Schönewelt

Я опоздал, причём весьма изрядно. Не думал, что найти свободный экипаж на Дворцовой площади будет столь сложно. Так что, когда я, наконец, вошёл в холл охотничьего дворца Нероберга, минутная стрелка монументальных напольных часов чёрного дуба смотрела вниз — ровно половина девятого вместо назначенных восьми. Вешалки уже были полны, и по несколько смущённому лицу швейцара я понял, что порядком задержался.

Тем не менее подошедший лакей — белые перчатки, ливрея, сорочка и лицо одинаково выутюжены — заметив явно проступившее у меня беспокойство, успокоил, пояснив, что некоторые гости прибывают и с опозданием на час, так что в моей задержке нет ничего страшного. Затем я был препровождён в гостиную с высокими стрельчатыми окнами готического стиля. Сама же зала была обтянута розовым и бледно-жёлтым шёлком и сверкала хрусталем люстр и золотом канделябров и ливрей.

Я бегло окинул взглядом зал, в поисках других офицеров моего полка, однако не заметил ни одного из моих приятелей или близкого знакомого. Но подойти и включиться в беседу с участием отцов города или придворных гражданских чиновников мне показалось неуместным, для меня это были птицы слишком высокого полёта. Что же до людей моего круга, то из них я не узнал ни одного — то были,на мой взгляд, большей частью местные помещики со своими женами и дочерьми, или же чиновники магистрата. И все только штатские. Ни одного мундира, кроме моего собственного.

Выход из неловкой ситуации нашёлся сам собой. Из-за раскрытых дверей соседней залы доносились милые каждому военному звуки — всплёски вина в бутылках, да негромкий звон вилок о тарелки. Славная сонгхеймская традиция, укоренившаяся в землях Священной Римской Империи — smörgåsbord.

Генерала фон Ротфогта, командира нашей дивизии, я заметил ещё до того, как прошёл в дверной проём. Взяв себя в руки, я сделал один шаг вперед, и, остановившись на пороге столовой, по-уставному щёлкнув каблуками, отвесил положенный поклон. Сразу же, почти все присутствующие обернулись в мою сторону, пристально разглядывая запоздалого гостя. К неимоверному облегчению, фон Ротфогт меня сразу узнал и, поприветствовав коротким кивком, пригласил разделить трапезу. После короткой серии взаимных представлений и ничего не значащих обычных вопросов о службе — тех самых, после которой о собеседнике уже обычно упоминают "да, мы немного знакомы" — я уже не считался среди гостей чужаком, и мог со спокойной душой отдать должное угощениям, вину и дамам.

Через некоторое время я, как-то незаметно, разговорился с городским судьёй Маттиакорума. Обычная, вежливая беседа двух людей, испытавших друг к другу некоторое участие. Мы как раз обсуждали преимущества отдыха на Кохбруннене перед Адлервеллем, когда к нам подошла юная девушка, представленная мне как дочь моего собеседника, Лаура.

Лаура была прелестна. Кареглазое задорное создание, которое, видимо, все-таки заметило мой восторженный взгляд, потому что она приветливо улыбнулась мне, как старому знакомому. Глаза у неё были цвета каштанов, и, честное слово, когда она смеялась, мне чудилось, будто они потрескивают, как на жаровне. Её прелестные полупрозрачные ушки были прикрыты прядями густых волос, совсем как розовые цикламены в шварцвальдском мху. А её обнаженные по последней моде руки, как казалось, если до них дотронуться, будут мягкими и гладкими, как очищенный персик.

Невозможно описать, как приятно было стоять рядом с такой хорошенькой девушкой, в которую можно влюбиться только лишь за ее певучий австрийский говор. Непередаваемое ощущение от замены обычного офицерского ужина smörgåsbord'ом в сверкающем огнями зале, когда перед тобой превосходно сервированный стол, уставленный тончайшими яствами, а по стенам неслышно скользят услужливые лакеи в императорских ливреях. Даже моя соседка слева, говорящая с легким баварским акцентом, выглядела, при всей своей массивности, вполне мило. Или мне все это только казалось от вин, сперва токайского, потом темно-красного зимнего дромерсхаймского и, наконец, божественного ледяного донауланда из серебряных графинов, которое простому прусскому офицеру, скорее всего, не доведётся попробовать больше ни разу в жизни? Никогда ещё я не едал таких роскошных блюд и даже не думал, что может существовать такое изобилие. Проходя вдоль стола, я пробовал всё новые и новые деликатесы, один другого отменней и изысканней: вот бледно-синие рыбы в золотом соусе, увенчанные листьями салата и окруженные ломтиками омаров; вот сидящие на горках рассыпчатого риса каплуны; полыхающий голубым пламенем пудинг в роме; нежно жмущиеся друг к дружке фрукты в серебряных корзинах, наверняка проехавшие полсвета, прежде чем попасть сюда. И, разумеется, лучшие в Империи шоколад, кофе, и ароматнейшие сигары для редких ценителей.

Я чувствовал себя необычайно свободно. Не знаю, оттого ли моё настроение было приподнятым, что у моих соседей всё ярче блестели глаза и громче зазвучали голоса, что они также отбросили всякую чопорность и оживлённые беседы звучали всё громче? Как бы то ни было, от моей некоторой скованности, вызванной опозданием, не осталось и следа. Я непринужденно болтал, ухаживая за обеими соседками одновременно, пил, смеясь, непринуждённо поглядывал вокруг. И если иной раз мои пальцы не случайно скользили по красивой обнаженной руке Лауры — то она, опьянённая и разнеженная, как и все мы, роскошным императорским пиршеством, и не думала обижаться на меня за легкие, едва ощутимые прикосновения.

Я почувствовал — уж не дали ли себя знать эти дивные вина: токай с ледяным нектаром? — как на меня опускалась необычайная легкость, готовая перейти в настоящее веселье. То, что больше приличествует альбионцам, нежели дворянам алеманнских земель. Но всё же чего-то недоставало для полноты блаженства, взлёта, упоения... Что-то меня неслышно, неразличимо звало за собой — то, что стало очевидным уже в следующую минуту, когда откуда-то из других залов охотничьего дворца — в означенный час слуги незаметно открыли раздвижные двери — до моего слуха вдруг донеслись приглушенные звуки музыки. Играл квартет. Это была как раз та музыка, которую я ждал в душе: легкий, плавный вальс, две скрипки ведущие чарующую мелодию, сумрачно вторящая виолончель, да отрывистое стаккато отбивающего такт рояля. Вальс, которого мне так не хватало! Что может быть лучше, нежели слушать музыку, скользить, парить в вальсе, блаженно упиваясь своей легкостью! Дворец на Нероберге — поистине волшебный замок, которому позавидовали бы даже альбионские три Двора: стоит только задумать что-либо, как желание мгновенно исполняется. Я протянул Лауре руку, снова ощутив её прохладную, нежную кожу. Не успели мы отойти от столов и, пара за парой, перейти в гостиную, как там старанием невидимых слуг, кресла и столики оказались расставлены вдоль стен. Гладкий паркет из драгоценного венге блестит, как зеркало, а из-за открытых портьер оркестрового алькова доносится веселый вальс.

Я повернулся к понимающе улыбнувшейся Лауре — её глаза уже ответили "да". Мы, молодые, закружились — две, три, пять пар — по скользкому паркету. Гости посолиднее и постарше лишь наблюдали за нами или беседовали между собой, расставляя кресла у стен по своему вкусу. Как и любой имперский офицер, я очень хорошо знал вальс. Но тогда... Мы просто летели, слившись в объятиях, и мне казалось, что я никогда еще так не танцевал. На следующий вальс я пригласил другую девушку; она тоже отлично танцевала, и, склонившись к ней, слегка одурманенный, я вдыхал аромат ее волос... Голова шла кругом, мне хотелось обнять каждого, сказать всем тёплое слово благодарности, до того лёгким, окрыленным, удивительно юным я себя ощущал. Кружась то с одной, то с другой, я разговаривал, смеялся и, утопая в блаженстве, потерял всякое представление о времени.

Но вдруг, случайно, в перерыве между танцами, бросив взгляд на часы я в ужасе спохватился: какой же я болван! Уже одиннадцать! Танцуя уже больше часа, я совсем позабыл о местных традициях, а Лаура, очевидно, стеснялась их напомнить кавалеру. Какой афронт! Мне пока что нечасто доводилось бывать в обществе, и я забыл, что в Вестфалии не принято, чтобы на балу девушки сами брали кушанья у стола — следить за достаточной полнотой её тарелки следовало кавалеру. Ощущая жгучее раскаянье, я немедля как можно галантнее осведомился, не желает ли моя спутница вернуться к столам?

Ах, эта её милая благовоспитанность! Ничем, ни на мгновенье не указав на мою оплошность, она, как и подобало дочери высокопоставленного чиновника магистрата, она лишь уточнила, что, пожалуй, не откажется от небольшого кусочка утки.

Мы вернулись в столовую, где я поспешил к блюдам с птицей. Что за незадача — на этом столе не было ножа! Похоже, кто-то из многочисленных гостей либо переложил его, в задумчивости, либо уронил, а слуги ещё не принесли новый. И, как назло, рядом не было ни одного лакея.

Я в ужасе оглядел залу и заприметил нож чуть дальше, у большого подноса с жареными кругами акул. В тот момент мне казалось, что каждая секунда промедления наносила чудовищной силы удар по моей репутации, и уже было абсолютно всё равно, тот ли прибор я возьму. Ведь, уж если нож способен прорезать акулью шкуру, то утиная ножка не станет для него препятствием. Ловко лавируя между гостями — вино не настолько ударило мне в голову — не обращая внимание на что либо другое, я добрался до своей цели и, схватив желанный прибор, шагнул назад, разворачиваясь.

Мы столкнулись. Юная девушка, слегка наклонившись вперед, внезапно отшатнулась; её бледные щеки вспыхнули ярким румянцем, губы, только что полуоткрытые в счастливой улыбке, сжались в тонкую линию, а глаза неподвижно устремились на меня, наполняясь таким ужасом, какого мне еще никогда не приходилось видеть. Затем по её мучительно напряженному телу пробежала судорога. Пытаясь распрямиться, она обеими руками упёрлась в стоящий рядом винный стол так, что графины на нем задребезжали; одновременно какой-то предмет, деревянный или металлический, с резким стуком упал на пол. А девушка все еще держась руками за шатающийся стол, приоткрыла рот. Её лёгкое, как у ребенка, тело все ещё сотрясалось, но она не двигалась с места, а лишь отчаянно цеплялась за массивную крышку стола. И снова и снова этот трепет, эта дрожь, пронизывающая её всю, от судорожно сжатых пальцев до корней волос. Вдруг у неё вырывается отчаянный, полузадушенный крик, и она разразилась хрипящими рыданиями.

Сразу две пожилые дамы в платьях, достойных фрейлин самой императрицы, уже хлопотали над ней, осторожно поддерживая и ласково успокаивая девушку, отрывали от стола ее руки. Наконец, им это удалось и она осела в немедленно появившееся кресло. Но хрип не прекратился, они стал ещё более неудержимыми, как хлынувшая из раны кровь. Если бы вальс смолк хоть на мгновение — но он заглушал всё, — хрипы, наверное, услышали бы все танцующие.

Я остолбенел от испуга. Что это, что же это такое? Не зная, что предпринять, я смотрел, как обе фрейлины пытались успокоить бедняжку, которая, закрыв лицо руками, сжалась в кресле. Всё новые приступы волна за волной пробегали по ее худенькому телу до самых плеч. Я же стоял в полнейшем смятении, чувствуя, как у меня леденеют ноги, а воротничок тугой петлей сдавливает горло.

— Простите, Ваше Высочество, — бормочу я еле слышно в пустоту, когда меня отпихивает в сторону доктор, спешно раскрывающий свой кожаный чемоданчик.

Девять шагов вдоль, пять — поперёк. Довольно много для одного человека, если задуматься. Окно за широким сильно скошенным подоконником тоже большое — но настолько непрозрачное, что даже в полдень у меня сумрачно, будто зимним вечером. Наверняка за ним поставлены решётки — разве возможно представить себе тюрьму без них? Но смысла в них — если они есть, стекло засижено и закопчено ужасно — никакого. Даже человек более высокий, нежели я, не смог бы допрыгнуть до вычернённого проёма. А я не отличался малым ростом.

Камера пуста. Выбеленные известью потолок и стены, тёмный бетонный пол. Топчан из тяжёлой сосны, набитый сухой соломой матрац и лоскутное одеяло — лучшие друзья заключённого в холодных каменных стенах. В дальнем от окна углу в небольшой нише раковина водопровода с тяжёлой заглушкой. Заглушка за многие десятки лет истёрлась, и капли стучат по камню даже когда она полностью закрыта. Рядом — неизбежная дыра нужника да куча старой соломы. С другой стороны от решётчатой двери в стене по отвалившейся извести можно угадать топящуюся из коридора печь. Единственным предметом, нарушающим общую мрачность обстановки, были два рельефа Lares Praestitis, круглый день освещаемые маленькой керосиновой лампой. После захода солнца этот огонёк оставался единственным источником света, поскольку гасить его было запрещено под угрозой плетей — но был он настолько слаб, что темнота камеры казалась ещё более густой.

Дважды в течение дня стражник приносил еду. Бесконечно далека было она от деликатесов неробергского дворца. Но всё же могу сказать, что она могла бы удивить моих теперь уже бывших сослуживцев своим вкусом или качеством. Во время последней кампании нам почти всё время доводилось обедать чем-то подобным. А во Фризии, помнится, несколько дней пришлось есть такую мерзость, которой побрезговал бы даже изголодавшийся бедняк. Всего через три дня мой желудок окончательно свыкся с тюремными кушаньями, и, в дальнейшем, относился к ним с известной снисходительностью.

Собственно, самым тяжёлым испытанием для меня было безделье. Смотреть в моём вынужденном жилище было абсолютно не на что, кроме пресловутых ларов. Возможно, если бы я был ревностным последователем Спасителя, они и принесли бы мне некоторое утешение, но увы. Я был всецело предоставлен себе и своим размышлениям — в которых тоже не находил утешения. С первого дня я пытался воспроизвести ту несчастливую последовательность событий, что привели меня в печально знаменитый тюремный замок Вейтцлара. Но вскоре я отказался от этих попыток — память моя подсовывала мне картины странные и противоречащие одна другой, очевидно по причине того, что в тот вечер я был в сильном подпитии. Дни же, всё больше отдалявшие от меня от известных событий, только добавляли уверенности в том, что воспоминания мои, даже если сложатся в единое целое, будут лишь чистейшим вымыслом.

По первости подобное существование казалось довольно сносным. В детстве, помнится, меня более остального прельщало безделье. И вот, казалось бы, нет ничего легче, как воплотить сей детский идеал. Целыми днями напролёт лежать на матраце, ожидая разве что очередного ужина. Но чего стоит подобное смирное сиденье или лежанье мне пришлось убедиться на собственном опыте. Возможно, иным людям, особенно из высших сословий, любящих быть увековеченными в полотнах родовых галерей это показалось бы сущей малостью — но я был молод. Чтобы понять мои неудобства, достаточно принять некоторую позу и сохранить ее неизменно в течение целого часа. Ведь организм молодой и деятельный имеет такую же настоятельную потребность в движении, какую имеет он и в пище, и в воздухе. Обреченное на полную неподвижность и бездеятельность, тело испытывает такие же серьезные страдания, как и тогда, когда его принуждают к непосильной деятельности. В вейтцларском замке были плетями запрещены пение, шум, стук, разговоры. Последнее было излишним — стражники почти сразу же окунали заключённых в атмосферу бездушия и явной враждебности. Это, признаюсь честно, меня поразило. Из рассказов отца и дедов, что успели застать междуусобные войны имперских княжеств, в тюрьмах их молодости к пленным относились равнодушно, а иногда и с некоторым участием. Я ожидал того же от имперского правосудия, но ошибался. Виновен или нет, выпустят за выплату штрафа или оправдают по суду, взят ли за убийство на дуэли или за хранение трактата "еретического содержания" — стража в своем отношении к узнику не делала разницы. Она третировала его не как врага, а как причину своего собственного неблагополучия и дополнительных забот. И потому, кроме злорадных и мстительных взглядов, которые я постоянно чувствовал на себе через прутья двери, я не замечал с их стороны ничего иного.