|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
1.
Небо было тусклым и серым, облака цеплялись за верхушки соседнего леса, за островерхие крыши и макушку часовни. Осень... Рано она наступила в этом году.
Молодой мужчина вышел из дома, плотно прикрыв за собой дверь. Прошел до ворот, посмотрел, прищурившись, вдаль. Никого и ничего. На дороге пусто, уже который день. Странно. Впрочем, мало ли, что могло случиться... Фургон сломался или лошадь пала. Бывает.
Он прошел на задний двор — здесь располагался предмет зависти всей деревни, отапливаемые теплицы. Цветы на продажу выращивали многие, но это все были сезонные растения, и если выгнать к Рождеству гиацинты и тюльпаны можно было и на подоконнике, то ни у кого не выходило заставить цвести поздней осенью колокольчики и лилии, ранней весной — гладиолусы и прочее, что должно было цвести летом. Да еще в таких количествах: раз или два в неделю, громыхая на ухабах, из города приезжал фургон, забирал товар в цветочные лавки. Кроме цветов на срезку, выращивал он и саженцы садовых растений, и кое-какие лекарственные травы, и всяческую рассаду, которую охотно покупали садовники из богатых домов. Тем и жил. Платили, судя по всему, неплохо, во всяком случае, хозяин этой маленькой оранжереи не бедствовал.
Он жил здесь уже несколько лет. Просто пришел однажды по дороге, ведущей из города, переночевал у гостеприимной старушки, а поутру, осмотревшись, попросил позволения занять пустующий дом на окраине. Там когда-то жила чета стариков, но оба умерли зимой, наследников у них не было, так что староста, подумав, согласился. Пусть живет, жалко, что ли?
А пришелец оказался парнем с руками: сам подновил дом (а вернее сказать, перестроил), перекрыл крышу, поставил новый забор, а потом расчистил участок и снова начал что-то городить. Видно, какие-то деньги у него были, поскольку хватило и на материалы (а стекло везли из города, и удовольствием это было недешевым), и на покупку первой партии клубней и луковиц. А дальше уж само как-то пошло. Соседки дивились: молодой парень, а возится в земле! Пытались расспрашивать, что да почему, но он отмалчивался. И никогда никого не приглашал к себе в дом. Даже когда те же соседки, желая познакомиться поближе и наладить доброприятельские отношения, заходили в гости и приносили что-нибудь — пирогов, к примеру, — он выходил во двор, а то и к калитке, благодарил, подношения принимал, но ничего не говорил о себе. Жил бирюком, ни с кем не заговаривал без нужды, разве что здоровался, ни во что не вмешивался, занимался своим делом, исправно платил подати, вот и все.
Вскоре его оставили в покое: всякому любопытству есть предел. К нему привыкли и считали уже неотъемлемой частью деревенской жизни. Возможно, будь в деревне молодежь, она бы так просто не успокоилась, но здесь доживали свой век пожилые люди, которым хватало своих забот. Конечно, посплетничать о соседях — милое дело, но что толку сплетничать, если все возможное уже придумано, а на новое не хватает воображения? И соседки расходились по своим огородам — растить на продажу редис, латук и спаржу...
...Он осмотрел свои владения: все в полном порядке, как обычно. Пора уже убирать кое-что, а другое, наоборот, вынимать из подпола. Скоро начнутся заморозки, неплохо бы проверить самодельную систему отопления, не то дорогие цветы побьет морозом.
Это были простые и привычные мысли, они скользили по краю сознания, не занимая его надолго. Он почти всегда молчал — да и с кем говорить, если вокруг никого? Поздороваешься с соседями, рассчитаешься с посыльным из лавки — вот и все разговоры. Такие же привычные и обычные, как мысли о цветах.
Правда, никто не знал, что молчаливый сосед с окраины почти всегда ведет бесконечный безмолвный разговор с самим собой. О чем? Много, о чем. В деревне хорошо думается — тишина, простая и привычная работа, ничто не отвлекает от размышлений.
С цветами он тоже говорил — и тоже беззвучно. Им слова не нужны, они и так все понимают...
Зимой, когда особенно нечем было заняться, он читал. Когда доводилось бывать в городе, привозил оттуда кое-что. Не беллетристику, конечно, — ему скучно было читать о приключениях никогда не существовавших людей. В основном — историю. Древность, средние века, современность... Это занимало его надолго. Было, о чем подумать.
Иногда ему казалось, что он забывает звучание собственного голоса. Только поэтому, пожалуй, он все еще здоровался с соседями и отвечал на необязательные вопросы и замечания. О погоде, например.
Время шло незаметно, просто утекало, и не было никакого желания его задерживать. Течет — и пусть себе течет. Торопить его он, впрочем, тоже не хотел. Все должно идти своим чередом...
...В вышине послышался рокот. Запрокинув голову и щуря глаза, он всмотрелся в низкое осеннее небо. Там, в разрывах туч, мелькали темные силуэты. Аэропланы. Много. Судя по всему, военные. Значит...
Он посмотрел на дом, на теплицы. Усмехнулся. Можно ничего не доставать из подпола. Нет смысла — теперь никто не купит. Да и топить будет нечем.
Новости города добрались до деревушки только на следующий день, и известие заставило жителей содрогнуться. Война. Большая война, какой не было уже столько лет...
Только молчаливый цветочник с окраины никак не отреагировал на новости, будто знал что-то заранее. По-прежнему занимался своими делами, но глазастые соседки отметили: теплицы стояли пустые и холодные, не радовали среди сырой осени буйством зелени и красок. Сперва удивлялись, потом сообразили — он прав. Никому не нужны цветы, когда идет война. Никто не будет платить за мимолетную красоту, когда нечего есть...
Зима выдалась суровая. Цены на продовольствие, на корм для скотины взлетели до небес, но деревушка кое-как жила.
То, что дело совсем плохо, стало ясно, когда пришлось зарезать на мясо молочных коров тетушки Софи — их нечем было кормить, а чем дать скотине околеть от голода, лучше уж забить. На этой говядине деревня могла продержаться еще сколько-то времени. Мясо завялили, должно было хватить не слишком надолго, но всё какое-то подспорье. Птицу тоже постепенно перерезали, чтобы не переводить драгоценное зерно: больших запасов не делали, зная, что всегда можно купить еще, а вон как вышло! Козы пока держались, добывали из-под снега траву, объедали кору... Старики целыми днями просиживали на льду у реки — удили рыбу. Ловилась она скверно, но и пара окуней была счастьем...
А потом пришлось пилить на дрова плодовые деревья — ни у кого не было сил тащиться в ближайший лесок. Папаша Жюль плакал над своими яблонями, как над родными детьми, но что было делать? В деревне и мужчин-то, способных свалить дерево, не осталось. Все, кто еще мог держать оружие, ушли добровольцами, а старики едва таскали ноги, где уж там идти в лес по морозу и глубокому снегу!
Остался только цветочник. Отчего он, молодой, здоровый с виду, не пожелал отправиться на фронт, никто не знал. Да и не спрашивали — он бы все равно не ответил. Бывало, в деревню заглядывали охотники за рекрутами, делали стойку на рослого молодого мужчину, но он что-то говорил тихо, что-то показывал, и его оставляли в покое. Соседки гадали: может, правда увечный или болеет чем? Бывает, так-то не видно, а нутро гнилое...
Но они, в общем-то, рады были, что в деревне остался хоть один дееспособный мужчина. Ему ведь нечего теперь было делать, и он не отказывался помочь соседям. Кому наколоть дров, кому натаскать воды — многим это было уже не под силу, голод давал о себе знать. Взамен его пытались накормить, дать с собою хоть хвороста, но он неизменно отказывался. (Кажется, и топил-то он редко: дым вился над трубой его домика только в самый лютый мороз, а раскидистая корявая сосна, подпиравшая забор на его дворе, стояла цела и невредима, одна из немногих уцелевших в деревне деревьев.)
Он по-прежнему не говорил ни с кем. Просили помочь — помогал, нет — даже не заглядывал к соседям. Ему, видно, было совершенно все равно, что с ними станется. Один только раз соседки переменили мнение о нем: это когда старик Франциск, простудившись на рыбалке, слег с горячкой и страшным кашлем. Идти за доктором в город в мороз и метель не решился бы даже самоубийца, и по всему выходило, что Франциска скоро похоронят на маленьком кладбище. Или, что вернее, оставят до весны в притворе часовни — кто будет долбить могилу в мерзлой земле? Женщинам, даже тем, кто помоложе, это не по силам.
Вот тогда-то цветочник зашел к безутешной жене Франциска, отсыпал каких-то трав из своих запасов и коротко сказал, как что заваривать и когда пить. И выжил старик, пошел на поправку. Надеялся дотянуть до весны и благодарил угрюмого неразговорчивого парня. Тот в ответ на благодарности грубо поворачивался спиной, не желал слушать и знать не знал, что деревня приняла его окончательно. Уже не рассуждая о том, кем он был раньше и откуда пришел: просто за эту зиму он стал своим, как те, кто родился тут и прожил всю жизнь. Не прошло и десяти лет...
2.
Весну встретили не все.
Он дожил, конечно. Глупо было бы умереть от таких пустяков. Теперь будет легче: днем уже жарко, хотя ночи еще холодные, бывают заморозки. Скоро взойдет трава, можно будет хоть щавеля нарвать. Семена остались — будет кое-какая огородная зелень. Не густо, но можно протянуть до того времени, как пойдут грибы и ягоды. Плохо без мяса, муки осталось совсем ничего, но тут уж деваться некуда. Охотиться в здешнем лесу бесполезно, да и какая охота по весне? Зимой пытались ставить силки, попалась пара зайцев, и только. Крупной дичи тут не водилось.
Он сидел на крыльце, подставив лицо вечернему солнцу. Небо — высокое, чистое, будто умытое, — казалось чем-то нереальным. Зимой не верилось, что когда-нибудь исчезнут рваные грязные тучи, стает этот снег, и можно будет не кутаться во всю одежду, что найдется в доме.
Цветы его перезимовали неплохо — подпол он утеплял на совесть. Вряд ли он будет что-то высаживать на продажу, — кому продавать-то? — но для себя... Для себя, пожалуй, стоит. Иначе как-то вовсе уж тоскливо без привычной зелени и нежных цветов. Только вот несколько стекол в теплице треснули, но это беда поправимая, есть запасные.
К нему подошел здоровенный тощий пес, ткнулся мордой в колено, сел рядом. Он не требовал, чтобы его гладили, вообще не любил этого. Но желал, чтобы на него обратили внимание. Откуда пёс приблудился, никто не знал, в деревне такого не было. Местные-то собачонки зимой едва таскали лапы — кормить их было нечем, хозяева спустили их с привязи: может, выживут. Какие-то выжили, видно, сожрали остальных, других съели хозяева. Собачьего лая не было слышно с середины зимы, а потом откуда-то явился этот кобель. Может, пришел из города, может, выгнал кто-то из дальней деревни — поди прокорми такую махину!
Жить он почему-то решил у цветочника, а тот псину не прогнал. Тот на цепи сидеть не желал, ночевал под крыльцом или в сарае, а пропитание добывал себе самостоятельно: по ночам бегал в лес. Кого уж он там ловил, неизвестно, но до весны не сдох.
Человек посмотрел на пса. У того были желтые глаза и темно-серая клочкастая шерсть. Отдаленно он напоминал овчарку, а больше, если честно, волка. Должно быть, полукровка.
С ним цветочник тоже разговаривал безмолвно. Пёс прекрасно его понимал. Имен никаких не признавал, шел, правда, на свист. Они хорошо уживались, да и соседи стали заглядывать пореже — опасались здоровенного кобеля.
Пес улегся у ног человека. Почесался, клацая зубами, положил морду на лапы и замер. Так оба и не шевелились: со стороны посмотреть — будто изваяния.
Внезапно кобель поднял голову, насторожил уши. Человек не шелохнулся, но напрягся. С дороги доносились давно уже не слыханные звуки: скрип телег, фырканье лошадей, понукание возчиков. Кто бы это мог быть?
Он встал, взглянул на пса. Тот, будто что-то понял, потрусил к воротам, улегся там — сторожить. Человек вошел в дом, прикрыл дверь поплотнее. Кто бы ни тащился по дороге, он чужаков видеть не желал...
...Увы, как выяснилось, чужаки желали видеть его.
От ворот подал голос пёс — он не брехал, как нормальные собаки, а хрипло взлаивал, подвывал, и то редко.
-Пошел, пошел прочь! — рявкнул кто-то. — Эй, там, да пристрелите его, что ли?
Цветочник распахнул дверь — такого самоуправства он спускать не желал.
Кобель злобился на безопасном расстоянии от незваных гостей — откуда-то он отлично знал, что такое ружье и почему лучше не попадаться на прицел.
-Уберите собаку! — потребовал усталый человек в грязной военной форме.
Хозяин коротко свистнул, пес неохотно унялся и потрусил к нему. Он выжидающе посмотрел на военного. Знаки различия — капитанские.
-Извините за вторжение, — сказал капитан, глядя на хозяина дома снизу вверх — тот стоял на крыльце. На вид совсем не изможденный, здоровый, молодой. Почему не на фронте, интересно? Дезертир или инвалид? Для дезертира, пожалуй, слишком уверенно держится... — У нас две подводы с ранеными.
Хозяин только вздернул брови. В темных глазах не читалось даже тени любопытства, какой-то он был... не от мира сего. "Контуженный, похоже," — подумал капитан и продолжил:
-Мы размещаем людей по домам. Мне сказали, у вас достаточно просторно. Думаю, вы не откажетесь...
Цветочник взглянул на подводу. Кровь, грязь, гной. Запах. Чужие люди. Но отказывать нельзя. Могут неправильно понять.
-Заходите, — сказал он коротко.
-Вы бы собаку привязали, — заметил капитан, подходя ближе. Он заметно хромал.
-Он не тронет, — равнодушно ответил хозяин, пропуская капитана вперед.
-Простите, забыл представиться, — спохватился тот. Усталость давала о себе знать. — Капитан Дегре.
Хозяин никак не отреагировал. Даже не назвался в ответ.
Капитан осмотрелся. Домик не такой уж большой: комната с печкой, из нее ведут куда-то еще две двери. Как-то непривычно пусто. "Всю мебель стопил, что ли?" — подумал он. Вроде непохоже: вон койка, вон столик, и полки на стенах, уставленные книгами и какими-то коробками. Чистота идеальная, и ничего лишнего. Этот странный человек жил, как аскет.
-Там что? — спросил Дегре.
-Кладовка. Кухня, — показал хозяин. — Места не так много.
-Да уж...
-Есть дровяной сарай, — любезно сообщил хозяин.
-Можно завести туда мулов? — спросил капитан.
Хозяин дернул плечом.
-Да. Там сейчас пусто.
-Благодарю, — кивнул Дегре и вышел на крыльцо — отдать распоряжения. Вернулся к хозяину. Тот стоял у окна, перебирая листья какого-то диковинного растения: герань — не герань, азалия — не азалия... Молчал. Капитан кивнул на носилки, ему отчего-то хотелось выговориться: — У нас в основном тяжелые. На месте кое-как заштопали, до госпиталя бы довезти, но, боюсь... Несколько человек до утра вряд ли дотянут. Если бы можно было ночью ехать, так дорогу развезло!
Капитан помолчал. В дом внесли уже троих.
-Этот вот, — он кивнул на одного из раненых. У него была перевязана голова, да так, что лица не разобрать. — Тяжелая контузия, голова разбита... Врач опасается, что совсем парень ослепнет. Жаль... Нога сломана, ожоги, да еще рана в живот, осколком задело. Зашить-то его зашили, но только еще денек по этой дороге, да в такой грязи, и перитонит ему обеспечен. Тогда уж всё...
Хозяин молча смотрел на раненых. На лице его не отражалось ровным счетом ничего.
-Думаю, есть смысл оставить тут самых тяжелых, — сказал, помолчав, Дегре. — Все равно не довезем, а так, может...
-Здесь самим есть нечего, — произнес внезапно хозяин. Голос был невыразительный, будто тому редко приходилось разговаривать.
Капитан хотел возразить, что для армии страна не должна жалеть ничего, но осекся. Он видел, как тут живут. Да, они оторвут от себя последнее ради раненых солдат, но...
Он ничего не сказал. Ему было неприятно разговаривать с этим человеком.
В дом вошел печальный толстенький человечек, врач, судя по нашивкам, занялся перевязками. Комната наполнилась стонами и руганью. Только один лежал молча — тот, с контузией.
-Боюсь его даже трогать, — сознался врач капитану. — Как бы хуже не сделать...
"Куда уж хуже," — читалось у того на лице.
-У вас холодно, — сказал он хозяину. — Ночью будет еще хуже, а раненым нужно тепло. Можете затопить?
-Могу, — отозвался тот. — Только нечем.
-Хм... — капитан задумался. — Можно свалить сосну...
-Нельзя, — ответил хозяин и так посмотрел на военного, что тот невольно отшатнулся. — Лучше разберите сарай.
Солдаты действовали быстро — вскоре в очаге заполыхал огонь. Дровяной сарай лишился части кровли, но сосна уцелела.
...Ночевать в доме он не стал: жарко, душно, нестерпимо пахнет потом, кровью, тянет разложением — у кого-то уже началась гангрена, — надрывно стонет один из раненых... Вышел, сел на крыльцо. Тишина... такая тишина, что слышно, как вдалеке погромыхивает — видно, идет бой. Сюда война вряд ли докатится...
Неправда.
Уже докатилась. Эти раненые, которых везут в тыл, эти измученные солдаты, голод... скоро придут болезни. Удивительно, что до сих пор нет чего-нибудь вроде тифа. И хорошо, если обоз не затащит в деревню эту дрянь...
Подошел пес, встряхнулся, сел рядом. Он машинально протянул руку, взъерошил серую шерсть. Пес удивленно оглянулся — хозяин прежде не позволял себе такой фамильярности, — но не стал возражать. Хозяина что-то гнетет, это он почувствовал и снова удивился: он ведь выбрал этого человека именно потому, что ощущал в нем глубокий душевный покой. Рядом с ним всегда было хорошо, но теперь... Пёс повернулся и поддал носом руку, лежащую на колене. Просунул голову под ладонь хозяина, прижал уши, посмотрел вопросительно. Хозяин ответил самую малость удивленным взглядом, потом все-таки погладил пса. Неловко и неумело, будто никогда раньше такого не делал.
Они сидели так до утра, а на рассвете Дегре, вышедший на двор, едва не споткнулся о хозяина дома.
-Вы что, всю ночь тут... — начал он. Тот взглянул искоса, отвернулся, не желая подтверждать очевидное. — Гхм... Благодарю за гостеприимство... э-э...
Хозяин опять не пожелал назваться. А капитан так и не спросил, почему он не на фронте. Может, потому, что рассмотрел, наконец, как следует этого человека. Если он и не был на этой войне, то уж точно попадал в переделки. Этот взгляд... Дегре не часто видал подобные. И опасался таких людей.
-Господин капитан! — окликнул кто-то с соседнего двора. — Беда!
-Что еще?..
Оказалось, пал один из мулов — изможденное животное доконала тяжелая дорога. Выругавшись в бессильной ярости, Дегре приказал разделать тушу и часть отдать деревенским — все равно с собой тащить смысла нет, протухнет...
-Что с ранеными? — спросил он врача.
-Двое, как я и предполагал, скончались, — мрачно ответил тот. — Третий... вот-вот. Кое-кого, боюсь, все же не довезем.
-Кюре позвали? — Дегре оглянулся. — Есть в деревне кюре?
-Умер зимой, — отозвался хозяин дома. Он так и сидел на крыльце, гладя собаку.
-Ладно... кто-нибудь, прочитайте молитву, — сказал капитан. Даже похоронить бедолаг толком не придется... — Времени мало.
Пока двое возчиков копали могилы — выходило скверно, земля еще не оттаяла, — остальные укладывали раненых обратно на подводы.
Цветочник поднялся и бесшумно вошел в дом, пропустив двоих солдат с носилками. Третий рассматривал что-то на полке. Почувствовал, что сзади кто-то стоит, резко обернулся...
-Это откуда у тебя такая штуковина? — спросил он с любопытством.
-Положи на место, — хозяин смотрел на него в упор, смотрел так, что солдатик невольно попятился.
-Да я же только спросил...
-Положи на место.
-Всё, кладу, кладу... — парень бочком протиснулся мимо хозяина дома и выскочил на улицу. Странный тип! С головой у него что-то неладно, это точно! Всего-то посмотреть взял красивую вещь...
Хозяин осмотрелся. Ну конечно. Свинарник. Двоих еще не забрали: того, что стонал всю ночь, а теперь умолк (видно, это о нем врач говорил, что он "вот-вот"), и другого, с перевязанной головой. Этот вовсе не подавал признаков жизни, только ткань одежды на груди едва заметно приподнималась, давая понять, что раненый еще дышит.
Он наклонился, отогнул край бинта — лица все равно было не разглядеть, так замотано, только подбородок и рот со страдальчески опущенными углами, губы растрескались и почернели. Кое-где из-под повязки торчат волосы, грязные, слипшиеся. И жар, конечно. До госпиталя не дотянет. Туда еще дня три тащиться, говорили возчики.
-Последний! — гаркнул кто-то от порога.
-Забирайте, — сказал капитан, входя в дом. — И поживее.
-Оставьте, — произнес хозяин внезапно. — Все равно не довезете.
Капитан посмотрел на него удивленно.
-Не вы ли говорили, что вам самим есть нечего? — спросил он, стараясь уязвить. — Впрочем... у вас вон пес сторожевой. Это чем же вы его кормите, если даже люди голодают?
-Он сам себя кормит, — ответил хозяин и внезапно улыбнулся. От этой улыбки Дегре стало как-то неуютно.
-Ладно, — произнес он. — Если вы готовы выхаживать раненого...
-Родина меня не забудет, — закончил тот. — Простите. Мне это неинтересно. Я не отсюда родом.
-Тогда...
"Не ваше дело," — так ясно читалось по лицу хозяина дома, что Дегре проглотил свой вопрос. Какая разница, почему? Если раненый выживет — хорошо, а нет... что ж, не он один такой. Может, до госпиталя и другие не доедут.
Деревенские вышли провожать. Кое-кто порывался оставить особо "тяжелых" у себя, но тут уж не позволил Дегре. Одно дело — молодой и здоровый, хоть и странноватый мужчина, а другое — пожилые, выбившиеся из сил люди. Им за собой-то бы присмотреть, где уж выхаживать раненых! Это он уже хорошо понял, посмотрев на здешний быт...
...Когда последняя подвода, отчаянно скрипя несмазанными колесами и громыхая (на такой и здорового растрясет, что говорить о покалеченных!), скрылась из виду, он вернулся в дом. В нем никогда никто не бывал, кроме давно умерших хозяев да него самого, а теперь...
Брезгливо поморщившись, он распахнул окна настежь, впустив свежий воздух, осмотрел комнату. Придется мыть и скоблить, но это после. Есть более важное дело.
Согреть воды — дело недолгое. Без сарая можно обойтись, а горят старые доски хорошо...
Раздевать раненых ему было не впервой. Только вот сейчас приходилось делать над собой усилие, чтобы не отворачиваться — таким запахом шибало от давно не мытого тела. Несвежие заскорузлые бинты пришлось отмачивать — похоже, врач из опасения "сделать хуже" перевязывал раненого не так уж часто. А может, просто не было перевязочного материала... У него, кстати, тоже не было, но он разрезал на бинты чистые полотняные простыни — в сундуках на чердаке сохранилось кое-что от старых хозяев, даже соседи не растащили, — а уж нащипать корпии дело несложное.
Да... действительно — заштопали. По животу раненого тянулся уродливый шов, рана успела воспалиться, но до заражения дело, похоже, не дошло. Уже хорошо. Может, и обойдется.
Перелом был скверный, лубок сместился — о гипсе, видно, и речи не шло. Парню повезет, если не останется хромым на всю жизнь. Впрочем, ему повезет, если он просто выживет.
Бинты на голове тоже пришлось едва ли не отдирать. Удар, видимо, был немалой силы, а может, зацепило осколком. Тут тоже... заштопали, кое-как выбрив половину головы. С другой стороны грязные волосы торчали сосульками — пришлось остричь, не то, чего доброго, вшей разведешь. Лица бы и родная мать не узнала: верхняя часть — сплошной кровоподтек, уже потемневший, половина лица запухла.
И ожоги, да. По сравнению с остальным — ерунда, но тоже приятного мало.
Возиться пришлось долго. Раненый казался безвольной куклой, находился в глубоком беспамятстве. Оно и к лучшему — обезболивающего не было, а на крики сбежалась бы вся деревня. А он не желал излишнего внимания, никак не желал...
Сложнее, чем перевязать, оказалось напоить раненого. Пришлось цедить травяной отвар по капле, долго и терпеливо, потому что глотать нормально тот не мог. Впрочем, терпения цветочнику было не занимать.
Только после этого он взялся за уборку — находиться в пропахшем кровью и болью доме было невозможно. Подумал, достал из кладовки и повесил под потолком несколько пучков полыни. Она еще не выдохлась, пахла тонко и горько. Нужно будет свежей набрать...
Хлопотливый выдался день. Он привычно устроился на крыльце — уже сгустились сумерки. Пришел пёс, принес крысу, тощую, облезлую. Похвастаться решил, что ли? А дело скверно. Крысам в деревне сейчас поживиться нечем, но вот занести какую-нибудь заразу они могут вполне.
Крысу он выбросил за ворота. Пес посмотрел недоуменно, фыркнул и улегся у ног. Хозяин чудил, но пес не был в обиде. Подобрать крысу всегда можно, кто еще на нее польстится? Вороны разве что, да их не видно...
-Пойдем спать, — сказал вдруг хозяин, и пес удивленно дернул ушами. Тот никогда не заговаривал с ним вслух. Он и с другими-то людьми говорил редко. И не впускал к себе никого. А теперь вот оставил одного из тех, от кого скверно пахло болезнью и болью. Зачем, интересно?
Хозяин ушел в дом, а пес остался на крыльце. Подумал и отправился в лес — ну ее, крысу. В лесу попадется что-нибудь повкуснее...
3.
День шел за днем без особых перемен. Правда, забот прибавилось, но не так уж сильно. Прежде все время отнимали цветы, а теперь он высадил только немного неприхотливых бархатцев и петуний, да еще не удержался — с десяток тигровых лилий. Розы — те, что зимовали снаружи, — только пошли в рост, он их держал для себя, спроса особого никогда не было: в городских оранжереях розы были куда лучше, не то что эти, полудикие. Но он все равно их любил и каждую осень укрывал кусты как мог лучше.
Пес пропадал в лесу. Приходил иногда, сидел рядом на крыльце и снова отправлялся на охоту.
Соседки возились на огородах — скоро пойдет салат и редис. Козы объедали молодую траву подчистую, двух удалось раздоить. Снова начался клев, и жить стало чуть легче. Соседи порой заглядывали к цветочнику — знали уже, что у него остался тяжело раненый, дивились, любопытствовали, приносили что-нибудь съестное. Цветочник держался по-прежнему неприветливо, даров не принимал и не пускал никого на порог.
А раненый так и лежал без памяти. Таял, как свечка, — накормить его не было никакой возможности. Пришлось, бросив хозяйство, наведаться в лес. Силки цветочник ставить умел — попалась пара лесных голубей. Для себя и даже для соседей он не ловил птиц, тем более таких, совсем неосторожных по весне, но тут выбора не было. Если удастся влить раненому немного бульона, уже хорошо... (Пес получил нежные птичьи косточки и снова удивился: хозяин никогда его не кормил, и пес считал это нормальным. Но ему было приятно.)
Раны понемногу затягивались, но в сознание парень не приходил. Цветочнику доводилось слышать о подобном: человек несколько лет может пролежать вот так, полутрупом. Если раньше не умрет от истощения.
Что ж... Корявая раскидистая сосна покачивала ветвями, ветер тихо посвистывал в ее кроне. Между корнями нашлось хорошее место для могилы...
Но рыть могилу не пришлось. Во время очередной перевязки раненый вдруг застонал — раньше не издавал ни звука. Еще через пару дней произнес что-то на незнакомом языке. Не английском, не французском, не немецком... Немецкого цветочник не знал, но мог отличить на слух, как и несколько других языков. А этот был вовсе неизвестный — гортанный, со странными тягучими гласными. Потом раненый заговорил на испанском или португальском. Потом умолк.
А на следующее утро, когда цветочник подошел к нему, вдруг спросил по-английски совершенно отчетливо, хотя и очень тихо:
-Где я?
-В Сен-Люре, — ответил ему цветочник по-французски.
-А война... — раненый тоже перешел на французский. Говорил он с легким акцентом.
-Идёт.
-Что со мной? — разговор давался раненому тяжело, он запинался после каждого слова.
-Контузия, — был ответ. — Перелом. Ожоги. Осколочное ранение. Жить будешь.
Он присел рядом, занялся перевязкой.
-Как твое имя? — сказал раненый после долгой паузы.
-Ян, — помолчав, ответил тот. — А твое?
-Рене, — будто запнувшись, ответил раненый.
-Ты не француз.
-Ты тоже.
Снова воцарилась тишина, прерываемая только хриплым дыханием Рене. Ему было больно, но он сдерживался.
-Совсем скверно? — спросил он. Губы кривились в неестественной усмешке.
-Уже нет, — ответил Ян, сматывая грязные бинты.
-А что... — Рене умолк, но ясно было, о чем он хочет спросить.
-Пока не зажило, — сказал Ян. — Рано снимать повязку.
-Вот как... — Глаз Рене не было видно под бинтами, но цветочнику казалось, будто тот смотрит на него. — Можно... воды?
Ян встал, вскоре вернулся с кружкой.
-Пей. Попозже накормлю.
Придется, должно быть, все-таки принять у соседок хотя бы пару рыбешек. Самому сидеть на берегу с удочкой некогда. Сам он мог не есть долго, но у Рене оказался волчий аппетит, и немудрено. Хорошо еще, и на поправку он шел быстро. Временами порывался поговорить, но Ян отмалчивался. Отвык разговаривать за много лет. Да и не знал он ничего о ходе войны. Пока никто не врывался в дом с оружием, крича на незнакомом языке, его это не волновало. Он вообще не хотел думать о войне.
Пес повадился в дом. Теперь тут время от времени ему бросали что-нибудь вкусное. Рыбий хвост, к примеру, или птичьи кости. И этот, который не хозяин, а второй, свистел ему, незряче шарил в воздухе рукой, отыскивая острые уши и лохматый загривок, запускал в шерсть длинные пальцы. Пес не возражал, иногда сам подходил, клал морду на одеяло. Осторожно клал — он знал, что человек болен. Хозяин пропадал в лесу, и пес считал, что в его отсутствие должен заботиться о госте.
-У тебя знакомый голос, — сказал как-то Рене Яну, устав молчать. Он понял уже, что хозяин дома открывает рот только по необходимости, но неизвестность мучила его и заставляла задавать вопросы.
-Тебе кажется, — ответил тот.
-Мы раньше не встречались?
-Я этого не помню.
Рене провел рукой по затылку. Заживающая рана под плотной повязкой чесалась, остриженные волосы непривычно кололи ладонь. Ян умудрялся как-то менять бинты, не давая ему раскрыть глаз.
-Сними, — попросил он тихо.
-Рано.
-Сними. Пожалуйста.
Он подозревал, что Ян не послушает, но тот только вздохнул. Что-то скрипнуло, стукнуло. Прозвучали легкие шаги — хозяин дома ходил почти беззвучно, — скрипнула койка, когда он присел рядом. От него пахло солнцем и землей, а еще травяным соком: Рене в последнее время стал особенно остро ощущать запахи.
Чужие руки — ловкие, но неласковые, это Рене тоже запомнил за столько перевязок, — коснулись его головы, начали разматывать бинт. Вокруг будто бы светлело.
-Не открывай сразу, — предупредил Ян. — Я прикрыл ставни, но...
-Знаю... — Рене не спешил поднимать ресницы. Потом все-таки решился.
-Ну что? — голос Яна. Темный силуэт рядом.
-Всё как в тумане... — Рене повернул голову, сощурился. — Там окно?
-Дверь приоткрыта. Ты что-то видишь?
Рене помолчал. По полу процокали когти, шумно дыша, вошел пес. Привычно подсунул голову под руку Рене. Тот машинально запустил пальцы в шерсть, сжал так, что пес недовольно отпрянул. Тут же вернулся — с человеком что-то было неладно. Примерно как с хозяином, когда приехали те, вонючие, но куда хуже.
-Цветные пятна, — ответил, наконец, Рене. — Пёс... серый. Там — что-то красное и зеленое...
-Герань цветет.
-Ты в чем-то белом и коричневом, — Рене перевел взгляд на Яна. — Лица не различаю. Вижу только, что волосы темные.
"Врач опасается, что совсем парень ослепнет. Жаль," — вспомнил тот слова капитана Дегре.
-Последствия контузии, — сказал он. — Пройдет.
-Хотелось бы верить... — Рене опустил голову.
Ян промолчал. Утешать он не умел. И подозревал, что от утешений Рене станет только хуже.
-Лучше бы я остался безногим, чем слепым... — проронил вдруг тот. Не дождался ответа и сильнее прижал к себе пса. Тот сочувственно лизнул руку Рене.
А вот Ян, кажется, ничего подобного не испытывал. Встал и ушел на двор. Видно, работы было много...
4.
И снова шли дни, один как две капли воды похожий на другой.
Через неделю Ян застал Рене врасплох.
-Куда ты собрался?
-Не могу больше лежать, — ответил тот, вглядываясь в светлое пятно, что было лицом Яна.
-У тебя еще кости не срослись.
-Дай палку какую-нибудь, я так...
-Еще раз переломаешься — будет хуже, — равнодушно произнес Ян и принес самодельный костыль.
Весна была в самом разгаре. Солнце припекало почти по-летнему, и Рене, с трудом доковылявший до двери, был счастлив уже тем, что мог сидеть на крыльце и ловить запахи, вместо того, чтобы пялиться в потолок.
Рядом кружило серое пятно — пёс, обрадовавшись, заигрывал с человеком. Он ему нравился. Меньше, чем хозяин, но всё же... И хозяин к нему относился не так, как к другим, заметил пёс. Не как к чужим собакам, а будто к члену своей стаи. Может, и правда так было? Кто их разберет, этих людей...
Ян — Рене различал его силуэт — что-то делал с большими зелеными пятнами. Должно быть, подрезал кусты. Из-за забора доносились голоса — соседки о чем-то спорили, тянуло дымком и жареной рыбой — кому-то повезло с уловом.
Рене осторожно вытянул больную ногу. Если не повезет, он будет хромать всю оставшуюся жизнь. Впрочем, ему уже не повезло, и в свете этого какая-то хромота занимала его мало.
-Ян, — негромко окликнул он.
-Что? — отозвался тот. — Хотел выйти? Теперь сиди. Мне тебя туда-сюда таскать некогда.
-Я не об этом... — Рене поднял голову. Солнечный луч ласково коснулся изуродованного едва затянувшимся рубцом лба, длинных ресниц. — Могу я задать вопрос?
-Ну? — кажется, Яну это пришлось не по нраву.
-Почему ты не на фронте?
-А почему я должен быть там? — в его голосе прозвучало... не раздражение даже, недоумение.
-Потому что там все. Все, кто может держать оружие, — собственная фраза показалась невозможно выспренной и пошлой. — А ты ведь не инвалид.
-Откуда тебе знать? — это уже было сказано с насмешкой.
-Правда, неоткуда, — усмехнулся Рене. — И всё же...
-И всё же это — не твое дело, — оборвал Ян. — Я не француз. Ты верно догадался. С какой стати мне идти воевать?
-Я тоже не француз. Ты верно догадался, — повторил Рене. — Но я...
-У тебя, очевидно, были веские причины для этого, — судя по тону, продолжать Ян не желал, и Рене замолчал.
Хорошо, что он умолк. Бесконечные вопросы грозили свести с ума — Ян давно так много ни с кем не говорил. Даже и не слушал никого так долго. Вот так привыкнешь к тишине и одиночеству, а потом...
Ян через плечо покосился на Рене. Тот сидел на нагретом крыльце, бледный, исхудавший, начавшие отрастать волосы золотились на солнце.
"Воевать, значит..." Он хмыкнул и срезал еще одну ветку. Хватит, пожалуй. И подрезать розы, и воевать. Тем более, за чужих. Своих-то у него нет. Да, наверно, и не было никогда.
Он снова взглянул на Рене. Тот подставил лицо солнцу, и...
-Ты свихнулся, что ли?..
Стриженая голова мотнулась, когда Ян встряхнул Рене за плечи. Мокрые ресницы слиплись стрелками, по щеке струились слезы.
-Во всём этом есть один несомненный плюс, — со смешком выговорил он. — Я могу смотреть на солнце и мне ничего...
Его голова снова мотнулась, на этот раз от сильной пощечины, и Рене осекся.
-Пошёл в дом, — сквозь зубы приказал Ян, легко поднимая его на ноги. — Пошёл, пошёл!
Высвободиться из его хватки Рене даже не пытался — не в его состоянии было совершать подобные подвиги.
-Тебя контузило сильнее, чем я думал, — сказал ему Ян, дотащив до койки, и ушел, забрав костыль.
После этого они не говорили дня три. Вернее, Рене пытался заговаривать, но всякий раз натыкался на стену отчужденного молчания. Зато было время поразмыслить. Свободного времени теперь вообще стало неожиданно много...
-Ян, — в очередной раз позвал Рене как-то вечером. Неприязнь хозяина была почти физически ощутима, Рене чувствовал — ему даже подходить близко не хочется, но приходилось, перевязки никто не отменял.
Тот не ответил. Судя по тем движениям, что различал Рене, он что-то сматывал. Бинт. Точно, бинт...
-Что у тебя в руках? — спросил он напряженно и, видимо, таким тоном, что Ян отозвался:
-Бинт. — Помолчал, спросил настороженно: — Ты что, разглядел?
Рене напряг зрение, тщась рассмотреть лицо Яна. Не получалось. Снова всё расплылось цветными пятнами с дрожащей каймой.
-На секунду... — Рене запнулся. — Увидел. А потом опять...
-Я же говорил, что пройдет, — после паузы произнес Ян, возвращаясь к своему занятию...
Рене окончательно поднялся на ноги еще через две недели. Передвигаться он по-прежнему мог только с костылем, да еще придерживаясь рукой за стену: он не различал ничего, кроме смутных очертаний предметов, тот проблеск был единственным и больше на повторялся. Правда, Рене запретил себе предаваться отчаянию: было однажды, может и повториться. Терпение, вот что ему было нужно, а этого ему не занимать.
Он медленно обходил комнату, ведя рукой по стене, по полкам, чем-то уставленным. Наткнулся на знакомый предмет, остановился.
-Книги? — он ощупал корешки, вытянул одну, взвесил на ладони. — Откуда?
-Спроси что-нибудь поумнее, — посоветовал Ян. Он разбирал на столе какие-то травы, оглушительно пахло мятой и чем-то незнакомым. — Я умею читать, как ни странно.
-Извини... — Рене провел кончиками пальцев по обложке, нащупывая вытисненное название. Это оказалось не так уж сложно. — Ты интересуешься Римской империей?
Ян не ответил. Рене поставил книжку обратно на полку, взял другую. С этой пришлось повозиться, шрифт оказался мелким. Похоже, Ян питал склонность к истории. Странно. Рене скорее рассчитывал найти какие-нибудь приключенческие романчики. Впрочем, что он знал о хозяине дома? Ничего. Молчун, характер жесткий, нрав суровый. Соседи, правда, неплохо к нему относятся — он слышал, как они заходили к Яну. Работа в руках спорится — Рене уже знал про цветы и про отапливаемые теплицы. Вот, собственно, и все. На вопросы о том, откуда он родом, сколько ему лет, есть ли у него родные, Ян не отвечал. (Рене, впрочем, не отвечал тоже.) И еще он не любил разговоров о войне. Или прерывал, или просто уходил. Может, он все-таки успел побывать на фронте? Нет, он вроде упоминал, что зимовал здесь, а война началась осенью. Не может воевать по какой-то причине? Да вряд ли, сейчас в армию берут и хромых, и близоруких, и горбатых, а Ян явно не калека. Спрашивать Рене уже зарекся.
-Чем так пахнет? — спросил он, устав молчать.
-Гиацинты внёс, — ответил Ян, кивнув в сторону подоконника.
-Поздно для них, — удивился Рене.
-Так я и посадил поздно, — хмыкнул тот. — С тобой провозился.
Рене помолчал. Это тоже был... щекотливый вопрос.
-Ян, — снова сказал он. — Я...
-Ну?
-Я не могу здесь оставаться, — произнес Рене.
-Не оставайся, — согласился Ян, не отвлекаясь от своего занятия. — Я тебя не держу.
Рене усмехнулся. Не пойми он уже, что Ян не умеет шутить, решил бы, что тот издевается.
-Тебе нужно дать знать кому-то? — спросил вдруг тот.
-Нет, — Рене покачал головой. — Мне... некому.
-Командиру, сослуживцам? — вот теперь в голосе Яна звучала нота насмешки. — Ты же солдат.
-Уже нет, — почти беззвучно отозвался Рене. Подошел, тяжело хромая, к столу, сел на табурет, пристроив костыль между колен. Нога противно ныла, видно, из-за перемены погоды. Что творилось в голове, лучше и не описывать.
-Тебе есть, куда податься? — спросил Ян неожиданно.
Рене покачал головой. Хотел пригладить волосы, потом вспомнил, что приглаживать особенно нечего.
-Тогда живи тут, — сказал Ян.
-Не могу, — Рене щурился, пытаясь сфокусировать взгляд, но никак не получалось, не мог он различить лица собеседника. — Я понимаю, что мешаю тебе.
-Переживу, — Ян раскладывал собранные травы по разным кучкам. — Я еще не настолько одичал, чтобы выставить слепого калеку на улицу.
Рене дернулся, как от удара.
-Спасибо, что напомнил, — проговорил он сквозь стиснутые зубы и резко встал.
Злость ударила в голову — злость на себя, действительно беспомощного и бесполезного теперь, на бесчувственного одиночку Яна... Лучше бы он в самом деле остался без ноги — ходить можно и на протезе, а вот искусственных глаз пока не придумали! От этой вспышки — а может, от резкого движения, — перед ним даже потемнело, а потом зрение на мгновение прояснилось...
Придя в себя, он обнаружил, что сидит на табурете, а Ян крепко держит его за плечи.
-Ты что? — спросил он.
-А что?
-Чуть не свалился, — Ян не отпускал его, был совсем рядом, но Рене опять не мог разобрать черт его лица. Ему удалось увидеть, что Ян темноволосый и темноглазый, но... В комнате царил полумрак, не много он разглядел!
Рене протянул руку, быстро, пока Ян не успел отстраниться...
-Это что за новости? — недовольно спросил тот, выпуская Рене и выпрямляясь.
-Ничего. Извини... — тот уронил руку на колени.
Теперь всё на ощупь... Но оно вернее будет, руки не так просто обмануть, как глаза. У Яна короткие темные волосы, теперь он знал хотя бы это. Не такие короткие, как у него самого теперь, обычной длины, какую носят мужчины в этих краях. Очень жесткие. И что? Да ничего. Просто каждая деталь теперь обретала особенное значение. Он не видел, он мог только воображать, но для этого было слишком мало информации...
-Иди спать, — сказал Ян. — Я еще долго буду сидеть.
Рене молча послушался. Говорить все равно было не о чем...
5.
...Утро как утро. Туман, прохладно. Хорошо, что он вчера тщательно закрыл теплицу: кое-какие цветы тумана не любят, листья пойдут бурыми пятнами, скукожатся... И пусть ему их не на продажу выставлять, самому же будет неприятно смотреть. И думать о том, что ничьей вины тут нет, кроме его собственной, а растение теперь мучается...
Позади послышались неловкие шаги. Рене. Что ему дома не сидится? Впрочем, отчасти Ян его понимал. Ему тоже было бы невмоготу. Он представлял себе, что такое вынужденная беспомощность, и понимал — Рене держится прекрасно. Мало кто на его месте не впал бы в черную меланхолию, а он пока справлялся. И, кажется, ему понемногу становилось лучше. Эти короткие моменты прозрения — раньше их не было вовсе. Рано или поздно он сможет видеть, и тогда... Ян не думал о том, что будет дальше. Что будет, то и будет. Нечего загадывать. Нужно быть осторожнее с желаниями, потому что они, случается, сбываются. Он вот однажды пожелал, давно, очень давно, и желание его исполнилось, но так... страшно, что впору было пожалеть о том, что такое вообще могло прийти ему в голову...
...Спуститься с крыльца — уже подвиг, больная нога подгибается в самый неподходящий момент, и тут уж держись, а перил нет. Потом — не запнись ни обо что, особенно обо пса, он любит развалиться на пути. И — медленно, черепашьим шагом, подволакивая непослушную ногу... Все-таки хорошо — это тебе не лежать, не в силах пошевелиться, повернуться без посторонней помощи, а что болит — нестрашно, если чувствуешь, значит, ты еще жив! Боль можно перетерпеть, намного хуже — беспомощность, но с этим поделать ничего нельзя. Придется привыкать.
Ян, конечно, занят делом. Сидит на корточках (а может, стоит на коленях, Рене не различает) в своей теплице, что-то делает. Оборачивается — Рене готов поклясться, что он давно услышал его неуклюжие шаги, но сделал вид, будто только что заметил, — спрашивает:
-Ты чего пришел?
-Так просто... — Рене придерживается за косяк. — Думал, может, чем помочь...
Он ждет этих слов, он знает, что они прозвучат — "чем ты можешь помочь, ты же не видишь ничего!"
Ян в ответ только хмыкает. Поднимается во весь рост.
-Охота тебе в грязи возиться?
-Я не могу совсем ничего не делать, — криво усмехается Рене. — Тошно.
-Ладно... — Ян поворачивает голову, это движение Рене в силах различить. — Подавай мне вот такую рассаду. Разберешь?
Рене берет у него из рук торфяной горшочек, осторожно касается листьев саженца.
-Разберу. Листья шершавые, в пушке. И пахнут...
-Ну да.
Ян снова присаживается на корточки, Рене устраивается рядом, так, чтобы дотянуться до полок с рассадой.
-Ты так долго не высидишь, — Ян, очевидно, обращает внимание на его болезненную гримасу. — У тебя...
-Если ногу не разрабатывать, она так и будет болеть, — обрывает Рене. — Ничего.
-Не переусердствуй, — бросает Ян. — Давай, не спи. Ты работать пришел или лясы точить?
Конечно, Ян прав, и через четверть часа Рене вынужден встать, потому что боль в ноге становится непереносимой. Но хотя бы эту четверть часа он не чувствует себя вовсе уж бесполезной обузой...
-Предупреждал же, — шипит Ян, когда они медленно ковыляют обратно к дому. Вернее, ковыляет Рене, Ян не дает ему упасть. — Деятель!
-Иди к черту... Стой, дай передохнуть...
-Дыши, — милостиво позволяет Ян, подставляя надежное плечо. — Чтоб я еще раз тебя пустил...
Рене молчит, но так, что любому ясно — придется пустить. Он не отступится.
-Тебе правда некому подать весточку? — вдруг спрашивает Ян, и Рене невольно вздрагивает. Но отвечает почему-то правду. Всю правду...
-Некому. Вернее... я хотел бы... хотел бы дать знать одному человеку, — Рене отворачивается. — Очень бы хотел. Только я не знаю, где он. Я даже не знаю, жив ли он. Мы... много лет не виделись.
-Твой друг?
-Д-да. Наверно, друг, — от этого "наверно" вдруг сводит скулы. Себе-то хотя бы можно не врать? И у Рене вырывается: — Ты не представляешь, как бы я хотел...
Жесткая ладонь зажимает ему рот.
-Не надо.
-Чего не надо?
-Поосторожнее с желаниями. Они, знаешь ли, сбываются. Только не так и не тогда, как и когда ты хочешь.
-У тебя...
-Сбылось. Только очень... причудливо. — Рене не видит лица Яна, но готов поклясться, что его рот кривит болезненная усмешка.
-И что ты пожелал?
-Чтобы один человек не уходил от меня. Чтобы он никогда не смог от меня уйти, — помолчав, отзывается Ян. — Это были мечты. Он все равно уже ушел...
Молчание.
-Отдохнул? Тогда пойдем...
И они идут в дом, и Ян готовит ужин, а Рене, устав молчать, начинает рассказывать какую-то историю. Не о себе, конечно, просто историю, он много их знает, и рассказывает до темноты, и за ужином, и уже потом, когда оба укладываются спать, но не спится, и Ян слушает молча, но не равнодушно — это Рене умеет отличать. Ему интересно, но он никак не выказывает своего отношения к истории, не сбивает рассказчика, не задает наводящих вопросов. Он идеальный слушатель, и в темноте — лампа потушена — Рене забывает о том, что почти незряч, о том, что не может сделать нескольких шагов просто так... Он снова прежний, и от этого так легко на душе...
А наутро он снова приходит в теплицу и, несмотря на неудовольствие Яна, что-то подает, держит, разбирает на ощупь и по запаху. Так можно жить. Можно...
...У Рене красивые руки: кисти крупные, но изящные, пальцы длинные, сильные. Приятно смотреть, как он выбирает нужное растение. И ведь запоминает сразу, с одного прикосновения, будто у него руки зрячие, а если колеблется, его выручает запах.
Сегодня он пришел снова. И еще раз придет — ему невыносимо сидеть без дела, когда даже поговорить не с кем. Сам Ян на роль собеседника годится плохо, зато он умеет слушать, и Рене этим пользуется, рассказывает что-то, и интересно рассказывает. И сидит на корточках, идиот, хотя потом опять не сможет встать, а ночью будет грызть подушку от боли. Но его не переделать, это Ян понял давно.
И он снова завел тот же разговор. О том, что не может оставаться здесь, о том, что стесняет хозяина, и вообще...
-Не стесняешь, — ответил Ян.
-Я же вижу... — Рене осекся, рассмеялся невесело. — То есть я знаю, что в деревне голодно. Слышал. Ты... я не знаю, где ты еду достаешь.
-В лесу, где еще, — буркнул Ян. Он не любил ставить капканы, да и варварство это — летом, когда дичь еще тела не нагуляла, но что делать-то?
-Да. На двоих. Одному бы тебе было проще...
Ян промолчал. Может, и проще. Только для себя одного он бы и не пошел в лес. Только Рене об этом говорить не стоило, иначе у него появится еще одна тема для разговоров.
-Как сможешь, так уйдешь, — сказал он. — И хватит об этом. Ты мне не мешаешь.
-Но мало ли... — Рене отвернулся.
-Что — мало ли?
-Вдруг ты жениться надумаешь, а тут я...
Ян не удержался, рассмеялся.
-На ком тут жениться? На тетушке Софи? Или на матушке Ферье?
-Поедешь в город, встретишь какую-нибудь девицу... — предположил Рене.
-Нечего мне сейчас в городе делать, — отрезал Ян. — Да и не пойдет никто за нищего цветочника. Тут девицы с разбором. Знают свою выгоду.
-Ты не нищий, — тихо сказал Рене. — У тебя дом хороший, дело своё. Нашлись бы...
-Может, и нашлись бы. Но мне чужая женщина в доме не нужна. Обойдусь. — Слишком много лишних слов, вот что. — А тебя, никак, девушка ждет?
-Нет, — покачал головой Рене. — Не ждет. Меня никто не ждет.
Помолчали.
-Ты долго прохлаждаться намерен? — подал голос Ян.
-Нет... Вот, держи. Оно?
-Оно. Давай следующий...
А на следующий день Ян предложил зачем-то:
-Пойдешь на реку? Тут рядом. Ты дойдешь.
-Пойду, — сразу согласился Рене. — Только... смотреть будут.
-Будут, — равнодушно согласился Ян. — Они давно от любопытства помирают. Так пойдешь?
-Да, — ответил Рене, и действительно доковылял до берега, хоть и с остановками, и улыбался тем, кто здоровался с ним, хотя и не видел их лиц.
На него глазели, не прямо, исподтишка, но с любопытством. Тут редко появлялись новые люди, а уж этот... Солдат, раненый, едва выжил, да еще — это уже все поняли, — остался инвалидом. И молодой какой, ровесник Яну, наверно! Жалко парня, красивый ведь, статный...
Но любопытство это носило сдержанный характер. Еще нескоро какая-нибудь соседка решится первой заговорить с Рене о чем-то постороннем, а пока дальше замечаний о погоде дело не зайдет.
-Стой, — Ян придержал Рене за плечо. — Пришли.
-Я чувствую, — Рене потянул носом. Пахло водой, тиной, мокрым песком и осокой. Прекрасный запах... — Далеко до воды?
-Шагов пять. Берег илистый, не навернись.
Он поворачивал голову из стороны в сторону. Ничего не видел, только что-то светлое, блестящее впереди, зелень по сторонам, силуэт Яна...
-Расскажи, что вокруг, — тихо попросил он.
-То есть?
-Что ты видишь? Расскажи, — повторил Рене.
Ян помолчал. Рассказчик из него был никудышный, он это знал.
-Река прямо перед нами, — сказал он, наконец. — Бревно вот. Хочешь — сядь. На отмели папаша Ферье рыбу удит. Нашел место... Стрекозы летают. Комаров полно. Что еще?
-Достаточно, — улыбнулся Рене.
-Назад пойдем?
-Ну да.
-Дойдешь?
-Куда же я денусь... — Рене знал, что надо будет — доползет. — Ян, скажи... давно ты тут живешь?
-Давно.
-И сколько?
-Ну... — Ян задумался. — Восемь лет. Нет, девять. Точно, девять. Даже немного больше.
-А до того? Где ты жил?
-Везде понемногу, — ответил Ян. Это было правдой. Там полгода, там пара месяцев, и не найти себе места... А потом он пришел сюда и понял, что не хочет идти дальше. Просто не хочет, потому что здесь ему спокойно. И он остался... — А ты?
-А я просто — везде понемногу, — Рене споткнулся, чуть не упал. — Ч-черт...
-Устал?
-Нет, — упрямо сказал Рене. — Просто споткнулся. Идем дальше...
Конечно, он устал. Конечно, едва дошел до дома, но он лучше бы помер на ходу, чем позволил Яну тащить себя на глазах у всей деревни. Сил хватило только на то, чтобы раздеться и упасть спать, забыв об ужине...
6.
...Утро началось необычно: взлаял пес. Кажется, кто-то хотел пройти, а пес не пускал его. Ян выскочил на двор, в чем был, в одних подштанниках, то есть, — до Рене долетели обрывки разговора, — потом вернулся, оделся, собрал что-то...
-Я скоро, — сказал он. — Там одной тетушке плохо, просят посмотреть.
-А ты еще и лекарь? — усмехнулся Рене.
-А куда деваться? — Ян чем-то шуршал. — С завтраком потерпи до меня.
-Ладно...
Хлопнула дверь. Рене поднялся, начал медленно одеваться. Вышел на крыльцо. Да, он даже не сумеет разжечь плиту, чтобы вскипятить воду. Ни чая, ни кофе нет, но Ян заваривает какие-то травы, выходит очень недурно. Сахара, конечно, нет тоже, но скоро, говорит Ян, пойдет лесная земляника, а там и малина, будет совсем хорошо.
Ждать пришлось в самом деле недолго. Вот скрипнула калитка... Рене пошел было навстречу Яну, но тот рявкнул:
-Не подходи ко мне! Не приближайся!
И начал делать что-то — Рене показалось, будто он срывал с себя одежду. Так оно и было, а потом зачиркали спички, отвратительно завоняло паленой тряпкой, вспыхнул огонь...
-В чем дело? — Рене напрягся. — Ян, что случилось?
-Мамаша Ферье больна, — сказал тот сквозь зубы. — Я поперся, дурак...
-Что с ней? — ясно, вскочи у тетки чирей или заболей она лихорадкой, Ян бы так не встревожился.
-Не знаю. Похоже на тиф, — выплюнул Ян, и Рене невольно отпрянул...
...Это, скорее всего, и было тифом — Ян невольно припомнил крысу. Долго же болезнь обходило Сен-Люре стороной! А он потащился туда, поверив, что у мамаши Ферье расстройство желудка. Тиф это был, самый настоящий.
Ему что, ему не сделается ровным счетом ничего, на деревенских ему наплевать, но Рене... Рене едва выкарабкался, и эта зараза доконает его уже наверняка!
-Не подходи ко мне, — повторил он, понимая, что это уже бесполезно. Пес ловил крыс, и если у тех были блохи, то...
-Прекрати, — голос Рене звучал неожиданно твердо. — Это не поможет.
-Не поможет, — глухо отозвался Ян. — Тетушка Софи ухаживала за мамашей Ферье. И она позавчера приносила для тебя козье молоко. И я заставил тебя выпить.
-Вот видишь, — чуть ли не с насмешкой отозвался Рене. — Чему быть, того не миновать. Не дури, Ян.
-Если ты заразишься, тебе конец, — сказал он.
-А если заразишься ты, мне тем более конец, — парировал Рене. — Я за тобой даже ходить не смогу. Я ведь не вижу ничего. Мы с голоду умрем. Так какая разница, сразу или по очереди?
-Все равно лучше поберечься, — упрямо ответил тот, а Рене невольно задумался, кто же все-таки он такой. Любой сказал бы "береженого Бог бережет", но Ян так не говорил никогда. — Найди мне какую-нибудь одежду. Там шкаф, знаешь? Найдешь? Я вымоюсь пока.
-Найду, — ответил Рене, развернулся. Значит, тиф. Час от часу не легче...
Ян проводил его взглядом. Нет, если что, он его выходит. Чего бы это ни стоило. И правда, лучше поберечься. Заразу не смыть холодной колодезной водой, и кто ее знает, как она передается... И это проклятое козье молоко! Он еще благодарил соседку за участие, знал, чего ей стоит отказаться от этой жалкой кружки молока ради чужого парня! Лучше бы оставила себе...
Рене поднялся по ступенькам крыльца — он уже выучил их наизусть и не спотыкался. Шкаф в дальнем углу, его он нашел сразу.
Где может быть белье? Наверно, в нижнем ящике. Рыться в чужих вещах было неловко, но, в конце концов, что было сейчас надето на нем самом?
Рене сунул руку в ящик и неожиданно на самом дне наткнулся на что-то такое, чего там не должно было быть. Жесткая, грубая ткань. Из такой шьют солдатские мундиры. Значит... Ян все-таки служил когда-то? Иначе откуда бы тут взяться такой вещи? Рене исследовал мундир на ощупь, не вынимая: знал, что не сумеет вслепую сложить его, как было, а Ян наверняка заметит это. Да, вот ряд пуговиц, а вот что-то металлическое... Похоже на орден: круглая середина, на которой что-то выгравировано, и расходящиеся лучи. Что за рисунок? Он не мог определить...
-Рене, ты уснул там? — долетело со двора, и он поспешил схватить первую попавшуюся вещь.
Открыл дверцы, выбрал какие-то штаны, рубашку. Уронил, полез дальше и вдруг коснулся чего-то холодного, гладкого... Змея?! Нет, какая может быть змея в платяном шкафу! Тогда что?
Он провел пальцами вдоль обнаружившегося у дальней стенки шкафа предмета. Холодное и гладкое — это кожа. И металл. Плавный изгиб. Удобная рукоять. Он чуть приподнял эту вещь, коснулся металла... чуть не порезался. Откуда она тут? Что это?..
-Рене!
Он закрыл шкаф. У Яна есть секреты, это он давно понял. Но что именно это за секреты, он даже не надеялся узнать.
-Держи. Извини, что долго, я пока нашел...
-Ничего... — Ян натянул штаны, рубашку, встряхнул головой — полетели брызги. — Собаку в дом не пускай больше. И вообще...
-Если на нем были блохи, то они давно нас перекусали, — резонно заметил Рене. — Не глупи, Ян. Не убережемся, если что.
-Посмотрим, — сказал тот сквозь зубы...
И снова потянулись дни. На этот раз — тоскливые, страшные. Пару раз кто-то приходил, звал Яна, но тот не отзывался, только взлаивал и выл пес. Гости уходили, не рискнув переступить порог.
А однажды ночью Рене проснулся от того, что ему причудился запах. Он стал очень хорошо различать запахи, и этот бы узнал из сотни. Он резко сел на койке, тут же проснулся на своем лежаке Ян.
-Что?..
-Чуешь?
-Да... — ответил тот, принюхавшись. — Горит что-то...
Вышли на крыльцо. Посреди деревни поднимался огненный столб (Рене различал только мутно-красное пятно в черноте) — было сухо, старый дом полыхал на славу. И было тихо, ни обычных при пожаре криков, ни звона ведер, ни плеска воды...
-Мамаша Ферье умерла, — обронил Ян. — Ее дом горит.
-Подожгли? Заразу выжигают?
-Конечно, — был ответ. И взгляд — Рене его чувствовал, хоть и не видел, — тяжелый, непримиримый. — Если придется, я сожгу всю деревню.
-Не надо, — шепнул он в ответ. — Не надо, Ян... Это не поможет.
-Если бы помогло, давно бы сжег, — бросил тот. — Пойдем...
А утром Рене разбудило прикосновение. Чужая ладонь на лбу.
-Что?.. — сонно спросил он.
-Ничего. Показалось, что у тебя жар, — мрачно ответил Ян, а Рене вдруг замер.
Потому что видел. Видел смуглую сильную руку, неохотно оторвавшуюся от его лба, узкое запястье, закатанный рукав... Он поднял взгляд выше, но тут же все пропало, растворилось в привычной мути...
-Нет у меня никакого жара, — сказал он. Значит, Ян был прав. Пройдет. Не сразу, но пройдет. Вот уже не мгновение, уже три секунды. Дальше будет больше, и он дождется, он обязан дождаться и...
Он должен увидеть лицо Яна. Должен.
...Деревня замерла и притихла. Никто не высовывался за забор, не ходил к соседям. Заболели еще трое, заболели и тихо умерли — некому было ухаживать за ними, некому было хоронить, и дома сожгли. Может, это и помогло — больше заболевших не было, только Ян все приглядывался к Рене, не лихорадит ли его, нет ли жара... Это раздражало, но в то же время... В то же время Рене не мог понять, в чем причина такой заботы. Это было странно, и он желал разобраться в причинах.
Правда, больше его сейчас занимало другое: собственное зрение. Он заметил, что проясняется оно обычно по утрам. Должно быть, не следовало так напрягать зрительный нерв, и он стал давать себе отдых и днем. Казалось, это помогло — прояснения случались по нескольку раз за сутки. Он ничего не говорил Яну. Просто... не хотел болтать зря. А может, боялся сглазить, хотя суеверным отродясь не был.
"Я должен увидеть его лицо", — сказал он себе, но это никак не удавалось. Вот и сегодня — он проснулся, когда солнце уже встало, и долго изучал потолок — не понять, какое счастье смотреть на старые доски, тому, кто всегда был зряч! Яна уже не было в доме, он поднимался с рассветом. Сквозь настежь открытое окно — Ян не переносил духоты, спали всегда с открытыми окнами, а от комаров спасали какие-то травы, развешанные под потолком, — виднелся двор, цветущие розовые кусты. И тень. Конечно, тень Яна. Она двигалась, то медленно, то быстро, и Рене почти сразу уловил определенный ритм в этих движениях. Знакомый ритм, ему доводилось видеть подобное. Хотелось встать и посмотреть, и он встал, но уже ничего не увидел — зрение снова помутилось.
-Что ты делал? — спросил он, когда Ян вернулся в дом. От него пахло свежим потом и колодезной водой.
-Утренняя разминка, — ответил тот. — Тебе бы тоже не повредило. То, что ты не видишь, еще не повод терять форму.
-Научи, как действовать слепому, — хмыкнул Рене.
-Научу, — без улыбки ответил Ян, и разговор иссяк...
...А нынешнее утро снова выдалось ясным. Рене проснулся от того, что стало светло, и никак не желал поднимать веки. Боялся. Просветление наступало не всякое утро, и каждое, пропавшее даром, ввергало Рене в отчаяние. Но на этот раз повезло — он видел. Видел складки простыни и угол подушки. Доски пола и подоконник. Пышную герань и кусочек чистого неба. И...
Рене досчитал до пяти. Потом до десяти. Потом до ста. И по-прежнему видел.
"Еще не совсем рассвело, — сообразил он. — Солнца пока не видно. А значит..."
Он осторожно повернул голову. Так и есть, Ян спал. Правда, спиной к нему, зарывшись лицом в тощую подушку. Видна была только обнаженная спина с вереницей выступающих позвонков да черноволосый затылок. Нужно было подождать. Просто подождать, считая до ста. И еще раз до ста. И еще раз... И молиться, чтобы зрение снова не покинуло его именно сейчас.
Он дождался. Первый солнечный луч воровато перебрался через подоконник и, должно быть, упал на лицо Яну. Тот недовольно заворочался и повернулся спиной к окну. Лицом к Рене.
Тот замер, всматриваясь в лицо Яна. Загорелое лицо молодого мужчины. Жесткая линия рта, твердый подбородок. Прямой нос, высокие скулы, темные брови, тень от ресниц на щеке... Растрепанные со сна черные волосы, стриженые, прямые, они не улягутся в челку... Рука. Плечо. Темная полоса. Тень или...
Рене смотрел и смотрел, и испугался, когда видимое вдруг заволокло радужной пеленой, испугался, что снова теряет зрение... Потом почувствовал холодок на щеке и понял — это всего лишь слезы. Всего лишь... Они текли сами собой, падали с кончика носа, и приходилось часто моргать, чтобы не мешали смотреть... на Яна. Что он хотел тогда загадать, когда Ян сказал, что желания, бывает, исполняются? "Увидеть его еще хоть раз", вот что. Он видит. Лишь бы этот раз не был последним... Почему не загадал — "поговорить с ним, объяснить"? Дурак...
"Почему он не сказал? — вот о чем думал Рене. — Почему?"
Он понял быстро. Все-таки профессия располагала к тому, чтобы шевелить мозгами. Ян ведь сказал о том, чего пожелал. И Рене теперь знал, к кому относилось его желание. И понял, как оно исполнилось. И когда. И...
"Он не сказал потому, что я ушел, — пронеслось в голове. — И объяснил, почему я должен уйти. И он это принял. Мне так казалось. Вот только..."
Ян пошевелился, приоткрыл глаза.
-Ты что-то сказал? — негромко, сонно спросил он.
-Сказал, — так же тихо отозвался Рене. — Я спросил: зачем ты остриг волосы. Юу?
Молчание. Короткое, страшное. И закаменевшее лицо — знакомое и в то же время чужое, потому что слишком много лет прошло...
Он поднимается одним слитным движением, пересаживается на кровать к Рене. Берет его лицо в ладони — жесткие и тогда, теперь они мягче не стали.
-Ты видишь?..
-Вижу... — сознается Рене. — Всё больше. Я хотел...
-Ты догадался.
-Подозревал, — мягко поправляет он. — Когда ты послал меня за одеждой, я нашел...
-Я кретин, — смеется Ян, нет, Юу. — Я готов был врать про кавалерийскую саблю дедушки...
-Почему ты не сказал сразу? — тихо спрашивает Рене. — Почему? Я ведь не узнал...
-А я не знал, захочешь ли ты узнавать, — так же тихо отзывается Юу и не выпускает его. — Ты ушел. Ты сказал, что навсегда. Что так положено.
-Я не лгал.
-Я знаю.
-Почему ты не пошел на фронт? — дурацкий вопрос. Наименее уместный из всех.
-Потому что я ненавижу войну. — Неожиданно, правда? — Потому что наша общая война закончилась, и ты ушел. Один. На другую войну. Потому что у меня нет больше цели, а я не хочу воевать просто так. Я не умею.
-Юу... — и опять взгляд мутится, теперь уже не от слез, но он знает, что это не навсегда, потому что сегодня он досчитал до восьмисот, а завтра досчитает до тысячи, а потом... — Я думал, ты давно меня забыл.
-Дураком был, дураком помрешь, — ничего, он научился различать цвета и запахи, и прикосновения тоже. — Ладно... Главное, ты снова видишь.
-Уже нет, — тихонько смеется Рене. — Но ты был прав, это пройдет.
-И ты уйдешь, — Юу наклоняется совсем близко, так, что Рене чувствует его дыхание.
-Нет, — коротко отвечает он.
-Ты ведь должен. Ты объяснял мне.
-Я не хочу, — как странно это произносить, странно и непривычно. — Имею я право не хотеть?
-Ты говорил, что не имеешь.
-Да, правда, — соглашается Рене. — Но я ведь умер. Я для всех умер. Осколком убило. А труп может делать то, чего нельзя живому, правда?
-От тебя с ума можно сойти, Лави.
Лави. Больше десяти лет он не слышал этого имени. И сейчас больно, больно и... невыносимо хорошо. Жаль, что нельзя запустить руку в длинные волосы, под ладонью стриженый затылок, но это ведь все равно он. Юу.
-Ты сдохнешь от скуки в этой деревне, — предостерегает он. Лави только мотает головой:
-Ты же не сдох.
-Я — не ты. Мне не нужно... наблюдать. Мне не нужны люди.
-А кто тебе сказал, что они нужны мне?
Правильно. Это работа. Только работа, и пусть он совсем недавно думал о том, как бы поскорее вернуться к ней, сейчас — вот именно сейчас, не тогда, когда он лежал при смерти, не неделю назад, сегодня, — ее власти настает конец.
-Совсем не нужны?
-За редким исключением. Если ты согласен терпеть слепого калеку в своем доме.
-Я согласен, — ни тени насмешки. Это ведь Юу. Он всегда все делает всерьез.
-Ты сказал, что твое желание исполнилось, — тихо говорит Рене. Нет, Лави, он не хочет другого имени, тем более, оно все равно фальшивое. Все имена фальшивые, кроме того, которым называет его Юу... — Так ты был прав. Я не смогу никуда уйти от тебя.
-Ты эту привязь возненавидишь.
Лави мотает головой.
-Я мог бы уйти и так. Полуслепым и хромым. Ты же меня знаешь. Но я не хочу, Юу! Я не хочу уходить. Я не хочу больше воевать, я видеть этого уже не могу! Устал быть солдатом невесть какой армии... Мне тут... хорошо.
-Придется работать, Лави, — кажется, он улыбается. — Иначе не прокормимся. Война кончится, люди снова начнут покупать цветы...
-Как-нибудь протянем, — усмехается он в ответ. И как он сразу не узнал? Голос изменился, конечно, и очень сильно, но интонации, манера говорить... Слишком много времени прошло? — Ты меня всему научишь. Что там такое рыжее на окне?
-Тигровая лилия, — Юу осторожно ерошит отросшие волосы у него на затылке. — Моя любимая.
"К черту всё. Пусть... Отвоевались. Пора в отставку. А Юу умнее меня, он давно это понял. И мое счастье, что я выжил. Что я еще здесь. И проживу еще сколько-то. И если мы не поубиваем друг друга, то как-нибудь будем сидеть на крылечке теплым летним вечером, пес будет крутиться рядом, пихать носом под локоть, чтобы погладили, а мы станем вспоминать... как мы были солдатами..."
|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
