Мы были солдатами

1.

Небо было тусклым и серым, облака цеплялись за верхушки соседнего леса, за островерхие крыши и макушку часовни. Осень... Рано она наступила в этом году.

Молодой мужчина вышел из дома, плотно прикрыв за собой дверь. Прошел до ворот, посмотрел, прищурившись, вдаль. Никого и ничего. На дороге пусто, уже который день. Странно. Впрочем, мало ли, что могло случиться... Фургон сломался или лошадь пала. Бывает.

Он прошел на задний двор — здесь располагался предмет зависти всей деревни, отапливаемые теплицы. Цветы на продажу выращивали многие, но это все были сезонные растения, и если выгнать к Рождеству гиацинты и тюльпаны можно было и на подоконнике, то ни у кого не выходило заставить цвести поздней осенью колокольчики и лилии, ранней весной — гладиолусы и прочее, что должно было цвести летом. Да еще в таких количествах: раз или два в неделю, громыхая на ухабах, из города приезжал фургон, забирал товар в цветочные лавки. Кроме цветов на срезку, выращивал он и саженцы садовых растений, и кое-какие лекарственные травы, и всяческую рассаду, которую охотно покупали садовники из богатых домов. Тем и жил. Платили, судя по всему, неплохо, во всяком случае, хозяин этой маленькой оранжереи не бедствовал.

Он жил здесь уже несколько лет. Просто пришел однажды по дороге, ведущей из города, переночевал у гостеприимной старушки, а поутру, осмотревшись, попросил позволения занять пустующий дом на окраине. Там когда-то жила чета стариков, но оба умерли зимой, наследников у них не было, так что староста, подумав, согласился. Пусть живет, жалко, что ли?

А пришелец оказался парнем с руками: сам подновил дом (а вернее сказать, перестроил), перекрыл крышу, поставил новый забор, а потом расчистил участок и снова начал что-то городить. Видно, какие-то деньги у него были, поскольку хватило и на материалы (а стекло везли из города, и удовольствием это было недешевым), и на покупку первой партии клубней и луковиц. А дальше уж само как-то пошло. Соседки дивились: молодой парень, а возится в земле! Пытались расспрашивать, что да почему, но он отмалчивался. И никогда никого не приглашал к себе в дом. Даже когда те же соседки, желая познакомиться поближе и наладить доброприятельские отношения, заходили в гости и приносили что-нибудь — пирогов, к примеру, — он выходил во двор, а то и к калитке, благодарил, подношения принимал, но ничего не говорил о себе. Жил бирюком, ни с кем не заговаривал без нужды, разве что здоровался, ни во что не вмешивался, занимался своим делом, исправно платил подати, вот и все.

Вскоре его оставили в покое: всякому любопытству есть предел. К нему привыкли и считали уже неотъемлемой частью деревенской жизни. Возможно, будь в деревне молодежь, она бы так просто не успокоилась, но здесь доживали свой век пожилые люди, которым хватало своих забот. Конечно, посплетничать о соседях — милое дело, но что толку сплетничать, если все возможное уже придумано, а на новое не хватает воображения? И соседки расходились по своим огородам — растить на продажу редис, латук и спаржу...

...Он осмотрел свои владения: все в полном порядке, как обычно. Пора уже убирать кое-что, а другое, наоборот, вынимать из подпола. Скоро начнутся заморозки, неплохо бы проверить самодельную систему отопления, не то дорогие цветы побьет морозом.

Это были простые и привычные мысли, они скользили по краю сознания, не занимая его надолго. Он почти всегда молчал — да и с кем говорить, если вокруг никого? Поздороваешься с соседями, рассчитаешься с посыльным из лавки — вот и все разговоры. Такие же привычные и обычные, как мысли о цветах.

Правда, никто не знал, что молчаливый сосед с окраины почти всегда ведет бесконечный безмолвный разговор с самим собой. О чем? Много, о чем. В деревне хорошо думается — тишина, простая и привычная работа, ничто не отвлекает от размышлений.

С цветами он тоже говорил — и тоже беззвучно. Им слова не нужны, они и так все понимают...

Зимой, когда особенно нечем было заняться, он читал. Когда доводилось бывать в городе, привозил оттуда кое-что. Не беллетристику, конечно, — ему скучно было читать о приключениях никогда не существовавших людей. В основном — историю. Древность, средние века, современность... Это занимало его надолго. Было, о чем подумать.

Иногда ему казалось, что он забывает звучание собственного голоса. Только поэтому, пожалуй, он все еще здоровался с соседями и отвечал на необязательные вопросы и замечания. О погоде, например.

Время шло незаметно, просто утекало, и не было никакого желания его задерживать. Течет — и пусть себе течет. Торопить его он, впрочем, тоже не хотел. Все должно идти своим чередом...

...В вышине послышался рокот. Запрокинув голову и щуря глаза, он всмотрелся в низкое осеннее небо. Там, в разрывах туч, мелькали темные силуэты. Аэропланы. Много. Судя по всему, военные. Значит...

Он посмотрел на дом, на теплицы. Усмехнулся. Можно ничего не доставать из подпола. Нет смысла — теперь никто не купит. Да и топить будет нечем.

Новости города добрались до деревушки только на следующий день, и известие заставило жителей содрогнуться. Война. Большая война, какой не было уже столько лет...

Только молчаливый цветочник с окраины никак не отреагировал на новости, будто знал что-то заранее. По-прежнему занимался своими делами, но глазастые соседки отметили: теплицы стояли пустые и холодные, не радовали среди сырой осени буйством зелени и красок. Сперва удивлялись, потом сообразили — он прав. Никому не нужны цветы, когда идет война. Никто не будет платить за мимолетную красоту, когда нечего есть...

Зима выдалась суровая. Цены на продовольствие, на корм для скотины взлетели до небес, но деревушка кое-как жила.

То, что дело совсем плохо, стало ясно, когда пришлось зарезать на мясо молочных коров тетушки Софи — их нечем было кормить, а чем дать скотине околеть от голода, лучше уж забить. На этой говядине деревня могла продержаться еще сколько-то времени. Мясо завялили, должно было хватить не слишком надолго, но всё какое-то подспорье. Птицу тоже постепенно перерезали, чтобы не переводить драгоценное зерно: больших запасов не делали, зная, что всегда можно купить еще, а вон как вышло! Козы пока держались, добывали из-под снега траву, объедали кору... Старики целыми днями просиживали на льду у реки — удили рыбу. Ловилась она скверно, но и пара окуней была счастьем...

А потом пришлось пилить на дрова плодовые деревья — ни у кого не было сил тащиться в ближайший лесок. Папаша Жюль плакал над своими яблонями, как над родными детьми, но что было делать? В деревне и мужчин-то, способных свалить дерево, не осталось. Все, кто еще мог держать оружие, ушли добровольцами, а старики едва таскали ноги, где уж там идти в лес по морозу и глубокому снегу!

Остался только цветочник. Отчего он, молодой, здоровый с виду, не пожелал отправиться на фронт, никто не знал. Да и не спрашивали — он бы все равно не ответил. Бывало, в деревню заглядывали охотники за рекрутами, делали стойку на рослого молодого мужчину, но он что-то говорил тихо, что-то показывал, и его оставляли в покое. Соседки гадали: может, правда увечный или болеет чем? Бывает, так-то не видно, а нутро гнилое...

Но они, в общем-то, рады были, что в деревне остался хоть один дееспособный мужчина. Ему ведь нечего теперь было делать, и он не отказывался помочь соседям. Кому наколоть дров, кому натаскать воды — многим это было уже не под силу, голод давал о себе знать. Взамен его пытались накормить, дать с собою хоть хвороста, но он неизменно отказывался. (Кажется, и топил-то он редко: дым вился над трубой его домика только в самый лютый мороз, а раскидистая корявая сосна, подпиравшая забор на его дворе, стояла цела и невредима, одна из немногих уцелевших в деревне деревьев.)

Он по-прежнему не говорил ни с кем. Просили помочь — помогал, нет — даже не заглядывал к соседям. Ему, видно, было совершенно все равно, что с ними станется. Один только раз соседки переменили мнение о нем: это когда старик Франциск, простудившись на рыбалке, слег с горячкой и страшным кашлем. Идти за доктором в город в мороз и метель не решился бы даже самоубийца, и по всему выходило, что Франциска скоро похоронят на маленьком кладбище. Или, что вернее, оставят до весны в притворе часовни — кто будет долбить могилу в мерзлой земле? Женщинам, даже тем, кто помоложе, это не по силам.

Вот тогда-то цветочник зашел к безутешной жене Франциска, отсыпал каких-то трав из своих запасов и коротко сказал, как что заваривать и когда пить. И выжил старик, пошел на поправку. Надеялся дотянуть до весны и благодарил угрюмого неразговорчивого парня. Тот в ответ на благодарности грубо поворачивался спиной, не желал слушать и знать не знал, что деревня приняла его окончательно. Уже не рассуждая о том, кем он был раньше и откуда пришел: просто за эту зиму он стал своим, как те, кто родился тут и прожил всю жизнь. Не прошло и десяти лет...

2.

Весну встретили не все.

Он дожил, конечно. Глупо было бы умереть от таких пустяков. Теперь будет легче: днем уже жарко, хотя ночи еще холодные, бывают заморозки. Скоро взойдет трава, можно будет хоть щавеля нарвать. Семена остались — будет кое-какая огородная зелень. Не густо, но можно протянуть до того времени, как пойдут грибы и ягоды. Плохо без мяса, муки осталось совсем ничего, но тут уж деваться некуда. Охотиться в здешнем лесу бесполезно, да и какая охота по весне? Зимой пытались ставить силки, попалась пара зайцев, и только. Крупной дичи тут не водилось.

Он сидел на крыльце, подставив лицо вечернему солнцу. Небо — высокое, чистое, будто умытое, — казалось чем-то нереальным. Зимой не верилось, что когда-нибудь исчезнут рваные грязные тучи, стает этот снег, и можно будет не кутаться во всю одежду, что найдется в доме.

Цветы его перезимовали неплохо — подпол он утеплял на совесть. Вряд ли он будет что-то высаживать на продажу, — кому продавать-то? — но для себя... Для себя, пожалуй, стоит. Иначе как-то вовсе уж тоскливо без привычной зелени и нежных цветов. Только вот несколько стекол в теплице треснули, но это беда поправимая, есть запасные.

К нему подошел здоровенный тощий пес, ткнулся мордой в колено, сел рядом. Он не требовал, чтобы его гладили, вообще не любил этого. Но желал, чтобы на него обратили внимание. Откуда пёс приблудился, никто не знал, в деревне такого не было. Местные-то собачонки зимой едва таскали лапы — кормить их было нечем, хозяева спустили их с привязи: может, выживут. Какие-то выжили, видно, сожрали остальных, других съели хозяева. Собачьего лая не было слышно с середины зимы, а потом откуда-то явился этот кобель. Может, пришел из города, может, выгнал кто-то из дальней деревни — поди прокорми такую махину!

Жить он почему-то решил у цветочника, а тот псину не прогнал. Тот на цепи сидеть не желал, ночевал под крыльцом или в сарае, а пропитание добывал себе самостоятельно: по ночам бегал в лес. Кого уж он там ловил, неизвестно, но до весны не сдох.

Человек посмотрел на пса. У того были желтые глаза и темно-серая клочкастая шерсть. Отдаленно он напоминал овчарку, а больше, если честно, волка. Должно быть, полукровка.

С ним цветочник тоже разговаривал безмолвно. Пёс прекрасно его понимал. Имен никаких не признавал, шел, правда, на свист. Они хорошо уживались, да и соседи стали заглядывать пореже — опасались здоровенного кобеля.

Пес улегся у ног человека. Почесался, клацая зубами, положил морду на лапы и замер. Так оба и не шевелились: со стороны посмотреть — будто изваяния.

Внезапно кобель поднял голову, насторожил уши. Человек не шелохнулся, но напрягся. С дороги доносились давно уже не слыханные звуки: скрип телег, фырканье лошадей, понукание возчиков. Кто бы это мог быть?

Он встал, взглянул на пса. Тот, будто что-то понял, потрусил к воротам, улегся там — сторожить. Человек вошел в дом, прикрыл дверь поплотнее. Кто бы ни тащился по дороге, он чужаков видеть не желал...

...Увы, как выяснилось, чужаки желали видеть его.

От ворот подал голос пёс — он не брехал, как нормальные собаки, а хрипло взлаивал, подвывал, и то редко.

-Пошел, пошел прочь! — рявкнул кто-то. — Эй, там, да пристрелите его, что ли?

Цветочник распахнул дверь — такого самоуправства он спускать не желал.

Кобель злобился на безопасном расстоянии от незваных гостей — откуда-то он отлично знал, что такое ружье и почему лучше не попадаться на прицел.

-Уберите собаку! — потребовал усталый человек в грязной военной форме.

Хозяин коротко свистнул, пес неохотно унялся и потрусил к нему. Он выжидающе посмотрел на военного. Знаки различия — капитанские.

-Извините за вторжение, — сказал капитан, глядя на хозяина дома снизу вверх — тот стоял на крыльце. На вид совсем не изможденный, здоровый, молодой. Почему не на фронте, интересно? Дезертир или инвалид? Для дезертира, пожалуй, слишком уверенно держится... — У нас две подводы с ранеными.

Хозяин только вздернул брови. В темных глазах не читалось даже тени любопытства, какой-то он был... не от мира сего. "Контуженный, похоже," — подумал капитан и продолжил:

-Мы размещаем людей по домам. Мне сказали, у вас достаточно просторно. Думаю, вы не откажетесь...

Цветочник взглянул на подводу. Кровь, грязь, гной. Запах. Чужие люди. Но отказывать нельзя. Могут неправильно понять.

-Заходите, — сказал он коротко.

-Вы бы собаку привязали, — заметил капитан, подходя ближе. Он заметно хромал.

-Он не тронет, — равнодушно ответил хозяин, пропуская капитана вперед.

-Простите, забыл представиться, — спохватился тот. Усталость давала о себе знать. — Капитан Дегре.

Хозяин никак не отреагировал. Даже не назвался в ответ.

Капитан осмотрелся. Домик не такой уж большой: комната с печкой, из нее ведут куда-то еще две двери. Как-то непривычно пусто. "Всю мебель стопил, что ли?" — подумал он. Вроде непохоже: вон койка, вон столик, и полки на стенах, уставленные книгами и какими-то коробками. Чистота идеальная, и ничего лишнего. Этот странный человек жил, как аскет.

-Там что? — спросил Дегре.

-Кладовка. Кухня, — показал хозяин. — Места не так много.

-Да уж...

-Есть дровяной сарай, — любезно сообщил хозяин.

-Можно завести туда мулов? — спросил капитан.

Хозяин дернул плечом.

-Да. Там сейчас пусто.

-Благодарю, — кивнул Дегре и вышел на крыльцо — отдать распоряжения. Вернулся к хозяину. Тот стоял у окна, перебирая листья какого-то диковинного растения: герань — не герань, азалия — не азалия... Молчал. Капитан кивнул на носилки, ему отчего-то хотелось выговориться: — У нас в основном тяжелые. На месте кое-как заштопали, до госпиталя бы довезти, но, боюсь... Несколько человек до утра вряд ли дотянут. Если бы можно было ночью ехать, так дорогу развезло!

Капитан помолчал. В дом внесли уже троих.

-Этот вот, — он кивнул на одного из раненых. У него была перевязана голова, да так, что лица не разобрать. — Тяжелая контузия, голова разбита... Врач опасается, что совсем парень ослепнет. Жаль... Нога сломана, ожоги, да еще рана в живот, осколком задело. Зашить-то его зашили, но только еще денек по этой дороге, да в такой грязи, и перитонит ему обеспечен. Тогда уж всё...