нужна моя помощь.

— Нет, спасибо, старший лейтенант. Все хорошо... Но раз вы здесь, то заходите, не стойте у порога, — майор пропустил офицера к себе в квартиру и, убедившись, что за ним нет слежки, закрыл дверь на замок.

— Что случилось, товарищ Константин? — на Киселева уставились строгие недоуменные глаза Михаила. — Вы так кричали, что я боялся, что к вам приедет полиция.

— Потом расскажу, — с горечью произнес Киселев, отворачивая от Миши глаза. — Это мой прокол. Сдают нервы. Соседи снизу молчат?

— Пока молчат. А что, собственно, случилось? — Михаил бегло посмотрел по сторонам.

— Я сказал потом. Не зли меня. В гости не приглашаю. Очень поздно. Думал, утром вас всех собрать, но раз ты сам заявился, то слушай, — Киселев смотрел на офицера уже властными, требовательными глазами. — Встреча с Ольбрихтом прошла удачно. Он согласился работать на наших условиях. Завтра я еду с ним в концентрационный лагерь Бухенвальд с проверкой. По какому поводу — еще не знаю. Ольбрихт пообещал официально легализовать наши права в вермахте. Приказом генштаба все трое будут откомандированы к нему. Наши обязанности позже будут уточнены.

— Это хорошая весть, — сдержанно, без улыбки произнес Михаил. — Попади в комендатуру, на многие вопросы у нас не будет вразумительных ответов.

— Ты прав, Медведь. Этот Ольбрихт — большая находка для нас. Правда, чувствую, он не все договаривает о своих возможностях в предсказывании будущих событий. Ходит вокруг да около. Юлит. Мы только в начале разгадки его тайны. Но расколется, еще не время. Одну минуту подожди, — Киселев, что-то вспомнив, быстро зашел в свою комнату, на листе бумаги написал несколько строчек текста и вновь вернулся к Медведю.

— Прочти и запомни.

Михаил несколько раз пробежался глазами по шифровке, вернул ее назад.

— Я запомнил.

— Хорошо. Дословно передашь все... в общем, знаешь кому, — и Киселев, достав из кармана халата бензиновую зажигалку, сжег записку. — Меня не будет три дня. Остаешься за старшего. Никуда не выходить. Сидеть тихо. Задача ясна?

— Так точно, товарищ Константин.

— Тогда ты свободен, — Киселев протянул Михаилу руку и крепко пожал. — Бывай!

— Удачи вам.

— К черту. Иду в душ, затем несколько часов сна. Я очень устал за время встречи с немецким магом. Кажется, он высосал всю мою энергию.

— Понимаю вас, — Михаил улыбнулся.

— Ничего ты не понимаешь, — буркнул Киселев и, закрывая дверь за Михаилом, на немецком языке громче добавил: — Доброй ночи, господин Клебер. Вы мне очень помогли...

Глава 24

Веймар. Тюрингия. Германия. Концентрационный лагерь Бухенвальд

— Schnell! Schnell! Быстро! Быстро! — раздавались окрики немецких конвоиров, которые резиновыми палками подгоняли узников, выскакивающих из вагонов-телятников. Заключенные, страшно худые, изнеможенные, с запавшими щеками, в рваной арестантской одежде, выбегали и безропотно становились в строй. В их глазах царили подавленность воли и страх перед неизвестностью будущего, непредсказуемостью действий эсэсовцев. Первые три колонны евреев сразу были окружены охраной с собаками. Разъяренные овчарки, натасканные на полосатую форму, рвались из рук проводников, пытаясь вцепиться клыками в обезумевших людей. Конвоиры смеялись и иногда ослабляли поводки.

Кто-то из бедолаг с нашивкой 'Звезда Давида' не удержался, поскользнулся, пробегая по трапу, упал вниз. Падая, он ухватился руками за впереди бегущих узников и увлек их за собой.

— Поднимайся, юдэ! — закричал конвоир, подскочивший к еврею, и с размаху нанес заключенному сильный удар дубинкой по спине. — Поднимайтесь, дохлые свиньи! — наносил он удары по телам лежащих узников. Те кричали от боли и пытались подняться.

— Оставь их, Ганс, побереги силы, — одернул ретивого ефрейтора СС старший конвоир. — Они покойники. Одним больше, одним меньше, не все ли равно? Они мрут ежедневно сотнями, как мухи. Этих тоже списывай, — сержант СС из дивизии 'Мертвая голова', охранявшей концентрационный лагерь Бухенвальд и его филиалы, достал пистолет и равнодушно нажал несколько раз на спусковой крючок.

С лязгом открылись следующие двери вагонов-телятников, и новые волны заключенных, хватая воздух ртами, словно рыбы, выкинутые штормом на берег, побежали по трапам становиться в строй.

— Быстро! Быстро! — гортанно покрикивали веселившиеся конвоиры. Образовывались новые колонны узников Бухенвальда с нашивками: P — поляки, R — русские, U — украинцы, L — латыши.

— Вперед! — дал отмашку перчатками начальник пункта приема заключенных гауптштурмфюрер СС Зоммер, когда все заключенные вышли из вагонов. Полуторатысячный строй потянулся по дороге смерти, дороге Карахо, к лагерю Бухенвальд.

От тупика железнодорожной станции до лагеря идти недалеко. Впереди уже виднелись центральные кованые ворота. По обе стороны ворот располагались деревянные корпуса комендатуры, карцер и камеры для допросов и пыток. Весь трехкилометровый периметр лагеря был окружен бетонными столбами с многолинейным проволочным ограждением. По колючей проволоке шел электрический ток высокого напряжения. Над многочисленными бараками, а их было пятьдесят два, где размещалось до полусотни тысяч узников, возвышалась труба крематория. Из нее валил черный устрашающий дым.

Узников разделили на две части. Колонну евреев направили в карантинный маленький лагерь, расположенный левее. Здесь немцы переделали старые конюшни с земляным полом под бараки. В двенадцати бараках размерами пятьдесят на сорок метров было набито до тринадцати тысяч узников. В основном были евреи и поляки, но порой размещались и русские военнопленные. Условия содержания в карантине были настолько бесчеловечные, что не поддавались разумному постижению. Ежедневно оттуда вывозили по сто и более трупов на сжигание в крематории.

Колонну славян направили через единственные центральные ворота, через которые разрешалось только входить и выходить. Кованая циничная надпись на немецком языке 'JEDEM DAS SEINE' ('КАЖДОМУ СВОЕ') на решетчатой калитке ворот леденила души проходивших узников.

В это время 'Хорьх' подполковника Ольбрихта в сопровождении охраны и бронетранспортера связи, проехав город Веймар и свернув к горе Эттельсберг, где в живописном месте среди буков и вязов в насмешку для обреченных и был построен еще в 1937 году концентрационный лагерь, через двадцать минут остановился недалеко от ворот.

Офицеры вышли из машин. Сладковато-смрадный смог стоял над территорией лагеря. Из трубы крематория выходили черные клубы дыма. Ни одной пролетающей птицы. Осенние краски — грязно-желтые, серые, мрачные. Листья близстоящих деревьев и кустов пожухли, скрутились. Только монотонно-шаркающий стук деревянных башмаков, да окрики конвоя, да лай разъяренных псов. Полосатые люди-зомби, еле держась на ногах, проходили мимо. В глазах — обреченность и страх.

— Разрешите остановить колонну, — обратился к Ольбрихту его адъютант старший лейтенант Кессель.

— Нет, не надо! Подождем. Идите обустройте личный состав сопровождения. Здесь рядом казармы СС. Я и майор Шлинке покурим. Встретимся в штабе комендатуры. Связисты дежурят круглосуточно, посменно. Выполняйте!

Увиденная картина усилила гнетущее настроение Франца. Их два раза обстреляли американские истребители, когда они добирались сюда. Пришлось прятаться, как зайцам. А здесь — этот ад.

'Надо терпеть, Франц, — поддержал друга Клаус. — Готовится серьезная операция. Отбор офицеров РККА — маленький шаг в его подготовке'. — 'Все это правильно, Клаус, но тяжело смотреть на эти ходячие трупы. Ведь это мы, немцы, виноваты в геноциде народов Европы', — Франц сжал зубы. Шрам, отпечаток сражений под Курском, натянулся, побагровел. — 'Это хорошо, что ты это осознаешь...'

— Вы мне что-то сказали? — к Францу повернулся майор Иоганн Шлинке с сигаретой в руке.

— Нет. Это мысли вслух.

— А-а... Страшное место, господин подполковник, замечу вам. Закурите?

— Нет. Я не курю, вы это знаете.

— Я покурю, — Шлинке сделал несколько коротких затяжек, всматриваясь в проходящую колонну. Лицо бледнело. Взгляд злой, осуждающий. — Господин подполковник, зачем вы меня сюда привезли? Помочь узникам мы не можем. Совершить диверсию — глупо. Еще не время. Рано или поздно всех эсэсовцев мы перевешаем. От правосудия никто не уйдет.

— Не сомневаюсь, господин майор, — Франц сдержанно улыбнулся. — У вас хватка железная. Нервы, правда, немного шалят, но спали в дороге хорошо. А цель ваша следующая, — Франц придвинулся ближе к майору. — Будете мне помогать отбирать среди узников командный состав Красной армии. Из них мы организуем штрафные батальоны.

— Что? Штрафбаты? — Киселев поперхнулся дымом, закашлялся, выбросил окурок. — Зачем? Вы думаете, русские командиры пойдут воевать против русских?

— Почему бы и нет? Русская освободительная армия Власова в своем составе насчитывает тысячи военнослужащих. Ее силы используются на различных фронтовых участках. Воюет армия неплохо. Дерется ожесточенно.

— Полная ерунда. Кто хотел, уже давно перешел на сторону фашистов. На дворе ноябрь 44-го года. Советская армия на пороге Германии, — отреагировал жестко Киселев. — А с власовцами, — глаза офицера Смерша загорелись недобрым блеском, — у нас будет отдельный разговор. Я буду слабым помощником в вашем деле.

— Не волнуйтесь, господин майор, — спокойно отозвался Ольбрихт на нервозность русского разведчика. — Основная работа проведена. Списки составлены, люди отобраны. Всего четыреста командиров РККА разного ранга. Из них мы отберем костяк, кто будет командовать подразделениями. Кроме того, эти штрафбаты не будут участвовать в боевых действиях против Красной армии. Это я вам гарантирую. Они нам понадобятся для других целей.

— Что еще за цели? — Киселев подозрительно посмотрел на Ольбрихта.

— Разговор об этом будет позже, не торопитесь. Предписание вы получили. Приказом генштаба сухопутных войск вы назначены офицером оперативно-мобилизационного управления. Сейчас подчинены мне. Так что не артачьтесь. Выполняйте свои обязанности. Больше молчите, доверьтесь моей интуиции. Недаром ко мне приходят видения. Главное — в лагере не сорвитесь. Я видел, как вы сжали кулаки и выбросили с остервенением окурок. То, что мы уже увидели и еще увидим, — это действительно страшно и омерзительно. Но надо терпеть. Я вас убедил?

— Хорошо, — недовольно ответил русский разведчик. — Посмотрим, что из этого выйдет.

Когда последние узники прошли через ворота и путь в лагерь был свободен, к Ольбрихту устремился дежурный по комендатуре. Молодой офицер извинился за задержку и пригласил гостей в штаб. По дороге он докладывал о выполненном задании.

— Списки подготовлены, господин подполковник. Русские заключенные отобраны согласно телеграмме Главного административно-хозяйственного управления группы 'Д'. Также был звонок из генштаба. Проблем с отбором не будет. Пожалуйста, заходите, — эсэсовец открыл перед Ольбрихтом тяжелую кованую калитку. Франц остановился, пальцем указал на надпись:

— Кто это придумал?

У дежурного офицера СС, воспитанника гитлерюгенд, загорелись глаза.

— Хорошая фраза, господин подполковник. Каждому воздается по его заслугам. Это справедливо.

— Значит, все, кто содержится у вас под стражей, заслужили такую участь?

— Я не думал над этим вопросом. Но раз они здесь — значит, так надо, — парировал офицер. Затем он вытянулся и заученными когда-то лозунгами ответил: — Мы, немцы, вершители судеб мира. Наш фюрер ведет нас к победе. Он освободил нас от такой химеры, как совесть. Кто здесь находится, за что, я не должен думать и осуждать. Проходите вперед, господин подполковник. Комендант лагеря оберфюрер СС Герман Пистер ждет вас.

— Хороший ответ, лейтенант. Вы далеко пойдете по служебной карьере.

— Хайль, Гитлер! — звонко выкрикнул молодой немец, вскинув руку и щелкнув каблуками, вытягиваясь во фрунт. На его лице сияла улыбка от похвалы.

— Хайль, — тихо, без эмоций ответили офицеры и вошли через калитку вовнутрь лагеря.

Пройдя комнату дежурного по комендатуре и поднявшись на второй этаж, они очутились в приемном бюро коменданта, вошли в его просторный кабинет. Сразу бросился в глаза огромный портрет фюрера, висевший на стене позади рабочего стола Пистера. Офицеры вскинули руки в официальном приветствии члена нацистской партии. Оберфюрер СС* небрежно поднял руку и встал из-за стола. Глаза цепкие, настороженные. Лицо опухшее, с глубокими морщинами, но чисто выбритое. Волосы редкие, зачесаны назад. Серая форма слегка помята, на черных петлицах — два дубовых листа, на погонах из серебряного жгута — две четырехлучевые звездочки полковника. На столе — фуражка офицера СС с немецким орлом, державшим свастику, и черепом по центру околыша.

— Присаживайтесь, господа офицеры. Я вижу, у вас серьезное дело ко мне, раз приехали из Берлина.

— Спасибо, оберфюрер, — Ольбрихт снял перчатки, фуражку, положил их на стол. Прошелся спокойно по кабинету, дав понять коменданту, что они здесь на равных, подошел к окну, которое выходило на огромный аппельплац. Его взору предстала страшная картина лагеря смерти. Несколько тысяч вновь прибывших заключенных стояли на плацу в тревожном ожидании своей участи. Вдали виднелись бараки. Много бараков: однотипных, деревянных, холодных, с огромной скученностью узников в них. Вокруг лагеря — проволочное заграждение. Часовые — в стационарных вышках. Наряды с собаками — по внешнему периметру. По-прежнему из трубы крематория валил черный смрадный дым.

— Жалкое зрелище представляют прибывшие заключенные, — отвернувшись от окна, произнес Франц. — Я надеюсь, господин оберфюрер, вы нам отобрали не таких доходяг.

— Эта партия прибыла из Латвии, из лагерей Кайзервальда и Дондангена. Состояние заключенных удручающее, — ответил Пистер. — У нас содержание хорошее, более чем достаточное по нормам для жизни и работы. Многие промышленники из Веймара стоят в очереди, чтобы заполучить наши трудовые резервы. Но лучшие экземпляры идут для военной промышленности в наш филиал в Дора-Миттельбау.

Тогда я спокоен, господин оберфюрер, — Франц присел на стул рядом с майором Шлинке. — Думаю, мы не станем виновниками перебоев в работе объекта, отобрав у вас несколько сотен заключенных, и оружие возмездия будет выпускаться усиленными темпами. Не так ли, господин оберфюрер?

Франц внимательно смотрел в глаза коменданта. Оберфюрер вздрогнул, облизал пересохшие губы. Он понял, что подполковник — не пешка генштаба, коль знает о сверхсекретном заводе по выпуску ракет Фау.

— А почему именно русские военнопленные, притом офицерский состав? Можно узнать, господин подполковник? — комендант уклонился от дальнейшего разговора по объекту 'Дора'.

— Хочу понять таинственную русскую душу, господин оберфюрер.

Майор Шлинке вскинул брови, но промолчал. Он воспользовался советом Франца говорить тогда, когда спрашивают, и пока не произнес в кабинете ни одного слова, но внимательно слушал разговор старших офицеров.

— Вам не кажется, господин оберфюрер, что именно загадочная русская душа лежит в основе побед русских? — обратился к Пистеру Франц, перед этим подмигнув Киселеву, мол, молодец, что молчишь, не встреваешь в разговор. — Русские выживают в экстремальных боевых условиях. Почему? Не французы, не англичане, не американцы, не наши солдаты, хотя они лучшие в мире, а русские. Что ими движет, когда они бросаются под танки, на доты, идут на таран? До последнего солдата не сдают своих позиций, защищая руины? Если мы постигнем этот феномен, то с нашим оружием, с нашей выучкой и дисциплиной мы будем непобедимы.

Лицо коменданта посветлело, и он удивленно-благодушно воскликнул:

— Вот зачем вам столько русских! Вот зачем вы приехали! А я подумал, что вы приехали с проверкой по линии Красного Креста под видом отбора заключенных.

— Ну что вы, оберфюрер. Неужели мы похожи на санитаров?

— Да нет, не похожи, — улыбнулся комендант, более вальяжнее разваливаясь в кресле. — А что касается русской души, то замечу сразу, господа, — оживился нацист, — это тайна за семью печатями. Мы не допустили ни одного побега за все время существования лагеря Бухенвальд. Но попытки были. И бегут в основном русские. Откуда они берут силы, трудно понять. Но мы их ловим. Недавно произошла новая попытка. Закопался мерзавец среди костей. Их вывозили в Веймар для утилизации и изготовления клея для деревообрабатывающей фабрики. Но стал задыхаться и полез наружу. Тут его и взяли полудохлого. Сам — одни кости да кожа, но какова сила духа!

— Интересные вещи вы рассказываете, господин оберфюрер, — глаза Франца приобрели стальной блеск. Шлинке сжал под столом кулаки. — Где сейчас этот русский?

— Сидит в бетонном карцере бункера в первой камере, здесь рядом, проводит последние часы жизни. Завтра пустим его в расход. Механизм ликвидации узников обслуживает специальная команда СС, которая находится всегда в постоянной готовности. Есть у нас специальная камера для расстрела. Уникальное изобретение, скажу вам, — Пистер заулыбался, было видно, что он получал удовольствие от рассказа новым слушателям о тонкостях лагерной жизни. — Камера находится в одном из помещений, создающих видимость врачебных кабинетов, — с напором заговорил он. — Заключенные заходят по одному. В боковом помещении встают под ростомер. Через щель сотрудник стреляет им в затылок. Очень удобная штучка. Нет необходимости смотреть в глаза жертве. Подошел, встал под ростомер. Пух... Уноси покойничка, — комендант цинично засмеялся. Достал носовой платок и смахнул со лба пот, вытер набежавшую слюну. — Производительность команды — до четырехсот трупов за ночь для сожжения, — добавил восторженно он и весело посмотрел на гостей. — Но этого сейчас недостаточно. Без газовых камер мы не справились бы. Заключенных везут со всей Европы. Каждый день прибывают новые партии. Враг наступает. А требование одно — никто не должен остаться в живых. Выполняем свои карательные функции строго по приказу из Берлина.

Франц и Киселев еле сдерживали себя, чтобы не взорваться и не послать на тот свет самого коменданта.

— Нам неинтересно, что вы рассказываете, господин оберфюрер, — прервал восторженную речь коменданта Ольбрихт. — Мы приехали сюда не для того, чтобы перенимать ваш опыт по ликвидации заключенных.

— Да-да, понимаю, — ехидно скривился Пистер. — Штабное чистоплюйство мне понятно. Приказывать — не выполнять. Только у нас руки запачканы, а вы ни при чем. Понимаю вас, господа офицеры. Понимаю, — оберфюрер устало посмотрел на подготовленные проекты приказов о ликвидации новой партии больных заключенных, лежащих перед ним. Небрежно отодвинул их от себя. — Понимаю вас, — вновь пробурчал он. — Понимаю. Вас интересуют только русские военнопленные, притом здоровые, готовые к вашим экспериментам. Скажу прямо, — Пистер тяжело вздохнул и, переплетя толстые подрагивающие пальцы, положил руки на стол. — Наши опыты с этим материалом, в том числе и медицинские, не дали положительных результатов. Вроде одно и то же строение, один и тот же биохимический состав, одни и те же условия эксперимента, а результат с русскими лучше, чем у других. Мы так и не поняли до сих пор, почему русские хуже тонут, хуже горят и выживают там и в таких условиях, где цивилизованному европейцу капут. Вы вскоре сами убедитесь, что я прав. Давайте оставим пока эту тему. Предлагаю отобедать. У нас есть неплохие повара.

— Спасибо за предложение, господин оберфюрер. В другой раз. Времени мало. А вашего русского беглеца мы посмотрим индивидуально перед отъездом. Без моей команды его не ликвидировать. Вам ясно, оберфюрер? — подполковник Ольбрихт встал и надвинулся на коменданта, прожигая того гневными глазами.

Комендант растерялся, вскочил с места. С ним еще никто так не разговаривал. Он не ожидал, что его рассказ о казни через расстрел так сильно повлияет на настроение высоких гостей из Берлина.

— Я все сделаю, что вы скажете, господин подполковник, — и оберфюрер тут же схватил телефонную трубку: — Дежурный! Нагель! — заговорил он грубым жестким голосом. — Русского беглеца из первой камеры в расстрельный кабинет не переводить. Вы меня поняли? До моего личного приказа. Выполняйте! — комендант нервно положил телефонную трубку.

В душе Пистер сопротивлялся давлению Ольбрихта и хотел послать того ко всем чертям, но его строго предупредили из управления, что гости и их работа находятся под личным покровительством фюрера. И с ними шутки плохи.

— Какие еще будут указания, господин подполковник? — справившись с волнением, деловитым тоном спросил комендант Бухенвальда. — Озвучьте ваши планы.

— План работы следующий, — сдержанным сухим голосом заговорил Франц. — Осмотр отобранного контингента, проверка на плацу. Ознакомление с личными делами. Встреча с отдельными заключенными. Составление окончательных списков. Подготовка к передислокации и передислокация заключенных в наш лагерь. Этим займется мой адъютант с ротой охраны. Возможно, подключится к этому делу и майор Шлинке, — при упоминании фамилии Шлинке Киселев слегка сделал наклон головой.

— Тогда, господин подполковник, не буду вас задерживать. У меня сегодня напряженный день. Вы видели, что делается на плацу. Две тысячи дохляков ждут своей участи. И только мне решать, будут они сегодня спать на нарах или под открытым небом. С евреями понятно, им уготован один путь, — эсэсовец усмехнулся. — Крематорий не гаснет ни на минуту. А вот куда девать остальных?.. — комендант посмотрел на списки, задумался, затем снял очки, протер глаза и, приподняв голову, спросил Франца: — Что будете делать с русскими, господин Ольбрихт?

— Я не понял вашего вопроса, господин оберфюрер.

— Когда планируете провести осмотр?

— Вот вы о чем. Что вы предлагаете?

— Все русские заключенные закрыты в отдельном бараке, замечу — в полупустом бараке. Я сделал это по указанию из Берлина для вас. Из-за вашего приезда, — комендант повысил голос, — русских не выводили на работу. Это большая честь для них! Заключенные должны постоянно работать, работать, как машины. Только на работе мы видим, кто из них чего стоит. Никаких послаблений и сантиментов. Рейх требует военную продукцию. Поэтому предлагаю провести осмотр прямо сейчас. Все отбракованные вами заключенные немедленно пойдут на работу уже завтра, правда, если доживут до утра.

Ольбрихт взглянул на Киселева. Тот слегка махнул головой.

— Хорошо. Дайте команду на построение. Я согласен с вашим решением.

Когда офицеры одевались, комендант смотрел на них с неприязнью. Ему не понравилось высокомерие берлинских гостей. Их манера свободно держаться и говорить в его присутствии задевали самолюбие. В лагере только он командовал, только он отдавал приказы, и никто другой.

— Ждите внизу. Я дам указания дежурному офицеру и спущусь к вам.

Через полчаса оберфюрер СС Пистер в окружении офицеров гестапо и дежурной охраны привел Ольбрихта и Шлинке к русским баракам, которые, в отличие от других щитовых помещений, были дополнительно огорожены колючей проволокой, но без прохождения по ней электрического тока. Отобранные узники — всего четыреста человек — были построены у барака под номером девятнадцать. Страшно худые, со впалыми щеками, ввалившимися голодными глазами, с выстриженной полосой вдоль головы для более легкого опознания, что это русские, и одетые в арестантскую полосатую униформу, они издали выглядели идиотами. На спине, на груди курток и сбоку на штанах у каждого из них были нарисованы большие буквы 'R'. Сверху буквы, на груди, были пришиты полоски белой ткани с нанесенным личным номером. Подойдя вплотную и вглядываясь в лица узников, Киселев не столько увидел, сколько почувствовал сердцем, что перед ним стоят свои, советские люди. Их глаза выражали не только обреченность, но и внутренний протест условиям лагерной жизни, надежду на скорое избавление из фашистского ада. Слухи о приближающемся конце войны доходили и до лагеря смерти.

Пистер важно и неторопливо шел вдоль первого ряда узников, иногда останавливался, стеком поднимал лицо, не понравившееся ему, пристально вглядывался в него, делал какие-то замечания и проходил дальше. Следовавшие за ним дежурные по комендатуре и гестапо замечания заносили в блокноты.

— Евреев ищет, гнида, — вдруг раздался с третьего ряда чей-то слабый раздраженный голос.

— Что? Молчать! — закричал оберфюрер и впился глазами в лица заключенных, пытаясь узнать наглеца.

К коменданту тут же подбежал оберблок-эльтерстер**. Размахнувшись палкой, он без разбора стал наносить удары по головам и телам узников первого и второго ряда.

— Молчать! Швайне! Швайне! — кричал он и, стараясь выслужиться перед комендантом, не жалея сил, бил русских военнопленных. Его поведение послужило сигналом для штубе-эльтерстеров

* * *

. Они с садистским наслаждением, недолюбливая русских за их стойкость и жизнелюбие, также стали избивать военнопленных. Обессиленные и беззащитные люди кричали от дикой боли, падали полумертвые на землю. Отдельные из узников пытались увернуться от ударов, что еще больше злило уголовников, и те, доставая их, наносили им еще более серьезные увечья, выкрикивая оскорбления.

Пистер отступил на несколько шагов назад, чтобы лучше наблюдать за побоищем, и, переговариваясь с гестаповцами, хлопал в ладоши, когда кто-то из заключенных падал от удара на землю. Для него это было привычным зрелищем. Эсэсовский конвой, стоявший по периметру строя и блестя на солнце касками и автоматами, ослабил собачьи поводки. Овчарки, рвавшиеся вперед, почувствовав легкость добычи, яростно лая, набросились на заметавшихся людей. Плотный строй заключенных дрогнул и стал сбиваться в огромную кучу. Душераздирающие вопли, лай, смех повисли над толпой обреченных. С некоторых мест послышалось грозное роптание:

— У... Сука!.. За что?

В ответ — шелестящие автоматные очереди над головами узников и грозные окрики.

Ольбрихт на мгновение остолбенел. Он не знал, как поступить в этом случае. Он впервые столкнулся с лагерными порядками. Он понимал, что избиение палками русских военнопленных офицеров неприемлемо в обращении с ними. Но он знал и другое, что такая жестокость была нормой в концентрационных лагерях. Он не хотел своим либерализмом навлечь на себя внимание офицеров гестапо.

У Киселева расширились зрачки от картины убийства русских офицеров.

— Что это, господин подполковник? — сдерживая себя от гнева, тихо задал он вопрос Ольбрихту. Тот был растерян, не знал, что предпринять. — Убивают наших людей... — повторил разведчик. Но Франц молчал и бездействовал.

Киселев заскрипел зубами от возмущения, сжал кулаки и, не думая о последствиях своих действий, рванулся в бой. Он выхватил с яростью пистолет и выстрелил два раза в воздух. Затем стремительно подскочил к рослому оберблок-эльтерстеру и на глазах изумленных гестаповцев нанес тому внезапный удар рукояткой по голове. Раздался хруст проломленного черепа, брызнула кровь. Старший по бараку вскрикнул и рухнул к его ногам.

— Отставить! Прекратить стрелять! — заорал Киселев на немецком языке. — Всем встать в строй! Пристрелю каждого за саботаж! — грозный окрик молнией пронесся над плацем. Эффект от неожиданной выходки офицера вермахта был настолько велик, что толпа узников и караульные эсэсовцы притихли. Овчарки, заскулив, прижались к ногам поводырей.

Комендант лагеря на мгновение потерял дар речи. Он не мог поверить своим глазам и ушам, что здесь, в Бухенвальде, в лагере смерти, в его вотчине, где он росчерком пера, простым взглядом посылал ежедневно десятки узников в крематорий, где любая его прихоть выполнялась мгновенно, какой-то майор из генштаба отдал команду ему, оберфюреру СС.

— Майор!.. — взревел в ярости, хватаясь за сердце, оберфюрер. — Я вас застрелю, мерзавец! Как вы смеете?..

Киселев, не обращая внимания на бешеный визг престарелого, почти шестидесятилетнего коменданта, строевым шагом подошел к Ольбрихту и четко отрапортовал:

— Господин подполковник! Это был провокатор. Мне пришлось вмешаться во избежание массового убийства отобранных для эксперимента русских офицеров. Я действовал строго по инструкции, выданной мне накануне.

Франц быстро оценил ситуацию, выйдя из состояния заторможенности. Он смекнул, что надо выручать русского разведчика, пока не одумались офицеры гестапо и не схватили его за дерзость поступка.

— Да-да, майор! Вы действовали правильно, — похвалил он Киселева. — Господин оберфюрер, — Ольбрихт повернулся к коменданту, который все еще держался за сердце и, закатив глаза, хватал воздух ртом, — проверьте всех старших бараков и отделений. Среди них есть саботажники и предатели нации. Они чуть не сорвали нам задание, которое находится под личным контролем фюрера. Благодаря мужеству майора Шлинке эти мерзавцы были остановлены. Я требую их строго наказать. Всех отобранных русских офицеров отправьте в барак, — Ольбрихт бросил беглый взгляд на строй. Несколько узников были убиты, они лежали в стороне. — Кроме тех, — он вздохнул с сожалением, — кого уже нельзя вернуть. Готовьте этап. На работы русских не посылать. Еды не лишать. Это мой личный приказ. Выполняйте! Пойдемте, господин майор, — Ольбрихт указал Киселеву в сторону выходных ворот, — здесь слишком спертый воздух...

Два дня Ольбрихт и Шлинке просматривали личные дела русских заключенных, отдельных вызывали на беседу. С их помощью фильтровали совсем ослабленных и неблагонадежных для задуманной операции. Всего было отобрано триста семьдесят человек. Оставалось определить будущего командира штрафного батальона. Оберфюрер СС Пистер избегал встреч с гостями из Берлина и в их дела не вникал. Он согласился с превосходством положения подполковника Ольбрихта, тем более он чувствовал что-то неладное с сердцем и старался не волноваться. Однако в последний момент перед их отъездом он вновь схлестнулся с Ольбрихтом. Главной причиной послужил беглец, о котором Ольбрихт не забывал. Франц интуитивно потянулся к нему. Возможно, это тот, кто ему нужен как руководитель, как командир над отобранным батальоном, думал он. Ведь, действительно, за все время существования концентрационного лагеря Бухенвальд из него никто не смог убежать. И здесь новая попытка. Сколько надо иметь силы духа и мужества, чтобы решиться на такой поступок.

Когда они отобрали людей, составили список штрафбата и подготовились к его эвакуации, Франц вновь напомнил коменданту о русском беглеце.

— Так он расстрелян, господин подполковник, — неуверенно произнес комендант.

— Этого не может быть, господин оберфюрер. Я вас просил оставить его в живых. Где его камера? Ведите нас к нему.

— Перестаньте, господин подполковник. Зачем он вам сдался? Пользы от него никакой, он больной и тощий.

— Я сказал, ведите! — настоял на своем Ольбрихт. — Смелее. Я жду.

— Хорошо. Одну минуту. Дежурный! — Пистер поднял трубку прямой связи с дежурной службой комендатуры. — Срочно свяжитесь с расстрельным отделением. Я отменяю казнь русского беглеца. Что? Поздно?.. Разберитесь, я иду туда, — комендант медленно оторвался от трубки телефона, не глядя на Ольбрихта, вышел из-за стола, набросил на себя шинель, надел фуражку, тяжело ступая, вышел из кабинета. — Идите за мной, — на ходу позвал он офицеров.

Затрещала деревянная лестница. Все трое спустились на первый этаж комендатуры и прошли по узкому коридору к бункеру-карцеру со множеством обшарпанных дверей камер, где сидели заключенные штрафники. Дежурный надзиратель по команде коменданта открыл камеру с номером один. Крохотная одиночная камера с закрытым окном-намордником была пуста.

— Где он? — Франц начинал злиться.

— Сдался вам это русский, — переведя дыхание, проворчал недовольно комендант. — Он преступник, беглец. Если он еще живой, я сделаю показательную казнь.

— Оберфюрер! У меня не хватает терпения на вас, — закипел Франц. — Несмотря на ваши заслуги перед рейхом и почтенный возраст, я по прибытии в Берлин вынужден буду написать на вас рапорт. Позже вы будете сожалеть по поводу своей несговорчивости с нами. Чтобы вы удостоверились в моих полномочиях и моих возможностях, посмотрите сюда, — Франц раздраженно достал из внутреннего кармана gelber Ausweis и поднес его к лицу коменданта.

У Пистера округлились глаза, задрожали губы, он, не говоря ни слова, забыв надеть фуражку, с непокрытой головой выскочил из бункера. Охрана, недоумевая, побежала за ним в сторону медицинской части. Туда же проследовали Ольбрихт и Шлинке.

В кирпичном одноэтажном здании, где проводились медицинские опыты и лечили заключенных, по длинному коридору прохаживались эсэсовцы. Под их присмотром находились заключенные евреи из вновь прибывшего этапа. Они стояли плотно друг за другом в ожидании медицинского осмотра и возбужденно перешептывались.

Конвой сегодня к ним был добр и не мешал их разговору, только посмеивался над ними. По команде младшего офицера СС — он был в белом халате — в дальнюю комнату с массивной дверью по одному заводили заключенных, где был установлен ростомер. После осмотра оттуда никто не выходил, но это заключенных не смущало. Им объяснили, что их выпускают через другой выход, чтобы не создавать давки.

— Где он? — заорал на весь коридор оберфюрер, ворвавшись в учреждение. Узники притихли, как мыши, и прижались к стене. К коменданту сразу подбежал начальник расстрельного отделения.

— Где он? — еще раз крикнул разъяренный комендант.

— Что случилось, господин оберфюрер? — офицер СС стоял навытяжку перед грозным начальником, не понимая вопроса.

— Русский беглец, болван, — прорычал Пистер.

— Так вот он, — эсэсовец обернулся. — Я выполнил вашу команду, — из дальнего угла двое рослых специалистов отделения с закатанными рукавами, в халатах, измазанных кровью, волокли русского беглеца.

— Вы его застрелили... не успел... — комендант схватился за сердце. Он почувствовал острую боль в груди. Ему стало не хватать воздуха. Лицо покрылось липким потом. Ноги подкашивались, становились ватными. Чтобы не упасть, оберфюрер СС прислонился к холодной стене и прикрыл глаза

* * *

.

— Что с вами, господин оберфюрер? Беглец жив. Я выполнил вашу команду. Позовите врача! — крикнул он, оглянувшись по сторонам.

— Поднимите заключенного, — приказал солдатам Ольбрихт, не обращая внимания на состояние коменданта — к тому уже спешили санитары.

Конвоиры легко поставили на ноги окровавленного беглеца, который едва весил пятьдесят килограммов. Его голова бесчувственно лежала на груди. Ольбрихт взмахнул рукой:

— Покажите лицо.

Конвоир тут же выполнил его команду, приподняв голову за подбородок.

От света, боли и шума заключенный очнулся. Дрогнули веки, он открыл глаза. Жмурясь, он попытался понять, что происходит. Спустя несколько секунд его тело охватила нервная дрожь. Лицо в кровоподтеках и ссадинах посветлело. Зрачки расширились.

— Это вы?! — еле слышно прошептал он опухшими разбитыми губами и вновь потерял сознание. Одновременно прозвучал удивленный, вместе с тем радостный возглас Франца:

— Комбат?.. Новосельцев?!.

Когда русскому беглецу сделали тонизирующий укол, он зашевелился... Где-то глубоко-глубоко, вначале на подсознательном уровне, сгустками нейронов им был воспринят еле-еле слышный, но с каждой секундой все более нараставший, более отчетливый сигнал. Сигнал разрастался, становился еще ближе и вдруг осязаемо превратился в тяжелый и до боли знакомый радостный рев дизелей и лязганий гусениц. Каждый пехотинец, услышав эти звуки, а они отличались от шума карбюраторных моторов 'Майбах', наполнялся чувством гордости и любви за наши бронированные боевые машины. 'Это спасение', мелькнула в голове комбата первая устойчивая мысль, и он открыл глаза...

* Звание между полковником и генералом. ** Старший по бараку, как правило, из бывших военных немцев.

* * *

Старшие по отделениям, как правило, из уголовных элементов Германии.

* * *

Оберфюрер СС Герман Пистер скончался 28 сентября 1948 года в тюрьме от инфаркта, не дождавшись смертной казни через повешение.

ЭПИЛОГ

Ноябрь 1944 года. 'Ближняя дача' Сталина

Иосиф Виссарионович Сталин сидел за рабочим столом в кабинете на 'Ближней даче' в Кунцево и сосредоточенно читал лежащий перед ним документ. По мере прочтения докладной записки, представленной Берией, его лицо серело, глаза становились колкими, злыми.

— Мерзавцы! Что задумали! Третью мировую войну хотят развязать! — жестко произнес он вслух и, закрыв папку темно-бордового цвета с тесненой звездой и грифом 'Совершенно секретно', поднялся из-за стола. Чуть подрагивающими руками набил трубку табаком из папирос 'Герцеговина Флор', достал из кармана спички, разжег. Раскурив трубку, делая небольшие затяжки, он стал медленно прохаживаться по кабинету. Шаркающие, почти неслышные шаги вождя по плотному, ручной работы иранскому ковру — и больше ни звука. В эту минуту Сталин находился в глубоком раздумье.

Был поздний вечер, но для Сталина это было только послеобеденное время. Он ложился спать, как правило, под утро. Каждый раз ему стелили на разных диванах, на каком — он указывал сам. Шторы обрезаны до батарей — его хитрость. 'Враг за ними не спрячется', — подумал вождь, остановившись у окна. Давнишняя навязчивая мысль о возможном покушении заставляла находиться постоянно настороженным, регламентировала образ жизни. 'Да и откуда врагу здесь взяться? Сто семьдесят офицеров госбезопасности охраняют дачу, причем охрана есть у каждого окна, имеется шесть постов, двойной забор, телефонная связь. Муха не пролетит без внимания органов госбезопасности, не то что пройдет незаметно враг...'

'...Однако можно ли верить этому немцу?' — Сталин задал себе мысленный вопрос, отгоняя появившуюся тревогу. Выпустил колечко дыма, задумался. Образ немецкого офицера — ему показывали его фото — предстал перед ним. Пропал. Появилась Дедушкина Вера с ребенком. 'Надо же, фамилию запомнил — Дедушкина. Теплая фамилия, надежная. Девушка красивая, а дочка белесая, как отец...' — мимолетно появился образ маленькой дочери Светланы. Он вспомнил, как здесь, на даче, в 35-м году кружил ее на руках... Глаза Верховного Главнокомандующего потеплели...

'И все же, можно ли верить сведениям немца? — Сталин вновь вернулся к мучащему вопросу. Второй раз он сталкивался с непонятными вещами, связанными с чертовщиной, магией, с предсказаниями немецкого разведчика. — Подумать только, — усмехнулся он сквозь усы, — этому Ольбрихту приходит голос и говорит о том, что будет происходить в будущем. В мае голос раскрыл секреты об операции 'Багратион', тем самым чуть не сорвал план его осуществления'.

Теперь голос предупреждает о готовящейся Третьей мировой войне. Причем инициатором войны выступает Англия, их союзник в лице самого Черчилля. В это трудно поверить, тем более представить, что такое может произойти.

Но голос первый раз не ошибся. Почему он должен ошибиться в этот раз? По замыслу готовящейся операции 'Немыслимое' Третья мировая война должна начаться 1 июля 1945 года внезапным ударом объединенных сил англосаксов по Советскому Союзу.

'Как поступить, чтобы не навредить себе, не разругаться с союзниками, искусственно не подтолкнуть их на военный конфликт?' — Сталин подошел к большому полированному столу, на котором была разложена карта боевых действий советских и союзнических сил. Фашистская Германия была окружена со всех сторон. На Западном фронте немецкие дивизии сдерживали англо-американцев по линии Зигфрида.

'Конечно, Красная армия, имея более чем одиннадцатимиллионную армию, справится сама с врагом. Но союзники оттягивают значительные силы фашистов. Сообща разгромить их легче. Как же поступить?'

Колоссальное противостояние должно завершиться разгромом и полной капитуляцией нацистской Германии. Уже разрабатывается Берлинская операция. А здесь, как обухом по голове, предсказание о новой войне. Если это правда, то предательство со стороны союзников чудовищное, немыслимое. Даже операцию назвали этим словом — 'Немыслимое'. Сталин скривился. 'Прямолинейное англосаксонское мышление. Но сбрасывать со счетов хитрость Черчилля нельзя. Он всеми фибрами души ненавидит советскую Россию. От него можно ожидать всего, даже этой войны, — рассуждая таким образом, Сталин все больше склонялся к ответу, что представленный документ немецкого разведчика не провокация. — Но какое коварство!'

'Нужно все взвесить, посоветоваться с товарищами и принять решение. Верное решение', — подытожил мысленный разговор с самим собой Иосиф Виссарионович и подошел к небольшому столику, где стояли телефоны правительственной связи. Поднял трубку, где на аппарате под прямоугольным целлулоидом находилась бирка с надписью 'Кремль'.

— Товарищ Поскребышев, — тихо, но с характерной хрипотцой в голосе обратился он к своему бессменному секретарю: — Пригласите ко мне на десять часов вечера членов Ставки Верховного Главного Командования... Нет, не всех, сокращенный вариант. Пусть приедет также начальник Генерального штаба товарищ Василевский. Я жду... Товарищу Берии я сам позвоню... Шапошников болен? Жаль...

В назначенное время бронированный лимузин Берии, свернув с Можайского шоссе на Староволынскую улицу, въехал в молодой, густо посаженный ельник. Через несколько сотен метров машина остановилась у массивных деревянных ворот, выкрашенных в зеленый цвет. По обе стороны от ворот возвышался прочный глухой пятиметровый забор. За ним, на расстоянии пяти-семи метров, шла вторая оградительная линия, чуть поменьше высотой, но с окошками для наблюдения и стрельбы.

Возле ворот у входа стояли припаркованные легковые машины членов Ставки Верховного Главного Командования. Наметанный глаз Берии узнал машину наркомата иностранных дел Молотова. 'Серьезный разговор состоится', — подумал он, уже зная, о чем пойдет речь на совещании у Сталина. Лаврентий Павлович вышел не спеша из лимузина. Дверь перед ним открыл его адъютант и личный охранник полковник Саркисов, ехавший на переднем сидении.

— Ждать здесь! — коротко и строго приказал ему Берия и прошел вперед через двери заградительных заборов на территорию дачи вождя. Постовые офицеры вытягивались в струну перед грозным народным комиссаром.

— Все прибыли? — перебил Берия доклад начальника дежурной смены, встречавшего наркома.

— Так точно, товарищ народный комиссар. По списку вы последний приехали.

— Последний, говоришь, — Берия ожег злым взглядом майора госбезопасности. Офицер молчал, только еще сильнее вытянулся перед вторым лицом государства.

— Не последний, майор. Я прибыл строго по временному графику, согласно табелю о рангах.

— Так точно, товарищ народный комиссар. Вы прибыли последним, согласно временному графику.

Берия недовольно махнул рукой:

— Неси службу, майор. Сопровождать не надо, — и самостоятельно направился в сторону двухэтажной дачи по освещенной ухоженной аллее молодого парка, состоящего сплошь из канадских кленов. Сорокапятилетний нарком НКВД шел твердым хозяйским шагом, с усмешкой ловил напряженные подобострастные взгляды охранников, с наслаждением вдыхал чистый ноябрьский воздух. Он был готов к встрече с товарищем Сталиным. Он знал, о чем пойдет речь.

У входа в добротное деревянное здание наркома встретил постовой офицер. Молодцевато отдав честь комиссару, он открыл перед ним мощную дубовую дверь с массивными бронзовыми ручками. Берия, молча, через небольшой тамбур, прошел в просторную прихожую. Холодно поздоровавшись с генералом Власиком — начальником личной охраны Сталина, снял шинель и повесил на широкую вместительную общую вешалку с правой стороны. На вешалке у левой стены висели вещи Сталина. По негласному правилу гостям запрещалось оставлять там свою одежду.

— Кто у Верховного? — небрежно спросил Берия у генерала, стоя к нему спиной и приводя себя в порядок перед большим гостевым зеркалом.

— Как обычно, товарищ народный комиссар. Жуков, Молотов, Ворошилов, генерал Василевский. Пять минут назад они зашли все вместе к товарищу Сталину. Вот вы подъехали.

— Где совещание проходит?

— Прямо в большой столовой.

Берия развернулся и с нескрываемым раздражением посмотрел на генерала сквозь стекла пенсне.

— Замени начальника смены, генерал. Слишком разговорчивый он у тебя. Наведи порядок.

— Слушаюсь, товарищ народный комиссар.

Берия ревностно относился ко всем сотрудникам и государственным деятелям, которых приближал к себе Сталин. По этой причине он недолюбливал их. Всячески старался принизить их роль перед Сталиным. Генерал Власик был в их числе. Он был одним из долгожителей личной охраны, кому вождь доверял, кого приблизил к себе и к своей семье. Власик понимал истинную причину недовольства Берии и старался лишний раз ему не перечить, строго выполняя его указания.

Берия вошел в зал-столовую кунцевской дачи, когда оставалась одна минута до начала совещания. В это время Сталин находился в окружении военных у стола, на котором были разложены карты боевых действий Советской армии. Справа от вождя, чуть позади, стоял Молотов.

— А вот и наш главный прорицатель подъехал, — с улыбкой произнес Иосиф Виссарионович, оглянувшись на Берию, когда тот громко поприветствовал членов Ставки.

Жуков и Василевский недоуменно переглянулись.

— Времена нынче такие, товарищ Сталин, — парировал Берия, — если заранее не просчитывать ходы врага, то можно легко опростоволоситься, попасть впросак.

— Ты прав, Лаврентий, — Сталин пососал пустую трубку. — История не прощает как верхоглядства, шапкозакидательства в военном деле, так и чрезмерную подозрительность. Сказав так, вождь окинул внимательным взглядом серых, чуть потемневших глаз маршалов. Ворошилов кашлянул и провел рукой по усам. Жуков спокойно встретил проницательный взгляд вождя.

— Присаживайтесь, товарищи, к столу. На обед пока не приглашаю. Хотя сегодня украинский борщ с пампушками. Вкусный, скажу вам, борщ, наваристый. Умеют украинцы вкусно готовить.

— И воевать, товарищ Сталин.

— И воевать, Клим, умеют, — Сталин сдержанно усмехнулся. — Я помню, ты из Лисичанска, Луганской области, бывшей Екатеринославской губернии, Новороссии. Только там такие маршалы рождаются. Страна почитает своих героев. Этот город в твою честь назван Ворошиловградом.

Ворошилов заулыбался, приосанился от похвалы Сталина, хотел что-то сказать хвалебное, благодарственное в честь вождя. Но Сталин вдруг помрачнел, чуть ссутулился под тяжестью нахлынувших мыслей, не глядя на Ворошилова, тихо с тревогой произнес:

— После освобождения Западной Украины от немецко-фашистских захватчиков там много осталось недобитых бандеровцев, коллаборационистов. Их жестокость и жажда власти непомерны. Бесчинства, которые они творили и продолжают творить, беспредельны. Каленым железом надо выжигать нацистскую заразу. Если этого не сделать сейчас, в будущем могут быть большие проблемы... Смершу предстоит большая работа. Хватит ли сил, выявив первопричины этого зла, изжить их навсегда в советском обществе?.. — Сталин смолк, молчали и члены Ставки, обратив все свое внимание на Верховного Главнокомандующего.

Иосиф Виссарионович, находясь в раздумье, подошел к рабочему столу, взял красный карандаш и сделал пометку на листке перекидного календаря:

— Западная Украина. Смерш. Абакумов, — и подчеркнул один раз. После чего его лицо прояснилось, он обернулся и посмотрел с улыбкой на замерших членов Ставки. — Рассаживайтесь, товарищи, не стойте, как мумии. Есть серьезные вопросы. Их доложит нам сейчас товарищ Берия.

Когда все уселись, Сталин, стоя во главе большого обеденного стола, который служил и столом заседаний, обратился к народному комиссару:

— Начинай, Лаврентий. Ты операцию провел, тебе и держать первому ответ. Берия уже знал, о чем будет идти разговор у Сталина, был подготовлен к нему.

— Товарищи! — Берия посмотрел на вождя. Тот махнул головой, мол, начинай.

— Органами Смерша Наркомата внутренних дел и Красной армии, — начал уверенно говорить комиссар, не заглядывая в краткие тезисы подготовленного доклада, — в течение осени была подготовлена и проведена контрразведывательная операция 'Ольбрихт'. В ходе операции был завербован немецкий разведчик подполковник Франц Ольбрихт. С его помощью мы получили очень ценные сведения об основных стратегических планах немецкого Главного командования на ближайшее время. Нам стало известно, что немцы готовят крупнейшую наступательную операцию на Западном фронте под кодовым названием 'Стража на Рейне'. Ее основной целью является разгром англо-американских войск вдоль Арденнского выступа на юго-западе Бельгии и выход на оперативный простор после переправы через мосты реки Маас в направлении на Амстердам и Брюссель. Немцы хотят расчленить союзные армии надвое и уничтожить. Высвободившие войска затем перебросить на Восточный фронт. Операция назначена на 13-16 декабря этого года, — Берия замолчал, посмотрел на Сталина.

— Продолжай, Лаврентий. Хорошо начал. Я скажу, когда будет дискуссия.

— Хорошо, товарищ Сталин. Сведения, которые я доложу сейчас членам Ставки, красноречиво говорят о том, что полностью доверять американцам и англичанам никогда нельзя. Хищническую сущность империализма им не скрыть. Параллельно с документами по операции 'Стража на Рейне' немецкий разведчик передал нам сверхсекретный план по внезапному нападению на СССР. План разработан союзниками по инициативе премьера Великобритании Черчилля. Нападение на СССР должно начаться, как сделал это и Гитлер, внезапным ударом 1 июля 1945 года. Сорок семь английских и американских дивизий без всякого объявления войны должны нанести по нашим войскам и нашей территории сокрушительный удар. Этот удар, по замыслу генштаба Англии, должны поддержать 10-12 немецких дивизий. Союзники будут их держать нерасформированными в Шлезвиг-Гольштейне и в южной Дании. Планируется подключение к 'крестовому походу' против России соединений Канады, Польши и Венгрии. Англосаксы готовятся сломить нас террором. Они хотят уничтожить Москву, Ленинград, Владивосток, Мурманск и другие крупные города сокрушительными авиационными ударами, посылая волны американских 'летающих крепостей', — Берия говорил жестко, несмотря на акцент в произношении отдельных слов, убедительно.

— Конечная цель задуманной предательской операции не нова — выйти на рубеж Архангельск — Сталинград, как планировал сделать Гитлер по своему плану 'Барбаросса'. Война должна привести СССР к полному разгрому и капитуляции.

— Этого не может быть! Это абсурд! — воскликнул Молотов, не сдержавшись. — Англия и Америка — наши союзники. Они не пойдут против нас.

— Это провокация, — нетвердым голосом произнес Ворошилов, поддержав Молотова, и заерзал на стуле, посмотрев в сторону Сталина.

Жуков и Василевский проявляли выдержку и хладнокровие. Они молчали, но их лица выражали крайнюю степень озабоченности.

Сталин приподнял руку, дав понять всем молчать.

— Продолжай, Лаврентий. Мы тебя внимательно слушаем.

— Я, товарищ Сталин, изложил кратко полученную информацию. Благодаря умелым действиям наших контрразведчиков мы заранее знаем стратегические планы Германии, Америки и Англии. Как говорится, кто предупрежден, тот вооружен. Дело за нашими военными и дипломатами вести свою игру.

— Ты правильно сказал, Лаврентий, 'вести свою игру', — Сталин с удовольствием подхватил мысль наркома НКВД. — И мы ее поведем. Только скажи, немцы не подбросили нам через этого Ольбрихта дезинформацию, чтобы поссорить нас с союзниками накануне своей операции 'Стража на Рейне'? Может такое случиться?.. Вот товарищ Молотов возмущен, он не верит, что подобный план может созреть в головах Рузвельта и Черчилля. Ты, Лаврентий, не спеши, посиди, подумай, а мы послушаем товарища Молотова. Что он нам скажет. Вопрос очень серьезный.

Берия послушно присел на край стула, остановив острый взгляд на наркоме иностранных дел. Тот кашлянул и медленно поднялся, продумывая свое выступление. Молотов по природе немного заикался, по этой причине в разговоре был сдержанным, немногословным.

— Смелее, товарищ Молотов, говори, — Сталин поторопил наркома.

Тот наклонил довольно тщедушное тело в сторону Сталина и начал говорить:

— Я, т-товарищ Сталин, не могу предположить, ч-что война с союзниками возможна. Еще не добита гитлеровская Германия. Она объявила т-тотальную мобилизацию и готовит наступление на Западном фронте. Пока англичане с американцами будут разбираться в Арденнах, мы войдем в Берлин. Ч-черчилль боится, что мы по инерции дойдем до Ла-Манша, вот и приходят ему б-бредовые идеи. Я думаю, это прожекты английского генштаба, и они не подкреплены делами. Готовится Ялтинская конференция о разграничении с-сфер влияния между государствами антигитлеровской коалиции в послевоенной Германии. Переговоры покажут, кто есть кто.

Вячеслав Михайлович сделал небольшую паузу, осмотрелся. Видя, что члены Ставки слушают его внимательно, продолжил выступление, уже менее заикаясь.

— Президент Рузвельт, товарищ Сталин, трезвый политик и на данном этапе видит в нас своих союзников. Думаю, он не клюнет на предложения Черчилля. Кроме того, у него есть огромное желание договориться с нами о вступлении в войну с Японией. Чтобы мы своими штыками опрокинули Квантунскую армию. Для него это сильный сдерживающий фактор. Но президент Рузвельт слаб здоровьем. Если с ним что-то случится и от демократов придет Гарри Трумэн, то в этой ситуации можно ждать резкого похолодания союзнических отношений. Поэтому, с-с-со счетов сбрасывать опасность нападения на СССР Америки и Англии нельзя. Если товарищ Берия доверяет своим разведчикам и информация в дальнейшем подтвердится, то надо ухо держать востро. Вот, собственно, все. Сталин был удовлетворен ответом Молотова и с усмешкой произнес:

— Ты, как всегда, дипломатичен. Ни нашим, ни вашим. Но мне понравились твои рассуждения. Подготовку Ялтинской конференции возьми на особый контроль. Она будет иметь решающее значение в послевоенном обустройстве мира.

— Понял, товарищ Сталин. Так и поступлю.

— Лаврентий, — Сталин вновь обратился к Берии, который сидел от него за столом по правую руку. — Ты подумал? Можно доверять твоим людям, а тем более этому немцу? Не будет это подготовленной провокацией со стороны разведки Германии? Вот и Клим нервничает. Может, Гитлер хочет нас столкнуть лбами, вбить между союзниками клин и таким образом ослабить антигитлеровскую коалицию? Затем воспользоваться моментом и поодиночке нас разбить?

Маршал Ворошилов, услышав свое имя, вздрогнул. Посмотрел на вождя, как провинившийся школяр. Он уже сожалел, что не сдержался и подал реплику с места.

— Товарищ Сталин, — вновь заговорил нарком НКВД. — Я доверяю своим людям. Группа прошла испытания на всех стадиях операции и выполнила поставленные задачи. В настоящее время она внедрилась в структуры Генерального штаба сухопутных войск вермахта, тем самым легализовалась. В этом ей помог все тот же подполковник немецкой разведки Ольбрихт.

— А не слишком мы доверились этому Ольбрихту? — не сдавался Сталин. — Не ведет ли он свою игру, нам пока неясную? Неужели все из-за этой женщины и девочки он переметнулся на нашу сторону? Не проявляем ли мы здесь близорукость?

Под натиском заданных вопросов Берия стушевался. Он понял, что Сталин хочет переложить ответственность на него в случае принятия неправильного решения. От напряжения он вспотел, по упитанному, чисто выбритому лицу пошли красные пятна, мелко стали подрагивать пальцы рук. Он подался вперед к столу и чуть оперся о него руками. Пауза затягивалась. Надо было давать ответ товарищу Сталину. В этот момент он вспомнил о полученной после обеда шифрограмме. Агент из Берлина передавал:

'Сведения о переброске трех танковых дивизий с Восточного фронта подтверждаются. Дальнейшая информация возможна после твердой гарантии от нас не проводить наступательных действий в период планируемой операции 'Стража на Рейне'. Возможны переговоры о бескровном продвижении наших войск на территорию Германии.

Альфред'.

Донесение не было перепроверено, и он не спешил докладывать его Сталину, но придется.

— Товарищ Сталин! — громко и с нажимом на псевдоним вождя обратился к Верховному Главнокомандующему Берия, — немец не врет. Он нам благодарен за спасение его женщины и ребенка. Но не только чувства благодарности им движут. Он нагло выдвинул новые условия, при которых возможна дальнейшая совместная работа.

— Что такое, Лаврентий? — Сталин вскинул удивленно брови. — Ты мне ничего об этом не говорил.

— Сегодня после обеда получили донесение из Берлина. Его нужно перепроверить. Не успел вам доложить.

— Так докладывай. Чего ты ждешь?

— В донесении сказано, что немецкий разведчик просит нас воздержаться от наступательных операций на Восточном фронте на период проведения вермахтом контрнаступления в Арденнах. Для усиления своей группировки войск, участвующей в операции 'Стража на Рейне', они хотят перебросить с нашего фронта три танковые дивизии.

У Сталина расширились глаза от удивления, когда он услышал просьбу немца. Он чуть не рассмеялся.

— Ну отмочил твой немец, так отмочил! — воскликнул удивленный вождь. — Так и просит, чтобы мы не начинали наступление, пока они не разобьют англо-американцев с помощью снятых с Восточного фронта дивизий?

— Да, товарищ Сталин. Это его просьба.

— И он согласен поверить нам под честное слово?

— Выходит так, товарищ Сталин, — Берия тоже заулыбался, видя, как развеселился лидер государства. Улыбались и все члены Ставки.

— А что? — глаза Сталина вдруг заискрились каким-то бесовским весельем. — Может, и вправду нам позволить немцам передислоцировать несколько танковых дивизий? Союзники наши зазнались, хитрят. Пусть на себе почувствуют увесистый немецкий танковый кулак. Глядишь, в заокеанских головах дури и поубавится, — сказав так, Сталин поднялся из-за стола, медленно разжег трубку, раскурил. Сделал несколько затяжек. Его глаза по-прежнему возбужденно искрились. Подошел к карте боевых действий, не приглашая членов Ставки, которые также поднялись со своих мест, стал рассматривать линию Восточного фронта, разрезавшую Европу с севера до юга.

Просторная комната наполнилась легким ароматным запахом табака папирос 'Герцеговина Флор'. Сталин думал. В зале столовой воцарилась тишина. Маршалы напряженно смотрели на согбенную спину думающего вождя.

— Товарищ Василевский, — Сталин обернулся к столу и обратил свой взор на начальника Генерального штаба Красной армии. — Доложите нам вкратце о готовящихся наступательных операциях Красной армии и сроках их проведения...

— Подойдите к карте, товарищ Василевский. Ви тоже, товарищи, идите сюда, — Сталин пригласил членов Ставки к столу, где были разложены карты боевых действий.

Маршал Василевский взял указку и стал левее Сталина. К нему подошел Жуков. Берия и Молотов стали по правую руку вождя.

— Товарищ Верховный Главнокомандующий, — обратился Василевский к Сталину, — разрешите докладывать?

— Говорите, товарищ Василевский.

— Анализируя создавшуюся боевую обстановку, генштаб пришел к выводу, что задача разгрома гитлеровской Германии может быть решена в два последовательных этапа завершающей кампании, — уверенно стал докладывать маршал. — На первом этапе намечено наступление на юге советско-германского фронта силами 2-го и 3-го Украинских фронтов с задачей к 30 декабря выйти к Вене. Угроза разгрома Южного фронта должна будет заставить немцев перебрасывать дополнительные силы за счет войск Западного направления. Это создаст благоприятные условия для развития наступления на Берлинском направлении главных сил советских войск. К началу 1945 года планируется выйти на рубеж нижнего течения Вислы до Бромберга, захватить Познань, овладеть рубежом Бреславль — Пардубице — Йиглава — Вена, — маршал указкой провел линию рубежа. — Это обеспечит проведение второго этапа кампании, в итоге которого Германия должна будет капитулировать, — подчеркнул маршал Василевский и отстранился от карты.

— Хорошо, товарищ Василевский. Каким образом и какими силами будем брать Берлин? Остановитесь подробнее.

— В ходе творческих исканий оперативного управления генштаба во главе с генералом Антоновым определилось главное направление — Западное. Для успешного развития наступления на этом направлении силами 2-го и 1-го Белорусских, а также 1-го Украинского фронтов спланировано активными действиями на флангах оттянуть войска противника с центрального участка. Это мыслится сделать в районе Венгрии и Австрии, а также в районе Восточной Пруссии. В указанных районах противник проявляет повышенную чувствительность. Здесь сосредоточены силы: в Восточной Пруссии — двадцать шесть дивизий, в том числе семь танковых, а в районе Будапешта — пятьдесят пять дивизий, в том числе девять танковых. Одновременно без оперативных пауз силами 1-го Белорусского и 1-го Украинского фронтов в ходе Берлинской операции будет взят Берлин. Берлинскую операцию планируется провести в течение тридцати дней.

— Скажите, товарищ Василевский, в подготовке операций вам оказывают помощь командующие фронтами?

— Да, товарищ Сталин. Маршалы Советского Союза Жуков, Толбухин, Рокоссовский, Конев и генерал армии Черняховский, а также другие представители фронтов постоянно бывают в генштабе. Они высказывают свои уточнения по направлению своих ударов. Так, маршал Жуков скорректировал направления своих ударов на Лодзь и Познань, а маршал Конев — на Бреслау. Генштаб согласился с их доводами.

— Это хорошо, что они вам помогают, — Сталин удовлетворенно кивнул головой. — Хочу внести ясность, — Верховный Главнокомандующий чуть повысил голос и потухшей трубкой указал на расположение войск 1-го Белорусского фронта, — об особой роли 1-го Белорусского фронта во взятии Берлина. Солдаты этого фронта должны водрузить Знамя Победы над Рейхстагом.

— Товарищ Сталин, силами одного фронта овладеть таким крупным городом очень сложно, — высказал опасение Василевский.

— А вы помогите... Товарищ Жуков, — Сталин повернул голову в сторону командующего войсками 1-го Белорусского фронта. — Возьмете Берлин? Не подведете нас? — глаза Сталина сощурились. В его взгляде были доброжелательность и озорство.

Маршал Жуков выпрямился и четким, уверенным голосом произнес:

— Бойцы полны решимости, товарищ Сталин, идти в наступление. Берлин, если доверите, будет взят войсками 1-го Белорусского фронта.

— Обязательно доверим, товарищ Жуков. Белорусы, как и русский народ, больше других пострадали в годы войны от фашистской нечисти. После освобождения территории от немецких захватчиков сотни тысяч партизан пополнили ряды личного состава фронта. Пусть Берлинская операция будет успешным продолжением операции 'Багратион' и 1-й Белорусский фронт — его главным звеном. Вы поняли, товарищ Жуков, свою ответственность перед партией и советским народом?

— Фронт выполнит, товарищ Сталин, возложенные на него задачи. Берлин будет взят в установленный генштабом срок.

— А вот скажите, товарищ Жуков, немцы смогут разбить американцев и англичан в ходе своей операции 'Стража на Рейне'? Как вам видится исход этой битвы?

— Я, товарищ Сталин, не располагаю сейчас данными о количественном и качественном составе противоборствующих сторон. Знаю, что американцы постоянно наращивают свой контингент войск на территории Европы и будут стремиться первыми войти в Берлин и усиленно готовятся к прорыву линии Зигфрида. Вермахт практически исчерпал свои резервы. Для них, скажу прямо, это единственный и последний шанс выправить военное положение. Несколько танковых дивизий, переброшенных на Западный фронт, о которых говорил товарищ Берия, могут быть переломными в ходе сражения в пользу немцев. Правда, если мы это позволим.

— А вы как бы поступили? — Сталин внимательно посмотрел в глаза Георгия Константиновича.

Маршал Жуков посуровел, сжал зубы, на скулах заиграли желваки. Он понял, что Сталин ищет верное решение возникшей дилеммы. Оно ему трудно дается, и поэтому он пригласил членов Ставки, чтобы определиться. И ему, Жукову, надо дать совет товарищу Сталину. Чего ждет от него Сталин? Помочь немцам разбить союзников или же, оставаясь верным союзническому долгу, ударить немцам в спину, когда те ослабят Восточный фронт?

В зале установилась тишина. Члены Ставки, затаив дыхание, ждали, как и Сталин, что скажет один из талантливейших полководцев Советской армии.

Жуков заговорил после небольшой паузы четкими лаконичными фразами.

— Мое мнение следующее, товарищ Сталин. Нужно позволить немцам снять свои дивизии. Самим готовиться к решающему наступлению. Время расставит все и всех на свои места. Знаю одно — прощать подлость нельзя никому. Если подтвердятся намерения англосаксов вероломно напасть на Советский Союз, то нужно принять превентивные меры.

— Хорошо ответил, товарищ Жуков, — Сталин остался доволен ответом маршала. Своими краткими высказываниями тот поддержал его решение, принятое единолично в ходе размышлений накануне встречи с членами Ставки. Он пришел к выводу, что нужно помочь немцам разбить союзников, а когда враги ослабнут, взять с меньшими потерями Берлин и дальше действовать по ситуации.

— Ваши высказывания совпали с моими выводами по текущей военно-политической обстановке в Европе, исходя из новых разведданных. Пусть немцы усиливают свою западную группировку. Снимают дивизии с Восточного фронта и начинают свою операцию 'Стража на Рейне'. Мы мешать им не будем. 'Арденнская мясорубка', — Сталин усмехнулся, произнеся эти слова, — перемелет лучшие дивизии СС и союзников, оставив нам право выбора и широкий диапазон действий...

Эта паучья схватка нам на руку при любом раскладе, товарищи. Те потери, которые понесет Германия, будут невосполнимы для нее. Даже если она отбросит американцев и англичан от своих границ, она будет слабее, чем сейчас. Значит, нам легче будет взять Берлин. Мы сохраним десятки тысяч жизней наших солдат. Это главное. Присаживайтесь, товарищи, не стойте возле меня, — Сталин медленно прошел к своему месту, расположенному во главе стола.

— Во-вторых, — Иосиф Виссарионович спокойным и тихим голосом продолжил свой монолог, когда члены Ставки выполнили его просьбу. — Поражение англо-американцев должно остудить горячие заокеанские головы, которые помышляют нападение на СССР. Если же взыграет кровь у некоторых напыщенных вояк типа Паттона и еже с ним, считающих нас азиатами и сукиными детьми и они полезут на нас, то мы сумеем постоять за себя. Так, Клим? — Сталин подмигнул Ворошилову. Он того не поднимал и не спрашивал его мнения. Он знал, что оно будет всегда стопроцентное, сталинское.

— Да, Коба. Мы предупреждены, значит, сумеем подготовиться, — уверенно произнес Ворошилов, не вставая из-за стола.

— Это будет настоящий урок Западу! — глаза Сталина вдруг потемнели, голос стал хрипловато-жестким. — Не надо дразнить русского медведя! Не надо делать из нас дураков и винить во всех грехах! Не надо унижать наше достоинство!

Фразы, произнесенные Сталиным, в абсолютной тишине зала моментально были восприняты маршалами как руководство к действию, как боевые приказы:

— Защитить Отечество! Разбить врага!

Фразы прозвучали и разнеслись по эфиру как ответственное предупреждение всем заокеанским правителям, что советские люди всегда сумеют постоять за свою независимость, за свою честь!

— Это будет повод советским солдатам, — продолжил вождь, указывая потухшей трубкой в сторону Запада, — помыть сапоги в Атлантическом океане. Преподать крепкий урок всем недругам, кто еще помышляет поднять руку на Союз Советских Социалистических Республик!..

КОНЕЦ ВТОРОЙ КНИГИ

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ